Книги на полках однообразны: все работы посвящены преступлениям, совершенным во Франции и за границей. Очерки о серийных убийцах, о мафии, воспоминания полицейских и преступников, руководства по криминологии…

Чтобы разговор стал конструктивнее, Марсель исследует содержимое конверта. Находит пятнадцать банкнот по сто евро.

— Послушай, здесь больше, чем обычно, — говорит он, засовывая пачку в карман.

Мюллер поглощен созерцанием.

— Это потому, что я хочу задать тебе несколько вопросов, — говорит он, не отрываясь от стола.

— Я тебя слушаю.

— В этих снимках хорошо одно — запах крови. Налить тебе чего-нибудь? — Мюллер откладывает лупу.

Он извлекает бутылку «Джонни Уокер, Черная Этикетка» и минералки для мотоциклиста. Двое мужчин сидят друг напротив друга в клубных креслах, обтянутых красной блестящей кожей.

Журналист поднимает очки на лоб, рассмотрев все снимки.

— Это не совсем законно.

— А продавать мне эти снимки законно?

— Верно… Тогда давай так. Отвечая на твои вопросы, я перешагну только одну ступеньку лестницы незаконности, не более.

Вместо ответа Мюллер поднимает стакан:

— Ну, за незаконность!

Они чокаются.

— Я понимаю, почему ты мне это предложил. Что ты хочешь знать?

— Как далеко продвинулось следствие? Слышал ли ты что-нибудь особенное? Напали ли вы уже на след? Я хочу знать все, о чем еще не написали мои коллеги.

— Почему такой особенный интерес к этому делу? Только не говори мне, что ты знал эту девчонку.

— Что ты. Несчастная… Она сама едва ли себя знала. Я готовлю работу о подобных преступлениях, которые выглядят так, словно их совершил психопат… На самом деле я бы не удивился, будь это делом рук серийного убийцы. Я бы хотел быть первым, кто нашел преступника. Это большой успех. С готовой книгой и все прочее. Это бы стоило большого конверта, который ты мог бы получить. Поэтому, как только я увидел эту резню, сразу позвонил тебе.

— Серийный убийца… В префектуре ходят слухи. Я ничего подобного никогда еще не видел. Слушай, если я тебе кое-что расскажу, будем считать, что я тебе ничего не говорил, идет?

— Само собой.

Секунду Марсель Барон смотрит на Мюллера так, будто оценивает его надежность. Кино да и только. Мюллер молчит. Он никогда не предаст такого информатора. Слишком ценен для его работы. Взамен Мюллер использует все, что тот ему сообщит. Иначе он не будет платить за информацию.

Среди фотографий трупов, развешанных по стенам, — люди, погибшие далеко-далеко, погибшие от пуль или других орудий убийства, Франсуа Мюллер — точно страж памяти. В своем убежище он объединил жертвы и палачей, ибо судьбы их связаны в памяти людей навсегда. Но, впервые разглядывая эти снимки, Марсель Барон заметил, что лишь последние обретают имена. Имена жертв обычно устанавливаются посмертно, да и тогда едва упоминаются: жертвы — всего лишь второстепенные объекты своих палачей.

— Знаешь, забавно, но здесь я понял, что общество предпочитает преступников.

Франсуа Мюллер смотрит на него, улыбаясь:

— Ты это всегда знал. Становясь мертвым, становишься ничем. Можно умилиться над проигравшим, но не над жертвой. Это угнетает. В то же время довольно занимательно узнавать, как убийца, настоящий злодей, обладая силой, восстает против судьбы или пытается освободиться. Несмотря на все, что он заставил нас вынести. Несмотря на то, что поначалу его отторгаешь.

Марсель Барон начинает понимать, почему Мюллера бросила жена.

— Ты уже слышал о комиссаре Стейнере? Его группа ведет следствие. У него хорошая интуиция. На первый взгляд это дело для него в самый раз… Пока я больше ничего не знаю. Но я наведу справки и свяжусь с тобой. Годится?

— Завтра?

— Я постараюсь.

Они поднимаются из кресел.

— Я тебя провожу?

— Послушай, у тебя уже нет места на стенах. Куда ты дальше будешь снимки вешать?

— Я мог бы тебе ответить, что в спальне, но вряд ли ты меня поймешь.

Марсель Барон не знает, шутит ли Мюллер. И ничего не отвечает. У входа кресло на колесиках снова привлекает его взгляд, как магнит притягивает металлические опилки. Мюллер решает положить конец его мучениям.

— Ты спрашиваешь себя, что оно тут делает? Это для моего сына.

— Но… ты мне не говорил?

— Я много чего тебе не говорил. Кроме того, что заказывал у тебя снимки.

— Он… он парализован?

— Прогрессирующая мышечная дистрофия. Миопатия Дюшена. Во Франции она уже три с половиной тысячи лет поражает некоторых мальчиков при рождении. Каждый год видишь, как твой ребенок слабеет. В десять лет он уже не мог подниматься по лестницам. Поражены мышцы дыхательных путей, поэтому он ловит любую бронхолегочную инфекцию. Про остальное молчу. Он живет в специализированной больнице. Совсем один. Я не могу им заниматься.

— Как его зовут?

— Грегуар. Из-за него я всем этим и занялся. Больница стоит целую кучу денег.

— А социальное обеспечение?

— Скажешь тоже! Деньги плачу я. Не смотри на меня так. Это не делает меня лучше.

Когда они вышли, солнечные лучи освещали только скалу в зоопарке Венсенского леса. Мюллер смотрел на каменную глыбу, слушая, как затихает рев двухцилиндрового двигателя мотоцикла.

Глава 10

— Ваша репутация вас опережает, — говорит Главный комиссар Сюзанне, вставая, чтобы поздороваться. — Добро пожаловать, — продолжает он, разглядывая ее дорогие кроссовки.

Сюзанна перехватывает его взгляд. Вместо ответа она рассеянно улыбается, ее пораженный взгляд мечется по комнате, не зная, на чем остановиться. Стены покрыты газетными вырезками о происшествиях, групповыми и выпускными фотографиями, снимками сцен преступлений, дипломами и грамотами. Имеется также и мишень с силуэтом, в углу к стене прислонены вёсла, на гвозде висят боксерские перчатки, на этажерке расставлены матрешки с лицами разных президентов бывшего СССР, портреты Рембо[20] и Пушкина. Не забыт и великолепный самовар, позади которого прячутся две бутылки «Джека Дэниэлса». Позади письменного стола под окном маленький диван, на нем валяется вчетверо сложенный плед.

В уме психиатра всплывает одна фраза Жерара де Нерваля:[21]«В Вене было холодно накануне Дня святого Сильвестра, и мне было очень хорошо в будуаре Пандоры».

— Вы позволите? — говорит она, приближаясь к мишени, покрытой множеством дырок — в силуэте, впрочем, ни одной. Да, при такой стрельбе лучше всего сразу падать на землю.

Затем, оборачиваясь к нему, еще раз оглядев всю комнату:

— Вам, по крайней мере, нечего скрывать.

— Мои коллеги полицейские называют мой кабинет дачей. Все любят сюда приходить длинными зимними вечерами. А еще это сбивает с толку преступников. Так им легче даются признания, — говорит он, улыбаясь, и Сюзанна не понимает, шутит он или нет. — Но расскажите, что случилось, — продолжает комиссар. — Вы очень нервничали утром, когда звонили, и как только вошли, мне сразу показалось, что вы напряжены. Чаю?

— В такую жару — чай?

— В такую жару, как и в холод зимой, чай — самое приятное. В это время дня я пью чай с бурбоном.

— Тогда я тоже выпью.

Она не видит, как Жозеф Стейнер бросает на нее веселый взгляд из-под полуприкрытых век.

Он поднимается, идет к самовару; она тем временем его рассматривает. Таким она его и помнит: широкие плечи, рост и грудная клетка гребца, хотя весла уже многие годы не касались воды; боксерский нос. Комиссар смахивает на Роберта Митчема[22] — такой же тип лица, спутанная шевелюра, слегка опущенные веки подчеркивают несколько разочарованный вид.

— Спасибо, — говорит Сюзанна, когда он протягивает ей бурбон в чашке санкт-петербургского фарфора. — Я ожидала другого приема, — говорит она, отпив. — Эксперты-психиатры обычно не пользуются симпатией полиции.

— Вы так считаете? Вы говорите так, потому что эксперты-психиатры заставляют освобождать преступников, которых мы с таким трудом поймали? Вы чудачка, право… У нас почти одно и то же дело. Во всяком случае, смежные профессии. Преступность и преступление могут проявляться как безумие. А безумие порой есть форма рассудка. Мы оба стараемся обуздать Зверя. Итак, ваша точка зрения меня очень интересует. За вас. — И он поднимает чашку.

Весьма чудной полицейский. Сюзанна улыбается.

Снимки, сделанные со вспышкой, довольно точно передают то, что было открыто два дня назад. Черно-белое изображение, пусть прошедшее через объектив, далекое от места происшествия, все равно достаточно реально. На него едва можно смотреть.

Есть снимки общего вида зала, стеклянные стены аквариумов, отражение вспышки, зажженная пасхальная свеча и нечто ужасное на земле. На других снимках это нечто — очевидный крест из конечностей и обезглавленный женский торс в корсете из внутренностей. Каждый раз эта «инсталляция» снята под другим углом.

Склонившись над столом, доктор Ломан просматривает снимки, с ужасом наблюдая, как материализуются фантазии ее бывшего пациента. Она содрогается при мысли, что он приходил к ее дому и ждал ее.

Сюзанна снова вспоминает фразу Манжина: «Он посылает нам большой привет». Завороженной, ей вновь чудится голос Данте — пациент делится своими галлюцинациями. Негромкий, монотонный голос, методичный и простой рассказ, без аффектации, которая могла бы заставить сомневаться в его серьезности и в жестокости, которую он носил в себе.

— Поэтому у меня ужасное впечатление, что он перешел к действию, — заканчивает она бесцветным голосом. — И все это, по-видимому, доказывает, что меня блестяще ввели в заблуждение. Чудовищная ошибка, из-за которой оборвалась жизнь этой несчастной. О боже мой! — Сюзанна не смогла подавить рыдание.

— Ввели в заблуждение? — переспрашивает Стейнер, протягивая ей носовой платок. — Этот Данте, как вы его называете, — вы же не могли его всю жизнь охранять. Он ушел, отбыв срок в тюрьме.

— Что? — говорит она, словно выходя из транса. — Я говорю про ошибку в диагнозе. При вынесении приговора эксперт признал его психопатом. В ОТБ, после полутора лет наблюдения, мы диагностировали его как шизофреника. И это многое меняет. Если первое — он отвечает за свои действия, если второе — наоборот. Но вы это наверняка знаете… Мы считали его стабильным. И вот что я вижу: мрачный ритуал, типичный для психопата. Понимаете, это удовлетворяет его нарциссические желания, особенно бессознательные.

— То есть?

— Эта сцена создает ему ощущение, будто он сделал нечто значительное, запечатлел свое могущество. Психопатия — это форма эгоцентризма, толкающая на крайности. И непомерному эго психопата льстят такие мизансцены.

— Я вас не совсем понимаю. Зло совершено. Какая разница, как именно оно совершено?

Сюзанна закрывает глаза и глубоко вздыхает:

— Комиссар, даже если больны оба, шизофреник считается больным, а психопат нет. Психопат может симулировать. Данте смог симулировать шизофрению.

— И он описывал вам свои фантазии?

— Почему нет? Все не так просто. Если на наших глазах Данте проявлял себя как психопат, мы тут же замечали. Мы меняли терапию, мы были очень бдительны. Может, не следовало отпускать его так скоро. Между тем, — добавляет она, — мне казалось, будто мной манипулируют. Можно было предотвратить этот ужас. Вы улавливаете разницу?

Присвистнув, он прекращает ее излияние. Пару секунд молчит, затем раздается его голос, тихий, словно он говорит самому себе; взгляд затуманен, сосредоточен на чем-то далеком:



Между тем, как несло меня вниз по теченью,
Краснокожие кинулись к бичевщикам,
Всех раздев догола, забавлялись мишенью,
Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.


Я остался один без матросской ватаги.
В трюме хлопок промок, и затлело зерно.
Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге
Понесло меня дальше, — куда, все равно.[23]



— Рембо, — поясняет комиссар, предупреждая ее вопрос. — Первые строчки «Пьяного корабля». По-моему, они близки к безумию, которое в некоторых аспектах соседствует с поэзией. В свое время в Германии помешанным доверяли должность лодочников, создавая таким образом дрейфующие сумасшедшие дома.

Кажется, она не понимает, пытаясь свести все к штампам, которых они уже повидали достаточно.

— Я говорю это и потому, что вы снова стремитесь… У вас свое видение безумия, научно-психиатрическое, конечно, нацеленное на лечение. У меня иное видение, более историческое, более отстраненное, которое, однако, имеет преимущество: оно не драматизирует ситуацию, не слишком сосредоточивается на ошибках в диагнозе, а главное, оценивает происшедшее со стороны.

Затем серьезно, словно возвращаясь к сути дела:

— После вашего звонка я нацелил следствие на вашего парня. Результатов пока нет, но его скоро задержат.

Комиссара прерывает телефонный звонок.

— Стейнер, — говорит он.

Пока он разговаривает, Сюзанне хочется затеряться в лоскутном одеяле сувениров, сплошь покрывающих стены, — от них веет жизнью более полной, более совершенной. Но рубашка с надписью «ПАМЕЛА» производит на нее самое сильное впечатление.

Перед тем как Стейнер вешает трубку, одна фраза — кажется на русском, что подтверждают самовар и матрешки, — выводит Сюзанну из задумчивости: «Я целую тебя, мамочка».

— Вы говорили по-русски?

— Да, немного. Несколько фраз… Расскажите, что нам полезно будет знать о вашем парне.

— В каком роде?

— Ну, я не знаю… Особые приметы, привычки, что-то из его прошлого, о чем он упоминал…

Доктор Ломан старается вспомнить.

— Данте жонглировал как профессионал. Как будто всю жизнь провел в цирке. Это всегда может его изобличить… Он родился в Бретани… Как я поняла, несколько лет бродяжничал. Вот и все, что я могу сказать. Сожалею.

Одним махом Стейнер осушает свою чашку, еще дымящуюся, потом доливает бурбона. Предлагает ей. Она отказывается.

— Я вам принесла копии всех документов, касающихся Данте, медицинское досье и все прочее.

— Я вижу, вы, недолго думая, нарушили врачебную тайну.

— В таких случаях врачебной тайны не существует. Так или иначе, я возьму на себя ответственность. Что вы на это скажете?

— Вы не представляете, сколько времени вы нам сэкономили, доктор. Без вашего вмешательства уголовный розыск мало продвинулся бы. При условии, что это именно ваш парень… Могу я вас подвезти куда-нибудь?

Под довольным взглядом полицейского она рассмеялась:

— Нет, спасибо. У меня машина.

— Жаль. Во всяком случае, нам еще придется встретиться.

— Как скажете. Кстати, — говорит Сюзанна уже в дверях. — Все полицейские кабинеты похожи на ваш или у вас очень продвинутые понятия о личном вкусе?

— Не дерзите, доктор. Прошу вас не высмеивать мое неприятие нормы. С вашими знаниями вы могли бы стать очень нелюбезной. Не волнуйтесь, мы его поймаем, вашего пациента. Теперь, когда у нас есть имя и приметы. Но на сей раз вы не станете его освобождать, правда?

Шагая к машине, припаркованной в тени деревьев у Отель-Дье, недалеко от паперти Нотр-Дам, она смотрит на свои кроссовки, вспоминая, как на них смотрел полицейский. Последний писк моды от Тодда, плоская подошва и застежки на липучках. Удобно целый день бегать по больничным коридорам. Она вообразила, как излагает комиссару неопровержимые аргументы в пользу современной тенденции приносить элегантность в жертву комфорту, а потом завела машину.

Глава 11

По мнению медицинского эксперта, Памела умерла 19 июня, за тринадцать дней до того, как обнаружили тело. Разложение тканей замедлилось из-за относительной прохлады и небольшой влажности аквариума.

Жертва — молодая женщина белой расы, брюнетка, возраст — слегка за двадцать. Многочисленные разрезы, особенно те, что на внутренней стороне бедер, где исчезли лоскуты кожи, сделаны до смерти. Смерть вызвана кровотечением из артерии, перерезанной ножом, которым вырезали кожу. Клинок длинный и гладкий. Тем же ножом вскрыли брюшную полость; разрез от влагалища до грудины сделан после смерти. Убийца ввел нож в половые органы жертвы, сделал 36-сантиметровый разрез до ребер, через который затем извлек внутренности. Один внутренний орган отсутствовал: сердце. Оно извлечено грубо, артерии отрезаны тем же ножом. Легкие остались в грудной клетке, почки тоже на месте. Другие органы вынуты и крепко обмотаны вокруг торса. Голова и конечности отрезаны тем же ножом. На уровне плеч и в паху видны небольшие надрезы, нож послужил и для разрезания сухожилий.

Ни спермы, ни отпечатков пальцев. Значит, человек был в перчатках. Однако изнасилование не исключено. Общий вес найденных частей тела — 53 килограмма: то есть потребен большой рюкзак и мужчина крепкого телосложения либо не одна ходка, чтобы переместить все останки в аквариум. Однако несколько рейсов представляются маловероятными.

Стейнеру не нравятся такие заключения. Мысленно глядя на сцену убийства, он говорит себе, что лучше верить в господство души над материей и в жизнь после смерти. Но клинические детали, возможность восстановить события, детализировать их развитие — все это многое дает.

Впрочем, в головоломке пока не хватает многих элементов, среди которых голова жертвы, ее опознание, обстоятельства, при которых она встретила своего палача, место, где он ее мучил, убил и разрезал на куски. И это не считая всех остальных почему: почему изъяты куски кожи и сердце, почему сложен крест из конечностей, почему исчезла голова…

Столько вопросов — быть может, задержание Данте даст на них ответы. При условии, что это он и что он готов признаться. Еще важно, чтобы он был в состоянии говорить. Принимая во внимание его кризисные состояния — как описала их психиатр, — добиться этого будет непросто.

А имеющихся элементов головоломки слишком мало. О жертве — никаких данных; есть только ее татуировка на руке.

Картотека пропавших без вести ничего не дала, ничего не обнаружено и в среде проституток, тщательно изученной за последние два дня.

Если виновник Данте, девушка могла исчезнуть только в Париже и окрестностях. Но если не он, девушку могли взять откуда угодно.

Что касается двух обнаруженных на месте предметов, мяч не дал ничего, а по поводу пасхальной свечи обзваниваются все храмы и магазины, торгующие религиозной атрибутикой. Конечно, посреди этой рутины, в поисках разгадки этой мясорубки легко предпочесть ответ, предложенный доктором Ломан.

Без четверти двенадцать. Металлическая дверь лифта открывается, и он выходит. Альберт Лескин ждет его в дверях. Комиссар слышал его голос дважды: первый раз по телефону, второй — минуту назад, искаженный переговорным устройством. Сейчас он видит обладателя этого голоса.

Лысый, сухопарый человечек, поредевшие волосы коротко подстрижены. Черты лица как у марафонца — наверняка регулярно и подолгу бегает. Щелки глаз расширяются, чтобы разглядеть полицейского.

— Входите, комиссар, прошу вас, — говорит он, мягко посторонившись, что противоречит его воинственному виду.

Голос довольно громкий, ясный. Интересно, думает Стейнер, какое впечатление производил этот человек в казарме перед застывшими рядами солдат.

Полковник закрывает за ним дверь.

На секунду Стейнер захвачен открывшимся зрелищем. Внизу, по ту сторону оконного стекла, — Париж. А наверху небо, все оттенки от голубого до серого — выхлопы виноваты. Должно быть, у полковника такая жизнь, что ему важно обитать в таком месте.

Внутри потолок настолько низок, насколько высоко небо снаружи. Прямоугольная комната, белые стены увешаны военными сувенирами. Армейский флаг, фотографии военных операций, главным образом в черной Африке, мужчины в хаки и рубашках с короткими рукавами позируют перед бронетранспортерами или бронеавтомобилями.

— Выпьете что-нибудь? Горького кампари?

Стейнер улыбается. Кампари пили только в книгах Дюра.[24] Может быть, в колониальных войсках он был популярен.

— С удовольствием.

Полковник достает из низкого шкафа два стакана и бутылку, потом исчезает и возвращается с ведерком для льда и Пастис 51.[25]

— Жены нет дома, так что можно спокойно говорить.

Он ставит стаканы и приглашает полицейского сесть на диван лицом к окну. Стейнер берет стакан, наблюдает, как лед растворяется в жидкости, потом отпивает.

— Итак, что стряслось, комиссар?

— Эрван Данте-Леган. Вы ведь им занимались…

— А! Данте… Я ему помог, да. Помог подготовиться к выходу из тюрьмы. Я работаю на добровольных началах в Общественно-воспитательной службе, с тех пор как отошел от дел. Я работал в Службе пенитенциарной администрации — опыт пригодился, — говорит он, смягчая улыбкой слова, сказанные жестко и по-военному.

Стейнер смотрит на лица черных и белых молодых людей, таких, каким был его собеседник в горах Северной Африки. Вряд ли он весил меньше, но лицо было гладким, еще не истерзанным тридцатью годами ношения тяжелого шлема или берета.

— Вы, случайно, не знаете, как у него дела?

— Нет, конечно. Я ими занимаюсь, пока они в тюрьме. Помогаю им в административных хлопотах. А тем, с кем у меня возникает взаимопонимание, даю пару наводок.

— Наводок?

— Адресов, где можно найти работу.

— Следовательно, с Данте у вас возникло взаимопонимание…

— Славный юноша, бедняга, да. Не из баламутов… Тюрьма его крепко по башке треснула. Но выход из тюрьмы совсем не легче, знаете ли. Для них всех. Они радуются, а ведь именно тогда начинаются трудности… Многие возвращаются спустя несколько месяцев, и все потому, что не хотели как следует подготовиться к свободе… Неплохой парень этот Данте-Леган. Но имя у него — просто какая-то карикатура на все бретонское. Эрван, подумать только. И притом лицо арабское… Чтоб вы знали, я видал этих смуглых. Не здесь, в Северной Африке. Совсем другое дело. Вы думаете… Что он натворил?

Старый полковник внезапно прерывает поток слов этим вопросом. Точно старался усыпить полицейского, чтобы легче получить ответ.

— Вы слишком многого от меня хотите. Пока ничего. Происшествие в аквариуме Трокадеро — слышали?.. Может, тут есть о чем поразмыслить?

— Это зверство? — хмурится старик. — Вы меня удивляете.

— Вы же знаете о его прошлых…

— Да, да. И все равно. Невозможно представить, чтобы он такое совершил. Может, его раньше и заносило, но он добрый парень. Птенчик — думал, что, освободившись, выкарабкается, занимаясь жонглированием. Видите характер? Не без способностей к тому же. Один раз мне показывал. Но это не профессия… Занятие нищего. Понимаете, таких парней может спасти только армия. Еще не изобрели ничего лучше, чтобы сформировать человека.

Стейнера подмывает спросить, что же тогда случилось с унтер-офицером Шаналем.[26] Но решает не перебивать полковника.

— Я нашел ему работу у одного моего знакомого. Бывший офицер, своя строительная фирма. На этот раз настоящее дело.

— Тем не менее, когда я заговорил о Данте, вы не очень удивились…

— Просто Сегар сказал мне не далее как вчера, что он исчез. Сегар — это парень, у которого я его устроил. Бывший офицер, служил под моим командованием.

— И он вас не предупредил, что вчера… Значит, вы все-таки знали, как дела у Данте.

— Не напрямую! — хмурится полковник. — Мы им, знаете ли, не няньки. Парень приходит на стройку — тем лучше, не приходит — тем хуже. Это не значит, что надо немедленно обшаривать окрестности.

— Вы можете дать мне координаты этого Сегара?

— Надеюсь, не для того, чтобы его трясти, а? Думаете, легко найти работодателей, готовых принять таких Данте-Леганов?

Стейнер, улыбаясь, вынимает записную книжку. Налицо военная взаимопомощь: старик направляет к приятелю дешевую рабочую силу — бывших заключенных.

Полковник неохотно дает комиссару номер мобильного телефона; Стейнер записывает. Затем поднимается, еще ощущая горечь кампари во рту. И опять вид города приковывает его взгляд.

— Скажите мне, почему главный комиссар опрашивает свидетелей? Это, конечно, честь для меня, но разве это не работа инспектора? — спрашивает полковник, провожая Стейнера к дверям.

Стейнер задумчиво смотрит на него:

— Чтобы иметь удовольствие встречаться с такими людьми, как вы.

На лестничной площадке комиссар поворачивается к старику:

— Успокойте меня — неужели вы действительно думаете, что я похож на человека, который может вытряхивать сведения из людей?

Полковник смущенно смотрит на него. Стейнер не ждет ответа. Двери лифта закрываются, заливая кабину белым светом ламп.



По телефону унтер-офицер Сегар дал комиссару адрес текущей стройки. И сразу же Стейнера охватило нарастающее возбуждение охотника. Авеню д\'Иена, напротив музея Гиме. Всего в нескольких сотнях метров от садов Трокадеро. Это уже интересно… Еще немного — и можно хвалить симпатичного психиатра. Всего два дня, и уже такой след.

Потом комиссар берет себя в руки.

Он играет в следователя с энтузиазмом двадцатилетнего новичка. Полковник правильно сказал: главному комиссару редко приходится выполнять такую работу. Но сейчас июль, часть подчиненных в отпуске, а у комиссара есть время и желание прогуляться.

За башнями XIII округа и домами азиатского квартала — гауссмановские строения[27] севера XVI-го. Все здания на одно лицо. И люди тоже. И шум на улице. У Стейнера создается впечатление, что ему придется пересмотреть свою парижскую географию.

Звонок не работает. Дверь приоткрыта. За ней слышится адский шум. Стейнер толкает дверь и входит. Один парень дубасит по перегородке — ломает. Другой, по-видимому, борется с чугунным радиатором. Третий орет в мобильный телефон, то ли перекрывая шум, то ли ругая собеседника.

Смахивает на квартиру в Сараево, которую неделями терзали выстрелы снайперов и противотанковые ракеты.

Унтер-офицер Сегар вешает трубку. Он массивен настолько, насколько полковник худ. В воображении Сейнера возникает толстяк, потеющий под африканским солнцем в недрах бронетранспортера. Комиссар с трудом представляет, как Сегар бегал с полной выкладкой. Еще труднее представить, что пузо у унтер-офицера появилось только в гражданской жизни. Впрочем, не легче, нежели постичь, что его собственный живот ознаменовал начало работы на посту главного комиссара. Сегар, вылитый людоед, неприязненно смотрит на комиссара. Стейнер удивляется, как полковник мог подумать, что он, Стейнер, сможет раскачать это животное. Даже вдвоем с Мельшиором из него было бы непросто что-нибудь вытрясти. Но бывший регбист-полузащитник вместе с Франсини отправился к последнему месту жительства Данте. В конце дня, сопоставив собранную информацию, они наверняка будут знать больше.

Несколько секунд знакомства — и сыщик решает проявить человечность к бульдожьей роже бывшего унтера. Тот и впрямь веселеет, сообразив, что полицейский здесь не из-за подпольных рабочих, а из-за пропавшего Данте.

В статье «К четырехлетней годовщине октябрьской революции», подписанной, что очень показательно, старым партийным псевдонимом «Н.Ленин», Владимир Ильич, подвода первые итоги, пишет:

— Исчез неожиданно, никого не предупредив.

— Скажите, он работал на этой стройке?


«Непосредственной и ближайшей задачей революции в России была задача буржуазно-демократическая (Кто не слеп и глух, тот это должен прочитать и понять. А.С.) Мы довели буржуазно-демократическую революцию до конца, как никто. Мы вполне сознательно твердо и неуклонно продвигаемся вперед, к революции социалистической».
(т .44, с.144-145)


— Первую неделю да. Словом, три первых дня. Исчез 18 июня. Здесь был с 15-го. И не закончил… Триста квадратных метров. Все перегородки надо снести, а уж потом к нормальной работе приступать. Пятьдесят лет здесь жила старуха. Дала дуба месяц назад. С этого все началось. Можете себе представить.

По точному смыслу этих ленинских слов, позади, в 1917 году, в России произошла февральско-октябрьская БУРЖУАЗНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ революция, а впереди, куда «мы вполне сознательно, твердо и неуклонно продвигаемся...», должна произойти РЕВОЛЮЦИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ. Какие же процессы и события могли c l9I7 no I987 год привести к победе СОЦИАЛИЗМА в нашей стране?

— Как вы объясняете его уход?

Интервенция, Гражданская и Великая Отечественная войны? - Но штык или «катюша» никогда не были орудием созидания и увеличение убойной силы орудия не превращает оное в средство строительства социализма.

— Хлюпик. Не то что мои поляки. Двужильные. Если б его не рекомендовал полковник, я бы его в свою бригаду никогда не взял. Оно и к лучшему. Ему нужна работа потоньше: отдирать электрические провода, трубы демонтировать — вот это ему подходит. С таким весом, как у него, тут вообще никого не найдешь.

Индустриализация? Но через индустриализацию прошли все капиталистические страны не став странами социалистическими».

Голый по пояс поляк мочалит перегородку, как дровосек мочалит дуб. Заносит топор за спину и лупит по кирпичу изо всех сил.

Коллективизация? (Создание сельскохозяйственных производственных кооперативов) Но кооперативное производство в сельском хозяйстве широ­ко развито во Франции, Германии, Италии, Испании, Японии, CШA... Может, там уже социализм? Вряд ли...

При каждом ударе здание дрожит. Обломки падают в облаке пыли и образуют своего рода руины на развороченном паркете. Помимо разбросанных сувениров и мебели, эти обломки — последние материальные свидетели бывшей обитательницы дома. Полицейский представляет, как старая дама при каждом ударе вздрагивает в гробу.

А вот один процесс в СССР пошел хорошо и дал результаты; это - перевод предприятии на так называемый X03ЯЙСТВЕННЫЙ РАСЧЕТ и даже - на ПОЛНЫЙ хозрасчет» Ленин писал, что

— А что заставило вас сюда прийти?


«фактически это означает, в обста­новке допущенной и развивающейся свободы торговли, перевод госпредприятий в значительной степени на коммерческие, КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ основания».
(т.44, c.343)


— Дело в аквариуме Трокадеро — это вам что-нибудь говорит?

— Нет. А должно? Это недалеко, Трокадеро.

Полный хозрасчет в дальнейшем - под красными флагами и коммунистическими лозунгами - превратил государственно-капиталистическую экономику СССР в частнокапиталистическую экономику Российской Федерации, в которой мы и существуем в наше время.

— Там нашли разрезанную на куски жертву. Это наводит вас на какие-нибудь мысли насчет Данте?

Так что правы «госкаписты» - те, кто считает что в СССР был не социализм, а госкапитализм (который, кстати, очень даже не плох и к которому надо было бы вернуться), но вещи и события надо называть СВОИМИ именами, не маскируя под другой «колер». ЛЕНИН и ленинцы так и делали. Например, личный друг Ленина, старый большевик, академик Г.М.Кржижановский в 1924 году говорил на XIII съезде РКП (б), вспоминая ленинские слова, что на пути к социализму мы никак не можем миновать государственно-монополистической системы хозяйства:

Гигант смотрит на комиссара прищурившись:


«Мы имеем крупную промышленность, представляющую уже государственный капитализм».
(Тринадцатый съезд РКП (б), М, 1963, с307, 308)


— Разве он такое мог сделать, этот тип? Не знаю… Однажды на стройке ребята нашли кучу порнографических журналов. И представьте, один из моих поляков его застал — он их резал и мастурбировал. Мне плевать. Пока он вкалывает… В конце концов, я ему устроил хорошую взбучку, он заслужил.

Капитализм, как известно, есть крупное рыночное хозяйство с наемной рабочей силой. Если против констатации госкапитализма в СССР в 1924 году никто не запротестовал на XIII съезде ВКП (б), то почему сейчас такой гвалд вокруг этого вопроса?

— Хорошую взбучку? — Стейнер поднимает брови.

— Да, ну… Небольшой нагоняй. Вижу, что вы подумали. Их нужно держать в ежовых рукавицах, этих парней, а? Небось для Данте этого мало. В конце концов, и хорошо, что мы от него избавились!

Какие процессы изменили ситуацию после XIII съезда РКП (б)? Отвечаю - НИКАКИЕ! Повторюсь: индустриализация и кооперирование прошли во всех развитых странах, механизировав производство и укрупнив хозяйственные единицы. Но при чем здесь социализм? Ни при чем! Да, развивался хозрасчет (Рекомендую прочитать хорошую книжку на эту тему: «Л.Б.Бутовская, Г.А.Климентов От Ленина до Ельцина» Санкт-Петербург, 1998). Но ведь по Ленину, хозрасчет - это КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ, а не социалистическое основание экономики общества (т.44, с.342-343). Годом раньше, на XI съезде РКП (6) Ленин констатирует, что «государство в наших руках,.. а машина едет не туда» (т.45, с.86) Тут же Ленин предупреждает, цитируя Н.В.Устрялова (В 1937 г был расстрелян как враг народа), что РКП (б) и Советское Государство перерождаются, скатываются «в обычное буржуазное болото», окружают себя и народ «сладеньким коммунистическим враньем» (т.45, с.93.). Теперь мы «скатились» и «приехали» - дальше некуда, кроме как в колонию высокоразвитых капиталистических стран. Но по-прежнему нам милее не историческая правда» а «КОМВРАНЬЕ». Печально...

— Вы так считаете? А если он действительно прикончил эту девушку? Когда случилась эта история?

Пора подвести итог, а для этого обратимся к тому, что писал в «Капитале», т.1 Карл Маркс, а именно:

— Ммм… Примерно за неделю до его исчезновения, — отвечает гигант, вдруг смутившись.


«Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего развития,.. не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами. Но оно может смягчить муки родов».
(К.Маркс, Ф.Энгельс. Соч., изд.2, т.7,с.10)


— Укороченная неделя, да? Видимо, несколько дней. Или даже накануне… Ладно, это может объяснить его исчезновение — за неимением вариантов. Не стану вас больше беспокоить. В любом случае я знаю, где вас найти, — говорит Стейнер, указывая на мобильник, который Сегар держит в руке.

Российский опыт еще раз показал правоту Карла Маркса: ни «перепрыгнуть» госкапитализм, ни отменить его декретами, красным террором (названным «необоснованными репрессиями») или - «комвраньем» - никому не удалось и мы «имеем что иметь положено».

С непроницаемым лицом гигант кивает.

А В.И.Ульянов (Ленин) был грамотным марксистом, и все это предвидел еще до Октябрьской революции. На заседании Петербургского Комитета РСДРП (б) 1 (14) ноября 1917 г. Ленин сказал:

— Кстати! — кричит полицейский от двери, стараясь перекрыть грохот. — Тот поляк, который застал Данте, — можно его увидеть?


«Нам говорят, что мы хотим «ввести» социализм – это абсурд. Мы не хотим делать крестьянский социализм. Нам говорят, что надо «остановиться». Но это невозможно».
(Л.Троцкий. Сталинская школа фальсификаций. М., Наука, 1990, с.199)


— Увидеть-то можно, а вот поговорить — другое дело… Если только вы говорите по-польски. Он по-французски не говорит. К тому же вы его уже видели. Вон тот мощный парень.

Поляк почти закончил крушить стену. Покачиваясь на обломках кирпичей, он бьет последний раз. Ансамбль выпуклых мускулов спины, плеч и рук. Они выделяются четко, будто на анатомической иллюстрации, где человек изображен без кожи.

Вот она – ситуация осени 1917 года: нельзя остановить революцию, ибо революцию делают не вожди или партии, а народные массы. Нельзя и построить пролетарский социализм, ибо для него нет ни материальной базы, ни самой потребности народа в социализме (мир и земля нужны, а не какой-то социализм). Что делать? Ленин решил: встав во главе Правительства, сделать единственно возможное – построить государственный капитализм, от которого и до социализма недалеко. Иного не было дано. Иного не дано и сегодня.

— Не говорит по-французски? Ну что ж, посмотрим. А вы — вы знаете польский? — спрашивает Стейнер, приближаясь.

В каждой науке, как и в философии, есть ОСНОВНОЙ ВОПРОС. Есть основной вопрос и в российской истории. Содержание основного вопроса российской истории таково: какой экономический строй был в СССР? Вместе с Лениным и многими другими, я отвечаю: экономическим строем СССР был ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ. А для особо интересующихся рекомендую еще одну книжку: М.И.Воейков. Споры о социализме. М., 1999 г.

— Мы же тут не литературой занимаемся, как вы заметили. Я беру кувалду, ударяю в стену, а поляк за мной заканчивает.



— Поберегитесь, однако, инспекции по делам иммигрантов, — улыбается Стейнер. — Ах да! Последний вопрос: почему вы назвали Данте птенчиком? Это колониальное выражение такое?

* * *

— Вы его когда-нибудь видели? Увидите — поймете. Лицо кузнечика и взгляд воробья. А вы что — следствие ведете?

Об авторе:

— Это я ради удовольствия… Впрочем, не важно, — говорит наконец Стейнер, глядя на Сегара.





Как они и предполагали, клетка была пуста, птичка улетела. Получив деньги за месяц вперед, консьержка, озабоченная только сбором платы с жильцов, не беспокоилась.

Авенир Васильевич Соловьев родился 1 февраля 1925 года. Инвалид детства. Родители разделили судьбу интеллигенции того времени. Мать умерла от туберкулеза. Отца как врага народа репрессировали в 1937 году. В это время не смотря на то, что еще он был сыном врага народа Авенира Васильевича принимают в ряды ВКП (б). В 1959 году А.В. Соловьев поступил в аспирантуру на политическую экономию. В 1962 году работа над диссертацией, посвященной проблемам интенсивности труда при социализме, была закончена. Во время обсуждения на кафедральном заседании один из членов кафедры назвал ее вредительской и предложил отправить автора на допрос в органы госбезопасности. Но кафедра под руководством П..М. Павлова поддержала молодого ученого, и Соловев успешно защитил кандидатскую диссертацию.

Она не видела Данте, по крайней мере, дней десять. Но это не значит, что он все это время у себя не ночевал. Она ведь не может следить за жильцами днем и ночью.

В 1972 году Авенир Васильевич защитил докторскую диссертацию, в которой разработал проблему планомерности распределения и использования рабочей силы в СССР.

Позаимствовав у консьержки ключ, майор Мельшиор и лейтенант Франсини направились в комнату.

В «перестроечные» времена Авенир Васильевич занимался разработкой проблем политического строя в СССР и пришел к выводу, что социализма в марксистском понимании в СССР не существовало, а был государственный капитализм. Всего Авенир Васильевич выпустил 6 монографий и большое количество журнальных статей.

Жилье выглядело так, будто его пора было снести лет этак десять назад. Газовые трубы и водопровод в кошмарном состоянии, электропроводка в любую секунду готова учинить короткое замыкание. О последствиях утечки газа в таком месте лучше не думать.

Умер 1 мая 2000 года.

Комната ужасная. Пружинный матрас стоймя прислонен к стене, еще один грязный матрас на полу, в умывальнике подтекает кран. Окно от грязи непрозрачно. Никаких личных вещей, никакого багажа. Несколько пластиковых пакетов в углу, их прикрывают пустые консервные банки из-под кукурузы и сардин. Без сомнения, чтобы остановить вонь.



На потолке след какой-то пакости в виде змеи. Рисунок расползается по всей комнате. Вероятно, он это рисовал не раз.

* * *

Никакой мебели, кроме столика и табуретки. Искать нечего. Двое полицейских собираются уходить, когда Франсини замечает шар из газетной бумаги.

— Во всяком случае, 3 июля он был здесь. Взгляни, — говорит он, протягивая обрывок Мельшиору.

— Ну-ну, старина, — хрипит майор, увидев статью о Памеле. — На сей раз сомнений больше нет.

Глава 12

«Фольксваген-жук» покидает парковку у больницы и едет вдоль ипподрома Сен-Клу. Прислушиваясь к шуму мотора, Франсуа Мюллер едет с открытыми окнами, естественный воздух предпочитая кондиционеру. Безотказная механика сошла с конвейера тридцать восемь лет назад и, несмотря на растрескавшуюся искусственную кожу сидений, рассохшиеся шланги и немодную окраску, владелец заслуженно ее чтит. Заднее сиденье и пол перед пассажирским усыпаны бумагами, газетами, книгами и конвертами, в которых журналист роется, когда нужно убить пару минут в пробке. Под сиденьем можно нащупать старую портативную «Оливетти» — тех времен, когда Мюллер не считал зазорным перелезать на правое сиденье, чтобы печатать статьи, держа машинку на коленях.

В бардачке звонит мобильник. Журналист включает поворотник, съезжает на обочину и отвечает.

— Мюллер? Барон.

— А! Ну, ты нашел время звонить.

— Ничего, будешь доволен.

— Я тебя слушаю.

— Я говорил о комиссаре Стейнере? Представь себе, к нему пришла психиатр, та, что ишачит в психбольнице, лечит опасных. Сцена в аквариуме — в точности фантазии, которые один псих ей описывал, пока в больнице лежал. Она говорит, это может быть он. Поэтому Стейнер и его группа идут сейчас по его следу. Он с полгода назад вышел из Фреснес. Это все, что я пока знаю.

— Они в это верят?

— Это единственный след, который у них есть.

— Ничего другого? Совсем ничего?

— Ничего…

— Ну а ты что думаешь?

— Думаю, что сходство удивительное. Судя по тому, что мне сказали. А почему бы и нет?

— И парень исчез?

— Скажи, я увижу свой ответ послезавтра в прессе?

— Об этом не беспокойся. Это долгая работа.

— Он исчез в тот момент, когда было совершено преступление.

— Ты мне можешь найти имя этого психиатра?

— Сюзанна Ломан. Работает в Вилльеф, в Отделении для тяжелобольных Анри-Колина. Это тебе о чем-нибудь говорит?

— Неплохо бы еще знать судимости этого психа. Что было раньше, почему он оказался в больнице, и все такое. Если он вернулся после ОТБ во Фреснес, значит, его сначала арестовали.

— Он напал на женщину в ее доме. За деталями — в его досье, но, боюсь, достать его будет непросто.