Я тут же зажмурился и начал подпевать радио — «Как я люблю тебя, ты же знаешь, как я люблю тебя». Итальянцы, лежащие на полу в кузове, хором подхватили. Водитель воодушевился:

— Ну хватит, ребята, хорошо поете, больше не надо. Вы в надежных руках.

До высылки я мог бы опознать некоторые районы Сантьяго даже с закрытыми глазами: бойню — по запаху въевшейся крови, коммуну Сан-Мигель — по ароматам машинного масла и железнодорожных материалов. В Мексике, где я прожил много лет, приближение к выезду на Куэрнаваку чувствовалось по неповторимому запаху бумажной фабрики, а Аскапоцалько выдавал дым нефтеочистительного завода. Однако во время нашей поездки в грузовике никаких специфических запахов не возникало, хотя я специально принюхивался, из чистого любопытства, пока мы пели. Через десять болеро грузовик затормозил.

— Глазки не открываем, — поспешил предупредить водитель. — Выходим осторожно, держась за руки, чтобы не отбить копчик.

Мы послушно двинулись цепью по рыхлой тропинке, скачущей то вверх, то вниз, довольно крутой и, как мне показалось, затененной. В конце концов мы вышли на какую-то темную площадку, где было чуть теплее и пахло свежей рыбой. Мелькнула мысль, что мы спустились в Вальпараисо, на берег моря, но нет, туда ехать гораздо дальше. Когда водитель разрешил открыть глаза, оказалось, что нас привели в узкую комнату с голыми стенами и дешевой (но в приличном состоянии) мебелью. Передо мной стоял хорошо одетый молодой человек с небрежно наклеенными фальшивыми усами. Я рассмеялся:

— Поправьте усы, а то никто не поверит.

Он тоже рассмеялся и оторвал их совсем.

— Торопился.

Лед между нами сразу растаял, и мы, перешучиваясь, прошли в другую комнату, где лежал, видимо, забывшись тяжелым сном, парень с перебинтованной головой. Только тогда мы поняли, что очутились в хорошо оборудованной подпольной больнице, а в раненом узнали Фернандо Ларенаса Сегеля, номера один в розыске у жандармов.

В свои двадцать один он был активным бойцом Патриотического фронта имени Мануэля Родригеса. Две недели назад, когда Фернандо безоружный возвращался из Сантьяго домой в час ночи, его машину окружили четверо в штатском с винтовками. Не отдавая никаких приказов, ни о чем не спрашивая, один из них выстрелил через стекло — пуля прошла навылет через левое предплечье и задела череп. Сорок восемь часов спустя четверо участников Патриотического фронта отбили товарища из клиники Нуэстра-Сеньора-де-лас-Ньевес, где он лежал в коме под охраной полиции, и перевезли в одну из четырех подпольных лечебниц организации. Ко дню нашего приезда он уже вполне поправился, чтобы отвечать на вопросы.

Через несколько дней мы встречались с высшим руководством Патриотического фронта — пройдя через те же почти киношные предосторожности, но с одним существенным различием: вместо подпольной лечебницы нас привезли в дом среднего класса, оживленный и уютный, с богатым собранием пластинок великих исполнителей и замечательной библиотекой из явно читаных книг (что в хороших домашних библиотеках встречается не так часто). Изначально предполагалось закрыть лица руководителей в кадре капюшонами, но потом решили обойтись затемнением и черными квадратами. В результате (как видно в фильме) получилось куда человечнее и доверительнее, уж точно не так агрессивно, как на традиционных интервью с подпольщиками.

Проведя все нужные встречи с политиками легальными и подпольными, мы с Еленой пришли к обоюдному согласию, что ей пора возвращаться к своим обычным делам в Европе. Такого ценного деятеля негоже подвергать лишнему риску из-за нашей безответственности, а я все-таки к тому времени уже набрался достаточно опыта, чтобы без ее участия снять оставшиеся сцены, чреватые меньшими опасностями. Больше я с ней до сих пор не виделся, однако, глядя, как она удаляется в переход метро, в прежней клетчатой юбке и школьных мокасинах, понял, что скучать буду куда сильнее, чем кажется после всей этой взаимной нервотрепки и притворной романтики.

На случай, если иностранным съемочным группам придется вдруг спешно покидать страну или им запретят работать, один из секторов сопротивления помог мне сформировать резервную группу из молодых кинематографистов, входящих в ряды подпольщиков. Это была несомненная удача. В скорости и продуктивности группа не уступала остальным, действуя к тому же осознанно, а не вслепую, как остальные, поскольку руководители заверили нас, что участники не только заслуживают полного доверия, но и знают, как поступать в случае рискованных ситуаций. Под конец, когда иностранцы уже не справлялись своими силами, нам пришлось набирать еще людей, чтобы снимать в побласьонах, и тогда эта резервная группа создала еще резерв, а те уже свой, и в последнюю неделю у нас оказалось шесть чилийских команд, работавших одновременно на разных участках. Кроме того, в моих глазах они демонстрировали решимость и готовность нового поколения без спешки и шума освободить Чили от гнета военной диктатуры. Несмотря на юный возраст, у них за плечами не воздушные замки, а незаметные подвиги и тайные победы, бережно и скромно хранимые в сердце.

Кольцо сжимается

Пока мы встречались с руководителями Патриотического фронта, в Сантьяго прибыла французская группа, отлично отработавшая свою часть задания. Ее вклад был как нельзя более важен, поскольку исторически именно там, на севере, формировались чилийские партии. Здесь виднее всего идеологическая и политическая преемственность — от Луиса Эмилио Рекабаррена, основавшего в начале века первую рабочую партию, до Сальвадора Альенде. Здесь расположено одно из богатейших в мире месторождений меди, разработанное англичанами в прошлом веке, во времена промышленной революции. Здесь зарождался наш рабочий класс. Здесь же началось чилийское социальное движение, несомненно, важнейшее в Латинской Америке. Самым главным и самым рискованным шагом Альенде после прихода к власти стала национализация добычи меди. Пиночет первым делом вернул медные рудники прежним владельцам.

Жан-Клод, режиссер французской группы, привез подробный и обширный отчет о проделанной работе. Мне предстояло вообразить материал в готовом виде, каким он окажется на экране, чтобы не нарушить целостность картины, поскольку увидеть проявленную пленку я смогу только в Мадриде, по возвращении из поездки, когда переснимать что-то будет уже поздно.

Отчасти из соображений безопасности, но больше ради удовольствия поездить по Сантьяго мы не стали встречаться с Жан-Клодом в условленном месте, а отправились очередным осенним утром в путешествие по городу. Мы гуляли пешком по центру, садились в самые неподходящие автобусы, пили кофе в самых неприметных местах, ели креветки с пивом и уже поздним вечером оказались так далеко от гостиницы, что возвращаться пришлось на метро.

Метро я не знал совсем, потому что оно открылось уже при хунте, хотя строительство начали при Монтальве и продолжили при Альенде. Меня оно удивило чистотой и удобством, а также тем, как быстро мои соотечественники привыкли перемещаться под землей. Туда мы еще не добрались, поскольку не могли придумать убедительного довода, чтобы получить разрешение на съемку. И тут мы сообразили, что раз метро строили французы, можно именно под этим предлогом запустить туда съемочную группу Жан-Клода. Обсуждая неожиданную идею, мы доехали до станции «Педро Вальдивия» и там, уже поднимаясь на поверхность, я отчетливо ощутил, что за нами наблюдают. Чутье не обмануло: полицейский в штатском смотрел на нас так пристально, что наши с ним взгляды скрестились на полпути.

К тому времени я уже научился различать среди толпы этих полицейских в штатском. Они думают, что одеты в гражданское и незаметны, однако ходят в неизменных темных старомодных плащах и с короткими, почти под ноль, армейскими стрижками. Сильнее всего их выдает взгляд, поскольку у чилийцев не принято пялиться на прохожих — шагая по улице или передвигаясь на автобусе, человек смотрит в пространство. Поэтому, заметив корпулентного мужчину, который даже под моим взглядом не отвел глаза, я сразу распознал в нем жандарма. Он стоял, засунув руки в карманы толстого суконного полупальто, зажав в углу рта дымящуюся сигарету и щуря левый глаз от дыма — жалкая пародия на киношного детектива. Сам не знаю почему, я принял его за «толстяка Ромо» — наемника и провокатора, который, внедряясь в отряды левого движения, выдал многих подпольщиков, впоследствии казненных.

Понимаю, что я допустил серьезный промах, глядя на него вот так, в упор, но поделать ничего не мог — это получалось само собой, невольно. Повинуясь тому же внутреннему порыву, я скосил глаза сперва налево, потом направо и засек еще двоих в штатском.

— Говори, что придет в голову, не молчи, — велел я Жан-Клоду вполголоса. — Говори, только не жестикулируй, не смотри никуда, ничего не делай.

Он понял, и мы как ни в чем не бывало стали подниматься по лестнице дальше, выходя на поверхность. Стоял поздний вечер, но, в отличие от предыдущих дней, теплый и ясный, поэтому на проспекте Аламеда было много людей, возвращающихся домой с работы. Там мы с Жан-Клодом разделились.

— Скройся, — велел я. — Потом я тебя разыщу.

Он побежал направо, а я растворился в толпе с противоположной стороны. Там я остановил взмахом руки проезжающее такси и успел увидеть выходящую из метро удивленную троицу, не знающую, кого теперь преследовать — Жан-Клода или меня. Их поглотила толпа. Через четыре квартала я вышел из такси, поймал другое, встречное, и так пересаживался еще несколько раз, пока не оторвался от слежки окончательно. Единственное, что оставалось для меня загадкой — почему за нами вообще стали следить.

Выйдя из такси у первого же попавшегося кинотеатра, я вошел внутрь, не глядя на афиши, убежденный, в силу профессиональной деформации, что нет лучшего места для раздумий, чем темный кинозал.

«Как вам нравятся мои булки?»

Программа, как оказалось, включала в себя и фильм, и некое представление. Не успел я усесться, как фильм закончился, зажгли приглушенный свет, и конферансье начал пространно рекламировать спектакль. Я, все еще не отойдя от пережитого, поминутно оглядывался посмотреть, нет ли погони. Вслед за мной начали оборачиваться соседи, повинуясь неистребимому инстинкту, — как на улице, когда кто-то вдруг останавливается и устремляет взгляд к небу, вся толпа прохожих делает то же самое, пытаясь понять, что он там увидел. Однако здесь, в зале, ими двигало не только это.

Странное здесь было место. Декорации, свет, непонятная смесь кинотеатра и стриптиз-бара, и, главное, сами зрители — мужчины, словно сбежавшие из мест не столь отдаленных. Весь зал, включая меня, смахивал на сборище нелегалов, которое, оправданно или нет, вызовет подозрения у любого жандарма.

Впечатление запретности спектакля усиливалось ведущими, особенно конферансье, который объявлял каждый номер в таких эпитетах, что больше подошли бы для ресторанного меню. Актеры появлялись по мановению его руки краше, чем мать родила, поскольку исправляли природные недочеты с помощью росписи по телу. После парада-алле на сцене осталась одна брюнетка с астрономических размеров округлостями, которая, виляя бедрами, делала вид, что поет под гремевшее на полную мощь диско в исполнении Росио Хурады.

Когда я решил, что высидел уже достаточно и можно уйти, брюнетка спустилась со сцены в зал, таща за собой змеящийся шнур микрофона, и начала задавать зрителям развратные вопросы. Только я улучил момент для выхода, как, внезапно ослепленный прожектором, услышал над ухом деревенский говорок фальшивой Росио:

— А теперь вы, кабальеро, да-да, вы, с элегантными залысинами.

Элегантные залысины принадлежали моему альтер эго, однако отвечать за него, к сожалению, пришлось мне.

Дамочка приблизилась, подтягивая микрофонный шнур, и спросила, дохнув на меня луком:

— Как вам мои окорочка?

— Вполне, — ответил я в микрофон. — Что тут скажешь?

Тогда она повернулась спиной и отклячила зад.

— А мои булки, кабальеро, как вам?

— Отлично. Подумать только.

После каждого ответа из динамиков доносился громкий хохот, как в низкопробных американских комедиях. И недаром, ведь в зале не смеялся никто, все вжимались в кресла, стараясь сделаться как можно незаметнее. Стриптизерша подошла еще ближе, чтобы я смог разглядеть родинку на одной из ягодиц, темную и ворсистую, словно паук.

— Нравится моя родинка, кабальеро?

Задав вопрос, она подставляла мне микрофон, чтобы все слышали ответ.

— Конечно. Вы настоящая красавица.

— И что бы вы со мной сделали, кабальеро, если бы я предложила вам провести ночь вместе? Не стесняйтесь, расскажите.

— Даже не знаю. Любил бы страстно.

Эта пытка не кончалась. Кроме того, в замешательстве я совсем позабыл про уругвайский акцент и, спохватившись, решил в последний момент исправить упущение. Тогда она спросила меня, откуда я родом, подражая моему непонятному говору, и, выслушав ответ, воскликнула:

— О, говорят, уругвайцы просто звери в постели! Вы тоже?

У меня остался один выход — притвориться непроходимым занудой.

— Пожалуйста, не надо больше вопросов.

Поняв, что от меня толку мало, дамочка отправилась искать другого собеседника. Я же, выждав еще немного, чтобы мой уход не выглядел демонстративным, поспешно выбрался оттуда и зашагал в гостиницу. У меня крепло тревожное ощущение, что события сегодняшнего вечера не случайность.

8. Генерал, готовый признаться во всем

Помимо связей Елены у меня имелся и дополнительный источник поддержки — мои старые знакомые, благодаря которым удалось сформировать резервные чилийские съемочные группы и получить полную свободу передвижения в побласьонах. Первая, кого я отыскал, вернувшись из Консепсьона, была элегантная красавица Элоиза, жена известного промышленника. Она познакомила меня со своей свекровью, деятельной и энергичной вдовой лет семидесяти с лишним, которая, убивая время просмотром телесериалов, лелеяла голубую мечту пережить какое-нибудь волнующее приключение в реальной жизни.

Мы с Элоизой вместе участвовали в политических движениях в университете и особенно сдружились во время последней предвыборной кампании Сальвадора Альенде, работая агитаторами. За несколько дней до своего приезда я случайно узнал, что Элоиза теперь звезда агентства по связям с общественностью, и не смог побороть соблазн позвонить ей, не называя своего имени, и убедиться, действительно ли это она. Ответивший мне спокойный уверенный голос казался вроде похожим, но дикция меня слегка смущала. Поэтому вечером я уселся в кафе на улице Уэрфанос, откуда видно было выход из офиса, и стал дожидаться. Она вышла. Разделившие нас двенадцать лет совсем на ней не отразились, она стала еще красивее и элегантнее прежнего. Заодно я выяснил, что у нее нет водителя (положенного супруге влиятельного промышленника по статусу) и свой сияющий «БМВ-635» платинового цвета она водит сама. Тогда я отправил ей письмо из одной-единственной строчки: «Антонио здесь и хочет увидеться». Под этим вымышленным именем она знала меня в годы студенческой борьбы и, я надеялся, помнила до сих пор.

Расчет оправдался. На следующий день ровно в час серебристая акула остановилась на углу проспекта Апокинадо, напротив салона «Рено». Я забрался внутрь и закрыл дверцу — Элоиза при виде меня сильно изумилась, но потом все же узнала, по улыбке.

— Ты с ума сошел! — воскликнула она.

— А ты сомневалась?

Мы отправились обедать в кафе, где я в первый день перекусывал в одиночестве, но обнаружили заколоченные крест-накрест двери и объявление, больше похожее на эпитафию: «Закрыто навсегда». Пришлось пойти в знакомый мне французский ресторан неподалеку. Названия не помню, но ресторан очень уютный, с хорошим обслуживанием, расположен напротив самого известного и стильного мотеля в городе. Элоиза, пока мы обедали, шутила на тему припаркованных рядом автомобилей своих клиентов, приехавших в мотель предаваться любовным утехам, и я не уставал восхищаться ее богатым чувством юмора.

Потом я перешел к сути дела. Рассказал без утайки о цели своего тайного приезда и попросил помочь связаться с нужными мне людьми, поскольку для нее, как для представительницы своего класса, это было чревато меньшим риском. Наша встреча состоялась, когда мы еще не решили, как снимать в побласьонах, не заручившись пока подходящим политическим «прикрытием», и я надеялся, что Элоиза может вывести меня на общих знакомых по «Народному единству», затерявшихся во мраке ссыльных лет.

Элоиза не только с большим энтузиазмом откликнулась, но и три вечера ездила со мной на подпольные собрания в те районы, куда можно было без особой опаски сунуться на таком роскошном автомобиле.

— Кому придет в голову, что на «БМВ-635» ездит борец с диктатурой? — восклицала она в восторге.

Эта уловка помогла мне избежать ареста в один из вечеров, когда нас застали врасплох на тайном собрании из-за отключения электричества, устроенного в городе силами сопротивления. Организаторы предупредили меня заранее: сперва отключат свет на сорок минут, потом на час, и, наконец, Сантьяго погрузится в темноту на два-три дня. Встречу назначили на самое раннее время, поскольку полицию такие отключения приводили в неистовство, граничащее с истерикой, и уличные патрули зверствовали не на шутку, а затем наступал комендантский час. Однако по какой-то причине нас всех что-то задержало в последнюю минуту, и к первому отключению мы еще не закончили разговор.

Организаторы решили, что нам с Элоизой надо уходить сразу же как дадут свет, а остальные разойдутся по одному чуть погодя. Так и сделали. Как только электричество включилось, мы выехали на неасфальтированную дорогу, вьющуюся по горному склону. И вдруг на одном из поворотов перед нами вдруг показался «тоннель», образованный грузовиками Национального информационного центра, стоящими вдоль обочин. Рядом караулили сотрудники в штатском с автоматами. Элоиза хотела притормозить, но я ей не дал.

— Нужно остановиться, — настаивала она.

— Езжай спокойно, не нервничай, разговаривай, смейся как ни в чем не бывало и не тормози, пока не потребуют. Документы у меня в порядке.

С этими словами я похлопал по сумке — и похолодел. Папка с паспортом осталась в гостинице. Один из сотрудников преградил нам путь, подняв руку, и Элоизе пришлось остановиться. Нам посветили в лицо фонариком, обшарили лучом салон автомобиля — и отпустили без единого вопроса. Элоиза оказалась права: роскошь — гарантия благонадежности.

Бабушка с парашютом

В то время я и познакомился со свекровью Элоизы, которую мы с первой встречи договорились называть Клеменсия Изаура — в силу общих необъяснимых ассоциаций. В ее роскошный дом под номером семьсот двадцать семь в верхней части города мы нагрянули без предупреждения в пять часов вечера. Хозяйка невозмутимо попивала чай с английским печеньем под звуки выстрелов и льющиеся на экране телевизора реки крови. Одета она была в дорогой костюм со шляпкой и перчатками, потому что каждый день ровно в пять часов она садится пить чай, наряжаясь, как на праздник, хоть ей и некому составить компанию. Однако подобные привычки знатной леди из английского романа с ее характером не очень вязались, поскольку, уже будучи солидной замужней дамой с детьми, она летала в Канаде на планерах и имела высокий разряд по прыжкам с парашютом.

Узнав, что нужна нам для участия в одном важном, тайном и рискованном деле, она обрадовалась:

— Замечательно! А то сплошная скукотища — одеваешься, прихорашиваешься, а зачем — непонятно.

Однако выяснив, что мне всего-то нужно отыскать пять человек в труднодоступных районах города, несколько разочаровалась:

— Я-то думала, нужно будет по крайней мере взрывчатку подкладывать.

Искать этих пятерых по обычным подпольным каналам мне не хотелось. Со всеми пятью я работал еще до времен «Народного единства». Никого из них не выслали. Как раз один из них сообщил Эли в день военного переворота, что меня расстреливают перед зданием киностудии. Другого отправили в первый год диктатуры в концлагерь, а потом, выйдя, он жил в Сантьяго обычной вроде бы жизнью, но вел неустанную политическую работу. Третий какое-то время провел в Мексике, налаживая связи с высланными чилийцами, затем с легальными документами вернулся работать в сопротивлении. С четвертым мы вместе начинали в театральном училище, потом продолжили в кино и на телевидении, а сейчас он активный рабочий руководитель. Пятый два года прожил в Италии, теперь водит грузовики, параллельно исполняя обязанности координатора. Все пятеро сменили за это время и адреса, и работу, и фамилии, поэтому выйти на них у меня не было никакой возможности. На самом деле таких, как они, в Чили пруд пруди — участников сопротивления, сменивших все документы после 1973 года, поэтому Клеменсии Изауре предстояла нелегкая задача — отыскать кончик ниточки, чтобы размотать весь клубок.

Заодно она должна была прощупать почву, выяснить, в каком расположении духа пребывают мои давние знакомые, прежде чем обрушивать на них новость, что я в Чили и нуждаюсь в их помощи.

Я не знаю точно, как она шла к поставленной цели. До моего отъезда мы толком не успели спокойно поговорить, и я ее подробно не расспрашивал, поскольку тогда не думал, что ее рассказ пригодился бы для этой книги. Помню только, что, по ее словам, ни один остросюжетный фильм не сравнится с тем, что ей довелось пережить во время поисков.

Знаю, что она бродила без устали целыми днями — тут спросит, там разузнает, цепляясь за те обрывочные сведения, которые мне удалось выудить из глубин памяти. Мой совет одеться как-нибудь поскромнее, чтобы в побласьонах сойти за свою, она пропустила мимо ушей и в дебри трущоб вокруг бойни отправилась, нарядившись точно так же, как на свой чай с английским печеньем. Представляю, какое изумление испытывали жители побласьонов, когда к ним вдруг начинала приставать с подозрительными расспросами о непонятных адресах невесть откуда взявшаяся рафинированная старушка. Однако благодаря своему непередаваемому обаянию и энтузиазму она мгновенно располагала к себе. В результате уже через неделю ей удалось разыскать троих и пригласить их к себе домой на ужин, не уступающий пышностью гала-приему. С этого началась организация чилийской съемочной группы и завязывание контактов для съемок в побласьонах.

Бесспорным кандидатом на главную роль для следующего этапа подготовки стала одна восхитительная женщина — миниатюрная, скромная, почти незаметная, невероятно трудолюбивая и отлично разбирающаяся в хитросплетениях подпольной сети. Благодаря ей съемки в побласьонах прошли как по маслу, без единой накладки. Прозвище, которое мы ей придумали (поскольку настоящее имя оставалось для нас тайной), отражает не только ее характер, но и наше преклонение перед ее подвигом. Мы назвали ее «несокрушимая муравьишка».

Долгая охота на Дженерал Электрика

Пока Клеменсия Изаура работала над заданием, я использовал свободное от съемок время, чтобы с помощью Элоизы завязывать контакты на высшем уровне. Однажды вечером, когда мы сидели с ней в ресторане, дожидаясь связного, который, разумеется, так и не прибыл, в зал вошли два генерала, ослепившие всех блеском своих медалей. Элоиза помахала им издалека рукой, и у меня сразу появились нехорошие предчувствия. Один подошел к нашему столу и, не присаживаясь, завел с Элоизой какую-то светскую болтовню, не удостоив меня даже взглядом. Точное его звание я определить не мог, потому что никогда не умел ориентироваться по звездам ни на погонах, ни в отелях. Когда он вернулся к себе за стол, Элоиза, понизив голос, впервые сообщила о своем знакомстве с высокими военными чинами, с которыми часто контактировала по работе.

Она поделилась со мной своим соображением относительно немаловажного фактора, благодаря которому Пиночету удавалось удерживать власть: после того, как ушли в отставку многие чиновники его поколения, на высоких постах оказались их преемники, гораздо ниже Пиночета рангом, никогда не водившие с ним дружбу и плохо его знающие, поэтому подчиняющиеся ему беспрекословно. Однако отсюда же проистекала уязвимость Пиночета, поскольку новички не считают себя причастными ни к убийству Альенде, ни к кровавым зверствам первых лет режима, ни к захвату власти. Не считая себя замаранными, они видят свое предназначение в том, чтобы, достигнув понимания с гражданскими, вернуть страну на демократические рельсы. Видя мое изумление, Элоиза пошла еще дальше: по крайней мере один знакомый ей генерал готов открыто заявить о наметившихся в Вооруженных силах фундаментальных разногласиях.

— Его просто распирает от невысказанного, — поведала Элоиза.

Я сидел как громом пораженный. Возможность вставить в фильм такие беспрецедентные показания в корне меняла все ближайшие планы. К сожалению, Элоиза не готова была взять на себя риск первой обратиться к генералу с подобной просьбой и попросту не имела на это времени, поскольку через два дня улетала с мужем в Европу на три месяца.

Однако несколько дней спустя Клеменсия Изаура срочно вызвала меня к себе домой и вручила опознавательный знак, переданный ей кем-то по ходатайству Элоизы, который должен был вывести меня на Дженерал Электрика (так мы прозвали между собой генерала-диссидента). Знак оказался миниатюрной электронной доской для игры в шахматы, и с ней мне предстояло, начиная со следующего дня, к пяти часам вечера отправляться в церковь Святого Франциска.

Не помню, сколько я уже не заходил в церковь. Здесь, кроме всего прочего, мне бросилось в глаза, сколько народу — обоих полов — сидит с книгами или газетами, раскладывает пасьянсы, вяжет или играет в детские игры типа «кошки-мышки». Только теперь я понял, зачем Элоиза передала мне электронную шахматную доску, которую я поначалу счел не самым уместным для церкви атрибутом. Люди, точно так же, как в вечер нашего приезда, показались мне в сгущающихся сумерках молчаливыми и мрачными. На самом деле такими чилийцы и были до прихода «Народного единства». Коренные перемены начались, когда Альенде уже постепенно набирал популярность и стало ясно, что он может победить на выборах. Его победа преобразила страну: мы пели на улицах, разрисовывали стены, устраивали уличные театральные представления, крутили фильмы и объединялись в демонстрациях, где каждый мог выразить свой восторг и радость жизни.

Я прождал два дня, играя в шахматы со своим уругвайским альтер эго, а на третий услышал за спиной женский шепот. Я сидел на лавке, незнакомка опустилась на колени в следующем ряду, поэтому шептала почти мне в ухо.

— Не оглядывайтесь и ничего не говорите, — исповедальным голосом велела она. — Запоминайте номер телефона и пароль с отзывом, потом подождите пятнадцать минут, не выходите из церкви сразу за мной.

Только поднявшись и направившись к главному алтарю, я увидел, что моя собеседница — молодая и красивая монашка. Запоминать мне пришлось лишь пароль и отзыв, потому что номер телефона я выложил пешками на доске. Он должен был предположительно вывести меня на Дженерал Электрика. Однако судьба распорядилась по-другому. Сколько я ни звонил с растущим беспокойством в последующие дни по указанному номеру, каждый раз ответ получал один и тот же: «Завтра».

Кто их там, в полиции, разберет?

В самый неожиданный момент Жан-Клод огорошил меня плохой новостью. Согласно сообщению агентства «Френч-пресс», опубликованному в Париже и описывающему события в Сантьяго недельной давности, троих участников итальянской съемочной группы, работавших в Чили на непонятных условиях, задержала полиция за съемки без разрешения в побласьоне Ла-Легуа.

Франки обеспокоился, что мы играем с огнем. Я решил пока не пороть горячку. Жан-Клод не подозревал, что, кроме его группы, со мной работают несколько других (равно как и они не знали о существовании французской группы), поэтому его встревожил скорее сам прецедент: если забрали кого-то, кто работает в аналогичных условиях, возможно, арест грозит и ему. Я попытался его успокоить:

— Не волнуйся. К нам это не относится.

Оставшись один, я сразу бросился разыскивать своих итальянцев — и нашел их целыми и невредимыми на положенном месте. Грация уже прилетела из Европы и влилась в работу. Однако Уго подтвердил, что сообщение опубликовали и в Италии тоже, хотя итальянское информационное агентство его опровергло. Плохо, что в новостной заметке приводились фамилии арестованных, и ложная информация стремительно распространялась. Ничего удивительного. Сантьяго при диктатуре превратился в рассадник сплетен. Они возникают, множатся и исчезают по несколько раз на дню, обрастая подробностями, однако в основе их всегда лежит истина. Новость про итальянцев не была исключением. Накануне во время приема в итальянском посольстве все только об этом и говорили, поэтому прибывших киношников-итальянцев вышел встречать собственной персоной начальник Главного управления средств связи и во всеуслышание объявил:

— Видите, вот они, наши три арестанта!

У Грации еще до того, как она узнала о новости, появилось подозрение, что за ними следят. А уже после, по возвращении с посольского приема в гостиницу, итальянцы заметили, что кто-то копался в чемоданах и в бумагах на столе — при этом из номеров ничего не пропало. Возможно, им просто показалось от волнения, а может, за них действительно взялись. В любом случае повод для беспокойства имелся.

Я провел бессонную ночь, сочиняя письмо председателю Верховного суда, где признавался в своем нелегальном возвращении на родину, чтобы держать при себе на случай ареста. Это был не сиюминутный порыв, а результат длительных размышлений, зревший по мере того, как сужалось кольцо вокруг нас. Сперва я думал ограничиться одной эмоциональной фразой — подобно посланию в бутылке, которое кидают в море жертвы кораблекрушения. Однако потом, уже начав писать, я понял, что необходимо дать политическое и человеческое обоснование своему поступку, поскольку в какой-то мере я выражал настроения тысяч и тысяч чилийцев, вместе со мной переживавших тяготы ссылки. Я несколько раз начинал и рвал исписанные листы, сидя в полутемном номере, ставшем для меня ссыльной территорией на собственной родине. Закончив, я услышал, как разбивают вдребезги тишину комендантского часа колокола, звонящие к заутрене, и увидел, как первые рассветные лучи пробиваются сквозь осенний туман — туман этой незабываемой осени.

9. Даже собственная мать не узнала

На самом деле у нас было полно причин опасаться, что полиция обратит внимание на мой приезд и на то, чем мы тут занимаемся. Мы проработали в Сантьяго уже месяц, съемочные группы неоднократно показывались на публике, мы выходили на связь с самыми разными людьми, и многим стало известно, что съемки режиссирую именно я. Свыкшись со своим новым обликом, я часто забывал изображать уругвайский акцент и вообще терял бдительность.

Поначалу встречи происходили в автомобилях, на которых мы бесцельно колесили по городу, пересаживаясь через каждые четыре-пять кварталов, — однако, избегая одной опасности, мы при таком способе навлекали на себя массу других. Например, однажды вечером я вышел из автомобиля на углу Провиденсии и Лос-Леонес, где через пять минут меня должен был подобрать синий «Рено-12» с табличкой Общества защиты животных под ветровым стеклом. Он подъехал с такой точностью, минута в минуту, такой синий и блестящий, что я, даже не взглянув, есть ли табличка, забрался на заднее сиденье, где восседала обвешанная сверкающими украшениями дама зрелых лет, но еще не утратившая былой красоты, благоухающая чувственными духами, в норковой шубе стоимостью раза в два-три выше автомобиля. Типичная, хотя и редкая, представительница богатых районов Сантьяго. При виде меня она открыла рот от изумления, но я поспешил успокоить ее, произнеся пароль:

— Не подскажете, где сейчас можно купить зонт?

Облаченный в форму водитель прорычал, обернувшись:

— Вылезайте, или я вызываю полицию!

Я глянул на ветровое стекло и, не обнаружив там таблички, почувствовал, как сжимается все внутри.

— Простите, перепутал машину.

Но к хозяйке автомобиля уже вернулось присутствие духа. Придержав меня за плечо, она охладила ярость водителя певучим сопрано:

— «Париж» еще открыт, наверное?

Услышав, что, пожалуй, открыт, она велела водителю отвезти меня в универмаг, чтобы я купил себе зонтик. От ее красоты, сочетавшейся с остроумием и пылкостью, сразу улетучились все мысли о репрессиях, политике и искусстве, хотелось подольше побыть с ней наедине. Она высадила меня у входа в «Париж», извиняясь, что не сможет составить компанию в поисках зонта, поскольку уже полчаса назад должна была забрать своего супруга и поехать с ним на концерт всемирно известного пианиста, чье имя выпало у меня из памяти.

С этим риском мы сжились. От раза к разу пароли на тайных встречах становились все короче. Передружившись со всеми связными, мы, вместо того чтобы отправиться прямиком по указанному адресу, задерживались перекинуться парой фраз про политическую обстановку, новинки кино и литературы, общих знакомых, которых я мечтал увидеть, как бы меня ни отговаривали. Один раз, видимо, чтобы подчеркнуть невинность встречи, связной привел своего сынишку, и тот, захлебываясь от восторга спросил: «Это вы снимаете кино про Супермена?»

Так я постепенно начал осознавать, что в Чили вполне возможно жить нелегалом, как живут сотни высланных, тайком вернувшихся впоследствии, — причем живут обычной жизнью, не оглядываясь на каждом шагу. Если бы не обязательства перед страной, друзьями и самим собой, я, сменив профессию и социальную среду, готов был бы остаться в Сантьяго, вернув себе прежний облик.

Однако здравый смысл диктовал, учитывая возможность слежки, совсем другую линию поведения. Кроме того, у нас зависли съемки во дворце Ла-Монеда, потому что выдача нужных бумаг раз за разом откладывалась по необъяснимым причинам, ждали своей очереди Пуэрто-Монт и Центральная долина, по-прежнему ускользал Дженерал Электрик. С другой стороны, в Центральной долине я собирался снимать сам, поскольку именно в этих краях я родился и рос. Там, в бедной деревушке под названием Пальмилья, по-прежнему жила моя мать, однако из соображений безопасности мне строго-настрого запретили с ней видеться в эту поездку.

Первым делом я реорганизовал работу иностранных съемочных групп, чтобы они с минимальным риском доделали начатое и как можно скорее вернулись по домам. В Сантьяго оставались только итальянцы (для участия в съемках внутри Ла-Монеды). Французы должны были отправиться в Париж сразу после съемок «голодного марша», назначенного на ближайшие дни.

Голландская группа дожидалась меня в Пуэрто-Монте, чтобы совместными усилиями провести съемку близ Полярного круга, а потом перебраться в Аргентину через приграничный перевал в Барилоче. На момент отъезда всех трех команд восемьдесят процентов материала уже должны были находиться на проявке в надежном месте в Мадриде. Эли справилась с заданием на отлично, поэтому благодаря ее титаническому труду фильм после моего возвращения в Испанию оставалось только смонтировать.

«Литтин пришел, отснял и был таков»

Ввиду всех этих подозрительных обстоятельств нам с Франки единственным разумным вариантом представлялось разыграть свой отъезд из страны, а потом с величайшими предосторожностями вернуться. Для этого как нельзя лучше подходила поездка в Пуэрто-Монт, поскольку туда можно было с одинаковым успехом попасть как из Чили, так и из Аргентины. Так и сделали. Я попросил голландскую команду дождаться меня там, а одной из чилийских групп назначил встречу тремя днями позже в долине Кольчагуа, расположенной в центре страны, сам же полетел с Франки в Буэнос-Айрес. За несколько часов до вылета я позвонил в журнал «Анализ» и без предварительной договоренности дал журналистке Патрисии Коллиер подробное интервью о своем пребывании в Сантьяго. Через два дня после отъезда вышел журнал с моей фотографией на обложке и интервью под заголовком, от которого веяло историей Древнего Рима: «Литтин пришел, отснял и был таков».

Для пущей достоверности Клеменсия Изаура отвезла нас с Франки на своей машине в аэропорт Пудауэль, и мы устроили показательное прощание, со слезами и поцелуями. Мы отбывали с помпой, но под бдительным наблюдением подпольной службы безопасности, готовой забить тревогу, если нас задержат. Заодно мы получали возможность выяснить, что не состоим в «тревожных списках», и оставить свои фамилии в перечне зарегистрированных на рейс, чтобы при возможном расследовании полиция убедилась, что мы действительно покинули страну.

В Буэнос-Айресе я предъявил свой настоящий паспорт, чтобы не нарушать законы дружественного государства. И только подавая его в окошко на паспортном контроле, спохватился: фотография в настоящем паспорте, сделанная задолго до моего преображения, совсем на меня не походила. Депилированные брови, увеличившиеся залысины и очки изменили мой облик до неузнаваемости. К тому же меня заранее предупреждали, что вернуть старое обличье не менее трудно, чем привыкнуть к новому, но, как водится, в самый нужный момент я об этом напрочь позабыл. К счастью, сотрудник паспортного контроля в Буэнос-Айресе даже не взглянул на меня, а я проглотил горькую пилюлю невозможности побыть самим собой хотя бы по документам.

Франки задержался в Буэнос-Айресе, чтобы согласовывать с Эли по телефону разные мелочи касательно оставшейся работы в соответствии с моими инструкциями, а также забрать деньги на последние расходы, которые Эли выслала из Мадрида. Поэтому в столице мы с Франки распрощались до новой встречи в Сантьяго. Я полетел в Мендосу, чтобы оттуда сделать предварительные кадры чилийской части гор. Это несложно, поскольку из Мендосы в Чили ведет не особенно охраняемый тоннель. Я прошел его пешком, с одной легкой двенадцатимиллиметровой камерой, отснял с чилийской стороны все, что хотел, а обратно меня подвез водитель патрульной чилийской машины, сжалившийся над бедным уругвайским журналистом, не знавшим, как попасть обратно в Аргентину.

Из Мендосы я отправился дальше на юг, в другой приграничный район — Барилоче. Оттуда обшарпанный катер, заполненный аргентинскими, уругвайскими и бразильскими туристами, а также возвращающимися домой чилийцами, перевез нас к чилийской границе через потрясающие полярные пейзажи, с ледяными расщелинами и бурными водами. Последний отрезок пути до Пуэрто-Монта я проделал на пароме с разбитыми окнами, в которых по-волчьи завывал полярный ветер, и не было спасения от этого дикого холода. Еды и питья на пароме тоже не было, ни чашки кофе, ни бокала вина. Однако мои расчеты оправдались. Если полиция в аэропорту зафиксировала мой отлет, вряд ли им придет в голову, что на следующий же день я проникну обратно с другого бока, за тысячу километров от Сантьяго.

Незадолго до пограничного пункта паромщик собрал не меньше трех сотен паспортов, которые пограничники досматривали одним глазом, в спешке и ничего не штампуя. Исключением оказались чилийцы, которых проверяли по длинному списку не допущенных к въезду в страну, висящему на стене перед глазами пограничников. Для остальных, в том числе и для меня, пересечение границы шло как по маслу, пока двое сотрудников, в которых я из-за теплой северной формы не узнал чилийских карабинеров, не приказали открыть чемоданы. Я понял, что досмотр предстоит тщательный, но беспокойства не испытал, поскольку точно, как мне казалось, ничего подозрительного не вез. Однако из открытого чемодана вывалились и поскакали по полу пустые пачки из-под «Житана», исписанные моими режиссерскими заметками.

Перед поездкой я запасся «Житаном» в избытке, чтобы хватило на два месяца, а разрывать и выкидывать крупные пачки из толстого картона не решался, поскольку в Чили они слишком бросаются в глаза и мне не хотелось оставлять полиции лишний след. Пачки, опорожненные во время работы, я складывал в сумку, а потом рассовывал по разным местам. В какой-то момент я стал напоминать себе фокусника, распихивая пустые пачки по всем карманам висящей в шкафу одежды, и под матрас, и в дорожные сумки, так и не придумав пока безопасного способа от них избавиться. Меня терзали танталовы муки арестанта, роющего подкоп из камеры и не знающего, куда он выведет.

Собирая чемодан при переезде из гостиницы в гостиницу, я каждый раз ломал голову, что делать с такой прорвой пустых пачек. В конце концов я не придумал ничего лучше, чем таскать их с собой в чемодане, рассудив, что, если меня застигнут врасплох за их уничтожением, подозрений возникнет куда больше. В итоге я решил выбросить их в Аргентине, но так забегался, что даже чемодан некогда было открыть. До самой таможни, где на глазах изумленных пограничников я принялся лихорадочно подбирать рассыпавшиеся пачки.

— Они пустые, — сообщил я.

Мне, разумеется, не поверили. Отправив младшего заниматься другими пассажирами, старший из пограничников принялся по одной перебирать пачки, открывая, осматривая со всех сторон и пытаясь разобрать мои каракули. И тут меня осенило.

— Это я так, стишата кропаю.

Пограничник молча продолжил осмотр, потом пристально глянул мне в лицо, видимо, надеясь прочитать там разгадку тайны пустых пачек.

— Если хотите, оставьте себе, — сказал я.

— А мне они на кой? — удивился он и помог собрать пачки обратно в чемодан, а потом перешел к следующему пассажиру. От волнения я не сообразил выбросить пачки в урну прямо там же, на глазах карабинеров, и таскал их с собой до конца поездки. И даже по возвращении в Мадрид я не позволил Эли их выкинуть. Я так сроднился с ними, что решил сохранить на память о пережитом, которое сознание всегда оставляет томиться на медленном огне ностальгии.

«Сфотографируйтесь с будущим страны»

В Пуэрто-Монте меня ждала голландская группа. Выбрать именно этот район нас побудили не только неописуемой красоты пейзажи, но и та роль, которую он сыграл в новейшей истории страны. Пуэрто-Монт был ареной непрекращающейся борьбы. После кровавых репрессий, устроенных здесь при Эдуардо Фрее Монтальве, последние прогрессисты вышли из состава правительства. Левые демократы осознали, что будущее не только их, но и всей страны — за единством. Так начался стремительный и неудержимый процесс, увенчавшийся победой Сальвадора Альенде на выборах.

Закончив съемки в Пуэрто-Монте, а с ними и всю запланированную для южных районов программу, голландская группа выехала через Барилоче в Буэнос-Айрес, везя богатый материал, который предполагалось передать Эли в Мадриде. Я в одиночестве отправился в Тальку на поезде, в котором провел чудесную ночь, ничем не примечательную, если не считать жареного цыпленка, вернувшегося целым и невредимым обратно в вагон-ресторан, поскольку разрезать его бронированный панцирь я так и не смог. В Тальке я взял напрокат машину и поехал в Сан-Фернандо, сердце долины Кольчагуа.

На Пласа-де-Армас каждый уголок, каждое дерево, каждый камень напоминает мне о детстве. Сильнее всего, разумеется, старинное здание лицея, где я учился читать и писать. Я присел на скамейку, чтобы сделать фотографии, которые впоследствии пригодятся мне для фильма. Площадь постепенно заполнялась галдящими детьми, направлявшимися в школу. Некоторые останавливались попозировать перед фотоаппаратом, другие выставляли ладонь в объектив, а одна девочка выдала такое профессиональное балетное па, что я попросил ее повторить на более подходящем фоне. То один, то другой, присаживаясь рядом, предлагали:

— Сфотографируйтесь с будущим страны!

Формулировка меня удивила, поскольку что-то в этом роде я записал себе на одной из пресловутых пачек «Житана»: «В Чили практически невозможно отыскать человека, не задумывающегося о будущем». Особенно дети, представители поколения, не заставшего прежнюю страну, — у них, разумеется, имелось собственное видение своей судьбы.

С чилийской группой мы договорились встретиться в половине двенадцатого на мосту Де-лос-Макис. Я прибыл ровно в назначенное время и, подъезжая справа, увидел уже установленные на противоположном берегу камеры. Стояло ясное, чистое утро, напоенное запахом чабреца, и на этой земле я наконец почувствовал себя почти своим, особенно скинув пиджак с галстуком и превратившись в себя прежнего — курточно-джинсового. Двухдневная щетина на подбородке, появившаяся за время переезда из Буэнос-Айреса, когда я успешно отказывал себе в удовольствии побриться, тоже стала данью прежнему облику.

Убедившись, что оператор уже поймал меня в видоискатель, я вышел из машины и не торопясь пошел по мосту, чтобы успели отснять, а потом поздоровался со всеми по очереди. Меня вдохновляли их рвение и невероятная для такого юного возраста (пятнадцать, семнадцать, девятнадцать лет) зрелость. Самого старшего из них, руководителя группы, Рикардо, которому уже исполнился двадцать один, они называли «Старик». Ничто меня так не воодушевляло в эти дни, как их энтузиазм и помощь.

Прямо там же, на перилах моста, мы набросали съемочный план и принялись не откладывая воплощать его в жизнь. Сказать по правде, мои намерения начали несколько расходиться с первоначальными, соотносясь куда больше с воспоминаниями моего детства. Поэтому мы начали с видов этого моста, откуда в двенадцать лет шайка двоюродных сестер спихивала меня в воду, обучая таким варварским способом плавать.

Однако мало-помалу основной замысел фильма отвоевывал сданные позиции. В долине Сан-Фернандо находятся обширные пахотные земли, где крестьяне, низведенные ранее до почти рабского положения, во времена «Народного единства» впервые почувствовали себя под защитой закона. Прежде здесь было что-то вроде оплота феодальной олигархии, которая манипулировала результатами выборов с помощью своих «крепостных». При христианских демократах Эдуарде Фрея здесь состоялась первая масштабная крестьянская забастовка, в которой участвовал лично Сальвадор Альенде. Именно он, уже придя к власти, отобрал у зарвавшихся землевладельцев все привилегии и объединил крестьян в крепкие сплоченные коллективы. Сейчас в Центральной долине немым символом регресса торчит летняя резиденция Пиночета.

Разумеется, я не мог уехать из этих мест без фотографии памятника дону Николасу Паласьосу, который в своем беспрецедентном труде «Чилийская раса» утверждает, что коренные чилийцы, населявшие страну до прихода иммигрантов — басков, итальянцев, арабов, французов и немцев, — происходят непосредственно от древних эллинов и поэтому им уготовано судьбой господство над всей Южной Америкой, дабы указать всему миру путь к истине и спасению. Я родился неподалеку оттуда, поэтому все свое детство по нескольку раз в день проходил мимо памятника по дороге в школу, однако никто никогда не рассказывал мне, кому он поставлен. Пиночет, оказавшийся, напротив, большим поклонником идей Паласьоса, вытащил его из небытия, воздвигнув еще один памятник в самом центре Сантьяго.

Мы закончили съемки уже в сумерках, времени на то, чтобы преодолеть сто сорок километров до Сантьяго и не угодить в комендантский час, оставалось в обрез. Вся группа, кроме Рикардо, промаршировала прочь, а Рикардо сел за руль моей машины, и мы сделали большой крюк к морю, намечая точки для завтрашней съемки, при этом так увлеклись работой, что проскочили четыре полицейских кордона даже глазом не моргнув. Однако после первого я все же на всякий случай переоделся, перевоплотившись из режиссера Мигеля Литтина в чопорного уругвайца.

Полночь подкралась незаметно. Опомнившись — когда комендантский час уже тридцать минут как наступил, — мы оба занервничали. Тогда я направил Рикардо по главному шоссе, потом мы съехали на грунтовую дорогу (ничуть не изменилась, будто только вчера по ней ездил), повернули налево, через мост, потом направо по незаметной деревенской улочке, где из темноты доносились голоса разбуженной скотины, затем, выключив фары, мы затряслись по ухабам и в конце концов доехали до спящей деревушки, где собаки подняли своим лаем на ноги весь скот во дворах, и затормозили на дальнем ее краю перед домом моей матери.

Рикардо не поверил (и до сих пор не верит), что я ничего не подстраивал заранее. Я же клянусь, что нет. Осознав, что мы влипли в комендантский час, я ничего другого не смог придумать, кроме как затаиться до рассвета, но от Сантьяго нас отделяли еще четыре полицейских кордона. И только оказавшись на шоссе, я узнал проселочную дорогу моего детства, потом собачий лай за мостом, запах золы в погашенных печках — и не смог побороть безотчетный порыв наведаться в гости к матери.

«Ты, наверное, друг кого-нибудь из моих детей»

Пальмилья — деревушка с четырьмя сотнями жителей — совершенно не изменилась со времен моего детства. Мой дед со стороны отца (палестинец, рожденный в Бейт-Сахуре) и дед по материнской линии (грек Кристос Кукумидес) прибыли сюда в числе первых представителей иммигрантской волны, селившихся с начала века в окрестностях железнодорожной станции. Пальмилья тогда была конечной на ветке, которая теперь соединяет Сантьяго с побережьем. Поскольку там делали пересадку пассажиры, следующие к морю, с грузами, которые везли либо туда, либо оттуда, у станции развернулась оживленная торговля, способствовавшая быстрому обогащению местных. Позже, когда ветку продлили к побережью, здесь осталась обязательная остановка для заправки паровозов водой, которая часто из положенных десяти минут разрасталась на целый день, а за окном дома моей бабки Матильды гудели прибывающие поезда. И все это время деревня оставалась прежней — длинная улица с разбросанными вдоль нее домами и дорога, где дома стояли еще реже.

Чуть пониже прячется деревушка под названием Ла-Калера, знаменитая тем, что каждая семья делает отменное вино, которое дает пробовать всем проезжим, собирая отзывы, какое лучше. Со временем Ла-Калера превратилась в настоящий рай для пьяниц со всей страны.

Матильда привезла в Пальмилью первые иллюстрированные журналы, к которым всегда питала неуемную страсть, и отдавала свой палисадник под цирковые представления, балаган и кукольные спектакли.

Там же крутили и немногочисленные попадавшие в это захолустье фильмы; там в пять лет я увидел свое первое кино, сидя на коленях у бабушки, и именно тогда столкнулся с будущей своей профессией. Смотрели мы «Женевьеву Брабантскую», показавшуюся мне тогда очень страшным фильмом, и лишь много лет спустя я начал понимать, как скакали кони и откуда появлялись их огромные морды на простыне, растянутой между двух деревьев.

Дом, куда ночью прибыли мы с Рикардо, принадлежал изначально моему греческому деду, а теперь там жила моя мать, Кристина Кукумидес. Там же вырос и я. Построенный в 1900 году, он до сих пор хранит черты традиционного чилийского жилища: длинные коридоры, темные переходы, лабиринт комнат, огромная кухня, а чуть поодаль — сарай и пастбище. Тот край деревни, где он стоит, называется Лос-Наранхос («апельсины»), и там действительно стоит вечный запах горьких апельсинов среди буйных зарослей бугенвиллеи и других ярких цветов.

Переполненный эмоциями от того, что очутился в родных местах, я выскочил из машины, не дожидаясь полного торможения. Прошагав по пустым коридорам, я пробрался через темный внутренний дворик, но навстречу мне никто не выходил, кроме дурашливого пса, который принялся путаться под ногами. Я последовал дальше, не видя никаких следов человеческого присутствия. На каждом шагу перед глазами вставал какой-нибудь кадр из прошлого или доносился забытый запах. Наконец длинный коридор привел меня в гостиную, освещенную единственной тусклой лампочкой, и я увидел свою мать.

Мне открылась необычная картина. Просторная гостиная, с высокими потолками и гладкими стенами, а из всей мебели только кресло, в котором спиной к двери сидела мать, рядом печурка, и такое же кресло, в котором сидел мамин брат, мой дядя Пабло. В полной тишине, сосредоточенно, словно в телевизор, они оба смотрели в одну и ту же точку на белой стене. Я подошел к ним, уже не стараясь ступать потише, и, видя, что они даже не шелохнутся, сказал:

— А здороваться здесь, я гляжу, не принято?

Мама поднялась.

— Ты, наверное, друг кого-нибудь из детей. Дай я тебя обниму.

Дядя Пабло, с которым мы не виделись все двенадцать лет, что меня не было в Чили, даже головы не повернул. С мамой мы встречались в сентябре прошлого года в Мадриде, однако теперь она обнимала меня как постороннего. Поэтому я взял ее за плечи и слегка встряхнул, выводя из ступора.

— Кристина, ты присмотрись. Это же я.

Она пригляделась — и все равно не узнала.

— Нет, я тебя не помню.

— Да как же не помнишь? — корчась от смеха, спросил я. — Я твой сын, Мигель.

Она посмотрела на меня еще раз и побелела как простыня.

— Сейчас в обморок упаду.

Пришлось подхватить ее, чтобы она не потеряла сознание. Дядя Пабло тоже разволновался:

— Вот уж кого точно не ожидал увидеть! Теперь хоть ложись и помирай спокойно.

Я кинулся обнимать его. Седой, закутавшийся в старый плед, он был похож на птицу, хотя на самом деле у нас с ним разница в возрасте всего пять лет. Один раз он женился, потом развелся и с тех пор жил в мамином доме. Он всегда был одиноким и уже в детстве казался маленьким старичком.

— Ну уж нет, дядя, — ответил я. — Сейчас-то зачем умирать? Лучше сходи в погреб и принеси вина, отметим возвращение.

И тут мама уже не впервые поразила меня своим сверхъестественным чутьем.

— Я как раз сделала мастул.

Я не поверил, пока собственными глазами не увидел на кухне готовое блюдо. Еще бы. Мастул в греческих семьях готовят только по большим праздникам, потому что кушанье очень трудоемкое. В основе тушеная баранина с нутом и крупой, похожей на арабский кускус. В том году мать впервые приготовила его без всякого повода, просто по наитию.

Рикардо поужинал с нами и отправился спать, чтобы мы могли посидеть в тесном семейном кругу. Дядя тоже ушел немного погодя, а мы с мамой проговорили до рассвета. Мы с ней всегда легко и много беседовали по душам, тем более разница в возрасте у нас невелика. Она вышла замуж за отца в шестнадцать, а годом позже родился я, поэтому я прекрасно помню, какой она была в двадцать — очень красивой и нежной, и играла со мной не как с ребенком, а как со своей тряпичной куклой.

Она светилась от счастья, что я приехал, но мой костюм ее несколько обескуражил — прежний облик грузчика ей нравился больше.

— Ты на священника похож, — сказала она.

Я не стал раскрывать ни причин своего перевоплощения, ни цели приезда в Чили, поэтому мама считала, что я тут на законных основаниях. О своем путешествии я упоминал вскользь, в том числе чтобы не волновать ее, но прежде всего чтобы не скомпрометировать.

Перед самым рассветом она взяла меня за руку и повела куда-то через двор, освещая себе путь свечой, как в романах Диккенса. Меня ждал самый большой сюрприз за все путешествие. В глубине двора оказался мой кабинет, в точности каким я оставил его в нашей квартире в Сантьяго, уезжая из страны. Со всей обстановкой.

После того как нашу квартиру окончательно разгромили и мы с Эли и детьми вынуждены были перебраться в Мексику, мама наняла знакомого архитектора, и тот, разобрав кабинет по доскам, воссоздал его в нашем фамильном доме в Пальмилье. Он выглядел так, словно я и не уезжал никуда. На привычном месте в привычном беспорядке лежали мои бумаги — ранние театральные работы, черновики сценариев, наброски раскадровки. Тот же воздух, те же запахи — я будто вернулся в тот день и час, когда последний раз стоял в этом кабинете. И тут меня ошеломила горькая мысль: я не знаю, зачем мама воссоздала кабинет — чтобы я чувствовал себя как дома, если вернусь, или чтобы он напоминал обо мне, если я умру в изгнании…

10. Счастливый конец: жандармы приходят на помощь

Возвращение в Сантьяго принесло новые тревоги. Кольцо, сжимающееся вокруг нас все теснее, стало почти осязаемым. «Голодный марш» подавили с особой жестокостью, полиция набросилась на некоторых участников наших съемочных групп, одну камеру разбили. У наших знакомых по работе создалось впечатление, что в уловку с мнимым отъездом никто не поверил, и даже Клеменсия Изаура сравнивала нас со святыми мучениками, брошенными в яму ко львам. Попытки выйти на неуловимого генерала-диссидента разбивались о глухую стену неизменного: «Перезвоните, пожалуйста, завтра». И на фоне таких вот настроений итальянскую группу неожиданно известили, что на одиннадцать часов завтрашнего утра получено разрешение снимать во дворце Ла-Монеда.

Трудно было не заподозрить здесь хитроумную западню. Я сам не возражал пойти на риск, но отправить итальянцев в президентские покои, понимая, что, возможно, загоняешь их в мышеловку, — это совсем другое дело. Они, разумеется, с полным осознанием ответственности и возможной опасности решили все-таки поехать. У французской группы, наоборот, в Сантьяго дел уже не осталось. Поэтому я срочно собрал французов и велел улетать из Чили первым же рейсом, прихватив с собой весь готовый и дожидающийся отправки в Мадрид материал. Они улетели тем же вечером, в тот самый час, когда мы с итальянцами снимали кабинет Пиночета.

Перед выездом в Ла-Монеду я отдал Франки письмо в Верховный суд (которое уже несколько дней возил в чемодане, не решаясь отправить) с просьбой вручить немедленно и лично. Франки мою просьбу выполнил. Еще я оставил ему номера телефонов, выданных Еленой на случай чрезвычайной необходимости. Без четверти одиннадцать он высадил меня на углу Провиденсии, где я встретился с итальянской группой в полном составе, и мы вместе направились во дворец. Как ни парадоксально, в этот раз я переоделся из костюма респектабельного уругвайца в свои джинсы с курткой на кроличьем меху. Трюк этот я проделал спонтанно, глядя, с каким пристрастием досматривают журналистку Грацию, оператора Уго и звукорежиссера Гвидо. У их помощников, напротив, даже документов не спросили, хотя их фамилии тоже значились в разрешении. Этим я и воспользовался — прошел как помощник осветителя, навьюченный кабелями и софитами.

Целых два дня мы снимали в полном покое, под присмотром трех молодых и весьма любезных чиновников, которые время от времени сменяли друг друга. Мы выяснили все, что хотели, по поводу реставрационных работ, поскольку Грация тщательно подготовилась на предмет Тоески и итальянской архитектуры в Чили, чтобы никто не сомневался: других целей для съемки у нас нет и быть не может. Однако военные тоже подготовились на славу. Они со знанием дела рассказывали об истории и значении каждого уголка во дворце, о восстановлении прежнего облика в ходе реконструкции, но при этом проявляли чудеса словесной эквилибристики, избегая упоминаний о событиях одиннадцатого сентября 1973 года. В действительности восстановление велось по самому первоначальному проекту. Одни двери закладывали, другие пробивали, ломали стены, переносили перегородки и убрали неформальный вход с улицы Моранде, через который президент попадал во дворец без почестей, как частное лицо. Перемены оказались такими разительными, что человек, знавший прежний дворец как свои пять пальцев, в новом бы моментально заблудился.

Потом мы застигли своих сопровождающих врасплох просьбой показать оригинал Декларации независимости Чили, который много лет хранился в зале Совета министров и (как мы знали) был уничтожен при бомбардировке. Не признаваясь, что с ним случилось в действительности, они пообещали выхлопотать нам попозже специальное разрешение на съемку, а потом благополучно кормили обещаниями. По этой же причине нам не смогли сказать, где находится кабинет Диего Порталеса и музей, в котором хранились предметы, переданные в дар предыдущими президентами. Музей на самом деле погиб в огне. Та же участь скорее всего постигла бюсты всех президентов начиная с О\'Хиггинса, хотя есть и другая версия, что хунта просто убрала всю галерею, чтобы не ставить туда бюст Сальвадора Альенде. В общем и целом, после экскурсии по дворцу создавалось впечатление, что целью всех переделок было стереть любые воспоминания об убитом президенте.

На второй день в Ла-Монеде прямо с одиннадцати утра в воздухе повисло напряжение, слышался быстрый топот армейских ботинок и лязг ружей. Наш сопровождающий неожиданно утратил обходительность и, грубо махнув рукой, велел выключать свет и камеру. Перед нами выросли двое сотрудников в штатском с явным намерением помешать нам продолжить съемку. Мы не понимали, что произошло, пока не увидели генерала Аугусто Пиночета собственной персоной, одутловатого и зеленоватого, шествующего к себе в кабинет в сопровождении адъютанта и двух гражданских. Он появился так внезапно, что мы не успели ничего предпринять, но при этом прошел так близко, что мы услышали брошенные на ходу слова:

— Женщинам верить нельзя.

Уго застыл, прилипнув пальцем к кнопке камеры, будто перед ним представала его собственная судьба. «Надо было задумать покушение, — поделился он с нами позже, — прошло бы как по маслу». И хотя работы у нас оставалось еще часа на три, ни у кого в тот день не хватило настроения продолжать.

Сумасшедший в ресторане

Закончив с Ла-Монедой, итальянцы немедленно и беспрепятственно покинули страну с остатками отснятого материала. В общей сложности у нас получилось тридцать две тысячи двести метров пленки, из которых, после шести месяцев монтажа в Мадриде, вышло четыре часа экранного времени для телеверсии и два часа для кино.

Несмотря на полное завершение изначально намеченной программы, Франки и я остались в Сантьяго еще на четыре дня — в надежде, что удастся поймать неуловимого Дженерал Электрика. Два дня подряд я каждые шесть часов приходил в кафетерий, который мне указали по телефону. Усаживался, располагался и начинал перечитывать свой томик «Потерянных следов», служивший мне талисманом в перелетах. В предпоследний день я наконец дождался — пришла двадцатилетняя девушка с ангельским личиком, в чопорной форме колледжа «Ла-Мезонетт», и назвала следующую явку — известный ресторан «Ше-Анри» на проспекте Порталес, куда мне надлежало явиться к шести вечера с номером «Эль Меркурио» и журналом комиксов.

Я приехал с небольшим опозданием — такси застряло в пробке, вызванной уличной демонстрацией, которую устроили участники мирного сопротивления диктатуре, выросшего на волне отчаянного поступка Себастьяна Асеведо в Консепсьоне. Полиция разгоняла демонстрантов водометами, но более двух сотен промокших до нитки протестующих, не сдаваясь, прижимались к стене и пели хором гимны любви. Все еще под впечатлением от этой возвышенной акции, я взгромоздился на барный табурет и принялся, как велела мне та студентка, читать передовицу «Эль Меркурио», дожидаясь, когда ко мне обратятся с вопросом: «Любите читать передовицы?» На это я отвечу, что да. Тогда меня спросят почему, и я скажу: «Потому что в них освещаются экономические проблемы, интересующие меня в силу профессии». После этого я выйду из ресторана, и у входа будет ждать автомобиль.

Когда я уже три раза прочитал передовицу вдоль, поперек и по диагонали, кто-то подошел сзади и ткнул меня локтем в спину со словами: «Вот он». Я оглянулся. Там стоял мужчина лет тридцати, с мясистыми плечами, устремивший взгляд куда-то в направлении уборной. Я подумал, что его тычок подразумевал знак для меня проследовать туда же, но не тронулся с места, поскольку не услышал пароль. Еще немного посозерцав дверь уборной, незнакомец пошел дальше, напоследок еще раз ткнув меня локтем. Тогда я посмотрел ему прямо в лицо. У него был похожий на цветную капусту нос, искусанные губы и рваные брови.

— Привет! — сказал он. — Как дела?

— Отлично.

Он уселся на соседний табурет и спросил панибратским тоном:

— Ты меня помнишь?

— Ну конечно, — подыграл я. — Разумеется, помню.

В таком духе мы перебрасывались фразами еще пару минут, причем я демонстративно утыкался в передовицу, чтобы он все-таки вспомнил про пароль и отзыв. Безрезультатно. Он сидел рядом и смотрел на меня.

— Славно, — сказал он. — Тогда, может, угостишь меня кофе?

— Конечно, приятель, с удовольствием.

Я заказал официанту два кофе, но он принес только одну чашку.

— Я же просил два. Один для этого сеньора.

— Да-да, — кивнул официант. — Принесу, чуть попозже.

— А почему не сейчас?

— Секундочку, все сделаю.

Но кофе он не принес. Самое странное, что мой собеседник и на это не обратил никакого внимания, и нелепость ситуации только усилила мое беспокойство. Незнакомец положил мне руку на плечо.

— По-моему, вы совсем меня не помните. Я как раз решил, что пора уходить.

— Честно признаться, нет, не помню.

Тогда он вытащил из бумажника пожелтевшую и потрепанную газетную вырезку и сунул ее мне под нос.

— Вот он я.

И я узнал. Бывший чемпион по боксу, довольно известный — причем не своими победами, а душевным расстройством. Я окончательно понял, что надо уносить ноги, пока еще не все на нас пялятся, и попросил счет.

— А мой кофе? — спохватился боксер.

— Еще с кем-нибудь выпьете. Я вам денег дам.

— Дались мне ваши подачки! Думаете, вырубили меня, теперь можно втаптывать в грязь? Не дождетесь!

На его возмущенные вопли стали оборачиваться посетители. Пришлось схватить его за мощное боксерское запястье и сжать железной хваткой дровосека, которую я, по счастью, унаследовал от отца.

— Сидите тихо, понятно? — глядя ему прямо в глаза, велел я. — Больше ни слова!

Мне повезло, он успокоился моментально, так же как и завелся. Поспешно расплатившись, я вышел в ледяную ночь и на первом же подвернувшемся такси поехал в гостиницу. На регистрационной стойке меня ждало срочное сообщение от Франки: «Твои чемоданы перенес в 727». Я понял сразу. Под «семьсот двадцать седьмым» скрывался на самом деле дом Клеменсии Изауры, а то, что Франки перевез туда мой багаж, в спешке покинув гостиницу, означало, что кольцо вокруг нас сомкнулось окончательно. Не задерживаясь, я поехал на перекладных к Клеменсии Изауре, которая, как всегда невозмутимо, смотрела по телевизору Хичкока.

«Тикай или ложись на дно»

Франки передал через Клеменсию Изауру вполне исчерпывающие разъяснения. Под вечер в гостиницу явились двое в штатском и стали спрашивать про нас. Переписали данные из регистрационной книги. Когда портье сообщил Франки об их визите, тот сделал вид, что ничего необычного в этом не усматривает — мало ли, может, так и должно быть при осадном положении. Не выказывая ни малейших признаков беспокойства, Франки выписал нас из гостиницы, попросил портье вызвать такси до международного аэропорта, пожал ему руку на прощание и оставил щедрые чаевые. Но портье оказался не промах. «Могу порекомендовать гостиницу, где вас ни за что не отыщут». Франки, разумеется, предпочел притвориться, что не понимает намека.

Клеменсия Изаура уже приготовила мне комнату для ночлега и отослала служанку и шофера, чтобы у стен не оказалось ушей, а у зеркал — глаз.

Дожидаясь меня, она приготовила великолепный ужин — свечи, изысканные вина, сонаты ее любимого Брамса. Потом был долгий разговор, состоявший из запоздалых сетований. Клеменсия Изаура огорчалась, что растратила свои годы на воспитание богатеньких детишек и игры в канасту с пустоголовыми матронами, а теперь остается только вязать носки под слезливые телесериалы. В свои семьдесят два она поняла, что истинное ее призвание — вооруженная борьба, конспирация, хождение по лезвию ножа. «Чем умереть в собственной постели от болезни почек, лучше пусть меня сразит свинец в уличной стычке с военщиной».

На следующее утро приехал Франки, сдав машину, которой мы пользовались до этого, и взяв напрокат другую. Он передал мне категоричное указание, прибывшее по трем разным каналам: «Тикай или ложись на дно». Последнее означало затаиться надолго, бросив всю работу, о чем и речи быть не могло. Франки придерживался того же мнения, поэтому купил два последних билета на вечерний рейс до Монтевидео.

Дело шло к финалу. Накануне я распустил первую чилийскую группу, наказав им, в свою очередь, распустить остальные, и передал связному от сопротивления три последние бобины с кинолентой, чтобы их как можно быстрее вывезли из страны. Операцию провернули четко — когда через пять дней мы прибыли в Мадрид, бобины уже находились у Эли. Их привезла очаровательная молодая монашенка, похожая как две капли воды на Святую Терезу Иисуса. От приглашения на обед она отказалась, потому что до вечернего рейса в Чили ей нужно было выполнить еще три секретных задания. Недавно я совершенно случайно узнал, что это была та же самая монашенка, которая приходила в качестве связной в церковь Святого Франциско в Сантьяго.

Мне очень не хотелось уезжать, пока оставалась надежда все-таки встретиться с Дженерал Электриком. Тогда, в ресторане, нить снова оборвалась, но после завтрака у Клеменсии Изауры я позвонил еще раз по прежнему номеру, и уже знакомый женский голос попросил перезвонить часа через два, тогда будет окончательный ответ — да или нет. Поэтому я решил, что, если удастся выйти на связь хотя бы за минуту до вылета, я остаюсь в Сантьяго, невзирая на риск. Если нет — лечу в Монтевидео. Эта встреча стала для меня делом чести, и было бы до боли обидно не завершить ею полтора месяца наших удач и промахов.

Второй звонок принес тот же результат: перезвонить через два часа. Таким образом, до отлета у меня оставались еще две попытки.

Клеменсия Изаура порывалась вручить нам разбойничий револьвер, который ее муж всегда клал под подушку на случай нападения грабителей, но нам удалось отказаться. Провожая нас, она обливалась слезами, впрочем, думаю, не от разлуки как таковой, а от того, что предстоит вернуться к скучной жизни без приключений. Со своим альтер эго мне удалось распрощаться там же. Сложив самое необходимое в маленький чемодан, я отправил английские костюмы, льняные сорочки с чужими монограммами, итальянские галстуки ручной росписи и прочие салонные причиндалы, принадлежащие самому ненавистному для меня человеку, в большой чемодан на колесах и отдал его Клеменсии Изауре. Оставил только надетое на мне, но и эти вещи «случайно» забыл тремя днями позже в гостиничном номере Рио-де-Жанейро.

Следующие два часа мы потратили на покупку чилийских сувениров для моих детей и для друзей в изгнании. Потом из ближайшего кафе на Пласа-де-Армас я позвонил в третий раз и получил тот же ответ — повторить попытку в течение того же промежутка времени. Однако на этот раз голос в трубке был не женский, а мужской, хотя пароль он назвал правильно. Он предупредил, что, если не удастся за это время выйти на связь с генералом, следующей оказии ждать не меньше двух недель. Мы отправились в аэропорт, собираясь последний звонок сделать уже оттуда.

По пути мы то и дело натыкались на дорожные работы, от указателей и знаков не было никакого толку, приходилось петлять и выискивать объезд. Дорогу в старый аэропорт, Лос-Серильос, мы с Франки знали отлично, а в Пудауэль — нет, поэтому сами не заметили, как заблудились в плотно застроенном промышленном районе. Мы кружили, кружили, пытаясь выбраться, не осознавая, что едем в прямо противоположном направлении, пока дорогу нам не преградила патрульная машина карабинеров.

Я вышел из автомобиля, думая обойти их пешком. Франки тем временем принялся заговаривать им зубы, не давая опомниться и что-то заподозрить. Он выдал им пространный и сумбурный рассказ о контракте на разработку спутниковой сети слежения за транспортными перевозками, который мы вот-вот подпишем с министерством путей сообщения и который непременно сорвется, если через полчаса мы не попадем на самолет до Монтевидео. В итоге, после горячего обсуждения маршрутов выезда на шоссе к аэропорту, двое карабинеров прыгнули в свой автомобиль и велели следовать за ними.

В аэропорт мы прибыли под завывание сирены и вспышки мигалок патрульной машины, гнавшей свыше ста километров в час. Франки рванул к стойке «Хертц», сдавать взятый напрокат автомобиль, а я побежал к телефону, в четвертый раз за день набирать тот же номер. Там было занято. Я сделал еще две попытки, и на третий послышались долгие гудки, но я только зря потерял время, потому что ответивший мне женский голос не назвал отзыв на мой пароль, и трубку раздраженно бросили. Я сразу же перезвонил еще раз и услышал мужской голос, знакомый по предыдущим звонкам, размеренный и учтивый, но, к сожалению, не обнадеживающий. Как и предупреждали, генерала теперь две недели не будет. Злой и обескураженный, я повесил трубку. До отлета оставалось полчаса.

Мы с Франки договорились, что я пройду паспортный контроль, пока он будет возвращать автомобиль в «Хертце», чтобы, в случае если меня задержат, он успел ускользнуть и поднять тревогу в Верховном суде. Но в последний момент я передумал и решил подождать его в полупустом зале перед паспортным контролем. Я сидел слишком долго и чем дольше сидел, тем больше привлекал внимание (особенно учитывая деловой портфель, два дорожных чемодана и сумки с подарками). По громкой связи женский голос (кажется, еще более нервный, чем у меня) объявил, что заканчивается посадка на рейс в Монтевидео. Я в панике сунул носильщику чемодан Франки вместе с крупной купюрой и велел:

— Отнесите этот багаж к стойке проката «Хертц» и скажите сеньору, который там сейчас расплачивается, что я пошел на самолет, или пусть немедленно приходит.

— Сходите сами, — ответил он, — так будет проще.

Тогда я направился к сотруднице авиакомпании, выпускающей пассажиров на посадку.

— Пожалуйста, — попросил я, — подождите еще пару минут, я отыщу своего друга, он сейчас сдает прокатную машину.

— У нас всего четверть часа до взлета, — сказала она.

Наплевав на все приличия, я помчался к стойке. От волнения я окончательно сбросил чопорный облик своего альтер эго и снова стал взбалмошным кинематографистом. Долгая подготовка, скрупулезный расчет и изнурительные репетиции — все за две минуты полетело коту под хвост. Франки тем временем преспокойно обсуждал с сотрудником «Хертц» проблемы размена.

Два «зайца» на хвосте

— Ты спятил! — закричал я. — Плати как есть и жду тебя в самолете. У нас пять минут осталось.

Усилием воли заставив себя успокоиться, я проследовал на паспортный контроль. Погранконтролер открыл паспорт и пристально посмотрел мне в глаза. Я выдержал взгляд. Тогда он снова посмотрел на фото и на меня. Я держался.

— В Монтевидео? — спросил он.

— В родные пенаты.

Он поглядел на электронные настенные часы.

— На Монтевидео уже улетел.

Я принялся возражать, и он, справившись у сотрудницы «ЛАН-Чили», убедился, что нас действительно ждут. Оставалось две минуты.

Тогда он проштамповал паспорт и с улыбкой протянул его мне.

— Счастливого пути!

Не успел я отойти от будки контроля, как мою вымышленную фамилию объявили по громкой связи. Я понял, что это конец, что самое непоправимое, которое раньше могло произойти только с кем-то другим, теперь произошло и со мной. При этом я почему-то ощутил облегчение. На самом деле разыскивал меня конечно же Франки, чей посадочный талон я унес в своих бумагах.

Пришлось снова бежать к выходу, просить у погранконтролера, штамповавшего мой паспорт, разрешения пройти и вернуться, таща за собой Франки.

В самолет мы поднялись последними, и в спешке я даже не осознал, что один в один повторяю свои поступки двенадцатилетней давности, когда улетал в Мексику.

Мы уселись в самом хвосте, на единственные свободные места. И там на меня нахлынули совершенно противоположные настроению всей нашей поездки чувства. Глубочайшая грусть, ярость, невыносимая боль — и в то же время громадное облегчение, что все участники приключения целы и невредимы. Однако вновь проснувшиеся громкоговорители вернули меня к действительности:

— Всех пассажиров просим предъявить билеты на рейс. Проверка.

В салон уже входили двое в штатском, которые с одинаковым успехом могли быть и из авиакомпании, и из спецслужб. Мне много приходилось летать, поэтому я знал, что проверка посадочных талонов на борту в самый последний момент не редкость. Однако я первый раз видел, чтобы просили предъявить билеты. Означать это могло что угодно. В страхе я принялся искать спасения в зеленых глазах стюардессы, раздающей леденцы.

— Это просто вопиющее безобразие! — возмутился я.

— Ох, сеньор, что ж тут поделаешь… От нас ничего не зависит.

Франки, как всегда в критической ситуации прибегая к шутке, спросил, собирается ли она ночевать в Монтевидео, и девушка ответила ему в тон, что лучше справиться об этом у ее мужа, второго пилота. А я уже больше не мог выдержать ни секунды пребывания в фальшивой шкуре. Хотелось вскочить и, послав проверяющих к чертям, крикнуть им в лицо: «Да, это я — Мигель Литтин, кинорежиссер, сын Кристины и Эрнана, и ни вы, ни кто другой не вправе запрещать мне жить в собственной стране под собственным именем и внешностью». Однако в действительности я ограничился тем, что покорно и по возможности чинно протянул билет, скрывшись под надежным панцирем своего альтер эго. Контролер вернул мне билет, едва взглянув.

Через пять минут, пролетая над розовеющими на закате снегами Анд, я осознал, что шесть оставленных позади недель станут в моей жизни не самыми героическими, как думалось поначалу, а, что гораздо важнее, самыми достойными. Я посмотрел на часы — десять минут шестого. В этот час Пиночет, выйдя из кабинета в сопровождении своей свиты, прошел не спеша по длинной пустынной галерее и спустился на первый этаж по роскошной покрытой ковром лестнице, волоча за собой тридцать две тысячи двести метров ослиного хвоста, который мы ему прицепили. Я мысленно от всей души поблагодарил Елену. Стюардесса с изумрудными глазами принесла нам по коктейлю и сообщила, хотя мы не спрашивали:

— Было подозрение, что в самолет пробрался «заяц».

Мы подняли бокалы.

— Два «зайца», — сказал я. — Ваше здоровье!