— Нет. Лучше сделать это, когда будет утро.

Мы медленно вернулись в дом нашего хозяина. Мы увидели Ору Лис. Она быстро прошла дальше, задержавшись только, чтобы подарить Хулу Хаджи тайную улыбку.

Я был в ужасе. Я понял затруднительное положение моего друга и мог ему только посочувствовать. Теперь он должен был сделать то, что крайне неприятно каждому мужчине, — ввергнуть девушку в глубочайшее несчастье самым тактичным образом из всех возможных. Имея представление о таких ситуациях, я знал, что каким бы тактичным ни пытался быть мужчина, в результате как-то всегда получается так, что его неправильно поймут и девушка заплачет, отказываясь быть утешенной им. Немногие женщины реагируют иначе, и, по правде говоря, ими-то я и восхищаюсь — женщинами вроде Шизалы, которая была женственна настолько, насколько возможно, но с железной волей и силой характера, которым позавидовали бы многие мужчины.

Не то чтоб я не сочувствовал бедной Оре Лис. Очень даже сочувствовал. Она была молода, невинна — деревенская девушка без всякой умудренности моей Шизалы и без той жестокой тренировки, которую получают члены южно-марсианских царствующих домов.

Я сочувствовал им обоим. Но именно Хулу Хаджи приходилось выполнять свой неприятный долг. И я знал, что он его исполнит.

После того как я умылся и побрился специально заточенным ножом, одолженным мной у Морахи Ваджи, — у синих марсиан на теле нет волос, заслуживающих разговоров, — и влез в постель, меня наполнило чувство беспокойства, не покидавшее меня во сне. Я метался и ворочался всю длинную марсианскую ночь и утром чувствовал себя столь же несвежим, как и тогда, когда лег спать.

Поднявшись и ополоснувшись холодной водой, желая избавиться от чувства усталости, я съел принесенный мне служанкой завтрак, пристегнул свое оружие и вышел во двор дома.

Было прекрасное утро, но я не мог оценить его по достоинству.

В тот момент, когда я повернулся, чтобы отыскать взглядом Хула Хаджи, из дома вылетела Оралис. Слезы текли ручьем по ее лицу, она рыдала.

Я понял, что Хул Хаджи поговорил с ней и сказал ей правду — неприятную правду. Я попытался остановить ее, сказать ей несколько утешающих слов, но она молнией пронеслась мимо меня и выбежала на улицу.

Я сказал себе, что это к лучшему, что все произошло именно так, как я ожидал, что, будучи молодой, бедная девушка скоро оправится от своего несчастья и найдет другого молодого воина, на которого сможет излить страсть, бывшую столь явной частью ее характера.

Но я был неправ. Последовавшие за этим события показали, что я был крайне неправ.

Из дома вышел Хул Хаджи. Он шел медленно, опустив голову. Когда он поднял глаза и увидел меня, я заметил, что в них были боль и печаль.

— Ты сделал это? — спросил я.

— Да.

— Я видел ее — она пробежала мимо меня и не остановилась, когда я ее окликнул. Так было лучше всего.

— Я полагаю, что да.

— Она скоро найдет себе еще кого-нибудь, — попробовал утешить я ею.

— Ты знаешь, Майкл Кейн, — со вздохом произнес он, — сделать то, что сумел сделать я, стоило мне куда больше, чем кажется. При других обстоятельствах я мог бы со временем полюбить Ору Лис.

— Наверное, ты еще сможешь, когда все это будет окончено.

— А не будет ли тогда слишком поздно? Я вынужден был стать реалистом.

— Возможно, — согласился я.

Он, казалось, сделал усилие, пытаясь выбросить эту мысль из головы.

— Идем, — сказал он. — Мы должны поговорить с Морахи Ваджой. Ему следует узнать твои взгляды на построение развернутого строя солдат с секирами из Сала-Раса.

Если Хул Хаджи был в подавленном настроении, то у меня были самые дурные предчувствия.

Но на самом деле из этого вышло больше, чем мог предвидеть любой из нас.

Происшедшему суждено было изменить весь ход событий и ввергнуть меня в страшные приключения.

Ему было суждено принести многим смерть.

Глава 4

ПРЕДАНЫ!

Наступил день большого собрания, а Ора Лис не вернулась, и поисковые партии, отправившиеся за ней, не обнаружили даже ее следов.

Мы все тревожились, но пришлось отвлечься от поисков из-за собрания.

Прибывали гордые килаки и оркилаки. Они пробирались тайком и в одиночку. Дозоры приоза всегда опасались больших групп людей, которые могли представлять угрозу.

Фермеры, купцы, объездчики дахаров — чем бы они обычно ни занимались, они, прежде всего, были воинами. Даже тирания приоза оказалась не в состоянии заставить сельских жителей сложить оружие. И они были вооружены до зубов.

На холмах были расставлены часовые, чтобы следить за дозорами приоза, хотя именно в этот день их и не ожидалось, по этой причине и было намечено собрание.

Там было более сорока мудрецов деревень и городов, все они выглядели в высшей степени заслуживающими доверия, их честность была высечена на их лицах. Как и независимость — независимость такого рода, которая предпочитает сражаться сама по себе и не полагаться на групповые усилия. Они относились ко всему с их обычной подозрительностью, однако несколько изменили свое отношение к собранию, как только вошли в большую комнату, предоставленную для собрания в доме Морахи Ваджи. Они увидели там Хула Хаджи и сказали:

— Он словно вновь оживший старый Брадинак!

И этого оказалось достаточно. Не было никакого преклонения колен или рабского приветствия — они держались прямо. Но теперь в них была одна решимость.

Убедившись, что все уверились в тождественности Хула Хаджи, Морахи Ваджа достал большую карту Мендишара и повесил ее на стене. Он обрисовал нашу стратегию и предложил тактику при соответствующих условиях. Местные лидеры задали вопросы — очень продуманные и по существу, — и мы ответили им. Когда мы не могли сразу ответить конкретно, мы выносили вопросы на обсуждение.

С подобными людьми, подумал я, выступившими против беспечных приоза, захватить и вырвать у Джевара Бару похищенную им власть будет не так уж трудно.

Но чувство беспокойства не покидало меня. Я не мог избавиться от него. Я постоянно был настороже, опасливо оглядываясь вокруг, положив руки на меч.

В зал принесли обед, и мы поели, беседуя, потому что нельзя было терять времени.

В полдень общий разговор был окончен и обсуждались детали, как лучше всего использовать небольшие группы людей с боевым опытом, как использовать отдельных людей — местных чемпионов по метанию копий и так далее.

К вечеру большинство из нас было уверено, что в день нападения — через три дня — мы победим!

Но мы так и не произвели этого нападения.

Вместо этого на закате они напали на нас.

Они обрушились на деревню со всех сторон, они безнадежно превосходили нас в численности и вооружении.

Они пошли в атаку верхом на дахарах, сверкая доспехами в умирающем свете солнца — с развевающимися плюмажами, с блестевшими копьями, щитами, мечами, булавами и топорами.

Шум был ужасающий, его дополнял вой кровожадных людей, наслаждавшихся предвкушением стереть с лица земли деревню, мужчин, женщин и детей.

Это был крик росомахи, добравшейся до горла человека. Это был крик, предназначенный вселить ужас в сердца женщин и детей. Он вселил страх и в сердца храбрых мужчин. Это был крик безжалостный, злорадный и победоносный.

Это был крик человека-охотника на человека-дичь.

Мы увидели их скачущими по улицам и разящими все, что передвигалось. Жестокое веселье было на их лицах, оно не поддается описанию. Я видел, как погибла женщина, прижимающая к себе ребенка. Ее голова была отрублена, а ребенок был насажен на пику. Я увидел мужчину, пытавшегося защититься от четырех всадников и павшего с воплем ярости и ненависти.

Это был кошмар.

Как это случилось? Было ясно, что нас предали. Это были приоза, вне всякого сомнений.

Мы выступили на улицы, стоя плечом к плечу, и встретили налетевших на нас диких всадников.

Это был конец всему. С нашей смертью народ останется без лидеров. Даже если некоторые спасутся, их будет недостаточно для того, чтобы поднять восстание сколь-нибудь приличных масштабов.

Кто же нас предал?

Я не мог понять этого. Конечно же, один из этих деревенских вождей, людей гордых и честных, даже сейчас гибнувших в атаке приоза.

Пока мы сражались, наступила ночь — но не было темноты, потому что поле битвы освещали подожженные дома.

Если у меня и были сомнения, что Хул Хаджи преувеличил жестокость тирана и его избранных сторонников, то они быстро рассеялись. Никогда я не видел такого садизма, демонстрируемого одной частью расы по отношению к другой.

Память об этом все еще в глубине моей души. Никогда я не забуду той ужасной ночи — хотя хотел бы забыть.

Мы сражались, пока не устали. Один за другим храбрецы Мендишара пали в лужи собственной крови, но не раньше, чем убив многих отлично экипированных приоза!

Я встречал сталь сталью. Мои движения стали почти механическими — оборона и атака, блокировать выпад или удар, отразить его, нацелить собственный выпад или удар. Я чувствовал себя машиной. События выбили из меня на время всякие другие чувства.

Только позже, когда немногие из нас остались в живых, я осознал, что Хул Хаджи и Морахи Ваджа, стоявшие слева от меня, ведут громкий разговор.

Морахи Ваджа убеждал моего друга бежать. Но Хул Хаджи отказывался спасаться бегством.

— Ты должен спастись — это твой долг!

— Долг! Мой долг сражаться вместе с моим народом!

— Твой долг — это снова отправиться в изгнание. Ты — наша единственная надежда. Если тебя сегодня убьют или возьмут в плен — погибло все наше дело. Спасайся, и другие придут, чтобы занять место погибших сегодня.

Я сразу понял логику Морахи Ваджи, и присоединился к его просьбе. Кроме этого, мы должны были сражаться, не прекращая спора. Это была оригинальная сцена.

В конечном итоге Хул Хаджи понял, что мы правы, что он должен уходить.

— Но ты должен отправиться со мной, Майкл Кейн. Мне понадобятся твои утешения и твои советы.

Бедняга, он был не в себе и мог сделать что-нибудь опрометчивое. Я согласился.

Шаг за шагом, мы отступили туда, где двое воинов с мрачными лицами держали для нас одров.

Скоро мы скакали прочь из разоренной деревни, но мы знали, что приоза окружают этот район, они наверняка ожидали от нас чего-нибудь подобного.

Я оглянулся и почувствовал ужас!

Маленькая группа защитников стояла плечом к плечу как раз перед домом Морахи Ваджи. Повсюду вокруг были убитые — убитые обоих полов и всех возрастов. Из некогда прекрасных домов с мозаикой вырывались языки пламени. Это была сцена из Босха или Брейгеля — картина Ада.

Тут я обратил внимание на двух несущихся к нам всадников.

Я не такой человек, чтобы легко прийти к ненависти, но этих приоза я возненавидел.

Я обрадовался возможности убить двух из тех, которые набросились на нас. Теплой окровавленной сталью мы стерли усмешки с их лиц.

С тяжелым сердцем мы поскакали дальше, прочь от этого места жестокости.

Мы скакали, пока могли держать глаза открытыми, до наступления холодного утра.

Вот тогда мы увидели остатки лагеря и лежащую ничком на дерне фигуру.

Приблизившись, мы узнали ее. Это была Ора Лис.

С криком удивления Хул Хаджи спешился. Он опустился на колено рядом с женщиной. Когда я присоединился к нему, то увидел, что Ора Лис была ранена. Она была проткнута мечом.

Но почему?

Хул Хаджи поднял на меня взгляд, когда я встал по другую сторону от лежащей девушки.

— Это слишком много, сперва то, — проговорил он пустым голосом, — затем это.

— Это работа приоза? — спокойно спросил я.

Он кивнул, проверяя ее пульс.

— Она умирает, — сказал он. — Просто чудо, что она так долго прожила с такой раной.

Словно в ответ на его голос, веки Оры Лис затрепетали и глаза открылись. Они были остекленевшими, кода она увидела Хула Хаджи.

Из горла девушки вырвались сдавленные рыдания, и она проговорила с трудом, почти шепотом.

— О мой Бради!

Хул Хаджи погладил ей руку, пытаясь понять ее слова. Он винил себя в этой трагедии.

— Мой Бради, я сожалею!

— Сожалеешь? Не тебе, Ора Лис, следует испытывать сожаление, а мне, — проговорил Хул Хаджи.

— Нет! — Ее голос приобрел силу. — Ты не понимаешь, что я наделала. Есть ли у вас время?

— Время? Время для чего? — Хул Хаджи был озадачен, хотя в моей голове начало что-то проясняться.

— Время удержать приоза.

— От чего?

Ора Лис закашлялась, и кровь выступила на ее губах.

— Я сказала им, где ты находишься… Тут она попыталась приподняться.

— Я сказала им, где ты был, неужели ты не понимаешь? Я рассказала им о собрании. Я была без ума. Это из-за моего горя. О…

Хул Хаджи снова посмотрел на меня глазами, полными несчастья. Теперь он понял: Ора Лис предала нас, отомстила Хулу Хаджи за то, что он отверг ее.

Он посмотрел на нее. То, что он сказал ей тогда, запомнилось мне навсегда. Он показал ей, что был человеком в полном смысле этого слова — человеком, наделенным силой и жалостью.

— Нет, — сказал он. — Они ничего не сделают, мы предупредим деревню сейчас же.

Она умерла, больше ничего не сказав. На ее губах была улыбка облегчения.

Мы похоронили родившуюся под несчастной звездой девушку в глинистой почве холмов. Мы не отметили ее могилы. Что-то в нас, казалось, приказало не делать этого — хороня Ору Лис, мы словно пытались похоронить весь этот трагический эпизод.

Это было, конечно, невозможно.

* * *

В тот же день к нам присоединились еще несколько спасающихся бегством мендишаров. Мы узнали, что приоза охотились за всеми уцелевшими, что они буквально шли по следам спасшихся воинов. Мы также узнали, что был взято несколько пленных, хотя уцелевшие не могли назвать их, и что деревня была стерта с лица земли.

Один из городских представителей, воин среднего роста, звавшийся Кал Хира, сказал, когда мы скакали:

— Хотел бы я знать, кто нас предал. Я ломал над этим голову, но не могу найти никакого объяснения.

Я быстро взглянул на Хула Хаджи, а он на меня. Наверное, в этот момент — хотя может быть и раньше — мы вступили в молчаливое соглашение: ничего не говорить об Оре Лис. Пусть это останется тайной. Истинными злодеями были приоза. Остальные — жертвами судьбы.

Мы вообще не ответили Калу Хире. А он больше не говорил на эту тему.

Никто из нас не был расположен говорить.

Холмы уступили место равнине, а равнина — пустынной местности. Мы бежали, потерпев поражение от приоза.

Они не поймали нас, но, конечно, стремились к нашей смерти.

Глава 5

БАШНЯ В ПУСТЫНЕ

Губы Кала Хиры были распухшими, но твердо сжатыми, когда он осматривал пустыню.

Это была именно пустыня — не голая пустыня с потрескавшейся землей и камнями, а черный песок, который шевелился под непрекращающимся ветром и двигался, словно живой.

Мы больше не находили луж с солоноватой водой, не знали даже приблизительно, где находимся, кроме того, мы по-прежнему двигались на северо-запад.

Наши крепкие одры ослабели, как и мы. Небо здесь было безоблачным, а солнце — пульсирующим обжигающим врагом.

Пять дней мы бесцельно ехали по пустыне. Наш разум был ошеломлен неожиданным поворотом событий в деревне. Мы все еще были деморализованы, и если мы не сумеем вскоре найти воду, то погибнем. Наши тела покрылись черным песком пустыни, мы качались в седлах от слабости.

Нельзя было ничего делать, кроме как двигаться дальше, продолжая безнадежный поиск воды.

Был шестой день, когда Кал Хира свалился с седла. Он не издал ни звука, когда мы подъехали помочь ему. Мы обнаружили, что он мертв.

На следующий день умерли еще двое. Помимо Хула Хаджи и меня самого, в живых осталось еще трое, если живые — то слово, которое можно употребить в данном случае. Это были Джил Дира, Вас Ула и Бак Пури. Первый был крепким воином, более немногословным, чем его собратья, и очень низкорослым для мендишара. Двое других были высокими молодыми людьми. Бак Пури начал первым показывать признаки недомогания. Я не мог его винить — очень скоро это палящее солнце всех нас должно было свести с ума, даже если оно не убьет нас совсем.

Бак Пури начал что-то бормотать, и глаза его странно вытаращились. Мы делали вид, что не замечаем, частично из-за него, частично из-за самих себя. Его состояние, казалось, пророчило то положение, которого мы все достигнем.

И тогда мы увидели башню.

Я не видел ничего подобного ей на Марсе. Хотя она была разрушена и казалась невероятно древней, на ней не было и следа эрозии. Ее разрушение, казалось, было результатом бомбардировки, в ее верхних секциях были огромные дыры, пробитые на определенном этапе ее истории.

Башня предоставляла убежище, так как не было ничего другого. К тому же свидетельствовала о том, что некогда здесь было поселение, а где было поселение, там могла быть и вода.

Достигнув башни и коснувшись ее, я был поражен: она состояла не из естественного камня — по крайней мере, не из того, что я мог бы узнать. Она, казалось, была сделана из чрезвычайно прочного пластика, такого же крепкого, как сталь, — крепче, наверное, раз она выдержала всякого рода повреждения от способствующего коррозии песка.

Мы вошли, и мои спутники вынуждены были пригнуться. Песок набился в башню, но в ней было прохладно. Мы повалились наземь и, ни слова не говоря, почти сразу же уснули.

Первым проснулся я. Это было, вероятно, потому, что я еще не привык к длинной марсианской ночи.

Заря едва взошла, и я еще чувствовал себя усталым, хотя и посвежевшим.

Даже в том состоянии, в каком я был, я испытывал чувство любопытства относительно башни. Примерно в четырех метрах от моей головы был потолок, но никаких средств добраться до верхнего этажа, который определенно должен находиться там, я не видел.

Оставив спящих спутников, я принялся обследовать окружающую нас пустыню, пытаясь отыскать признаки находящейся под песком воды.

Я был уверен, что найду воду.

Мои глаза уловили выпуклости в песке. Это не могло быть дюной. Раскопав песок, я увидел, что это стена, сделанная из того же материала, что и башня. Однако когда я разгреб песок, то увидел, что стена окружает поверхность из того же странного материала. Я не мог уразуметь цели этого сооружения. Оно было выложено в совершенный квадрат около девяти метров в поперечнике. Я пошел к противоположной стене.

Я был недостаточно осторожен, или, вернее, слишком измотан, потому что вдруг, ступив одной ногой на песок, потерял равновесие и упал вниз. Я приземлился запыхавшийся и помятый. Перекатившись на спину и посмотрев вверх, я увидел, что надо мной круглая дыра, сквозь которую просачивался дневной свет. Дыра, казалось, проделана тем же оружием, которое изуродовало башню. Была сделана попытка залатать ее, и именно через эту самодельную заплату надуло песок. Через нее-то я и провалился.

Заплата была тонкая, лист легкого пластика. Снова я не смог узнать материал, из которого это было сделано, хотя, не являясь химиком, не могу сказать, получено ли это вещество на Земле или нет. Однако, подобно башне, он говорил о развитой технологии, которой не обладала ни одна из марсианских рас, с которыми я вступал в контакт.

Усталость покинула меня. Меня осенило. Идея, пришедшая мне в голову, признаться, касалась не моих спутников наверху, а меня одного.

Не было ли это обиталищем шивов? Если так, то мог быть шанс, что я сумею вернуться на Марс того века, который мне нужен, в котором живет моя Шизала.

Я выплюнул жесткий песок изо рта и поднялся. Помещение было почти безликим, хотя, когда мои глаза привыкли к мраку, я разглядел маленькую панель на противоположной стене. Исследуя ее, я увидел, что она состояла из полдюжины кнопок. Моя рука потянулась. Что случится, если я нажму одну из них? Случится ли вообще что-нибудь? Может быть, это было маловероятно — все же рука, залатавшая крышу, могла поддерживать жизнь в любых механизмах. Было ли это место заселено? Я был уверен, что из этой комнаты можно было открыть ход в другие. Это было логичным. Если тут были кнопки управления, то были и механизмы.

Я наугад нажал кнопку. Результат был довольно разочаровывающим, потому что все, что случилось, — это зажегся тусклый свет, заполнивший камеру, исходящий из самых стен. Этот свет открыл еще кое-что — тонкую прямоугольную линию рядом с панелью, говорящую о двери. Я был прав.

Прежде чем исследовать дальше, я осторожно вернулся к пролому и услышал голоса. Определенно мои спутники проснулись, заинтересовались моим отсутствием и пошли меня искать.

Я откинул их.

Вскоре я увидел надо мной удивленное лицо Хула Хаджи.

— Что ты нашел там, Майкл Кейн?

— Наверное, наше спасение, — ответил я с приличной имитацией улыбки. — Спускайся и приведи других — сами увидите, что я обнаружил.

Вскоре Хул Хаджи спрыгнул в камеру, вслед за ним Джил Дира и Вас Ула. Последним вниз махнул Бак Пури, выглядевший очень подозрительно и все еще безумно.

— Вода? — прохрипел Бак Пури. — Ты нашел воду?

Я покачал головой.

— Нет, но, наверное, теперь мы ее найдем.

— Наверное! Наверное! Я умираю!

Хул Хаджи положил руку на плечо Бака Пури.

— Успокойся, друг. Имей терпение.

Бак Пури облизал свои распухшие губы и погрузился в мрачную задумчивость. Только глаза его продолжали бегать из стороны в сторону.

— Что это? — Джил Дира махнул в сторону кнопок.

— Одна из них зажгла свет, — ответил я. — Я предполагаю, что другая откроет эту дверь, но не знаю какая.

— А что находится за дверью? — вставил Вас Ула.

Я покачал головой. Затем протянул руку и нажал другую кнопку. Камера начала слегка вибрировать. Я поспешно выключил эту кнопку, и вибрация прекратилась. Нажатие третьей кнопки не вызвало какого-либо результата. Четвертая взвизгнула, заскрежетала и открыла дверь, которая ушла в стену направо.

В первый момент, вглядываясь в отверстие, мы не увидели ничего, кроме кромешной тьмы, и почувствовали на своих лицах холодный воздух.

— Кто, по-твоему, создал это место? — прошептал я Хулу Хаджи. — Шивы?

— Да, это могли быть шивы. — Он, кажется, был не уверен.

Я протянул руку внутрь и нашел панель, которая, как следовало логике, соответствовала панели в камере, где я стоял.

Я нашел соответствующую кнопку, и свет залил следующее помещение.

Там не было никакого песка. Оно было примерно той же формы, что и то, где мы находились, но на одной стороне в стене были установлены большие сферические объекты. Под ними располагался явно пульт управления.

А на полу лежал скелет.

Увидя останки того, что явно было Синим Гигантом из мендишар, Бак Пури издал пронзительный крик и показал на кости трясущимся пальцем.

— Знамение! Он тоже был любопытен. Он был убит. Здесь действует сверхъестественная сила!

Притворяясь безмятежным, я шагнул в камеру и нагнулся к скелету.

— Чепуха, — возразил я, схватив и выпутав из останков копье с коротким древком.

— Он был убит вот этим. — Я протянул копье. Оно было легким и прочным, сделанным целиком из одного куска, опять из этого ненатурального материала.

— Я не видел ничего подобного в своей жизни, — сказал Джил Дира, присоединяясь ко мне и с любопытством разглядывая оружие. — И гляди — эти символы, выгравированные на древке. Они на языке, который я не знаю.

Я тоже не признал в языке основного наречия Марса. Однако в чем-то было слабое сходство — очень слабое — с древним санскритом. Форма письма была та же самая.

— Что это, ты не знаешь? — спросил я, передавая копье Хулу Хаджи.

Он оттопырил губы.

— Я не видел ничего подобного в своих странствиях. Оно похоже на письмо шивов, но не совсем.

Его рука дрожала, когда он вернул мне копье.

— Тогда что же это? — нетерпеливо осведомился я.

— Это…

Габриэль Гарсиа Маркес

Тут раздался до озноба пульсирующий звук. Он был высоким и сверхъестественным — своего рода шепот, эхом раскатившийся по камере, где мы стояли, — он шел из глубины подземного комплекса.

Это был один из самых отвратительных звуков, какие я когда-либо слышал в своей жизни. Он, казалось, подтверждал полубезумные предположения Бака Пури о сверхъестественных обитателях данного места. Вдруг из убежища подземная камера превратилась в место, полное страха и ужаса, которые трудно было контролировать.

Интервью субкоманданте Маркоса Габриэлю Гарсиа Маркесу

Моим первым импульсом было бежать, и в самом деле, Бак Пури пробирался потихоньку к двери, через которую мы вошли. Другие были менее решительны, они явно разделяли мои чувства.



Я рассмеялся — или попытался, в результате чего вышел невеселый хрип, — и сказал:

— Да бросьте, это не древнее место. Звук могло издавать животное, обитающее в этих развалинах; причиной ему могли быть механизмы, или даже проходящий сквозь камеры ветер.

Интервью субкоманданте Маркоса Габриэлю Гарсиа Маркесу

Я не верил ни одному сказанному мной слову, да и они тоже.

Я изменил подход.

Oпубликовано в журнале «Камбио». Перевод с испанского Олега Ясинского, Чили.

— Ну, — бросил я, пожав плечами, — что будем делать? Рискнем подвергнуться опасности, которая может быть вовсе не опасностью, или пойдем в пустыню? Это будет медленная смерть.

Г. Гарсия Маркес: Через семь лет после того, как Сапатистская Армия Национального Освобождения заявила, что однажды победно войдет в Мехико, вы вступили в столицу и попали на абсолютно заполненную народом площадь Сокало. Что вы почувствовали, когда поднялись на подмостки и увидели весь этот спектакль?

Бак Пури остановился. Остатки его прежней силы воли, должно быть, пришли к нему на помощь. Он расправил плечи и вновь присоединился к нам.

Я прошел мимо скелета и нажал кнопку, открывшую следующую дверь.

Субкоманданте Маркос: Следуя сапатистской традиции антикульминаций, место возле церквушки, где мы находились, из всех мест на площади оказалось самым неудобным для того, чтобы смотреть демонстрацию. Было много солнца, смога, у всех нас болела голова, и мы были очень обеспокоены, считая, сколько из стоящих перед нами уже успели упасть в обморок. Я сказал моему товарищу, команданте Тачо, что мы должны поторопиться, иначе к моменту, когда начнем наше выступление, на площади уже просто никого не останется. Мы не видели всей панорамы. Расстояние, которое по причинам безопасности отделяло нас от людей, оказалось и расстоянием эмоциональным, и мы не знали о том, что происходит на Сокало до того самого момента, пока сами не прочитали хронику и не увидели на следующий день фотографий. В этом смысле, и судя по тому, что рассказали нам об этом моменте другие, мы думаем что это действительно было кульминацией одного из этапов, что наша речь и наше слово в этот день были правильными, наиболее соответствующими, что мы разочаровали тех, кто ждал с нашей стороны захвата Дворца или призыва ко всеобщему восстанию.

На этот раз дверь открылась гладко, и я быстро нашел кнопку, чтобы осветить третью комнату. Эта была побольше.

Но разочаровали мы и тех, кто думал, что наша речь ограничится лишь поэтическими и лирическими вопросами. Думаю, что достигнутый баланс был достаточным, и что, так или иначе, САНО 11 марта смогла говорить на Сокало, но не о 2001 годе, а о том, чего пока еще не наступило, — об этом всеобщем ощущении, вызванном окончательным поражением расизма в Мексике, которое должно превратиться в государственную политику, в политику образования, в чувство всего мексиканского общества. Это в каком-то смысле уже здесь решилось, но осталась еще одна незаконченная часть. Как говорим мы, военные, основная битва уже выиграна, но осталось дать еще несколько боев. Наконец, думаю, что Сокало 11 марта нам показало, что мы были правы, отложив оружие в сторону, и что не оружие было тем, что вызвало такую поддержку со стороны общества, что наша ставка на мирную мобилизацию была правильной и что это дает результаты. Теперь остается, чтобы это стало понятно мексиканскому государству, и в частности, правительству.

В некотором смысле, она утешила меня, потому что была полна машин. Конечно, я не дознался до функций этих машин, но мысль, что их должен был создать высокий интеллект, была сама по себе утешающей. Как ученый, я мог оценить проделанную работу. Это было работой обыкновенных, умных людей — а не созданием сверхъестественных существ.

Вы использовали выражение «как говорим мы, военные». Для нас, колумбийцев, которые привыкли слышать речи наших партизан, ваши слова мало похожи на военную лексику. Что от военных есть в вас и вашем движении, и как вы можете описать войну, в которой участвовали?

Если обитатели все еще жили в этом голландском сыре из комнат, значит они были народом, к логике которого можно взывать. Наверное, они отнесутся к нам с некоторой враждебностью, наверное, они обладают превосходным оружием, но они, по крайней мере, будут осязаемым врагом.

Так я и думал.

Мы сформировались внутри армии, Сапатистской Армии Национального Освобождения. Это военная структура. Субкоманданте Маркос — военный командир армии. Но в любом случае, наша армия — это армия совершенно другая, потому что мы стремимся как раз к тому, чтобы перестать быть армией. Военный — это абсурдная личность, потому что он должен прибегать к оружию, для того чтобы убедить другого в том, что его истина — единственная, которой нужно следовать, и в этом смысле, если будущее нашего движения — военное, у него нет будущего. Если САНО продолжит свое существование как вооруженная военная сила, это станет ее поражением. Поражением, в смысле поражения ее идейных позиций, ее взгляда на мир. И кроме этого, и еще худшим, чем это стало бы, если бы САНО пришла к власти и начала править, как революционная армия. Для нас это было бы поражением.

Мне следовало бы понять, что был изъян в аргументе, который я столь рационально давал себе, чтоб утихомирить свое беспокойство.

Мне следовало бы понять, что слышимый мной звук был злорадным по содержанию. В нем не было ни искорки истинного разума.

То, что считалось бы успехом для военно-политической организации 60-х и 70-х, когда возникли национально-освободительные движения, для нас стало бы поражением. Мы видели, как эти победы приводили к провалам или поражениям, скрытыми за собственной маской. То, что оставалось всегда нерешенным — это роль людей, роль гражданского общества, роль народа. И наконец, это было всегда борьбой между двумя гегемониями. Репрессивная власть, которая сверху все решает за общество, и группа просветленных, которые хотят наставить страну на путь истинный, отстраняет первую группу от власти, берет власть в свои руки и тоже сверху начинает решать все за других. Для нас это — борьба гегемоний, и всегда в ней есть «плохие» и «хорошие»: те, кто побеждают — хорошие, те, кто терпит поражение — плохие. Но для остальной части общества в принципе ничего не меняется. Для САНО наступил момент, когда она оказалась превзойдена самим сапатизмом. Буква А в этой аббревиатуре уменьшается, ее руки оказываются связаны, причем настолько, что мобилизация без оружия не только не становится для нас трудностью, но мы даже испытываем от этого определенное облегчение. Да и патронташи становятся намного легче чем раньше, и вес военной риторики, неизбежной с стороны любой вооруженной группировки во время диалога с гражданскими, становится куда меньше. Нельзя восстановить ни мир, ни общество, ни национальные государства, разрушенные сегодня, если исходить из вопроса, кто на этот раз навяжет свою гегемонию обществу. Мир, и в этом случае Мексика, состоит из разных людей и групп, и отношения, которые нужно построить между этими разными группами и людьми, должны опираться на уважении и терпимости, т.е. элементов, которых нет в выступлениях военно-политических организаций периода 60-х и 70-х. Как это обычно происходит, реальность предъявила свой счет, и для вооруженных национально-освободительных движений цена этого счета оказалась очень высокой.

Мы двинулись дальше, из комнаты в комнату, открывая новые машины и большие шкафы с материалами; ткань, похожую на парашютный шелк; контейнеры с газами и химикатами; прочные мотки шнура, схожего с нейлоновым, но даже более прочного; лабораторное оборудование, используемое для экспериментов с химикатами; электронику и тому подобное, части машин, вещи, которые явно были какого-то рода энергонакопителями.

Кажется, у вас есть различия с традиционными левыми движениями и в отношении социальных групп, которые эти движения представляют. Так ли это?

Чем дальше мы углублялись в огромный комплекс камер, тем меньше порядка было в обнаруженных нами вещах. В первых камерах они были аккуратно разложены и расставлены, но после мы видели и развернутые контейнеры, раскрытые шкафы с разнообразным содержанием. Не посетили ли это место грабители, один из которых лежал в первой комнате?

Назову в общих чертах два больших упущения в позиции латиноамериканского левого революционного движения. Одно из них — индейские народы, к которым мы относимся, и другие группы, предположительно являющиеся меньшинствами. Хотя, если бы все мы поснимали с себя маски, они бы перестали казаться такими меньшинствами, как это происходит в случае гомосексуалистов, лесбиянок, транссексуалов. И дело не только в том, что эти группы не упоминались в речах левых латиноамериканских движений тех времен, движений, существующих и сегодня, кроме этого было предложено теоретическое обоснование того, что тогда было марксизмом-ленинизмом: обходиться без них и видеть их как часть процесса, от которого нужно будет избавиться. Гомосексуалист, например, подозревался в предательстве, считался элементом вредным как для движения, так и для социалистического государства. Индеец являлся элементом отсталым, тормозящим развитие производственных сил... и т.д. и т.п... Поэтому предлагалось покончить с этими группами, в случае одних — путем создания центров заключения или перевоспитания, и в случае других — путем их ассимиляции в производительный процесс и их превращение в квалифицированную рабочую силу. В пролетариат, используя ту терминологию.

Не знаю, какая это была камера, наверно тринадцатая, открытая мной обычным путем. Я протянул руку, чтобы нажать на кнопку и почувствовал, что к ней прикоснулось что-то мягкое и влажное. Это было ужасающее прикосновение. Ахнув, я вытянул руку и повернулся к своим спутникам, чтобы сказать, что случилось.

Партизаны говорят обычно от имени большинства. И хотя вы могли бы говорить от имени бедного или эксплуатируемого народа, в ваших речах вы всегда выступаете от имени меньшинств. Почему?

Первое, что я увидел, это было лицо Бака Пури, широко раскрытые глаза, полные ужаса.

Он указывал в камеру. Из его горла вырвался приглушенный звук. Он уронил руку и нащупал меч.

Предполагается, что любой авангард является представителем большинства. В нашем случае, мы думаем, что это не только ошибочно, но и в лучшем случае остается не более чем благим пожеланием, а в худшем — это очевидная практика обмана. И по мере того, как в игру вступают реальные социальные силы, становится ясно, что авангард — не столь уж и авангард, и что те, кто им, по идее, представлены, не ощущают этого представительства. И в той степени, в которой САНО, отказывается от идеи становиться авангардом, она признает реальный горизонт своего влияния. Считать, что мы можем быть таковым, т.е. что мы можем говорить от имени тех, кто не является нами — это политическая мастурбация. А в некоторых случаях не происходит и этого, потому что это даже не доставляет удовольствия онанизма. Единственный, кто может получить удовольствие от раздачи подобных прокламаций — это, их раздающий, потому что читает и воспринимает их всерьез обычно только он сам. Мы стараемся быть честными с собой, и кто-то может сказать, что это вопрос человеческой добродетели. Нет. Мы бы могли быть циниками и сказать, что честность дала нам результат, когда мы сказали, что представляем только индейские сапатистские общины одной территории на юго-востоке Мексики. Но наши слова достигли слуха и многих других. И мы этого достигли. Но не более. Во всех речах, сказанных во время всего нашего длинного перехода, мы говорили людям и самим себе, что не можем и не должны начинать возглавлять или становиться знаменем стольких разных примеров борьбы, с которыми мы столкнулись. Мы предполагали, что Мексика, «которая снизу», уже находилась на грани, что скопилось много несправедливости, много возмущения, много ран... До начала похода мы представляли себе, что, когда он начнется, нам нужно будет тащить за собой плуг, чтобы поднимать землю, и все это выйдет наружу. Мы должны были вести себя честно и сказать людям, что не пришли, чтобы все это возглавить. Мы пришли только затем, чтобы возглавить это требование, и уже вокруг этого могут вознинуть и другие. Но это уже другая история.

Руки других тоже потянулись к мечам.

Я обернулся — и увидел их.

Речи, которые были произнесены вами в течение похода, создавались от места к месту и так до прибытия в Мехико, или же вы их подготовили таким образом с самого начала, чтобы произнести их в этой последовательности и последняя не обязательно должна была стать самой острой?

Белые фигуры. Наверное, некогда они были людьми. Больше они людьми не были.

С чувством ужаса и отчаяния я тоже выхватил свой меч, понимая, что никакое обыкновенное оружие не могло защитить меня от призраков, двигавшихся к нам из темноты.

Здесь есть две версии: официальная и реальная. Официальная заключается в том, что именно в этот момент нам стало ясно, что нам нужно делать, и реальная — в том, что мы готовили эту речь все эти семь лет. Наступил момент, когда сапатизм САНО оказался превзойден многими факторами. Мы уже не соответствовали ни тому, чем были до 1994 года, ни тому, чем были в первые дни 1994 года, когда вели бои, просто мы чувствовали, что в течение этих семи лет мы взяли на себя ряд этических обязательств. Произошло следующее — сначала мы хотели захватить с собой плуг, но в нужный момент мы не сумели его достать. А когда начался поход, было достаточно коснуться земли подошвой, как все это проросло. На каждой площади мы повторяли всем, что «мы не пришли руководить вами, мы не пришли указывать вам, что делать, наоборот, мы пришли просить вашей помощи». Несмотря на это, в течение всего перехода мы получали пачки с требованиями и петициями, которые накапливались со времен еще предшествующих мексиканской революции, в ожидании того, что кто-то придет и решит все проблемы. И если сократить все речи, произнесенные нами с начала сапатистского похода до сегодняшнего дня в одну фразу получилось бы: «Никто этого за нас не сделает». Чтобы это стало возможным, нужно изменить нынешние организационные формы, и переделать сам принцип политической деятельности. Когда мы говорим «нет» лидерам, в принципе мы говорим «нет» и себе самим.

Вы и сапатисты находитесь сейчас на вершине популярности, только что в Мексике ПРИ была отстранена от власти, в конгрессе — проект закона, который должен определить права индейского населения и вот-вот могут начаться предлагаемые вами переговоры. Как вы видите эту панораму?

Глава 6

Как борьбу и спор между часами, отмечающими время прихода на работу служащих фирмы, то есть часами Фокса, и нашими часами, которые песочные. Спор состоит в том, подстроимся ли мы под часы, служащие для отметки прихода на работу служащих или Фокс подстроится под песочные часы. Но не произойдет ни того, ни другого. Нам нужно понять, ему и нам, что нам необходимо сделать другие часы, часы совместного согласия, и что эти часы будут отсчитывать ритм процесса диалога и, наконец, время мира. Мы на их территории, на территории центра политической власти, где политики находятся в своей обычной среде. И в смысле занятия политикой, по крайней мере, этим видом политики, мы являемся организацией совершенно неэффективной. Мы неуклюжи, косноязычны и искренни. С другой стороны находятся те, кто прекрасно владеет всеми этими премудростями. Это опять же, спор между тем, о каком виде политической деятельности идет речь: о том, который предлагают нам политики или том, который хотим предложить мы. Еще раз, думаю, что не удастся ни того, ни другого. Когда мы начали войну, нам пришлось бросить вызов правительству. Сейчас, чтобы построить мир, мы вынуждены делать вызов не только правительству, но и всему мексиканскому государству. Не существует стола, вокруг которого можно сесть и вести диалог с правительством. Мы должны создать этот стол. Наша задача в том, чтобы убедить правительство в том, что нам необходимо сделать этот стол, что оно должно сесть за него и что оно от этого выиграет. И если оно этого не сделает — проиграет.

НЕКОГДА БЫВШИЕ ЛЮДЬМИ

Кто должен быть за этим столом?

На сей раз Бак Пури не побежал.

С одной стороны правительство и с другой — мы.

Его лицо по-особенному исказилось. Он сделал полшага назад, а затем, прежде чем мы смогли его остановить, бросился в темную комнату прямо на трупно-белых созданий.

Когда Фокс говорит, что хочет разговаривать с вами и что готов принять вас во дворце или встретится с вами в месте, которое вы выберете, он отвергает идею этого стола?

Они заверещали и на миг отпрянули, ужасный чирикающий звук, словно шум летучих мышей, заполнил воздух и раскатился по комплексу камер.

Меч Бака Пури рубил влево-направо, вверх-вниз, отрубая конечности, протыкая животы, пронзая неестественно мягкие, липкие тела.

А затем он, как по волшебству, покрылся массой подобных. Он взвыл от боли и бешенства, когда дротики, вроде того, что мы видели раньше, впились во все части его тела, так что невозможно было различить самого человека.

То, что он хочет сказать, это что ему не терпится получить свой кусок миротворческого торта, потому что это, вместо того, чтобы превратиться в процесс диалога и переговоров, становится погоней за популярностью. Фокс хочет добиться фотографии, дабы гарантировать свое присутствие в средствах информации. Процесс мира не строится путем организации коньюктурных мероприятий, он возможен только путем диалога. Не через позирование перед камерами, а через подачу сигналов, садясь вместе за стол и занимаясь этим. Мы готовы говорить с Фоксом, если он возьмет на себя ответственность за диалог и переговоры до их окончания. Но мы бы хотели его спросить: кто будет править страной в течение всего того времени, когда вы будете заседать с нами, что уже само по себе будет достаточно сложным процессом? Ладно, что я вам, колумбийцам, буду об этом рассказывать, вы сами знаете, что процессы переговоров и диалога в условиях вооруженного конфликта полны препятствий, и что глава исполнительной власти не может посвятить этому все свое время. Пусть назначит уполномоченного, и мы вместе с этим уполномоченным начнем работу. Но нет желания. У нас романтических мечтаний о фотографии с Висенте Фоксом нет.

Он с грохотом упал.

В этом таком длительном процессе, что вы собираетесь делать, останетесь в этой партизанской одежде в университете? Как проходит обычно ваш день?

Видя, что эти твари, во всяком случае, смертны, я решил, что нам следует воспользоваться преимуществом атаки Бака Пури и, размахивая мечом, прыгнул вперед, крикнув:

— Вперед — их можно убить!

Встаю, даю интервью, и наступает время спать (смех). Ведем беседы со многими из тех групп, которые я вам называл. Множество миров и субмиров, в зависимости от того, как их преследуют и отвергают, те, кого затронуло слово сапатистов. Поэтому у нас здесь два стола и один из этих вращающихся стульев на колесиках, которыми пользовались в годы моей молодости. Сейчас мы находимся за одним столом с Национальным Конгрессом и за другим — с общинами Мехико. Но нас волнует то, что Конгресс обращается с нами как и со всяким, кто хочет попасть на прием и ему говорят, чтобы подождал, потому что все заняты другими делами. И если это так, то это причинит очень много вреда, потому что на карту поставлены не только права индейцев. Это была бы очень неудачная шутка, потому что оскорбленными почувствовали бы себя слишком многие. И люди не допустят, что внимание на них обращают только в дни выборов. Кроме того, это было бы сигналом для других, более радикальных военно-политических групп, которые всегда считали любые политические переговоры сдачей позиций.

Их можно было убить, но сами они уклонялись от ударов, а их вид вызывал физическое отвращение. Я пошел в атаку и скоро оказался в массе мягкой податливой плоти, которая представлялась бесконечной.

Отвлекаясь немного, вы говорите, что в годы вашей молодости были вращающиеся стулья. Сколько вам лет?

А лица! Они были определенно пародиями на человеческие лица, и опять же, они ничего столь сильно не напоминали, как уродливых маленьких летучих мышей — вампиров Земли. Плоские лица с огромными ноздрями прямо в голове, разрез ртов, полный мелких острых клыков, полуслепые глаза, злые и бессмысленные.

Мне 518 лет... (улыбки).

Когда я сражался с их когтями, с их острыми зубами и копьями, я заметил, что они постепенно отступают в стороны, беспорядочно вереща и стрекоча.

Диалог, который вы предлагаете, ставит перед собой задачу поиска новых механизмов участия народа в принятии решений или же вы ждете решений правительства, которые считаете необходимыми для страны?

Я был неправ на их счет, на их лицах не было и следа разумности — только демоническая жажда крови, темное злорадство, ненависть, ненависть, ненависть, но отнюдь не разум.

Вести диалог для нас значит просто-напросто договориться о том, чтобы спор между нами и ними переместился в другую сферу. Экономическая модель темой диалога не является. Вопрос лишь в том, как мы будем вести этот спор. Это то, что Висенте Фокс должен понять. Мы за столом диалога не превратимся в фоксистов. То, чего можно за этим столом добиться — это чтобы с достоинством избавиться от этой маски и чтобы ни я и никто другой не был вынужден обращаться после этого к военной риторике. Задача не только в создании стола, кроме этого мы должны создать и собеседника. Мы должны создать его как государственного человека, а не как продукт технорынка или результат дизайна создателей имиджа. Это не просто. Война была проще. Но в войне намного больше непоправимого. В политике всегда можно что-то исправить.

Мои спутники стояли плечом к плечу, спиной к спине, когда эти твари вновь бросились на нас.

Ваше облачение странно: потертый платок на шее и изношенная фуражка. На вас — фонарик, который здесь не нужен, аппарат связи, похожий на какую-то очень сложную систему, и на каждой руке — по часам. Это символы? Что все это значит?

Когда мы увидели, что наши мечи оказали на них должное воздействие и фактически отправили на тот свет дюжины три этих существ, это вызвало у нас подъем духа.

Вскоре вампиры обратились в бегство, оставив только раненых, дергающихся на полу. Мы добили их. Ничего другого мы не могли делать. Мы попытались преследовать остальных через дверь напротив, но она быстро закрылась, и когда мы обнаружили и открыли ее, твари ушли дальше в комплекс.

Фонарь, потому что нас держат в дыре, где нет света, и радио для того, чтобы мои консультанты по имиджу диктовали мне ответы на вопросы журналистов. Нет. Серьезно. Это — «уоки-токи», связанный с системой безопасности и нашими людьми в сельве, чтобы они могли с нами связаться, если возникнет какая-то проблема. Мы получили много угроз смерти. Палиакате (платок) семь лет назад, когда мы взяли Сан-Кристобаль-де-лас-Касас, был новым и красным. А фуражка эта — та, с которой я попал в Лакандонскую сельву 18 лет назад. И с одними из этих часов тоже. Другие часы — с тех пор, когда начало действовать прекращение огня. Когда время на этих двух часах совпадет, это будет значить, что сапатизм в виде армии закончился и наступает новый этап, новые часы и новое время.

Кнопка света сработала и осветила нам мертвых тварей.

Как вы видите колумбийское партизанское движение и в целом военный конфликт в нашей стране?

Бак Пури в своем безумии несомненно помог нам спасти свою жизнь. Атаковав этих тварей, он принял на себя большую часть их дротиков.

Отсюда видно очень мало. То, что просачивается через средства информации: процесс диалога и переговоры, которые сейчас ведутся, трудности, возникающие в этом процессе. Из того, что удается узнать, думаю, что это очень традиционный процесс диалога, в нем нет новизны. Сидят двое за столом и в то же самое время они же сами вводят в действие свои военные силы, для того чтобы создать себе более выгодную позицию за столом переговоров. Или наоборот, потому что нам не известно, что на самом деле в голове у каждого из них. Может быть, стол переговоров создает более выгодные ситуации для военных столкновений. Мы не обращаем особого внимания на обвинения колумбийских партизан в связях с наркобизнесом, потому что это не первый раз, когда кого-то обвиняют в этих вещах, а потом вдруг оказывается, что это не так. Мы оставляем за собой право сомневаться в этом. Мы не даем им определения как «хороших» или «плохих», но выстраиваем дистанцию между ними и нами, точно так же, как и в случае других вооруженных группировок в Мексике, поскольку считаем неэтичным думать, что ради победы революции хороши все средства. Все, включая захват гражданских, например. Неэтично считать, что захват власти любой революционной группой позволит потом считать добродеяниями любые ее действия. Мы не думаем, что цель оправдывает средства. В конце концом, мы думаем, что средства это и есть цель. Мы выстраиваем нашу цель одновременно с тем, как выстраиваем и средства, ради которых боремся. В этом смысле, цена, которую мы придаем слову, честности и искренности, очень высока, хотя иногда мы грешим наивностью. Например, 1 января 1994 г., перед тем, как атаковать армию, мы их предупредили об этом. И они нам не поверили. Иногда это дает нам результат, иногда — нет. Но нас удовлетворяет то, что как организация, мы выстраиваем, таким образом, свой собственный стиль.

Эти обитатели подземного комплекса были немного ниже меня ростом и, казалось, хотя это было маловероятным, едва ли вообще обладали каким-либо скелетом. Наше оружие резало плоть и мускулы, выпускало кровь — если жидкую желтую субстанцию, испачкавшую наши мечи, можно было назвать кровью, — но не встречало сопротивления костей.

Вы считаете возможным вести переговоры о мире во время войны, так как это происходит в Колумбии?

Сдерживая себя, я принялся изучать трупы поближе. Я увидел, что своего рода скелет все-таки был, но кости были такими тонкими и хрупкими, что походили на тонкую проволоку из слоновой кости.

От какой странной ветви, отклонившейся от древа эволюции, произошла эта раса?

Очень удобно и очень безответственно рассуждать о том, что там происходит, отсюда. Успех в процессе диалога и переговоров невозможен, если стороны не отказались от идеи победить противника. Если одна из сторон использует процесс диалога, как силовой раунд, для того чтобы посмотреть, кто кого положит на лопатки — этот процесс диалога рано или поздно провалится. В этом случае сфера военной конфронтации переносится на стол переговоров. Для того, чтобы добиться в процессе диалога и переговоров успеха, обе стороны должны исходить из обоюдного согласия в том, что ни одна из них не может победить другую. И нужно найти выход, который будет значить для обеих сторон победу, или в худшем случае, поражение для обоих. Но прекратится настоящая конфронтация. Конечно, это трудно, особенно в случае движений, которые существуют уже очень много лет, как в случае колумбийских партизан. И с одной и другой стороны много ран, много неоплаченных долгов, но думаю, никогда не поздно попытаться.

Я повернулся к Хулу Хаджи.

И среди всей этой мороки, у вас остается время на чтение?

— Что это за раса? — спросил я. — Почему ты не говорил о ней раньше?

Да, потому что без этого... что нам остается делать? В армиях прошлого военный использовал свободное время для чистки оружия и приведения в порядок боеприпасов. В этом случае, поскольку наше оружие — слова, мы постоянно зависим от этого арсенала и в любой момент должны быть наготове.

— Это не шивы, — произнес он с легкой иронической гримасой. — И не якша. Я думал, что это якша, до того, как увидел их. Эти жалкие твари не представляют никакой угрозы для здравого смысла!