Евгений Бессонов



Танковый десант. 3800 км на броне танка

«Я счастлив и горд, что принимал посильное участие в борьбе против фашистских войск и пережил горечь наших неудач и радость Победы».


ПРЕДИСЛОВИЕ

Идею написания воспоминаний предлагали мне многие мои товарищи. Писать воспоминания – вещь для меня нелегкая. Я не профессиональный литератор, наоборот, очень далек от этого. Я решил рассказать о моих родных, детстве и юношестве, взрослых шагах по жизни, изложить пережитое в годы Великой Отечественной войны.

Человеческая память удивительна, жизнь безжалостно стерла из памяти многое былое и пережитое. За повседневными делами, заботами не хватало времени предаваться воспоминаниям о днях минувших. Я не был государственным или политическим деятелем, я простой советский человек, каких миллионы в нашей стране. Мои воспоминания будут затрагивать то, что я видел на своем уровне, то, что я пережил за свою долгую жизнь, за свои военную службу и работу в гражданских организациях после увольнения из армии. Но взгляд мой не обывателя, не злопыхателя. Это отражение того, что происходило вокруг меня, особенно в годы Великой Отечественной войны. Я не претендую на полное и объективное отражение событий – память несовершенна, но к этому я буду стремиться. В этих воспоминаниях я постараюсь рассказать о своих поступках и о поступках других, с кем соприкасался в жизни. В суждениях о других людях и событиях я постараюсь не навлечь на себя упреки в необъективности. Изложенное в воспоминаниях – это моя личная точка зрения, мои личные суждения, мое восприятие жизни. Это взгляд на прошедшую жизнь простого советского человека, профессионального военного, отдавшего службе в Красной Армии, а затем в Советской Армии 35 лет: с 1941-го по 1976 год. Службу я начал с 18 лет и закончил ее в возрасте 53 лет в звании полковника.

Я был убежденным коммунистом, членом Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) – ВКП(б), затем Коммунистической партии Советского Союза, в рядах которой состоял с октября 1942-го по август 1991 года. Закоренелый атеист. Свои суждения не изменял. Перевертышем не был и не буду. Выбыл я из партии после ее разгона Генеральным секретарем КПСС М.С.Горбачевым и в КПРФ не вступал. Членский билет сохраняю как реликвию.

Значительное внимание я уделю военной поре. Участников войны остается все меньше, им, живым, все больше лет. Мне, например, в 2003 году исполнилось 80 лет. Великая Отечественная война легла тяжелым грузом на советский народ, на нашу Родину, но, как ни тяжело было, народ, и в первую голову русский народ, выстоял, с большими потерями, но выстоял, хотя было очень тяжело как на фронте, так и в тылу. Моя цель – показать Отечественную войну глазами непосредственного участника – командира взвода и роты танкового десанта 1-го мотострелкового батальона 49-й механизированной бригады 6-го Гвардейского мехкорпуса 4-й Гвардейской танковой армии, в составе которой я провоевал без малого два года, с 1943-го по 1945 год, и с которой прошел по фронтовым дорогам около 3800 километров, – таков мой боевой путь. Это очень много для командира моего ранга, непосредственного участника атак в общей цепи атакующих бойцов или на броне танков, развернутых в атаку. Неоднократно меня спасали от гибели интуиция, фронтовой опыт и знание действий противника, а главное, по-моему, – это везение. На фронте это имело большое значение, что я испытал на себе, и неоднократно.

ДЕТСКИЕ И ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ

Родился я 20 июля 1923 года в Москве, в доме номер 77 по улице Ф.Энгельса. Отец мой, Иван Васильевич Бессонов, приехал в Москву в 1908 году пятнадцатилетним деревенским парнем. Хотя он и не получил практически никакого образования, ему все же удалось устроиться в лавку, а со временем выбиться на должность приказчика (продавца) и даже старшего приказчика. В 1915 году отец женился на моей маме, Ольге Павловне, коренной москвичке. В 1916 году родилась дочь Елена (Леля мы ее звали), и в этом году отца призвали в армию, прослужил он до Февральской революции и был уволен из армии в начале 1917 года. После Великой Октябрьской революции отец работал в госучреждении до выхода на пенсию в 1960 году. Мама, родившись в Москве, окончила три или четыре класса сельской школы, после чего ее отдали в учение в портновскую мастерскую в Москве. Она не любила вспоминать этот период своей жизни. Как рассказывала мама, это был каторжный труд. Надо было вставать в 5–6 часов утра, растопить печку, сварить чай для мастеров, после их трапезы помыть посуду, убирать комнаты и мастерскую. Такие ученики, а их могло быть несколько, только через несколько лет приступали к профессиональной учебе, поскольку хозяину было выгодно содержать малолеток почти задаром. После приобретения профессии портнихи мама устроилась на работу в более престижную мастерскую на Кузнецком Мосту и стала получать приличную по тем временам зарплату – 37–40 рублей в месяц. В 1913-м выйдя замуж за моего отца, родила четверых детей и стала домохозяйкой.

В 1915 году родители снимали квартиру в доме, в котором мне предстояло родиться. Это был чисто московский дворик, окруженный высоким забором.

По улице Ф.Энгельса таких двориков было много, и назывались они по имени домовладельцев: Крушинских, Решеткиных, Масловых, Петрусинских и пр.

У нас во дворе стояло три деревянных дома, два из них хозяйка сдавала за приличную плату, в третьем доме жила сама со своей семьей. К ее дому был пристроен каретный сарай с конюшней. Все дома были одноэтажные, с печным отоплением, без водопровода и канализации: уборные с выгребными ямами были в сенях домов. За водой ходили на улицу к водонапорной колонке. Во дворе был хозяйкин фруктовый сад: яблони, вишни, малина, крыжовник.

После Октябрьской революции дома у хозяйки отобрали, и отец стал платить значительно меньше за занимаемые нами две комнаты по 12 кв. м каждая. Кухня же была общая с соседями, которые также занимали две комнаты. Русская печка отапливала наши две комнаты и одну у соседей. Зимой к утру температура в доме падала до 13–15 градусов.

Обед, т. е. вообще пищу, разогревали на керосинках и примусе, на нем же кипятили чай, ибо печь, а затем дровяную плиту топили только один раз в сутки. Газ в дом провели только после Отечественной войны, и дровяная плита была заменена газовой. Остальные удобства остались прежними, их вернее назвать следует неудобствами.

Следует сказать, что на нашей улице электрическое освещение провели примерно в 1935–1936 годах. До этого улица освещалась газовыми фонарями. Каждый вечер, в сумерках, специальный рабочий обходил улицу и зажигал фонари, а утром гасил их. Для этого он с собой носил лестницу, а фонарные столбы имели специальную перекладину.

Наш микрорайон до середины 30-х годов был рассадником воров, хулиганов. В нашей квартире даже жили знаменитые воры. В 1936–1938 годах в результате принятых мер многих посадили – и микрорайон стал спокойным.

Вспоминая нашу жизнь до 1941 г., считаю, что наша семья жила скромно. У нас была швейная машинка системы «Зингер», на которой всю одежду шила нам мама. Одежда от одной сестры переходила, как правило, к другой, а мне даже перешивали что-то из одежды сестер.

Обстановка была самая простая. Кроме швейной машинки, были стенные часы, комод, старый буфет, две металлические кровати, два сундука, на которых спали мы, дети, стол, стулья, этажерка с кое-какими книгами.

Было тесно, иногда мне трудно было найти место для выполнения уроков. Некоторое время сестра Леля вынуждена была спать даже на столе, благо он был большой.

В каждой комнате в красном углу висели по три иконы с лампадками, которые бабушка часто зажигала. После вступления Лели и Гали в комсомол в 1933 г. отец снял иконы и спрятал их, оставил бабушке на кухне одну иконку.

По праздникам, иногда по воскресеньям, пекли пироги, ватрушки, плюшки, а то и пирог с начинкой из варенья или мясную кулебяку. На Новый год отец покупал елку, украшал ее игрушками и свечами, которые вечером зажигали, конфетами, если были. На Пасху мама с бабушкой готовили пасху и пекли куличи, иногда ходили в церковь их святить, уходили очень рано и находились там долго (до 1934 г.). Редко отец приглашал гостей – своих приятелей с женами, иногда с детьми. К матери приходила ее подруга, тетя Шура, с которой они были вместе в учении.

Обычно перед уходом в школу, в первую смену, пили чай, ели хлеб с маслом, если оно было, горячего не было. В обед, когда приходили из школы, ели суп или щи, на второе картошка, макароны, пшенная или гречневая каша с киселем или с компотом, иногда жарили котлеты или навагу (рыбу). Вечером пили чай с хлебом, очень редко была колбаса. В школе были бесплатные завтраки.

По воскресеньям с приятелями ходили на детский сеанс в кино в клуб им. Маркова или кинотеатр «3-й Интернационал» (около станции метро «Бауманская»), клуб Маркова находился рядом со школой, где я учился, на Б.Почтовой.

Регулярно я ходил на демонстрацию на Красную площадь в праздники 1 Мая и 7 Ноября, со школой или с заводом, где работал наш сосед по квартире Сергей Глазков – токарь высокой квалификации. Я любил ходить на демонстрацию – было весело, люди празднично были одеты, пели песни, плясали, везде играли оркестры. Все было замечательно и радостно, детям на производствах вручались подарки (конфеты, печенье, ситро).

Приблизительно до 13–14 лет я рос болезненным и худым ребенком. Часто болел, перенес скарлатину, корь, воспаление легких и среднего уха. Был застенчивым, часто терялся на уроках, не всегда правильно мог сформулировать свою мысль. Сначала тяжело давалась математика, затем исправился, но грамотно писать так и не научился – всю жизнь пишу с ошибками. Для укрепления здоровья я стал заниматься спортом: подтягивался на турнике, ходил на лыжах, играл в футбол и волейбол. С ребятами мы соревновались в прыжках в длину и высоту. Два года занимался на стадионе «Локомотив» в секции борьбы, там же тренировался со штангой и гирями для укрепления мышц. В школе на большой перемене мы с ребятами занимались на брусьях, прыгали через «коня». В 10-м классе я занял первое место в школе по прыжкам в высоту, участвовал в районных соревнованиях по лыжам, правда, больших успехов не достиг, так же как и в борьбе. Занятия спортом пошли мне на пользу. Я физически окреп и даже болезни отступили. При призыве в армию в августе 1941 года, мне было тогда 18 лет, мой рост был 180 см и вес – 70 кг, нормальные данные для восемнадцатилетнего парня. Спорт помог мне в дальнейшем легко переносить физические нагрузки в армейской жизни и на фронте. Позднее, в армии, у меня обнаружилась способность к стрельбе из любого индивидуального вида оружия, особенно из пистолета.

Храбростью я не отличался и поэтому дрался очень редко, и не только из-за неумения драться, но из-за доброго моего характера – мне было жалко противника бить по лицу и особенно своего товарища. Да и злости не было к противнику, как у некоторых других. Мне раза два попадало, и я ответить не мог.

В комсомол я вступил, мне кажется, самым последним из класса. Только в 1939 г. В младших классах я был пионером, носил красный галстук до вступления в ВЛКСМ (Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи), или в обиходе – комсомол.

Когда здание нашей 341-й школы отошло к ремесленному училищу, нас в декабре 1940 года перевели в 350-ю школу на Б.Почтовой улице. Меня решением комсомольской организации избрали председателем добровольного общества «ОСОАВИАХИМ» (после войны эта организация стала называться «ДОСААФ»). Не скажу, что работа в этой организации школы кипела, но по рекомендациям районного общества, райкома комсомола, а также райвоенкомата школьное общество изредка проводило соревнования по стрельбе в тире, особенно нужные ребятам, устраивались походы в противогазах, и иногда даже уроки и другие мероприятия проводились в противогазах. Лучшими моими друзьями по улице были тогда Владимир Долматов, Петр Хромышев, Лев Колыхалов (погиб в 1942 году), Евгений Боголюбский (пропал без вести). А позже одноклассники – Александр Фокин (погиб в 1943 году) и Андрей Отрыганьев (подполковник, умер в 1957 году в возрасте 35 лет). С Александром и Андреем у нас были общие взгляды и интересы, мы все были высокими, спортивными ребятами и учились на одном приблизительно уровне. К тому же мы жили рядом со школой. Не курили, вино и пиво не пили, да у нас и денег не было. Но посещали многие спортивные соревнования, большинство которых для школьников были бесплатными.

К сожалению, в последней, четвертой, четверти учебного 1941 года мы прекратили заниматься спортом – надо было готовиться к выпускным экзаменам. После длительного обсуждения несколько человек из моего класса, в том числе и я, решили поступать в Севастопольское военно-морское училище, но при прохождении медицинской комиссии я не прошел в это училище по зрению. У меня был обнаружен дальтонизм, правда, незначительный. Но все равно комиссия определила негодность к службе в Военно-морском флоте и в авиации (я пытался поступать и в аэроклуб). О войне мы, одноклассники, не думали и к тому же считали, что война будет проходить на чужой территории, тогда мы были беспечные. Выпускные экзамены, кроме сочинения, я сдал на «отлично». Выпускной вечер состоялся 17 июня 1941 года, нам были вручены аттестаты зрелости. Через пять дней началась война.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Я встретил известие о начале войны в городе, где был вместе с Владимиром Гривниным, одноклассником, мы собрались пойти в Кинотеатр повторного фильма, который находился у Никитских Ворот. Известие о войне мы, мое ребячье окружение, встретили спокойно, предполагали, что фашистскую армию вот-вот отбросят от границы страны. Но получилось совсем иначе. Самая жестокая из всех войн длилась для нас 1418 дней, или 3 года 10 месяцев и 17 дней.

Числа 25–26 июня 1941 года меня и других комсомольцев пригласили в Бауманский райком комсомола. Там нам предложили поехать в Брянскую область, на строительство оборонительных сооружений. Вечером этого же дня с кое-какими личными вещами и продуктами нас погрузили в эшелон и отправили на запад, на строительство оборонительного рубежа. Мы начали работать под городом Кировом Брянской области. Работали по 12 часов в день и, непривычные к физическому труду, здорово изматывались. Засыпали моментально, как только касались «ложа» из сена или соломы, приготовленного в основном в сараях. Рыли противотанковые рвы, окапывали берега рек, копали окопы, ставили проволочные заграждения. В некоторых случаях восстанавливали после бомбежек железнодорожные пути, очищали их от разбитых товарных вагонов. Но основным для нас занятием было рытье противотанковых рвов. Кормежка была плохая, нам ее не хватало, а население деревень не отличалось добротой. Приходилось нашему прорабу, прибывшему вместе с нами из Москвы, проводить беседы с жителями, чаще с руководством колхоза, села, если они не были призваны в армию, об оказании нам помощи хотя бы картошкой. Редко, но помогало. Нас несколько раз бомбили немцы, с перепугу мы разбегались, как зайцы. Молодые были, здоровые – бегали быстро. Правда, потерь не было, тем более что бомбы рвались от нас в стороне, но дрожь в ногах у нас, необстрелянных, была. Работали мы там 45 дней, до 8 августа 1941 года, а затем в спешном порядке нас посадили в эшелон и утром 9-го привезли в Москву, на Киевский вокзал. Студентов институтов на месте призвали в армию и направили по воинским частям.

Когда мы, 5–7 человек, вошли в вагон поезда метро, на нас стали обращать внимание пассажиры. Мы были оборванные, грязные, в заплатках на рубашках и брюках, волосы на голове отросли, свисали лохмами. Но затем нас обступили женщины и стали расспрашивать, кто мы и откуда. Когда узнали, что мы с трудового фронта, то стали, как все матери, задавать вопросы о своих детях, но мы никого из них не знали и не встречали. По прибытии домой меня ждала повестка о призыве в Красную Армию с явкой на сборный пункт в школу в Такмаков переулок к 11 августа 1941 года – это был сборный пункт Бауманского райвоенкомата Москвы. Такие повестки получили кроме меня и некоторые мои соседи по улице и одноклассники.

В ночь на 12 августа 1941 года нас погрузили в эшелон, в товарные вагоны (40 человек или 8 лошадей), и мы отправились на восток. По дороге отдельные вагоны отцепляли и ребят направляли в военные училища. Так убыл из нашей компании Александр Фокин. Недалеко от Челябинска нас разместили в палатках Чебаркульского военного лагеря, куда выезжали на летний период воинские части Уральского военного округа. До наступления холодов мы прожили в этом лагере, и с нами занимались в основном строевой подготовкой. Одежда на нас была наша, гражданская. С наступлением холодов нас перевели в летний кинотеатр парка культуры Челябинска. Такие летние кинотеатры до войны имелись и в Москве. Осень на Урале была холодная, в кинотеатре мы мерзли, стали болеть, у многих ребят обувь развалилась, да еще питание было паршивое, кое-кто стал заниматься воровством. Потом где-то вверху приняли решение избавиться от многочисленной, неуправляемой, разношерстной компании, а нас было не менее 500 человек, большинство из которых с утра разбегалось по городу в поисках еды. Стали постепенно отправлять эту братву к местам службы, кого куда. Убыли мои друзья Туранов, Творогов и Сильванович. Встретил я их только после войны, в Москве. Все они прошли войну и остались живыми, хотя Сильванович остался инвалидом после ранения. В октябре нас, человек двадцать, отобрал незнакомый старшина, и с ним мы выехали в колхоз на уборку картофеля, который не убрали местные жители до заморозков. Разместили нас в неотапливаемом помещении, мы мерзли по ночам, но за день так уставали, что этого холода не замечали. А был это Урал, и была уже середина или конец октября. Жители села нам ничем не помогали, ни продуктами, ни дровами, даже картошку сварить было не в чем. Ходили всегда голодными, к тому же простудились многие, в том числе и я. Наш старший тоже не проявил должной заботы – хорошо, что приняли решение возвратить нас в Челябинск. В какой-то мере понятно высказывание одной из баб села, где мы рыли противотанковые рвы в июле 1941 года, которая отказала нам в продуктах, заявив: «А чем я буду кормить немцев, которые скоро придут?» Но ведь то было в Брянской области, а не на Урале, от которого немцы далеко. Никогда в жизни таких людей не встречал – не зря их чалдонами зовут. Такое отношение к нам мы встретили только в Западной Украине. Но это уже «бандеровские регионы», которые вошли в состав СССР в 1940 году.

В Челябинске мы в летний кинотеатр уже не попали. Нас переводили из одной казармы в другую, но хорошо, что в них было хотя бы тепло. Кормили до безобразия плохо: вареная свекла в горячей воде, вот и все. А посуда – чистая банная шайка. Почему так, непонятно, война шла только четвертый месяц. Насмотрелись мы на призванных солдат из запаса. Хмурые, мятые, какие-то обреченные сорокалетние мужики, выглядевшие глубокими стариками. На фронте я таких не встречал «заскорузлых». Удивительно, а еще сибиряки! В начале ноября 1941 года нас, человек 400, погрузили в Челябинске в эшелон. Всех нас направили в Камышловское военно-пехотное училище. Пока мы ехали в Камышлов, натерпелись от голода. Как всегда, в нашу команду назначили старшим проходимца, который получил продукты, раздал нам на один день, а с остальными продуктами скрылся – больше мы его не видели. В начале войны воровство расцвело, а выявить воров было трудно. Голодные ребята буквально опрокидывали продовольственные ларьки на железнодорожных станциях и забирали все, что там находилось. От знакомых ребят мне тоже кое-что перепадало, в основном хлеб. После таких погромов эшелон стали останавливать только в поле, где не было железнодорожных станций или населенных пунктов.

Выгрузили нас в г. Камышлове Свердловской области, в 180 км восточнее Свердловска (сейчас Екатеринбург). Прибывших с этим эшелоном в училище разбили на четыре роты – 13-ю, 14-ю, 15-ю и 16-ю, из которых был сформирован четвертый батальон. Я попал в 15-ю роту. Тех, кто настойчиво и решительно отказался от учебы, а также бывших уголовников отправили по воинским частям, которые формировались для фронта на Урале. В училище 16 ноября 1941 года мы приняли Присягу, и нас зачислили курсантами. Вначале нам выдали не сапоги, а ботинки с обмотками. С ними мы намучились. Крутишь обмотку, крутишь вокруг ноги, и вдруг она выскакивает из руки, и процедура начинается заново. Тогда почти все солдаты в Красной Армии носили ботинки с обмотками, особенно в пехоте. Обмундировали нас в училище по-зимнему (только тогда обмотки заменили сапогами): байковые портянки, суконные гимнастерки и ватные брюки, под шинель выдали ватную телогрейку, рукавицы. А вот шапок не было, ходили в пилотках. При морозе градусов 20–25 и более под пилотку некоторые подкладывали вафельное полотенце. А морозы на Урале в эту зиму были крепкие, мы видели, как воробьи на лету замерзали, – это не выдумка. Шапки выдали лишь в начале января 1942 года.

Размещались мы на первом этаже огромной двухэтажной казармы. Спали на двухъярусных металлических койках. Матрацы и подушки мы сами набивали соломой в хозвзводе училища. Выдавались две простыни и байковое одеяло. В разных концах казармы были две большие (уральские) печки, топившиеся дровами. На каждом этаже располагались две роты по 120 человек каждая. Роты на этаже разделял широкий коридор, в котором роты строились для утреннего осмотра (форма № 20 – на вшивость) и на вечернюю поверку. В концах казарменного здания были каптерка, комната для офицеров роты, ружейная пирамида, умывальник и уборная. Занятия продолжались 10–12 часов вместе с самоподготовкой. Подъем был в 6 часов или в 6 часов 30 минут (точно не помню), отбой ко сну в 22.30. За день устанешь, а занятия проводились только в поле, на воздухе, поэтому спать и есть всегда хотелось. Кормили нас прилично. Хлеба давали 750 г в день, сахар на завтрак и на ужин – для чая. Завтрак состоял, как правило, из каши, кусочка сливочного масла (20 г), чая, хлеба. В обед суп или щи на мясном бульоне, на второе – картофельное пюре или каша с мясом, компот и хлеб. Ужин был слабый – винегрет или кусок вареной рыбы (иногда селедка) с картошкой, чай, хлеб, сахар. Курсантов кормили даже лучше, чем командиров в их столовой. Однако энергии мы затрачивали много, да еще на морозе весь день, поэтому молодой организм требовал больше и питания, и сна. По установленному распорядку дня сна нам не хватало, хотя днем после обеда был «мертвый час». Отдельные курсанты не выдерживали такой нагрузки и заметно ослабли и похудели, другие, не привыкшие к таким сильным морозам, поморозили ноги.

Командиром нашей роты был старший лейтенант Сулейменов, по национальности казах, физически крепкий, отличный строевик. Хороший мужик. В роте было четыре взвода, по 30 курсантов в каждом взводе. Всего в училище было 20 рот (5 батальонов). Командиром моего первого взвода был лейтенант Храповицкий, вторым взводом командовал лейтенант Ильин. А вот фамилии двух других командиров взводов я забыл. В первом и во втором взводах большинство курсантов были москвичи, а третий и четвертый взводы состояли в основном из местных – с Урала и прилегающих к нему областей.

Начальником училища был по воинскому званию комбриг (в петлицах носил один ромб), хотя армия перешла на генеральские звания. Мы его редко видели, в основном на строевых смотрах, которые проводились за все наше пребывание в училище 2–3 раза. Говорили, что он только недавно был освобожден из заключения. Его арестовали как бывшего царского офицера, как было с Рокоссовским – Маршалом Советского Союза и генералом Горбатовым.

В середине декабря 1941 года нашу роту направили в зимний лагерь за город, где мы жили в землянках, спали на двухэтажных нарах. Водопровода не было, и приходилось умываться снегом после физзарядки, которая проводилась, так же как и занятия, при любом морозе, а к утру мороз достигал 30–35 градусов! Три раза в месяц мы ходили в баню на лыжах за 18 километров. Занимались с нами строевой подготовкой: отрабатывали строевой шаг, повороты налево, направо, кругом и отдание чести (в то время говорили – приветствие друг друга и командиров), изучали материальную часть оружия, уставы и наставления. Занимались тактикой – отрабатывали наступление на противника, а также оборону за взвод и роту. Иногда стреляли на стрельбище. Через месяц-полтора нас вернули в городские казармы.

Из расположения военного городка в город курсантов не выпускали, да там и делать было нечего. На территории военного училища была почта, магазин промтоварный с необходимой для военнослужащего разной мелочью, вроде иголок и ниток. Был также клуб с кинозалом и библиотекой. По воскресеньям, а у курсантов тоже был выходной, я посещал библиотеку, читал там газеты, обычно «Правду», брал с собой в казарму художественную литературу и находил время ее читать. Строем ходили смотреть кинофильмы, обычно днем, до обеда. Остался у меня в памяти один фильм – «Разгром немцев под Москвой», на других фильмах я обычно засыпал, как и некоторые другие курсанты, хотя кинозал отапливался очень плохо. Когда ходили в наряд по роте – дежурный и три дневальных, то ночью через проем в заборе бегали к приходу московского поезда в станционный буфет за пшеничной кашей, не пшенной, а именно пшеничной, больше в буфете ничего не было. Обычно посудой для каши нам служило противопожарное ведро, которое висело на одноименном щите. К каше полагалось несколько кусков хлеба. За ночь это ведро каши съедалось, будили и своих двух-трех друзей, если каша оставалась. К утру ведро должно было быть чистым и снова висеть на противопожарном щите. Курсанты были разные – честные, отзывчивые, помогали друг другу, по курсантскому закону делились продуктовыми посылками с близкими друзьями. Другие были нечестные, не соблюдали элементарную дисциплину. Над слабыми могли поиздеваться, словесно и незлобно, но с ними, так же как и с ворами, разбирались сами курсанты. Во всяком случае, «дедовщины» не было, мы вообще не знали о ней. Трудности военной службы я переносил легко, так же как и морозы. По росту в роте был третьим. Первым был Анатолий Павлович Злобин – после войны видный писатель, скончавшийся в 2000 году. Вместе с ним призывались из Москвы. На фронте он командовал минометной батареей. В роте я со всеми ребятами был в хороших отношениях, а во взводе мы все были дружны – москвичи, рядом жили и в школах учились по-соседски, даже общих знакомых имели. Делить нам было нечего. В физическом отношении я был не хуже других курсантов взвода и роты. Ничем не выделялся, но в обиду себя не давал. Ни перед кем не заискивал, не наушничал. Мог, наоборот, вступить в пререкание с командиром взвода. Командир роты как-то был далек от нас, мы его не каждый день видели. По вечерам с нами занимались помкомвзводов, как правило, на эти должности назначались курсанты старше нас по возрасту, не из плеяды школьников, а из курсантов, ранее поступивших в училище. Некоторым же служба, учеба давались с трудом, и два курсанта не выдержали этого напряжения. Один, Лисицын, из местных, застрелился в землянке во время дневальства по роте. Другой, Вишневский, из москвичей, сбежал. Долго его искали, но так и не нашли. Для роты эти два случая явились чрезвычайными происшествиями. Говорили позже, что от сбежавшего Вишневского было письмо – чтобы его не считали дезертиром и что он находится на фронте. Но нам его не обнародовали, видимо, для того, чтобы другие курсанты не последовали его примеру.

За шесть месяцев нам надо было усвоить двухгодичный материал нормального довоенного училища. Фронту нужны были командиры звена взвод – рота, которые на фронте выбывают из строя быстрее всех. Мы изучали уставы и на практике должны были освоить на местности, как говорят в армии, «Боевой устав пехоты» 1936 года, от действия одиночного бойца до работы командира роты в наступлении и в обороне. В 1942 году этот устав был отменен и издан «Боевой устав пехоты с учетом опыта военных действий на фронте». Назубок мы должны были знать также «Устав внутренней службы», «Устав караульной службы» и «Строевой устав». Кроме уставов мы изучали наставления, должны были знать материальную часть оружия, порядок его разборки и сборки, его применение, неисправности и их устранение, взаимодействие частей оружия. Изучили винтовку Мосина образца 1892/1930 года, автоматическую винтовку Симонова, ручной пулемет Дегтярева, станковый пулемет «максим» – сложность состояла в сборке и разборке его затвора, вернее, замка, имевшего большое количество деталей. Этот пулемет, так же как и винтовка, применялся еще в Первую мировую войну и Гражданскую войну и до конца Великой Отечественной войны. Кроме этого оружия мы изучали минометы: ротный миномет 37-мм (он был позже снят с вооружения) 50– и 82-мм, их данные и применение, условия стрельбы, подготовку данных. Следует сказать, что обучали нас плохо, поскольку преподаватели сами разбирались в предмете слабо. Вообще, если говорить о войне, то наши минометчики стреляли очень плохо. Конечно, специализированные части – минометные батальоны и полки – были подготовлены хорошо, а наши пехотные средненько работали. Один раз меня чуть не убили. Немецкие же минометчики были очень сильные, а вот артиллеристы так себе.

Кроме всего прочего, отрабатывали командный язык (по сравнению с другими дисциплинами этот элемент у меня получался отменно), а кроме чисто военных дисциплин, была еще и политическая подготовка. Политзанятия ограничивались чтением лекций преподавателем, и это было правильно, уставшие курсанты тяжело воспринимали эти лекции, некоторые засыпали. По себе сужу – я дремал на этих лекциях, и в голове от них ничего не оставалось. Но в целом все внимание в училище было обращено на военные дисциплины, учеба была напряженная, и уставали мы здорово. Подготовку данных для 82-мм миномета я, да и другие, так и не освоили, доучивались в частях. Правда, я остался в пехоте, и, кроме меня, еще 30 человек не были направлены в минометные подразделения. Боевые стрельбы из миномета не проводились, тем более что и наши командиры взводов и командир роты, видимо, слабо разбирались в этом вопросе. Они были, кроме командира роты, выпускниками этого же Камышловского пехотного училища, и артиллерийских (минометных) дисциплин не было в программе, как в специальных училищах. Вместе с нами они сами изучали теорию стрельбы из миномета и дать нам приличных знаний не могли, а мы, курсанты, несерьезно отнеслись к этой дисциплине.

Наша учеба закончилась, и в начале мая 1942 года курсантам были присвоены воинские звания, одной части «лейтенант», а другой – «младший лейтенант», в том числе, к моему великому сожалению, это звание было присвоено и мне. Я переживал, но постепенно успокоился – какая разница, в каком звании ехать на фронт, все равно командиром взвода. Выпуск составил 480 человек (4 роты). Как-то буднично прошел выпуск, незаметно; была война. Казарма опустела, нового набора еще не было. Распрощались со всеми, со многими навсегда. Мне не было и 19 лет, вот в таком возрасте мы должны были руководить людьми, солдатами старше себя. Груз ответственности, взваленный на юношеские плечи войной, был особенно тяжел. Нам, юношам, почти мальчикам, приходилось командовать по крайней мере сотней взрослых, бывалых людей, отвечать за их жизнь, за порученное дело, решать нравственные проблемы, но мы, молодые, не согнулись и не сломались. Вот так.

Некоторых командиров, мы уже не были курсантами, 25–30 человек, в том числе и меня, оставили при училище. Нам объявили, что мы будем обучаться на командиров взводов истребителей танков (ПТР). Что это такое, досконально никто не знал. Позже пришло разъяснение в виде наставления. В нем говорилось, что в каждом стрелковом батальоне создаются взвод, а затем рота противотанковых ружей для борьбы с танками противника. В училище поступило два противотанковых ружья – одно системы Дегтярева, другое Симонова – самозарядное, а также противотанковые гранаты. Стреляли из них редко – берегли патроны, вместо гранат бросали учебные болванки. В начале июля 1942 года нас направили в часть.

Мы попали не сразу на фронт, а в 365-й запасной стрелковый полк 46-й запасной стрелковой бригады на станцию Сурок Марийской АССР. В этом полку готовилось пополнение для фронтовых частей. Рядовых красноармейцев обучали азам военной науки, главным образом стрельбе и тактике – действиям одиночного бойца в составе отделения, взвода. Я и лейтенант Жуков, тоже из нашей курсантской роты, москвич, были направлены в снайперскую роту. Командиром этой роты был младший лейтенант Чудаков, призванный из запаса в возрасте 40–45 лет. Я стал командиром взвода, получил в подчинение 30 красноармейцев разных возрастов, национальностей, многие прожили уже большую жизнь. Вначале было непривычно руководить взрослыми людьми, и я стесненно себя чувствовал, но затем все встало на свои места. Денежное содержание командира взвода составляло 600 рублей в месяц, из них высчитывали 50 рублей как военный налог. На руки мы получали 550 рублей, но тратить их было некуда, магазинов в полку не было. Существовала карточная система, а рыночные цены были очень высокие: буханка черного хлеба стоила 200–250 рублей, пол-литра водки или самогона – 250–300 рублей, вот и все денежное довольствие.

В снайперской роте, кроме стрельбы и изучения материальной части снайперской винтовки, мы учили красноармейцев окапываться малой саперной лопатой, маскироваться на местности, перебегать на поле боя, бросать гранаты, в основном РГД-38, штыковому бою. К нам, в снайперскую роту, специально были подобраны молодые ребята, которые с увлечением познавали снайперское дело, к тому же стремились достичь моего мастерства в стрельбе, а в полку редко кто стрелял лучше меня. Хотя фронтового опыта у нас не было, но мы учили подчиненных тому, что сами умели и знали по окончании военного училища. Время на подготовку снайперов было увеличено по сравнению с подготовкой рядового бойца пехотной роты. После двух-трех месяцев обучения, а иногда и меньше, красноармейцев направляли на пополнение фронтовых частей, но офицеров, вернее, командиров редко направляли из полка на фронт. Я, например, пробыл в полку около года (с июня 1942 г. по апрель 1943 г.). Летом и осенью 1942 года меня два раза направляли сопровождать маршевые роты в действующую армию, сначала в район Можайска, а второй раз под Воронеж. Задачей сопровождавших маршевые роты командиров было обеспечить доставку роты без потерь в личном составе (случаи побега имелись). Иногда вместе с командиром роты выезжал и политрук роты. Маршевые роты обычно доставлялись до расположения штаба дивизии или полка, где красноармейцев распределяли по подразделениям. Из 365-го запасного полка постепенно убывали на фронт и командиры, на смену им стали прибывать командиры после лечения в госпиталях, после ранений, иногда тяжелых. Наступила и моя пора покинуть полк. Я надолго задержался в этом полку, но приобрел опыт руководства людьми и расширил свои познания в военных вопросах, отменно стрелял. Хороших друзей у меня в полку не осталось – многие уже убыли, и запасной полк я оставил с радостью.

В конце апреля 1943 года меня направили в распоряжение отдела кадров Московского военного округа. Отдел кадров МВО направил меня и других офицеров в батальон резерва офицерского состава в г. Кучино, под Москвой, где батальон дислоцировался. Пробыл я там недолго, около месяца. В батальоне мы ничем не занимались и стремились быстрее попасть на фронт. В июле 1943 года нас, около сотни офицеров, отправили в распоряжение Брянского фронта. Из Москвы мы выехали по железной дороге, затем от Сухиничей передвигались попутным транспортом и даже пешим порядком. В это время шла Курская битва – одна из величайших битв мировой войны. Наше контрнаступление началось удачно, но в результате кровопролитных боев в обороне, а затем в наступлении части армии понесли значительные потери в личном составе, как рядовом, так и командном, и поэтому фронтовые части Брянского фронта остро нуждались в пополнении.

ОРЛОВСКАЯ НАСТУПАТЕЛЬНАЯ ОПЕРАЦИЯ

В штаб Брянского фронта мы прибыли 2 августа 1943 года, и нас распределили по разным армиям фронта. Меня и еще несколько офицеров направили в 4-ю танковую армию, которая, перейдя 26 июля в наступление, вела бои, ломая сопротивление противника и продвигаясь вперед, к городу Орлу. Приблизительно 6–7 августа 1943 года мы прибыли в штаб 4-й танковой армии, который размещался в овраге, с соблюдением всех мер маскировки от авиации противника. Командующим армией был тогда генерал-лейтенант В.М.Баданов. После короткой беседы с начальником отдела кадров армии меня и еще несколько командиров откомандировали для службы в 6-й Гвардейский механизированный корпус под командованием генерал-майора А.И.Акимова. Из отдела кадров мехкорпуса нас раскидали уже по бригадам, к тому времени со мной осталось 5–7 человек из тех ста, кто выехал из Москвы. Одних направили в 16-ю Гвардейскую мехбригаду, других в 17-ю Гвардейскую мехбригаду, а я в единственном числе попал в не имевшую гвардейского звания 49-ю механизированную бригаду подполковника Туркина Петра Никитича. 13–14 августа начальник строевого отделения бригады, после некоторой заминки, принял решение отправить меня на пополнение в 1-й мотострелковый батальон. Командиром батальона был старший лейтенант Терентий Григорьевич Козиенко, ставший капитаном только в октябре 1943 года. Чтобы мне не пришлось блуждать по оврагам в поисках штаба батальона, из батальона вызвали связного, с ним я и представился начальнику штаба батальона капитану Мазурову С.П. о своем прибытии для прохождения дальнейшей службы. Первый батальон как раз был выведен из боя, и личный состав приводил себя в порядок. Для меня эта пауза в боях была на руку, и я смог кое-как познакомиться с личным составом взвода вне боевой обстановки, на полдневном привале. Меня назначили командиром 2-го взвода 1-й роты, которой командовал младший лейтенант Титов Петр Иванович. В должности командира 2-го взвода я и провоевал до самого конца войны, и только в сентябре – октябре 1945 года меня официально назначили командиром 1-й роты.

Командиром 1-го взвода был лейтенант Шакуло Петр Сергеевич, а 3-м взводом командовал лейтенант Гаврилов (забыл, как его звали). Командира пулеметного взвода в роте не было – убыл после тяжелого ранения. Старшиной роты был Василий Блохин, бывший моряк Тихоокеанского флота. В роте были санинструктор Сафронов, ротный писарь Бараковский, а также снайпер, здоровый казах, Джамбул. Заместителем командира батальона по политчасти был капитан Герштейн Абрам Ефимович, а заместителем комбата по строевой части – старший лейтенант Бурков Максим Тарасович, погибший 16.01.1945 г. Второй мотострелковой ротой командовал лейтенант Гулик Афанасий Никитович, а 3-й ротой – лейтенант Григорьев Юрий Алексеевич, ставший в мае 1944 года начальником штаба батальона.

В роте старшина Блохин познакомил меня с помкомвзвода старшим сержантом Сабаевым и ординарцем. Вечером того же дня мы выступили для занятия боевых позиций, чтобы с рассветом атаковать немцев. У меня не было ни оружия, ни даже саперной лопатки. Ночью нас, трех офицеров роты, вызвал командир роты Титов и поставил задачу на наступление. Командиров взводов я плохо запомнил в темноте, а они меня также. С рассветом рота развернулась в цепь и вместе с двумя другими ротами батальона быстрым шагом стала продвигаться к высоте, не имея понятия, есть ли на ней противник. Это было мое первое крещение боем. Уже не на учениях – здесь фронт, и впереди враг. С этой высоты противник и открыл сначала пулеметный огонь, а затем обрушил на нас плотный огонь минометов. Я, как на учениях, скомандовал солдатам: «Вперед бегом» – и сам тоже побежал, как на занятиях. И вдруг впереди меня моих бойцов не оказалось. Слышу сбоку из оврага голоса, зовущие меня в этот овраг, где уже укрылись бойцы роты и моего взвода. Стали окапываться. А у меня даже лопатки не было, как и оружия – ни пистолета, ни автомата, все это я получил дня через два. Справа от меня один боец уже выкопал ячейку лежа, и я у него попросил малую саперную лопату, немного поковырял землю и набросал бруствер. Отдал этому рыжему лопатку и спрашиваю его, кто он такой. Он ответил мне, что он командир взвода первой роты лейтенант Петр Шакуло. Я его видел только ночью и теперь, днем, не узнал. Так Петр Шакуло стал моим лучшим другом на всю войну и до самой его смерти в 1988 году.

С наступлением темноты мы покинули овраг и окопались на ровном месте, против этой высоты, стараясь замаскировать свои окопы-щели как можно лучше от авиации и наблюдения противника. Ночью мы получили команду снова атаковать противника, обороняющего высоту. Атака ночью своеобразная, сложная и требует тесного взаимодействия всех подразделений батальона и даже отдельных бойцов роты, требует смелости и бесстрашия. В начале атаки все шло нормально до тех пор, пока мы не достигли проволочного заграждения и рота не залегла перед ним. Как преодолеть заграждение? Ножниц для резки проволоки нет. Допустим, несколько солдат вместе со мной проникли бы ползком под колючий забор. А как же остальные? Будут ли преодолевать заграждение? В темноте не видно. Помогут ли они мне или я им – это главное в ночном бою. Я не знал, как быть, и пополз искать Шакуло и Гаврилова, командиров взводов роты. Немцы сильно освещали местность ракетами, и мне удалось их найти. С ними был также лейтенант Чернышов Николай Константинович, командир взвода из 2-й роты батальона. Все вместе мы решили отойти на прежние позиции.

Доложив, что не смогли выполнить задачу, мы вторично получили приказ командира роты овладеть траншеей противника. Подать команду голосом – значит вызвать огонь противника на себя и солдат, лежащих рядом со мной. Немцы и так вели страшный пулеметный фланговый огонь ярко светящимися в темноте трассирующими пулями. Мы подготовили бойцов к новой атаке и с командирами взводов обсудили, как лучше выполнить приказ. Я обратил внимание, что два бойца из взвода, казахи по национальности, не ходили в атаку, а остались в окопе. Я их строго предупредил, что за трусость их могут строго наказать. Между прочим, в дневной атаке отстал от взвода и мой помкомвзвода Сабаев, заявив, что у него разболелся живот. Это был единственный случай, когда я пригрозил солдату расстрелом: «Если еще раз такое повторится, я тебя пристрелю». Сабаев меня понял, и во второй, ночной, атаке я поручил ему проверить окопы взвода и, если кто в них остался, послать в цепь и быть во взводе самому. Приказ он выполнил, и живот у него больше не болел.

Вторая атака тоже прошла неудачно. Правда, немцы в этот раз обнаружили нас только под самой проволокой. Они забросали нас гранатами и открыли пулеметный огонь. Одна граната разорвалась около меня, но в горячке боя я тогда не обратил на это внимания. Затем немцы открыли минометный огонь, не побоявшись, что могут ударить и по своим. Опять нам пришлось с потерями вернуться на свои позиции. Моя пилотка была порвана, я обнаружил, что ранен в голову осколками гранаты, и Сабаев перевязал мне голову.

Днем, после слабенькой артиллерийской подготовки, при поддержке трех танков Т-34, мы опять атаковали траншею противника и опять были отброшены. Танки были подбиты, и подбиты по вине экипажей, которые покинули танки заранее, а танки продолжали движение на противника без них. Такое было, я это не выдумал и больше такого позорного эпизода никогда не видел за всю войну.

Ночью мы снова по приказу Титова два раза ходили в атаку, и снова безуспешно. Мало того, во второй роте нашего батальона ночью пропал взвод в количестве 16 человек во главе с лейтенантом, командиром взвода. Взвод искали несколько дней, в основном ночью, но так и не нашли. Пропали люди, и куда они делись – неизвестно. Такое тоже случалось на войне, война, она и есть война.

Надо сказать, что 2-й и 3-й батальоны бригады тоже не смогли продвинуться вперед, их атаки, как и наши, успехов не имели и были отбиты с потерями в личном составе. Противник за эту господствующую над окружающей местностью высоту держался крепко. На следующий день он бросил на батальон авиацию. С утра до вечера, целый день, волна за волной, немецкие бомбардировщики обрушивали на нас свой бомбовый груз. Советских истребителей не было видно, поэтому для немецкой авиации было раздолье. Зенитная артиллерия пыталась отразить налет авиации, но была также подавлена бомбардировщиками. Кроме бомбежки противник открыл и артиллерийско-минометный огонь. Создалось впечатление, что немцы готовят атаку на наши позиции, но ее пока не было. Видимо, у противника была задача нанести нам урон и остановить наши попытки захватить высоты. Так и получилось. Я впервые попал под такой налет. Это был какой-то ад, даже тяжело сравнить еще с чем-либо. Лежишь в окопе и ждешь смерти, кругом рвутся бомбы, земля ходит ходуном, и ты дрожишь мелкой дрожью. Страх берет страшный, так и хочется убежать от этого ада, но ты командир и должен быть вместе с солдатами. Страх надо подавить в себе. Бесстрашных людей нет, страх присущ всем, но одни умело преодолевают его, другие дрожат всей кожей, но чувствуют ответственность, возложенную на них, и избавляются от страха – таких большинство. Третий тип людей немеет от страха или теряет, в буквальном смысле, рассудок. Люди бегут куда-нибудь, лишь бы скрыться, сея панику среди других. Особенно на некоторых людей наводит ужас авиация противника.

Наступили сумерки этого кромешного дня. Солнце заходило, и авиация противника прекратила налеты на наши позиции, артиллерийско-минометный огонь прекратился еще раньше, да он и длился не более одного часа, а может, и того меньше. В таком аду время идет медленно. Постепенно стали бойцы выползать из своих нор. Мы с Сабаевым выбрались из окопов проверить солдат во взводе. Переговорил я и с другими командирами взводов, подсчитали потери. К удивлению, после такой бомбежки потерь было меньше, чем казалось на первый взгляд по состоянию наших позиций. Ни у меня во взводе, ни в других взводах роты больших потерь не было. Больше всех досталось 2-й и 3-й ротам батальона. Вокруг наших окопов земля была изрыта воронками от бомб, некоторые окопы были завалены землей вместе с бойцами, но и они остались живы. У помкомвзвода Сабаева на бруствере лежали вещмешок и каска, которые посекло осколками, каска пробита в нескольких местах. Мы все страдали от жажды, страшно хотелось пить, и за весь день не было во рту ни капельки воды. Нас вызвал командир роты Титов, окоп которого находился в 150–200 метрах от передовой, на склоне оврага. У него мы напились воды и попросили, чтобы воды доставили на передовую солдатам. Титов крепко нас отругал за невыполнение задачи и сообщил, что на рассвете мы покидаем этот участок и нашу бригаду перебрасывают на другой участок фронта.

Мы доложили Титову о потерях от налета авиации. По-моему, убитых не было, но раненых и контуженых было 10–12 человек в роте. Перед рассветом, еще в темноте, рота тихо покинула свои позиции. Мы прошли 5–6 км и остановились на привал в овраге. Подъехала кухня, нас накормили, и мы улеглись спать. День прошел незаметно. Под вечер нас, офицеров, собрал командир батальона Козиенко и отругал, что мы, взводные, не смогли захватить траншею немцев, не могли преодолеть проволоку, хотя, как он заявил, «проволочного заграждения не было, вы придумали». Командиры рот, все как один, доложили, что заграждение было, но комбат настаивал на своем. После неудачных боев за высоту мы еще долгое время, то в одном месте, то в другом, пытались переходить в наступление, но все эти попытки не увенчались успехом, и порой мы только создавали видимость наступления, оттягивая на себя резервы противника.

В те дни августа 1943 года на Орловщине стояла невыносимая жара, и мы передвигались в основном на автомашинах ночью. На дорогах была страшная пыль, ноги утопали в ней, как в вате. К утру пыль с ног до головы покрывала нас толстым слоем. Стараясь превратить орловскую местность в пустыню, противник при отходе сжигал целые деревни, поджигал все, что горело. Оставались одни трубы от печек – страшная, мертвая картина. Оставшиеся в живых жители возвращались на это пепелище. Немцы взрывали железнодорожный путь, специальными машинами вырывали шпалы, ломая их на куски. Перед отходом немцы, как правило, начинали поджигать строения сел. По черным столбам дыма от горящих изб мы понимали, что немцы собрались отходить и скоро мы будем продвигаться вперед, без сопротивления с их стороны занимая горящую деревню. 13 сентября 1943 г. по приказу командования фронта наша бригада, весь личный состав, кроме офицеров, была передана на пополнение других частей. В нашей роте остались старшина роты, писарь, санинструктор и ординарец командира роты, да еще мой помкомвзвода Сабаев. Но еще до 15 или 18 сентября мы продолжали передвигаться на грузовых машинах вдоль фронта – ночью, порой с зажженными фарами. Как нам разъяснили – для введения противника в заблуждение. В этих числах все части 4-й танковой армии вышли из боя в резерв и сосредоточились в брянских лесах вблизи города Карачева Орловской области.

Формирование

После завершения Орловской операции в нашем батальоне осталось 28–30 офицеров, из них 5 командиров рот, 10 командиров взводов и 13 офицеров штаба батальона, остальные 16 человек были убиты или ранены. Из офицеров штаба батальона убыл по ранению командир взвода связи – начальник связи батальона. Из 22 командиров взводов осталось лишь 10 человек. Из этих десяти командиров взводов встретят День Победы лишь шестеро, в том числе и я. Из командиров рот – трое. В то время все мы были молоды: взводным командирам по 20–21 году, ротным по 26–27 лет, командиру батальона было 29 лет. В основном офицерский состав батальона состоял из молодых людей, которым не было и тридцати.

Осень стояла сухая, теплая, что дало нам возможность до наступления холодов построить землянки для себя и будущего пополнения роты. Мы раздобыли железные бочки для печек, трубы к ним, а вот дверей для землянок не нашли, и их пришлось закрывать плащ-палатками. Постепенно стали прибывать на пополнение офицеры и рядовой состав. Командир батальона лично распределял их по ротам. К нам в роту командиром пулеметного взвода был назначен лейтенант Колосов. В роту прибыли молодые бойцы, 1925 года рождения, совсем мальчишки, и люди среднего возраста, старше 30–35 лет, азербайджанцы по национальности. По-русски они говорили плохо и команды понимали плохо, но со временем стали понимать уже без толмача. Азербайджанцы воевали хорошо, и претензий к ним не было. В 3-ю роту ушел старшина Василий Блохин, помкомвзвода Сабаев по моей рекомендации был назначен старшиной 2-й роты. К нам в роту пришел старшиной Михаил Карпович Братченко, командир расчета пулеметной роты батальона, с которым мы провоевали вместе до самого конца войны.

С поступлением пополнения началась напряженная учеба. Личный состав прибыл не с гражданки, а из запасного полка и имел кое-какие навыки, но многому пришлось учить, особенно стрельбе из автомата ППШ и ручного пулемета РПД. Винтовок в батальоне на вооружении не было, только автоматы. С наступлением холодов нам выдали зимнее обмундирование: ватные брюки, телогрейки, шапки, шерстяные подшлемники и матерчатые рукавички с двумя пальцами, теплое белье, шерстяные портянки. Офицерам выдали свитера, меховую жилетку, полушубки. Полушубок я не стал брать – фрицы знали, что командный состав одет в полушубки, и в первую очередь старались вывести из строя командира. К тому же я не мерз и в телогрейке. Подшлемник и валенки тоже не носил. А вот шапку, как назло, мне хозяйственники не смогли подобрать, выдали гражданскую моего размера, рыжеватого цвета.

Занятия с личным составом были разнообразные. Когда снег выпал, даже тренировались ходить на лыжах, хотя многие этого не умели. По отношению к солдатам взвода я проявлял разумную требовательность, старался быть справедливым, по мелочам не придирался, видел в каждом бойце человека. Большинству в 1943 году исполнилось 18 лет. Физически они были неокрепшими, роста в основном ниже среднего, щупловатого телосложения, поэтому я старался считаться с их физическим состоянием, с их здоровьем и возможностями. Мы много занимались с личным составом и днем и ночью, готовили людей к предстоящим боям, обучали тому, что может пригодиться на фронте, в боевой обстановке. На тактических занятиях сколачивались подразделения, прививалось бойцам чувство локтя. Солдаты должны притереться друг к другу, понять, как наступает взвод или рота, чтобы могли организовать взаимопомощь. Это самое главное. Надо сколотить ядро, чтобы получился коллектив, а не единичные бойцы. Основное внимание уделялось занятиям в звене взвод – рота. Проводились и политзанятия – беседы и политинформации.

Главной мы считали необходимость привить бойцам на практике отсутствие боязни танков противника и умение поражать их гранатами. Для этого проводилась «танковая обкатка». Бойцы занимали окопы, а танк Т-34 проходил по этим окопам один или два раза. Ребята радовались, что это не так страшно, радовались своей смелости. Редко, но проводились занятия с боевой стрельбой в наступлении и обороне. Часто я рассказывал воинам о фронтовой жизни, делился боевым опытом. С некоторыми из этого пополнения, 1943 года, я прошел всю войну до Берлина.

Чувствовалось, что вот-вот закончится наша боевая учеба. К тому времени воины приобрели навыки обращения с оружием, окрепли, в глазах появилась смелость. Некоторые из них были назначены командирами отделений и даже помощниками командиров взводов. Прошло совсем немного времени – 2,5–3 месяца, и в них начал чувствоваться военная струнка, молодые ребята стали солдатами, которых я готов был вести в бой.

КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКАЯ НАСТУПАТЕЛЬНАЯ ОПЕРАЦИЯ

Из брянских лесов по приказу Ставки Верховного Главнокомандования 4-ю танковую армию в начале января 1944 года передислоцировали под Киев. Наш батальон и танковый полк одним железнодорожным эшелоном были переброшены на ст. Бравары около Киева. Затем через Днепр на автомашинах по временному мосту мы въехали в пригороды Киева и расположились в зданиях бывшего техникума недалеко от ст. Клавдиево. Это было уже в конце января 1944 года. На этой станции мы простояли долго. Запомнилось то, что тылы отстали, были еще на марше, и нас в батальоне кормили некоторое время из рук вон плохо – давали только затируху (ржаная мука, сваренная на воде), да еще без соли. Есть хотелось постоянно. Купить что-либо за деньги не было возможности, только в порядке натурального обмена, а нам нечего было пустить в обмен. Офицерам положено терпеть, а солдата, на то он и солдат, его надо накормить – от затирухи ноги можно протянуть. Усилиями комбата и замполита кое-как с питанием утряслось – через неделю стали кормить нормально. А в середине февраля 1944-го нас опять погрузили в эшелон, перед этим даже выдали по 100 граммов водки. Это было первый и последний раз, больше нам водку не выдавали. Когда нас разгрузили на ст. Полонное, был уже конец февраля. Вообще, передвижения эшелонами, как из брянских лесов под Киев, так и до этой станции, были длительными, особенно долго, около двух недель, нас везли до Киева. Эшелоны следовали один за другим на небольшом расстоянии друг от друга. Разгружались быстро, так как на подходе уже был другой эшелон. Погода стояла пасмурная, и, видимо, поэтому авиация противника не действовала. На станции Полонное мы разгрузились в темноте и пешим порядком направились в Шепетовку, шли всю ночь по грязи, с короткими привалами. За ночь мы прошли приблизительно 30 км и на рассвете достигли Шепетовки, где разбрелись по хатам и моментально завалились спать, отказавшись от еды. Мы все так устали и выдохлись, что даже не обращали внимания на артиллерийские обстрелы противника.

В полдень батальон погрузили на «Студебекеры» и доставили в г. Славуту. После краткого отдыха и приема пищи мы получили задачу на наступление. Это было 27–28 февраля 1944-го, а может, и в начале марта. Сначала наш батальон не встретил сопротивления со стороны противника. Немцы поспешно покидали свои позиции. Кое-где они оставляли кое-какие заслоны, но мы их быстро сбивали. Местность в полосе действия батальона и бригады была открытая, безлесная, пересеченная оврагами, со множеством населенных пунктов. На Украину весна пришла рано, прошли проливные весенние дожди и размыли грунтовые дороги, сделав их труднопроходимыми даже для танков, не говоря уже о колесных машинах. Пришлось двигаться своим ходом, пешком. Вот здесь солдаты и офицеры испытали адские муки – тяжелая земля приставала к сапогам, и мы с трудом вытаскивали из липкого месива ноги. Многие несли на себе пулеметы, коробки с патронами к ним, минометы и мины. Хорошо еще, что командир батальона приказал сложить противогазы и оставил ответственного для сдачи их на склад бригады. Вроде вес противогаза незначительный, но когда идешь целый день, с рассвета до вечера, а то прихватишь и ночь или полночи, часов 16 на ногах, то и иголка покажется тяжелой. Да и поесть нормально не всегда удавалось – батальонная кухня где-то завязла в грязи и догнать нас не могла. На привалах не было возможности найти сухого места, мы садились прямо в грязь и сразу засыпали на 10–15 минут. Отдельные солдаты даже засыпали на ходу от усталости. Не надо забывать, что бойцам в большинстве своем было всего 18 лет.

Питались только за счет населения в селах, освобожденных нами от немцев. На ночь или изредка днем, но не более чем на 1,5–2 часа, нам порой удавалось остановиться в этих селах, чтобы перекусить чем бог послал. Население встречало нас радостно, как ни трудно было жителям накормить бойцов, но они всегда находили, чем порадовать солдат – кто курицу сварит, а кто картошку сварит и сало нарежет (такое питание за счет жителей сел солдаты прозвали «бабушкиным аттестатом»). Но так было только в Восточной Украине, а когда мы вступили в Западную Украину, которая отошла от Польши к Советскому Союзу в 1940 году, то отношение к нам населения стало уже совсем иное – люди прятались от нас по хатам, поскольку «москалей», – или «кацапов», они не любили и боялись. К тому же места эти были «бандеровскими», национализм там был развит широко. В этих районах не очень стремились нас накормить, с большим трудом «находились» продукты: пшено, картошка. Как правило, заявляли: «Ниц не мае, вшиско герман забрал». Мне приходилось в некоторых случаях, чтобы накормить 5–7 солдат, быть суровым и принимать к хозяевам хаты жесткие меры. У меня была немецкая граната с длинной ручкой без запала, и в случае отказа накормить солдат я говорил хозяину примерно следующее: «Немцы („швабы“, „герман“) уничтожили нашу полевую кухню, если не будет сварена картошка, то граната („куля“) взорвется через час (или полчаса)». Такие аргументы очень помогали. Конечно, сейчас подобный поступок кажется не слишком гуманным, но у меня другого выхода не было. Это была, на мой взгляд, «золотая середина» – мародерством мы не занимались, но и воины голодными не оставались.

Но главная беда была не в усталости, не в тяжелых условиях, не в отсутствии нормального питания (батальонная кухня так и не появилась), а в том, что батальон вступил в бой, почти не имея патронов и гранат. Это для нас была трагедия. Большую часть тех патронов и гранат, что у нас были, мы израсходовали в ожесточенных боях с 5 по 7 марта 1944 года при освобождении Войтовцов, Подволочиска и Волочиска. Теперь же винтовка без патронов становилась просто палкой. Один-единственный раз за всю войну я опростоволосился, и мой взвод в ходе боев остался без патронов и гранат – больше таких случаев я не допускал.

На фронте у меня был трофейный пистолет «вальтер», который я приобрел в Каменец-Подольском, а также две гранаты Ф-1. В бою мне не раз приходилось их применять. Кроме того, носил малую саперную лопатку – нашу или немецкую. А вот автомат ППШ – как я, так и другие офицеры – не носили, считая, что достаточно иметь пистолет и гранаты. Мне, например, приходилось в бою иногда поддержать морально, «встряхнуть» того или иного бойца, проявившего нерешительность, а то и чувство страха перед противником. В этих случаях автомат мешал перебегать вдоль фронта взвода, а то и роты, давил лишним грузом. Но были случаи, когда я сожалел о том, что его у меня нет, особенно в упорном, почти рукопашном бою.

Я, как командир, нес ответственность за выполнение приказов и поставленных мне задач, за действия бойцов в бою, за их жизнь. Кроме того, надо было контролировать участие всего личного состава подразделения в атаке, не допускать, чтобы некоторые из бойцов праздновали победу за счет других. Редко, но такие случаи имели место.

Надо сказать, что страх в бою испытывают все, каждому дорога жизнь, нас сама природа наделила инстинктом самосохранения, но надо уметь владеть чувствами, уметь подчинять их своей воле, а это не всегда получается – умирать никому не хочется. Однако о грубости к подчиненным не могло быть и речи – это исключалось.

В бою я стремился быть ближе к командиру первого взвода Петру Шакуло, а он ко мне. Обычно мы с ним вдвоем решали боевые проблемы. Командира роты Титова мы видели редко, реже, чем комбата Козиенко. Я не помню, чтобы мы с Титовым обедали или даже просто разговаривали за столом. Откровенно скажу, что бои до 20 марта, то есть до г. Скалат, у меня плохо отложились в памяти. Прошло более 50 лет, и, безусловно, многое позабыто, но отдельные случаи так и стоят перед глазами.

Я получил задачу от командира роты взять взводом село – колхоз им. Ворошилова, – которое стояло на возвышенности. Взвод атаковал это село по пашне, утопая в этой зыбкой почве, еле передвигая ноги. Попытались бежать под пулями, но быстро выдохлись – все стало безразлично, появилась страшная апатия, и мы шли на немцев, не обращая внимания на их огонь. Шли молча, но настырно, вроде психической атаки. Противник не выдержал и бежал. Когда мы добрались до села, немцев уже и след простыл. Прожили мы в этом селе несколько дней. Было тихо, никто не стрелял, немцев близко не было. Почему-то, не помню почему, я остался в этом селе один из нашей роты со взводом. Солдат надо было кормить, я обратился к старосте, который до войны был председателем колхоза, и дал ему задание обеспечить продуктами те хаты, где остановились солдаты. Сначала он меня «не понял», привез только картошки, пришлось ему «разъяснить», что кроме картошки нужны и другие продукты – мясо, сало, крупа, сахар (его много было в селе). Поскольку я жил с ординарцем в его хате, я его предупредил также, что и меня кормить надо лучше, а не только бульоном. Все было выполнено в лучшем виде, солдаты голодными не остались.

Питание питанием, размещение размещением, но я не забывал, что мы находимся на войне, поэтому дал команду оборудовать позицию, так, на всякий случай, чтобы быть готовым к отражению атак противника. Правда, патронов было мало, у меня, например, в автомате было всего около двух десятков, у солдат еще меньше, но был станковый пулемет «максим» из взвода лейтенанта Колосова с полной лентой (250 патронов). Мы надеялись только на этот пулемет да еще на роту противотанковых ружей нашего батальона, которая стояла вместе с нами.

В один из тихих, солнечных дней мы увидели цепь наступающих на нас людей. Быстро изготовились к бою, заняли подготовленные окопы. Наступающие открыли огонь, но вреда нам не причинили. Я приказал не отвечать, подпустить поближе, но когда они перешли в атаку с криком «ура», мы поняли, что это наши, советские воины. Солдаты взвода выскочили из окопов, стали тоже кричать «ура», махать руками. Атакующие поняли, что мы не немцы, прекратили стрелять, собрались в кучу и шагом подошли к нам. Познакомились, закурили. Это была какая-то пехотная рота не из нашей 4-й танковой армии. Кстати, нам удалось выпросить у них немного патронов.

Через день или два, отдохнувшие, мы покинули это гостеприимное село и пошли дальше все по тому же грязевому месиву. Наступление велось почти круглосуточно. За короткий ночной отдых силы не всегда восстанавливались, да еще с питанием было плохо. Население в Восточной Украине жило небогато, особенно тяжело у них было с хлебом, но, как я уже писал, к нам относились очень хорошо. Однажды батальон прошел стороной одно село и недалеко от него устроил привал на более-менее сухом месте. Немцев, видимо, в селе не было. Мы увидели, как из этого села вышли жители, в основном женщины. Возглавлял это шествие местный священник, жители несли хоругви и другие церковные атрибуты. Мы все встали, отдавая им должное. Женщины бросились к нам – плачут, целуют, обнимают. Священник обратился к командиру батальона Козиенко и от имени селян пригласил всех нас в село отметить радость освобождения от немцев. Козиенко поблагодарил за приглашение и сказал, что нет времени на застолье, а надо гнать немцев дальше – не только от их села, но и от других сел, гнать с нашей земли. Поблагодарив всех селян, батальон отправился в путь, выполнять свою задачу. В другом месте, а шли мы голодные-голодные, встретили обоз бывших партизан со свежим хлебом и салом, которые поделились с нами этим богатством, и весь личный состав батальона был накормлен – шагать стало веселее.

Несмотря на все невзгоды, батальон упорно продвигался вперед, в основном пешим порядком. Где-то своим маршрутом двигались 2-й и 3-й батальоны бригады, а танковый полк еще не успел подойти – задержался с разгрузкой на железнодорожной станции Полонное. Автомашины и танки пришли позже, тогда и скорость движения увеличилась. Наш батальон освободил Подволочиск, а затем Волочиск, 2-й батальон с танковым полком 5 марта занял Маначин, Гольчинцы, а 3-й батальон захватил Войтовцы. За эти населенные пункты шли ожесточенные бои, в которых молодые солдаты показали себя с наилучшей стороны. Солдаты, в которых я поначалу сомневался из-за их малого роста, считая их физически не подготовленными к войне, оказались способными выдерживать большие нагрузки и с марша вступать в бой. Они оказались бойцами что надо – быстрыми, находчивыми и смелыми, умело владеющими оружием. Я надеялся на них, а они на меня, зная, что зря потерь среди них не будет. Ведь что самое главное? Главное, чтобы солдат верил командиру, был снабжен всем необходимым и знал, за что воюет! Все!

Постепенно подтягивались к войскам застрявшая на дорогах артиллерия, боевая техника, автомашины, в основном «Студебекеры», и на некоторое время батальон получил возможность продвигаться на «Студебекерах». Эти автомашины заменили наши советские автомобили «ЗИС-5», которые до войны были основным грузовым парком страны и для войны уже несколько устарели. Появилась отдушина в нашем постоянном движении пешим порядком.

Бои за город Скалат

14-15 марта 1944 года мы подошли к г. Скалат через скалистые высотки и завязали бои за его освобождение. Для противника появление нашего батальона было неожиданным. Немцы не ждали, что так быстро преодолеем значительное расстояние до города. Однако эту внезапность, по неизвестным мне причинам, руководство бригады не использовало. В результате все три батальона бригады завязли в боях в самом городе. Когда наш батальон подошел днем к городу, то мы – Шакуло, я и Колосов (Гаврилов был ранен) – получили от командира роты Титова задачу наступать по левой стороне дороги и продвинуться в глубь города как можно дальше. На окраине города мы противника не встретили и стали продвигаться от дома к дому. Противника все еще не было. Мы уже несколько осмелели и поняли, что немцев в городе нет или они без сопротивления отступают. Возможно, было и так. Вдруг прибежал связной от ротного с приказом возвращаться назад. Мы вернулись и доложили, что немцев нет, но ротный Титов сообщил, что полоса, где мы действовали, не наша, другого подразделения, а нам отвели полосу для наступления по правой стороне дороги. Другие роты также были остановлены. Произошла какая-то заминка, приказа о наступлении до полной темноты так и не последовало. Нам достался свободный от жителей небольшой дом, где разместилась рота. Пока суд да дело, расположились вздремнуть.

Ночью меня вызвал командир батальона. В хате, куда я пришел, находились кроме комбата Козиенко начальник штаба бригады Старовойт Григорий Васильевич и еще кто-то из штабных офицеров. Передо мной поставили задачу продвинуться по дороге вперед и определить, где находится противник, – в каких домах организовал оборону, имеются ли танки и какого типа. Я заявил, что днем я со взводом и взвод Шакуло уже были в городе и противника не встретили, не видели мы и танки. Мне тем не менее приказали проверить еще раз. Я поднял взвод, разъяснил задачу бойцам, отдельно командирам отделений. Мы тихо тронулись по обочине дороги к центру. Впереди взвода, на некотором отдалении от него, как положено, я выдвинул отделение для дозора и разведки. Вскоре по команде этого отделения мы остановились и залегли около дороги. Оказывается, мы столкнулись с бойцами из бригадной разведроты. Они противника не встретили, танков тоже не видели, но из дома, который стоял впереди нас, слышали голоса, и даже, мол, мелькнул огонек сигареты. Когда мы достигли дома на перекрестке двух улиц, я приказал тихо обследовать этот дом. Противника в нем не нашли, перепутали разведчики. На войне это бывает. Дальше по улице мы не пошли, так как солдаты обратили мое внимание на звук моторов, и мы определили, что в нашу сторону двигаются танки, точнее – два танка типа «тигр», только что, видимо, подошедшие на усиление пехоты. Вернувшись, я так и доложил – пехоты у противника нет, а если есть, то лишь отдельные очаги сопротивления в домах (потом это подтвердилось), а также подошли два танка, которых днем не было. Мне ничего не сказали и отпустили на отдых. Я посчитал, что задачу, поставленную мне, выполнил. Не знаю, поверили ли мне после доклада разведчиков, но могу сказать, что если бы мы атаковали противника в городе в первый же день, то не понесли бы столько напрасных потерь, завязнув в городе почти на неделю – с 14 по 20 марта.

С наступлением рассвета батальоны развернулись в цепь перед городом, в чистом поле, как на учениях. Противник молчал, огня по нам не открывал, хотя мы все были как на ладони. Зачем нас разложили на поле? Командир батальона вызвал всех нас для постановки задачи на наступление. Мы собрались группой около дороги, у которой даже кюветов не было, не говоря уже об укрытиях. И это на войне! В это время появилось не менее 10–12 самолетов противника. Сначала они сбросили бомбы на танковый полк, расположившийся неподалеку между домами. Полк сразу понес потери в танках и личном составе. После этого самолеты налетели на батальон и стали обстреливать солдат, не успевших окопаться и открыто лежащих на поле. Спасло нас то, что самолеты уже сбросили свои бомбы на танковый полк.

Офицеры, так и не получив задачу, стали разбегаться, ища укрытие. Я тоже попытался найти, где укрыться, но поле было голое, спрятаться было некуда. Комбат и ряд офицеров набились в трубу водостока, проложенную через дорогу под ее полотном. Я ничего лучшего не нашел, как побежать полем к своей ячейке. Немецкий летчик заметил меня и стал обстреливать. Фонтанчики земли от пуль так и вспыхивали вокруг меня. Летчик сделал заходов пять, пытаясь убить меня. Он открыл колпак кабины, и я видел, как эта сволочь смеется надо мной. До ячейки я все же добрался благополучно, пули меня не задели. Быстро залег в окопчик, и летчик прекратил вести за мной охоту. Самолеты сделали еще несколько заходов, ведя огонь по людям, а затем собрались в боевой порядок и улетели. Кто-то от отчаяния открыл огонь из противотанкового ружья (ПТР), но быстро замолчал, толку от ружья не было никакого – это не зенитное оружие.

Потери батальон понес незначительные, было ранено несколько солдат, а также командир 3-й роты старший лейтенант Григорьев Ю.А., старшина этой роты Василий Блохин, бывший старшина нашей роты. После налета авиации мы получили задачу и быстро стали продвигаться вперед. Огонь немцы открыли, только когда мы углубились в город и захватили несколько зданий. Танки пытались поддержать нас, но после того, как немцы подбили три танка Т-34, а их экипажи сгорели, остальные вперед не пошли, укрывшись за домами. По танкам и пехотинцам в основном огонь вели два немецких «тигра», которые выбрали очень удобную позицию за домами, где их не было видно. Мы с Шакуло со своими взводами продвинулись вперед, прячась за домами. Из некоторых домов немцев приходилось выбивать, а порой они оставляли дома без боя. Таким образом, мы захватили дом перед площадью с костелом и оказались в центре города на правой стороне улицы. Однако у стены этого дома со стороны улицы стоял немецкий танк и вел огонь, но скоро замолчал – берег, видимо, боеприпасы. У нас не было с собой бутылок с горючей смесью и противотанковых гранат, чтобы подбить или сжечь этот танк, да и патронов осталось мало. А боепитание батальонное еще не подошло, как не подойдет оно до самого конца Каменец-Подольской операции.

Наступили сумерки, бой утих с обеих сторон. Самая пора, чтобы разжиться едой. Война войной, а есть хочется. Посланные на поиски бойцы обнаружили небольшой склад с провиантом и водкой. Перекусили на славу: водку почти не пили, а консервы съели. Под утро пришел связной и принес записку от командира роты Титова. В ней он дал нам указание перебраться на левую сторону улицы и присоединиться к третьему взводу роты, командир которого Гаврилов был ранен. Приказ есть приказ, и под покровом ночи мы с Шакуло перешли улицу и присоединились к третьему взводу. С нами был и пулеметный взвод роты под командованием лейтенанта Колосова. Солдат взвода Гаврилова по приказу командира роты распределили между нашими взводами. Ночью мы попытались продвинуться вперед, но в темноте попали в зону действий 2-й роты нашего батальона; пришлось уйти от них в сторону. При этом напоролись на немцев, и командир дозорного отделения был ранен в живот. Продвижение застопорилось. Хорошо, что этот бой был в темноте и противник не вел прицельного огня. Однако мы понесли потери и вынуждены были закрепиться на достигнутом рубеже. Атаковать дальше не решились – подошел немецкий танк и открыл пулеметный огонь.

Утром связной передал приказ командира роты – уйти с этого участка, чтобы не мешать 2-й роте, закрепиться на прежнем месте, откуда ушли, а с наступлением темноты продолжать атаки с выходом на окраину города. День был для нас тяжелым – «тигр» методично обстреливал из пушки наш дом, где мы закрепились.

Появились снайперы. Одного из них мои бойцы выследили – он бил из окна высокого дома. Во взводе Шакуло оказалась наша, советская, снайперская винтовка. Мне поручили его «снять» (в свое время я готовил снайперов в мужской и женской ротах). Долго я его высматривал, и когда его голова появилась в окне, произвел выстрел. Бойцы, наблюдавшие за дуэлью в бинокль, мне сказали, что я попал. Больше немец не появлялся.

Кроме того, немцы пытались контратаковать, но были отброшены огнем из пулеметов, понеся потери. Ночью мы с Шакуло без встречи с противником обошли площадь с костелом и, пройдя город, закрепились на окраине города в деревянных домиках и сараях. Утром немцы обнаружили нас и открыли огонь из пулеметов. Вели огонь и снайперы, поджигая «халупы», в которых находились бойцы. Пришлось отойти в более безопасное место. Днем противник снова пытался нас атаковать, но наши стрелки эту атаку отбили. С наступлением сумерек мы покинули пожарище и расположились в крепком кирпичном здании, тоже на окраине города. Как выяснилось, во время оккупации в нем находилось гестапо. В подвале этого здания мы нашли мед, спирт и другие продукты.

Днем противник опять предпринял атаку, но не из города, а наоборот, наступал на город, со стороны открытого поля. Наши бойцы изготовились к стрельбе из окон здания. Немцы подъехали по грунтовой дороге на 3–4 автомашинах, высадились и развернулись в цепь метрах в 600–800. Хорошо, что танков с ними не было. Мы подпустили на близкое расстояние и огнем, особенно двумя пулеметами «максим», сдули их с лица земли. Удар по ним был неожиданным, плотным, но коротким – мы берегли патроны. Одновременно немцы стали перебегать и накапливаться и со стороны города, недалеко от нашего здания. Во взводе Шакуло был боец со снайперской винтовкой, который стал вести огонь по перебегающим немецким солдатам. Получалось у него хорошо, расстояние было не более 100 метров, и он так наловчился их щелкать, что немцы прекратили перебегать, а затем совсем покинули этот рубеж. Атака была сорвана одним снайпером.

Под вечер прибежал от Титова связной с письменным посланием. В записке командир роты приказывал вернуться на прежние позиции и занять тот дом «с „тигром“ у стены». Мы выполнили этот приказ, и Шакуло пошел к комроты доложить за меня и Колосова обстановку. В это время, как мы уяснили позже, в город вошли четыре «тигра». Лейтенант Шакуло обо всем доложил Титову, а также сообщил ему, что правее от центральной улицы города находится одна наша рота, а левее две роты батальона и полностью 2-й батальон бригады. Если рота уйдет, то немцы займут дома, которые находятся правее дороги, и могут выйти в тыл бригаде. Титов оставил нас в покое и больше не трогал.

Вообще, мне кажется, ему необходимо было прибыть к нам и своими глазами оценить обстановку, а не руководить нами записками. С другой стороны, следует отметить личную храбрость Титова. В один из солнечных дней одиночный немецкий танк двинулся по центральной улице мимо нашего дома к нам в тыл. Но далеко он не прошел – его поджег командир нашей роты ст. лейтенант Титов Петр Иванович одной только бутылкой с горючей жидкостью, которую он бросил из-за угла дома. За этот подвиг Титов был награжден орденом Отечественной войны II степени.

Кварталы, расположенные с нашей стороны улицы, были практически освобождены от противника. Немцы оказывали сопротивление только левее центральной дороги, где подразделения бригады все еще вели бой. Неожиданно связной, направлявшийся к командиру роты, доложил, что в тылу нашей роты, позади нашего дома, стоят 3 или 4 танка «тигр». Видимо, они прошли другой улицей и вышли к нам в тыл, оседлав центральную улицу. Вот так номер! Хорошо, что танки были без пехоты. Послали связных другим путем для доклада командиру роты: как нам быть? Поступило приказание – сидеть на месте. Так мы и сделали.

В основном, конечно, овладеть городом Скалат нам мешали танки противника, хотя их было не более 8-10 машин. В бригаде почти не имелось средств борьбы с тяжелыми танками, не было противотанковых гранат, хотя они против «тигров» и малоэффективны, почти не было бутылок с горючей смесью, которые могли в какой-то мере помочь. «Тигры» настолько осмелели, что по городу продвигались, как куры по деревне, и только когда Титов поджег танк, они стали остерегаться и перестали действовать так нахально.

Через день или два на помощь бригаде пришли танки из другой части, и, преодолев распутицу на дорогах, подошел полк «катюш» (БМ-13). С этим полком связаны потери в личном составе бригады. Полк обрушил свой огонь не только по противнику, но и по 2-му батальону и по 3-й роте нашего батальона, которые почему-то были в окопах в поле, а не в городе, как наша рота. Видимо, не смогли ворваться в город; а нам с Шакуло повезло. От одного залпа погибло 30–35 человек. За месяц боев не понесли столько потерь, сколько от одного залпа «катюш»! Мучительно больно за погибших воинов – молодых, здоровых и нужных для дальнейших боев. И еще больнее, когда гибнут от собственного огня, от безразличия отдельных командиров к судьбам воинов, от их бездарности, неумения руководить. И главное, это проходит без всякого наказания для командиров, допустивших гибель людей. Этот залп вообще мог быть на руку немцам, которые могли перейти в наступление. Однако «катюши» и приход танков все же заставили противника с наступлением ночи покинуть город, и 20 марта 1944 года город Скалат был полностью освобожден.

В боях за Скалат бригада понесла значительные потери в людях и боевой технике. Были ранены командир 3-й роты старший лейтенант Григорьев, командиры взводов лейтенанты Кравцов (был обожжен нашей горючей жидкостью, бутылки которой разбились у его ног), Гаврилов и еще кое-кто, а также старшина Вася Блохин, мой друг-сибиряк. Убиты были командир 2-й роты старший лейтенант Гулик и командир взвода автоматчиков лейтенант Коломийцев, еще ряд офицеров. На моих глазах был убит снайпером командир пулеметного взвода пулеметной роты, лейтенант, по национальности башкир, – высокий, стройный, веселый. Он со взводом пулеметов поддерживал наши два взвода – Шакуло и мой. Он был нами похоронен в саду около дома. Сожалею, что не запомнил его фамилию и фамилии других офицеров, а также фамилии солдат моего взвода, убитых в Скалате.

Мы были молоды, не имели жизненного опыта и к своей жизни и жизни других относились несерьезно, иногда даже безразлично. В Скалате солдаты устроили игру со смертью. Надо же додуматься: перебегали с одной стороны улицы на другую под обстрелом пулеметного огня немецкого танка. Устроили соревнование – кто быстрее перебежит улицу и не станет мишенью противника. Обычно фриц запаздывал в открытии огня и бил уже по пустому месту. Некоторые перебегали по нескольку раз, и даже я осмелился перебежать улицу один раз, чтобы не выглядеть в глазах подчиненных трусом. К счастью, никто не пострадал. Мне кажется, что немцы так и не поняли нашу игру, подумали, видимо, что мы накапливаемся для удара, и оставили несколько нужных нам домов без боя. Было и так. Всякое бывало на войне, и мы считали, что это в порядке вещей.

После окончания боев за Скалат, когда рота проходила по центральной улице, я обратил внимание на дом, фасад которого был как решето – весь избит снарядами. Я спросил солдат, чей это дом и как обороняющиеся могли там находиться. Ребята засмеялись и ответили, что это наш дом, где мы находились в течение нескольких дней. Подошел я к командиру роты Титову, с ним был замполит Герштейн, и, показав на дом, рассказал, в каких условиях мы воевали. Титов тоже сказал замполиту батальона, что удивительно, как рота держалась в этом избитом снарядами доме и отражала атаки немцев, не пустив их в тыл батальона. «Жарко было?» – спросил Герштейн. Что я ему мог ответить? Сказал: «Терпимо».

С 20 марта 1944 года бригада получила новую задачу: наступать в южном, юго-восточном направлении на г. Гусятин и г. Каменец-Подольский. Подошли «тридцатьчетверки», и наша рота отправилась десантом в передовом отряде бригады, так как понесла потерь меньше, чем другие роты батальона, к тому же во 2-й и 3-й ротах и роте противотанковых ружей выбыли из строя командиры рот и взводов. В трех этих ротах осталось лишь по одному командиру взвода: во 2-й – лейтенант Чернышов, в 3-й – младший лейтенант Беляков, в роте ПТР – младший лейтенант Дроговоз. Начался пятидневный марш в направлении Каменец-Подольского с целью его освобождения и окружения противника. В ту пору Каменец-Подольский был областным центром. Продвигались на «Студебекерах». Звери, а не машины! Порой они перли по грязевым дорогам, как танки. Еще чаще мы передвигались на танках Т-34. Наступление велось почти круглосуточно – днем и ночью, часто днем делали большой привал, скрываясь от авиации противника, от налетов которой мы несли большие потери в личном составе и даже в танках.

Мы продолжали питаться по «бабушкиному аттестату» – за счет населения сел. А после г. Скалат бригада, покинув Западную Украину, совершала марш опять по восточной части Украины, где население встречало нас радостно, со слезами на глазах. Если мы «проскакивали» село, не останавливались, то жители на ходу бросали нам караваи хлеба, сало; мы всегда делились едой с экипажами танков. Несколько раз в хорошую погоду авиация противника совершала налеты на нашу колонну, но все обходилось благополучно. В таких случаях мы быстро покидали танки, разбегаясь в разные стороны от дороги. Танки тоже покидали дорогу, стараясь найти укрытие на местности – в овраге, балке, даже останавливаясь в тени дерева, с воздуха их труднее заметить в таком случае. Днем на привалах, в селе, в любую погоду танки, как правило, ставили в тень хаты или сарая. Соблюдали маскировку – маскировали не только танки, мы маскировали и автомашины, а солдаты десанта старались меньше бродить по населенному пункту. Иногда мы даже просили жителей не топить днем печь – дым из трубы заметен с воздуха и может привлечь немецкую авиацию. У немцев имелся всепогодный самолет-разведчик, мы его называли «рама». Это был двухфюзеляжный самолет, который обычно летал на большой высоте, имея хорошую оптику. Когда «рама» появлялась, у нас все замирало, так как если «рама» выявит что-либо, то через некоторое время прилетают бомбардировщики противника. Советские истребители редко вступали в бой с «рамой», на высоте и с ее скоростью «рама» быстро уходила.

Наша танковая армия, в том числе и наша 49-я механизированная бригада, действовала в глубоком тылу противника. Немцы оказывали нам сопротивление лишь на отдельных рубежах по маршруту нашего марша. Иногда были дни, когда мы вообще не встречали противника, или он пытался остановить наше движение наспех организованной обороной, которую мы без большого напряжения сбивали. Значительное сопротивление немцы оказали в бою за город Гусятин 22–23 марта 1944 года. В его освобождении принимал участие наш 1-й мотострелковый батальон и, естественно, наша рота. К вечеру 23 марта, когда противник был выбит из города, мы с Петром Шакуло остановились на окраине города, где заняли недалеко друг от друга несколько хат для отдыха личного состава.

Усталость валила всех нас с ног, так как весь день мы продвигались пешком, сбивая отдельные очаги сопротивления. Танки в этих стычках не всегда нам помогали, так как поддерживали другие батальоны нашей бригады. В темноте боя мы потеряли связь с командиром роты Титовым и с командиром батальона Козиенко, а также с другими ротами батальона. Связь и взаимодействие друг с другом – основа в бою, и терять связь нельзя, но мы были рады отдыху и тому, что выбили немцев из города, и решили, что с рассветом разберемся в обстановке, поэтому не стали искать командира роты. На всякий случай выставили у хаты часовых, договорились о смене. Наступила ночь, мы успели протопить печь, сняли мокрые шинели, сапоги, чтобы просушить портянки, и крепко заснули. Глубокой ночью часовой, зашедший в хату погреться, услышал стук в дверь. Часовой открыл дверь и, услышав немецкую речь, закричал: «Немцы! Немцы!» – и открыл огонь из автомата. Проснулись остальные бойцы, многие успели выбежать из хаты и тоже открыли огонь. Но немцы успели скрыться с криком: «Иванен! Иванен!» – так они называли нас, воинов Красной Армии.

Лейтенант Шакуло отругал часового за его нерадивость. До рассвета подремали немного, обулись, оделись и с наступлением утра отыскали командиров роты и батальона. Подошли другие роты батальона, перекусили чем бог послал и отправились пешим порядком вперед. Было тихо, противника не было видно. Видимо, на нас напоролись ночью блуждающие немцы, из остатков разбитых частей. На фронте всякое может быть. Когда, например, наш батальон ушел из города, то туда набились тыловые подразделения батальонов и бригад. Забыв о бдительности, они расположились на отдых, зная, что город освобожден от немцев. К вечеру ворвались немецкие танки и устроили в городе «Варфоломеевскую ночь» – разбили, уничтожили, передавили все, что там стояло на улицах, – им некому было дать отпор. Немцы сожгли нашу батальонную машину с полевой кухней, погибли некоторые из поваров. Об этом рассказали очевидцы, которым удалось спастись живыми из города Гусятина, в том числе зампохоз батальона Задиран. Днем 24 марта 1944 г. к Гусятину подошли танки других частей нашей танковой армии, и в результате ожесточенного боя немцы вынуждены были снова оставить Гусятин. Получается, что город дважды освобождался от противника, а заслуги по освобождению г. Гусятина приписали потом не нашей бригаде, а совсем другим частям, которые второй раз вели бой за Гусятин.

Вспоминается мне пеший марш весной 1944 года. Идешь по грязи, еле передвигая ноги от усталости, шинель от дождя становится пудовой, и думаешь: «Хорошо бы забраться в хату, поесть горячих щей или супа и вздремнуть часиков 25». В походе всякие мысли в голову лезут, и хорошие, и плохие.

Мы обрадовались, когда наш батальон догнали танки бригадного танкового полка, и мы уже десантом двинулись дальше. Задача у нас была одна – овладеть городом Каменец-Подольский. Забегая вперед, скажу, что до города бригада двигалась два-три дня. Устали и люди, и танки, они тоже не выдерживали такого напряжения. Танки стали чаще останавливаться из-за мелких поломок, особенно разрывов гусениц. Конечно, мы, десант, тоже принимали участие в ликвидации поломок, чтобы не отставать от батальона.

Марш батальона после Гусятина продолжался, противник упорного сопротивления не оказывал. Отдельные очаги сопротивления противника сминались нашими танками и десантом батальона. В других случаях немцы не вступали в бой, уходили, оставляя иногда незначительные заслоны. В одном из сел мы устроили привал для заправки танков горючим и боеприпасами, а также для ликвидации отдельных поломок. Я уже писал, что марш был тяжелым и отдых был необходим. Жители села нас накормили, и мы вздремнули в хатах. Как помню, день был солнечный. Боялись налета авиации, поэтому строго соблюдалась маскировка. Действительно, прилетели бомбардировщики противника и стали бомбить село, но в основном почему-то другую окраину, где не было ни танков, ни личного состава. Нас летчики, видимо, не заметили. Когда авиация улетела, мы услышали плач женщин – были жертвы среди гражданского населения. На этом же привале произошел такой случай: механик-водитель одного танка, видимо употребив самогона, включил скорость, но не переднюю, а заднюю; танк стоял возле хаты и проломил ее стену, отодвинув к противоположной стене хаты стол, за которым обедали несколько офицеров танкового полка и хозяева. Механик вовремя остановил танк, поняв, что поехал не в ту сторону. Удивительно, что пострадавших не было, но все были обсыпаны глиной, побелкой, да и стена дома была сломана. Те, кто сидел за столом, в хате, отделались испугом. Один из офицеров выскочил из-за стола и с пистолетом в руке бросился к люку механика-водителя. Механик, перепугавшись, закрыл все люки и молча сидел в танке, пока остальные успокаивали офицера, грозившегося расстрелять водителя. В итоге танк отогнали, а командование танкового полка приказало оставить «безлошадных» танкистов, чтобы те восстановили дом.

Под вечер стали собираться на марш, и командиры решили продолжать движение ночью из-за высокой активности авиации противника днем. С наступлением сумерек выступили в ночной марш на танках. Населенные пункты мы проскакивали с зажженными фарами танков. Вместе с нами двигались и транспортные машины, «Cтудебекеры», и поэтому создавалось впечатление, что движется огромная танковая колонна.

На рассвете, вернее, было уже утро, мы столкнулись с противником – пехотой и двумя-тремя танками («тигры» и «пантеры»). Завязался бой. С обеих сторон танки открыли огонь. Открыли огонь и 76-мм пушки артиллерийского дивизиона бригады, некоторые орудия были выдвинуты на прямую наводку. Я и лейтенант Шакуло подняли свои взводы в атаку. Скомандовали каждый из нас своему взводу: «Встать. За Родину, бегом вперед!» Сами тоже оторвались от матушки-земли и бросились вместе со всеми в атаку. Хорошо, что бежать много не пришлось – противник был не более чем в 100 метрах от нас.

Ворвались на окраину села, часть немцев была перебита, другие убежали. Артиллерией был подбит один немецкий танк, другой вместе с пехотой покинул село, а третий танк остался стоять на месте, но экипаж его покинул. На броне танка были вмятины от наших снарядов и шли трещины по борту. Видимо, у него кончилось горючее. Вот такая атака.

Действие каждого воина в атаке – это уже подвиг, подвиг – идти в атаку под пулеметным и артиллерийско-минометным огнем противника, не зная, останешься живым или нет. Сколько надо иметь стойкости, мужества и храбрости, чтобы все это преодолеть и выбить фрицев с занимаемых ими позиций! Кто кого – на войне только так. Идти в атаку на противника страшное дело, надо пересилить свой страх, пересилить себя, встать с земли, подняться и сделать хотя бы первый шаг, а для этого надо как можно ближе подойти к противнику, перебежками или ползком – это очень тяжело, а затем броском на врага, который сосредоточил на тебе огонь. Сначала бежишь, но сил не всегда хватает бежать до переднего края противника, особенно по пашне, по которой не только бежать – идти шагом тяжело, особенно весною, когда ноги глубоко проваливаются в грунт. Но, как правило, атакующие всегда стараются бежать, и при этом обязательно надо вести огонь из автомата по противнику, даже если его не видишь. Это психологический фактор воздействия на противника. И я всегда требовал от бойцов вести огонь.

Когда мы под огнем противника ворвались в село и остановились передохнуть, я узнал, что мой друг лейтенант Петр Шакуло ранен. Не везло Петру: в каждой операции ему попадало.

Подошли наши танки – они все же подбили другой танк, который сгорел в селе, и мы отправились дальше выполнять задачу. Это было утром 24 марта 1944 года. Кроме командира роты Титова и меня, в роте теперь остался только один офицер – командир пулеметного взвода лейтенант Колосов.

Во второй половине дня 24 марта немецкая авиация нанесла удар по нашему батальону и танкам. За время войны я редко видел действия нашей истребительной авиации. Сколько раз нас бомбили немцы, но истребители не прикрывали нас. А зенитные пулеметы роты ПВО бригады – это ерунда против авиации немцев, да они просто боялись стрелять. Штурмовая авиация нам помогала, реже – бомбардировочная, а истребителей я видел только в Орловской операции. Пишут и говорят, что не было истребителей в 1941–1942 гг. для прикрытия советских войск, но их не было и в 1944-м, когда нас «утюжила» немецкая авиация, буквально с высоты 50 метров расстреливая людей и танки. Говорили, что для наших истребителей близко не было аэродромов. Может, и так, да вот только нам от этого не легче. В то время мы не думали плохо о нашей авиации, наоборот, гордились ею, радовались, как она «работает» по противнику. Только на старости лет у меня возник вопрос: почему истребители не прикрывали нас на марше от авиации противника?

В тот день, 24 марта 1944 года, немецкая авиация почти полностью уничтожила батальон. Мы понесли большие потери в личном составе, а танковый полк – в танках. Другим досталось не меньше. Налет авиации начался в полдень и длился до вечера. Одна волна, самолетов 15–20, отбомбится, и только наша батальонная колонна соберется и начинает движение вперед, как налетает другая волна немецкой авиации, и так несколько часов подряд – до сумерек. «К счастью», у танка, на котором десантом был я со взводом, произошел разрыв гусеницы, и мы встали для ее восстановления. Бригада ушла вперед, а мы стали ремонтировать машину. Произошло это сразу после первого налета авиации, и остальные налеты на бригаду я не видел. Срастив гусеницу, мы двинулись вперед, и по дороге к нам присоединилось еще два танка. Прибыли мы в батальон, когда уже стемнело. Я нашел командира нашего батальона Козиенко и командира танкового полка Столярова, они оба обрадовались, что прибыло пополнение. Комбат спросил меня, не видел ли я командира роты Титова. Я доложил, что не видел. Оказывается, наш командир роты Петр Иванович Титов пропал, его еще до наступления полной темноты искали, обшарив вокруг всю местность, но так и не нашли.

Около села, которое почти сгорело, стали собираться бойцы батальона и других подразделений бригады, которые разбежались по всему полю и до темноты скрывались, кто как мог. Батальон понес большие потери в людях, а полк в танках. У нас в роте, кроме меня и Колосова, остались в живых человек 30–35 личного состава, в других ротах и того меньше – по 10–15 бойцов. Козиенко и Столяров поставили мне задачу: остатками роты и пулеметным взводом роты лейтенанта Колосова на трех танках двигаться в сторону города Каменец-Подольского, овладеть его окраиной, а далее действовать по обстановке, но лучше дождаться главных сил бригады. Сами они остались собирать людей и танки после налетов авиации.

Бои за город Каменец-Подольский

На рассвете 25 марта 1944 года мы достигли Каменец-Подольского. Наша рота на трех танках обошла город с запада и вышла к окраинам с юга. Было еще темно. Немцы не ожидали появления советских войск с юга, но когда мы подошли к мосту через реку Смотрич, уже рассвело, и нас обстреляли, хотя и не интенсивно. Мост был завален грузовыми автомашинами и другими предметами. Было сооружено что-то вроде баррикады, в которую был включен даже танк без гусениц. Река Смотрич имеет обрывистые берега высотой до 10 метров, что не позволяло переправить танки на другой берег. Моя же попытка войти в город через мост была остановлена огнем противника. Пулеметный огонь нам вреда не причинил, но снайперы свирепствовали. Я решил не рисковать и не нести напрасных потерь и стал ждать подхода главных сил бригады. Мы заняли домик недалеко от моста и выслали к мосту разведку. Возвратившиеся ребята доложили, что пройти завалы на мосту невозможно и снайперы бьют так, что голову поднять невозможно. Пока мы ждали главные силы бригады, бойцы роты стали осматривать машины, брошенные немцами на берегу при нашем появлении. Большие грузовые автомашины были набиты вещевым немецким имуществом, продовольствием и даже вином разных марок и стран. Продукты и вино были со всей Европы. Бойцы забрали немецкое оружие и боеприпасы к нему, некоторые обмотались лентами с патронами от немецких пулеметов МГ-34, как матросы в Гражданскую войну. Что сделаешь – мальчишки да и только. Многие переобулись в немецкие новые сапоги, а мне офицерские красивые хромовые сапоги не подошли – подъем у меня оказался большой, хотя перемерил я многие, так мне хотелось их иметь. Натащили еды и вина, кубинских сигар в специальном ящичке, сигарет, шоколада, печенья, сдобных хлебцев, рыбных и мясных консервов. Наелись этого добра вволю и курили сигары, сигареты. Сигары были именно кубинские, как у Черчилля.

В полдень подошли главные силы бригады. Меня вызвал комбат Козиенко, там же был и командир танкового полка Столяров. Я доложил обстановку, танкисты тоже доложили, что мост непроходим и охраняется противником, хотя и немногочисленным. Тогда командиры дали указание уйти от моста вправо и постараться найти переправу через реку Смотрич, войти в город и продвигаться к центру. В поддержку дали мне эти же три танка и, конечно, пулеметный взвод Колосова. Связь приказано было держать по танковой рации. Я собрал командиров отделений, отдал приказ на выдвижение, и мы покинули место около моста, двигаясь вдоль русла реки. К нам подошло три танка, рота разместилась на их броне, и мы поехали искать брод или удобное место для спуска к воде и подъема на другой берег. Нашли вроде бы удобное место, переправились на танках на тот берег реки. Танкисты по рации доложили Столярову, что брод найден и что мы вошли на окраину города на противоположном берегу. Но самый верх противоположного берега оказался почти отвесно обложен камнем, на высоту около полутора метров. Танки не смогли преодолеть эту преграду, как ни старались. Это можно было бы назвать противотанковым эскарпом, но на самом деле эту преграду соорудили для укрепления берега от оползня и на случай паводка. Пришлось разбирать эту каменную кладку, чтобы сделать удобный въезд для танков. У танкистов даже лома не оказалось, но все-таки мы смогли кое-как разобрать камни, и один танк преодолел препятствие и ушел в город с десантом пулеметного взвода Колосова. Остальные два танка не смогли перебраться в город. Долго возились, но так ничего и не смогли сделать, а тут возвратился танк, ушедший в город.

Лейтенант Колосов сообщил, что его ранило, да я и сам увидел свежую перевязку. Его танк с десантом обстреляли немцы из пулемета с колокольни церкви, почти в центре города. Кроме того, танк дальше не смог продвинуться, так как улицы были заставлены автомашинами впритык друг к другу. Не только проехать – тяжело было пройти человеку, так плотно стояли брошенные немецкие автомашины с грузом. Позже мы узнали, что эти машины с вещевым имуществом и продовольственными грузами принадлежали тылам крупной немецкой группировки, отступающей на запад. Однако наша бригада перерезала им пути отхода, и они остановились в городе. Машин было очень много, не менее 1000–1500 грузовиков, и чего в них только не было! Повторяю, что таких трофеев я больше не видел. Что интересно, шоферов автомашин не было.

По рации передали указание танкам остаться на месте у реки, а десанту выполнять задачу – продвигаться к железнодорожной станции. Это было повторение ранее отданного устного указания командира батальона. Я с ротой стал продвигаться по городу. Улицы были заставлены автомашинами, в основном большой грузоподъемности: «Маннами», «Опелями» и другими. Немцев же мы не встретили – они убежали при нашем появлении. Вдруг мы услышали артиллерийские залпы и разрывы снарядов в городе. Это била наша бригадная артиллерия. Рота вышла на окраину города, на более высокий берег реки Смотрич, чем противоположный, и перед нами открылась интересная картина. На город шла в атаку наша бригада: все три батальона и танковый полк, точнее, то, что от них осталось после почти месячных боев. Вся эта масса вела огонь: танки, артиллерия дивизиона бригады, минометы и пулеметы. Красиво бригада шла в атаку, но хорошо бы на противника, а не на своих, особенно не на мою роту. Мы кричали, махали шапками, руками (ракет у нас не было), бегали, старались обратить на себя внимание наступающих, но безуспешно, они продолжали наступать в развернутом строю, достигли реки, вброд преодолели ее по пояс в воде (а наша рота на танках перебралась – все остались сухими), поднялись на наш высокий берег и стали наступать на город.

Рота соединилась с батальоном, и не успел я доложить командиру батальона о выполнении его приказа и ранении лейтенанта Колосова, как он меня ошарашил словами: «А ты где был? Что-то я тебя не видел среди наступающих, да еще сухой, не мокрый?» Сначала я его не понял. Потом мне стало обидно. Я вынужден был напомнить Козиенко о поставленной мне и Колосову три часа назад задаче. О выполнении задачи танкисты передали по рации. Комбат ничего не ответил на это, но окружающим офицерам сказал: «Хитер Бессонов, преодолел реку и ноги не замочил».

Вскоре мы вышли на восточную окраину города. Я не ошибся, именно на восточную окраину, ибо наша 4-я танковая армия и другие подвижные соединения фронта совершили бросок с севера на юг и практически отрезали путь к отступлению на запад для большой группы немецких войск восточнее Каменец-Подольского. В городе бригада и ряд других частей перешли к обороне с целью сдержать и не допустить прорыва через город отступающих с востока немцев по хорошим дорогам с выходом на запад и на юг к Днестру, а направить их по залитым грязью грунтовым дорогам.

Как потом выяснилось, сплошного кольца окружения фронту создать не удалось. Из-за значительных потерь в личном составе и технике действующим войскам 1-го Украинского фронта не хватило сил. Это было видно на примере нашего 1-го мотострелкового батальона и других частей 49-й механизированной бригады – мы понесли в тот период невосполнимые потери в людях. Да и погода подвела.

К утру 26 марта 1944 года г. Каменец-Подольский был полностью освобожден от противника. На радостях как-то само собой получилось, что был организован ужин из трофейных закусок и вин. Выставив сторожевые посты, мы собрались в свободном от жителей доме, где всю ночь отмечали победу. Я не очень любил застолья на фронте – поел, немного выпил и пошел проверять посты, где обнаружил, что один расчет пулемета убит. Шел плотный снег, и следы бежавших из города немцев отчетливо были видны. Я поднял несколько отдыхающих солдат, мы пробежали по следам, оставленным на снегу немцами, но, не догнав, вернулись. Усилив посты, я приказал никого близко не подпускать и открывать огонь по любому человеку или даже силуэту, еле видимому в метели. Солдаты честно выполнили указания и открывали огонь по любому силуэту. К утру все успокоилось, передвижение немцев из города прекратилось.

К утру, кроме сторожевых постов, все спали крепким сном. Усталость накопилась за время непрерывных боев днем и ночью, когда мы спали урывками по нескольку часов в сутки, а то вообще не спали, засыпая в буквальном смысле на ходу.

Наутро мы заняли оборону за городом, в поле перед оврагом. Слева были сельские домики – там оборудовала позицию минометная рота батальона. Дальше была третья рота, в которой осталось 10–15 бойцов во главе с командиром взвода младшим лейтенантом Алексеем Беляковым. Во второй роте осталось тоже не более 15 человек, во главе с командиром взвода лейтенантом Николаем Чернышовым. В нашей роте, которой теперь командовал я, осталось не менее 30 бойцов, почти столько же, сколько было в двух других ротах. Однако командир батальона капитан Козиенко, начальник штаба батальона капитан Белан и заместитель командира батальона по политической части капитан Герштейн решили объединить нашу первую роту со второй. Комбат вызвал меня и объявил об этом решении и о назначении командиром объединенной роты Чернышова – командира взвода 2-й роты. Сам же я предполагал, что останусь командиром своей роты, в ней было личного состава больше, чем во 2-й и в 3-й ротах, вместе взятых. Кроме того, фактически я руководил ротой почти все последние бои, получая указания от командира батальона. Высказав свое неудовольствие, я попросил оставить меня командиром нашей роты и не объединять ее со 2-й ротой, а объединить вторую роту с третьей, оставив лейтенанта Чернышова ее командиром. Мои доводы, однако, не были приняты во внимание, и приказание осталось в силе. Пришлось мне подчиниться этому распоряжению – в армии спорить не положено, правильный приказ или опрометчивый, но выполнять его надо, особенно на фронте. Что поделаешь, начальству виднее, на то оно и начальство! Так неудачно закончилась моя первая и не последняя попытка продвижения по службе.

Наша объединенная рота окопалась на окраине города Каменец-Подольский неудачно, на открытом месте перед оврагом, или, вернее, лощиной. Противоположный скат лощины был выше, и наша позиция хорошо оттуда просматривалась. В то же время несколько позади нашей позиции была удобная для обороны естественная насыпь. Я и предлагал там окопаться, но меня никто не послушал. Солдаты вырыли окопы, выложив на бруствер окопа свое оружие, патронов к которому не было, а рядом положили немецкое оружие с патронами, две-три немецкие гранаты. У каждого было по одной или две бутылки с вином для обогрева. Сильных морозов не было, но жить при нулевой температуре днем и ночью, изо дня в день, под дождем или снегом, очень неприятно. От холода пробирает дрожь. За насыпью было бы куда удобнее, можно было хотя бы костер разжечь, но и тут солдаты вышли из положения, накрыв окопы трофейными плащ-накидками и одеялами. Я тоже имел одеяла и ночью накрывал ими свой окоп – в окопе до удивления хорошо сохранялось тепло. Окоп для себя я рыл сам или совместно с ординарцем. Малую саперную лопатку носили все солдаты и многие младшие офицеры, в том числе и я. Солдаты носили лопатку в чехле, который надевали на поясной ремень, а у меня лопатка была немецкая, складная, и носил я ее только в руке. Так и проносил ее почти до конца войны.

Противогазов у нас не было, они только мешали в бою, особенно танковому десанту. Каску я тоже не носил, да и многие солдаты ее не носили – она была тяжелая и в бою соскальзывала на лицо. Немецкое оружие: автоматы, карабины, винтовки, пулеметы – мы взяли при обороне Каменец-Подольского вынужденно – для своего оружия не было патронов. Так до конца операции некоторые бойцы и носили два вида оружия: свое и немецкое, пока не получили боеприпасы к своему оружию. Немцы пытались сбрасывать своим парашюты с боеприпасами и иногда с продуктами. Два таких парашюта с боеприпасами попали к нам, и их полотнища взял старшина роты Братченко, чтобы можно было потом обменять в деревнях на сало и самогон. Деревенские шили из этого материала блузки и платья.

Обычно ночью я спал мало, проверял часовых-наблюдателей, особенно во второй половине ночи – а вдруг наблюдатели или вздремнули, или просмотрели действия немцев, не обратили внимания, да мало ли что может быть? Обязательный обход позиции ночью вошел у меня в привычку, да и солдаты знали о моих ночных осмотрах, и им было спокойнее, что командир не спит.

В обороне мы простояли несколько дней. В один из дней появились немцы, но роту не атаковали, а захватили несколько хат метрах в 100 левее наших позиций. Из хат они стали вести по нам огонь, в основном винтовочный, причем даже по отдельным бойцам. Интересно, что немцы подошли скрытно и, видимо, появились перед нами еще вечером или ночью, а мы обнаружили их только утром. Этого я всегда боялся – проспать противника. Но, скорее всего, это была просто разведка, они искали путь на запад и хорошие дороги, по которым могли бы проехать автомашины. Мы тоже ответили им из всего оружия, благо патронов было много, не надо было их экономить. Из-за этой экономии давно не стреляли от души по противнику. Немцы прекратили вести огонь, и мы тоже. Зато нам был слышен сильный огонь в расположении 3-й роты (которая теперь была 2-й) и минометной роты батальона.

В этом бою был тяжело ранен командир взвода минометной роты лейтенант Новожилов. Немцы уже были готовы захватить минометы, и тогда Новожилов приказал подчиненным отойти с минометами на другую позицию, а сам остался прикрывать их отход из пулемета, который минометчики имели на всякий случай. Немцы подожгли дом, откуда вел огонь Новожилов, но он продолжал стрелять до тех пор, пока не сгорел в этом доме. Так 28 марта 1944 года погиб лейтенант Сергей Васильевич Новожилов, веселый и бравый офицер двадцати лет от роду, пожертвовавший своей жизнью для спасения бойцов минометной роты. Немцы после гибели Сергея дальше не пошли и даже, наоборот, оставили 2–3 хаты недалеко от сожженного дома. Левый фланг роты нам пришлось повернуть лицом к противнику, чтобы держать его под огнем, и во время этого передвижения меня немцы чуть не «ухлопали» – пуля ободрала на боку кожу. Видимо, немец стрелял разрывной пулей, потому что на коже, на правом боку, еще долго оставалось черное пятно.

В один из дней конца марта 1944-го в Каменец-Подольском пошел густой снег, который шел всю ночь. Всю эту ночь я проспал в окопе как сурок, накрывшись двумя трофейными одеялами, утром проснулся, и оказалось, что окоп полностью завален снегом. Меня и солдат буквально откапывали – столько было снега в окопах. В то же время Чернышов находился в доме, в тепле – топил печку. Ни разу он не пригласил меня погреться, а ведь только что мы оба были командирами взводов. Как только его назначили командиром роты, сразу изменилось и его отношение ко мне, а позже и к другим офицерам роты – Шакуло и Гаврилову. Сам я к нему в эту хату не заходил, был всегда среди солдат, с ними и питался. Но мне очень хотелось поесть горячего супа, или щей, или попить чая.

В эту метель немцы, воспользовавшись случаем, оставили свои позиции и скрылись. Так что когда мы выбрались из-под снега, то ребята сообщили мне, что немцев нет. Только тогда мы с бойцами пошли в эти хаты, чтобы сготовить что-нибудь горячего. Шоколад, печенье, консервы нам уже надоели, да и вино тоже.

Противник обошел город Каменец-Подольский стороной и ушел на запад, бросая в метель автомашины и другую технику на дорогах. Столько брошенных или сожженных автомашин я больше не видел. С востока, от Винницы, немцев на нас гнали общевойсковые армии 1-го Украинского фронта, но сил, чтобы удержать отступающего противника на рубеже Каменец-Подольского и осуществить полное его окружение, как это было под Сталинградом, нам не хватило. Не считаясь с потерями в людях, бросая технику из-за отсутствия горючего или застрявшую в непролазной грязи, немцы прорвались на запад. Бои были ожесточенные и кровопролитные. Я помню, что мы находили листовки советских пропагандистских частей за подписью маршала Г.К.Жукова с призывом к немецким солдатам сдаваться в плен, так как они окружены и будут уничтожены, если не сложат оружие. Жаль, конечно, что второго Сталинграда не получилось. Но все же немцев отбросили далеко на запад.

Как мне рассказывал лейтенант Петр Шакуло, вернувшись в строй после ранения, он находился в медсанвзводе в городке Оринин, под г. Каменец-Подольским. Там же находился штаб нашего 6-го Гвардейского механизированного корпуса во главе с его командиром генералом Акимовым. Отступая на запад, немцы попытались захватить Оринин. Отражая атаки немцев, в бой пошли даже раненые, которые в состоянии были носить оружие. Бой шел несколько часов, и неизвестно, чем бы он закончился, если бы на помощь осажденным не пришло несколько танков ИС-2. В результате немецкие танки были уничтожены, пехота разбежалась, а часть сдалась в плен. Таким образом, были спасены сотня раненых и командование корпуса.

Бои за город Каменец-Подольский завершились. Приблизительно в первых числах апреля с востока подошли общевойсковые части.

Приказом Верховного Главнокомандующего от 27 марта 1944 года воинам бригады была объявлена благодарность за освобождение г. Каменец-Подольского, а нашей бригаде и некоторым другим частям 4-й танковой армии было присвоено почетное наименование «Каменец-Подольских». Бригада стала именоваться «49-я механизированная Каменец-Подольская бригада», а ее командиру, Туркину Петру Никитичу, было присвоено воинское звание полковника.

Бригада снова получила задачу наступать на запад, гнать противника с нашей земли. После двухдневной метели на полях и дорогах лежал глубокий снег, кое-где с заносами. Батальон опять был посажен десантом на танки с задачей преследовать отступающего противника и не дать ему закрепиться на удобных для обороны рубежах. Погода улучшилась, небо очистилось от облаков, засветило солнце, и снег быстро сошел с дорог и полей. Стало теплей. Кое-где встречался противник, но бригада успешно сбивала его с занятых им позиций. Танков осталось мало, да и те, что были, использовали свои моторесурсы и постоянно выходили из строя из-за различных поломок. Случилась поломка и в том танке, на котором находился я со своими бойцами. После одной из дневок в каком-то селе, а мы уже вели бои на территории Западной Украины, наш танк остановился окончательно. Командир батальона капитан Козиенко приказал мне остаться с танком и дожидаться окончания ремонта танка. Прошел день, и утром танкисты заявили, что неисправность серьезная и они встали надолго. Я решил не дожидаться ремонта, а догонять батальон пешим порядком, посчитав, что меня могут заподозрить в умышленном отлынивании от боев. Догоняли мы батальон дня два. По дорогам двигалась на запад масса наших войск из разных частей фронта, и на мой вопрос, куда направилась бригада, мне никто не мог ответить. На одной из дорожных развилок я увидел знак с надписью и стрелкой «Хозяйство Туркина». Стали продвигаться согласно этому указателю. В тот период такие знаки использовали почти все, чтобы люди не блуждали по фронтовым дорогам в поисках своих частей. В середине одного из дней, кажется, 12 апреля, я нашел свой батальон, от которого почти ничего не осталось. Задачу надо было выполнять, а в батальоне до моего прихода находилась только одна 2-я рота в количестве 10–15 человек, а может быть, и меньше. В почти полном составе остался только штаб батальона – правда, и он понес некоторые потери. Моему приходу обрадовались и командир батальона Козиенко, и замполит Герштейн, и начальник штаба батальона Белан – со мной было не менее 20–25 бойцов, все, что осталось от 1-й и 2-й рот. Командира роты Чернышова со своей ячейкой управления в батальоне не было, и никто не знал, где он. Отстав вместе с неисправным танком, командир роты появился только дня через три.

В батальоне нас накормили горячим обедом, которого мы давненько не видели, – и первым, и даже вторым, это я хорошо помню. Из офицеров стрелковых рот на тот момент были в наличии я и младший лейтенант Алексей Беляков со 2-й ротой. Всего в батальоне было не более 32–35 человек, как говорили, штыков. Не было батальонной артиллерийской батареи и минометной роты, не было взвода автоматчиков, пулеметной роты и роты ПТР. Все было потеряно в боях и от действий авиации противника. Несколько позже появились офицеры артиллерийской батареи старший лейтенант Кашинцев, лейтенанты Хамракулов и Исаев, из минометной роты – лейтенант Зайцев, а из пулеметной роты – лейтенанты Волков и Карпенко. Все они, по-моему, появились без материальной части (45-мм пушек, 82-мм минометов, станковых пулеметов) и лишь с несколькими бойцами. Значительные потери понесли 2-й и 3-й батальоны нашей бригады, и тоже в основном от авиации.

Батальон остановился в каком-то селе и простоял там несколько дней. Пришло пополнение, солдаты, призванные с освобожденной Украины. В роту пришли люди в возрасте старше 40 лет, после ускоренной подготовки, медлительные, боязливые, к тому же никогда в армии не служившие. К нам в роту поступило 12–15 таких «воинов». В 3-ю роту, вернее, она была 2-й после нашей 1-й роты, поступили люди разных возрастов, в том числе даже бывшие партизаны, владевшие оружием, все в гражданской одежде. В эту же роту вместо убитого Гулика прибыл командиром старший лейтенант Штоколов. К нам в роту вместо раненого лейтенанта Колосова прибыл командиром пулеметного взвода лейтенант Мочалов. В это время пулеметной роты как таковой не было, не было и пулеметов. На фронт Мочалов попал впервые, к службе в армии и командованию людьми не был приспособлен, тяжести фронта переносил тяжело. Были моменты, когда он просто плакал из-за неумения руководить подчиненными.

После краткого отдыха батальону была поставлена задача продвинуться вперед и занять оборону по берегу реки Стрыпа в селе Доброполье. Впереди, западнее этого села, находился город Бучач, в который начали подходить резервы противника. Бригада не в состоянии была вести наступательные операции. Личного состава почти не было, почти вся боевая техника вышла из строя. Из 450–500 танков, имевшихся в 4-й танковой армии в начале операции, теперь осталось лишь около 60 машин, да и те с различными неисправностями. Но оборону против тоже ослабленного противника мы еще могли держать и должны были держаться до подхода общевойсковых частей фронта, от которых танковые армии оторвались на значительное расстояние (50–60 км).

Меня с ротой перевели на другой, западный берег реки Стрыпа, и мы окопались западнее села Доброполье. Село было небольшое – домов, наверное, не более тридцати. Позиции для обороны за рекой были хуже, чем на восточном берегу, но приказ есть приказ. В целях предупреждения появления немцев я высылал на соседнюю высотку дозор. В обороне обязательно я оставлял днем и ночью наблюдателей – без этого нельзя на фронте. Плохо только то, что бинокля не было, не любил я его носить. Бинокль мне обычно только мешал, особенно в атаке.

Питалась рота за счет жителей села, батальонной кухни не было. Многие жители село покинули – старики села помнили бои в 1914–1916 годах, когда здесь, говорят, держала оборону Русская армия под командованием Брусилова. Крупный рогатый скот жители увели с собой, а кур и другую птицу оставили. Поэтому мы питались в основном птицей – солдаты сами умело готовили и даже умудрялись печь пончики в сахаре, благо его было много в селе. Вырыв окопы на окраине села, мы несколько дней спокойно отдыхали и отсыпались в хатах. Солнце уже припекало изрядно, к 12–14 апреля 1944-го установилась хорошая, теплая погода, а мы были в зимнем обмундировании.

Где-нибудь в овражке мы снимали с себя нижние рубахи и вели бой с «немецкими автоматчиками», так солдаты прозвали на фронте платяную вошь. Давили ее, паразитку, ногтями, трясли над огнем, но помогало это мало – в тепле вши бушевали вовсю. У меня был свитер, и почти в каждой ячейке сидела «паразитка». Я его сжег, и в огне вши с сильным треском лопались. Стыдно писать об этом с такой откровенностью, но что поделаешь – война, действующая армия, и у нас не было возможности помыться в походной бане и сменить нижнее белье с января 1944 года. Не менее 4 месяцев, зимой, в теплой одежде, мы спали или отдыхали где попало: в окопах, в сараях, на танках, в хатах – и все не раздеваясь. Поэтому не могли себя держать в хорошей санитарной форме. Винить, мне кажется, нельзя никого, мы действовали в глубоком тылу противника. Только когда мы вышли из боя, все было заменено на новое, летнее обмундирование. В других операциях такого уже не было.

В один из дней ко мне прибыл начштаба батальона капитан Белан (после войны и окончания академии он занимал должность начальника ГАИ Москвы), который привел с собой командира нашей роты лейтенанта Чернышова, пропадавшего, наверное, больше недели. Лейтенант Чернышов сразу начал командовать – и то не так, и это не эдак. Я ему ответил: «Да пошел ты...» Капитан Белан прекратил нашу перепалку, но я сказал, что Чернышов придирается. Не пропадал бы, мол, неделю, а пришел вовремя и руководил бы как хотел. А то я с бойцами за полтора дня 30 км «прошлепал», чтобы догнать батальон, а не сидел у молодухи за пазухой. Белан ничего на это не сказал, однако поставил мне задачу – с отделением крепких ребят разведать впередилежащий населенный пункт в 3–4 километрах от нас (кажется, это был Бучач), уточнить силы неприятеля и доложить.

Идти в разведку днем по бездорожью, утопая в раскисшей пахоте, по открытой местности, где кусты стояли без листьев и пшеница еще не поднялась, – дело тяжелое. Это грозило нам смертью – немцы просто расстреляли бы нас в поле или постарались бы захватить в плен. Мы и так знали, что в тот населенный пункт, что впереди, немцы вошли еще вчера вечером – ночью и днем оттуда слышался гул моторов танков и автомашин. Но приказ надо выполнять, ибо команды «отставить» не последовало. Я взял трех более-менее физически крепких бойцов, бинокль, и мы отправились в разведку. Хорошо, что имелась лощина, и мы по ней продвинулись на 1–1,5 км. Шли мы по лощине тяжело, еле-еле вытаскивали ноги из грязи, вышли на горку и оттуда стали осматривать окрестности, улегшись на землю на сухом месте. Осматривая в бинокль местность вокруг, я обнаружил, что по дороге справа от нас в сторону нашей обороны, но несколько правее батальона, двигается колонна автомашин и бронетранспортеров. Слева от нас, на расстоянии не более одного километра, на соседнем холме, мы обнаружили бронетранспортер и несколько автомашин – видимо, с пехотой. Немцы медленно продвигались к нашему селу Доброполье. Дальше вести разведку было бесполезно, поэтому мы стали скрытно возвращаться на исходные позиции. В одном месте нам пришлось покинуть лощину, и мы очутились на виду у тех немцев, что двигались слева по верху холма, но огонь по нам они не открывали, хотя могли запросто расстрелять из бронетранспортера, к тому же к ним подошел еще «тигр». Бежать мы не могли, не было сил. Я и сейчас не понимаю, почему немцы нас не расстреляли, когда мы еле-еле тащились по пашне в 250–300 метрах от них.

Вернувшись, я доложил Белану об увиденном и указал на подразделение немцев, которое остановилось от нашей обороны метрах в трехстах. Немцы стояли спокойно и огонь не открывали. Капитан Белан ничего не сказал, но, мне кажется, остался чем-то недоволен. Чем? Что я вернулся с бойцами живыми? Но мы сумели вернуться, и капитан Белан доложил в штаб бригады о большой колонне, которая двигалась правее нашего батальона, и о появлении малочисленной группы немцев слева перед батальоном. Капитан Белан убыл в штаб батальона, на другой берег реки, забрав с собой Чернышова, а мне с необученными солдатами приказал оставаться в отрытых нами окопах на западном берегу реки.

В тот же день, ближе к вечеру, был произведен залп «катюш». Хорошо, что мы были возле окопов, и когда снаряды «катюш» стали рваться сначала правее роты, а затем ближе к нам, мы все спрятались в окопах. Часть снарядов все же разорвалась в расположении роты, но никто не пострадал. Когда этот кошмар кончился, я выглянул из окопа и увидел, что рядом лежала здоровая часть снаряда, которая не смогла разорваться на более мелкие осколки. Весь залп «катюш» пришелся по пустому месту и по нам, хотя надо было ударить левее, по соседнему холму, где на виду остановились и стали окапываться немцы, те, от которых я бежал.

Чем можно объяснить этот артналет? Только тем, что кто-то, видимо Белан, дал неверные координаты, перепутал холмы, а может быть, просто не умел читать карту. Залп мог вывести из строя всю роту, как это было в Скалате, когда от огня «катюш» 2-й и 3-й батальоны понесли значительные потери. Из штаба батальона запросили по телефону результаты залпа «катюш», и я сообщил, что удар пришелся по пустому месту и по роте, но потерь нет, и что ударить надо левее. Больше «катюши», однако, огонь не вели. Через некоторое время после налета солдаты доложили мне, что саперы хотят взорвать единственный мост через речку. Саперы подтвердили, что у них есть такой приказ, а из батальона мне по телефону приказали не мешать саперам взрывать мост и объявили, что связь со мной прекращается и телефонисты обязаны покинуть меня вместе с телефоном и кабелем.

Я возмутился, но мне сказали: «Так надо». Я подумал: «Ну и черт с вами», но выразился более определенно в адрес командования, с матерком. Вообще, на войне офицеры нашей роты если и ругались матом, то только в крайних случаях. Попусту не сквернословили и матом людей в атаку не поднимали. Пойдя к саперам, я обратился к их старшему с просьбой взорвать только ту часть моста, которая соприкасалась с западным берегом, примерно половину, а восточную часть оставить на всякий случай. Саперы пошли мне навстречу и сделали так, как я просил.

Меня оставили как смертника с ротой из 25–30 человек, в которой половина солдат была необученная и необстрелянная, даже не принявшая Присяги. Ни станковых пулеметов у нас не было, ни ручных. Мост этот стратегического значения не имел, поскольку грузоподъемность его была малая. Село Доброполье тоже не имело никакого значения, находясь в низине, между высокими берегами реки Стрыпа. Я и сейчас не понимаю, о чем думало командование батальона или бригады, оставляя роту на западном берегу удерживать буквально пятачок. Средств усиления в батальоне и бригаде после ожесточенных боев до р. Стрыпа не было, но все знали, что противник подтянул свежие резервы, превосходящие бригаду по силам.

Саперы, покидая нас, пожелали нам выжить, выразили сочувствие и сказали, что их вины нет. Вид у них при этом был такой, словно они прощались с нами навсегда, – видимо, они считали нас смертниками. Приказ я выполнил, а куда денешься – приказ есть приказ.

Не буду себя хвалить, но я уже был стреляный воробей и не собирался отдавать солдат и себя на смерть и не надеялся на счастливый случай. Полагая, что выстоять на этом берегу все равно не смогу, я приказал своим бойцам соединить наш берег с остатками моста на том берегу жердями, создав таким образом какой-то переход через речку. Кроме того, я перевел солдат с южной окраины села на северную сторону, где как раз проходила полевая дорога к мосту. Я считал, что немцы будут наступать не по пашне, где сначала заняла оборону рота, а пойдут по более-менее твердой дороге. В каждом окопе по обеим сторонам дороги я расположил по два солдата, для храбрости и поддержки друг друга.

Наступила темная ночь. Я с несколькими бойцами расположился с правой стороны дороги. Пока все было тихо. Проверил расположение бойцов. Люди не спали, но некоторых дремота сморила, и я предупредил, чтобы все были во всеоружии, не спали, а то немцев можно проморгать. Сам я, предчувствуя нападение немцев, тоже не спал. Фрицы ночью редко ходили в атаку, но все может быть, не исключено, что и ночью нагрянут, а на новых бойцов я не очень надеялся. Как я предчувствовал, так и случилось. Только-только ночь пошла на убыль, начало сереть, как немцы атаковали роту. Произошло это внезапно, но все же кое-кто из бойцов открыл огонь. Некоторые, особенно из новичков, не открывая огня, покинули свои окопы и прибежали к мосту. Кое-кто из них был ранен, мы их перевязали и отправили в тыл. Старослужащие не пострадали, так как вели огонь по противнику, а не бежали без оглядки. Мы вынуждены были отходить.

Я собрал всех солдат у моста, и мы открыли в сторону немцев огонь из автоматов, остановив их и не дав продвинуться дальше наших окопов. В темноте плохо было видно и нас, и фрицев. У меня было желание вернуть потерянные позиции, но помкомвзвода сержант Савкин отговорил меня от этого, показав на новичков, которые себя, мягко говоря, плохо чувствовали, дрожа от страха. За свое поведение каждый из них получил несколько затрещин от опытных бойцов. Такой «педагогический прием» применялся редко, но в данном случае я не возражал и не остановил ребят. Жерди на мосту лежали плотно, и мы благополучно перешли на другой берег, где заняли оборону около моста. Наступил день, и я доложил комбату, что западный берег реки нам пришлось покинуть. В ответ поступило указание: «Как удрал с того берега, так и возвращайся назад, оставленные позиции немедленно занять снова». Сдался им этот плацдарм!

Надо было выполнять приказание. Для успешного выполнения этого приказа я стал изучать расположение противника, уточнять его огневые точки. Более-менее мне стало ясно, где противник, сколько его и что он делает. Все было спокойно и тихо, лишь иногда фрицы посылали в нашу сторону одиночные выстрелы, на которые мы не отвечали. Готовясь к восстановлению утраченных позиций, кое-кто готовил еду – есть все равно надо, без этого нельзя. Я поговорил с каждым из новичков, разобрав с ними их поведение в бою, рассказал, что страх присущ всем, но нельзя, чтобы он перерастал в ужас перед противником, приводя к потере контроля над собой. Отдельно я собрал командиров отделений и распределил объекты атаки.

Днем мы скрытно перешли мост и неожиданно атаковали немецкие позиции. Получилось так, что фрицам в это время привезли обед и за едой они не заметили наш бросок без крика «Ура!». Я не мог и предположить, что немцы настолько были испуганы и ошеломлены нашим появлением, что без сопротивления и выстрела оставили свои окопы, бросив оружие и недоеденный обед. Сержант Поддубный так напугал пулеметчика, появившись перед ним в 10–15 метрах, что тот бросил подготовленный для стрельбы пулемет МГ-34 и удрал, оставив обед в котелках. Обед у фрицев состоял из первого в котелке и второго – макарон с куском мяса в крышке котелка. Многие мои солдаты не успели даже выстрелить, так быстро немцы убежали. Тут появился командир второй роты Штоколов с десятком бывших партизан. Все эти люди были под большим хмельком и, кроме лейтенанта Белякова Алексея и только что назначенного командиром второй роты старшего лейтенанта Штоколова Григория Андреевича, одеты в гражданскую одежду. С криком «Ура!» они, опережая нас, бросились за убегающими немцами, но огнем из леса были остановлены. Появись они чуть раньше – сорвали бы «тихую» атаку роты. Отходя назад в наш тыл, Штоколов выпросил немецкий пулемет МГ-34 у Поддубного, который тот захватил. Я разрешил отдать – зачем он нам? Да и владеть им было сложно и носить тяжело.

А Штоколов пришел к командиру батальона и заявил: «Вот как надо воевать! Пошел и захватил немецкие окопы, немцы убежали, а в подтверждение – вот пулемет, лично захваченный мною в бою. Вот так воюют партизаны!» И высказал неуважение в мой адрес.

Когда я доложил командиру батальона о выполнении его приказа, то в ответ он отругал меня за трусость!

День прошел спокойно, немцы не появлялись и огонь по нам не вели.

С наступлением темноты я обошел окопы, подбодрив солдат, особенно новичков, и предупредил, чтобы самовольно не оставляли позиции, иначе немцы всех перебьют. Только я отошел от левого фланга роты, как немцы обрушили по роте мощный артиллерийско-минометный огонь, с применением шестиствольных минометов. Немцы применяли их редко, видимо, не так много их было. Оружие сильное, но с «катюшей» его не сравнишь. Мы этот миномет называли «ванюшей», а в других местах его называли иначе, «ишак» например. Мне, а также сержанту Савкину и моему ординарцу некуда было спрятаться, кругом бушевал огонь, и мы залегли под обрывистым берегом реки. Вокруг рвались снаряды, мины от шестиствольного миномета, кругом летели раскаленные осколки – все это светилось на фоне ночного неба. Просто ад. Как мы остались живыми – уму непостижимо. Стоял страшный гул и грохот орудий, стоящих, видимо, недалеко от нас. Такого огня я не встречал давно, с курских боев 1943 года. И все это обрушилось на одну роту, на 25–30 бойцов. Видимо, припекло фрицев, разозлились они, что днем мы выбили их из села с потерями в солдатах и оружии, когда они, не ожидая нападения, спокойно обедали. Потеря оружия – позор для солдата.

Обстрел продолжался минут 20–25, хотя разве можно было засечь его продолжительность в это время? Страху набрались не только новички, но и «старички», побывавшие со мной уже в боях. Да что там говорить, я и сам натерпелся страху, к тому же и укрытий не было, чтобы переждать налет. Когда налет закончился, фрицы атаковали превосходящими силами. Бойцы роты не выдержали этого огня и опять побежали. Старослужащие еще оказали кое-какое сопротивление, но с «драпом» новичков и они отошли к мосту. Остановить бегство из окопов я не смог, тем более что некоторые были ранены, и иных пришлось нести на плащ-палатках. Я принял решение покинуть этот берег, доложил об этом командиру батальона и получил приказ покинуть западный берег и занять оборону по берегу реки, левее второй роты Штоколова.

Интересно, что через несколько дней Штоколов с ротой повторил атаку. Хотел (без нашего участия) выбить немцев с занятых позиций на западном берегу, но рота была практически полностью уничтожена. Спаслась небольшая группа его партизан, в том числе и сам он. Солдат роты немцы добивали, когда они бежали к своим окопам по нашему берегу (восточному) по открытому месту.

Командир батальона видел шквал огня по роте и, видимо, понял, что на другом берегу роте не удержаться, да в этом и не было смысла. Половина новобранцев выбыла из строя, в основном по ранению, и снова у меня не осталось почти никого. Все же нельзя, на мой взгляд, посылать в бой необученных солдат, непривычных к армейской и фронтовой дисциплине. Как мне говорил после войны сержант из нашей роты Николай Чулкин, многие из этих новобранцев прятались в окоп, а оружие клали на бруствер и вслепую вели огонь куда попало. Я, правда, такого никогда не видел, но Чулкину можно верить. Два или три солдата были расстреляны немцами в упор прямо в окопе, но все же смогли выскочить из окопа и, только добежав до моста, потеряли сознание. Фельдшер батальона сказал мне, что один из этих новобранцев имел 14 пулевых ранений, но остался живым. В ходе первой немецкой атаки двое бойцов, Чащин и Халилов, пропали без вести, побежав с испугу не в ту сторону. Один из них, Чащин, вернулся почти через месяц, а второй присоединился к другой части.

Вот так закончилась моя эпопея на заречном плацдарме реки Стрыпа в апреле 1944 года. Рота окопалась на высоком берегу этой реки. Дни проходили спокойно, немцы нас не трогали, а мы их и подавно не обстреливали. Иногда наша бригадная артиллерия вела огонь по замеченным целям, но это случалось редко. Командира нашей роты лейтенанта Чернышова мы не видели, он, кажется, был отправлен в тыл за пополнением, а может, и куда-то еще. Правее моей роты занимала оборону 2-я рота, где был мой друг – командир взвода Леша Беляков, а командиром роты был назначен старший лейтенант Штоколов, только что прибывший из резерва и уже «отличившийся». На должность командира пулеметного взвода пулеметной роты в начале апреля или в конце марта прибыл лейтенант Мочалов В.К. Он находился в нашей роте, так как не было ни пулеметной роты, ни пулеметов. Мы продолжали питаться за счет жителей того села, откуда немцы нас выбили. Под утро два-три солдата ходили в это село, приносили кур или еще чего-нибудь и варили в котелках на костре. Немцы к этому времени из села ушли и окопались на высотке за селом.

27 апреля 1944 года бригаду сменила общевойсковая часть, и мы вышли на формирование. Батальон отвели в тыл, и мы расположились на опушке леса недалеко от города Копычинцы.

В течение двух месяцев боевых действий в Каменец-Подольской операции в марте – апреле 1944 года мы понесли значительные потери в личном составе и боевой технике, особенно в танках. За этот период мы прошли с боями более 350 км. Нашей бригадой были освобождены крупные населенные пункты – Маначин, Подволочиск, Волочиск, Скалат, Гусятин и город Каменец-Подольский. Тяжелая доля писать о потерях в батальоне, но я обязан показать потомкам, как тяжело нам доставалась победа, какой кровью мы ее достигали.

В трех мотострелковых ротах нашего 1-го батальона в начале Каменец-Подольской операции (3 марта 1944 г.) насчитывалось не менее 300 солдат – по 100 человек в роте. Когда мы вышли из боя на формирование (27 апреля 1944 г.), в первой роте и влитой в нее 2-й роте насчитывалось не более 20–25 человек вместе со мной. Во 2-й роте (бывшая 3-я рота) было и того меньше, 10–12 человек вместе с младшим лейтенантом Беляковым; следовательно, осталось в батальоне всего – 30–35 человек. Эти данные я привожу без тех новобранцев, которые пришли на пополнение в начале или середине апреля, но и среди них были потери в боях у села Доброполье. Потери в трех ротах составили почти 90 %.

Пулеметная рота батальона тоже понесла значительные потери – выбыли расчеты всех станковых пулеметов «максим», основного оружия поддержки в бою мотострелковых рот батальона, а до боя насчитывалось в ней 40–50 человек. Выбыли из строя и все пулеметы. Рота противотанковых ружей (ПТР), в которой тоже насчитывалось 40–50 человек, вообще перестала существовать. В минометной роте выбыли из строя минометы и почти весь личный состав; до боя в ней насчитывалось 30–35 человек, из которых остался только командир взвода лейтенант Зайцев М.П. В артиллерийской батарее (45-мм орудия) не осталось ни одного орудия, погибли или были ранены большинство батарейцев. До боев в батарее было 25–30 человек.

Было уничтожено и другое имущество, а также большая часть транспортных автомашин батальона. В 4-й танковой армии из 450 танков к концу операции осталось не более 60, в танковом полку бригады из 33 танков по штату остались единицы, да и из них не было ни одного неповрежденного.

Из 550 бойцов рядового и сержантского состава батальона осталось в строю не более 50–55 человек. Среди офицерского состава тоже были большие потери. Из 45 офицеров в батальоне по штату осталось менее 50 %, остальные погибли или были ранены и убыли в госпиталь. Из 22 командиров взводов осталось лишь 6 человек. За освобождение своей Родины от немецко-фашистских захватчиков погибли молодые солдаты, 18-19-летние, цвет нашей страны. Гибли и офицеры, командиры взводов и рот, ненамного старше своих солдат – было им по 20–22 года. Если материальная боевая часть, техника, танки были восполнимы, то потери в людях не восстановишь...

Формирование вблизи г. Копычинцы

С передовой в район формирования мы двигались пешим порядком, а батальонное командование – на машинах, «летчиках», как мы их называли. Шли мы не спеша несколько дней, пока наконец не пришли на постоянное место. Построили шалаши и расположились. Почему-то из младших офицеров в батальоне я был один, остальные где-то отстали. Командир батальона вызвал меня и сказал, чтобы я был дежурным по батальону. Ночью пошел сильный дождь, а я устал, устали мои караульные. Забрались мы под брезент для палатки, которую еще не поставили, и крепко заснули. Утром командир батальона еле меня нашел и разбудил и даже не ругал меня, что я проспал и не организовал завтрак для личного состава. Я быстро исправил свою оплошность, заставив поваров заняться готовкой.

В мае – июле начало приходить пополнение, вернулись из госпиталей многие офицеры, а также бойцы из числа рядового и сержантского составов. Возвратились из госпиталей командиры рот старшие лейтенанты Фомин, Григорьев (он был назначен начальником штаба батальона), командиры взводов лейтенанты Шакуло, Гаврилов, Гущенков, Дроговоз, Кравцов, пролежавший в госпитале после ожогов более двух месяцев. С получением личного состава мы стали проводить занятия, сколачивая подразделения. Учили тому, что пригодится на фронте, в боях с противником, старались укрепить дисциплину, ликвидировать некоторую фронтовую вольность. Ведь на передовой руку к козырьку никто не тянул. В отношениях между солдатами и командирами появлялась фамильярность, недопустимая в армии в мирное время. Проводились занятия и в масштабе роты – батальона с боевой стрельбой. Никогда не воевавших солдат пришлось учить всему: ухаживать за оружием, сборке-разборке автомата ППШ (винтовок у нас не было), метко стрелять, примеряться к местности, совершать перебежки, рыть окопы, ползать по-пластунски, садиться на танк и умело покидать его, в том числе и на ходу, даже громко кричать «Ура-а-а!». Как научишь солдат, так они и будут воевать. Учили ходить в атаку в составе отделения, взвода, чувствовать локоть товарища. Короче говоря, сколачивали взвод и роту в единый кулак, чтобы при встрече с врагом превосходить его в бою, чтобы «капут» был ему, а не нам.

Жили мы в шалашах из веток хвойных деревьев, кое-кто их покрыл корой, снятой с деревьев. Комбат, его заместители и другие штабные офицеры находились в штабных машинах или в брезентовых палатках, которых в роте не было, при дожде солдаты накрывали шалаши плащ-накидками. Погода на Украине была теплая. Учеба учебой, но мы были молодые, и нам ничто человеческое не было чуждо. Некоторые ходили в близлежащее село Майдан, меняли у жителей кое-какие трофеи на самогон, сало, пшеничный хлеб и даже молоко. Устраивали в селе даже вечеринки – пели, плясали, а некоторые оставались с девчатами до утра. Мы были молодые, здоровые и радовались жизни, не думая о том, что нас ожидает впереди.

Я, Шакуло и другие офицеры были награждены орденами Красной Звезды. Это был первый мой орден на войне. Были награждены и многие бойцы роты. Лейтенанта Зайцева назначили замкомбата по хозчасти, лейтенанта Волкова – командиром пулеметной роты батальона, лейтенанта Чернышова – командиром 1-й роты батальона. На 2-ю и 3-ю роты были назначены офицеры со стороны, хотя, на мой взгляд, и я, и Беляков, и Шакуло были достойны стать командирами своих рот – все мы имели среднее образование, оканчивали 6-месячное военное училище, давно были в батальоне, имея стаж на офицерских должностях два года, и все командирами взводов. Почему так было, я просто не знаю. В дальнейшем мне тоже не везло в продвижении по службе и в наградах, но мы как-то не очень обращали на это внимание – жив, и хорошо, что еще надо? А вот командиры на более высоких должностях, считая иногда, что их ущемляют в наградах, реагировали болезненно. Ходил слух, что командир батальона Козиенко повздорил с политруком Герштейном за то, что Герштейна наградили за Каменец-Подольский более высоким, по его мнению, орденом, чем его самого, – Козиенко был за эти бои награжден орденом Богдана Хмельницкого, а Герштейн – орденом Отечественной войны I степени. За эту драку Козиенко был на некоторое время отстранен от должности командира батальона, но перед новой операцией, Львовской, его возвратили на прежнее место. В это время вместо Козиенко в батальон прибыл, как потом выяснилось, на стажировку преподаватель Военной академии бронетанковых войск – подполковник, который стал требовать от нас знание полевого Устава бронетанковых войск, а не полевого Устава пехоты, хотя мы танкистами не были и танками не командовали; нам даже пришлось сдавать ему экзамены. Но он быстро убыл в академию.

ЛЬВОВСКО-САНДОМИРСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Заканчивался наш «отдых» и подготовка личного состава к новым боям. В начале июля 1944-го наш батальон, как и другие батальоны 49-й Каменец-Подольской механизированной бригады, пешим порядком направился ближе к фронту, в район сосредоточения, откуда должны были перейти в наступление. Впереди были напряженные бои.

Передвигались мы лишь с наступлением темноты и до рассвета, а днем располагались в лесистой местности с соблюдением режима маскировки. Ночью дорога к фронту превращалась в мощный поток, в котором двигались все рода войск: пехота, артиллерия всех калибров, бронетранспортеры. Танки шли по другим дорогам – в целях введения противника в заблуждение. Маскировка соблюдалась твердо, все солдаты понимали ее необходимость, иначе не миновать налета авиации противника. Как ни тяжело было найти хорошее место для дневки, командир батальона Козиенко старался расположить батальон около воды, у какой-нибудь речушки. Это имело большое значение в жаркие летние дни на Украине, после изнурительного ночного марша в сплошной пыли – можно было умыться, а то и искупаться, постирать портянки, охладить натруженные ноги в воде. На это время все замирало – боялись налета авиации противника.

В район сосредоточения мы прибыли через несколько дней. Расположились в перелеске, где, ожидая дальнейших указаний, пробыли дней пять. Потом, вечером, к нам подошли «Студебекеры», весь личный состав батальона был посажен на эти машины, и мы ускоренным маршем двинулись ближе к фронту. Беда была в том, что шоферы не имели достаточной практики вождения автомашин, поэтому порой допускали оплошности при движении колонной, но все обошлось более-менее благополучно. Утром мы спешились в лесу и рассредоточились на случай артиллерийского обстрела.

На рассвете 14 июля 1944 года, после длительной авиационной и артиллерийской подготовки, началось наступление общевойсковых частей, которые стремились прорвать сильно укрепленную оборону противника. 17 июля, после прорыва оборонительных сооружений немцев, в образовавшуюся в обороне брешь вступила наша 4-я танковая армия с задачей выйти глубоко в тыл противника в направлении г. Львова. Из подразделений 49-й мехбригады в прорыв был брошен только наш 1-й мотострелковый батальон десантом на танках корпусного 56-го танкового полка. Второй и третий батальоны с танковым полком бригады в это время атаковали немцев, которые стремились ликвидировать брешь в своей обороне, замкнув ее с севера и юга. В ходе ожесточенного боя батальоны понесли значительные потери в личном составе и танках, танковый полк бригады был почти полностью уничтожен. Но и противник понес потери и вынужден был отказаться от намерения закрыть брешь в своей обороне. В результате этого боя нашему батальону, бригаде и в целом нашему 6-му механизированному корпусу были созданы условия для движения вперед, в тыл противника. Впоследствии вся тяжесть боев легла именно на наш батальон, единственный, не понесший потерь в первые дни боев.

При движении на г. Львов нам тяжело досталось, особенно от немецкой авиации, которая беспрерывно совершала налеты на нашу колонну, пытаясь задержать ее продвижение. Мы старались двигаться ночью, но летом ночь короткая, поэтому приходилось двигаться и днем. Противник любыми средствами старался задержать нас, устраивал засады, заслоны, но это ему мало помогало, и мы продолжали двигаться вперед. Страдали мы и от жары, особенно когда спешивались и двигались пешком из-за непрерывных налетов авиации. Что такое налет авиации противника? Обычно налетало 20–25 самолетов-бомбардировщиков – «Юнкерсы» в сопровождении, как правило, истребителей «Мессершмитт-109» или «110». Бомбардировщики выстраивались в боевой порядок до подлета к нашей колонне и начинали штурмовать колонну по ходу нашего движения или же заходили для штурмовки сбоку, перпендикулярно движению колонны, обычно со стороны солнца. Сначала они сбрасывали бомбы, целясь по танкам, и одновременно вели по танкам огонь из крупнокалиберных пулеметов, стараясь поджечь их. Самолеты делали два или три захода. При налете авиации десант как горох сыпался с танков, стараясь убежать дальше от дороги, залечь в какое-либо естественное укрытие, если оно имелось, или просто залечь и ждать окончания налета; танки тоже покидали дорогу. В один из солнечных жарких дней, уже за г. Золочевом, немецкая авиация бомбила батальонную колонну без перерыва, как мы говорили, «на обед»: одна группа улетает и тут же появляется другая. Поэтому танки остановились, и командование бригады, не без участия комбата, приказало десанту двигаться пешим порядком, соблюдая меры маскировки. Днем жара изматывала бойцов, были проблемы с водой, люди теряли силы, ноги наливались свинцом. Некоторые бойцы натерли ноги до крови. Я тоже натер ноги – это случилось в первый и последний раз в моей жизни. В то же время танки до наступления вечерних сумерек стояли в укрытиях, а затем догнали нас, и ночью батальон опять двигался на танках. Эта мера помогла в какой-то степени не нести потерь в людях и технике, и за ночь мы смогли достичь заданного рубежа. Противник временно потерял нас, его авиация прочесывала опушку леса, овраги, но безрезультатно. Таким порядком мы продвигались ко Львову еще несколько дней.

Мне нравилось сидеть на лобовой броне танка, на выступе от пулемета (с правой стороны по движению танка), держась левой рукой за ствол орудия. Но это можно было позволить себе только в светлую ночь, при хорошей погоде и на укатанной дороге, обычно же десант располагался позади танковой башни. Внутри танка мне пришлось побывать один раз – я в нем часок вздремнул. Удовольствия от этого я не получил – трясет здорово, жарко и непривычно. Главным образом я следовал на переднем танке – пыли нет и обзор широкий. Но опасность была в том, что первый снаряд предназначался тебе – это головная машина. Так однажды и случилось.

Мы двигались десантом на танках почти всю ночь с зажженными фарами. Перед рассветом, когда стало сереть, видимость улучшилась, и колонна остановилась перед небольшой возвышенностью на короткий привал. Это было перед небольшим городком Бобрка, южнее Львова. Я решил уйти с головного танка и перешел на третий от головного танк, где разместился на корме, позади танковой башни – обычное мое и солдатское место, решив, если удастся, немного вздремнуть. Видимо, интуиция сработала, у меня так было не первый раз. Только колонна двинулась вперед и головной танк поднялся на пригорок, как фрицы открыли огонь, головной танк был подбит и загорелся, а затем и взорвался. Два или три бойца из десанта погибли, остальные, человек восемь, остались живы. Повезло ребятам, вовремя сообразили покинуть танк, отбежать от него и залечь в придорожном кювете. Рота тоже покинула танки и рассыпалась в цепь. Мы залегли и стали окапываться на всякий случай. От пулеметного огня немцев головы нельзя было поднять, иногда по нам велся и артиллерийский огонь (потом было установлено, что это били танки противника – «пантеры»).

Поступила команда от командира роты: «Вперед». Я поднял свой взвод в атаку, другие взводы роты тоже поднялись. Мы достигли гребня холма, где стоял наш подбитый танк, и дальше не смогли продвинуться из-за шквального огня фрицев. Взвод понес потери убитыми и ранеными. Бойцы залегли, не выдержав пулеметного и орудийного огня противника, а также огня снайперов. С помощью командиров отделений мне удалось обнаружить две-три огневые точки немцев, окопавшихся в 150–200 метрах от нашей цепи. Показав связному, где находятся пулеметчики, я послал его к артиллерийскому наблюдателю и в батальонную минометную роту, да они и сами уже разобрались в обстановке. Бригадная артиллерия и наши 82-мм минометы открыли огонь, однако он не смог подавить огневые точки немцев. Только мы отрывались от земли, как фрицы нас опять к ней прижимали, а танки командование бригады в помощь батальону не бросило, видимо сберегая их для будущих боев. Мы, десант, без танков тоже в атаку не шли, залегли и пытались дождаться поддержки танков.

Поступила еще одна команда: «Вперед» с добавлением: «не то расстреляют». Мне кажется, это добавление придумал сам командир роты Николай Чернышов. У меня большие сомнения, что такая команда могла последовать от командира батальона или от командира бригады, от них я до этого боя и в последующих боях ничего подобного не слышал, и меня расстрелом никогда не пугали, да и причин к этому не было, приказы я выполнял безоговорочно. Мы же шли на смерть против фрицев ради жизни других. Правда, долго собирались атаковать противника, на это ушел почти весь день. Да, мы боялись идти на танки, боялись, и все. Противотанковых средств в роте не было (противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью уже отживали свое). Боялся не только я, боялись и другие командиры взводов и рот. Огонь противника был плотный, смертельный, а умирать никому не хочется, каким бы ты ни был храбрым и смелым. Самое же страшное – остаться калекой, лучше, что б уж сразу насмерть. Когда идешь в атаку и видишь, чувствуешь, как рядом падают твои товарищи, то человека охватывает ужас – «сейчас и меня». Но, с другой стороны, такая злость вскипает против немцев: «подожди, доберусь до тебя», что готов крушить все направо и налево и о смерти уже не думаешь.

Вот и я разозлился после предупреждения о моем расстреле. Скомандовал командирам отделений взвода поднять бойцов в атаку – я тоже находился в цепи. Бойцы в атаку не поднялись – лежат на матушке-земле, умирать никто не хочет. Я тоже не хочу, мне только 21 год, но приказ надо выполнять, не будешь ждать, когда враг сам уйдет с позиций. Я вскочил под ураганным пулеметным огнем противника с командой: «Встать! За Родину, за Сталина! За мной в атаку, вперед!» Поднялись несколько человек, в основном командиры отделений, остальные же остались лежать, страх их приковал к земле. Пробежав несколько метров вперед, я заметил, что нас в атаке лишь несколько человек. Пришлось мне вернуться назад, бежать вдоль цепи солдат и силой поднимать их в атаку, буквально за поясной ремень отрывая их от земли. И все это под пулеметным огнем противника. Ординарец бежал позади меня и кричал мне: «Товарищ лейтенант, ложитесь! Ложитесь, товарищ лейтенант, а то убьют!» Я же продолжал бежать, поднимая солдат. Вдруг я обратил внимание, что впереди меня колосья пшеницы отскакивают от стеблей, как будто их стригут ножницами. Это они отлетали от пулеметного огня, который вели немцы по мне. Такой плотный огонь я раньше не встречал. В конце концов для меня и для солдат все обошлось благополучно – я даже не был ранен, поднял солдат в атаку, и взвод с бугра скатился в низину, на окраину Бобрки. Одновременно и взводы Петра Шакуло и Гаврилова, а также другие роты батальона атаковали противника. Немцы бежали, оставив танк «пантера», видимо без горючего. Когда мы подбежали к нему, он был еще теплым от работы мотора. Другие танки вместе с пехотой оставили место боя, не выдержав нашей атаки. Я еще долго приходил в себя после атаки, сел за хату и ни о чем не думал. Меня звали, а я не отвечал. Чудо, что немцы не смогли изрешетить ни меня, ни ординарца, когда мы бежали вдоль цепи, поднимая солдат в атаку.

Когда все успокоились и мы пришли в себя, послышался смех, подначки, стали вспоминать прошедший бой. В целях разрядки приняли по «стопарю». Шутники и на фронте были, мы их звали «хохмачи». Надо мной начали шутить: «Бессонов, ты чего это бежал в атаку не вперед, а вдоль фронта?» Другой «хохмач» подает голос: «А он, ребята, с перепугу забыл, куда надо идти в атаку». Третий: «Нет, он отвлекал огонь немцев на себя, чтобы славянам (на фронте солдат называли „славяне“) легче было совершить бросок на фрицев». И все это под хохот товарищей. «Да он хохмач, ребята, знает, как обмануть фрицев!» Им, здоровым ребятам, смешно, они ржут, как жеребцы, и невдомек им, почему я бежал вдоль цепи фронта, а не вперед. Мне же до сих пор страшно вспомнить тот случай, но повезло на этот раз, крупно повезло, что я остался жив и невредим. На всю жизнь запомнил я этот город Бобрка.

Солдаты не были на меня в обиде за то, что я силой поднимал их в атаку. Наоборот, они все превратили в шутку, да и рады были, что остались живыми. Видимо, этот случай запомнился мне как раз своей нехарактерностью. Больше в моей боевой практике такого никогда не было. В подавляющем своем большинстве солдаты были смелыми, приказы выполняли беспрекословно, как ни трудно им было в бою. В их боеспособность я верил и знал, что поставленную задачу я с ними выполню. Они видели, что я нахожусь в цепи и вместе с ними иду на смертный бой, не прячусь за их спины, поэтому доверяли мне. Я никогда не сомневался в их стойкости, не унижал их человеческое достоинство, относился ко всем одинаково. Некоторые солдаты проявляли исключительную смелость, как, например, Поддубный, Савкин, Чулкин и ряд других. В них была моя опора, в этих отважных ребятах. Я прислушивался к их дельным советам в бою, как правило, старался выполнять их просьбы, делился с ними всем, как и они со мной, в основном, конечно, едой, консервами. Сам я раненых на поле боя никогда не бросал и знал, что и при моем ранении они меня не бросят. Наша беда была в том, что при быстром передвижении на танках десантом мы не всегда успевали предавать убитых земле, а при захоронении порой не отмечали это место. Только после проведения операции, когда выходили на формировку, уточняли, кто и где погиб, но в основном лишь приблизительно. В этом была беда танкового десанта и экипажей танков при действиях в глубоком тылу противника. Легко раненных мы иногда возили с собой на танках, а перевязку делали санинструкторы или фельдшеры, а тяжело раненных после перевязки оставляли в населенных пунктах, на попечение жителей. А вообще вести учет раненых и погибших возлагалось на писарей рот и батальона.

Недолго мы наслаждались отдыхом, последовала команда: «Вперед», так как подошли наши танки. Заканчивался этот ужасный день – день, который запомнился мне на всю жизнь, 18 июля 1944 года. Надо признать, что немцы удачно в этом месте выстроили заслон, чтобы задержать наше движение на Львов, умело использовали местность и грамотно вели бой. Дорога, как я уже писал, поднималась вверх на пригорок, а затем резко спускалась вниз с поворотом направо. Справа и слева от дороги были крутые склоны, с одного из которых нам пришлось прыгать во время атаки вниз. В то же время, по-моему, немецкий заслон был малочисленный: два-три танка «пантера» и «тигр» и до роты пехотинцев. Но зато было много пулеметов МГ-34, снайперы, а также минометная батарея 81-мм калибра. Немцы заранее подготовились к обороне, умело расположили свои огневые точки и расставили танки в засаде. Мы же, колонна танков, летели «на всех парах», без головного дозора, без разведки. Встречный бой вообще очень сложный, и им надо умело руководить. Счастье еще, что и рота, и взвод понесли лишь незначительные потери. Мы не смогли найти одного солдата – Бабаева, уроженца г. Баку. Облазили весь склон, проверили хаты, но найти так и не смогли. Жалко – вояка он был хороший.

Всю ночь мы продолжали двигаться на Львов. Встречались мелкие группы противника, но такого заслона, как фрицы организовали у Бобрки, больше не было. С наступлением утра, 19 июля, остановились на отдых – он был необходим, особенно механикам-водителям: после напряженной ночи они засыпали прямо в танке, на своем месте. Мы, десант, могли еще на броне подремать на ходу, хотя танк – это не легковой автомобиль, и рессор в буквальном смысле у него нет, а функции рессор выполняют лишь специальные стержни (стаканы), которые несколько смягчают движение танка по неровностям местности.

Расположились в хлебах, танки замаскировали в балках. Перекусили чем бог послал, умылись, стали приводить себя в порядок, офицеры постарше меня принялись бриться. Тишина, спокойно, солнце светит, небо голубое, ни облачка. Сколько красоты кругом, и какое это счастье – жить!

На этом привале произошел несчастный случай, который я очень хорошо помню. Лейтенант Александр Гущенков, командир пулеметного взвода нашей роты, брился. К нему подошел лейтенант Петр Малютин, чтобы побриться, когда он закончит. У Гущенкова был трофейный пистолет «парабеллум». Пистолет этой системы у нас в армии редко у кого встретишь, не любили его, сложный он был, хотя в руке лежал хорошо.

Подойдя, лейтенант Малютин взял пистолет, которого, видимо, никогда не видел, и стал изучать. Незаметно для себя он загнал патрон в патронник, нажал на спусковой крючок, и произошел выстрел. Пуля попала Гущенкову в левое плечо и прошла навылет через мягкие ткани. Петр сначала не понял, что произошло, пока Александр ему не сказал: «Петька, ты меня ранил». Малютин смертельно испугался, но все обошлось относительно благополучно – не убил, а только ранил в левое плечо. Гущенкова быстро перевязали и отправили в госпиталь, однако его мытарства не кончились, и ему пришлось избежать еще одной смертельной опасности. Как он нам потом рассказывал, в село, куда были помещены раненые под наблюдением медиков, ворвались немцы, какая-то отступающая группа. Они сразу же бросились к дому, где находились раненые, врывались в комнаты и расстреливали всех, кто там находился. Александр Гущенков спрыгнул со второго этажа и, отстреливаясь из «парабеллума», скрылся в хлебах, хорошо, что быстро стемнело. В армейский госпиталь он попал только через несколько дней. К сожалению, это был не единственный случай, когда немцы расстреливали раненых и медицинский персонал. Я считаю, что оправдания подобным зверствам нет.

У меня тоже был случай, когда я ранил своего офицера, командира пулеметного взвода. А получилось так. Батальон атаковал фрицев и почти отбросил их с дороги, они уже убегали под нашим натиском, когда мои бойцы говорят: «Товарищ лейтенант, слева нас атакуют немцы!» Бинокль я не носил – в бою, в атаке, он только мешал, но, присмотревшись повнимательней, я действительно увидел, что на левый фланг нашей роты на самом деле бегут фрицы в своих касках с рожками по бокам. Особенно настырным был один – то спрячется, то появится опять, выглядывая из пшеницы. Почему-то у меня оказалась винтовка, вернее, немецкий карабин. Недолго думая, я прицелился и, как только он выглянул, выстрелил. И вдруг оттуда раздался мат-перемат. Оказывается, это был свой, в бою он нашел немецкую каску и надел ее на голову, для безопасности. Я его не убил, а только прострелил ему нос. Он немедленно отбросил немецкую каску, его перевязали и отправили в тыл, как раненного от немецкой пули. А как еще? Пуля-то действительно была немецкая. Разве можно при наступлении нахлобучивать немецкие атрибуты? В обороне дело другое, да и то осторожно.

В тот день, когда был ранен Гущенков, наша колонна, наверное, полдня спокойно продвигалась вперед, не встречая противника. Авиации тоже не было. Но радости нашей не суждено было сбыться – во второй половине дня противник опять бросил против нас авиацию. В отсутствие наших истребителей (зенитные орудия тоже не всегда были в колонне) немцы, не побоюсь этого слова, без помех издевались над нами. На малой высоте они штурмовали все живое, и мы несли потери и в танках, и в личном составе. Почему не было наших истребителей? Мне кажется, только оттого, что наша бригада далеко ушла от аэродромов базирования истребительной авиации, дальность действия которых ограничена. Имея задачу освободить город Львов, наша танковая армия, в том числе и наша 49-я мехбригада, ушли в тыл противника, почти на 100 километров оторвались от общевойсковых армий, которые в основном двигались пешим порядком и вели непрерывные бои с немцами.

Бои за город Львов

19 июля перед одним из сел мы заметили позиции немцев. Батальон рассыпался в цепь, наша рота развернулась и стала продвигаться в направлении этого села, левее дороги, а 3-я рота под командованием старшего лейтенанта Костенко – правее дороги. Мы учли бои под Бобркой, 2-я рота осталась в резерве комбата. В одном из оврагов мы встретили двух человек в нашем обмундировании. Они заявили, что являются летчиками штурмовика Ил-2, который сбили немецкие истребители при штурмовке противника на окраине Львова, и пробираются на восток к своим. Они попросили поесть, мы дали им хлеба и консервов, а сами стали цепью продвигаться вперед. Летчики сообщили, что немцев в селе нет и немецкие окопы немцами не заняты, и все так и оказалось. Перед траншеей было, однако, натянуто проволочное заграждение – «спираль Бруно». Это колючий моток метр в высоту и столько же в ширину. Мы пытались перепрыгнуть его, но ничего не получилось. Я приказал набросить плащ-палатки в несколько слоев, и по ним мы переползли на другую сторону. Хорошо, что противника не было, а то бы мы застряли перед этим заграждением.

Мы вступили в село. Попрятавшиеся жители постепенно стали выходить из своих укрытий. Кое-кто из солдат заходил в хаты, и там их угощали молоком и белым хлебом. Мне тоже принесли, но молоко я не стал пить, а краюшку пшеничного хлеба съел. Почему-то опять кухня отстала, и мы с вечера не ели. Когда мы выходили из села, голодным из нас никто уже не был. После этого села мы двигались и на танках, и пешком. Немецкая авиация не оставляла нас в покое, поэтому мы продвигались вперед, на запад, челночным порядком.

Наступали сумерки, авиация наконец-то от нас отстала, и мы могли спокойно продолжать движение. Ближе к ночи я со взводом достиг какого-то населенного пункта, к сожалению, уже не помню его названия. Впереди, в одном или двух километрах, лежал Львов. Когда я пришел с докладом к командиру батальона, он разрешил солдатам отдыхать. Мне он поставил задачу на следующий день рано утром наступать на г. Львов. Это было, скорее всего, 20 июля 1944-го, в день моего рождения – мне исполнялся 21 год.

В связи с тем, что командир взвода Петр Шакуло был легко ранен, мне поручалось командовать и его взводом. Помкомвзвода у Петра был сержант Савкин – смелый парень, я его знал по каменец-подольским боям и очень уважал. Савкин был надежный парень, солдаты его слушались и уважали. В роте из командиров мы с ним оставались одни.

Надо сказать, что ко Львову подошел только наш 1-й мотострелковый батальон, даже скорее рота, а если конкретнее, то штаб батальона – комбат Козиенко, замполит Герштейн и начштаба батальона Григорьев, мой взвод и взвод Шакуло (без него самого). Третий взвод с командиром роты Чернышовым был оставлен на каком-то перекрестке (комвзвода лейтенант Гаврилов был ранен) на случай появления фрицев. Гущенков тоже был ранен. Вторая рота (комроты Штоколов) также осталась на какой-то высотке. Третья же рота (Костенко) ушла на помощь 16-й Гвардейской мехбригаде, которая «завязла» в уличных боях в городе Перемышляны, юго-восточнее Львова. Второй и третий батальоны нашей бригады вели бои где-то в стороне, а 56-й танковый полк покинул наш батальон, выполняя другие задачи. Таким образом, брать Львов было поручено комбатом мне с двумя взводами, насчитывающими 30–35 человек. Громадный город и кучка бойцов.

Во Львов мы подошли с юга, а не с востока, противник нас там не ожидал, и немецких войск в этом районе почти не было. Правду скажу – я боялся входить во Львов без поддержки танков. Не любил я наступать или ходить в ожесточенную атаку без танков. Танки всегда прибавляли нам смелости, а на противника нагоняли страху. В бою мы поддерживали друг друга, особенно в населенных пунктах и в лесу. Без танков тяжело воевать, так же как и им без пехоты, танкового десанта. К этому привыкли и мы, и танкисты. Без танков мы выглядели как голый на морозе, другого сравнения не нахожу. Плохо без них.

Короче говоря, 20 или 21 июля 1944 года я собрал командиров отделений и объяснил им задачу, поставленную командиром батальона капитаном Козиенко (через месяц ему будет присвоено воинское звание майора). На рассвете я с двумя взводами нашей роты, а также с пулеметным взводом 3-й роты нашего батальона (лейтенантом Цикановским) перешел в наступление на г. Львов. Город был построен по западному образцу, наряду с большими домами в нем имелись отдельные особняки, окруженные металлическими заборами – решетками или крупной сеткой. Кроме широких улиц в городе было изобилие узких, кривых улочек, иногда крутых.

Впереди, на окраине города, виднелись окопы. Вот на них мы стали наступать развернутой цепью. На всякий случай я послал одно отделение (7–8 человек) вперед в порядке разведки. Разведка достигла окопов и сообщила, что немцев нет. Я приказал этому отделению выйти на асфальтированное шоссе и продвигаться по нему в город. Роту я тоже повернул к дороге, и по ее обочинам мы стали двигаться за головным дозором. Так мы и входили в город – впереди, метрах в 150–200, двигался головной дозор, а позади остальная часть роты, которая передвигалась в колонну по одному по обочинам шоссе. Нас встречали двое мужчин – местные жители. Один из них держал поднос с рюмками, другой две бутылки водки, наливая ее в рюмки. Каждый из нас подходил к ним, выпивал рюмку и шел дальше. Я тоже это сделал с благодарностью, даже две выпил. Мы входили в город с южной окраины по улице Культпарковской. Слева от дороги были небольшие дома, одно– и двухэтажные, а справа шел деревянный забор. Противника не встретили, было тихо, как будто и нет войны, солнце жарило вовсю. Но ни в коем случае нельзя было терять бдительность, воевали мы не с дилетантами, а с хорошо обученными, хитрыми и умелыми солдатами, от них можно было ожидать любых действий. Я предупредил своих бойцов, что мы не имеем права расхолаживаться из-за малочисленности нашего отряда, вооруженного только двумя пулеметами «максим». Одним расчетом командовал сержант Чечин Иван Захарович – молодой, смелый, знающий себе цену боец, с которым мы провоевали до Дня Победы.

В глубь города мы не пошли, а закрепились в пустующих домах на его окраине, как приказал комбат. Во всяком случае, один городской квартал мы прошли. Командир батальона и его штаб остановились, не доходя до города, но провели ко мне телефонную связь. Кухни нашей опять не было – ее сожгла авиация, поэтому мне пришлось отрядить солдат к розыску еды по окрестным домам. Кое-чем удалось разжиться у жителей, во всяком случае, голодными мы не остались. К нам с лейтенантом Цикановским Израэлем Соломоновичем (которого мы звали Семеном) прибыл командир артиллерийской батареи нашего батальона старший лейтенант Кашинцев. С ним прибыло одно 45-мм орудие, расчет которого прикатил его на себе, к нему было лишь несколько снарядов. Другие орудия, автомашины со снарядами и тягачи немецкая авиация уничтожила на марше при движении ко Львову.

Мне нравился Кашинцев, иногда сильно заикающийся, но всегда неунывающий, остроумный и большой шутник. В ту пору ему было 27 лет. Он был интересный человек, да и воевал давно. Я обрадовался, что он пришел. Теперь нам с Цикановским было с кем посоветоваться – каким образом ротой брать громадный город? В глубь города мы не пошли, я побоялся входить в лабиринт улиц, где нет укрытий и нельзя окопаться. Идти задами мешали металлические заборы частных домов. В Скалате и Каменец-Подольском было свободнее и как-то просторнее – там такие заборы нам не встречались. Танков с нами не было, с ними было бы спокойнее. А какая помощь от «сорокапятки» с пятью снарядами? Смех один. Ничего не было известно о силе противника и его расположении, о том, имеются ли у него танки. Комбат так и не поставил нам задачу – в каком направлении двигаться по городу. Нас он не беспокоил, и мы его тоже, а зря.

Было тихо, спокойно, никто в нас не стрелял, авиации немцев тоже не было, еду доставали. Стояли летние теплые дни. После дней напряженного марша с боями до Львова это было блаженство. Мы подготовились к отпору противника: расположили пулеметы, даже поставили орудие на позицию. От налета авиации вырыли окопы около домов. Назначались наблюдатели и дежурное отделение. Мы с Толей Кашинцевым решили осмотреть прилегающие дома. Я послал в разведку два отделения с приказом проверить, что делается впереди и по бокам от нашей улицы, и, не входя глубоко в город, по возможности опросить жителей, если окажутся на улицах или в домах. Пока город выглядел мертвым – жителей не было видно, а ряд домов пустовал.

Обследуя окрестности, мы с Кашинцевым обнаружили немецкий госпиталь, занимающий 3–4 четырехэтажных дома. Как мы поняли, это был госпиталь для умалишенных солдат. Нашли кое-кого из немецкого обслуживающего персонала. Я кое-как по-немецки приказал им кормить больных и ухаживать за ними. Они меня поняли, и больше к этому психиатрическому госпиталю мы не подходили. Нам своих забот хватало, а немцы и без нашей помощи могли справиться со своими психически больными соотечественниками. Обойдя другие дома, в одном из них, кирпичном, мы нашли местных жителей, которые перебрались туда из других домов, менее устойчивых к обстрелу. Вернулась разведка, доложила, что в ближайших домах немцев нет. Вернулись и те бойцы, которые по собственной инициативе осмотрели окрестности. Недалеко от нас они, правда, обнаружили немецкий аэродром, но он был покинут противником. Бойцы принесли кое-что из продуктов – в основном разные консервы.

Ночь прошла благополучно, никаких указаний от командира батальона не поступало и на следующий день, а мы этому и рады были. Конечно, надо было входить в город, а не отдыхать, но на нас давила усталость, да и о противнике ничего не было известно. Все мы устали и от марша до Львова, и особенно от авиации противника. Немецкие летчики, пикируя почти до самой земли, строчили из пулеметов, сбрасывая бомбы. Они делали все, чтобы не допустить нашего продвижения вперед, а отбиваться от самолетов нам приходилось лишь ружейно-пулеметным огнем, эффект от которого был как мертвому припарки. А тут наступило затишье: не стреляют, не бомбят, да и голодными мы не были. Лето, тепло. Санаторий – не меньше, в крайнем случае – дом отдыха.

На следующий день нас стал обстреливать снайпер. Чуть выйдешь на открытое место – выстрел. Долго мы не могли определить его позицию. Наконец с помощью бинокля установили, что снайпер ведет огонь с чердака пятиэтажного дома. Под вечер добровольцы скрытно подобрались к этому дому и поднялись на чердак, но его уже след простыл, а ни у меня, ни у бойцов не хватило сообразительности оставить там засаду. Скорее всего, это был даже не немец, а бандеровец-самостийник или поляк – националист-одиночка. Больше он не появлялся.

Так прошло два или три дня, а мы все еще продолжали околачиваться на окраине города. У меня, Цикановского и Кашинцева не хватило мужества и решительности брать Львов с полуротой бойцов – 30–35 человек. Комбат и не тревожил нас, а мы его, но вдруг появился командир роты старший лейтенант Чернышов. Лучше бы он не появлялся. Все, что он сделал, это навел смуту, неразбериху и смотался от нас. Чернышов принял решение наступать к центру города, и мы стали продвигаться по одной из улиц. В это время появился человек в гражданском, который показал советский паспорт и стал уговаривать Чернышова быстрее продвигаться в глубь города. Несмотря на то, что я уговаривал Чернышова не верить ему, он не согласился и дал команду двигаться вперед. Приказ есть приказ, его надо выполнять, и мы осторожно продолжили движение дальше по улице.

Не успели мы пройти несколько перекрестков, как у нас в тылу появилась немецкая пехота с двумя бронетранспортерами. Они как будто ждали, пока мы углубимся в город, и теперь отрезали нас от штаба батальона. Пехоты было не очень много, но немцы были вооружены пулеметами, а страшнее всего были бронетранспортеры с пулеметными установками, средств против них у нас не было. Гражданский тип смотался, солдаты позднее говорили мне, что он сбежал к немцам. Немцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия, в основном пулеметный. Мы были не готовы к отпору, но многие бойцы не растерялись и ответили немцам огнем. Я не помню, откуда у меня в руках взялся автомат, и я тоже открыл огонь из-за забора по пулеметному расчету.

Однако единого удара не получилось, поскольку мы были разделены улицей. Одни солдаты вели огонь самостоятельно, другие отбежали назад за дом, почти на прежние позиции. Чернышов убежал к тому взводу, который занял оборонительные позиции в тылу штаба батальона. Мне он сказал: «Управляйся здесь сам, а я пошел к командиру батальона» – и исчез. Кое-как я организовал оборону и успокоил солдат, ликвидировал растерянность. Удивительно, но мы не понесли потерь, хотя укрытий, кроме домов, двери в которые, как правило, были заперты, не было.

В этом бою стойкость и смелость проявил сержант Савкин. Этот парень не терялся в любой обстановке и всегда оставался за командира взвода лейтенанта Шакуло, когда тот выбывал по ранению, и ему доверяли, как офицеру. В этом бою Савкину с частью бойцов пришлось отбиваться от фрицев весь день. Хорошо, что они укрылись за высоким металлическим забором из сетки, и под огнем наших бойцов немцы преодолеть его не смогли. Были беспомощны и немецкие бронетранспортеры.

Николай Савкин на меня обиделся, что я не оказал ему помощь другой частью бойцов в этом бою. Только когда стемнело и мы с бойцами пробрались к нему, немцев уже не было, они покинули поле боя. Видимо, немцы хотели всего лишь нас задержать на некоторое время, не давая продвинуться к центру города. В этом бою пропал один солдат в возрасте примерно 40 лет, и его поиски никаких результатов не дали. Бойцы сержанта Савкина сообщили, что он по национальности поляк, уроженец чуть ли не Львова или его окрестностей. Возможно, что этот солдат сбежал домой, дезертировал. Трудно сказать. На войне всякое может быть, на то она и война.

Следует сказать, что при бое во Львове к нам прибыл лейтенант (фамилию его я не запомнил) с батареей 120-мм минометов. Свою часть он не нашел и решил остаться воевать со мной. Конечно, мы приняли его с радостью. В батарее было четыре миномета с боекомплектом мин, и каждая мина весила, наверное, 16 килограммов. Бравый был лейтенант. Мы с ним не раз забирались на чердак высокого здания, и он оттуда корректировал стрельбу по противнику. Все-таки это было нам помощью. Чтобы его не обвинили в дезертирстве, лейтенант попросил дать ему справку, что он участвовал в боях по освобождению г. Львова. Такую справку я ему написал, подписал ее, и на нее поставили печать батальона.

В один из июльских дней (24 или 25 июля) в 500–700 метрах от нас появился наш танк Т-34. Видимо, он нас не заметил, а мы тоже не смогли с ним связаться. Танк скрылся в лабиринте улиц города, и больше мы его не видели. Только через много лет я узнал историю этого танка и его экипажа. Танк был подбит, экипаж, за исключением механика-водителя, погиб. Всем им было присвоено звание Героев Советского Союза. Экипаж этого танка и считают первым вошедшим в город Львов, хотя первыми вошли в город мы с Цикановским со своими бойцами. Видимо, командир батальона Козиенко своевременно не доложил командиру бригады, что мы ворвались в г. Львов. Одно утешает, мы воевали не для истории и выполняли свой ратный долг, не обращая внимания, кто был первым, а кто вторым. В ходе этих боев лейтенант Оплеснин, командир взвода автоматчиков нашего батальона, по ночам несколько раз, переодевшись в гражданское, вместе с местным жителем – поляком, знающим немецкий язык, проникал в центр Львова. Несколько раз они натыкались на патрули, но все обходилось благополучно, помогало знание немецкого языка.

В конце июля, 25-го или 26-го числа, появились танки из 10-го Гвардейского танкового корпуса нашей танковой армии, они, правда, вошли в город на некотором расстоянии от нас. Их действия придали нам смелости, и мы тоже стали продвигаться в глубь города с задачей перерезать дорогу, по которой бежали отступающие немцы, захватить железнодорожный разъезд и станцию. Поставленную задачу мы выполнили, закрепившись в двух небольших домах, в которых не было жителей, а в комнатах даже мебели. Город не был разрушен, ни авиация немцев, ни наша Львов не бомбили, а наземные бои, мне кажется, вели только мы, наша полурота, когда же вошли наши танки, немцы оставили город почти без боя. Приблудившийся к нам лейтенант со своими 120-мм минометами действовал все время со мной. Он обрушил огонь своих минометов на шоссе, по которому немцы бежали из Львова, другое шоссе перерезали мы, и немцам осталась для отступления только одна дорога. Однако и по ней немцы вскоре прекратили движение, избрав менее благоустроенный, но более безопасный путь отступления.

Я решил послать несколько бойцов разведать, что впереди, остались ли еще перед нами немцы или бросили свои позиции. Возвратившиеся бойцы сообщили, что немцев нет, и принесли несколько молодых поросят из обнаруженного ими огромного холодильника, содержимое которого немцы не успели вывезти. Кроме поросят были там также различные консервы и другие продукты, но в основном туши поросят. Пришлось посылать и других бойцов на холодильник, мы запаслись впрок едой и устроили грандиозный ужин. Давно мы не имели такого изобилия продуктов. Вообще, я солдатам не запрещал доставать еду, тем более что батальонной кухни долго не видели. Но солдаты строго были мною предупреждены и никогда не позволяли себе мародерствовать среди населения, зная мою строгость и жесткость в этом отношении.

Двадцать седьмого июля 1944 года Львов был полностью освобожден от противника. Бои за город закончились. Надо сказать, что город был под немцами три года (1941–1944 гг.), но мы встретили пять или шесть евреев, которых все это время знакомые укрывали от немцев в схроне. В один из вечеров, когда Львов окончательно был наш, Семен Цикановский сообщил мне, что по случаю освобождения города несколько местных жителей-евреев приглашают нас в гости. Три года эти люди терпели, но выжили и были рады этому. Встретили нас исключительно хорошо. Стол был накрыт как до войны: московская водка, колбаса, ветчина, рыбные и мясные консервы. Как они смогли все это сохранить? Все было вкусно, и мы хорошо посидели, как дома.

Во Львове мы простояли несколько дней. За это время в батальон прибыли 2-я и 3-я роты, которые выполняли задачи отдельно от батальона. Да и бригада, подтянув тылы, собралась со всеми своими подразделениями.

Двадцать девятого июля батальон получил новую задачу – наступать в направлении польского города Перемышль. Однако несколько километров не доходя до этого города, командующий нашей танковой армией генерал Лелюшенко направил батальон на юг, в сторону г. Самбора и далее в предгорье Карпат, к нефтяному району. Крупных боев не было, противник отступал и не пытался нас задержать. Лишь в одном месте, у крупного села, батальон наткнулся на сопротивление. Мы спешились с танков и ворвались в это село. За селом местность была сильно заболочена и изрыта большими канавами, видимо осушительными. На этой местности танки не смогли нам оказать существенной поддержки. Пришлось нам без танков и артиллерийско-минометного огня прямо из этого села атаковать противника. Мой взвод наступал на какую-то фабрику, как потом оказалось – спиртовой завод. Противник сильным ружейно-пулеметным огнем остановил нас, и нам пришлось залечь на этом болоте. Потерь мы, правда, не понесли, но огонь не давал нам продвигаться вперед, тем более впереди виднелся каменный забор – ограда завода. Мы противника не видели, а сами оказались на открытом месте, и как только фрицы замечали у нас движение, то стреляли, заставляя солдат и меня лежать на месте. С большим трудом я выбрался на сухое место, со мной выбрались еще человек семь-восемь. Мы забежали за дом и стали осматриваться, как лучше выбить фрицев из кирпичных зданий завода.

Я перебежал по сухому месту вперед, чтобы продумать, как лучше атаковать противника и подсказать лежащим в болоте солдатам направление отхода на сухое место. Фрицы заметили меня и открыли по мне не ружейный огонь, как обычно, а минометный из малокалиберного миномета, видимо из ротного, такие минометы иногда встречались, хотя быстро сошли. Мины стали разрываться недалеко от меня. Я бежал, не обращая внимания на огонь, открытый по мне. Бежал что есть мочи, а позади рвались мины, и все время с недолетом. Таким образом я преодолел дистанцию не менее 50 метров, пока не забежал за дом. Я даже не был ранен, но охота за мной отвлекла фрицев от бойцов на болоте, и они смогли перебежать и переползти на сухое место и укрыться от обстрела. Если бы немцы удлинили прицел, то мне было бы несдобровать от минометного огня. Я бегу – мина рвется позади меня, я прибавляю скорость, и опять недолет. Благодаря моим «спринтерским» качествам все обошлось. Редко я так быстро бегал.

Когда наступили сумерки, мы покинули эту болотную местность, соединились со взводом лейтенанта Шакуло, который еще во Львов прибыл из госпиталя после легкого ранения, полученного в начале этой операции. Командира роты Чернышова не было, и где он, было неизвестно. Мы с Шакуло еще днем получили задание овладеть селом за болотной топью. Вот мы и решили с ним наступать на это село по хорошей дороге, но уже когда окончательно стемнеет. Вначале успех сопутствовал нам, но когда мы подошли уже к околице этого села, по нам был открыт шквальный пулеметный огонь. Мы залегли, и я стал советоваться с Петром Шакуло о том, что будем дальше делать. В итоге мы решили дождаться паузы в ведении немцами огня, броском достичь первых хат села, а там видно будет. Так мы и сделали, хотя немцы умело вели прицельный огонь – трассирующие пули низко и кучно летели над землей. Мы укрывались за складками местности и сумели избежать потерь.

Достигнув первых хат, мы обнаружили, что по нам вел огонь бронетранспортер. Дальше мы решили не идти – было темно, и ничего не было видно. Где находятся силы противника и что собой представляет село, расположение улиц в нем, мы не знали. Тихо снявшись и отойдя от села метров на 150–200, мы заняли оборону по берегам этих больших осушительных каналов. Наступил рассвет, мы осмотрелись и решили на этом месте обсушиться, высушить обмундирование. Как выяснилось, мы правильно сделали, что отошли, – с рассветом мы заметили в селе появление немецких танков, а «тигры» – это грозное оружие.

Усталость обрушилась на нас, и днем, под солнцем, мы крепко заснули. Охранение, видимо, тоже заснуло, и этим воспользовались немцы. По канавам они скрытно подобрались к нам, схватили спящим солдата из взвода Шакуло и потащили его в свое расположение как «языка». Этот солдат заорал благим матом, ведь фрицы хотели взять его в плен, да еще днем. Такого в моей практике не было даже ночью, а тут день, тепло, солнце в зените. Проснувшись от этого «животного» крика, солдаты пришли в себя и открыли огонь, некоторые побежали на помощь. Один или два немца упали убитыми, остальные бросили нашего солдата и убежали, и как ни старались наши «порешить» их, но они скрылись. Солдат, которого захватили немцы, был босиком, так как сушил на солнце и портянки, и сапоги. Многие солдаты намокли в этом болоте, поэтому и сушились на солнце. Все, в общем, обошлось благополучно для солдата, его даже на смех подняли. Мы долго не могли успокоиться в связи с этим случаем, а Петр Шакуло «продрал» охранение, солдаты в котором заснули. Вот к чему привела наша беспечность, забыли ребята, что мы находимся на войне. А на войне и спать надо умеючи. Да что там говорить, на войне все время спать хотелось, не есть, а именно поспать. Чуть-чуть спокойно, и уже кемаришь. И я всегда спать хотел и спал, как и где попало. Давила усталость – ведь все время в бою, и днем и ночью. Передышки бывали, как правило, кратковременными. Мы доложили командиру батальона, что в село вошли танки и бронетранспортеры, село мы не взяли и задачу не выполнили. В штабе батальона тоже заметили боевую технику фрицев и приказали мне со взводом оставаться на месте, где окопались, а Петра Шакуло с бойцами перевели – видимо, туда, где оказалась какая-то «прореха» и ее надо было заткнуть.

Днем 30 июля пришел солдат и доложил, что меня приглашает «в гости» командир роты 3-го батальона старший лейтенант Варенник. Я в сопровождении этого солдата и своего ординарца (один на фронте я нигде не появлялся) отправился «в гости». Встретил меня Варенник тепло. Закуска была отменная, и выпить было что. Посидели мы с ним за столом прилично. Я рад был пообщаться с однополчанином, ведь на фронте, в боях редко встречаешь товарища, особенно из другого батальона. Потом, я не предполагал, что меня знают офицеры из других батальонов, хотя сам я Варенника знал. Потом он стал замкомбата. В тот период его рота располагалась правее моего взвода. Других подразделений не было, начальство о нас забыло – ни у него, ни у меня не было телефонной связи со штабом батальонов. Поэтому мы с ним «отдохнули» за столом отменно – никто нам не мешал, даже немцы, редко такое бывает на фронте. На следующий день, 31 июля, мы вышли из боя и покинули этот «водный» участок. Почему-то опять я остался один из офицеров в роте. Комроты Чернышов не появлялся, а командиры взводов Гаврилов, Гущенков, Шакуло были ранены, Шакуло уже вторично.

После одного или двух дней отдыха мы получили задачу наступать в направлении г. Самбор, город в 80–90 километрах юго-западнее Львова, на реке Днестр. Это было 30–31 июля 1944 г. Командир батальона капитан Козиенко опять не назначил меня командиром роты вместо Чернышова, а назначил на эту должность командира взвода пулеметной роты лейтенанта Карпенко, ветерана батальона, воевавшего еще на Курской дуге летом 1943 года. Куда делся Чернышов, я не помню, вроде был легко ранен. Уже через несколько дней, 2 августа, Карпенко был убит под Самбором на своем командном пункте в окопе, одним-единственным осколком прямо в сердце. В других окопах находились телефонисты, ординарец и связные от взводов, но их не задело, хотя мина разорвалась ближе к окопу телефонистов...

На подходе к Самбору мы спешились с танков на опушке леса. Получив задачу и направление наступления, наша и другие роты развернулись в цепь и ускоренным шагом стали продвигаться вперед. Противника не было, и огонь по нам не велся – видимо, немцы не ожидали нашего наступления на этом участке. Достигли села. Далее было поле, засеянное пшеницей, река Днестр и виднелся город на другом берегу реки. С моей точки зрения, это наступление было плохо организовано. Даже сейчас, вспоминая эти бои, я не могу понять – почему? Никто не знал, где противник, разведка не проводилась ни от бригады, ни от батальонов. «Вперед» – и дело с концом, авось разберемся. Ох это авось! Чуть не уложили весь батальон, вернее, то, что от него осталось.

Рота достигла села, в котором была только одна улица, и его надо было прочесать на всякий случай. Стояла какая-то грозная тишина. Я привык полагаться на интуицию, и у меня было большое сомнение, что в селе нет фрицев, однако командир пулеметного взвода пулеметной роты лейтенант Петр Малютин со мной не согласился, заявив: «Немцев в селе нет, так как стоит тишина». Именно она, эта тишина, меня и пугала. Я уже собрался направить отделение солдат проверить, что делается в селе, когда Малютин вышел из-за дома, где мы укрывались, остановился на середине улицы и стал осматривать село в бинокль. Раздался выстрел, и пуля попала ему между глаз, а бинокль развалился на две части. Лейтенант Петр Николаевич Малютин был убит наповал. Он был старше нас, ему было приблизительно 36 лет от роду, и мы его звали «дедом» или «стариком».

Больше выстрелов не было, да и бойцы укрывались за хатами, не выходя на улицу. Село мы брать так и не стали. От командира батальона поступил приказ наступать к реке с целью захвата моста через Днестр и далее на город, а село оставить в покое. Черт, мол, с ними, с немцами, они сами убегут, когда захватим мост. Приказ есть приказ, я покинул с бойцами это село, и мы быстро стали передвигаться по полю к реке. И как только мы отошли от этого злополучного села метров на 100–150, как увидели цепь противника, которая наступала на нас с тыла. Немцы шли во весь рост и вели огонь из автоматов по нашей цепи. Откровенно говоря, мы растерялись, когда увидели сзади себя цепь противника. Несмотря на то что солдаты были обстрелянные и в каких только переплетах не были, но от неожиданности растерялись.

Но самообладания я не потерял и закричал своим бойцам: «Огонь по фрицам, огонь!» Пулеметчикам с «максимом» тоже кричу: «Поворачивай пулемет и бей по фрицам!» Не кричу, а ору во всю мощь. Многие солдаты открыли огонь, другие же побежали от неприятельской цепи, отступали и тем самым мешали вести огонь пулеметам Цикановского – по своим стрелять не будешь. Ни я, ни другие офицеры, как ни старались навести порядок, организовать отпор, ничего не могли сделать – солдаты разбежались, и хорошо еще, что многие вели огонь по фрицам. Когда впереди меня солдат не осталось, я тоже отбежал по склону к дороге и залег в кювете. Увидев ручной пулемет РПД, кто-то из солдат в панике его бросил, чтобы было легче бежать, я взял его и открыл огонь по немецкой цепи, благо в магазине оказались патроны.

Во время стрельбы у меня с головы соскочила пилотка, я ее опять надел и продолжал стрелять, пока в магазине не кончились патроны. Автомат я не носил, хотя в этот момент хорошо было бы его иметь. Когда кончились патроны, я где ползком, где перебежками отбежал в тыл, куда убежали бойцы, точнее, перепуганные солдаты, бойцами их не назовешь – испугались 40–50 немцев! Правда, потом говорили, что был и бронетранспортер, да врут, наверное, – у страха глаза велики.

Да и нас было не больше, но у нас были станковые пулеметы «максим», хотя они и быстро прекратили вести огонь. То ли от моего огня из пулемета, то ли от огня стойких бойцов, но немцы нас не преследовали, а быстро ушли в сторону моста, подобрав своих погибших и раненых – мы по ним стреляли, видимо, успешно. Немцы ушли, а мы собрались и с другими офицерами (включая командира 3-й роты Костенко) стали разбираться, что произошло, и собирать разбежавшихся солдат. К нам стали стекаться подчиненные. Я заметил, что пулеметчик Ишмухаметов сидит без оружия, понял, что это он бросил пулемет, и послал его за ним. Бросить оружие – это позор для воина. Солдаты возвращались, чувствуя свою вину, им было стыдно за свой страх и трусость, проявленные в бою. Гордые переживали ее вдвойне, да и себя мы не щадили.

Возвращавшихся воинов рассредоточили поротно и приказали окопаться на всякий случай. Если мне не изменяет память, то каким-то чудом потерь у нас не было. Правда, пропал пулеметный взвод 3-й роты во главе с лейтенантом Цикановским. Как потом выяснилось, некоторое время они отсиживались в тылу у немцев в береговых зарослях Днестра. Через несколько дней они догнали батальон на марше.

После пережитого захотелось есть, и мы организовали кое-какой «закусон». Во время еды кто-то из офицеров спрашивает меня: «Где это ты порвал пилотку?» Я снял ее и увидел, что в пилотке два рваных отверстия – спереди и сзади. Только тогда я вспомнил, что, когда вел огонь из пулемета, у меня соскочила пилотка, и рассказал про это. Ребята говорят: «Повезло тебе, Бессонов, еще бы на несколько миллиметров ниже взял снайпер, и тебе хана была бы». А ведь и верно, повезло мне, крупно повезло. Сколько же раз мне везло? Много. Везение на фронте – большое дело. Но оно, везение, не так уж часто бывает.

К вечеру наша рота, да и другие роты батальона окопались на господствующей над окружающей местностью возвышенности с крутым склоном к реке, до реки было метров 150. Левее нас какие-то части тоже пытались на следующий день атаковать г. Самбор. Канонада длилась минут тридцать, участвовали и «катюши», и более мощные реактивные снаряды с наземных установок, а не с автомашин. Иногда эти снаряды (М-31) пускали вместе с опалубкой, чтобы не терять время на подготовку. Однако и у этих частей тоже ничего не вышло, атаки были отбиты, и немцы продолжали удерживать мост через реку Днестр и сам город Самбор.

В ночь на 2 августа обрушился ливень, вода лилась с неба как из ведра. Ливень продолжался всю ночь и весь следующий день. Воду из окопов вычерпывали котелками и промокли с головы до пят, сухой нитки не было на нас. Земля настолько пропиталась водой, что превратилась в сплошное месиво. К вечеру немцы решили нас сбить с возвышенности. Из прибрежных кустов вышло 8-10 танков Т-VI – «тигры». Может быть, их было и больше, но всех не было видно. Я тогда не понимал, как «тигры» оказались против нашей обороны, да и сейчас не могу объяснить их появление. Как они появились, не имеет значения, главное – их атака на нашу оборону. «Тигр» – вещь серьезная. Наше 76-мм орудие не пробивало его броню.

Двигались «тигры» медленно, часто останавливались, иногда открывали огонь. Мы все притихли, боясь пошевелиться, затаились в окопах. Танк мог выстрелить и по одному человеку, но они стреляли куда-то через нас, в подлесок. Хорошо, что с танками не было пехоты. Решили, видимо, нас подавить только танками, без поддержки пехоты. Вот тут и сыграли свою положительную роль ливень и размытый грунт, а также крутой скат возвышенности. Танки подошли к нам не далее чем на 50 метров, и вдруг случилось чудо – «тигры» остановились и не могли двинуться с места, забуксовав на размытом грунте. Танк стоит, гусеницы крутятся, а он на месте. Нам повезло, что гусеницы «тигра» из-за его веса не имели хорошего сцепления с размытым грунтом. Танки не смогли дойти до нашей обороны и отошли на прежний рубеж, а затем вообще скрылись. Если бы не ливень, нас раздавили бы в окопах. Ведь до дождя стояла жаркая погода и земля была сухая. Все же мы понесли потери – именно тогда был убит лейтенант Карпенко, и роту опять принял я, хотя опять ненадолго.

Бои на Сандомирском плацдарме

Через день мы снялись с этого участка и быстрым маршем на танках направились на запад к Висле, на западном берегу которой советские войска захватили плацдарм. Начались наши действия на польской земле.

От Самбора и до Сандомирского плацдарма за Вислой в боях мы не участвовали, марш был спокойным. Даже авиация почти нас не беспокоила. Совершив 200-километровый переход, к 15 августа мы достигли Вислы и благополучно переправились по понтонному мосту. Немецкая авиация непрерывно бомбила этот мост, но именно когда мы переправлялись, авиации не было. Повезло.

Задачей нашей бригады, да и всей танковой армии, было оказать помощь войскам, удерживающим Сандомирский плацдарм. Но после ожесточенных боев роты всех батальонов бригады понесли значительные потери в людях, а танковый полк – в танках и другой технике. В нашей роте осталось не более 15–20 человек, и в других ротах батальона не больше, а то и меньше. После переправы через Вислу мы продвинулись в глубь плацдарма и остановились в мелколесье, натянув плащ-палатки. В бой идти нам было не с чем – ни танков, ни солдат.

Через несколько дней мы получили незначительное пополнение из госпиталей и тыловых частей. Пришедшие в роту люди были разных возрастов, большинство старшего возраста, значительная часть из них никогда не была на передовой, не участвовала непосредственно в боях, некоторые не умели обращаться с автоматом. Не подарок, как сейчас говорят. Но с ними нам предстояло идти в бой, и поэтому мы много с ними занимались. Появился Чернышов, 20 августа он принял роту, а я опять свой 2-й взвод. В батальоне было сформировано две роты. На третью роту личного состава не хватило. В целом на сколачивание подразделений нам было отведено не более недели.

Впервые на фронте нам показали кинофильм «Два бойца». Но досмотреть нам его не удалось. Прилетел «кукурузник» (так мы называли самолет У-2), и, выключив мотор, летчик через усилитель прокричал: «Славяне, кончай кино! Немцы скоро артналет устроят!» Все быстро разбежались. И правда, через некоторое время в то место немцы обрушили артиллерийский огонь. Досматривали этот фильм мы уже после войны, осенью 1945 г., в г. Веспреме, в Венгрии. Больше на фронте кино нам не показывали. Ни разу за все время пребывания на фронте не видел я ни артистов, ни корреспондентов любых газет, ни передвижных магазинов военторга. Только один раз, в июне 1944-го, когда мы стояли под Копычинцами, к нам приезжал армейский ансамбль – вот и вся культурная работа в нашей 49-й мехбригаде. И вдруг на Сандомирском плацдарме появился военторг. Как-то подходят ко мне мои командиры отделений во главе с сержантом Павлом Поддубным и спрашивают меня, есть ли у меня деньги. Денег я им дал, только не помню сколько. Много денег у меня и не было, я получал 900 рублей, из которых 700 высылал родителям по аттестату, уплачивал партвзносы и какие-то другие выплаты, оставляя не более 100 рублей для себя. Так вот, когда появился военторг, воины на эти деньги, оказывается, купили два-три бутылька тройного одеколона и еще какую-то мелочь. Они пригласили меня к себе в палатку и предложили выпить одеколон. Выпить не мешало бы, но моя душа одеколон не принимала, и ребята с ним разделались сами.

В конце августа, приблизительно 26-го числа, бригаду перебросили на участок, где немцы потеснили части общевойсковой армии. От нас требовалось остановить противника и отбросить его на исходные позиции. Наш батальон, да и бригада в целом, были сильно ослаблены, другие части нашей армии также понесли значительные потери, но танковая армия есть танковая армия – это не иголка в стоге сена, для немцев ее появление на плацдарме не стало секретом, а это само по себе сдерживало противника. Мы были рады, что немецкая авиация почти не действовала – то ли выдохлась, то ли ее перебросили с Сандомирского плацдарма на другой участок фронта. Но зато действовала артиллерия немцев, и, главное, она била более-менее прицельно и снарядами крупного калибра. Однако мы удачно замаскировали свои позиции, успели зарыться в землю и потерь от этого обстрела не несли.

В один из вечеров в последних числах августа 1944 года рота получила задачу выдвинуться на исходное положение, ближе к немецким позициям, и ждать сигнала к атаке на впередилежащую высоту. Как мне помнится, кроме меня командиром взвода в роте был лейтенант Гаврилов. Я командовал 1-м взводом, сержант Савкин – 2-м, а Гаврилов – 3-м. Всего в роте вместо 100 человек по штату было не более 40 бойцов.

Я выдвинул взвод и роту, приказал окопаться, организовал наблюдение, и на 2–3 часа мы получили возможность «послушать, как трава растет», как мы говорили, то есть вздремнуть. С рассветом ко мне прибежал связной от командира роты Чернышова с приказом «наступать на высоту». Ни танков, ни артиллерийской поддержки у нас не было. Бригада понесла тяжелые потери в танках, да и артиллерийский дивизион бригады наверняка тоже понес потери. Как часто бывало у нас на фронте, мы не имели понятия о противнике – сколько его, где его огневые точки, есть ли у него танки?

Солнце стало пригревать, было тихо, лишь слышны были голоса птиц из близлежащего леса, еще не занятого нашими войсками. Связному я ответил, что сейчас подниму в атаку людей, он ушел, а я опять задремал. Связной от командира роты прибежал вторично, с тем же приказом и с угрозами от командира роты. Я опять ответил ему, что сейчас пойдем в атаку, и опять задремал – со мной еще никогда такого не было. Связной меня разбудил и снова напомнил мне об атаке – теперь ротный приказал ему не уходить, пока я не подниму роту в атаку. А спал я под кустом, на мягкой травке (окоп я не вырыл), мне снился какой-то сон из мирной жизни, и так не хотелось умирать в этот тихий час... Я всегда старался меньше думать о смерти, но сейчас на меня просто давила усталость, тишина, и очень хотелось спать.

Я боялся, что немцы могут ударить слева, из леса, – мы занимали позиции на самом левом фланге батальона, но надо было выполнять приказ. Я поднял роту в атаку, и мы перебежками стали продвигаться вперед. Противник огня не открывал, и мы продвинулись вперед метров на 100–150. Пока все шло хорошо, и я уже подумал, что мы спокойно возьмем высотку, без выстрелов и гибели бойцов, но мечты мои не сбылись.

Противник открыл ураганный ружейно-пулеметный огонь. На высоте появилась немецкая самоходка, так называемое штурмовое орудие с 75-мм пушкой, и открыла огонь. Бойцы залегли, выбирая в складках местности любую выемку, бугорок, чтобы укрыться от пуль. Не найдя лучшего места, я тоже залег в тени кустарника, позади протекал небольшой ручей с обрывистым берегом. Бойцы открыли огонь по противнику, но у нас не было даже станковых пулеметов – пулеметный взвод давно не существовал, и у нас имелись только ручные пулеметы и автоматы. Немецкая самоходка стала вести огонь из орудия даже по каждому бойцу, и вскоре огонь с нашей стороны прекратился. Как я ни кричал, бойцы не стреляли – от огня самоходки умирать никому не хотелось. Видимо, немцы заметили, как я махал руками, кричал, требуя открыть огонь, и вообще «мельтешил». Рядом со мной, несколько впереди, лежал боец, и самоходка «шарахнула» прямо по нам. Снаряд разорвался около бойца, его подбросило в воздух, и он замертво упал на землю. Я быстро спрыгнул в ручей и затаился под его берегом, согнувшись пополам. Ручей был неглубоким, я даже в сапоги воды не набрал. Второй снаряд разорвался около берега ручья, но меня опять не задело, я быстро отбежал и залег за деревом. Обошлось, только сильно звенело в голове. Самоходка прекратила вести огонь и спокойно стояла на возвышенности.

Пока я раздумывал, что предпринять дальше, появились наши штурмовики Ил-2, примерно 12–15 самолетов, которые сначала сбросили бомбы, а затем начали поочередно обрабатывать оборону противника снарядами РС и пушечно-пулеметным огнем. Самоходка скрылась, противник прекратил вести огонь, и под прикрытием авиации я поднял солдат в атаку. Броском вперед, что есть мочи, пока есть силы и противник подавлен, мы стремились быстрее достигнуть гребня возвышенности. Только после того как мы поднялись на высоту, штурмовики прекратили свои атаки, построились, помахали нам крыльями и улетели. Мне было радостно на душе, впервые я видел такое успешное боевое взаимодействие пехоты с авиацией. Всегда бы так! Мы тоже махали штурмовикам руками, кричали «ура», благодарили за помощь. Видимо, авиационную поддержку организовал штаб бригады – высота имела большое значение.

На высоте оказались оборудованные окопы, колодец, несколько хат и сараев. На обратной стороне возвышенности был крутой спуск в глубокую лощину с населенным пунктом и виднелись с десяток хат и дворовых построек. Фрицы удрали с высоты не в лощину, а левее от нас, в рощу. Мы уже прошли немецкие окопы, и только я стал соображать, куда продолжать наступление – в лощину или в рощу, куда скрылись немцы, как на нас обрушился ураганный артиллерийский огонь крупнокалиберными снарядами.

В воздух полетели обломки сараев, хат, сруб колодца. Огонь был плотный, взрывы поднимались кругом, и на миг я растерялся, решив, что мне и моим солдатам пришел конец. Часть солдат залегла за разбитыми колодцем и хатами, другие бросились бежать в сторону рощи, где не было взрывов, некоторые – вниз по склону возвышенности. Я отбежал, остановился там, где не рвались снаряды, и стал останавливать и собирать вокруг себя солдат, командиры отделений помогали мне в этом. Мы пробежали по гребню этой возвышенности, остановились на опушке рощи, залегли и стали окапываться. Немцев видно не было. Заставший нас врасплох артиллерийский налет внезапно прекратился, наверное, фрицы берегли снаряды или посчитали свою задачу выполненной. У них часто так было – краткий налет по скоплению пехоты, и перерыв. Интересно, что больших потерь от этого налета мы не понесли, лишь несколько бойцов было ранено, но я обнаружил, что не хватает двух солдат, из новичков, видимо, они сбежали, когда мы брали высоту. Я замечал и раньше, что они вели себя обособленно, сторонились «старичков», вели разговоры только между собой. Обратил на них внимание командира отделения и помкомвзвода, но в бою было не до того, и они скрылись. Черт с ними, далеко не убегут – речной плацдарм не такой уж был большой. Поймают, если дезертировали.

Появился командир роты старший лейтенант Чернышов и поставил новую задачу – наступать лесом на другую его опушку, куда с высоты скрылись фрицы. Когда мы развернулись цепью и начали продвигаться через лес, подошла вторая рота батальона с задачей наступать правее нашей роты. Стало веселее, не одна наша рота будет продолжать наступление, а с подкреплением. Вообще, в лесу наступающий бой отличен от других боев, как, скажем, на открытой местности или в населенном пункте. В лесу ты противника не видишь – впереди деревья, чаща кустов, высокая трава, и какие дела у соседа, ты тоже не знаешь. Мне редко приходилось вести бой в таких условиях, немцы в лесу редко оборонялись и, как правило, не наступали.

По этому лесу мы некоторое время прошли без стрельбы. Командир роты Николай Чернышов был от меня недалеко, с ним это редко бывало – видимо, ему попало от комбата, и он решил непосредственно руководить ротой. Все знали, что немцы где-то окопались, но все равно открытый по нам плотный пулеметный огонь был внезапным. Из-за близости противника пули не свистели, а летели плотным роем и, попадая в дерево, производили звук, как от удара обухом топора по стволу, громко, смачно, так что чувствовался удар большой силы. Пришлось залечь. Кое-как окопавшись, мы осмотрелись, но из-за частого малолесья ничего не было видно, хотя мы определили, что фрицы где-то рядом с нами. Командир роты Чернышов кричит: «Бессонов, вперед! Поднимай солдат в атаку!»

Команду надо выполнять, и я закричал (из-за огня, противника и нашего, слышно было плохо) своему помкомвзвода и сержанту Савкину: «Поднимайте людей в атаку!» Они лежат и смотрят на меня – вроде как говорят: «А ты что не встаешь в атаку? Поднимай, мол, сам!» А ведь и правда – это моя обязанность.

Эх, была не была, в промежутке между очередями встал я во весь свой рост и кричу что есть мочи: «Встать, встать, так и эдак! За мной, вперед, в атаку!» Коротко и ясно – такова была обстановка. Одновременно со мной поднялись Савкин и мой помкомвзвода (я забыл его фамилию), а за ними вся рота. Броском мы преодолели расстояние до окопов немцев, но они не приняли рукопашный бой и сбежали со своих позиций. Мы их не стали преследовать – убежали, и черт с ними. Остановились в их же окопах передохнуть и решить, что дальше делать. В принципе задачу мы выполнили, а впереди слышны были звуки моторов танков. Звук мотора у немецких танков своеобразный – заунывный, не такой, как у наших. Сколько их, определить по звуку было сложно.

Подошел Чернышов, сел под дерево, я встал около него, и мы обсуждали обстановку и дальнейшие действия. По полевому телефону Чернышов доложил командиру батальона и получил указание ждать подхода танков. В это время фрицы открыли артиллерийский огонь, скорее всего из танковых орудий, снаряды рвались и впереди, и позади нас. Расположение роты они не знали и били наугад.

Один из снарядов попал в дерево, где расположились мы с Чернышовым, осколками были ранены несколько человек, в том числе и я. Чернышова они не задели. Все это произошло в какой-то миг, я даже не успел сообразить, что ранен, и не успел лечь на землю, но меня почему-то согнуло пополам. Я быстро отбежал от дерева и крикнул Чернышову, что ранен, и быстро – где бегом, где шагом, отправился на батальонный медицинский пункт. Там меня на скорую руку перевязали, и я отправился в медсанвзвод бригады. Оказывается, осколками я был ранен в правую часть груди, в оба плеча и в левую ногу. В медсанвзводе раны обработали и перевязали. Я думал, что из медсанвзвода меня направят в госпиталь, но мечты мои не сбылись, а в медсанвзводе я остаться не захотел и ушел в батальон. Доложил командиру батальона и получил от него разрешение остаться на медпункте. Раза два я ходил на перевязку в медсанвзвод, раны затянулись, но правой рукой действия были еще ограничены, рану саднило, боль отдавалась в грудную клетку (эти осколки до настоящего времени находятся у меня и в плечах, и в груди).

С неделю я прокантовался при кухне (она наконец-то появилась и кормила людей), пока батальон не сняли с этого участка фронта и не перевели на другой, где обстановка обострилась. Во время моего отсутствия взводом командовал старший сержант помкомвзвода, еврей по национальности, фамилию которого я начисто забыл. Прибыл он ко мне во взвод в июне 1944 года из части армейского подчинения. Смелый, быстрый, он был моим достойным помощником. Во Львове он себя показал с хорошей стороны. Солдаты, бойцы моего взвода, да и роты, особенно «старички», приняли его как равного за его спокойный характер, храбрость и находчивость в бою. Он заслуживал того, чтобы с ним считались. Жалко, что вскоре после моего ранения он погиб, получив смертельное осколочное ранение в грудь. Было ему всего 22 года.

После моего ранения на помощь ротам подошли танки. Прибыло всего три танка Т-34-85, но и они укрепили моральный дух бойцов роты. Уже тогда, в середине 1944 года, танкисты боялись фаустников, и мы, танковый десант, в лесу шли в наступление впереди танков. В этом случае танк не должен вести огонь из орудия фугасными снарядами, а лишь «болванками» по танкам противника. Вроде все было ясно, и танкисты этот порядок должны были соблюдать и выполнять, но, как говорит пословица, «в семье не без урода». Один из танков произвел один-единственный выстрел, снаряд попал в дерево и скосил тех, кто был рядом. Был убит санинструктор нашей роты старший сержант Сафронов, ветеран батальона. Было ему 43–45 лет, и все мы его уважали, веселый, смелый «дядька», он всегда оказывал помощь раненым воинам в бою и пользовался большим уважением в роте. Я с ним находился в хороших, товарищеских отношениях, и когда рядом не было бойцов, он редко обращался ко мне по воинскому званию, обычно по имени. Зачем он пошел вместе с передовой цепью? Видимо, оказывать помощь непосредственно на поле боя.

Как мне потом рассказали очевидцы, обе роты прошли лес и окопались в поле перед ним, среди брошенных хозяевами хат. Место для обороны было удачное. Фрицы – и пехота, и танки – скрылись и роту не беспокоили, наши танки тоже ушли.