Странные импульсы пробудились во мне. Идешь по проспекту и вдруг чувствуешь желание свернуть в боковую улочку — такой импульс возникает нередко. По всей вероятности, исходит он от тебя самого. А здесь я не сомневался. То, что меня толкало, исходило не от меня. Я был подобен кусочку железа, передвигающемуся по тарелке под влиянием магнитов, которые переставляют под ней. Эти магниты всемогущи, как боги. То, что периодически толкало меня к двери трейлера Хлои, сейчас побуждало овладеть моей женой. Внизу у меня проснулся дикий козел похоти. Неудержимое желание трахаться, владевшее мной и Хлоей, снова запылало во мне. Но я не могу признаться в этой мысли. Я стал холоднее Проститутки — мне хотелось затащить Киттредж в Бункер.

Но имя Проститутки вспыхнуло в моем сознании. И игра сразу кончилась. Я весь покрылся потом. Это Проститутка подталкивал меня к Бункеру?

Оставив Киттредж в ее кресле, я спустился на первый этаж Крепости. Там, в нашей берлоге, я развел огонь. Это была самая теплая комната в доме. Когда все огни погашены и горит лишь огонь в камине, старые дощатые стены становятся цвета виски и коньяка. И может возникнуть иллюзия, что мой брак и профессия каким-то образом связаны с мировым очагом.

Однако сейчас мысли у меня были злые, как у человека, страдающего бессонницей. Растянувшись в старом кожаном кресле, я стал изучать огонь. Я старался опустошить голову. Мне известна техника медитации — как вы можете предположить, я умею погружаться в отрешенное состояние. Я нуждался в покое, как измученный генерал нуждается во сне. По прошествии двадцати минут, в течение которых я пытался сосредоточиться, я получил жалкий суррогат — апатию.

В этот момент на приставном столике зазвонил телефон. В подобный час это было необычно. Десять лет назад мне, случалось, звонили среди ночи из Лэнгли, но не в последнее время. Однако наибольшее впечатление произвело на меня то, что я спокойно ждал звонка. И он прозвучал.

Омега-6

Я узнал голос еще прежде, чем назвал имя.

— Хлоя, — сказал я.

— Мне неприятно звонить тебе в такое время, — начала она. За этим последовала пауза непрофессионала, делающего вид, будто эта мысль только что пришла в голову. — Мы можем говорить? — спросила она.

Чувство вины совсем задурило мне мозги. Мне показалось, что Киттредж зашевелилась в спальне.

— Да, можем, — сказал я. Но так тихо, чтобы она поняла, что не можем.

— Мне надо тебя увидеть. Я уже несколько часов хочу позвонить тебе, но не знала, будет ли это оʼкей.

— Как там погода в Бате? — Я не привожу объяснений, почему я это спросил. Я мог сказать что угодно, лишь бы потянуть время. И добавил: — А дороги в порядке?

— Моя четырехколесная фура похожа на большой толстый лимон на льду, но ничего, все будет в порядке. Гарри, — сказала она, — кое-что случилось. Я должна видеть тебя. Сегодня.

— Что ж, — сказал я, — только сейчас ведь все закрыто.

— Я хочу приехать к тебе.

— Хорошо, — сказал я. — Можешь, безусловно, приехать, только ты в жизни не найдешь меня.

— О, — сказала она, — я знаю, где ты живешь. Я знаю дорогу. Я одну зиму жила около Доуна.

— В самом деле?

— Конечно, — сказала она. — У меня была недолгая связь с Уилбером Батлером. Мы жили в двойном трейлере ниже по шоссе.

Перед моим мысленным взором возникли остовы машин, ржавевших на дворе.

— Как же это ты ни разу не попалась мне тогда на глаза?

— Я прожила с Уилбером всего пару месяцев. Он меня не выпускал из постели. Я видела в окошко, как ты проезжал мимо. «Ну, хорош», — говорила я Уилберу. Ух и возненавидел же он тебя!

Я снова вспомнил о том, какие злые бывали у Уилбера глаза, когда мы проезжали мимо друг друга по дороге.

— Догадываюсь, за что, — сказал я в ответ. Я слышал, как она дышит. — Хлоя, — сказал я, — ничего хорошего в идее приехать сюда нет.

— Зря тратишь время, — сказала Хлоя. В голосе ее звучала та же злость, какую она привносила в слияние наших тел. «Давай! — говорила она в такие минуты. — Жми сильнее, чертов сын! Сильнее!» Да, отзвуки этой интонации были несомненны. — Гарри, надо сегодня, — сказала она.

— Почему? Почему сегодня?

— Тебе грозит опасность. — Она помолчала. — И мне грозит опасность, — сказала она. Снова помолчала. — Твой дом обыскали? — спросила она.

Габриэль Гарсиа Маркес

Двенадцать рассказов-странников

— Нет.

Трамонтана

— А мой обыскали.

Я видел его только раз, в «Бокаччио», модном барселонском кабаре, за несколько часов до его страшной смерти. Его осаждала ватага юных шведов, пытаясь увезти с собою в Кадакеш — догуливать. Их было одиннадцать, и были они так похожи, что не разберешь, кто из них юноша, а кто девушка: все как один красивые, узкобедрые, с золотистыми волосами. Ему было лет двадцать, не больше. Вороные кудри, бледная гладкая кожа, какая бывает у карибских жителей, которых мамы приучили ходить по теневой стороне, и взгляд арабских глаз, как будто специально, чтобы сводить с ума шведок, а возможно, и некоторых шведов. Они усадили его на стойку, точно куклу-чревовещателя, пели ему модные песенки, прихлопывая в ладоши, и уговаривали поехать с ними. Он, испуганный, объяснял им, почему ехать не может. Кто-то вмешался, крикнул, чтобы они отстали от него, и один из шведов, хохоча, обернулся к заступнику.

— Что?

— Он — наш, — прокричал он. — Мы нашли сто на помойке.

Мы с друзьями только что пришли в кабаре после концерта, последнего концерта, который давал Давид Ойстрах в Палау де ла Мусика, и у меня мурашки пробежали по коже — до чего безбожны эти шведы. Потому что причины у парня были святые. Он жил в Кадакеше до прошлого лета, по контракту с модным кабачком исполнял там песни антильских краев, пока его не сразила трамонтана. Ему удалось сбежать на следующий день, и он решил, что никогда сюда больше не вернется, есть тут трамонтана или нет, потому что был уверен, что, если когда-нибудь вернется, его ожидает смерть. Этой карибской убежденности не могла понять шайка нордических рационалистов, разгоряченных летней жарой и терпкими каталонскими винами, заронившими в сердца дерзкие идеи.

— Когда меня не было — мы с тобой отправились выпить на прощание, — они все перевернули в трейлере. Взрезали обивку на мебели. Разломали рамы на моих фотографиях. Разобрали газовую плиту. Разрезали мой матрас. Вытащили все ящики из письменного стола. — Она заплакала. Плакала она, как сильная женщина, только что получившая известие о том, что ее родственник попал в аварию. — Гарри, я села и просидела так целый час. Потом просмотрела все свои пожитки. Я приготовилась к самому плохому, но они ничего не украли. Даже сложили мои побрякушки горкой на постели. И мои трусики от бикини. И мой красный с черным бюстгальтер. А как ты думаешь, что лежало рядом? Рядом они положили остаток закрутки. Я немножко побаловалась марихуаной в канун Нового года и засунула остаток закрутки в ящик. Так они положили его рядом с моими побрякушками. Ненавижу их, — сказала она.

Я понимал его как никто. Кадакеш — один из самых красивых городков на побережье Коста-Брава и лучше других сохранившийся. Отчасти это объясняется тем, что подъездная дорога к нему идет по узкому карнизу, петляющему над бездонной пропастью, и надо иметь очень крепкие нервы, чтобы ехать по ней быстрее пятидесяти километров в час. Дома всегда здесь были белыми и низкими, в традиционном стиле средиземноморских рыбачьих поселков. Новые дома строили известные архитекторы, блюдя здешнюю гармонию. Летом, когда наваливалась жара из африканских пустынь, находящихся, казалось, непосредственно на противоположной стороне улицы, в Кадакеше начиналось вавилонское столпотворение: туристы со всей Европы три месяца подряд оспаривали свое место в этом раю у местных жителей и тех не местных, которым повезло по сходной цене купить здесь дом, когда это еще было возможно. Однако и весной, и осенью, в пору, когда Кадакеш особенно хорош, никто не перестает со страхом думать о трамонтане, безжалостном и упорном ветре с материка, который, по мнению местных жителей и некоторых наученных горьким опытом писателей, несет семена безумия.

— Их?

Лет пятнадцать назад я с семьей ездил в Кадакеш постоянно, пока наши жизни не пересекла трамонтана. Я почувствовал ее до того, как она пришла: однажды в воскресенье, во время сиесты, у меня возникло необъяснимое ощущение: что-то должно произойти. Настроение сразу упало, стало тоскливо, и мне показалось, что мои сыновья — старшему не было тогда еще и десяти лет — следят за мною, слоняющимся по дому, враждебно. Привратник, пришедший вскоре с инструментом и корабельным канатом, чтобы укрепить двери и окна, ничуть не удивился моему подавленному состоянию.

— Это трамонтана, — сказал он мне. — Часу не пройдет, как она будет здесь.

— Если б это были воры, они забрали бы телевизор, микроволновую печь, стерео, приемник с часами, винчестер с прикладом орехового дерева, циркулярную пилу. Так что это были фараоны. — Она немного подумала. — Не простые фараоны. Гарри, что же они искали?

Это был человек, давно связанный с морем, очень старый; от прежней профессии у него осталась непромокаемая куртка, шапка и курительная трубка, да еще кожа, продубленная солями всех морей.

— Я не знаю.

В свободное время он играл в петанку на площади с ветеранами разных проигранных воин и пил аперитив с туристами в кабачках на пляже, поскольку обладал замечательной способностью объясняться на любом языке при помощи своего моряцкого каталонского. Он любил похвастаться, что ему знакомы порты всей планеты, однако не знал ни одного города на материке. «Даже этого французского Парижа, какой он там ни есть», — говорил он, поскольку не доверял ни одному транспортному средству, которое передвигалось не по морю.

— Это какое-то имеет к тебе отношение?

В последние годы он как-то разом постарел и на улицу уже не выходил. Большую часть времени проводил у себя в привратницкой каморке, одинокий как перст, каким и был всегда. Стряпал себе в жестянке на спиртовке, но и этого ему хватало, чтобы баловать нас всех изысками готской кухни. С рассвета он начинал заниматься жильцами, квартира за квартирой, это был один из самых услужливых людей, которых я встречал, непринужденно щедрый и по-каталонски сурово-нежный. Говорил мало, но когда говорил, то ясно и точно, а покончив с делами, мог часами заполнять карточки футбольной лотереи, но очень редко отправлял их.

В тот день, укрепляя окна и двери перед надвигавшимся бедствием, он говорил о трамонтане, словно о ненавистной женщине, без которой его жизнь была бы лишена смысла. Меня удивило, что он, человек моря, отдавал такую дань ветру, дующему с земли.

— И этого я тоже не знаю.

— Дело в том, что он самый древний, — сказал он.

— Чем ты вообще занимаешься-то?

Создавалось впечатление, что год у него делился не на месяцы и дни, а на приходы трамонтаны. «В прошлом году, дня через три после второй трамонтаны, у меня были страшные колики», — сказал он мне как-то. Может, этим объяснялась его вера в то, что после каждой трамонтаны человек стареет на несколько лет. Он был на ней так зациклен, что и нас заразил желанием узнать ее и ждать ее прихода как некой смертельно опасной, но желанной гостьи.

— Я же говорил тебе. Пишу и редактирую.

Ждать пришлось недолго. Едва привратник ушел, как послышался свист, постепенно делавшийся все более пронзительным и густым, пока не обрушился грохотом, от которого сотряслась земля. И тогда пришел ветер. Сперва отдельные порывы, с каждым разом все более частые, пока не слились в один, задувший без передышки и устали с силой и свирепостью, в которой было что-то сверхъестественное. Наша квартира в отличие от принятого в карибских странах глядела на горы, по-видимому в соответствии со старинными вкусами каталонцев, которые любят море, но не глядят на него. А потому ветер бил нам в лоб и грозил вышибить стекла.

— Да перестань, Гарри. Я же не идиотка. — И понизила голос: — У тебя не какая-нибудь секретная работа?

Самое удивительное, что погода оставалась неповторимо прекрасной — солнце сияло золотом на незамутненном небе. И я решил выйти с детьми на улицу — посмотреть, что делается на море. В конце концов, они на своем веку уже успели повидать и мексиканские землетрясения, и карибские ураганы, так что, подумали мы, ветром больше, ветром меньше — не причина для беспокойства. Мы прошли на цыпочках мимо каморки привратника и видели, как он, неподвижно застыв над тарелкой фасоли с чорисо, глядел на ветер за окном. Он не видел, как мы вышли.

Нам удалось пройти немного, пока мы были под укрытием дома, но едва дошли до угла и оказались вне укрытия, как вынуждены были обхватить руками столб, чтобы нас не унесло ветром. Так мы и обнимали столб, любуясь неподвижным и прозрачным морем посреди этого стихийного бедствия, пока привратник с помощью соседей не вызволил нас. И только тогда мы убедились, что единственно разумным было запереться и сидеть в четырех стенах столько, сколько Богу будет угодно. А сколько ему будет угодно — никто понятия не имел.

— Ни в коем случае.

К исходу второго дня нам стало казаться, что ужасный ветер — вовсе не разгул стихии, а личное бедствие: кто-то наслал эту беду на тебя, и лишь на тебя одного. Привратник навещал нас несколько раз на дню, обеспокоенный нашим настроением, приносил нам сезонные фрукты и крендельки — ребятам. Во вторник к обеду он одарил нас шедевром каталонской кухни: кролик с улитками. Это был пир посреди ужаса.

То, что я не сказал ей правды, вызвало новый поток слез. На мгновение мне стало ее жаль. У Хлои все перевернули, перерыли, разбросали, а я ей вру.

Среда, на протяжении которой не происходило ничего, кроме ветра, была самым длинным днем в моей жизни. А потом случилось что-то необычное, как если бы на рассвете стемнело, потому что после полуночи мы все проснулись одновременно от наступившей вдруг полной тишины, которая могла быть только тишиною смерти. На деревьях перед окнами ни один лист не шелохнулся. Мы вышли на улицу — в каморке привратника еще не горел свет — и любовались предрассветным небом, на котором были зажжены все звезды, и светящимся морем. Хотя не было еще и пяти часов, на прибрежных камнях множество туристов наслаждались пришедшим облегчением, и уже готовились выйти в море — после трехдневного воздержания — первые парусники.

— Гилли, отец Уилбера, часто говорил: «Может, Хаббарды и работают в ЦРУ, но они от этого ничуть не лучше тебя или меня». Когда пьяный, всегда это говорил. Всякий раз, как ты проезжал мимо.

Когда мы выходили из дома, нам не показалось странным, что в каморке привратника было темно. Но когда возвращались, воздух уже светился, как и море, а в его каморке по-прежнему не было света. Удивившись, я постучал и, так как хозяин не отозвался, толкнул дверь. Наверное, дети увидели его раньше, чем я, и закричали в ужасе. Старый привратник, при всех регалиях выдающегося мореплавателя на отвороте своей морской куртки, висел на центральной балке, еще покачиваясь от последнего порыва трамонтаны.

Мне никогда не приходило в голову, что наши соседи в Мэне могли знать, чем мы занимаемся.

Не оправившись еще полностью и заскучав раньше времени, мы уехали из городка до сроку в твердом намерении никогда больше сюда не возвращаться. Туристы уже снова высыпали на улицу, и снова звучала музыка на площади, где ветераны собирались, чтобы погонять шары в петанку. Сквозь запыленные стекла бара «Маритим» мы различили некоторых наших выживших друзей, начинавших жить заново в ослепительной весне, по которой пронеслась трамонтана. Но все это уже принадлежало прошлому.

Вот почему в тот грустный предрассветный час в «Боккачио» никто, кроме меня, не мог понять ужаса, с которым человек отказывался вернуться в Кадакеш, потому что был убежден, что умрет там. И тем не менее невозможно было разубедить шведов, и они, в конце концов, силой увезли парня, самонадеянно уверенные в беспочвенности его африканских выдумок. Они чуть ли не пинками затолкали его в машину, уже набитую пьяными, под аплодисменты и насмешки разделившихся на два лагеря завсегдатаев кабаре, и пустились в этот поздний час в долгий путь до Кадакеша.

— Я не могу это обсуждать, Хлоя. Нет, Хлоя, — сказал я, — оставайся у себя.

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Возвратившись после гулянки, я забыл опустить шторы и понятия не имел, который час, но спальню уже заливало сияние лета. Тревожный голос в трубке, который я не сразу узнал, окончательно разбудил меня.

Теперь голос ее зазвучал уже громче.

— Помнишь парня, которого увезли вчера в Кадакеш?

— Да ты хоть понимаешь, в каком я состоянии, или я для тебя просто подстилка? — Да, голос ее набирал силу.

Дальше я мог и не слушать. Однако все произошло не так, как я представлял, а еще более драматично. Парень в страхе перед неминуемым возвращением, дождавшись момента, когда сумасбродные шведы отвлеклись, на ходу бросился из машины прямо в пропасть, пытаясь избежать неизбежной смерти.

— Мое отношение к тебе измеряется тем, — как можно медленнее произнес я, — что я люблю жену, понимаешь, люблю и все равно встречаюсь с тобой.

— Шикарно, — сказала она, — разреши оставить себе сдачу. Разве все подобные разговоры в конечном счете не одинаковы?

Мы проговорили еще пять минут и потом еще пять, прежде чем я смог повесить трубку, а когда снял с нее руку, почувствовал себя глубоко несчастным. Все щиты, которыми я умудрялся отгородить свою двойную жизнь, разбил этот телефонный звонок. Теперь мне необходимо было вернуться в спальню, к Киттредж, и эта мысль овладела мной с такою силой, что я подумал, не подкралось ли что-то, чему я еще не знаю названия, совсем близко, и я помчался, перескакивая через две-три ступеньки, наверх. У дверей нашей спальни, однако, воля изменила мне, и я почувствовал себя таким слабым, как если бы сел с высокой температурой в постели. Меня даже посетило видение — из тех, что возникают вдруг в мозгу, и ты, как ни странно, чувствуешь себя таким счастливым, хотя ноги скованы болезнью. Я представил себе, что Киттредж спит в постели. Она погружена в глубокий сон — так развивалась моя мысль, — а я сяду в кресло и буду оберегать ее. Стараясь сохранить этот образ в мозгу, я сделал последние несколько шагов, остававшихся до двери, заглянул в спальню и увидел, что Киттредж в самом деле спит, как я себе и представлял. Какое облегчение иметь подле себя жену — ее молчаливое присутствие куда лучше одиночества. Могу ли я принять это за знак? В течение скольких лет один вид ее веснушчатой руки, держащей теннисную ракетку, был моим пропуском к счастью?

Я смотрел на нее и впервые с той минуты, как вернулся домой, с наслаждением испытывал чувство облегчения, будто снова стал добродетельным. Я снова любил ее — любил как в первый день, нет, не в первый день нашей связи, а в тот час, когда спас ей жизнь.