В первые десятилетия двадцатого века никто, наверное, не поверил бы, как сильно повлияет вторжение из космоса на все человеческие дела. Ужасное нападение со стороны наших небесных соседей-врагов, марсиан, оставило в зелено-голубом мире, который мы называем своим домом, глубокие шрамы и внесло в его жизнь огромные перемены. Составленный мной отчет о марсианском вторжении на рубеже двух веков получил широкое распространение и, подозреваю, знаком всем читателям. На этот раз я собрал воспоминания других известных людей, чей опыт соприкосновения с марсианами может оказаться интересным и поучительным для тех, кто изучает первую межпланетную войну человечества. Как бывало во все века, история живет в воспоминаниях свидетелей, и иногда воспоминания ошибочны. Несмотря на это, они заслуживают опубликования — пусть цену им определит будущее. В заключение я должен поблагодарить своего доброго друга, месье Жюля Верна, за его личные заметки и помощь в получении ряда рукописей, а также за написание послесловия к этому тому.
Г. Дж. Уэллс
Я начинаю свое повествование с самой обычной вечерней прогулки по улицам светоносного города, хотя в течение этой прогулки заурядное быстро сменилось необыкновенным. Я приехал в Париж посоветоваться с издателями, равно как и навестить старых друзей, и отдать должное волшебной кухне, какой мой провинциальный Амьен похвастаться не может. Хоть я и достиг ныне преклонных лет и приближаюсь к семидесяти, я до сих пор не чураюсь острых блюд и сохраняю склонность разглядывать юных дам, когда они демонстрируют на бульварах новейшие моды, обольщая молодых людей и разбивая им сердца.
Я прибыл в тот день в город в надежде, как и большинство других моих соотечественников, что инопланетный ужас, опустошающий южную Францию, докатится до долины Сены не раньше чем через несколько дней, а то и недель. Нас уверяли, что область Иль-де-Франс будет защищена любой ценой. Вот и случилось, что я, обманутый этими фальшивыми заверениями, оказался в столице в тот самый вечер, когда пришла беда.
Париж! Он по-прежнему оставался прекрасным образчиком нашего прогрессивного века — казалось, эти беспокойные часы, атмосфера напряженного ожидания лишь добавляют городу обаяния: ночью он мерцал газовыми и электрическими фонарями, днем жужжал только что появившимися электрическими трамваями, чьи чудотворные провода пересекались над улицами как провозвестники новой эры.
Здесь я когда-то начинал молодым адвокатом, унаследовавшим профессию отца; тем не менее глава нашего семейства великодушно простил мне попытки попробовать свои силы на литературном поприще, сперва в театре, а затем и в многочисленных обширных прозаических опытах. «Испей Парижа вдоволь, сын мой! — так он напутствовал меня, провожая весенним днем на вокзале в Нанте. — Вкуси от чудес эпохи! Ты одарен острым зрением — поделись своей проницательностью с другими. Вот увидишь — это поможет изменить мир!..»
Без такой помощи и поддержки посмел бы я, дерзнул бы разведывать бессчетные тропинки будущего со всеми их чудесами и опасностями? Со дня начала марсианского вторжения я помимо собственной воли размышлял о своей необычной судьбе, в которой мне к тому же чрезвычайно везло, в то время как человеческое везение в целом, кажется, сходит на нет. Кошмар нависает над нами с запада и с юга — и вскоре сотрет без следа все, чего я достиг, и все, чего достигло человечество за долгие века, по которым карабкалось из бездны невежества…
Я прогуливался в компании ученого мужа месье Бошампа, и настроение у меня было на редкость угрюмым — а ведь до первой моей встречи с ужасающими марсианскими машинами оставался почти час. Конечно, я следил за рассказами очевидцев, поведавших о болидах, которые обрушивались на землю с такой силой, что фонтаны земли и брызги камня взмывали вверх наподобие новых взрывов вулкана Кракатау. Очень скоро выяснилось, что это отнюдь не метеорологическое явление, поскольку на поверхность вылезли, как насекомые из подземной норы, трехногие существа, исполненные немыслимой злобы к нам. Оседлав гигантские машины-треножники, непрошеные гости без промедления двинулись вперед с единственной целью — разрушать, разрушать все подряд!
Всеобщая бойня, безжалостные залпы, бушующие пожары — ни одно из этих бедствий пока еще не добралось до цветущих краев к северу от Луары. Но не счесть сообщений о селах, буквально втоптанных в землю, о выжженных дочерна полях, о толпах беженцев, сраженных на бегу.
Вторжение! Слово вспоминалось без большого труда. Всего-то двадцать восемь лет прошло с тех пор, как после падения Седана северная Франция познала топот сапог захватчиков. В отдельных кварталах Парижа и поныне заметны шрамы — прусские расстрельные команды выбивали кратеры на стенах, мешая штукатурку с кровью коммунаров, роялистов и буржуа — всех без разбора.
Однако ныне Париж трепетал перед надвигающимся злом такого масштаба, что по сравнению с ним пруссаки 1870 года казались добродушными сельскими кузенами, заглянувшими в город на минутку потехи ради.
Обо всем этом я размышлял, покидая вместе с Бошампом здание национальной военной академии, где нас наряду с другими именитыми гражданами собрали, чтобы ввести в курс дела. С каменных ступеней мы смотрели на Сену, мимо палаток 17-го добровольческого корпуса, по иронии разбившего лагерь как раз на площади Марсова поля, на лужайке бога войны, поверх истоптанной травы и измятых цветов.
А над всей бурной (но в итоге тщетной) военной активностью высилась башня месье Эйфеля, воздвигнутая в честь недавней выставки, — чудесное свидетельство возможностей металла и человеческого гения и вместе с тем объект множества насмешек.
— Со временем публика станет относиться к ней более терпимо, — заметил я, поскольку взгляд Бошампа ни на секунду не отрывался от величественного шпиля.
Мой попутчик иронически фыркнул, не сводя глаз со стальных изгибов.
— Долго такое уродство никто не потерпит, — парировал он.
Повернув на восток к Сорбонне, мы на какое-то время отвлеклись от действительно мрачных мыслей, вступив в спор о достоинствах и недостатках творения Эйфеля. В недавних опытах по передаче радиоволн было доказано, что практический эффект резко возрастает, если в качестве антенн использовать высокие башни. Я предложил Бошампу пари, что со временем башня откроет перед нами и другие непредвиденные возможности.
Увы, даже эта тема не сумела отвлечь нас надолго от опасности, надвигающейся с юга. Только что пришли новости из винодельческих районов, и самая последняя — что заводы Вуврэ разбиты, виноградники вытоптаны, и все горит. А ведь это была моя любимая марка среди легких искристых вин (пожалуй, даже предпочтительнее свежего Сансера). Почему-то столь обыденная утрата воспринималась острее, чем сухие цифры потерь, пусть число погибших и раненых уже исчислялось миллионами.
— Должен же быть какой-то метод! — воскликнул я, когда мы приблизились к сверкающему куполу на площади Инвалидов. — Должен существовать научный подход к уничтожению агрессоров!
— Военные делают все, что только возможно, — откликнулся Бошамп.
— Шуты гороховые!..
— Но вы же слышали, какие они несут потери. Полки, дивизии полегли в полном составе… — Бошамп запнулся. — Армия гибнет за Францию! За человечество — ведь Франция безусловно составляет лучшую его часть…
Я повернулся к собеседнику, вдруг осознав остроту парадокса: величайший военный гений всех времен лежит в гробнице под куполом совсем рядом с нами[1]. А впрочем, и он, наверное, оказался бы беспомощен перед силами, рожденными вне нашего мира.
— Я не упрекаю армию в отсутствии храбрости, — заверил я.
— Тогда как же вы можете утверждать…
— Я упрекаю ее в отсутствии фантазии.
— Чтобы побороть немыслимое, нужно…
— Воображение!
С известной долей робости, поскольку он знал мои воззрения по этому поводу, Бошамп продолжил:
— Я читал в журнале, что британцы консультировались с известным фантастом мистером Уэллсом.
В ответ на это я мог лишь недоуменно вытаращить глаза.
— Он не сумеет предложить никакой помощи, одни вымыслы.
— Но вы сами только что сказали…
— Воображение и вымысел — далеко не одно и то же.
В это мгновение ветерок донес до нас резкий запах серной кислоты с очистных работ у реки. Я поморщился, и Бошамп превратно истолковал мою гримасу — словно она была адресована Уэллсу.
— Он пользуется успехом. Многие сравнивают его с вами.
— Сравнение неудачное. Его рассказы не базируются на научной основе. Я опираюсь на достижения физики. А он просто придумывает.
— В условиях кризиса…
— Я отправляюсь на Луну в пушечном ядре. Он — в летательном аппарате, который выполнен из металла, неподвластного гравитации. Это было бы здорово — но покажите мне такой металл! Пусть мистер Уэллс предъявит его публике!
Бошамп нервно сморгнул.
— Совершенно с вами согласен. Но ведь наша наука оказалась неспособна справиться с самой неотложной задачей — защитить нас от вторгшихся чудовищ!
Мы пошли дальше, минуя толпу жаждущих поклониться гробнице Наполеона, и продвинулись довольно далеко по улице Варенн — за рекой уже был виден дворец Птипале, — когда я сказал:
— Конечно, мы технически отстали от этих зловредных тварей. Но не так уж далеко — на век, быть может, на два…
— Ну нет, конечно, больше! Перелет между двумя мирами…
— …может быть осуществлен несколькими способами, и мы в состоянии их понять.
— Что вы думаете о взрывах, которые астрономы наблюдали на поверхности красной планеты ранее? Теперь ученые считают, что это были вспышки при запуске марсианского флота вторжения. Мы такой мощью, конечно же, пока не располагаем.
От подобного возражения я попросту отмахнулся.
— Этот эффект я предвидел давным-давно в романе «С Земли на Луну». Разрешите напомнить, что он опубликован тридцать три года назад, когда в Америке едва закончилась гражданская война.
— Вы полагаете, астрономы наблюдали выстрелы из исполинской марсианской пушки?
— Разумеется! Конструируя свой лунный корабль, я прибегал к новым инженерным решениям и приспособлениям. Мне было ясно, что снаряды не могут быть стальными, как конструкции Эйфеля. Вот я и предположил, что будут найдены способы отливать их из алюминия. Принципиально, — я вновь махнул рукой, — в этом нет ничего невозможного, технические трудности можно решить…
Ветер переменился, и теперь я с удовольствием вдыхал крутые кухонные ароматы города кулинаров. Чеснок, шипящие на сковородах овощи, дразнящие запахи разнообразного мяса — какой контраст с ужасом, надвигающимся на город и уже завладевшим нашим сознанием! На улице Сен-Гренель я заглянул в одно из бесчисленных крошечных кафе. Озабоченные лица мрачно переглядывались со своими отражениями в широких цинковых стойках, заляпанных абсентом. Вино потоками лилось в жадные глотки, порывами налетали невнятные шепотки. Бошамп тоже понизил голос, но продолжил прежнюю тему:
— Стало быть, марсиане воспользовались артиллерией, тягловой силой любых сражений?
— Не обязательно, есть и другие средства, — ответил я.
— Вы про свои дирижабли?
— Не притворяйтесь невеждой, Бошамп! Вы отлично знаете, что в межпланетном пространстве нет воздуха.
— А тогда как же они ухитряются маневрировать? Они оказались в Азии, в Африке, свалились на американцев и на наших достойных соседей — британцев. Они контролировали места посадок, все было спланировано тщательным образом…
— Ракеты — вот в чем дело! В моем первоначальном проекте использовать пушку был дефект — теперь я понимаю, что пассажиров в момент выстрела расплющило бы в лепешку. Если использовать более медленное расширение вещества, подобная участь им не грозит.
— Но как проложить курс между планетами? Нужна невероятная точность!
— Важно выработать общую концепцию, а за изобретателями дело не станет. Не пройдет и столетия, как ракеты начнут взлетать в небеса даже с нашей планеты. Ручаюсь, Бошамп, так и будет!
— При условии, что мы уцелеем в ближайшие две недели, — заметил он мрачно. — А уж о столетии лучше и не заикаться…
— Чтобы уцелеть, следует начать размышлять. Следует охватить мыслью весь круг вероятностей.
С этими словами я взмахнул свернутым зонтом, повел им вокруг себя и вдоль улицы Ренн к поднимающемуся на юге холму Монпарнас. Непроизвольно я проводил кончик зонта взглядом — и таким образом оказался в числе первых, кто приметил одну из марсианских машин, поднявшуюся, как исполинское насекомое, над обреченным холмом.
В человеческой натуре есть нечто, навязывающее нам отвращение к необычному и неестественному. Мы тяготеем к парности — две руки, две ноги, два глаза, два уха, даже два соска (если затронуть предмет столь деликатный — но примите во внимание, что я остаюсь объективным человеком науки). Парность представляется нам существенной, кроме случаев, когда Природа диктует не парность, а единственность: у нас один рот и один орган размножения. Так или иначе, наши биологические особенности воспринимаются как единственно естественные, и то обстоятельство, что агрессорам свойственна тройственность, внушает любому жителю Земли инстинктивный ужас. И никому не надо ничего объяснять, что это чуждые нам существа, причем чуждые в худшем смысле слова.
— Они прорвались! — вскричал я. — Похоже, фронт не выдержал!
Толпа вокруг нас заметила тот же кошмарный силуэт, нависший над копотью вокзала Монпарнас. Мужчины забегали, женщины завыли — а самые храбрые, вне зависимости от пола, бросились навстречу опасности, к последней хлипкой линии обороны города, туда, откуда доносился треск ружейного огня.
По обоюдному молчаливому согласию Бошамп и я воздержались от участия в общей суете. Два старика, у которых чувство собственного достоинства давно перевесило физическую силу, — мы могли пригодиться сейчас разве что своим жизненным опытом и закаленным умом.
— Берегитесь лучей, — произнес я бесстрастно.
Вынужден признать, что я старался сохранить рассудок, да и решимость, цепляясь за детали, как утопающий за соломинку. Мы впервые видели своими глазами, как безжалостные тепловые потоки хлещут по поездам, поджигая вагоны, взрывая локомотивы в одно мгновение.
— Кажется, их лучи похожи на волны Герца? — предположил Бошамп, впрочем, не слишком уверенно.
Помнится, мы все были очень увлечены этим замечательным германским открытием и первыми опытами по его применению для связи без проводов. И все-таки даже меня идея Бошампа заставила вздрогнуть — еще бы, если подобные волны можно сконцентрировать в испепеляющие лучи…
— Может быть, — согласился я. — Если верить легендам, Архимед сконцентрировал световые лучи, чтобы отбросить корабли римлян от Сиракуз. Но волны, открытые Герцем, метровой длины, и энергии в них не больше, чем во взмахе мушиного крыла. А здесь…
Я буквально подпрыгнул, утратив всякий самоконтроль, когда к западу от первой боевой машины показалась вторая, еще большая, почти величественная. Она также извергала ярко-красные разрушительные лучи, расплескивая пламя по всему южному горизонту; казалось, луч играет со строениями, как кошка с мышью.
— Нам никогда не справиться с такой силищей, — мрачно изрек Бошамп.
— Конечно, времени у нас мало, — согласился я. — Но вам, мой друг, удалось направить мои размышления в определенное русло…
Люди вокруг нас суетились в нескрываемой панике. Экипажи мчались, не обращая внимания на пешеходов, перебегающих улицы. Лошадей нещадно стегали, и они неслись сумасшедшим галопом. Я развернул колумбийскую сигару — ситуация требовала ясности мысли, и нельзя доказать превосходство ума, не выказав характера и мужества.
— Нет, — сказал я, — тут нужно нечто иное. Не волны Герца, но, возможно, что-то с ними связанное…
Бошамп вновь оглянулся на треножники, сеющие разрушение и смерть. Лоб его покрылся озабоченными морщинами.
— Если не только ружья, но и пушки оказываются бессильны…
— Тогда нужно обратиться не к механике, а к какой-то другой науке.
— К биологии? Разумеется, у Пастера есть последователи… — Бошамп явно мучился, пытаясь сосредоточиться. — Если, допустим, заставить марсиан — не машины, а их самих — выпить зараженное молоко…
Я поневоле хмыкнул.
— Вы поняли меня слишком буквально, мой друг. Уж не прикажете ли подать им это молоко на серебряном подносе?..
Бошамп подтянулся.
— Я только хотел…
— Это уже неважно. Гипотеза напрашивалась сама собой. Разве вам не видно, что вторая машина стоит в точности там, где был расположен Пастеровский институт, и что от него остались одни руины?
Хотя биология в семье наук — младшая и вечно притесняемая сестра, мне было огорчительно представить себе великолепную коллекцию культур в пробирках, ныне раздавленных плоскостопыми лапами треножника. Но здесь, увы, уже ничем не поможешь.
— Идеи англичанина Дарвина в данном случае также неприменимы — для их реализации понадобились бы тысячи лет. Нет, я имел в виду не биологию, а физику в ее новейших разделах.
Я находился на открытом пространстве, где были все условия для того, чтобы слова вылетали, прежде чем мысль обретет четкую форму, — по-моему, так легче извлечь ее из глубин сознания… Вокруг нас раскинулся прекраснейший город Земли, на его знаменитых улицах уже мерцали газовые фонари. Может быть, обратиться к газу? Нет, опять нет: марсиане доказали свою невосприимчивость к самым ядовитым газам, какие пыталась применить армия.
Что же дальше? Я всегда верил, что решение грядущих проблем обычно лежит прямо на виду, в уже доступных нам материалах и понятиях: скажем, все идеи, необходимые для подводных лодок, воздухоплавания и даже межпланетных сообщений, известны в течение многих десятилетий. Фокус в том, чтобы расположить эти идеи в нужной последовательности.
В тот самый миг, когда я сформулировал свою мысль, раздался звук столь громкий и резкий, что перекрыл какофонию на юге. Дребезжащий рев, сопровождаемый ржанием перепуганных лошадей, приближался с противоположного направления, от реки! Я сразу же опознал лязгающий двигатель внутреннего сгорания, незадолго до того изобретенный герром Бенцем. На нас катилась самодвижущаяся повозка с несколькими людьми и каким-то сверкающим аппаратом. С первого взгляда стало ясно, что у механического экипажа есть достоинство, какого никто не мог предугадать: водитель направлял его навстречу опасности, чего не позволила бы ни одна лошадь на свете.
Шипящая конструкция остановилась неподалеку от нас с Бошам-пом. Затем раздался выкрик с акцентом, самым пронзительным из всех известных людям, зато как нельзя лучше приспособленным к безбрежным и безлесным просторам за океаном:
— Ну-ка давай работай, вонючий кусок железа! Заводись, или я разломаю тебя на части без помощи марсиан!
Говоривший был в одежде рабочего, из карманов на широкой крепкой груди торчали инструменты. Копна рыжеватых волос выбивалась из-под изогнутых полей огромной шляпы вроде тех, с какими познакомила нас труппа Баффало Билла, когда гастролировала по Европе несколько лет назад[2].
— Тише, Эрнст, — откликнулся стоящий рядом, явно более культурный, но и более язвительный. — Что толку ругать машину? Быть может, мы уже достаточно близко, чтобы получить необходимые данные.
Вот оно что, догадался я, — союз троюродных братьев. Люди англоязычного происхождения всегда пленяли меня своей безграничной изобретательностью, и все-таки мне бывает трудно убедить себя, что соплеменники Эдгара Аллана По в родстве с соотечественниками Вальтера Скотта.
— Что скажете, Фраунхофер? — англичанин завершил отповедь вопросом, обращенным к третьему в повозке, судя по сложению, убежденному любителю шницелей. Тот прильнул к линзам, нацеленным на боевые треножники. — Можно получить четкие показания с такой дистанции?
— Ба! — Лысый немец выругался. — От взрывающихся зданий, от пожаров я получаю множество линий, типичных для процессов горения. А вот лучи сами по себе — это абсурд. Полный абсурд!
Я сделал вывод, что передо мной ученые за работой, в точности как я рекомендовал в дискуссии с Бошампом, и их работа ценнее мощи шестидесяти батальонов. Собственно, только в усилиях просвещенных умов — единственная надежда человечества.
— Что значит абсурд? — Показалась четвертая голова, молодая, темноволосая, с какими-то устройствами на ушах; эти штуковины напоминали накладные щитки от мороза, но были соединены проводами с машиной, сплошь покрытой циферблатами. Я опознал миниатюрные телефоны, передающие звук чуть слышно, зато прямо в уши. Молодой человек говорил с итальянским акцентом и сохранял удивительное спокойствие. — Что абсурдного в спектре этих лучей, профессор?
— Спектра нет и в помине! — отозвался немец. — Прибор показывает лишь один оттенок красного цвета, тот же, что виден невооруженным глазом, когда лучи разрушают все вокруг. Никаких линий поглощения, ровное ярко-красное поле, и все!
Итальянец задумчиво пожевал губами.
— Возможно, используется одна-единственная частота…
— Если вы настаиваете на сопоставлении света с вульгарными лучами Герца…
Спор настолько увлек меня, что когда Бошамп решил привлечь мое внимание, то поневоле чуть не сшиб меня с ног. По-моему, право на подобный рывок он имел только в одном случае — если бы марсиане приблизились к нам вплотную. С этой мыслью я повернулся, ожидая увидеть дискообразную ступню чудовища, нависшую над нами и готовую нас расплющить. Однако Бошамп, белый, как полотно, споткнулся на ровном месте и дрожащей рукой показал вдаль:
— Верн, взгляните!..
К великому моему изумлению, агрессоры резко изменили курс, вместо прямого пути к Сене отклонились влево и, обращая строения в пыль, стремительно двигались именно туда, откуда мы с Бошампом только что ушли. В ту минуту нас обоих посетила одна и та же мысль: должно быть, командиры боевых треножников заметили военный лагерь на Марсовом поле. Или решили уничтожить примыкающую военную академию. Мне даже пришло в голову, что их целью служит усыпальница величайшего из полководцев Земли — не намерены ли они разрушить святыню и вместе с ней нашу волю к сопротивлению?
Но нет, нет! Правду мы осознали много позже.
Здесь, в Париже, завоеватели внезапно возжаждали иной победы.
Ближе к вечеру пожары усилились. Ярость марсиан, казалось, несколько ослабла, зато в городе всякое самообладание совершенно утонуло в откровенной панике. Широкие бульвары, которые барон Ос-манн подарил Парижу в дни Второй империи, доказали, чего они стоят как трассы спасения среди пылающих зданий.
И все же паника охватила не всех. К приходу ночи мы с Бошампом попали в новый армейский штаб на другом берегу реки, под деревья парка Тюильри чуть западнее Лувра, — словно военные решили дать последний бой перед фасадом великого музея, сдерживая захватчиков и даруя хранителям искусства время на спасение сокровищ. Пока полковник с закопченным лицом чертил на карте стрелы, я, помимо воли, блуждал взглядом по истоптанным садам, подсвеченным кострами, размышляя, как отобразил бы эту адскую сцену художник Камиль Писарро. Всего месяц назад я посетил его мастерскую в доме 204 на улице Риволи и разглядывал наброски, сделанные в мирном Тюильри. Какая пародийная судьба выпала на долю тех же аллей!
Полковник принялся объяснять, что агрессоры используют треножники двух размеров, притом большие треножники, по-видимому, способны контролировать малые. Но если малые по-прежнему буйствуют в пригородах, то большие — все три, замеченные в северной Франции, — к началу сумерек сосредоточились на ограниченной площади Марсова поля, топают взад-вперед, качаются и подпрыгивают, словно в медлительном танце, и все время вокруг одного объекта. Право, я и без помощи военного эксперта был способен понять, что они ведут себя странно, ведь я наблюдал трех чудовищных танцоров собственными глазами.
Отойдя от площадки, я какое-то время следил за иностранными учеными. Итальянец и немец безостановочно и горячо спорили, пытаясь объяснить, отчего марсианский тепловой луч не дает спектра, а лишь единый цветовой мазок. Они то и дело поминали физика Больцмана[3] с его еретической теорией «атомной материи». Дискуссия вышла за пределы моего понимания, я отправился дальше.
Американец и англичанин оставались более практичными — они советовались с французскими коллегами, какой тип взрывчатых веществ лучше использовать для того, чтобы прикрепить бомбу к коленной чашечке марсианской машины. Неясно было, правда, каким образом доставить бомбу к месту назначения и как заставить машину хотя бы недолго, пока крепят бомбу, постоять тихо. И вообще, у меня возникали сомнения в эффективности устройства, подготовленного скоропалительно, ведь от артиллерии не было почти никакого толку; и все равно я завидовал тому, на чью долю выпадет это небывалое приключение.
Приключения. Я посвятил описанию приключений десятилетия своей жизни, по большей части придумывая необыкновенные путешествия — мои герои бесстрашно пересекали бурные моря, углублялись в пучины, поднимались над ледовыми шапками планеты, достигали мерцающей поверхности Луны. Миллионы людей читали мои книги, чтобы спастись от однообразия повседневной жизни и, быть может, хотя бы мельком заглянуть в недалекое будущее. И вдруг будущее, касающееся всех и каждого, пожаловало к нам без приглашения. Нам не пришлось искать приключений за тридевять земель. Они сами явились к нам. Прямо к нашему порогу.
Толпа отхлынула, давая мне возможность присоединиться к Бошампу, который давно застыл подле загородки для пленников. Наш единственный трофей в этой отвратительной войне — туши за железными прутьями, неподвижные и бесформенные, привлекательные именно своей омерзительностью.
— Ну что, придумали там что-нибудь новенькое? — спросил Бошамп тревожно, не отводя при этом взгляда от четверки марсиан. — Какие еще планы вынашивают наши военные гении?
В тоне звучал откровенный сарказм — с полуденной поры отношение ученого мужа к военным решительно изменилось.
— Военные думают, что ключ, если его вообще можно найти, скрыт в больших командных треножниках, в тех, что сейчас собрались у Эйфелевой башни. Никогда прежде все три командные машины не подходили так близко друг к другу. Эксперты предполагают, что марсиане, возможно, пользуются движением как средством общения. Исполняемый ими танец, быть может, не что иное, как совещание по стратегии дальнейших действий. Быть может, они планируют: Париж взят, что дальше?..
Бошамп хмыкнул: объяснить внезапную странную перемену в поведении пришельцев можно по-всякому, эта гипотеза не лучше и не хуже других. Но что они вытворяли! Малые треножники шлялись вроде бы без надзора и сеяли разрушение наугад, а большие скакали, как цапли на болоте, дико взмахивая сочленениями и составляя резкий контраст с достойным спокойствием иглы Эйфеля.
Минут пять — десять мы молча разглядывали пленников: надо же, их снаряд промчался сквозь невообразимые бездны пространства лишь для того, чтобы расколоться, ударившись на Земле обо что-то особо жесткое и оставив своих пассажиров фактически беспомощными. И теперь, в железной клетке, они не производили впечатления силы — или притяжение нашей планеты сковало их? А может, их поразила апатия иного рода, допустим, упадок духа?
— Находясь здесь, — объявил Бошамп, — я размышлял о занятном обстоятельстве. Одной странности. Нам твердят, что у них все тройственно… три ноги и руки, три глаза…
— Зарисовки в газетах появились несколько недель назад, — отозвался я.
— Совершенно верно. Но обратите внимание на существо в центре. На то, вокруг которого расположились все остальные, то ли защищая его, то ли привлекая его внимание…
Я сразу понял, какое существо он имеет в виду. Оно было чуть больше других, с более узкой конической головой.
— Да, оно чем-то отличается от других, хотя я не вижу…
Я запнулся, потому что именно в этот момент увидел!..
— Постойте… его ноги и руки — их же по четыре! И они расположены иначе. Может, оно принадлежит к иной расе, например, к расе рабов или, напротив, господ? Или… — Я издал торжествующий крик. — Бошамп! Командные треножники… я, кажется, знаю, что они делают! Более того, похоже, это дает нам определенный шанс.
На мостах через Сену творилось чистое безумие, а река под мостами была забита трупами. Нашей группе потребовалось два часа на то, чтобы пробиться сквозь панический поток беженцев к позиции, откуда можно было разобраться, как развивается танец.
— Как, по-вашему, они подошли ближе или нет? — справился я у сопровождающего нас лейтенанта. — Они движутся к центру по спирали с постоянной скоростью?
Молодой офицер подтвердил мои предположения:
— Да, месье. Теперь ясно, что все три сойдутся у Эйфелевой башни. Только вот зачем, и будет ли это продолжаться дальше…
Я рассмеялся, припомнив образ, пришедший мне на ум раньше, — Цапли, скачущие на болоте. Сравнение обрело новую силу, когда я посмотрел на действо снизу вверх, на могучие боевые машины, топочущие, вертящиеся волчком, раскалывая здания и сотрясая почву при каждом антраша. Из порванных подземных труб со свистом вырывался пар, обрушивались подвалы и склепы — а танец продолжался. Три чудища подкатывали все ближе к избранной цели, а та ждала спокойно и скромно, как гигантская стальная невеста.
— О, не сомневайтесь, лейтенант, они действительно сойдутся. Вопрос в другом: будет ли у нас к этому времени все готово?
Мозг работал в лихорадочном темпе.
Одно из главных условий для того, чтобы предвидеть будущее, — способность верить в чудеса. Так я и сказал журналистам.
Сейчас настает критический момент, когда все, о чем до сих пор лишь праздно толковали, может прийти в движение и породить чудо. Прекрасные слова, только что они значат? Породить чудо — это мобилизовать внутреннее зрение, чтобы оно собрало в фокус все возможности, какими беременно настоящее, и… и…
И что? Герц, открытые им волны, электрические цепи, конденсаторы, провода… Бошамп нервно огляделся вокруг.
— Даже если мы сумеем привлечь внимание военных…
— В подобных случаях армия бессильна. Я думаю о другом, — сказал я вдруг, ощущая необъяснимую уверенность в себе. — Марсиане вскоре приблизятся вплотную к центру, который их так влечет. Мы должны подготовить к этой минуте все необходимое.
— Что именно?
— Ничего сверх того, — тут я подумал о двойном смысле слова, которое само собой выскочило из подсознания, — что используется как материал для сопротивления.
События той долгой ночи для меня сжались и слились. Я нащупал ядро идеи, но ее осуществление громоздило перед нами один барьер за другим, и они казались непреодолимыми.
Но я сперва не принимал в расчет таланты других людей и в особенности умение руководить, свойственное моему другу месье Бошампу. В дни франко-прусской войны он командовал батальоном и на своем участке одолел врага, не ведая дезертирства. Будь у нас побольше таких, как он, Седан бы не пал. Его голос взмывал над бегущей толпой и выхватывал из потока тех, кто не утратил воли противостоять позору родного города. Он указывал на меня, — похоже, меня почитали многие. Мое сердце раздувалось от гордости при мысли, что французы — и француженки! — вновь обретают волю при упоминании моего имени, видимо, в уверенности, что уж я-то найду способ нанести ответный удар.
Я старался изложить свои идеи в возможно более живой форме, но, увы, краткость никогда не принадлежала к числу моих достоинств. Пришлось подавить досаду, когда дерзкий американец в присущей его народу импульсивной манере вскочил и заорал:
— Ну конечно! Верн, хитрый старый лягушатник, вы попали в точку!..
И на примитивном, но четком французском он за несколько минут свел всю мою речь к практическим выводам, вызвавшим бурное одобрение толпы. Наша доморощенная, собранная с миру по нитке, армия тут же приступила к работе.
Я не отличаюсь особой ловкостью рук. Однако нашлись ремесленники, рабочие и просто умельцы, которые сразу взялись за дело под руководством инженеров во главе с итальянцем и американцем, они принялись за работу с неудержимой пылкостью и энтузиазмом молодости. В лихорадочной спешке отряды патриотов сдирали цинковые листы со стоек баров, врывались в богатые дома в поисках серебра. Ковать настоящие электроды не было времени — кувшины и канделябры соединялись, как придется, с помощью медных проводов, изъятых с трамвайных линий.
Электрические потенциалы серебра и меди в соответствующей проводящей среде должны были напоминать «первоначальную» батарею, собранную Алессандро Вольта. В подобных батареях форма не играет такой роли, как площадь поверхностей и точность соединений. Работая ночь напролет, бригады чудесным образом превращали хаотичные груды металла в осмысленные конструкции. Их погружали в солевой раствор, для чего опорожняли винные бочки во всей округе; улицы были залиты красными потоками, и столь печальное зрелище вызывало у каждого настоящего француза жгучую жажду мщения.
Импровизированные батареи были повторены по всем окрестным кварталам, и инженеры не мешкая соединили их параллельно в одну огромную сеть. В разгар приготовлений месье Бошамп с англичанином все же нашли время расспросить меня о логике моих размышлений.
— Проделайте простые расчеты на базе уравнений движения планет, — ответил я. — Даже если развить очень высокую скорость, путь от Марса до Земли займет многие месяцы, а то и целый год.
— Целый год наедине с пространством? Можно ли это выдержать? — нахмурился Бошамп.
— Само по себе пространство — просто вакуум. В пути жизнь марсиан поддерживали баллоны с их родным воздухом — профессор Лоуэлл вывел из своих наблюдений, что он весьма разрежен. Но подумайте о другом. Эти существа должны обладать разумом нашего уровня. Они покинули мир себе подобных ради дерзкого путешествия, ради битвы. Что означает несколько лет вдали от дома, пока наш мир не будет покорен и не придет пора послать за подкреплением…
Англичанин выглядел озадаченным.
— За подкреплением???
— Точнее, за семьями, за самками… смею ли сказать — за женами? Хотя, кажется, не все особи женского пола остались на Марсе. По крайней мере, одна прилетела с первой волной: то ли в порядке эксперимента, то ли ее протащили на борт тайком…
— Ну и ну! — взревел Бошамп. — Вы про четвероногую особь! Других таких никто не видел. Вы правы, Верн!
Англичанин покачал головой.
— Даже если так, не понимаю, какое отношение это имеет к данной ситуации.
Он показал в сторону, где три страшные машины приближались к Эйфелевой башне, причем их вращения становились как бы более затрудненными, а танец терял темп. Осторожно и даже почтительно, но и с явным вожделением они тянулись к игле, которую парижане, когда всемирная выставка кончилась, едва не принудили снести. Ныне все наши надежды были связаны с мудрым решением оставить творение месье Эйфеля в неприкосновенности.
Марсиане коснулись основания башни, ухватились за изгибы ее изогнутых бедер — и принялись медленно взбираться вверх. Отвечая англичанину, Бошамп ухмыльнулся (допускаю, с оттенком злорадства).
— Я и не ожидал, что вы поймете, сэр. Не в ваших национальных традициях понять смысл этого, как бы выразиться, ритуала…
Бошамп всего-навсего поддразнивал англичанина, а тот неостроумно принял это близко к сердцу и обиделся.
— Хм, хм! Бьюсь об заклад, мы, британцы, отхлещем этих марсиан раньше, чем вы соберетесь с мыслями…
— Ну разумеется, — заметил Бошамп. — Орудовать хлыстом для англичан привычнее и понятнее…
Я пожурил дорогого друга взглядом. В конце концов, работа выполнена. Молодые, умелые, храбрые взяли дело в свои руки. А мы, как генералы, двинувшие полки в бой и бессильные их отозвать, можем лишь наблюдать за ходом событий в ожидании триумфа или позора.
К рассвету строй из десятков и десятков батарей Вольта «залег врассыпную» по южному берегу Сены. Некоторые пали добычей более мелких марсианских машин, рыщущих наугад, другие расплавились под воздействием примененных второпях едких кислот. Провода змеились по улицам, среди пылающих зданий и плачущих женщин. Несмотря на все препятствия, на пожары, руины и палящие тепловые лучи, вся сеть теперь тянулась к Эйфелевой башне.
По мере того, как солнце светило все горячее, прогревая наши продрогшие кости, марсианское восхождение становилось все более пылким. Я был почти на пределе сил, меня поддерживал лишь пример французов и француженок, готовых бороться с врагом не щадя себя. Однако марсиане, движимые побуждениями, о которых можно было догадаться только по аналогии, забирались выше и выше, и меня начали мучить сомнения. Предложенная мной схема была очень проста — сработает ли она?
Я посоветовался с темноволосым итальянцем, следившим за точностью соединений.
— Сила тока? Напряжение? — Он наморщил лоб. — Не было времени подсчитать. Все, что я знаю, синьор, — тока будет много. Хочешь хорошо поджарить рыбу — не жалей огня под сковородой!
Я понял, что он хотел сказать. Даже при относительно низком напряжении мощный ток способен поразить любой организм. Человека можно убить током силой в долю ампера, если повысить электропроводность кожи, например, смочив ее водой. Мы приняли за проявление высшей воли то, что яркое солнце вдруг скрылось за мрачной черной тучей, а с севера накатил туман. Башня залоснилась под светом оранжевых ламп, которые мы навесили на нее гирляндами.
А марсиане все взбирались.
Необходимо было согласовать включение множества батарей, слить их энергию в один могучий разряд. Пиротехники заняли свои места возле нашего командного пункта, в прямой видимости исполинских призрачных фигур, которые поднялись уже на треть башни.
— Эй, Верн! — закричал американец. С его стороны это было нахальство, пусть и из лучших побуждений. — На вас смотрят!..
Обернувшись, я увидел, что вокруг собрались зрители, и единое для всех выражение нервного напряжения пополам с надеждой тронуло мое старческое сердце. Они надеялись на меня, они верили в мои идеи — может ли быть что-либо выше в жизни сочинителя?
— Включай! — откликнулся я в полный голос. — Спустим псов электродинамики!.. [4]
Взвилась ракета, оставляя дымный след, — сигнал кустарный, но достаточный. Внизу у реки и под сотнями развалин сомкнулись контакты, щелкнули выключатели, зажглись дуговые разряды конденсаторов. По городу пронесся нарастающий треск — накопленная энергия устремилась по медным проводам. На миг мне почудилась злая ватага бета-лучей, атакующих цель со всех сторон…
Агрессоры содрогнулись, и вскоре над городом поднялся тонкий, пронзительный вопль. Впервые они открыто признали, что, по сути, очень на нас похожи — дышат более разреженным воздухом, но знают такие же глубины горя, отчаяния, безнадежной агонии. Они срывались один за другим, кувыркаясь в утреннем тумане и разбиваясь о камни и вытоптанные лужайки площади, иронически названной Марсовым полем, — плац бога войны стал кладбищем межпланетных выскочек.
Малые боевые машины, лишившиеся руководства, неуверенно разбрелись кто куда, одни свалились в реку, другие были разбиты артиллерией или даже повалены озверевшими толпами. Пик угрозы миновал.
В награду за оказанные обществу услуги я просил бы переименовать это место, ибо вовсе не военное искусство превратило железных монстров в пылающий шлак. И даже не молнии Зевса, которые мы ухитрились спустить на пришельцев. Если разобраться до конца, на помощь своему возлюбленному городу пришла Афродита.
Какая же подходящая судьба для непрошеных гостей — умереть в Париже от неистовой, роковой любви!
Перевел с английского Олег БИТОВ
Вл. ГАКОВ
БЕСКОНЕЧНАЯ ВОЙНА
********************************************************************************************* Как уже догадались читатели, «Париж покоряет всех» — литературная мистификация, авторы которой — Г. Бенфорд и Д. Брин.[5] Ях «идейный руководитель» писатель и антологист К. Андерсон решил таким оригинальным образом отметить столетие великой книги, увидевшей свет в 1897 году. На призыв откликнулись ведущие мастера жанра, написав заметки о вторжении от имени т. Рузвельта, М. Твена, П. Пикассо, А. Эйнштейна и других известных людей того времени — ведь корабли марсиан были рассеяны по всей планете… Историческое значение романа Г. Дж. Уэллса известно. Но почему же сейчас весь мир фантастики отмечает юбилей даже не писателя, а отдельно взятой книги?
*********************************************************************************************
Да, прошел ровно век.
Канун XX действительно был пронизан ощущением надвигавшейся Большой Бойни. Однако разве конец его настраивает на столь мрачный лад? Мир вроде бы перестал быть разделенным: вместе летают на космическую станцию «Мир», готовы начать строительство еще одной — «Свобода». Земной шар опутан компьютерными сетями и все больше напоминает «глобальную деревню», о которой грезил пророк эпохи массовых коммуникаций Маршалл Маклюэн.
Так почему же тревога не покидает нас и в преддверии нового столетия и тысячелетия? Отчего мы снова вспомнили о научно-фантастическом романе, казалось бы, ставшим анахронизмом? Прошел ровно век с момента опубликования уэллсовской «Войны миров», а разговор о ней именно сегодня, как никогда, актуален. Хотел бы я посмотреть на того оптимиста, который без тени сомнения станет утверждать, что главный вопрос, мучивший английского писателя, — поумнеет ли человечество? — сегодня решен положительно.
XX век стал веком войны миров — и не одной. И веком распада мировых империй — также не единожды. И многих утопий, обернувшихся кошмарами, так что на исходе века и тысячелетия человечество вообще осталось без каких-либо идеалов будущего, качественно отличного от умеренного и рационального потребительского «рая» настоящего. Наконец, это был век мучительных раздумий о том, куда движется человечество и является ли рост голого интеллекта, не обремененного нравственными «одежками», свидетельством прогресса, эволюции.
Все эти вопросы великий писатель задал ровно век назад.
Сценарии будущей войны успели завоевать книжный рынок еще до Уэллса. К исходу прошлого столетия их число перевалило за сотню. Но в 1897 году вышел еще один — и обо всех прочих мигом забыли. Потому что это была «Война миров».
Год как год, ничего особенного. Греция объявила войну Турции, после чего немедленно была разбита при Фессалии. В который раз голод поразил многострадальную Индию. В канадском Клондайке открыли золото… А искусство, литература? Пьеса «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана гремела по миру. Великий композитор Густав Малер принял приглашение занять пост главного дирижера Венской оперы. И в Соединенных Штатах наконец сочинили музыку к национальному гимну «Звезды и полосы». Английский физик Томсон открыл электрон.
И началась журнальная публикация «Войны миров».
К своей самой значительной книге Уэллс шел долго. По собственным словам писателя, еще со студенческих лет его не покидала мысль о разумных марсианах — это от рано проснувшихся в нем «генов» научного фантаста. А социальный мыслитель не мог не видеть надвигавшейся на мир реальной войны. Две темы, две половины критической массы соединились, и пошла цепная реакция!
19 октября 1888 года молодой Уэллс прочитал в родном университете публичную лекцию на тему «Обитаемы ли планеты», допуская возможность существования разумной жизни на Марсе. Зрелый Уэллс относился к своим марсианам куда более сдержанно, но, к счастью для научной фантастики, роман был написан как раз в молодые годы… Тогда общественное мнение было во многом подвержено идеям Персиваля Ловелла, книгами которого зачитывался всякий, кто следил за последним словом науки. А по Ловеллу выходило, что высокоразвитая марсианская цивилизация — непреложный факт.
В апреле 1896 года Уэллс опубликовал статью, где убедительно — по меркам науки того времени — обосновал существование древней, обогнавшей земную, цивилизации на Красной планете. Статья называлась «Марсианский разум», и в ней автор размышлял вот о чем: «Если принять идею об эволюции живой протоплазмы на Марсе, то легко предположить, что марсиане будут существенно отличаться от землян — и своим внешним обликом, и функционально, и по внешнему поведению; причем отличие может простираться за границы всего, что только подсказывает наше воображение».
Еще раньше, в таких же вольных эссе — «Человек миллионного года», «Вымирание человечества» — воображение подсказало Уэллсу несколько вариантов подобного различия. Однако на сей раз размышлениями делился уже достаточно известный писатель-фантаст, и означать это могло только одно: высадки с Марса следовало ожидать с месяца на месяц.
Окончательным толчком послужила прогулка с братом и странное предположение последнего: что будет, если вдруг обитатели каких-то неведомых космических миров высадятся на Земле? Уэллсу эта идея показалась вполне реальной.
Пришлось, правда, преодолеть одну техническую трудность. Дело в том, что автор с самого начала хотел максимально приблизить к современности дату высадки марсиан (видимо, подал голос дремавший в нем писатель-реалист). А в те годы даже школьники, знакомые с азами астрономии, понимали, что лучше всего осуществлять перелет с Марса на Землю в так называемое великое противостояние, когда планеты максимально сближаются. Но подобное происходит раз в пятнадцать лет, и вот беда — новое благоприятное расположение приходилось лишь на 1909 год…
Уэллс не мог ждать так долго (из дальнейшего станет ясно почему — не межпланетная война его волновала), и ему пришлось искать выход. Ну конечно: марсианам ведь потребуются годы для путешествия на Землю! А потому они могли стартовать и во время предыдущего великого противостояния, чтобы как раз поспеть к 1898 году.
Так были определены время и место будущего пришествия, и с апреля по ноябрь 1897 года популярный лондонский журнал «Пирсоне мэгэзин» преподал читателям долгожданную сенсацию: новый фантастический роман автора уже полюбившихся «Машины времени», «Острова доктора Моро» и «Человека-невидимки».
Однако книга Уэллса оказалась на поверку совсем не романом о далеком будущем (если говорить о марсианской цивилизации) и не «межпланетным» романом. Место и время действия определялось сакраментальным «здесь и сейчас». И значение романа далеко выходит за рамки истории фантастики.
Среди прочих в «марсианской» антологии К. Андерсона помещен и рассказ Льва Толстого «Воскресение». Он представляет собой будто бы случайно обнаруженные ученым-славистом в альтернативном 1942 году никому не известные и никогда не издававшиеся воспоминания писателя о том, как высадка марсиан вызвала панику в окрестностях Ясной Поляны. И о том, как возвращавшийся в свое имение граф Толстой встретил странного грузинского социалиста-террориста Иосифа Виссарионовича. Фамилию его дотошные исследователи все-таки установили, хотя она мало что им говорит. Так вот, под влиянием пережитого грузинский революционер заявляет писателю, что старая Россия прекратила свое существование и далее революционная борьба бессмысленна. И затем террорист исчезает со страниц истории. А из постскриптума мы узнаем, что после тех страшных событий 1898 года и писатель окончательно прекратил литературную деятельность, занявшись деятельностью общественной: был избран в первую русскую демократическую Думу и остаток жизни посвятил строительству нового — открытого и мирного — общества…
А теперь вернемся в историю нашу — реальную. Дело в том, что пути Уэллса и Толстого странным образом реально пересеклись, и именно благодаря «Войне миров». Знал ли об этом молодой американский фантаст Марк Тидеман, написавший от имени Толстого? Может быть… Ведь только «Войну миров» Уэллс рискнул послать Толстому, когда мэтр изъявил желание познакомиться с творчеством молодого англичанина, чей роман назывался так похоже. И именно «Война миров» стала первым произведением Уэллса, переведенным в России, причем на русском языке роман вышел в тот же год, что и на языке оригинала!
Видимо, Уэллсом владело желание узнать, как отнесется прославленный русский классик именно к этой книге… Вспоминала же дочь Томаса Манна, что первой мыслью, посетившей ее в день начала мировой войны, была мысль о величайшем русском писателе: «Право, если бы старик был жив — ему ничего не надо было бы делать, только быть на месте в Ясной Поляне, — и этого бы не случилось, это не посмело бы случиться». Авторитет Толстого в начале века был абсолютным, и его мнение было важно для молодого Уэллса.
Ведь и его новая книга была прежде всего о будущей войне. Уэллс предчувствовал надвигавшуюся опасность острее других и воплотил свое предчувствие в художественное слово так, как никто не смог ни до, ни после него.
Сегодня трудно заставить себя поверить в захватчиков-марсиан. Но книга в наши дни читается, может быть, даже с большим интересом; такое часто случается с произведениями подлинной литературы. Потому что автор, ясное дело, писал не о марсианах (хотя они его тоже интересовали), а о современниках. И для современников — им вскоре было суждено наблюдать картины пострашнее нарисованных.
Он прозорливо увидел в недалеком будущем кровавую бойню, всемирную катастрофу, которая перевернет казавшиеся незыблемыми монолиты морали, философии, политики и изменит само представление о человеческой личности. Не одного Уэллса озаряли подобные грозные видения. Но только его талант смог отлить зыбкое марево кошмара в совершенную художественную форму.
Время публикации совпало с общенациональными торжествами по случаю юбилея королевы Виктории. С этим именем для англичан связана эпоха славы и национальной гордости, когда с Британских островов можно было снисходительно поглядывать сверху вниз на весь мир. Гремели фанфары, будущее виделось в самых радужных красках. Обыватель, по словам критика, «раздувался от самодовольства, и Уэллсу, вероятно, доставляло неизмеримое наслаждение из месяца в месяц преподносить ему по главе своего романа».
Это была мина замедленного действия, заложенная в основание того, что называется имперским сознанием. Ведь неважно, кто именно в романе оккупирует Лондон — марсиане или войска кайзера. Самодовольному оптимизму буржуа все равно конец. И хотя мина разорвалась не сразу — скоро, очень скоро современники в полной мере оценили мощь уэллсовской фантазии. Причем не понадобились и «марсиане».
Дело в том, что в следующем году разразилась англо-бурская война — вероятно, последнее громкое событие уходящего столетия. Международный авторитет империи резко покатился под гору, и, как это исстари велось, в ответ нацию захлестнула мутная волна шовинизма. Водоворот политической истерии закружил и многих выдающихся деятелей культуры, среди которых выделялся будущий первый английский Нобелевский лауреат по литературе — Редьярд Киплинг. Его читали повсюду, и в той обстановке голос поэта звучал громче призывов политиков. А на выборах 1901 года, метко прозванных историками «выборами цвета хаки», голоса отдельных миротворцев утонули в реве опьяненной воинственными лозунгами толпы.
Тут бы самое время вспомнить роман Уэллса. Холодным душем пришелся бы он на горячие головы, наглядным свидетельством из воображаемого будущего: смотрите, чего стоит на деле «национальная монолитность интересов» викторианской Англии. Чего она будет стоить.
Среди его сатирических целей была и усиленно пропагандируемая теория «предпринимательской миссии капитализма», с помощью которой оправдывались колониальные захваты: это, мол, только отеческая забота об отсталых народах. Развивал эту идею и Киплинг. Уэллс разнес ее в пух и прах, наглядно показав результаты — с точки зрения тех самых, окруженных «заботой»…
Тaк о чем же роман — о марсианах? О будущем? Об Англии?
Когда говорят о проницательности Уэллса, охотнее всего вспоминают блестящие технические догадки, предсказания новых видов оружия и средств ведения войны. Однако всемирная бойня, по его мысли, все поставит с ног на голову не только в сфере военной техники.
Можно приводить эпизод за эпизодом, и с каждым новым примером все современнее будет звучать эта поистине бездонная книга. Но упомянем лишь одно высказывание. Размышления артиллериста, оставшегося без батареи, а значит, без дела на войне. В этих злых и скорбных словах — приговор миру обывателей, которые, может статься, только и ждут, кому бы выгоднее продаться в рабство:
«У них нет мужества, силы, гордости. А без этого человек труслив. Они вечно торопятся на работу… С завтраком в руке они бегут, как сумасшедшие, думая только о том, как бы попасть на поезд, на который у них есть сезонный билет, боясь, что их уволят, если они опоздают. Работают они, не вникая в дело; потом торопятся назад, боясь опоздать к обеду; сидят вечером дома, опасаясь проходить по глухим улицам; спят с женами, на которых женились не по любви, а потому, что у них есть деньги. Жизнь их застрахована и обеспечена от несчастных случаев… Для таких людей марсиане прямо благодетели: чистые, просторные клетки, отборная пища, порядок, полное спокойствие. Пробегав на пустой желудок с недельку по полям и лугам, они сами придут и станут ручными. Даже еще будут рады. Они будут удивляться, как это они раньше жили без марсиан».
Читавшие роман вспомнят, вероятно, и другое.
Масштабные планы радикального «выправления» человеческой расы. Тут уже предвосхищение иного рода, иной войны, когда на практике попытались осуществить тоже по-своему выстраданную мечту: создание высшей расы из сильных, не связанных никакими ограничениями морали «белокурых бестий»…
Уэллс угадал, интуитивно ухватил то, что еще долго не желали признавать интеллектуалы-современники. А многие не видят и сегодня.
Задолго до наступления мировой войны английский писатель разглядел за горизонтом видимого новые войны, каждая кровопролитнее и абсурднее предшествующей. Он раньше других осознал нелепость всемирной бойни, в которой не побеждает никто. И предсказал, что распад империй даром не дается, платить приходится психологическим, духовным распадом целых поколений. И прогресс это вовсе не то, что холодно просчитано и рационально объяснено: ведь, с точки зрения прагматиков-марсиан, жители Земли всего лишь экономически «нерациональны» и «неэффективны»… И что после того, как рухнет старый порядок и закончится еще одна война, победители начнут холодно и бесстрастно доить побежденных, большинство которых с радостью станет торговать своей свободой и самобытностью в обмен на дармовое «инопланетное» пойло, в то время как не менее отвратительные ура-патриоты будут орать о «массовом спаивании нации» инородцами — но и сами вовремя подшустрят, не растеряются в сложившемся «новом порядке»…
Марсиан, вероятно, тоже следовало выдумать — может, хоть их вторжение заставит нас задуматься?
Жюль Верн
ПОСЛЕСЛОВИЕ Когда оглядываешься назад, выясняется, что ужасный год, описанный в этой книге, можно рассматривать как ключевой. В сущности, как поворотный пункт к современности, поскольку нам удалось подняться над самими собой.
Можно сказать, что этот поворот определил судьбы двух миров, решительно разные судьбы. И привел к лучшей доле для человечества, значительно лучшей, чем если бы треножники не появлялись у нас вообще. Три десятилетия пролили бальзам на наши раны, и теперь видны выгоды — пусть за них плачено дорогой ценой — того трагического пути, какой Марс избрал для первого знакомства с землянами.
Прежде всего, объединив человечество против общего врага, марсиане отвлекли энергию, питающую гнойные язвы национализма и устремленную в XX век. Агрессоры заставили нас объединиться, направив нашу изобретательность и волю на общие цели.
Именно так мы очутились в мире чудес, где вы, читатели, и я, ваш скромный слуга, сегодня живем. Мы привычно, а то и с преувеличенным восторгом, смотрим на воздухоплавательные суда, похожие на дворцы, на изукрашенные, как готические соборы, туристские подводные лодки, на пневматические трубы, доставляющие срочную почту из города в город. И хотя многие наши наземные дороги все еще оставляют желать лучшего и плохо проходимы для паровых автобусов и канатных грузовиков, но даже в самые свирепые зимние бури мир остается единым.
И, разумеется, на мысе Канаверал и в Куру, на Суматре и в Кении стоят большие пушки, стальные бегемоты, периодически рявкающие так громко, что их слышно за тридевять земель, и возносящие в небо зеркальные семафоры и другие достижения современной техники.
Определенные выгоды извлекла для себя и литература. К нам вернулось убеждение, что мировое развитие безгранично, подчиняется логике и что человек способен использовать его в своих интересах. Это особенно примечательно в сравнении с последними десятилетиями XIX века, когда размышления о будущем, особенно под пером мистера Уэллса, становились все мрачнее по существу и все пессимистичнее по скрытому смыслу.
Сейчас, когда я заношу эти слова на кинетоскопический экран, настроение мое можно назвать задумчивым. Через две недели я отмечу свой сотый день рождения. Никогда не подумал бы, что доживу до фантастического 1928 года!
Только что размышлял о новостях, полученных с помощью волн Герца от первых межпланетных аргонавтов-землян, разведчиков из огромной флотилии, намеренной вернуть «визит», который нам нанесли тридцать лет назад. Как мы и подозревали, Марс оказался планетой печальной, обиженной на судьбу, древней и иссохшей. Если прибегнуть к языку психиатрии, то неудивительно, что там развилось уязвленное, параноидальное мышление. Хотя переданные разведчиками изображения марсианских городов, не обремененных земным притяжением, показывают строения исключительного изящества и красоты.
Они должны согласиться на переговоры. Должны помочь пересечь умственную бездну между расами, не менее широкую, чем расстояние между мирами. У нас просто нет другого выбора — мы не пойдем на прямое насилие. Ибо за годы, что мы разбирались в машинах марсиан и в их органических формах, среди большей части человечества крепло желание постичь внутреннее величие и этику этих уродливых:, но странно привлекательных созданий.
Конечно, есть немало тех, кто не одобряет нынешнюю линию в отношении марсиан как преувеличенно сочувственную, но лично я всем своим авторитетом отвергаю подобную нетерпимость. Ясно, что наши небесные соседи поражены негибкостью. Если этот их тяжелый порок вообще поддается лечению, то только в том случае, когда более молодое и более гибкое человечество пройдет им навстречу большую часть пути.
Да, я советую каждому хотя бы в какой-то степени ощутить себя марсианином. Выражаясь словами моего младшего друга и соратника Герберта Джорджа Уэллса: «Незнание породило бедствий больше, чем злой умысел».
Исходя из прожитых лет, надо бы усвоить урок, пусть преподанный непрямо: предпочтительно постепенное примирение миров, поиск связующих нитей между ними.
Астрономическое целое непременно окажется больше, чем сумма частей. Только нельзя маршировать по чужой планете завоевателями, одинокими в своей мстительной правоте. Нельзя добиваться победы, чтобы обратить сухую красную равнину в пепелище. На Марс надо лететь затем, чтобы учиться, даже у побежденных.
Амьен, Франция, октябрь 1928 года
Зенна Хендерсон
ЖАЖДА
Иногда мне кажется, что я путешественник, потерпевший кораблекрушение. Будь мне поменьше лет, я непременно играл бы в Робинзона Крузо, хотя не ручаюсь, что при виде следов босых ног — это в наших-то местах! — я сохранил бы присутствие духа.
Но я, наверное, затерян и в пространстве, и во времени. Ведь всего через семь лет я не только стану вполне взрослым, но и увижу смену столетий! Вообразите себе день, который, начавшись в девятнадцатом веке, после полуночи перейдет в двадцатый! Надеюсь, теперь понятно, что вместо того, чтобы оглядывать горизонт в поисках парусов, я встаю на скалу и погружаюсь в мечты о мире грядущего столетия.
Но грядущее грядущим, а в тот год нас постигла лютая засуха. Именно поэтому, оставив женщин дома, мы с отцом отправились к устью Капризного ручья. Вскоре мои легкие от усилий и от раскаленного воздуха запылали огнем, но мы продолжали подниматься на холм. Наконец, спустя часа полтора, мы остановились передохнуть в тени огромного валуна. Внизу на мили вокруг расстилалась безжизненно серая долина Скорби. На фоне бледного неба у самого горизонта виднелась темная полоска — горы; почти под самыми нашими ногами волновалось вытянутое пятно зелени — ивы вдоль реки Чакавола, а немного левее их — роща тополей, где пряталась наша хижина и где Ма, поди, уже закончив печь хлеб, стояла вместе с Мэри у порога и смотрела вверх, туда, где сидели мы.
— А что, если мы не отыщем родник? — спросил я и облизнул сухие губы.
Я думал, отец не ответит. Такое с ним бывает часто — он молчит, а через день или два, когда ты и думать забыл, о чем спрашивал, он вдруг отвечает. Но на сей раз он отреагировал сразу:
— Тогда мы узнаем, почему наш ручей прозван Капризным. Если ты уже отдышался, то можешь напиться.
Пить хотелось ужасно, поэтому я немедленно устремился к ручью. В этом месте он был очень быстрым и совсем мелким. Зачерпывая холодную и слегка солоноватую воду, я утолил жажду, а затем, умывшись, сказал:
— Но у нас всегда есть река.
— Не всегда, — возразил отец и, отойдя на несколько шагов вверх по течению, сделал несколько жадных глотков. — Только за последнюю неделю она обмелела почти вдвое. К тому же Танкер вчера сказал, что на вершинах гор совсем не осталось снега. А ведь сейчас — только начало лета!
— А как же наш сад?! — воскликнул я. — И наши поля?!
— Наш сад, наши поля, — повторил отец с грустью.
Найти истоки ручья нам помешала скала, взобраться на которую было не в силах человека. Долго стояли мы перед каменной громадой и смотрели, как откуда-то с вершины падает вода.
— Если речка пересохнет, — сказал я, — то на все хозяйство воды из ручья нам не хватит.
Отец ничего не ответил, а лишь повернулся лицом к дому.
Дорога вниз отняла у нас вдвое меньше времени. Но посередине пути я оступился и упал в заросли репейника. Оттуда меня вытащил отец. Вся моя одежда оказалась в репьях, а на левой щеке красовалась кровоточащая царапина.
— Вода нужна людям, — вроде бы ни с того ни с сего сказал отец. — Людям и животным.
Я кивнул, но только подходя к дому, понял истинный смысл его слов. Оказывается, отец уже смирился с потерей полей и фруктовых деревьев, и его заботило, как выживут обитатели его дома и, может быть, фермы.