Габриэль Гарсиа Маркес

Двенадцать рассказов-странников

«Я нанимаюсь видеть сны»

В девять утра, когда мы завтракали на террасе гаванской гостиницы «Абана Ривера», чудовищный удар морской волны, при ярко сияющем солнце, поднял в воздух несколько автомобилей, проезжавших в это время по набережной или стоявших у тротуара, а один, расплющив, впаял в каменную ограду. Подобный грандиозному взрыву динамита водяной шквал посеял панику на всех двадцати этажах здания и обратил в пыль все стекла нижнего этажа. Многочисленные туристы, находившиеся там, были отброшены воздушной волной вместе с мебелью, а некоторые ранены стеклянным градом. Видно, шторм был колоссальный, потому что между парапетом набережной и гостиницей пролегала широкая улица, а водяной вал перемахнул через нее, и у него еще осталось достаточно силы, чтобы раскрошить стеклянные окна и двери отеля.

Веселые кубинские добровольцы с помощью пожарных меньше чем за шесть часов убрали все осколки и обломки, задраили дверь, выходившую на море, открыли другую, и все снова пришло в порядок. Утром никто не занялся расплющенным о стену автомобилем — решили: это один из тех, что стояли у тротуара. Но когда подъемный кран вытащил его из ниши в стене, внутри, на водительском месте, обнаружили труп женщины, пристегнутой ремнями безопасности. Удар был так жесток, что у нее не осталось ни одной целой косточки. Лицо изуродовано, туфли разорваны, платье изодрано в клочья: на пальце у нее был золотой перстень в виде змеи с глазами из изумрудов. Полиция установила, что это — домоправительница нового португальского посла. И в самом деле, она приехала вместе с послом и его супругой в Гавану две недели назад и в то утро отправилась на рынок на новом автомобиле. Ее имя, когда я прочел о случившемся в газетах, мне ничего не сказало, а вот перстень в виде змеи с изумрудными глазами — приковал внимание. Правда, я так и не смог узнать, на какой палец он был надет.

А это было очень важно — я со страхом подумал: уж не та ли это незабываемая женщина, чьего настоящего имени я так и не узнал, которая носила точно такой перстень на указательном пальце правой руки, что по тем временам было совершенно необычно. Я познакомился с ней тридцать четыре года назад в Вене, когда ел сосиски с вареной картошкой и запивал бочковым пивом в таверне, куда ходили латиноамериканские студенты. В то утро я приехал из Рима и до сих пор помню впечатление, какое произвела на меня ее роскошная грудь мощного сопрано, мягкие лисьи хвосты на шее поверх пальто и этот египетский перстень в виде змеи. Она показалась мне единственной австриячкой за длинным тесовым столом, судя по примитивному испанскому с жестким акцентом, на котором она изъяснялась без передыху. Но нет: она родилась в Колумбии и в Австрию приехала в промежутке между двумя войнами, почти девочкой, обучаться музыке и пению. Ко времени нашего знакомства она прожила на свете уже лет тридцать, и прожила тяжело: красивой она, наверное, не была никогда и стареть начала раньше времени. Но человеком была очаровательным. И к тому же внушала страх, как мало кто другой.

Вена в ту пору была еще старинным имперским городом; ее географическое положение — между двух непримиримых миров, образованных Второй мировой войной, — сделало ее раем для черного рынка и мирового шпионажа. Я не мог представить себе более подходящей обстановки для моей беглой соотечественницы, которая продолжала питаться в этой студенческой забегаловке исключительно из верности своему происхождению, ибо ее средств с лихвой хватило бы, чтобы за наличные купить все заведение вместе с его завсегдатаями. Она так и не сказала своего настоящего имени, мы ее знали под немецким, труднопроизносимым, которое придумали венские студенты-латиноамериканцы: Фрау Фрида. Не успели меня с ней познакомить, как я счастливо допустил бесцеремонность — спросил, каким образом ей удалось так вписаться в этот мир, столь далекий и отличный от ее продутых ветрами скал Киндьо, и она ответила мне не раздумывая:

— Я нанимаюсь видеть сны.

И в самом деле, это было ее единственной работой. Она была третьей из одиннадцати детей в семье преуспевающего лавочника из старинного города Кальдас и, едва научившись говорить, установила в доме добрый обычай рассказывать сны натощак, до завтрака, поскольку в этот час еще свежи и сохранны их вещие свойства. В семь лет ей приснилось, что одного из ее братьев унесло водяным потоком. Мать, из чисто религиозного суеверия, тотчас же запретила ребенку то, что он больше всего любил, — купаться в речке. Но у Фрау Фриды была своя собственная система прорицания.

— Этот сон означает, — сказала она, — вовсе не то, что он утонет, а что не должен есть сладкого.

Такое толкование сна выглядело просто подлостью по отношению к пятилетнему ребенку, который жить не мог без привычных воскресных сластей. Но мать, успевшая убедиться в провидческих способностях дочери, твердой рукой заставила блюсти предупреждение. Однако при первом же ее недосмотре малыш подавился леденцом, которым лакомился украдкой, и спасти его не смогли.

Фрау Фрида не думала, что эта ее способность может стать работой, пока суровой венской зимой жизнь не схватила ее за глотку. И тогда она попросила работы в первом же доме, который приглянулся ей для жизни, а когда ее спросили, что она умеет, она сказала чистую правду: «Я вижу сны». Ей достаточно было коротко объяснить хозяйке дома, что это значит, и та взяла ее на скромное жалованье, но предоставила хорошую комнату и трехразовое питание. А главное — завтрак, потому что за завтраком вся семья усаживалась за стол, желая знать, что ожидает в самом ближайшем будущем каждого ее члена: отца семейства, утонченного рантье, мать, жизнерадостную женщину, страстную любительницу романтической камерной музыки, и двоих детей, одиннадцати и девяти лет. Все они были религиозны, а потому склонны к старомодному суеверию и с восторгом приняли Фрау Фриду на единственную обязанность — разгадывать ежедневную судьбу семейства по снам.

Она это делала хорошо и долго, особенно хорошо — в годы войны, когда действительность была страшнее кошмарного сна. Только она могла решить за завтраком, что каждый должен делать в течение дня и каким образом, так что в конце концов стала со своими прогнозами единственным авторитетом в доме. Власть ее над семейством была абсолютной: никто и вздохнуть не смел без ее указания. В пору, когда я оказался в Вене, только что умер хозяин дома, благородно завещавший ей часть своей ренты с единственным условием — продолжать видеть сны для его семьи до тех пор, пока они будут ей видеться.

Я пробыл в Вене больше месяца и разделял со студентами их скудное существование в ожидании денег, которые так и не пришли. Каждый приход Фрау Фриды в таверну, всегда неожиданный и щедрый, был для нас, сидевших на голодном пайке, праздником. В один из таких вечеров, когда все уже разомлели от пива, она прошептала мне на ухо так убежденно, что ясно было: время не терпит.

— Я пришла только затем, чтобы сказать, что вчера видела тебя во сне, — сказала она. Тебе нужно срочно уезжать отсюда и в ближайшие пять лет в Вену не возвращаться.

Она была так убеждена в том, что говорила, что в ту же ночь я сел на последний отправлявшийся в Рим поезд. На меня ее слова подействовали страшно, и я с тех пор считаю, что избежал какой-то ужасной, оставшейся мне неизвестной беды. В Вене я больше никогда не был.

До того несчастья, что произошло в Гаване, я встретил Фрау Фриду в Барселоне, да так неожиданно и случайно, что встреча осталась для меня таинственной загадкой. Это было в день, когда Пабло Неруда ступил на испанскую землю впервые после Гражданской войны, во время своего долгого путешествия по морю к Вальпараисо. Целое утро он провел с нами в большой охоте по букинистическим магазинам и в «Портере» купил старинную книгу, без обложки, выцветшую, за которую выложил, должно быть, свое двухмесячное консульское жалованье в Рангуне. Он двигался в толпе точно нескладный слон, и его, как ребенка, интересовало, что внутри у каждой вещи и как этот механизм действует, потому что мир ему представлялся огромной заводной игрушкой, из которой и получалась жизнь.

Я не знал никого более похожего на Папу эпохи Возрождения, каким его обычно представляют: утонченный человек и чревоугодник. Даже когда не хотел, он все равно за столом оказывался главным. Матильде, его жена, повязывала ему нагрудник, больше походивший на парикмахерский, чем на обеденный, — это был единственный способ, чтобы он не облился соусом. Тот обед в «Карвалейре» был типичным. Он съел целых три лангусты, расчленив их с мастерством хирурга, и при этом глазами поедал со всех остальных тарелок и время от времени пробовал от каждого блюда с таким удовольствием, что всех заражал аппетитом: альмехи из Галисии, морские уточки из Кантабрии, омары из Аликанте, эспардении с Коста-Брава. И одновременно, как это делают французы, говорил исключительно о других кулинарных изысках, главным образом о доисторических моллюсках своей родины — Чили, которую всегда носил в сердце. Вдруг он перестал есть, навострил свои антенны, как у омара, и сказал мне очень тихо:

— Кто-то за моей спиной не сводит с меня глаз.

Я кинул взгляд через плечо: так оно и было. За его спиной, через три столика от нас, невозмутимая женщина в старомодной фетровой шляпке и коричневом шарфе медленно жевала, не сводя с него глаз. Я узнал ее сразу. Она постарела и потолстела, но это была она, с перстнем в виде змеи на указательном пальце.

Она плыла из Неаполя на том же судне, что и чета Неруда, но на судне они не видели друг друга. Мы пригласили ее выпить кофе за нашим столом, и я, желая удивить поэта, подтолкнул ее к разговору о снах. Но он не обратил на это особого внимания и сразу же заявил, что не верит ни в какие вещие сны.

— Одна поэзия обладает ясновидением, — сказал он.

После обеда во время неизбежной прогулки по Рамблас мы с Фрау Фридой немного приотстали от остальных, чтобы освежить наши воспоминания без чужих ушей. Она рассказала, что продала всю свою собственность в Австрии, ушла отдел и живет в Порту, в Португалии; в доме — как она выразилась, в псевдодворце — на холме, откуда виден весь океан до самой Америки. Хотя она и не сказала этого прямо, но из ее рассказа было ясно, что, толкуя сон за сном, она постепенно прибрала к рукам все состояние своих потрясающих венских хозяев. Однако меня это не слишком удивило, я всегда считал, что эти ее сны — не более чем ухищрения, способ заработать на жизнь. О чем и сказал ей.

Она не удержалась, хохотнула. «А ты все такой же дерзкий», — сказала она. Я ничего не ответил: остальные наши спутники уже некоторое время стояли, ожидая, когда Неруда закончит разговаривать на своем чилийском жаргоне с попугаями, выставленными в клетках на птичьем отрезке Рамблас. Когда мы снова заговорили. Фрау Фрида переменила тему.

— Кстати, — сказала она, — ты уже можешь ехать в Вену.

Только тогда я осознал, что прошло тринадцать лет с того дня, как мы познакомились.

— Даже если все твои сны — ложь, я туда все равно никогда больше не поеду, — сказал я. — На всякий случай.

В три часа мы с ней расстались, и я пошел с Нерудой на его священную сиесту. Он провел ее в нашем доме после некоторых торжественных приготовлений, несколько напоминавших японскую чайную церемонию. Следовало открыть одни окна и закрыть другие, чтобы достичь определенного уровня тепла и чтобы свет был тоже особым и падал в нужном направлении, а тишина наступила бы абсолютная. Неруда заснул сразу же и проснулся через десять минут, как дети, когда этого меньше всего ждешь. Он вышел в залу посвежевший и с отпечатавшейся на щеке вышивкой от наволочки.

— Мне приснилась эта женщина, которая видит сны, — сказал он.

Матильде попросила рассказать сон.

— Мне приснилось, что она видит во сне меня, — сказал он.

— Это что-то из Борхеса, — сказал я.

Он поглядел на меня разочарованно:

— Уже написано?

— Если еще и не написано, то когда-нибудь он напишет, — сказал я. — Будет один из его лабиринтов.

Едва поднявшись на борт, в шесть вечера, Неруда попрощался с нами, сел за столик в стороне и принялся писать стихи — зелеными чернилами, какими всегда рисовал цветы, рыб и птиц, делая дарственные надписи на своих книгах. Когда прозвучало первое предупреждение об отплытии, мы пошли искать Фрау Фриду и под конец увидели ее на туристической палубе, когда уже собирались уходить, не простившись. Она тоже только что проснулась после сиесты.

— Мне снился поэт, — сказала она нам.

Пораженный, я попросил ее рассказать сон.

— Мне приснилось, что он видит во сне меня, — сказала она, но мое изумленное лицо сбило ее с толку. — Что поделаешь? В этой уйме снов может случиться и такой, который не имеет ничего общего с реальной жизнью.

Больше я не видел ее и не расспрашивал о ней до того дня, когда узнал, что у женщины, погибшей во время шторма возле гостинцы «Абана Ривера», был перстень в виде змеи. Я не удержался и спросил о ней португальского посла, когда несколько месяцев спустя мы познакомились на дипломатическом приеме. Посол воодушевился и принялся рассказывать о ней с восхищением. «Вы себе представить не можете, какая это была необыкновенная женщина, — сказал он. — Вы бы не устояли перед искушением написать о ней рассказ». И продолжал в том же духе, с удивительными подробностями, но из его рассказа я никак не мог понять: она это или не она.

— А все-таки, — решил я уточнить в конце концов, — что она делала?

— Ничего, — ответил он с некоторым разочарованием. — Видела сны.