До Кракова уже донеслось известие, что Папа учредил в Ватикане новую библиотеку. Когда под ятаганами османов пал злосчастный Константинополь, Папа сразу послал к султану Мехмеду своего легата, чтобы тот выкупил все книги ромейского архива. И в бреве, которое держал в руках Длугош, было сказано, что предъявитель сего – грамматик Святого Престола, отправленный приобретать или переписывать для апостольского книжного собрания церковные и светские хронографы, достойные общей памяти христиан.

– Где ты взял это? – Длугош негодующе вперился в Сигельда.

– Есть у меня приятель по прозвищу Исповедник, – пояснил Сигельд. – Он много последних исповедей слышал. Одна была от какого-то монаха. Его сундук мой приятель забрал себе: зачем сундук мертвецу с ножом в животе? А потом вещички покойного Исповедник проиграл мне в кости. Среди них я и нашёл этот лист. И теперь вот сообразил, как он может мне пригодиться.

«Сам ты и убил того монаха!» – подумал Длугош.

– Сигельд выдаст себя за скриптора из Ватикана, – хмуро сказал Каетан. – Будто бы он приехал переписать хронограф Ордена, пока Орден не пал.

Длугош тщательно взвесил услышанное:

– А ты, э-э… Сигельд… знаешь грамоту?

– Знаю латынь, – кивнул мошенник. – И говорю на многих языках.

«Он витальер!» – осенило Длугоша. В притонах ганзейских городов чернь славила этих пиратов Балтики и лучшего из них – Клауса Пей-до-Дна. Орден разгромил гнездо витальеров на острове Готланд. Сигельд был строен и силён, как моряк, и его желание уничтожить тевтонцев стало Длугошу понятно.

– В моём ремесле язык порой поважнее, чем ножик, – добавил Сигельд.

Каетан хотел одёрнуть его, положив руку на плечо, но не посмел. Длугош понял, что шляхтич боится витальера. И витальер в их деле главный.

– Но немцам Сигельда должны представить вы, пан Длугош, – тихо сказал Каетан. – Вам немцы поверят.

Длугош обомлел от такой дерзости. Оказывается, эти двое с дьявольской хитростью сочинили свой план именно под него! Он же вхож к королю. Он – негоциатор, который встречается с Верховным магистром. И он, каноник, может убедить магистра, что Сигельд прислан в Мальборк самим Папой!

Длугош уже был готов с проклятиями выгнать гостей из шатра, но в этот миг зачем-то посмотрел в глаза Сигельду. Глаза у злодея были как зимние проруби: тёмные и бездонные. В них таилось убивающее волю всеведение, словно Сигельд знал и прошлое, и будущее. Длугош почувствовал, что с этим человеком не надо спорить. Никогда. Убийца убивает, а Сигельд ещё и сожрёт душу. Хочешь избавиться от него – сделай, что он просит, и он уйдёт сам.

– Хорошо, – с трудом произнёс Длугош. – Я помогу вам.

На бургфриде вновь печально ударил колокол.

* * *

Лодка с тихим журчанием скользила по зеркальной плоскости Ногата. На левом берегу в свете восходящего солнца осока сверкала росой, а правый берег укрывала прозрачно-голубая тень огромного и длинного замка. В этой тени над мелководьем таяли последние клочья утреннего тумана.

– Высокий замок – для рыцарей, – негромко пояснял Каетану Длугош. – Средний – для полубратьев и гостей Ордена. Посередине – Дворец магистров для приёмов и торжеств. Нижний замок – для прислуги и работников.

Вперёд выдвигался могучий входной форт-барбакан: сдвоенные круглые башни с черепичными колпаками. Между башнями темнели стрельчатые арки ворот. Совсем недавно к барбакану через Ногат вёл деревянный мост, но его сожгли. Из воды торчали обугленные сваи, на них сидели сонные чайки.

С реки не был виден город, что охватывал замок с трёх сторон подковой. Город тоже был обнесён прочной стеной с башнями и рвом. От замка его отделял земляной вал с кирпичной кладкой, полубашнями-бастеями и вторым входным фортом, имеющим подъёмный мост. Немцы всегда строили так, словно рассчитывали пережить Конец Света. Замок был их Ковчегом.

Четыре гребца дружно взмахивали вёслами. Коронный хорунжий стоял посреди лодки со знаменем перемирия. Сигельд, одетый монахом, перебрался в нос лодки и разглядывал сумрачную твердыню тевтонцев.

– Ордену не хватает воинов, – говорил Длугош Каетану. – Замок и город защищают наёмники – табориты из Богемии, самые злые из гуситов-еретиков. Червонке, их капитану, в аду уже сложен костёр размером с Мальборк. Его разбойники заняли Нижний замок и выгнали оттуда тевтонцев.

Восстание прусских торговых городов начал Гданьск, немцы называли его Данцигом. К Данцигу примкнули Кульм с епископом, Кёнигсберг, Торн и Эльбинг, где сидел ландмейстер Пруссии Ганс фон Байзен. Ландмейстер был советником четырёх Верховных магистров, но пятый магистр – Людвиг фон Эрлихсхаузен – к его словам не прислушался, и тогда фон Байзен возглавил мятеж торговцев против рыцарей. Мятежники бросились к королю Казимиру с просьбой о подданстве. И Казимир охотно принял мятежные города под свою руку, потому что Польша уже полтора века упорно боролась с Орденом за Гданьск и богатое Поморье. Король без колебаний объявил Ордену войну.

Поначалу мятежники брали верх. Они разрушили орденские замки в Данциге и Эльбинге, Торне и Кульме, а фон Байзен осадил Мальборк – гордую столицу Ордена. Король Казимир уверовал в удачу и двинулся на город Хойницы. На выручку городу магистр послал войско. Поляки самонадеянно полагали, что дни Ордена уже сочтены; на королевском стане смеялись, что тевтонцы разбегутся от удара пастушьего бича. Шляхтичи короля и вправду почти смяли рыцарей магистра, и те укрылись в вагенбурге – в крепости из повозок своего обоза. Но в спину полякам внезапно ударил гарнизон Хойниц, вышедший из-за стен. Поляки разлетелись во все стороны, как воробьи от пса. Король пытался остановить бегство, однако в итоге и сам бежал, а его хоругвь досталась немцам. Рыцари же кинулись в погоню. Король стремглав скакал прочь через болота, пока его конь не увяз по брюхо. Брошенного всеми Казимира спас какой-то литовец: он вытащил монарха из трясины, дал новую лошадь и проводил до города Быдгощ. А фон Байзен устрашился поражением короля, поспешно снял осаду с Мальборка и увёл своё ополчение обратно в Гданьск. Словом, такого позора поляки не испытывали уже давно. И теперь победа над Орденом стала для короля Казимира делом чести.

Но война затянулась, рассыпавшись на стычки, измены и штурмы малых замков. Противникам не хватало сил. Орден призвал на подмогу наёмников.

Лучшими из всех были богемские табориты. Разгромленные в битве на Липанском поле, они теперь бродили по Европе, не имея ни родины, ни цели. Их бандами командовали капитаны. Когда-то табориты шли в бой против Пап, королей и магистров за общее равенство и праведную бедность, а ныне их интересовали только деньги. И весь мир знал, что у тевтонцев деньги есть.

Длугоша всё больше угнетала затея, в которую он ввязался. Дьявольский Сигельд напоминал ему дикого зверя: он только кажется приручённым, но в любой миг может разорвать горло. Он лжёт, выдавая себя за мошенника или витальера. А юный Каетан, похоже, служит ему поневоле. Видно, тевтонцы так погрязли в грехе гордыни, что небо не пожелало оскверняться возмездием Ордену и уступило своё право тёмным силам преисподней.

Лодка уткнулась в заросший травой берег. Хорунжий затрубил в рог. Сигельд выпрыгнул первым и протянул канонику руку для опоры.

Ворота в стрельчатых порталах были утыканы железными шипами. Левая створка со скрипом отворилась. В проёме стояли табориты, снаряжённые как разбойники: кольчуги-хауберки, абордажные мечи-дюзаки, круглые прусские щиты без гербов и короткие копья без флажков-фаньонов. Среди таборитов Длугош сразу узнал капитана Ульриха Червонку. Предводитель наёмников был рыжим, кудлатым и бородатым. Он улыбнулся канонику:

– Ну что, привёл ватиканского евнуха? А то мы скучаем по бабам.

– Ты на службе, еретик, – напомнил табориту Длугош. – Этого человека нужно пропустить в Высокий замок. Выполняй приказ магистра.

Сигельд принял смиренный вид и сложил перед грудью ладони. Сунув меч в ножны, Червонка подошёл к Сигельду, ловко охлопал его по бокам, проверяя, нет ли ножа, и подтолкнул к воротам, к своим людям.

– Дойдёт целенький, – пообещал он. – Выйдет ли таким же – не знаю.

Длугош вернулся в лодку. Гребец оттолкнулся веслом от берега.

Когда лодка вынырнула из прохладной тени замка, Каетан будто очнулся.

– Пан Длугош, – негромко заговорил он. – Скажите мне, какие у нас в Польше есть священные мечи? Про Щербец и меч святого Петра я знаю.

Меч святого Петра хранился в соборе Познани. Этим мечом апостол Пётр в Гефсиманском саду отсёк ухо рабу Малху. Папа Римский Иоанн XIII вручил древнее оружие апостола первому познанскому епископу Иордану. А меч, который потом получил имя Щербец, ангел дал князю Болеславу Храброму. Болеслав оставил на клинке зазубрину, щербину, когда ударил по Золотым воротам Киева. Славный Щербец стал коронационным клейнодом польских королей и хранился в сокровищнице Вавельского замка в Кракове.

Длугош внимательно посмотрел на Каетана. Лодка неслась к левому берегу, и замок тевтонцев быстро удалялся.

– Хочешь убить Сигельда? – прямо спросил Длугош.

Может, этот несчастный юноша наслушался рыцарских историй и счёл, что ему поможет какой-нибудь полусказочный Эскалибур или Дюрандаль? Впрочем, почему бы и нет? По преданию, в Грюнвальдской битве магистра фон Юнгингена неведомый воин убил копьём святого Лонгина.

Каетан ответил канонику тоскующим взглядом:

– Сигельда не убить. Он и так уже мёртвый.

Даже на солнце Длугоша пробрал холодный озноб.

– Вера наше оружие, – только и сумел сказать он.

Он подумал, что сегодня же днём попросит короля Казимира отпустить его – и сразу уедет в Краков. Конечно, Тевтонский орден должно сокрушить. И его, несомненно, сокрушат. Падение Мальборка станет громовой победой Польши. Но Мальборк падёт без него, без каноника Длугоша. Он ничего не хочет знать о зловещем витальере Сигельде. Ничего не хочет знать о Каетане Клиховском, на котором лежит мрак проклятия. Божьим попущением он, Длугош, соприкоснулся здесь с какой-то страшной и неумолимой силой. И он в смятении. Если он останется под Мальборком, страшная сила подчинит его себе. А спасение души важнее победы над врагом. Вот поэтому он уедет.

Глава пятая

Эрих Кох, гауляйтер Восточной Пруссии, отчаянно скучал. Ему нечего было делать. Он уже вдоль и поперёк прочитал оставленные в бункере номера «Берлинской иллюстрированной газеты» и офицерского журнала «Сигнал» и разложил все известные ему пасьянсы. Тусклая лампочка, работающая от аккумуляторов, иногда мигала. С большого плаката на бетонной стене, открыв рот, беззвучно кричал фюрер. Хорошо, что он, Эрих Кох, в своё время оставил во многих своих бункерах запасы коньяка. «Курвуазье» и спасал от безделья.

Золотой швейцарский «Лонжин» – особая серия для руководства рейха – показывал три часа ночи. Скоро вернётся фон Дитц. От его вылазки зависела вся жизнь гауляйтера. Чёрт возьми, как так получилось, что судьба сделала гигантский круг и вернула его туда, откуда всё началось?

Кох был уверен, что в гибели рейха виноват Гитлер, бездарный параноик. Гитлеру следовало слушать Гудериана, тот хоть по утрам соображал. Впрочем, Кох ещё осенью учуял, что дело партии протухло. Он тайком купил виллу в Ла-Плате и начал потихоньку переводить капиталы на счета «Акционерного банка Буэнос-Айреса». Когда русские вошли в Пруссию, Кох уже был готов к эвакуации. Клара, верная супруга, благоразумно перебралась в Любек.

Генерал фон Ляш, старый осёл, узурпировал власть, и потому гауляйтеру больше не было смысла торчать в Кёнигсберге: всё равно большевики набьют генералу морду. По радио в городе крутили грампластинки с патриотическими речами гауляйтера, а сам Кох сидел за проливом на вилле «Золотой фазан» в Нойтифе, и в гавани Пиллау его ожидал снаряжённый для бегства ледокол.

Кох был уверен, что проявил незаурядное мужество – дотерпел на вилле до 23 апреля. Красная армия вгрызлась в окраины Пиллау, русские снаряды перепахали Нойтиф, «Золотой фазан» запылал, и только тогда Кох поднялся на борт «Восточной Пруссии» и приказал отчаливать. Прощай, старая жизнь.

А потом всемогущий гауляйтер почувствовал себя паршивым псом. Порт Хела был переполнен беженцами из Данцига, русские самолёты бомбили суда. Кох отказался взять пассажиров, и беженцы едва не растерзали его прямо на пирсе. Комендант порта, подонок, не дал гауляйтеру эсминец для охраны.

Ледокол ушёл к острову Рюген. В тёмных водах Балтики скользили тени советских подлодок. По радио сообщили, что фюрер мёртв и командовать последним огрызком рейха назначен адмирал Дёниц. Ледокол взял курс на городишко Фленсбург, где заседало правительство Дёница. Но адмирал, этот предатель, больше не желал сражаться: он хотел вывести мирное население в англо-американскую зону оккупации и после этого сдать вермахт союзникам.

Отношения с адмиралом у Коха всегда были плохие, но Кох надеялся на помощь, ведь оба они – любимцы Гитлера. Ледокол вошёл во Фленсбургский фьорд. Жалкий сброд Дёница гнездился в военно-морском училище. Адмирал встретил гауляйтера надменно, даже фюрер вёл себя более уважительно. Кох потребовал подводную лодку, которая доставила бы его в Аргентину. Дёниц предложил билеты второго класса на пароход «Тённер», который через два дня уходил из Копенгагена в Касабланку. И Кох принял эту подачку!.. Уходя, он оглянулся на здание училища, построенное в подражание Мариенбургскому замку. Издёвка судьбы! Он, гауляйтер, столько денег вколотил в реставрацию той тевтонской громадины, а здесь, в её тени, подвергся такому унижению!

В Копенгаген он опоздал. Когда «Восточная Пруссия» получила место у пирса, «Тённер» уже исчез в туманах пролива Эресунн. Команда ледокола объявила, что сходит на берег и бросает судно. Кох извлёк из тайника в чемодане документы на имя майора Рольфа Бергера, собираясь раствориться в толпе, но в этот момент к нему в каюту постучал Гуго фон Дитц, адъютант.

– У меня есть хорошие друзья в Копенгагене, – сказал он, – и я узнал, что двадцать первого мая из Стокгольма выйдет рудовоз «Сведенборг». Пункт назначения – Монтевидео. Капитан «Сведенборга» предан нашим идеалам. Он согласен предоставить каюту и вам, и мне.

– Это прекрасно! – оживился Кох.

– Но есть сложности. «Сведенборг» не остановится ни в Копенгагене, ни в Мальмё. Мы должны подняться на борт в Стокгольме.

– Значит, отправляемся в Стокгольм! У нас в запасе целых две недели!

– Увы, господин гауляйтер! «Восточная Пруссия» оставлена экипажем. В порту Копенгагена вас тотчас арестуют оккупационные власти. Скорее всего, вас арестуют и в Швеции тоже, а затем интернируют.

– Вы можете что-то предложить, Гуго? – разозлился Кох.

– Разумеется, – со снисходительным спокойствием ответил фон Дитц. – У нас есть гидроплан. Мы перелетим в какое-нибудь укрытие и там дождёмся выхода «Сведенборга» в рейс. Затем устроим рандеву прямо в море.

– Вы гений, Дитц. Я всегда это подозревал.

Фон Дитц увлекался современной техникой и умел управлять почти всем, что ездит, летает или плавает. Он один сработал за авиационного техника, стропальщика и крановщика, заправив самолёт горючим и спустив его на воду, а потом сел за штурвал. Кох натянул кожаный шлем с очками и шлемофонами и надел плотную куртку. Рядом с фон Дитцем он чувствовал себя всемогущим, как и прежде. Гидроплан пробежался по акватории порта и взмыл в небо.

На побережье острова Рюген среди лесов и дюн рассыпались пансионаты общества «Сила через радость»: мелкие оказались заброшенными, а в крупных поселились беженцы. В заливе Ясмунд фон Дитц и Кох отыскали подходящий удалённый домик с лодочным ангаром, в котором можно было спрятать гидроплан. Тихий залив служил отличной взлётно-посадочной полосой.

Однако на Рюгене они прожили только неделю. Воды Ясмунда вспенил британский патрульный катер. Следовало поменять убежище, лучше всего – найти неприметную деревеньку уже в Швеции, в окрестностях Стокгольма. Ночью гидроплан снова поднялся в воздух и взял курс на Стокгольм. Фон Дитц хотел обогнуть с юга остров Борнхольм с его зенитками и проскочить между островами Эланд и Готланд. Гидроплан летел невысоко. Из открытой кабины Кох видел внизу отражение луны в блестящей чёрной плоскости моря.

Когда на траверзе оказался Готтенхафен, всё вокруг внезапно вспыхнуло – беззвучно и ослепительно; как потолок, осветилось широкое верхнее крыло. Это самолёт попал прямо в луч корабельного прожектора: русский сторожевик обшаривал небо. Кох инстинктивно сжался, будто мог спрятаться. От корабля к самолёту устремились нити трассирующих огней. По фюзеляжу, обтянутому перкалем, пробарабанило.

В шлемофонах раздался голос фон Дитца:

– Нас подбили, господин гауляйтер. Теряем топливо. Попробую куда-нибудь приводниться. Если вы живы, то не беспокойтесь.

По интонации Кох догадался, что фон Дитц улыбается: он в своей стихии.

Подавляя ужас, Кох ухватился за раму кабины. Холодный злой ветер бил в лицо. Во тьме Кох видел только нижнее крыло биплана, теперь освещённое луной, и кожаный затылок фон Дитца. Самолёт то трясся, то замирал, будто в неподвижности, то страшно кренился. Кох не понимал, что происходит.

Наконец внизу чёрно-бело засверкали волны. Гидроплан с тугим толчком встал на поплавки и заскользил по воде. Сзади послышался плеск.

Держа хвост на весу, гидроплан покачивался вблизи невысокого берега. Фон Дитц, стаскивая шлем, обернулся к гауляйтеру:

– Вот мы и снова дома. Это Пиллау. Прямо перед нами – Лохштедт.

– Пиллау?! – Кох едва не взорвался от гнева. В голове мелькнула мысль: уж не изменник ли фон Дитц?! Не задумал ли он выдать хозяина врагам?

– Неделю мы сможем просидеть в катакомбах, – пояснил фон Дитц.

– А потом? Как без самолёта мы доберёмся до шведского корабля?

Фон Дитц поднялся с места и опёрся о край крыла над головой:

– А на этот случай у вас на привязи в Пиллау есть «морская собака».

* * *

За пять лет войны в недрах Пиллау успели соорудить два обширных комплекса. «ZIF» располагался в центральной части города и включал в себя Шведскую цитадель, форт «Восточный», прибрежные батареи и минный завод в форте Штиле. «HAST» находился под горой Швальбенберг; он объединял секретные объекты Военной гавани, судоверфи концерна «Шихау» и батарею «Камстигаль». Комплексы были связаны через станцию подземной железной дороги. Дорога от станции уходила к порту Фишхаузена; завершить её не успели, но всё же подключили к системе коммуникаций бункер в Лохштедте и две батареи – «Нойхойзер» и «Крест святого Адальберта». Впрочем, в этих хитростях Кох не разбирался. Жизнеобеспечение гауляйтера – компетенция адъютанта. Фон Дитц отыскал дизель-генератор и зарядил батареи, чтобы Кох не сидел в темноте. Если фон Дитц не вернётся, гауляйтер будет вынужден выйти из катакомб и сдаться русским. Или сдохнуть в подземельях, как крыса.

Фон Дитц вернулся. Кох услышал, как в тамбуре проворачиваются петли массивной стальной двери. Следом за фон Дитцем в бункер, пригнувшись, вошёл лоцман Грегор Людерс. Кох успел убрать со стола пасьянс и бутылку.

– Рад видеть вас, Людерс, – по-деловому сказал гауляйтер.

Людерс ответил партийным приветствием. С прошлого года оно было введено и в армии. Похоже, старик-фольксштурмовец считал себя солдатом.

Он был сущим болваном, этот Людерс. Таким же сумасшедшим, как его патрон – доктор Хаберлянд, который обустроил в Шведской цитадели музей и назойливо упрашивал гауляйтера эвакуировать его экспонаты в Германию. Кох ценил антиквариат и потому осмотрел собрание доктора. Патриотический хлам. Кох приказал упаковать это барахло в ящики и выписал Хаберлянду с Людерсом разрешение на эвакуацию. Доктор, он был поумнее старика, уехал, а Людерс пожелал остаться и сражаться с русскими, записался в фольксштурм. Кох поручил ему перевезти музейные ящики в Лохштедт. Старый дурень едва не отдал концы от счастья и в благодарность приволок гауляйтеру тот ржавый меч из музейного мусора… Да, было время, когда он, Эрих Кох, забавлялся подобной тевтонской ерундой, соперничая с рейхсминистром Розенбергом и Альбертом Форстером, гауляйтером Данцига… Чтобы отделаться от Людерса, Кох назначил его командовать местной ячейкой «Вервольфа» и отправил в гинденбургские казармы Кёнигсберга – в диверсионную школу. И вот сейчас старик пригодился. Хорошо, что Гуго обладает прекрасной памятью на людей.

– Вы член партии? – требовательно спросил Кох.

– Да, – кивнул Людерс, полез в карман и достал круглый красно-белый значок с чёрной свастикой; такие значки насмешливо называли «бычий глаз».

Свой золотой значок «старого бойца» за номером девяносто Кох выбросил в море с борта ледокола «Восточная Пруссия».

– Враги думают, что мы сломлены, однако наша партия сейчас сильна, как никогда! – заговорил Кох. Он вылез из-за стола и прошёлся по бункеру, изображая раздумье. – Наша партия бессмертна, потому что идея, которую она воплотила, и есть гордый тевтонский дух Германии! Наша борьба только начинается! Поражение в войне было необходимо, чтобы сплотить нас!

Людерс внимательно слушал гауляйтера.

Кох легко использовал пропагандистские лозунги Геббельса, хотя считал того горлопаном и обезьяной-ревуном. Однако вопли рейхсминистра годились для любой ситуации, а особенно для катастрофической.

За долгую карьеру Кох наловчился настраиваться на политическую волну. Семнадцать лет назад он приехал в Кёнигсберг с горстью пфеннигов в кармане, а потом создал концерн «Эрих Кох штифтунг» и стал богаче Альфрида Круппа. Гиммлер ненавидел гауляйтера Восточной Пруссии, но по приказу фюрера заткнул свою вонючую пасть. Геринг, тупой боров, завёл уголовное дело против Коха, намереваясь завершить всё расстрелом, однако получил от фюрера пинок под жирный зад и тотчас превратился в лучшего друга. Во владениях гауляйтера, в заповедной Роминтенской пуще, у Геринга образовалось дивное поместье; даже за две недели до прихода русских он ещё стрелял там оленей, пил коньяк и давил брюхом штатных партийных шлюх.

Настроение в рейхе изменилось летом сорок четвёртого. Американцы высадились в Нормандии, а через полтора месяца полковник Штауффенберг едва не взорвал фюрера к чертям собачьим вместе с его верой в победу. С этого времени требовалось демонстрировать уже не напыщенное самодовольство, а истеричную жертвенность. Кох и демонстрировал. Он запретил даже думать про эвакуацию населения, а паникёров приказал вешать. Хорошим тоном было пренебрегать вермахтом, и гауляйтер охрип, убеждая, что вместе с партией он возглавит фольксштурм и без всякой армии сокрушит русских одной лишь силой духа. Последней судорогой этой истерики стало создание «Вервольфа».

– Мы возродим нашу партию в подполье! – Кох всё прохаживался перед Людерсом, неосознанно подражая Гитлеру. – Мы начнём тайную войну в наших городах и в наших лесах! Немцы никогда не смирятся с монгольским игом! Земля будет гореть у врага под ногами! Национал-социализм воскреснет во всей своей силе и славе, и основой его будет бесстрашный «Вервольф»!

Эту боевую организацию пару месяцев назад создал обергруппенфюрер СС Ганс Прютцман. Он планировал охватить всю Германию партизанским движением. Под нужды «Вервольфа» спешно перестраивались диверсионные школы Гросс-Мишена и Гроссраума; в Егер-программу наравне с тайниками для культурных ценностей включили бункеры для будущих подпольщиков.

Кох знал Прютцмана. Гиммлеровский кретин. До войны с большевиками Прютцман возглавлял СС Восточной Пруссии, и через него Кох выколачивал деньги на реставрацию замка в Мариенбурге. А к «Вервольфу» Кох относился с полным презрением. Война закончилась, какое ещё сопротивление?

Слушая гауляйтера, Людерс стоял навытяжку. Кох и вправду напоминал Гитлера – тоже невысокий, с такой же щёточкой усов. Но, в отличие от фюрера, коренастый Кох неудержимо полнел. Бывший телеграфист с железной дороги, он и выглядел всегда простолюдином – с крепким, как картофелина, лицом.

– Садитесь, Людерс! – спохватился Кох.

Он поймал ироничный прищур фон Дитца. Гуго знал все геббельсовские уловки и, видимо, считал, что хозяина занесло. Но Коха не занесло.

– Людерс, ваша ячейка сохранила боеспособность?

– Нет, господин гауляйтер. Кто не погиб, тот эвакуировался. Я один. Но мне кажется, что в катакомбах действует какая-то самостоятельная воинская группа. Возможно, защитники Пиллау, которые не сложили оружия.

– Что ж, хоть что-то… – Кох озабоченно потёр руки. – Я инспектирую подразделения «Вервольфа» в своём гау. Мой самолёт подбили. Я намерен продолжить миссию на «морской собаке». Вы сумеете управлять ею?

«Морскими собаками» назывались сверхмалые субмарины. Их строили на заводе «Шихау» в Кёнигсберге, по секциям перевозили на верфи Эльбинга, Данцига и Киля, а там уже собирали окончательно.

Для тотальной войны – вроде той, что вели «волчьи стаи» адмирала Дёница, – «морские собаки» не годились, но для диверсий или бегства были в самый раз. Фон Дитц вспомнил, что одна из таких субмарин осталась в подземном доке объекта «HAST». На ней и можно совершить бросок до рудовоза «Сведенборг». Увы, фон Дитц не имел дела с подлодками, но вспомнил о старом лоцмане из «Вервольфа».

– В Первую мировую я был рулевым на крейсере, – сказал Людерс. – На курсах в гинденбургских казармах нас, старых моряков, обучали управлению диверсионными субмаринами. Я справлюсь, господин гауляйтер.

– Тогда вы мобилизованы, – сурово сообщил Людерсу Эрих Кох.

– Я ещё вернусь домой?

– Уже нет, – мягко, но предостерегающе улыбнулся фон Дитц.

– Я предоставлю вам убежище в другой стране, – легко пообещал Кох, чтобы расположить и успокоить старика. Пусть доведёт «морскую собаку» до «Сведенборга», а потом фон Дитц устранит все затруднения.

Людерс глубоко задумался.

– Господин гауляйтер, – с усилием произнёс он. – У меня на попечении моя воспитанница… Совсем юная девушка. Я не хочу бросать её с русскими.

– Я её видел, – подтвердил фон Дитц.

– Мы возьмём её с собой, – великодушно разрешил Кох.

– Я схожу за ней! – ободрился Людерс.

– Вам не стоит покидать гауляйтера, – возразил фон Дитц. – Вы слишком ценный специалист. Ночью я сам схожу за фройляйн Хельгой.

* * *

Женя словно лучилась здоровой силой и затаённым удовольствием. Туго затянутая в военную форму, она цокала по брусчатке подковками щегольских сапожек. Володя искоса поглядывал на неё и вспоминал прошедшую ночь. Сколько в Жене было бесстыдной требовательности к жизни! И рядом с ней почему-то казалось, что она права. А Женя поняла взгляды Володи по-своему.

– Не всё сразу, сержант. – Она лукаво прищурилась. – Дотерпи до отбоя.

Свежесть Балтики смягчала яркий утренний свет. Уцелевшие деревья тихо зеленели, закрывая выщербленные стены. В кучах битого кирпича остро блестели осколки стекла. От вокзала доносились свистки паровоза и стук буферов. В тесном проулке урчал огромный «студебеккер», оттаскивающий на тросе какую-то глыбу; водитель, высунувшись из кабины, смотрел назад и командовал. Встречные немцы с носилками вежливо здоровались с Женей:

– Гутен морген, фрау официер… Гутен морген, фрау официер…

В комендатуре Володя ждал возле окна в конце коридора и смотрел, как по каналу проплывали суда – тральщики и бронекатера. Из кабинета в кабинет ходили штабисты и девушки-секретари. То и дело кто-нибудь подруливал к Володе и просил огонька. Разгорячённая Женя появилась только через час.

– Война закончилась, началась бюрократия, – раздосадованно сказала она. – Короче, Нечаев, так. Я дозвонилась в госпиталь, ты выписан, зайдёшь туда за документами. Вот тебе ордер на койку в общежитии и талоны в столовку. Ты официально прикомандирован к моей группе. Командование оповещено.

У крыльца комендатуры их встретил Клиховский.

– Теперь за Людерсом, – распорядилась Женя.

Володя уже догадался, что у Жени с этим немцем существует какая-то секретная договорённость. Они пошагали впереди, Володя – за ними. Сейчас он ощущал себя дрессированной собакой при Жене, и это ему не нравилось.

Людерса опять не оказалось дома.

– Куда он ушёл? – сердито спросила Женя.

Светловолосый немецкий парнишка словно не замечал гостей.

– Я не знаю, – буркнул он по-немецки.

Возле подъезда Женя задержалась, размышляя, что делать.

– Отправляйтесь к себе, Клиховский, – наконец определилась она. – Если что-то наметится, пришлю за вами. А я попробую застать Людерса там, где он работает. – Женя кивнула в сторону Лоцманской башни. – Ты, Нечаев, можешь сходить на завтрак. Потом возвращайся сюда и карауль этого хрыча возле дверей. Увидишь его – скажи, пусть дома сидит.

В ресторане по утрам кормили как на полевых кухнях – простой пшённой кашей, которую бойцы называли «блондинкой». Наверное, офицерское меню действовало только по вечерам. Про официанток из этого ресторана бойцы в госпитале рассказывали всякие чудеса, но официанток утром тоже не было.

Володя думал о Жене. Женя – прекрасная любовница, но она решила, что Володя – человек ведомый, которым нужно руководить. Почему так? Потому что он не хам, как Перебатов? Потому что посочувствовал немцам? Или потому что окопы не вытравили из него семейную интеллигентность?

К немцам у Володи был свой счёт. Зимой сорок второго его маму и сестру эвакуировали из Ленинграда. На Ладоге их машина провалилась в полынью от бомбы. Какой ужас испытали Светланка и мама, когда захлёбывались подо льдом в глубине озера? Иной раз это снилось Володе, и он кричал, просыпаясь будто от внезапного ожога. Он знал: ничто и никогда не избавит его от боли.

Его отец погиб в тридцать пятом в геологической экспедиции. Володе тогда было тринадцать. После школы он сумел поступить в Горный институт. Наверняка сыграла свою роль фамилия – в Горном хорошо помнили доктора наук Нечаева. На первую практику Володя поехал в Сибирь. Его отряд обследовал реку Таймура в Эвенкии – искал бокситы. Выбравшись к людям, геологи узнали, что уже два месяца идёт Великая Отечественная война.

Володю не отпустили домой, оставили при геологическом управлении в Енисейске. Такова была необходимость военного времени. Геологам давали бронь – освобождение от службы. С этой бронью студент Нечаев боролся три зимы. А три лета, три полевых сезона, он провёл в глухой тайге с поисковыми отрядами из инородцев, спецпереселенцев и заключённых. В сорок четвёртом году стало ясно, что бокситов на реке Таймуре нет. С Володи сняли бронь и наконец-то призвали в действующую армию. И он сразу угодил в кровавую баню Восточной Пруссии. Так что Женя напрасно считала его тюфяком.

Из ресторана Володя направился обратно на улицу Лоцманов. Он не думал, что парнишка-немчик сидит дома: немцы расчищали улицы. Володе хотелось рассмотреть фотографию крейсера в квартире Людерсов. Он пару раз постучал, подождал из вежливости, отодвинул дверь и шагнул за порог.

Парнишка был дома. У Володи мелькнуло в голове, что немчик спал – на шорох отодвинутой двери он вскинулся на койке, прикрываясь одеялом. И Володя вновь увидел те же огромные от страха глаза, что и тогда, в подвале. Взгляд парнишки на мгновение метнулся куда-то в сторону, и мгновения Володе было достаточно – у него сработал навык бойца из штурмовой группы, которая квартал за кварталом перетрясла Инстербург и Кёнигсберг. Володя гибко уклонился и оттолкнул того, кто набросился на него с тыла.

Нападавший пролетел мимо, ударился о гардероб и тотчас развернулся. Это был невысокий и крепкий парень в мешковатой одежде, явно с чужого плеча. Белёсая щетина. Отросшие волосы. Голубые, точно вываренные глаза. Похоже, парень был моряком: он сжимал несуразно длинный кортик. А Володя уже держал перед собой венский стул ножками вперёд. За спиной у Володи зиял открытый дверной проём – путь к отступлению.

Моряк отшвырнул кортик и вытащил из-под пиджака парабеллум. Ствол уставился на Володю. Моряк помедлил, тяжело дыша, и кивнул на дверь:

– Уходи!

Он говорил по-немецки, но всё было ясно. Убить русского без шума не получилось, а стрелять моряк не хотел: выстрел привлечёт внимание патрулей. Пускай русский убегает и поднимает тревогу – это займёт больше времени и даст моряку фору, чтобы выскочить из дома и затеряться в развалинах.

– Собирайся! – властно приказал моряк парнишке.

– Я не пойду с тобой! – с ненавистью ответил тот.

Моряк не знал, что делать, и боялся отвести глаза от Володи.

– Этот русский увидел здесь меня, – сдавленно сказал он, стараясь убедить парнишку. – Он поймёт, что я из «Вервольфа». Если ты останешься, тебя возьмёт их контрразведка! Тебя будут пытать и расстреляют!

Володя догадался: моряк хочет, чтобы немчик ушёл с ним, и стращает его русскими застенками за связь с «Вервольфом»… Значит, он, Володя, нужен моряку и может убраться отсюда живым! А немчик… Если немчик уйдёт с моряком, то погибнет, потому что рано или поздно весь «Вервольф» перебьют.

Володя кинулся на моряка, целясь поймать ножками стула в захват его руку с пистолетом. Моряк не ожидал атаки. Парабеллум со стуком отлетел в сторону. Володя и моряк с грохотом повалились на пол. Моряк был меньше ростом, увёртливее, да и стул мешал, поэтому Володя пропустил мощный удар в живот. Володя опрокинулся набок, а моряк дёрнулся к оружию.

Мальчишка стоял у окна в одной рубашке и с голыми коленками. Обеими руками он держал парабеллум, направленный «вервольфовцу» в лицо.

– Стреляй! – рявкнул Володя мальчишке.

В схватке не место колебаниям или жалости. Но немчик не выстрелил.

– Я с тобой не пойду! – со страстью повторил он «вервольфовцу».

И Володя вдруг понял, что никакой это не мальчишка. Это девушка.

«Вервольфовец» поднимался на ноги. Володя потянулся и цапнул кортик.

«Вервольфовец» затравленно поглядел на русского солдата с кортиком, на девушку с пистолетом и одном прыжком исчез из комнаты.

Девушка словно сломилась и беззвучно зарыдала. Володя встал, опираясь о кровать, стащил одеяло и укутал девушку, а потом мягко отобрал пистолет.

– Кто это бы-был? – спросил он.

– Мой жених… – прошептала девушка.

* * *

Они познакомились на рождественском балу в канун сорок пятого года. Фрау Зибель, штаммфюрер городской организации «Вера и красота», считала, что девушкам выпускных классов гимназии следует заводить знакомство с курсантами Школы подводного флота: это настраивает молодых людей на идею патриотического брака. После Рождества в Ютландском зале Школы партийное руководство проводило бал для гимназисток и курсантов.

Получилось незабываемо. Звучали вальсы, и оконные стёкла чуть звенели от лёгкой новогодней вьюги. Все девушки были прекрасны, а все юноши – как морские боги. И глаза у Зигги Киперта оказались цветом подобны Атлантике.

В том январе они встречались на мосту Гинденбурга, на полпути между Школой подводников и улицей Лоцманов. В канале Грабен блестела чёрная вода, и над Пиллау сиял маяк. Ещё всё было хорошо: война остановилась на границе, и Зигги мечтал о рейдах к побережью Флориды или устью Ориноко. Они целовались под фонарём, как в песне «Лили Марлен»: «Под тем столбом фонарным шептал я о любви. / Сбегал я из казармы к тебе, моя Лили. / Ты только позови меня, моя Лили Марлен!..» А потом русские начали наступление, и всё стало очень плохо. Маяк погас. Занятия в гимназии прекратились, в здании расположился госпиталь, и Хельга теперь ухаживала за ранеными. На Пиллау обрушился поток беженцев. Пал Инстербург. Взорвался форт Штиле. И славный Зигги Киперт тоже изменился. Он уже не тянул Хельгу в тень, где можно целоваться, не пытался обнять её. Он горел жаждой сражений.

И всё же в самом конце января Зигги сделал предложение. Он встретил Хельгу возле гимназии, опустился в снег на одно колено и вложил Хельге в ладонь золотое кольцо. Хельга знала, что Зигги из бедной семьи. Откуда у него кольцо? И Зигги ничего не утаил. Ему не в чем было упрекнуть себя.

Сейчас, когда Пруссия сражалась, уже не было необходимости в таком количестве восточных рабочих, особенно еврейских женщин. Их требовалось ликвидировать. Колонны евреек со всего Замланда пригнали в Пальмникен – в небольшой городок на взморье. Здесь откос берега был изрыт штольнями, в которых добывали янтарь; они оказались очень удобными для последующего захоронения тел. В штольнях работали офицеры СС, а курсантов привезли охранять колонны. От мокрого ветра перчатки у Зигги прилипали к автомату. Балтика шумела, волны глухо били в глыбы рыхлого льда. Еврейки стояли молча, шеренгами в пять человек, по шагу медленно придвигаясь ко входам в штольни. На Зигги измученно смотрела черноволосая женщина лет сорока. Удивительно, какой красотой природа могла замаскировать вырождение.

– Что вам надо? – недовольно спросил у еврейки Зигги.

– В той шеренге моя дочь. – Женщина указала на девочку-подростка. – Господин солдат, разрешите мне поменяться местами с её соседкой. Девочке нужна моя поддержка. У меня есть чем заплатить вам.

Еврейка протянула кольцо. И Зигги перевёл еврейку, куда та захотела.

А вечером у крыльца гимназии он кричал Хельге:

– Это честный заработок! Я никого не ограбил, безмозглая дура!

Хельга убежала. Дома, рыдая, она мыла руки в тазу. Там, в штольнях, был ад: обречённые женщины взбирались на груду трупов – чтобы потом солдатам не надо было затаскивать туда их тела, поворачивались, и солдаты стреляли им в лицо. На упавших взбирались следующие в очереди. А Зигги Киперт у входа в штольню мёрз и с досадой поглядывал на часы: «Почему так долго возятся?» Хельгу потрясло даже не то, что у Зигги оказалось мёртвое сердце. Потрясло осознание возмездия, которое приближается к её стране и её народу.

В ночь, когда Хельга намывала руки, в море возле Готенхафена тонул «Вильгельм Густлоф» – роскошный десятипалубный гигант, лучший лайнер общества «Сила через радость». В войну его перекрасили из белого в серый цвет и превратили сначала в плавучий госпиталь, потом – в базу подводного флота. Капитан взял на судно восемь тысяч беженцев из Данцига и Пиллау. Три торпеды пробили огромные дыры в бортах. Люди барахтались в ледяных волнах Балтики – не моряки и не солдаты, сделавшие смерть частью своей жизни, а женщины в зимних жакетах и дети в пальтишках. Утром Пиллау узнал об этом из новостей английского радио. Фюрер промолчал. В гавань Пиллау вскоре вошли тральщики, на палубах которых лежали замороженные, как поленья, мертвецы, выловленные на месте гибели «Густлофа».

Зигги пытался снова увидеться с Хельгой, но та его избегала. А потом начались бомбёжки. А потом Школу подводников решено было перевести на запад, во Фленсбург. Курсантов погрузили на другое круизное судно общества «Сила через радость» – на лайнер «Штойбен». Хельга не пришла в гавань, чтобы попрощаться с Зигги. А Зигги стало не до неё.

Тревожило сравнение с «Густлофом». Курсанты успокаивали себя шутками, мол, снаряд не попадает второй раз в одну и ту же воронку. Транспорт снова взял беженцев.

За Готенхафеном две русские торпеды вылетели из темноты и вонзились в борт «Штойбена». Водяные горы взметнулись выше капитанского мостика. В трюме тремя взрывами сдетонировал боезапас. Судно вывернуло наизнанку. Зигги Киперту повезло: кубрик, где его разместили, оказался близко к трапу на верхнюю палубу. Зигги пробился сквозь обезумевшую толпу и выскочил на полубак. «Штойбен» горел, озаряя море вокруг себя, и быстро погружался кормой. Фок-мачта наклонялась, будто подрубленное дерево. Люди сыпались в воду, как мусор. И Зигги, сорвав спасательный круг, тоже прыгнул в море. Ему опять повезло – он не успел промёрзнуть насмерть. Его подцепили сетью со сторожевика сопровождения, что ринулся к погибающему гиганту.

Два месяца Зигги пролежал в данцигском госпитале с пневмонией. Вернуться на флот у него уже не было никакой возможности. Зигги поступил в диверсионную школу Иенкау. Русские тем временем добивали окружённый Кёнигсберг. Последним транспортом группу Зигги перебросили из Данцига в Пиллау. Город рушился, пылал и дымил, немногие жители укрывались в бомбоубежищах. Зигги не искал Хельгу Людерс, тогда было не до этого. Русские войска жгли и ломали рубежи немецкой обороны. Группа Зигги пробралась в катакомбы и затаилась. И наконец наверху воцарилась тишина.

…Хельга как-то призналась Зигги, что не уедет в эвакуацию. В Иенкау его научили работе в подполье. Он несколько раз выходил в город и выследил девушку, определил, где и как она живёт. Он явился утром, рассчитав, что Людерс в это время уйдёт в порт на свою новую службу. Хельга попятилась от Зигги, словно встретила ожившего покойника. В общем, так оно и было.

Он стал другим, юный Зигги Киперт, и Хельга поняла это сразу. Он мог убить её, мог изнасиловать, уткнув ей в висок ствол пистолета.

– Всё погибло, Хели, рейх уничтожен! – жарко говорил Зигги, обнимая её и подтягивая к кровати. – Немцам осталось только одно – сражаться и умереть! И нам с тобой надо быть вместе, сколько у нас ещё получится!

– Ты можешь сдаться в плен!.. – пыталась образумить его Хельга. – Я дождусь тебя, Зигги!..

Она лгала – лишь бы вырваться.

– В госпитале я заразился туберкулёзом… Я не выживу в Сибири! Да и зачем, Хели? Я был в аду, и меня отпустили на время, чтобы я увидел тебя!

Янтарные штольни Пальмникена Зигги уже не помнил. Адом для него стал «Штойбен». Там в коридорах обезумевшие люди, пробиваясь к выходу, топтали друг друга, визжали брошенные в давке дети, стрелялись офицеры. Зигги думал, что увидел самое страшное и отныне должен мстить.

Он едва не оборвал пуговицы, стаскивая с Хельги комбинезон. А Хельга чувствовала, что не выдержит – закричит, заколотится под Зигги, и он просто задушит её, чтобы не прибежал патруль. В этот миг в дверь постучал Володя.



Он был ей никем, даже хуже – врагом, захватчиком. Но он столкнулся с Зигги, и теперь Хельге не имело смысла что-то скрывать от этого русского. Зигги разрешал ему уйти, но он бросился на пистолет, чтобы Зигги не увёл её за собой, – значит, в русском есть сочувствие, а ей очень нужно сочувствие. Пускай рейх погиб, а Германия разгромлена, она-то, Хельга, всё равно хочет жить. Но прошлое упрямо высовывает из подземелий свои чёрные щупальца: они утащили дядю и уже тянутся к ней самой. И у кого ей просить помощи? Захлёбываясь своим горем, она плакала в руках у солдата вражеской армии.

– Зигги всё равно придёт за мной… – шептала она опухшими губами.

* * *

Гуго фон Дитц слушал Людерса с искренним интересом.

В 1907 году в состав Флота открытого моря вошёл новый бронепалубный крейсер «Кёнигсберг». Одним из рулевых на нём был матрос Грегор Людерс, которому тогда исполнилось 23 года. Корабль стал первой любовью матроса. Людерс никогда бы не признался, но обводы крейсера, башня надстройки, орудия, мачты и трубы казались ему прекраснее, чем женское тело.

Мировую войну «Кёнигсберг» встретил у берегов немецкой колонии в Африке. Фрегаттен-капитан Макс фон Лооф объявил свой корабль рейдером, и вскоре канониры «Кёнигсберга» пустили на дно английский крейсер. Ост-Индская станция британского флота была в бешенстве, она отправила против германского хищника-одиночки пять других крейсеров. Морские охотники выследили «Кёнигсберг» и загнали в дельту тропической реки Руфиджи.

Пройдёт много лет, и Людерс уже не сможет сказать, что же было там, на Руфиджи, – экваториальный ад или экваториальный рай. Липкий зной. Ртутно-голубое небо и солнце – пробоина в пекло. Раскалённые кубрики. Зловонные прибрежные болота, а над ними, как на ходулях, чёрно-зелёный мангровый лес. Москиты. Малярия. Муссоны, летящие с просторов Индийского океана. Зарывшись в джунгли до мостика, упрямый крейсер на полгода спрятался в дельте реки. По вантам прыгали мартышки. Броня тихо закипала ржавчиной.

Вражеские аэропланы всё же отыскали «Кёнигсберг». В устье Руфиджи британцы вывели два монитора – две плавучие батареи. Мангры задрожали от канонады. Крейсер и мониторы долбили друг друга с расстояния пять миль. Стрекочущие самолётики корректировали огонь англичан. «Кёнигсберг» почти потопил один из мониторов, но меткий выстрел другой батареи взорвал артиллерийский погреб в корме крейсера. Обливаясь кровью, капитан Макс фон Лооф приказал переправить на берег орудия своего корабля и открыть кингстоны. Непобеждённый «Кёнигсберг» погрузился в тёплые, мутные воды Руфиджи. Так погибла первая любовь Грегора Людерса.

Людерс рассказывал об этом фон Дитцу и словно молодел. Простонародная, рыбацкая краснота его лица казалась тропическим загаром.

Моряки «Кёнигсберга» двинулись в Дар-эс-Салам, столицу колонии. По латеритовым тропам они тянули повозки с орудиями крейсера. И ещё долгих четыре года моряки вместе с войсками колонии дрались в африканском буше, обороняя городишки и железную дорогу от англичан и португальцев.

– Там, в дебрях Танзании, господин фон Дитц, я понял одну простую вещь, – признался Людерс. – Я понял, что тевтонский дух непобедим!

После войны бывший матрос обосновался в Пиллау. Он поступил на службу лоцманом: водил суда через пролив Зеетиф и дальше по Морскому каналу в Кёнигсберг. Так он вернулся хотя бы к имени своей первой любви.

Фон Дитц восхищался романтиками вроде Людерса.

– Полагаю, вы как фронтовик вступили в общество «Стальной шлем»?

– И в «Чёрный рейхсвер», нашу тайную армию, тоже. Но ждать пришлось слишком долго. Когда фюрер возглавил Германию, я был уже стар для флота.

Фон Дитц с сожалением покачал головой. Очень жаль будет стрелять в этого старика, если капитан сухогруза «Сведенборг» не возьмёт его на борт. Однако оставлять такого свидетеля нельзя. Или вместе, или в море. Фон Дитц решил: если придётся убивать Людерса, он убьёт его пулей в затылок. Пусть старый лоцман ничего не заподозрит и умрёт со своей наивной верой.

Они сидели в подземном доке на бетонном пирсе и обедали: ветчина из банки, консервированный хлеб, баден-баденская минеральная вода. Большой и низкий зал вполнакала освещали плафоны в сетчатых намордниках. На пирс выходили открытые порталы технических помещений комплекса – отсеков с дизель-генераторами, электромоторами, компрессорами и аккумуляторами. На пульте диспетчерского поста горели огни. Поперёк потолка вытянулась ферма мостового крана. К дальней стене крепились две тяговые лебёдки. В бетон пирса были вмурованы рельсы узкоколейки, уходящей в тёмную потерну. Постукивал дизель, шумели вентиляторы, пахло соляркой. У пирса застыла субмарина с заострённым носом и характерным козырьком на рубке – «морская собака». На неё были заведены кабели и шланги, поднятая крышка люка с плексигласовым колпаком торчала на ребре. Считалось, что «морская собака» – сверхмалая подводная лодка, хотя по размерам она почти не уступала кашалоту или горбатому киту.

Док и многие другие сооружения объекта «HAST» укрывались в недрах горы Швальбенберг. С Морской гаванью Пиллау док соединялся длинным тоннелем, проложенным ниже уровня моря и всегда заполненным водой. Вход в тоннель могли обнаружить только водолазы, а лодки проходили в док из гавани в погружённом состоянии – на перископной глубине. Этот сложный инженерный комплекс был возведён перед войной с Россией. На болотистом пустыре возле горы Швальбенберг планировали построить аэродром, однако дренаж оказался слишком затратным. Аэродром перенесли к посёлку Нойтиф на косу Фрише Нерунг, а котлованы и огромные каналы у Швальбенберга переоборудовали под новую задачу – для секретной стоянки малых субмарин.

Бетонные стены потерны осветились, и вскоре на пирс вышел Эрих Кох с ручным фонариком. Фон Дитц усмехнулся про себя: хозяин явно выспался и сейчас уже не так похож на фюрера, как утром – после ночи с коньяком.

– Не вставайте, господа, – разрешил Кох. – Что скажете, Людерс?

Людерс всё равно встал.

– Я осмотрел вашу лодку, господин гауляйтер, – сказал он. – Она в полном порядке. Мне всё понятно с ней, но я буду не лучшим водителем…

– Почему? – нахмурился Кох.

– В диверсионной школе ходовые испытания мы сдавали на двухместных субмаринах. А у вас шестиместная.

– Да, это спецпроект, – с достоинством согласился Кох.

– Суда малого водоизмещения всегда чутки к положению по миделю и к работе рулей глубины. Дифферент изменяется даже от наклона тел экипажа. Я не имею навыков тонкого управления, поэтому буду вести судно грубо… В общем, наверняка начну бить лодку о дно или сталкиваться с препятствиями.

– Но ведь мы не развалимся на куски?

– Всё зависит от силы удара, а сила зависит от скорости.

– Мы не станем набирать в гавани все шесть узлов, – успокоил фон Дитц.

Людерс внимательно смотрел на Коха и видел, что тот обеспокоен.

– Господин гауляйтер, я могу охарактеризовать наш маршрут как лоцман. Самый опасный отрезок пути – по гавани. Я знаю фарватер, но мы можем въехать в какое-нибудь затонувшее судно. Второй отрезок – пролив. Здесь нас могут засечь, потому что русские, как я думаю, в проливе ещё не выключают сонары. Третий отрезок, самый длинный, – путь по морю до точки рандеву со шведским судном. На этом отрезке мы в относительной безопасности.

– Что ж, я надеюсь на вас, Людерс, – недовольно ответил Кох.

Людерс смущённо замялся:

– Могу я обратиться к вам с просьбой, господин гауляйтер?

– О чём? – сразу спросил фон Дитц. Он всегда был начеку.

– Я знаю, что мы не вернёмся в Пиллау или в Кёнигсберг… Но Пруссия всегда останется в наших сердцах… Прошу вас, господин гауляйтер, возьмите с собой тот старинный меч – святыню Тевтонского ордена.

Кох глянул на фон Дитца. Тот едва заметно улыбнулся, точно извинялся за старика: бывают люди, которые до старости – дети. Верят в рок, в древние заветы, в заколдованные короны и рыцарские мечи… В тысячелетний рейх.

– Хорошо, я возьму его, – сердито пообещал Кох. – Где он?

– В складских отсеках за кантиной, – сразу сказал Людерс. – Я принесу вам его. Этот меч обязательно должен быть именно у вас, господин гауляйтер!

– Почему? – удивился Кох.

– Потому что вы – магистр!

Глава шестая

Лапчатый крест на гербе Ордена означал трубы Иисуса Навина, от рёва которых рухнули стены Иерихона. Герб тевтонцев хранил память о великих победах в Святой Земле, о королях и рыцарях Палестины. Так неужели слава крестоносцев окажется низвергнута жалкими торгашами из Данцига?!

Людвиг фон Эрлихсхаузен, тридцать первый магистр Немецкого ордена Девы Марии, после мессы шагал по мосту в Средний замок и размышлял о судьбах своего братства. Магистр держался прямо и выглядел надменно, но братья чувствовали его безмолвное ожесточение и уступали ему дорогу.

Данциг был причиной расцвета Мариенбурга и может стать причиной его краха. Лежащий в устье Вислы, для Польши Данциг был выходом в Балтику. Маркграфы Бранденбурга отобрали его у Польши, а Орден, угрожая войной, купил его у маркграфов. Магистр Зигфрид фон Фейхтванген счёл, что Данциг достался Ордену и по праву меча, и по праву золота. А Польша расценила это как предательство былой дружбы, и епископ Гнезно отлучил Орден от Церкви.

В то время инквизиция истребляла тамплиеров. Дабы не повторить их судьбу, тевтонцам следовало уйти подальше. Лучшим местом для столицы оказался Мариенбург: речные пути по Висле и Ногату вели отсюда в Польшу, в Пруссию и на Балтику – в Данциг. 13 сентября лета 1309 года магистр Зигфрид подписал с маркграфами договор о Данциге и на следующий день во главе Генерального капитула под всеми знамёнами въехал в Мариенбург.

Полтора столетия Орден по-отечески заботливо оберегал и взращивал в Пруссии мирные торговые города, а теперь вероломный Данциг подбил их на мятеж против благодетеля и обратился за помощью к злопамятной Польше. Верховный магистр попал в осаду и лишился советчиков: маршал Ордена находился в Кёнигсберге, трапьер – в Христбурге, шпиттлер – в Эльбинге. От капитула при магистре были только Великий комтур, который командовал Мариенбургом, и тресслер, казначей, но что он мог сделать, если казна пуста?

Фон Эрлихсхаузен шёл ко дворцу. За плечами магистра вздымалась глыба Высокого замка – невозможно огромная, будто из рыцарских легенд. Над собором Девы Марии вытянулась угловатая башня бургфрида. Замок дышал нечеловеческой силой древних тевтонов. Его грубые и тёмные очертания напоминали кирпичный оскал какого-то невидимого исполинского чудовища.

У входа во дворец к магистру подбежал Рето фон Тиендорф, молодой армариус Ордена, хранитель библиотеки и архива:

– Брат Людвиг, могу ли я дать гостю из Ватикана хронику отца Генриха?

Рето нравился магистру своей преданностью и возвышенным взглядом на вещи. Магистр доверял ему, потому что у Рето не было ничего, кроме Ордена. Спасая от чумы, родители отдали его тевтонцам ещё в младенчестве. Старый армариус воспитал и обучил его. Тевтонцам всегда не хватало грамматиков; полвека назад Папа даровал Ордену привилегию на открытие университета в Кульме, но война оказалась важнее богословия и философии. Рето вырос, не зная девиц, его возлюбленной была святая Варвара: юноша переписал её житие для себя и украсил миниатюрами. И денег он тоже не знал – видел их только в руках у шпиттлера. После смерти наставника он сам стал армариусом.

Ватиканского гостя магистр сразу отправил к Рето. Книгочей поведает итальянцу то, что об Ордене должны знать потомки. Возможно, записи брата Сигельда станут последним свидетельством о тевтонцах: их Орден погибнет, как погибли королевства и сеньории крестоносцев в Святой Земле.

– Дай гостю всё, что сбережёт наше имя в веках, – сказал Рето магистр.

Дворцовые покои были выкрашены драгоценной зелёной краской: на сводах сплетались узоры из ветвей и листьев, а на стенах живописец изобразил драпировки. В кабинете, ожидая магистра, на скамьях сидели брат Хубберт – советник, бургомистр Мариенбурга и легист Лаврентиус Блюменау.

– Господин гохмейстер, бедствиям нет конца! – заговорил бургомистр. – Варвары грабят и убивают граждан, бесчестят их жён и невинных дочерей!

Свои замки и города Орден передал наёмникам в залог, но разнузданные табориты не видели разницы между залогом и военной добычей. В городах – и в Мариенбурге тоже – они творили что хотели. Их ротмистры не удерживали воинов от погромов: пусть горожане требуют от Ордена заплатить наёмникам поскорее и сполна. Капитан Червонка, мерзавец с большой дороги, объявил Нижний замок своим и время от времени устраивал перед воротами Среднего замка показательные казни: вешал жителей Мариенбурга, которые осмелились сопротивляться насилию. Всё это было нестерпимо унизительно для Ордена.

– Чем мы сможем их усмирить? – спросил фон Эрлихсхаузен у Блюменау.

Легист славился непревзойдённой изворотливостью. Ордену он служил уже давно – за вознаграждение, конечно. Два года назад император взялся примирить Орден и Союз прусских городов; на суде Блюменау выступил так ловко, что император повелел распустить Союз. Города были взбешены. Ганс фон Байзен, предводитель мятежников, пообещал отрезать легисту змеиный язык, и теперь хитроумный Блюменау помогал Ордену бесплатно.

– Самый простой способ – убить капитана Червонку, – сказал он.

– До негодяя никому не добраться, – раздражённо возразил магистр.

– У вас есть Лигуэт. Найдётся и верный рыцарь. И вы получите убийцу.

Как эта чернильная крыса дерзнула помыслить о святыне Ордена!..

– Я тоже могу отрезать тебе язык! – прорычал магистр.

– Я просто предположил!.. – испугался Блюменау. – Я прошу прощения!

– Убирайтесь оба! – в бессильном гневе фон Эрлихсхаузен схватил со стола подсвечник и со звоном швырнул под ноги Блюменау.

Бургомистр и легист вскочили и, кланяясь, попятились прочь из покоев. Фон Эрлихсхаузен остался наедине с рыцарем Хуббертом Роттенбахским.

Никто не знал, сколько Хубберту лет. Он был самым старым рыцарем Мариенбурга. Полвека назад в битве при Танненберге он сражался рядом с магистром Ульрихом фон Юнгингеном и видел, как тот погиб. Говорили, что это зрелище свело Хубберта с ума. Поляки взяли его в плен, но потом король Ягайло дозволил ему вернуться в замок с окровавленным телом магистра. И Хубберт защищал Мариенбург в ополчении комтура Генриха фон Плауэна.

За прошедшие годы он врос в камни Мариенбурга, как дерево. Он знал все тайны Ордена. Может, он и правда был безумен, но при пяти магистрах он служил хранителем подземного хода, который вёл за линию городских стен. Ход был известен всегда только двоим: магистру и Хубберту Роттенбахскому.

– Ты был у тайника? – спросил фон Эрлихсхаузен.

Тайник находился за городом. Магистр ждал известий от тех, кто ещё мог помочь: от замков Ордена в Ливонии или Германии. Или от жидов.

– Был, – буркнул Хубберт. – Там пусто.

В Германии – глупцы, не понимающие отчаянного положения Ордена. Ливонцы – предатели: они избрали собственного магистра. А ростовщики Праги не ссудят денег, потому что Орден изгонял евреев из своих владений.

– Мы обречены, брат, – зло сказал фон Эрлихсхаузен.

Правый глаз у Хубберта был с бельмом, а левый уставился на магистра.

– Ты сам впустил дьявола! – мстительно проскрипел Хубберт.

– Надеюсь, что в последнем сражении я пробьюсь к Червонке с мечом.

– Не он дьявол! – В руке у Хубберта был посох, и Хубберт в негодовании оттолкнул валявшийся на полу подсвечник. – Дьявол – писец из Ватикана!

Фон Эрлихсхаузен снисходительно усмехнулся. Хубберт ищет дьявола, ибо ему нужна причина всех бедствий, но рассудок его ослаб. Удивлял не выбор Хубберта, а то, что полузрячий старик вообще заметил новое лицо.

– Чем тебе грамматик не угодил?

– Я уже видел его! Это он убил Юнгингена под Танненбергом!

Магистр поморщился. В голове старого рыцаря всё перепуталось: две разных осады смешались в одну, и отгремевшая битва длится бесконечно.

– Ты ещё сразишься, мой друг, – сказал магистр, чтобы старик замолчал.

* * *

Во время трапезы все хранили молчание, как полагалось по Статутам, и звучал голос брата Дидерика, читающего балладу о доблестном Гюнтере фон Арнштайне, этом тевтонском Роланде, что сражался с язычниками-литвинами. Своды Большой трапезной держались на трёх тонких колоннах, расцветавших поверху веерами нервюр, и грозная латынь словно рушилась с неба. Стихи о герое сто лет назад сложил магистр Лютер Брауншвейгский. Юный армариус Рето поглядывал на другой конец длинного стола, где сидел брат Сигельд. Рето надеялся, что старая баллада растрогает Сигельда, как и его самого, до слёз горечи и гордости. Но сквозь окна, разбитые обстрелом, донёсся звон колокола, означающий конец прандиума – обеда братии.

Библиотекарь Ордена, Рето, подбирал Сигельду хроники, а тот записывал экстракты. Рето просил святую Варвару: пусть планида тевтонцев увлечёт итальянца и он полюбит Терру Мариану – землю Девы Марии. Красота этих лесов и протяжного взморья была упоённой и зыбкой, словно отражение в воде. А суровые орденсбурги словно скрепляли её своей укоренённостью.