Иван Аксенов

Готы

С уважением и благодарностью — Т.Д., В.Ф., Д.С., И.К., Я.С., И.Ч.
Благодатский подъезжал к кладбищу. Синий трамвай за номером семьдесят восемь по обыкновению ни с того ни с сего останавливался на рельсах, тянувшихся вдоль краснокирпичной кладбищенской стены. Останавливался, немного не доезжая до ворот кладбища, стоял — словно думал о чем-то. Потом скрипел, трогался с места и проезжал мимо ворот метров сто — до остановки.

Над Москвой сгущался раннеосенний вечер. Последние торговцы пластмассовыми цветами сворачивали свой нехитрый товар и отправлялись домой, тихо переговариваясь между собою: сказывалась многолетняя привычка беседовать негромко, сидя целыми днями возле кладбищенской стены. Нечастые на московских улицах, свисали ветвями из-за высокого красного кирпича деревья: большие и старые. Их листья чувствовали на себе все усиливающееся дыхание близкой осени — желтели, краснели и принимались сыпаться: на землю, на могилы, на неширокие плечи кладбищенских крестов.

Благодатский выходил из трамвая, направлялся ко входу. Был хмур и сосредоточен. Одетый в черное, с хвостом темных волос, в ботинках на каблуке и с острыми носами, входил он на кладбище и шел вперед центральной кладбищенской аллеей, исподлобья внимательно смотрел по сторонам. Навстречу ему попадались уже не торговцы цветами, а — остроносые старушки в платках и с рыхлилками. Маленькие, сухие, спешили они покинуть кладбище: совсем немного времени оставалось до того момента, когда сторож должен опустить тяжелую задвижку и защелкнуть ее кольцо дужкой амбарного замка.

Почти в самом конце делившей кладбище на две половины аллеи, неподалеку от второго входа, — сворачивал на узкую дорожку между могилами. Приближался к полуразрушенному склепу, называемому за что-то «Вампирским». Время лишило склеп половины треугольной крыши, красиво лежавшей на трех толстых колоннах: раскололась, кусок упал и был утащен куда-то кладбищенскими рабочими. За Вампирским склепом тянулась прямоугольная площадка-возвышение: невысоко огороженная и со ступеньками. Там — располагались могилы, две лавочки: вдоль ограждения, и стена склепа с тремя колоннами и уцелевшей половиной крыши. В углах, образованных ограждением и стеной обыкновенно высились кучи мусора: бутылки, банки и пакеты.

Благодатский подходил совсем близко и видел троих: пацана и двух готочек. «Ого», — удивлялся Благодатский: смотрел, как одна из готочек сидела на корточках и ела из пластмассовой банки пластмассовой вилкой салат, заправляя его майонезом, который лежал у нее на коленях. Знакомился и разглядывал. Пацан и готочка с салатом были обычны и непримечательны, внимания заслуживала вторая — без салата: имела крашеные в черный, как и у большинства готов, волосы, изрядно пострадавшие от краски: у корня сантиметров на десять они казались совсем сожженными, а цвет имели грязно-оранжевый. «Во бля», — думал Благодатский. — «Такие волосы теперь только если совсем налысо сбрить, чтобы нормальные выросли. Вот у неё, лысой, рожа-то будет! А вообще-то она — ничего, нос только дурацкий какой-то…» Усаживался на каменную завалинку у подножья склепа: промеж двух колонн и прислушивался к происходившей беседе.

Пацан вставал вдруг, говорил:

— Ссать хочу, — и уходил куда-то.

Готочки продолжали разговаривать, изредка взглядывая на сидевшего рядом незнакомого. Благодатский курил и молчал.

— …потом взяли тачку и поехали — в «Авалон»! — говорила одна и сильно давила маленький пакетик с майонезом.

— Э, да, круто! Ты, выходит, сначала — с одним пацаном, а потом — с другим? А может и к третьему ночевать потом напросилась? — хихикала вторая.

— Неправда! Неправда! Не напрашивалась: сам позвал… — возмущалась.

— А выпили много?

— Ужас! Всего и не упомнишь… Я когда напилась сильно — на зеркале в туалете стала помадой рисовать!

— В мужском наверное туалете, в мужском?

— Ой, я уж и не помню…

Благодатский пробовал вступать в беседу, но ничего не выходило: странно косились на него, словно говорил что-то не то. Переглядывались, слушали улыбаясь, как рассказывал про свои последние посещения кладбища — шумные и многолюдные.

— Этого нам еще не хватало, — причитала готочка с салатом. — Только выберешься на кладбище отдохнуть по нормальному, поговорить — припрутся и давай орать…

«Другие, по крайней мере, салаты тут не жрут», — думал Благодатский и говорил вслух: — А вон, кажется, идут они уже!

Готы поворачивали головы, видели: по центральной аллее с небольшим разрывом двигались группки одетых в черное фигур. Слышался мат и смех.

— Бля, сюда, наверное… — появлялся из-за склепа отходивший пацан. — Всё, валим отсюда на хуй, а то с этими — проблем не оберешься.

— Валим, валим, — поднимались готочки: уходили. Не звали с собой Благодатского, даже не прощались. Оставляли после себя — мусор: пластмассовую баночку из-под салата, крышку и вилку от нее, майонезный пакетик; две бутылки из-под пива.

«Понятно, почему здесь в последнее время то и дело пизды дают кому-нибудь: когда все кому не лень — гадят так на чужих могилах. Трудно что ли — забрать да выбросить… Я вот — никогда не гажу!» — думал Благодатский. — «Могли хоть «пока» сказать, суки. Никакой культуры. Ну и хуй с вами, что не позвали, мне — насрать…» Знакомство с готами, которые не захотели звать его с собой и ушли, намусорив — оставляло неприятное впечатление. «Даже этим — не нужен», — так думал про себя Благодатский.

Тем временем к Вампирскому склепу приближалась новая порция готов: Благодатский видел множество незнакомых лиц: пили пиво из больших бутылей, шумели, громко и бестолково разговаривали. Не нравились Благодатскому. Думал: «Может, тоже свалить отсюда на хуй?», но не сваливал. Надеялся, что придет много готочек.

Всё сильнее темнело вокруг, и толстостволые деревья сливались в сплошную массу с надгробиями и ангелами, постепенно приближаясь к склепу, обступая его плотным кольцом. Благодатский невнимательно здоровался с подходившими и сразу же отходившими незнакомыми, разглядывал первых готочек. Одна — останавливалась вдалеке: с мальчишечьей рожей, в темных очках, с рюкзаком, украшенным красной звездой и лохматой рожей. «Дура какая-то», — заключал про себя и смотрел дальше. Еще две усаживались на лавочку с бородато-усатым пацаном, одетым почему-то не в черный, как все, а в цвета гнилой моркови свитер: пили что-то из маленьких бутылочек. Были крупны и толстощеки. Глупо смеялись и не переставая курили. Благодатский окончательно падал духом: теперь уже совсем никто не обращал на него внимания и не к кому было даже обратиться с ненавязчивым вопросом. Хотелось курить и пить спиртное. Курил. Вспоминал недавно ушедшую готочку без салата и пытался представить: какого размера и формы грудь располагалась под её черным свободным свитером. Прикрывал глаза, глубоко затягивался и думал: «Вот бы: затащить её в склеп. Там обычно инструменты всякие, лопаты, грабли… Она бы вяло сопротивлялась, говорила, что не нужно здесь, тихим прерывающимся голосом говорила бы. А я — целовал бы ее — в губы, в шею, и ничего бы не слушал, стянул бы с нее свитер: на пол постелить. Грудь у неё наверняка маленькая, а нижнее белье — точно черное. И пока я стягивал бы её узкие джинсы, трусики её намокли бы и стали горячими… Эх, всё «бы» да «бы»…» Так думал и вздыхал Благодатский.

— Ты пиво будешь? — вытаскивал из фантазий странный голос.

Благодатский поворачивал голову вправо, взмахивал в темном воздухе длинным хвостом волос. Рядом с ним сидела готочка из свежеприбывшей партии: прочие многочисленные готочки здоровались, целовались и искали место усесться. С благодарностью принимал бутыль из рук соседки, делал несколько больших глотков, возвращал. Говорил:

— Хорошо тут ты села.

Готочка в свою очередь поворачивала к нему голову, оглядывала Благодатского и спрашивала:

— Это почему? — не сумев как следует разглядеть — вытаскивала из лежавшей на коленях сумки свечу, чиркала зажигалкой и подносила дрожащий язычок пламени поближе к лицу Благодатского.

— Ну у тебя ведь пиво, вот и хорошо… — отмечал про себя небольшой рост, тоненькие густые волосы и крайне странную форму черепа и лицо: высоколобое и крючконосое. Интонации готочки казались необыкновенно вульгарными.

— А-а, — говорила она, закончив осмотр, вставала. — Пойдем.

Благодатский не уточнял — куда. Не мог также знать, каким увиделся он ей в темнеющем воздухе и неровном свете свечи. «Глаз при таком освещении не рассмотреть, конечно. Да и волосы тоже — в хвост стянуты…» — так думал Благодатский и шел туда, куда тянула его за руку готочка: на ходу умудрялась прикладываться к бутылке.

— Тебя как зовут-то?

— Ева.

«Бля, еврейка, что ли… Среди готок — полно евреек», — думал Благодатский и не говорил ничего вслух.

— Это не настоящее мое имя, но меня уже давно все так зовут, — уточнила Ева.

— А что, хорошее имя: Евочка. Такое, редкое… Ветхозаветное.

Евочка с уважением взглядывала на Благодатского.

— А как же твои друзья, ты ведь ничего даже им не сказала?

— Да какие они друзья, они меня заебали уже все… Скучно с ними, надоело. Хоть один новый человек появился.

— Я тут давно не новый. А тебя вот — первый раз вижу. К художникам идем, что ли?

— Ну да, к художникам…

— Тогда ты не туда рулишь, вот сюда нужно, — указывал дорогу Благодатский и вел сам, понимая: готочка была уже изрядно пьяна.

Часть кладбища — поздней разработки — располагалась в низине. Плавного перехода между высоким и низким не существовало: высокое от осыпи предохраняла кирпичная стена высотой в человеческий рост. Вдоль этой стены и вёл пьяную готочку Благодатский: в место, называемое «у художников»: к скученным нескольким могилам художников и художниц с близстоящей лавочкой и высокой липой. В стене там виднелась несколькосантиметровая выемка со следами располагавшегося в ней некогда барельефа, украденного и сданного на вторцветмет бомжами. Рядом две могилы без ограды образовывали ровную утоптанную площадку, ограниченную с одной стороны — прямоугольными гранитными надгробиями, с другой — прислоненной к дереву кованой лавочкой.

— Я вообще тут собираюсь стихи писать, — заявляла Евочка, падая на лавочку и роясь в сумке.

Благодатский усмехался, закуривал сигарету и прислонялся к липе. Спрашивал:

— А я что, свечку держать буду?

— Ну да, — серьезно отвечала готочка, вытаскивала из сумки блокнот и вручала свечу — Благодатскому. — Сюда свети.

Принималась листать. Благодатский приближался и с искренним интересом разглядывал покрытые мелкими буквами страницы, но было слишком темно и мелко, чтобы прочесть хоть что-нибудь.

— Почитаешь?

— Ну, если тебе интересно… — кобянилась Евочка.

«Можно подумать, если бы мне было неинтересно — ты не прочла бы», — думал Благодатский. — «Можно подумать, ты действительно тут чего-то собиралась сочинять, а не хвалиться своими достижениями…» Вслух — спрашивал:

— А ты вообще какие стихи любишь, читаешь кого?

— Никакие не люблю, ничего не читаю, очень нужно. Что мне, без этого заняться нечем? — отвечала и принималась за чтение.

Стихи оказывались дрянными и плохо читались пьянеющей готочкой.

«М-да…» — думал Благодатский, свободной рукой вливая в рот пиво, и почти не удивлялся происходящему.

— Очень своеобразно, — говорил по окончании чтений, которые по его мнению несколько даже затянулись. — Очень…

Не хотел обижать новую знакомую, не хотел говорить ей — что думает о её стихах. Радовался вниманию, которого ему не хватало — даже такому, исходившему от пьяневшей и читавшей дрянные стихи готочки. «Хорошая», — думал Благодатский и удивлялся, когда ловил себя на этой мысли. А Ева сидела перед ним: слегка взъерошенная, похожая на крошечную ведьму — ведьмочку. Поправляла накинутое на плечи что-то, похожее на черную вязаную шаль с крупными дырами-ячейками, роняла на землю блокнот. Нагибалась за ним — а заодно, приподняв юбку, подтягивала сбившиеся за время прогулки по кладбищу тонкие чулки: Благодатский успевал увидеть мелькнувший в темноте кусочек бледной кожи.

Пиво кончалось, и все меньше оставалось времени у вечера — близилась ночь.

— Телефон есть — позвонить? — спрашивала вдруг Благодатского.

Вытаскивал из кармана телефон, протягивал ей. Звонила, разговаривала с какой-то подружкой. Из беседы Благодатский понимал, что собирается Евочка с подружкой к кому-то в гости. Думал: «Вот бы — с ней!» Возвращала телефон, говорила:

— Я через полчаса снова позвоню, мне надо. Пошли — еще пива возьмем, — поднималась с лавочки. — Теперь твоя очередь покупать.

— Договорились, — отвечал Благодатский, брал Евочку за руку и помогал ей, слегка покачивавшейся, пробираться по узким дорожкам среди могил — к центральной аллее.

Сворачивали неподалеку от закрытых уже по позднему времени ворот, добирались до угла забора: перелезали через него.

Приходили в магазин, приобретали бутылку спиртного, укладывали её Евочке в сумку. Возвращались на кладбище.

— Я больше через бетонный забор не полезу, у меня — чулки! — говорила Ева. — Пойдем к главному входу, там под решеткой можно…

— Не, я там не могу, ты маленькая, а я — не могу…

— Давай тогда: ты здесь, а я — там, пройдем вперед и у Вампирского встретимся. Ок?

— Годится… — отвечал Благодатский и шел перелезать.

Перелезал, закуривал. Неторопливо шел к Вампирскому склепу — слушал, как шумит в голове выпитое пиво. «Некрасивенькая, конечно, но что-то в ней есть… Может, это из-за голоса, из-за интонаций блядских. Вот бы — с ней!» — так размышлял Благодатский и в который раз отмечал про себя необыкновенное умиротворение, которое часто посещало его во время подобных пьяных и поздних прогулок по кладбищу. В воздухе чудился едва уловимый запах тления, густой и уютной казалась темнота вокруг. Вверху шумело и хлопало крыльями: летали от дерева к дереву едва видимые на фоне звездного неба большие черные птицы.

У Вампирского тусовалось с десяток готов; Евы среди них не наблюдалось. Благодатский решал, что шел не достаточно медленно, чтобы уравнять маршруты. Усаживался на каменную завалинку склепа в том же месте, где успел уже посидеть в тот вечер. Курил, слушал — о чем беседуют ближайшие готы. Они говорили о чем-то очень своём и малоинтересном. Большинство казалось изрядно пьяными: спотыкались, гремели цепями. Роняли приплавленные к надгробиям свечи. Благодатскому происходящее казалось неинтересным в основном из-за того, что мысли его усиленно сосредотачивались на новой знакомой, которая всё не появлялась. «За это время можно два раза туда и обратно дойти, даже если она через каждые пять шагов свои ползающие чулки поправлять станет, всё равно — можно!» — возмущался Благодатский. — «И чего ей там?.. Не идти же ведь искать её, глупость какая… Да и разминуться можно, потом вообще хуй найдёшь…» Вдруг — появлялась мысль, от которой сразу пытался отмахнуться, но не мог. И чем дольше ждал, тем сильнее занимала его эта мысль. «Неужели? Неужели — можно так меня, меня — Благодатского?.. Хотя кто я такой… Удивительно, никогда раньше не попадал в такую ситуацию…» Благодатский понимал, что осталась у Евочки в сумке — бутылка, и вполне возможно было допустить, что позарившись на неё, она просто вильнула куда-то в сторону, разумно раздобыла где-нибудь по пути телефон и договорилась с подругой о скорой встрече и поездке тусоваться. «Господи, какая пошлятина, охуеть можно!» Чувствовал даже легкий страх: словно бы знали окружающие готы: в каком он дурацком положении; чувствовал, как постепенно, капля за каплей, покидает его вся нежность, которая предназначалась некрасивой готочке.

Со стороны центральной аллеи к склепу подходили три готки: Благодатский видел их говорящими с Евой. Подходил, спрашивал:

— Еву не видели?

— А, она там, — махали в сторону центральной аллеи. — Пойдешь — увидишь: справа, на могилке: разговаривает с кем-то.

Благодатский пошел на центральную аллею и по ней — в сторону выхода. Почти сразу видел Евочку с другой готкой, которую знал: Джелли. Сидели рядышком внутри близкой к аллее могильной оградки и мило беседовали. Евочка даже чуть приобнимала Джелли за талию. Увидел не в темноте, а — в полумраке: горела свеча, приплавленная к спинке скамьи, на которой сидели готочки. Приближался, спрашивал:

— Чё за хуйня?

Готочки в недоумении окидывали его взглядом, Джелли даже — забывала здороваться. Евочка же: смотрела из-под пьяно опущенных век, словно припоминала что-то. Припомнила, вскакивала со скамьи. Целовала Джелли — в щеку, раскрывала калитку оградки, спотыкаясь бежала к Благодатскому.

— Прости, прости, забыла о тебе, забыла… — хватала за руку и тянула куда-то: среди могил и в неопределенном направлении. Благодатский следовал за ней, не прекращая на ходу тихо возмущаться и поругиваться себе под нос.

Останавливались в каком-то темном углу, находили лавочку. Ева вынимала из сумки початую уже бутыль со спиртным. Прикладывалась и звучно глотала. «Про это не забыла, сука», — думал Благодатский и, сам того не замечая, продолжал крепко сжимать Евочкину руку — сидя на лавочке рядом с ней.

— Телефон давай.

Почти не удивлялся уже детской непосредственности, граничащей с наглостью: протягивал телефон. Тот отчего-то не желал звонить. Благодатский щелкал кнопками, проверял: на счету еще оставалось несколько долларов.

— Не знаю — почему, я в этих телефонах ни хера не разумею. Попробуй — отошли сообщение.

Евочка набирала смолл мэссидж, с трудом ориентируясь в кнопках незнакомого телефона. Приходил ей на помощь. Сообщение успешно улетало.

— Ты что, дуешься на меня? — замечала вдруг кислую рожу Благодатского.

— Нет, что ты, — злобно выговаривал Благодатский. — Ты бы совсем меня бросила бы на хуй, съебала бы к своей подруге или еще куда-нибудь, чего растерялась…

— Ну извини, извини, — принималась сюсюкать Евочка. — Я не хотела, я просто случайно встретила Джелли, Джелли — май лов…

— Чего?

— Ну… люблю я её…

— Ты что, из этих, что ли?

— Ничего я не из этих, мне и мальчики нравятся, и девочки… — приближала вдруг лицо с носом-крючочком к лицу Благодатского и сильно целовала его в губы. Проникала языком — в рот. Благодатский закрывал глаза и чувствовал неожиданно резкую и сильную эрекцию. Отстраняла лицо, смотрела.

— Тебе нравится, по глазам видно — нравится… — говорила с обычной своей вульгарной интонацией.

«Блядь», — думал Благодатский и гладил ее по жестким и сухим от краски волосам. Вслух говорил:

— Почему, собственно, мне не должно это нравится?

— Я правда страшная, скажи? — спрашивала вдруг.

— Нет, нет, почему… Не страшная — своеобразная…

— Так ты больше на меня не сердишься? — спрашивала безо всякого перехода.

— Сержусь. И еще долго буду сердиться. Я злопамятный, — отвечал Благодатский, обнимал ее за шею и снова целовал. Спрашивал:

— А как же — Джелли? Которая — твай лов…

— Это совсем другое, а ты — тоже мне нравишься, — отвечала Евочка.

Прилетал ответ на сообщение. «Евочка дарлинг приезжай через час на «Коломенскую»», — было написано там.

— Надо ехать…

— Может, меня с собой возьмешь? — пробовал напроситься Благодатский: понимал, что шансов мало.

— Хочешь со мной? — медленно и самодовольно улыбалась Евочка.

— Было бы круто…

Сочиняли и отсылали еще один смолл мэссидж, получали положительный ответ.

— Только смотри, — едем не ко мне и не к моей подруге, а — к её парню.

— Неудобно, наверное…

— А-а, фигня. Только ты там не буянь, хорошо себя веди.

— Постараюсь…

— Постарайся, постарайся… И отвернись, мне в туалет нужно.

Благодатский вставал, отворачивался. Смотрел в темное звездное небо, на фоне которого покачивались высокие ветви деревьев. Слышал — как отходила Евочка на пару шагов от могилы, присаживалась и журчала. Через некоторое время замечал тонкую черную струю, которая медленно пробиралась по пыльной кладбищенской земле и облизывала его остроносые ботинки — сперва один, потом — другой. Благодатский смотрел и не делал ни шага в сторону.

— Готово. Пошли.

Выбирались с кладбища, шли к остановке трамвая. Уезжали. По дороге — пили, молчали.

Перед тем, как войти в метро — Ева успевала купить себе в палатке какое-то сильно дымившееся блюдо в желтой пластмассовой миске с крышкой. Всю дорогу до станции «Коломенская» она постепенно и довольно неаккуратно поглощала его, заливая спиртным и обращая на себя внимание нечастых в позднем метро спутников-пассажиров.

— Он — музыкант, — говорила, когда уже подъезжали.

— Кто? — не понимал Благодатский: все сильнее чувствовал на себе действие алкоголя.

— Парень моей подруги.

— А вы с этой подругой — как с Джелли? В смысле — лов?

— Вроде того. Только она не готка, она — думерша.

— Чего это за хуйня?

— Сам ты хуйня. Это музыка такая — «дум». Она ее очень любит, а готику — не очень.

«Музыка дум», — повторял про себя Благодатский и думал: «Слово-то какое — думерша…» В то же время ему всё безразличнее становилось большинство предметов: хотелось только влить еще несколько алкоголя и оказаться вдвоем с Евочкой в чьей-нибудь темной комнате.

Думерша оказывалась простолицей девкой с прямыми волосами и в светлой куртке. Сильнее всего напоминала — тупую школьницу-отличницу.

«Ну и думерша», — думал про себя Благодатский, представляясь. Она тоже представлялась. Обнимала и целовала Евочку.

По дороге — спрашивал из вежливости, что за музыкант и где играет. Думерша смотрела на него с неуважением и неодобрением, подразумевавшим, что уж что-что, а это — необходимо знать.

— Группа «АТЗ», он — вокалист. И на гитаре тоже играет!

— Что за название такое — «атз»? — не понимал Благодатский.

— Ну это первые буквы просто, зашифрованные. «АТЗ» — «Адские трубы зовут». Крутое название?

— Охуенно крутое, — отвечал Благодатский. — Ещё одни под сраный «ХИМ» косят, что ли?

— Почему косят?.. Не косят, а — кавер!

— Чего — кавер?

— Ну, они — кавер «ХИМ»!

— Понятно, — говорил Благодатский, а про себя окончательно решал: «Дура».

Вскоре доходили темными дворами до несколькоэтажки, в которой проживал Кавер ХИМ. Поднимались на лифте на третий этаж.

В квартире Кавера сильно пахло подгоревшей едой.

— Фу, пельмени сгорели! У тебя пельмени сгорели! — говорила думерша, обнимая своего возлюбленного: тощего пацана с прыщавой правой щекой и длинными волосами.

— А хули поделаешь? — отвечал он. — Мать в командировке, а я уже заебался сам себе жрать готовить. То пельмени подгорят, то молоко убежит. Не будешь же ты меня кормить…

— Не буду! Не буду! — отвечала думерша. — Я вообще жрать не хочу, я — пить хочу. У тебя бухать чего-нибудь есть?

— Нет у меня ни хуя. И денег децл осталось совсем, мать завтра должна в полдень вернуться. Кстати, чтобы никого тут к двенадцати завтра не было. Лучше даже — чтобы вы пораньше съебали, я еще убраться ведь должен, — словно бы только заметив, Кавер принимался разглядывать Евочку и Благодатского, после чего заключал: — Готы.

— Ну да, готы. Сам-то кто, репер, что ли? Долго мы у тебя в прихожей стоять будем? — возмущалась пьяная Евочка.

— Да проходите. Чувствуйте себя как дома, только не бейте ни хуя, а то мать мне яйца оторвет. Кто-то, кстати, должен за бухлом идти.

— Этот пускай идет, — кивала думерша на Благодатского.

— Я один не пойду, не знаю тут ничего, не был тут ни разу. С кем-нибудь пойду, — реагировал уже начинавший расшнуровывать ботинки Благодатский.

Приходилось Каверу собираться и идти с ним. Одевал вязаную шапку, хотя на улице было еще довольно тепло. Шли. По дороге делали странный крюк — обходили один двор.

— Там гопота — пиздец просто, — говорил Кавер и поглубже надвигал на уши шапку: словно пытался сильнее спрятать длинные волосы. — Ты как, давно с этой готкой тусуешь? Мне моя говорила — типа вы встречаетесь…

— Ни хуя мы не встречаемся, только познакомились. Странная она какая-то…

— По-моему — страшная, как черт!

— Пацан, посиди месяц три без девки, тебе и такая моделью покажется…

— Месяц — это что, много?

— Кому не много, а кому как…

— Ну и ладно. Ты, значит, поебаться просто. Ну, ебись на здоровье.

— Спасибо на добром слове, — радовался Благодатский понятливости Кавера и, чтобы сделать в ответ приятное, — начинал расспрашивать про его группу.

— Да хули там — группа. Я сам другую совсем музыку люблю, а у нас все хотят этого мудака Вилле Вало слушать, потому что его по ящику показывают. Вот и приходится его песни петь: чтобы концерты были, деньги платили и девки бегали. Я со своей — на концерте познакомился.

Благодатский удивлялся: неужели не мог вокалист готик-группы — найти нормальную девку: думерша казалась гораздо банальнее и непривлекательнее даже не самой красивой Евочки. Вслух ничего не говорил, только всматривался в освещенные фонарями дома и ярко выделявшиеся на и между них — рекламные огни.

— Я даже шапку вязанную из-за этого ношу, — заканчивал жаловаться Кавер.

— Так у Вало ведь шапка типа потому, что — волосы выпадают, я вроде так слышал…

— Хуйня это всё. Шапка у него потому, что он мудак. И я, видимо, тоже мудак. Вот и ходим оба — в шапках.

После этих слов они заходили в магазин, а Благодатский чувствовал, что почти готов уже начать уважать Кавера.

В магазине покупали пиво и две бутыли крепленого вина. Возвращались домой.

Дома недовольно заставали девок — шепчущимися в темноте на диване.

— Чего вы тут делаете, а? — спрашивал Кавер. — Хуйней маетесь, а нет бы — посуду вымыть да пожрать сбацать…

— Слушай, давай лучше я, ну их… — говорил Благодатский: чувствовал, что если не сделает сам — останется голодным. Не хотел пить на пустой желудок.

— Ты чё, пацан, готовить умеешь? — удивлялся Кавер.

— Умею. Я — общажный, там нетрудно научиться.

— А-а, общажный. Похож на московского. Ну, если умеешь — валяй. Всё, что найдешь — в твоем распоряжении, а я пойду пока: мне песню нужно досводить, да и девок заодно рассажу и развлеку, чтобы они там не увлекались особо.

На кухне Благодатский первым делом выкуривал сигарету, потом — мыл посуду. Не мыл кастрюлю с прилипшими ко дну коричневыми половинками подгоревших пельменей. Изучал содержимое холодильника. Там оказывалась масса продуктов, приготовить из которых сносную закуску не составляло никакого труда. «Ну и лоботряс же этот Кавер!» — думал Благодатский, очищая картофель. Овощи, помидоры и огурцы — резал тонко, заливал маслом. Сваренную картошку переминал с молоком. Звал — есть.

Приходили, рассаживались, откупоривали бутыли. Принимались пить и есть. Хвалили Благодатского: его умелость и расторопность.

— Да ладно, ерунда: я когда постараюсь — такого могу наготовить! — кобянился Благодатский: наслаждался обществом и вниманием, вливал в рот стакан вина.

Евочка рассказывала, как у нее украли сотовый телефон. Ругалась — на тех, кто украл.

— Как же я буду звонить тебе, домашний-то у тебя хотя бы есть? — спрашивал Благодатский.

— Есть, — диктовала: записывал.

— Стоп, вы ведь типа встречаетесь? — не понимала думерша.

— Ну да, теперь встречаемся, — хихикала Евочка. — Я разве говорила тебе, что мы давно встречаемся? Да мы же позавчера с тобой виделись, а я — ничего еще о нем не рассказывала!..

— Точно! Точно! — вспоминала думерша. — У, ты какая…

— Он хороший, — гладила Евочка Благодатского по свободной от еды руке. — Злой только немножко, а так — хороший. Мы…

— Я вас спать положу — в маминой комнате, — перебивал вдруг Кавер. — Вы там смотрите: не забрызгайте, не запачкайте ничего. Я вам матрас постелю, мама не любит, когда в её постели чужие спят.

Замолчали: наливали, пили. Когда выпивали всё — Кавер притаскивал откуда-то початую бутылку коньяка, говорил:

— Не бежать же снова, времени уже до хуя. Да и денег у меня больше — нет.

Разливали и выпивали коньяк, закусывали остатками салата. Слушали рассказы гостеприимного и удивительно быстро пьяневшего хозяина про концерты и репетиции. По прошествии некоторого времени он приносил гитару и принимался петь почему-то блатные песни.

— Идем спать! — звала его думерша. Показывала Евочке: где взять матрац и постельное белье.

От нетерпения у Благодатского начинался легкий зуд. Не доверял неровно шагавшей Евочке постилку: принимался сам. Мамина комната оказывалась довольно чистой и пахла косметическими изделиями. Пока стелил, Евочка куда-то исчезала. Решал, что в туалет или курить. Ждал: не появлялась. За стеной уже явно слышались звуки начинающегося совокупления: сливались с ритмичной музыкой. «Блядь, да где она», — думал Благодатский, трогая вновь оживший, начинающий твердеть член. — «Ебаться охота — сил нет…» Выходил в коридор: посмотреть. Видел странное: возле ведущей в Каверову комнату двери сидела Евочка и в щелку наблюдала за происходившим внутри.

— Хули ты тут делаешь? — злым шепотом спрашивал Благодатский.

Евочка смотрела на него умоляюще, подносила к губам — палец. Тянула Благодатского за край футболки к себе, на пол. Приседал, заглядывал в щель. В полумраке комнаты, слегка освещенной неблизкими уличными фонарями, видел Кавера: сидел голый на спинке дивана, держал в руках — волосы думерши, сосавшей его член. Некоторое время смотрел молчаливым наблюдателем, прислушивался к музыке, чмоканью и прерывистому дыханию Евочки: держала руку под юбкой и словно бы двигала ей там. «Дрочит, что ли…» — удивлялся Благодатский, обнимал Евочку и тихо принимался изучать ее замершее в неудобной позе тело, пока не добирался до самого низа. Внизу, за сдвинутыми на ляжки трусиками, действительно оказывалась рука, а также — удивительно мокро и горячо. «Да!» — думал Благодатский, все сильнее возбуждаясь и все настойчивее привлекая к себе увлеченную готочку. Через некоторое время добивался своего: отворачивалась, прикрывала дверь. Вцеплялась в Благодатского, целовала его. Толкала в сторону двери в комнату Каверовой мамы и шла за ним, пьяно спотыкаясь. Падали на матрас и начинали, постепенно раздеваясь. «Наконец-то», — мелькало в пьяной и в то же время — ставшей вдруг удивительно легкой голове Благодатского, когда Евочка ногой стягивала с него трусы и зажимала в кулак — член. Взбирался на неё. Грудь у Евочки оказывалась невысокой, с плоскими широкими сосками, между ног же у неё было миниатюрно и аккуратно, и в то же время — удивительно волосато. «Ни хуя себе — куст!» — думал счастливый Благодатский и двигался по телу глубоко втягивавшей воздух и сильно, с придыханием выталкивавшей его из себя готочки. — «Вот бы на него посмотреть…» Спрашивал:

— Можно я свет включу?

— Не-нельзя, — задыхаясь, отвечала Евочка. — Не останавливайся…

— Да я хочу туда — языком…

— Потом… И свет все равно не надо, противно, когда… когда в глаза…

— Ладно, ладно, — соглашался Благодатский и тут же находил выход. Вспоминал героя какой-то книги, который светил на орган подруги — фонариком. Решал поступить так же, только вместо фонарика воспользоваться зажигалкой. «Хули тут такого — интересно…» — говорил про себя Благодатский и скользил вниз по телу Евочки языком: от груди — к животу и лобку; спускался ниже. Касался языком жестких волос, находил горячее. Принимался внимательно облизывать. Принюхивался: сильно пахло. Одной рукой касался внутренней стороны бедра, другой — осторожно шевелил рядом с матрацем — искал джинсы. Находил, рылся в карманах. Доставал оттуда — зажигалку, ногтем сдвигал рычажок усиления подачи газа. Крутил железное зубчатое колесико, жал кнопку и быстро подносил зажигалку: летели искры, и появлялась струя пламени — неожиданно длинная и густая. Благодатский едва успевал увидеть складки коричнево-розовой кожи и две волны черных волос, расширявшиеся поверху и сходившиеся над коричнево-розовым, как Евочка, напуганная странным звуком, светом и непонятным теплом снизу — вдруг резко дергалась и подавалась чуть вверх и вперед. Натыкалась на пламя: моментально вспыхивали жесткие волосы. Благодатский замирал на секунду, потом — сильно бил ладонью по пламени. Слегка обжигался. Огонь сразу же гас, и только в воздухе оставался тяжелый запах паленой шерсти. Евочка чувствовала боль от несильного ожога в нежном месте, принималась визжать. Кричала:

— Мудак, сжег мне!

Вскакивала и бежала в ванную. Благодатский валился на постель, стремительно трезвел и пытался сообразить — что же теперь делать. В соседней комнате услышали визг: замолкала музыка и громко спрашивал Кавер:

— Блядь, хули вы там натворили?

— Все в порядке, — отвечал Благодатский. — Я, кажется, немного перестарался.

— А-а, ну-ну. Тогда ладно, развлекайтесь, — и снова бухала ритмичная музыка.

«Чего она там может делать?» — думал Благодатский и на всякий случай — натягивал трусы и шел посмотреть.

Дверь в ванную была открыта, шумела вода. Входил и удивленно смотрел на голую Евочку: стояла в ванной: одной рукой намыливала между ног, другой — держала мужскую бритву.

— Еб твою мать, ты что делаешь! — вырывал у нее бритву.

— Отдай! Я что, так и буду теперь с проплешиной там ходить? Спалил мне половину волос, придурок! Дай, сбрею все на хуй… — Евочка заплакала.

Благодатскому сделалось неудобно. Положил бритву на полку, приблизился, обнял.

— Ну извини, я не хотел. Я думал — посмотрю, и все, а ты дернулась… Сама ведь не разрешила свет включить…

— Чего там смотреть, — ревела Евочка. — На вот, смотри теперь! — садилась на край ванны и раздвигала ноги.

Благодатский садился перед ней на корточки и трогал пальцем намыленные волосы: выгорело слева. Говорил:

— Да чего тут брить! Надо просто ножницами подравнять немного, через два месяца обратно такие же вырастут…

— Ты, что ли, стричь будешь? Больной, что ли… — но Благодатский уже не слушал: возвращался в комнату, находил там возле зеркала среди косметики маникюрный набор Каверовой мамы. Доставал оттуда маленькие, слегка загнутые ножницы и отправлялся в ванную.

Стрижка проходила быстро и безболезненно: удивленная происходившим, Евочка не произносила ни слова, только смотрела на макушку Благодатского и движения его рук, вооруженных маникюрными ножницами.

— Готово, — говорил он, когда заканчивал. — Можешь смывать.

Пока смывала — отправлялся на кухню: сливал остатки спиртного в один стакан, выпивал. Закуривал. Когда в ванной переставала шуметь вода, а Евочка — не выходила, снова заглядывал туда: сидела в той же позе, что и во время стрижки: на краю ванны с разведенными ногами. Глаза ее были закрыты, левая рука лежала на бортике, а правая — скользила между ног и сильно терла складки коричнево-розовой кожи.

— Не могла меня позвать? — спрашивал Благодатский и приближался.

— Я думала: ты наверно теперь не хочешь, — отвечала Евочка и протягивала ему руки.

Благодатский стягивал трусы, показывал Евочке, как нужно нагнуться и опереться о бортик ванны: входил в нее сзади. Резко и быстро двигался, придерживая готочку за бедра: она тихо скулила и взмахивала влажными волосами, которые прилипали к вспотевшей коже лица. Кончал скоро: тугой струей ударял в ванну. Вымывал член, одевал трусы. В комнате Кавера было уже совсем тихо: спали. Благодатский решал, что пора делать то же. Ложились. Поворачивался спиной к Евочке, она обнимала его. Прежде, чем заснуть — говорила:

— Я на тебя не злюсь. Не злюсь…

Благодатский засыпал со счастливой детской улыбкой на губах. Во сне видел горы.

Утром — просыпался раньше всех, открывал глаза. За окном начинался осенний день, и не ясно еще было, каким окажется он — солнечным или пасмурным. Благодатский видел деревья с обрубленными нижними ветвями и — дальше, за ними — строящийся многоэтажный дом красного кирпича: зеленый и неярко-красный хорошо сочетались на фоне светло-серого неба. Благодатский взглядывал на Евочку: она спала, положив под щеку обе руки и заслонив лицо волосами: осторожно приподнимал их, чтобы не разбудив — посмотреть на лицо. Слышал сзади тихий кашель, поворачивал голову. На кровати сидела женщина и красила ногти.

— Доброе утро, — говорил ей Благодатский.

— Доброе, — отвечала женщина: вставала и уходила, чтобы дать одеться. Одевался, умывался и шел на кухню. Спрашивал:

— Вы, видимо, мама?

— Да, я — мама, — отвечала женщина: сидела за столом, пила кофе и курила тонкую сигарету: аккуратно держала её, чтобы не задеть не засохший до конца лак.

— Хотите, я вам посуду вымою?

— Конечно хочу. Кофе-то хоть выпей сначала.

— Ага, — Благодатский вливал в себя кружку успевшего уже остыть кофе, принимался за мытье посуды.

— Я позднее должна была приехать, но так получилось, — говорила мама.

Благодатский кивал головой и продолжал рассовывать по стойке для посуды мокрые тарелки. Закончив — обувался, прощался и уходил: не дожидаясь, пока проснутся Евочка и прочие. На улице вспоминал, что оставил ночью на краю ванны — маникюрные ножницы с прилипшими к ним мыльными черными волосками.



Благодатский не хотел идти в институт и не шел: возвращался домой, в общежитие. Там — решал, чем займет день. Сначала отправлялся в душ: ехал лифтом на первый этаж. Широкоступенными лестницами спускался в подвальное помещение, содержавшее спортивный зальчик, столярную мастерскую, толстые, обернутые плотной фольгой трубы под потолком, двери, ведущие в помещения неизвестных предназначений, и душ. Душ был небольшой и скорее чистый, чем грязный. В предбаннике, на одной из двух вешалок, Благодатский оставлял свою черную одежду, надевал резиновые шлепанцы и шлепал к душевым кабинкам. Кабинок было четыре: первая работала плохо, вторая получше, третья нормально, а в четвертой не было душа — был невысокий кран для стирки. Туда же вел сток: отработавшая вода по желобку возле стены скользила от первой к последней кабинке и исчезала в квадрате дыры кафельного пола.

Располагал на приколоченной к стене деревянной полочке — принадлежности. Сильно включал воду, делал погорячее. Распускал длинные волосы, вставал на резиновый коврик, подставлял воде лицо. На некоторое время из головы исчезали мысли: только слышался шум воды и ощущалось бегущее по телу тепло. Потом — вымывал волосы, мочалил кожу. Брил при помощи маленького зеркала лицо: держал его в одной руке, другой сжимал бритву и быстро, привычными движениями водил ей по измазанным пеной щекам и подбородку. Начинал припоминать события прошедшей ночи, думал о Евочке. Понимал, что серьезного продолжения эта история не поимеет. Всплывал в памяти образ другой, которая: не звонила, не отвечала на звонки и не хотела видеть.

«Можно с этой готкой еще раз-другой, если она не слишком испугалась из-за подожженной пизды и согласится встретиться… Вроде — потусовался, поебался, и совсем другим человеком себя чувствуешь», — так думал Благодатский, понимая — это не надолго. Вспоминал — яркий огонь на густо-черном и запах паленой шерсти. Думал странное: «Вечно все получается по-дурацки: полез с зажигалкой, поджег… И зачем? Вспомнил, что кто-то там смотрел так — и решил сам посмотреть… Глупость какая… Зато круто как — стриг! Никто ведь так не стриг, только я! А что, если бы попробовал просто — постричь? Так она не разрешила бы наверное… Попробую как-нибудь — с другой». Следом за своими мыслями замечал вдруг, что сжимает в руке — гениталии, не убирал руку. Ждал, пока поднимется член в полную силу, принимался мастурбировать: смазывая головку слюной и держа орган подальше от вымывавших ее струй воды. Яркие, разнообразные картинки-образы появлялись и исчезали перед внутренним взором Благодатского. Сменялись и перемешивались. Чувствуя приближение, Благодатский полностью возвращался под душ: на член лили струи горячей воды, и он выбрасывал из себя сильным залпом сперму, которая размазывалась по стене, стекая на пол, к желобку, и становилась упругой и резиновой.

После, прежде, чем вытереться, — размахивал волосами: вперед-назад и влево-вправо — чтобы скорее высыхали. Летали крупные капли и разбивались о светло-голубую плитку потолка и стен. Возвращался в свою комнату.

В больших светлых комнатах общежития были очень высокие потолки: по слухам, когда-то давно его переделали из сумасшедшего дома: содрали войлок с оббитых им по обыкновению стен и залепили — бледными обоями. Благодатский не знал — правда это, или чья-то выдумка, но ему нравилось думать, что какое-то время назад о стену возле его стола и кровати бились головами буйнопомешанные, скаля зубы и капая на пол густой пеной — вроде той, при помощи которой он бреется. Бледные обои этой стены украшали в беспорядке наклеенные на них листы черной копировальной бумаги, два старых серо-зеленых противогаза с обколотыми и чуть поржавевшими фильтрами, а также широкоформатная фотография самого Благодатского: в полный рост, со злыми глазами и вскинутой вверх правой рукой.

Благодатский убирал в шкаф принадлежности, вешал на веревку полотенце. Рылся в холодильнике — в поисках съестного. Находил, ел. Кипятил и пил — зеленый чай. Решал съездить в магазин: за книгами. Смотрел на не застеленную кровать соседа по комнате и друга по совместительству: поверх смятого одеяла лежала книга и мятые джинсы. Думал: «Уехал все-таки учиться! Три дня валялся, а тут вдруг уехал… Жаль, а то — можно было бы вместе съездить». Переодевался, вместо футболки и свитера надевал — черную рубашку и пиджак. Расчесывал волосы, не собирал в хвост — оставлял распущенными: чтобы не останавливали в метро менты. Выкладывал из кармана джинсов документы: студенческий и проездной билеты. Брал пакет и выходил.

Возле общежития стояли двое ближних иностранцев: смуглые, с гнутыми носами, курили, пили пиво и разговаривали: с трудом подбирали русские слова, ломали и коверкали их. Говорили громко, словно разделенные расстоянием в два метра, жестикулировали и часто сплевывали. Благодатский проходил мимо: замечал круглый белый след от плевка на ботинке у одного из иностранцев. Думал: «Хачи, блядь…» и спешил к метро.

В метро, неподалеку от турникетов, как назло — оказывался мент. С круглым красным лицом, в мятых брюках, стоял он и разглядывал паспорта часто подымавшихся эскалатором ближних иностранцев. У Благодатского не было с собой проездного, но платить за проезд — не собирался. Выжидал, пока взглянет мент повнимательнее в чей-то неразборчивый паспорт, и проскальзывал между турникетных створок — следом за толстой теткой. Быстро добирался до Арбата.

Выходил из метро, закуривал. Не сворачивал сразу — проходил чуть вперед: сворачивал налево. Откуда-то справа подбегали два неформала: пьяные, грязные, дымили они дешевыми сигаретами и просили:

— Пацан, помоги питерским панкам! Дай мелочи — на пиво!

— Нету, — бурчал Благодатский, закуривал сигарету и проходил мимо.

— А еще неформал называется! — возмущались вслед панки. — С хайрами!

«Это я — неформал?» — удивлялся за себя Благодатский и двигался дальше: к книжному магазину. Подходил, привычно поднимался на второй этаж. Осторожно смотрел на мужчин в костюмах, охранявших книги при помощи электромагнитных скоб, которые протяжно пищали при попытке вынести за пределы торгового зала неоплаченный товар. Мужчины не смотрели на него: смотрели на выходивших. Нырял в заросли книжных полок: сразу отправлялся к зарубежной литературе, останавливался там. Брал книги в руки, листал их.

Как всегда удивлялся тому, какое количество удовольствия доставляет разглядывание и прикасание к свежим, еще не бывшим в употреблениях книгам: плотные обрезы, не загнутые уголки страниц и сильный запах типографской краски. Как всегда — разглядывал книги и мечтал написать собственную: чтобы кто-то так же приходил, вертел в руках и уносил после домой: читать. «Напишу. Куплю компьютер, придумаю и напишу. Чтобы написать — главное иметь: что сказать. Так у меня ведь есть, есть…» — так думал Благодатский и разглядывал очередную книгу. Выбирал две: не в переплетах, в обложках. Находил угол, в котором не могли увидеть его маленькие камеры, прицепленные к потолку магазина. Вставал: лицом — к полкам, спиной к покупателям и консультантам. Перелистывал сначала одну, затем — другую книгу в поисках прозрачной ленты с намагниченными металлическими полосками-индикаторами: улавливали электромагнитные скобы у выхода поля этих полос, если покупатели не размагничивали их — оплатив покупку. Находил: делал вид, что внимательно читает что-то, а сам — специально отращенным длинным ногтем на среднем пальце правой руки аккуратно и незаметно отскребал край липкой ленты: почувствовав, что: длина достаточна, — медленно тянул вниз и вырывал полностью, оставляя на корешковом поле книги только неровную полосу-след. Проделывал то же самое — со второй книгой. Все время работы хорошо развитым боковым зрением следил за происходящим слева и справа: не подходят ли близко консультанты, не следит ли так же внимательно кто-нибудь за ним, притворяясь обыкновенным покупателем. Волновался: чувствовал, как подрагивает и гулко стукает сердце, вспоминал сосредоточенных и серьезных мужчин, стоящих у выхода. Думал: «А вдруг… может, не стоит? Может…» — и так далее сомневался Благодатский и не ждал ничего хорошего в случае неудачи. Знал: шанс попасться существует всегда, пускай и очень небольшой. По обыкновению старался проанализировать ситуацию внутренними ощущениями, интуицией: внутри было нервно, но казалось — ничто не предвещает провала. Сминал и выбрасывал вырванные полоски, с книгами в руках шел к другой полке. Оглядывался. Прятал книги — сзади, за пояс брюк: под пиджаком. Оправлял брюки спереди, подтягивал ремень, поправлял рубашку. Направлялся к выходу. Приближался к затянутым в костюмы мужчинам и электромагнитным скобам — своеобразным воротам в другой мир: светлый и свободный. Один, справа, не обращал на него внимания, второй посматривал из-под темных очков. Благодатский знал, что если его поступок заметили сторонние наблюдатели или камеры с потолка, то — в этом месте должны остановить. Часто размышлял о том — что было бы, но ни разу не попадался: несмотря на долгую практику или же — благодаря ей. По мере приближения к выходу сердце стучало скорее и скорее, но — не громко, а как-то глухо и широко, словно расползшись внутри плоским блином. Самый крепкий удар случался тогда, когда удавалось-таки безнаказанно миновать электромагнитные ворота: уже на лестнице сердцебиение начинало приходить в норму. Второго выхода — на первом этаже — можно было не бояться. Благодатский не боялся: спокойно выходил и закуривал: с удовольствием и облегчением глубоко вдыхал густой сигаретный дым. Возвращался домой. По дороге — доставал из штанов книги, укладывал их в пакет. Шел к метро, но — сворачивал на Старый Арбат: хотел в туалет и не хотел платить за него рубли: поэтому шел в конец Арбата, к Макдоналдсу.

Несмотря на раннее дневное время, на Арбате уже можно было видеть некоторых из тех, кто обычно собирается там вечерами. С неудовольствием смотрел Благодатский и на неформалов, и на плохих художников, и на обычных праздногуляющих. Торопился в туалет. В Макдоналдсе быстро проходил в конец, в небольшую туалетную комнату: останавливался возле низко висевшего писсуара, доставал член и мочился: сильная темно-желтая струя била в синий комочек, который лежал внутри писсуара на решетке и освежал воздух: Благодатский наблюдал за тем, как его моча превращается в зеленоватую пену и исчезает в дыре писсуарной трубы. Когда застегивался — видел рядом с собой толстого пьяного мужика: стоял покачиваясь, не мог нормально вытащить и лил прямо себе на штаны. Благодатский тщательно вымывал руки, некоторое время рассматривал свое лицо в широком зеркале: поворачивался левой и правой стороной. Затем — покидал Макдоналдс.

При выходе — натыкался на двух небольших гопников, которые — трясли за что-то пацаненка-неформала, одетого под панка. «Гопота, суки», — думал Благодатский. — «Справлюсь, если что? Да они наверняка — зассут. Авось зассут…» Закидывал пакет с книгами за плечо, вторую руку сжимал кулаком и засовывал в карман. Подходил. Говорил:

— Э, хули делаем? А ну-ка, съебали по-быстрому!

— Тебе чё надо? — поворачивался один к Благодатскому, оглядывал его: оценивал. Видел — нервно напряженную руку в кармане, словно сжимающую что-то, видел пацана в пиджаке и со злым лицом. Не отводя взгляда от ожидающего Благодатского — говорил своему напарнику:

— Ладно, Колян, хуй с ним. Валим отсюда. Мы тебя, гандон, еще поймаем, — пугали пацаненка и уходили.

Благодатский решал — не идти к станции метро «Арбатская», решал — ехать со «Смоленской». Не глядя на пацаненка-неформала сворачивал за угол Макдоналдса, в двух шагах от него — закуривал. Сжатую кулаком руку снова совал в карман — чувствовал еще напряжение прошедшей встречи и близость гопников. Стоял возле станции метро: у свободно болтавшихся туда-сюда тяжелых дверей с надписью: «Вход», докуривал. Чувствовал вдруг, что дергает кто-то его за пиджак. Поворачивался: видел пацаненка. Маленький, грязный, с растерянным лицом стоял он перед Благодатским, раскрывал рот и, по-видимому, не знал — что сказать.

— Тебе чего, пацан? — спрашивал Благодатский.

— Я ничего… я — это…

— Уебывай на хуй отсюда, — дружелюбно улыбался ему Благодатский, хлопал по плечу, выбрасывал окурок и заходил в метро. Ехал домой — в общагу.

Приезжал, заходил в комнату. Бросал на кровать пакет с книгами. Приветствовал вернувшегося после учебы и писавшего что-то за столом товарища:

— Ну что, не умер?

— Не умер, — привычно отвечал Неумержицкий: друг Благодатского по комнате. Благодатский называл Неумержицкого — Неумержидским, и постоянно повторял: что он никакой не поляк, а — еврей. Неумержицкий оскорблялся и ругался из-за этого с Благодатским.

— Как там в институте?

— Нормально в институте. Лекции и семинары там, а бухла и ебли как не было — так и нет. Ты где ночью был? В ментовку забрали, надеюсь?

— Хуя. Ебался я ночью, подцепил готочку на кладбище и ебался!

— Что, прямо на кладбище ебался? Вчера ведь прохладно было даже вечером, а уж ночью — и подавно…

— Не, на хате. Мы к пацану в гости ездили, который в группе АТЗ играет. Слыхал про такую группу?

— Ну да. Химозная поебень.

— Ага. Он сам ничего, нормальный пацан. Только девка у него — стремная.

— А ты себе, можно подумать, модель нашел? — ржал Неумержицкий.

— Да нет, не модель, — отвечал Благодатский и понимал: вряд ли Неумержицкому пришлась бы по вкусу его ведьмочка. Злился:

— Тебе хорошо вот так говорить, у тебя девка нормальная и ебешься ты вдосталь. Не забывай, кстати, ты с ней встречаешься потому, что это я тебя с ней познакомился, а сам с ней — не стал.

— Не стал? Или — не смог? — продолжал ржать.

— Пошел на хуй, мудило, какая разница…

— Да ладно, ладно… Ты за книжками ездил, что ли?

— Ну да.

— Покажи — чего взял.

Показывал. Неумержицкий некоторое время молча листал книги, потом — спрашивал:

— Может, съездим сегодня на кладбище? Делать-то не хуй… Еще кого-нибудь там снимешь. Или той — вдуешь снова. Поехали, скучно. Я уже несколько недель — ни одного живого гота не видел. А еще — у своей фотоаппарат взял. Пофоткаемся.

— Давай, съездим… Эх, Неумержидский, жрать охота: сделай чего-нибудь быстренько, а? У меня ни сил, ни желания со жрачкой возиться…

— Хуй с тобой, сделаю, — отвечал Неумержицкий: готовил еду и ел вместе с Благодатским.

Ранним, еще светлым вечером приезжали на кладбище: Благодатский — в черном пиджаке и с хвостом волос, и Неумержицкий: невысокий, с простым кругловатым лицом, со светлыми тонкими волосами, остриженными в каре, в коричневой рубашке. Трамвай по обыкновению останавливался возле краснокирпичной кладбищенской стены — не доезжая немного до ворот, стоял несколько и ехал дальше. Убирали в рюкзак Неумержицкого — книги, которые читали дорогой. Выходили на остановке.