Анна Сергеевна Аксёнова

Живые звёзды



— Кондрат!

В ответ только смешливо прожурчали листья в саду.

— Кондрат! — надрывался маленький Сема, — иди, тебя мамка бить будет.

— За что? — спросил Кондрат откуда-то сверху.

Сема поднял голову и увидел брата на высокой развесистой груше.

— Стекло в чулане разбилось, — радостно захлебываясь, сообщил он. — Мамка сказала — ты, больше некому.

— Не бил я стекла, — мрачно ответил Кондрат.

— Ага. А мамка сказала — ты.

Опять эта мачеха к нему придирается. В прошлый раз, когда он с повети спрыгнул и колено ободрал, она ему подзатыльник дала. Человек и так, можно сказать, покалечился, а его еще колотят. Была бы мать жива… Впрочем, от матери ему тоже доставалось. Но ведь то мать, а эта… Всего полгода, как пришла в их дом с маленьким Семкой. Семка, правда, хлопчик неплохой. Да что с него и требовать — пять лет. Кондрату уже восемь стукнуло, а его еще драть собираются!

Кондрат слез с груши. Отец, конечно, не дал бы его в обиду, но отец дома редко бывает: шуточное ли дело — паровозы водить.

Семка нетерпеливо дернул его за рубашку.

— Иди скорей.

— Вот еще. Иди, коли охота.

— А ты?

— А я… уйду я от вас совсем.

Глаза Семки стали совсем круглые.

— Куда уйдешь?

— Куда-нибудь. В лес, в сторожку.

— И я, — сказал Семка.

— Только тебя мне не хватало.

— И я с тобой, — захныкал Семка, — жалко, да?

— А чего тебе уходить: у тебя мать, отец скоро приедет. Плохо тебе? — в горле у Кондрата защекотало, он замолчал.

— Конечно, плохо, — заторопился Семка. — Ничего не дают, все спать гонят. Еще куры гуляют, а я спи. Уйду я тоже совсем в лес.

— Еще чего, — строго сказал Кондрат. Не выдумывай, заплутаешь.

— А я тогда с тобой пойду.

Кондрат посмотрел на черноглазого румяного крепыша. А вдвоем, и правда, лучше. Что делать одному в лесу?

— Реветь не будешь?

Сема яростно затряс головой.

— Ну, тогда идем.

Мальчишки взялись за руки и пошли.

В мягкой дорожной пыли по щиколотку утопали босые ноги. Щедро грело солнце. Высоко над головой сновали белогрудые ласточки.

„Хороший день завтра будет”, — подумал Кондрат. Дорога шла через поле, по обе стороны частоколом стояли подсолнухи. Желтые тяжелые головки склонились к земле.

— Сорвем подсолнушек? — попросил Сема.

— Нельзя. Колхозные. На, хочешь грушу? — Кондрат достал из кармана крупную беру. Сема вонзил в мякоть острые беличьи зубы, янтарный душистый сок залил ему подбородок. Откуда-то с торопливым жужжанием прилетела пчела. Она долго и беспокойно кружилась над Семой, но не ужалила, а когда напуганный Сема бросил грушу, и вовсе отстала.

Лес встретил их зеленой шумной свежестью. Жестяно шелестели дубы-великаны. Из густой травы выглядывали любопытные ромашки и скромные колокольчики, медово пах подмаренник.

— Грибы тут есть? — спросил Сема.

— А как же? Лес, и чтобы без грибов. Вот придем в сторожку, пойдем за грибами на ужин.

Узенькая тропинка, заросшая прохладным подорожником, привела их к сторожке. Неизвестно, когда, кто и зачем построил ее, но она была тут, и в ней можно было спрятаться тому, у кого не было дома.

Ходуном ходили щелистые половицы. Сумрачные углы затянула паутина. Немножко страшно. Кажется, что вот-вот, топая сапожищами, войдет кто-то… К стене приставлена лавка. А из мутного окошка вверху выпал кусочек стекла. Ну, ничего, зато Кондрата никто не будет бить.

— Пойдем отсюда, — почему-то шепотом позвал Сема.

— Куда пойдем? — нарочно громко ответил Кондрат. — Это вот наш дом, здесь жить будем. Печка есть, раздобудем спички — обед будем варить. Спать на лавке.

Он вытащил из кармана груши и положил их на шаткий стол. И сразу стало видно, что здесь живут.

— Только спать, чур, вместе, — уже весело сказал Сема.

— Ну, а где же еще. Тут на лавке и ляжем.

Они вышли из сторожки и пошли искать грибы. Грибов не нашли, зато попалась черемуха с крупными, как вишни, ягодами. Ягод было немного, но сладкие, с терпким, вяжущим рот, вкусом. Потом захотели пить и пошли к ручью.

Полощутся в ручье веточки молодых ракит, скользят пауки на длинных тонких ножках. Вода темная, коричневая, но если зачерпнуть ладонями совсем прозрачная.

— Давай всегда здесь жить, — предложил Сема.

Кондрат засмеялся и принялся кувыркаться через голову. Сема завизжал и полез на Кондрата. Тот опрокинул его и бочонком покатил по траве.

Потные и счастливые, они долго лежали в тени деревьев, рвали лиловые колокольчики и, зажав в пальцах кончики лепестков, звонко хлопали себя по лбу. Увидели большую муравьиную кучу. Красные мураши торопились до заката солнца доделать свои дела. Кондрат низко наклонился, разглядывая маленьких тружеников, и в лицо ему брызнул едкий фонтанчик кислоты. Лицо защипало, загорелось.

— Ух ты, злющие какие, — сказал Кондрат.





Он воткнул в середину кучи очищенный прут и, когда муравьи густо облепили его, встряхнул и дал облизать Семе. Семе понравилось.

— Кисленько. Еще, — попросил он.

Но вот солнце закатилось, и сразу в лесу стало скучно. Слезинками выступила на траве роса.

— Побежали домой, — позвал Кондрат.

Он хорошо знал лес. Сколько раз, бывало, с матерью ходили сюда. Завернуть за те березки — и сторожка.

В сторожке было уже совсем темно. Смутно поблескивали на столе груши.

— Не догадались раньше травы нарвать, — озабоченно сказал Кондрат, — подстелили бы.

— Хлебца хочется, — отозвался Сема.

— Потерпи, завтра встанем пораньше, в село к председателю сходим, попросим.

— Как попросим?

— Ну, скажем, что работать в колхозе будем… на трудодни.

— И молока.

— Может, и молока добудем, и спички.

Поели груш, заложили скрипучую дверь суковатой палкой, стоявшей в углу, и легли на лавку. Одну руку Кондрат положил под голову Семе, другой обнял его. Сема поджал ноги, уткнулся носом в плечо Кондрату и сразу засопел. От него шло тепло, пахло чем-то домашним, родным. Кондрат крепче обнял его и подумал: „А хорошо, что я взял его”. И еще: „А хорошо иметь брата”.

Он лежал на краю, головой к окну. В треугольник отбитого стекла он видел небо с первыми звездочками. Звездочки были далекие и маленькие. Потом небо стало совсем черным, а звезды покрупнели и опустились вниз. Как их много! Даже если до миллиона считать — не сосчитаешь. И ясные, как пуговицы на новенькой школьной форме… А форму он так ни разу и не надел, только примерил… Прошлый год в костюмчике пробегал. А мачеха сказала: „Надо форму”. Сама и купила, отец еще не знает. И радовалась-то как, точно себе обновку справила. Кондрат улыбнулся в темноте. Вообще она чудная: то придет с фермы веселая, хохочет, то бегает, кричит на них, словно и Семка ей неродной. А отец приедет — повиснет ему на шею, как девчонка, и ни на шаг не отходит. Все кормит его, как будто он с голодного поля приехал. Отец смеется: „Хватит, не могу я”. А она кричит: „Ешь, а то за ворот вылью. Смотри, какой худущий стал”. Интересно, что она сейчас делает?

Кондрат представил маленькую черноглазую женщину у окна. Сидит небось и вглядывается в темень, не появятся ли они. А может, по хатам бегает, стучит: „Не у вас мои дети?” Она всегда так их зовет. Или голосит, думает, утонули в Ярице…

Кондрат затеребил Сему:

— Сем, Сем!

Сема глубоко вздохнул и опять засопел. Кондрат поднялся, посадил брата и начал трясти его.

— Сем, да проснись же. Сем, домой пойдем.

Сема проснулся и захныкал:

— Ну чего…

— Не реви, домой пойдем. Хлеба с молоком поедим, на кровать под одеяло ляжем.

— Вместе? — оживившись, спросил Сема.

— Вместе. Вставай.

Братья вышли за порог и испуганно отпрянули. Что-то огромное, чему не было названия, неслось на них с высоты. Сейчас схватит и понесет к грозному тысячеглазому небу… Вот оно крылато взмахнуло и… выпрямилось.

— Это дерево, не бойся, — не узнавая своего голоса, сказал Кондрат. — От ветра оно.

— Боюся…

— Мы бегом, прямо, направо, а там поле и дом.

— Ни, страшно, — отступил в сторожку Сема.

— Ну ладно, обождем утра, — легко согласился Кондрат.

Они сели на лавку и стали ждать утра. Сема поерзал, встал на колени и уткнулся в окно.

— Осторожно, стекло треснет.

— Как в чулане? — спросил Сема.

— Так это ты разбил? — догадался Кондрат.

— Я. Только я не бил. Я паука раздавил, а оно и треснуло.

— А что же ты матери не сказал?

— У-у, какой умный. А если мамка лупцовки обещала задать, кто разбил?

— И ты на меня свалил? — возмутился Кондрат.

— Ни-и, запротестовал Сема, я не свалил. Мамка спросила: „Ты разбил?” Я сказал: „Не я”. Тогда мамка говорит: „Значит. Кондрат, больше некому”. И велела тебя звать.

Кондрат помолчал.

— И тебе не жалко было, если б мне ни за что попало?

— А тебя же ни разу не драли — интересно.

— Хорош гусь! — сказал Кондрат и засмеялся.

Небо за окном быстро светлело, таяли и пропадали звезды, и молочный туман густо покрыл травы.

— Пошли.

Они вышли, посмотрели на высокое, совсем не страшное дерево прямо перед сторожкой.

— Сыро как, — зябко поежился Сема.

— Ничего. Мамка моя говорила, по росе полезно бегать, когда чахотка, особенно по утрам… Только сама вот…

Сема оглянулся на Кондрата и взял его за руку своей горячей шершавой рукой.

Шли торопливо, то и дело принимались бежать. Вот уже и выселки. Привязанная за рога к плетню, чтоб не убежала, стояла корова.

Корова увидела мальчиков, влажно потянула носом и, задрав голову, позвала:

— Му-уу.

— Думает, пастушата, — сказал Кондрат и вспомнил: „Мамке-то на ферму надо”. И они опять побежали. Парусом надувались и хлопали рубашки.

За столом, сжав ладонями виски, сидела женщина. Услыхав, что кто-то вошел, она вскочила и тут же бессильно опустилась опять: у порога стояли мальчишки, и оба исподлобья — один с любопытством, другой виновато — смотрели на нее.

— Что же вы со мной делаете? — устало сказала женщина. — Где вы пропадали?

Кондрат опустил голову.

— Уйти я от вас надумал.

— Уйти-и? Зачем? — вскинулась мачеха.

Кондрат снял со стены висевший на гвозде старый отцовский ремень и протянул мачехе.

— Стекло я в чулане разбил.

Мачеха схватила ремень и швырнула его в угол.

— Да ты что? Семка это разбил!

— Нет, я.

— Я же знаю, что Семка, и тебя звала пристыдить его, чтоб не врал. Ведь ты, негодный, разбил? — спросила она Семку.

— Конечно, я, — доверчиво подтвердил тот.

Мачеха пристально посмотрела на Кондрата.

— Что же ты на себя говоришь?

Кондрат потупился.

— Мал он еще, бить-то…

Мачеха засмеялась, всхлипнула и обхватила его гибкими, сильными руками…

— Ах ты, глупый ты мой, — совсем как мама сказала она и прижала его голову к себе. Туда, где горячо и быстро толкалось ее сердце.