Чтобы кто-то забирал меня из школы и вообще занимался нами, была нанята молодая девушка. В доме жила она рядом с нами, в соседней комнате. Черные волосы она укладывала в тугой пучок, а глаза у нее были зеленые и настолько светлые, что казались какими-то прозрачными. Она почти не разговаривала. Мы испытывали робость из-за этого ее молчания и прозрачных глаз. Маленькая Элен, Фреде и даже Анни, конечно, имели отношение к цирку, а эта тихая девушка с черным пучком и светлыми глазами казалась нам персонажем из сказки. Мы ее звали Белоснежкой.
Во мне живо воспоминание о наших обедах, когда все собирались в комнате, служившей нам столовой, от гостиной ее отделяла прихожая. Белоснежка сидела в конце стола, брат — справа от нее, а я — слева. Рядом со мной была Анни, напротив — маленькая Элен, и на другом конце стола — Матильда. Однажды вечером не было света, комнату освещала лишь керосиновая лампа, поставленная на каминную полку, и наши лица словно выплывали из тьмы.
Все остальные тоже звали ее Белоснежкой, а иногда «ласточкой». Они ей говорили «ты». И довольно скоро они очень сблизились, потому что она тоже была с ними на «ты».
Я думаю, они этот дом снимали. Если только он не был собственностью маленькой Элен, потому что все лавочники в деревне хорошо ее знали. Впрочем, дом мог принадлежать и Фреде. Я помню, Фреде получала много писем на улицу Доктора Дордена. А письма из почтового ящика каждое утро перед школой доставал я.
Чуть не каждый день Анни в своей бежевой малолитражке ездила в Париж. Возвращалась она очень поздно, а иногда только на следующий день. Часто с ней уезжала и маленькая Элен. Матильда дом не оставляла. Она ходила за покупками. И покупала журнал, который назывался «Нуар э блан
[2]»; номера этого журнала валялись повсюду в столовой. Я листал их по четвергам, после обеда, если шел дождь, и мы слушали детскую радиопередачу. Матильда вырывала «Нуар э блан» у меня из рук.
— Не смотри ты их, дурачишка. Это тебе не по возрасту...
У выхода из школы меня встречали Белоснежка и брат, которому было еще рано учиться. Анни записала меня в школу Жанны д\'Арк, в самом конце улицы Доктора Дордена. Директриса спросила ее, не мать ли она мне, и Анни ответила: «Да».
Мы вместе сидели у стола директрисы. Анни была в своей старой кожаной курточке и линялых брюках-джинсах, привезенных ей из Америки одной из приятельниц — Зиной Рашевски, иногда заходившей к нам. Джинсы тогда во Франции были в диковинку.
Директриса сурово оглядела нас:
— В школу ваш сын должен ходить в серой курточке, — сказала она. — Как и все его юные сверстники.
Возвращаясь домой по улице Доктора Дордена, мы шли рядышком, Анни положила мне руку на плечо.
— Я ей сказала, что я — твоя мама, потому что все объяснять было бы слишком сложно. Ты не против, а, Патош?
Меня в эту минуту больше интересовало, что же это за серая курточка, которую я, как и все мои юные сверстники, должен буду носить.
Долго учиться в школе Жанны д\'Арк мне не привелось. Двор, где мы гуляли на переменках, был заасфальтирован. Этот черный цвет очень красиво выглядел рядом со стволами и листвой платанов.
Как-то утром, во время перемены, директриса подошла ко мне и сказала:
— Я хочу видеть твою мать. Попроси ее прийти сегодня после обеда, до уроков.
Она говорила со мной, как обычно, резко. Она меня не любила. И что я ей сделал?
У дверей школы меня ждали Белоснежка и брат.
— Странный у тебя вид, — сказала Белоснежка. — Что-нибудь не так?
Я спросил ее, дома ли Анни. Боялся я только одного, что она не вернулась ночью из Парижа.
К счастью, она вернулась, но очень поздно. И сейчас еще спала в той комнате в самом конце коридора, где окна выходили в сад.
— Иди разбуди ее, — сказала мне маленькая Элен, когда я объяснил ей, что директриса хочет видеть мою мать.
Я постучал в дверь. Она не ответила. Я вспомнил таинственную фразу племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл\'з». Да, в полдень она еще спала, потому что всю ночь проплакала в «Кэрролл\'з».
Я нажал на ручку двери и медленно приоткрыл ее. В комнате было светло. Анни не задернула занавески. Вытянувшись, она лежала на самом краю широкой кровати и в любую секунду могла с нее свалиться. Почему она не легла на середину? Она спала, обхватив плечо рукой, будто замерзла, хотя была одета. Она не сняла даже туфель, и старая кожаная курточка тоже была на ней. Я осторожно тронул ее за плечо. Она открыла глаза, глянула на меня и нахмурилась:
— А... это ты, Патош...
Анни прохаживалась с директрисой под платанами во дворе школы Жанны д\'Арк. Директриса велела мне ждать во дворе, пока они поговорят. Без пяти два ребята по звонку вернулись в класс, и я смотрел на них с улицы сквозь стекло, смотрел, как они сидят там, за своими партами, без меня. Я пытался расслышать, о чем разговаривала Анни с директрисой, но не смел приблизиться к ним. На Анни была старая кожаная курточка и мужская рубашка.
А потом она оставила директрису и подошла ко мне. Мы вышли через маленькую дверь в стене, прямо на улицу Доктора Дордена.
— Бедный мой Патош... Они тебя выгнали...
Мне хотелось плакать, но, подняв голову, я увидел, что она улыбается, и это успокоило меня.
— Ты плохой ученик... как и я...
Да, я был спокоен, что она не будет ругать меня, но все же немного удивлен, что событие, казавшееся мне очень серьезным, у нее вызвало улыбку.
— Не волнуйся, старина Патош... Будешь ходить в другую школу.
Не думаю, что я был хуже любого другого ученика. Директриса школы Жанны д\'Арк, бесспорно, навела справки о моей семье. Выяснила, что Анни мне не мать. Анни, маленькая Элен, Матильда и даже Белоснежка — странное семейство... Она боялась, что я буду дурно влиять на своих одноклассников. В чем нас можно было заподозрить? Прежде всего Анни солгала. Это и насторожило директрису: Анни выглядела моложе своих лет и лучше бы она сказала, что она моя старшая сестра... Ну, и курточка ее кожаная, а особенно линялые джинсы, бывшие тогда большой редкостью... Матильду заподозрить было вовсе не в чем. Пожилая дама, такая же, как и все, и носит все темное, блузки закалывает камеями, и акцент у нее нимский... А вот маленькая Элен порой одевалась очень странно, когда водила нас к мессе или шла к местным лавочникам: брюки, которые носят наездницы, сапожки, блузки с буфами и узкими манжетами, а то черные лыжные брюки или даже болеро, расшитое перламутром... В общем, легко можно было угадать, кем она была раньше... Однако и продавец газет, и булочник, кажется, любили ее и всегда разговаривали с ней очень вежливо.
— Добрый день, мадемуазель Тош... До свиданья, мадемуазель Тош... Что бы вы хотели, мадемуазель Тош?...
А в чем можно было заподозрить Белоснежку? Ее молчаливость, пучок и светлые глаза внушали уважение. Директриса наверняка удивлялась, что в школу за мной приходит эта девушка, а не мать; и почему я сам не иду домой, как все мои юные сверстники? Она, должно быть, думала, что мы богатые.
Как знать? Достаточно было директрисе увидеть Анни, чтобы она поняла, что с нами надо быть начеку. Я сам однажды вечером случайно услышал обрывки разговора Матильды с маленькой Элен. Анни еще не вернулась на своей малолитражке из Парижа, и Матильда беспокоилась.
— Она способна на все что угодно, — задумчиво произнесла Матильда. — Вы же, Лину, знаете, Анни — сорвиголова.
— Ну, ничего особенно серьезного она не устроит, — возразила маленькая Элен.
Матильда помолчала немного, а потом сказала:
— Понимаете, Лину, у вас все же такие странные знакомства...
Черты лица у маленькой Элен вдруг стали жесткими.
— Странные знакомства? Что вы, собственно, хотите этим сказать, Тильда?
Голос у нее был резкий, я и не знал, что он у нее может быть таким.
— Не сердитесь, Лину, — покорно и жалобно попросила Матильда.
Это была уже совсем не та женщина, которая дразнила меня, называя «дурачишкой».
С тех пор, когда Анни не бывало дома, я больше не думал, что она только и делает, что плачет все ночи напролет в «Кэрролл\'з». Она, верно, устраивала что-то серьезное. Позже, когда я спросил, случилось ли что-нибудь, мне ответили: «Да, и это очень серьезно»; фраза прозвучала для меня отголоском той, которую я однажды уже слышал. Но в тот вечер меня страшно заинтриговало слово «сорвиголова». Сколько бы я ни заглядывал Анни в лицо, я видел только нежность. Значит, за этими ясными глазами и этой улыбкой скрывалась сорвиголова?
Я стал учиться в местной сельской школе. Она была чуть подальше школы Жанны д\'Арк. Надо было дойти до конца улицы Доктора Дордена, перейти дорогу, спускавшуюся к мэрии и железнодорожному переезду. Огромные железные ворота открывались прямо в школьный двор.
Там мы тоже ходили в одинаковых серых куртках, но двор не был покрыт асфальтом. Там просто-напросто была земля. Учитель относился ко мне хорошо и каждое утро просил прочесть классу стихотворение. Однажды Белоснежки не было и за мной пришла маленькая Элен. На ней были брюки как у наездницы, сапожки и курточка, которую я про себя прозвал «ковбойской». Она пожала руку учителю и сказала ему, что она — моя тетя.
— Ваш племянник прекрасно читает стихи, — сказал учитель.
Я всегда читал одно и то же стихотворение, которое мы с братом знали наизусть: «О, сколько моряков, о, сколько капитанов...»
В этом классе у меня были хорошие друзья: сын цветочника с улицы Доктора Дордена, сын аптекаря, я помню то утро, когда мы узнали, что его отец повесился... сын булочника с хутора Метс, у его сестры, моей ровесницы, были вьющиеся золотые волосы, доходившие ей почти до пяток.
Белоснежка часто не приходила за мной: она знала, что я вернусь с сыном цветочника — они были нашими соседями. После школы, если на дом уроков не задавали, мы всей ватагой шли далеко-далеко, за замок и за вокзал, к водяной мельнице на Бьевре. Хотя мельница всегда работала, казалась она ветхой и заброшенной. По четвергам, если к нам не приезжал племянник Фреде, я вел туда брата. Это было приключение, которое полагалось хранить в тайне. Мы проскальзывали сквозь дыру в стене и усаживались рядышком, прямо на землю. Большое мельничное колесо вертелось. Мы слушали рычание мотора и рев обрушивающейся вниз воды. Здесь было прохладно, и мы вдыхали запахи воды и мокрой травы. Большое колесо, мерцающее в сумеречном освещении, нас немного пугало, но мы не в силах были оторваться от этого зрелища и сидели скрестив руки на коленях и все смотрели, как оно крутится.
Между двумя своими поездками в Браззавиль нас навещал отец. Поскольку машину он не водил, кто-то должен был довозить его из Парижа до нас, и вот друзья, все по очереди, сопровождали его: Аннет Бадель, Саша Гордин, Роберт Флай, Жак Будо-Ламотт, Жорж Джорджини, Геза Пельмонт, толстый Люсьен П., который всегда садился в кресло, стоявшее в гостиной, а мы боялись, что оно сломается или провалится под ним; Степа де Д., носивший монокль и венгерку, отороченную мехом, волосы его были так обильно напомажены, что на спинке дивана и на стенах, которых он касался головой, оставались пятна.
Приезжали они обычно по четвергам, и отец вел нас обедать в трактир «Робин Гуд». Анни и маленькой Элен по этим дням не бывало. Матильда оставалась дома. С нами ходила только Белоснежка. И раз-другой — племянник Фреде.
Мой отец когда-то давно бывал здесь. Они с Гезой Пельмонтом вспоминали об этом как-то за обедом, а я слушал их разговор.
— Помнишь?.. — спросил Пельмонт. — Мы приходили сюда с Элиотом Зальтером...
— А замок-то разрушается, — сказал отец.
Замок стоял в конце улицы Доктора Дордена, напротив школы Жанны д\'Арк. На приоткрытых решетчатых воротах висела полусгнившая доска, на которой с грехом пополам можно было прочесть: «Поместье реквизировано Американской армией и передано в распоряжение генерала Фрэнка Аллена». В четверг мы пролезали между створками ворот. Лужайка перед домом так заросла травой, что мы утопали в ней по пояс. В глубине вырисовывался замок в стиле Людовика XIII, по обоим краям фасада выступали вперед два флигеля. Позже я узнал, что построен был замок в конце XIX века. Мы запускали воздушного змея на лужайке, это был красно-голубой змей-самолет. Нам пришлось здорово помучиться, прежде чем он у нас взлетел. Справа от замка — холм, заросший соснами, с каменной скамьей, там любила сидеть Белоснежка... Она читала «Нуар э блан» или вязала, пока мы лазали на сосны. Но у нас с братом кружилась голова, и только племянник Фреде добирался до верхушек деревьев.
Под вечер мы вместе с Белоснежкой шли по тропинке, спускавшейся с холма, и забирались глубоко в лес. Мы доходили до хутора Метс. Осенью собирали каштаны. Булочник в Метсе был отцом моего одноклассника, и каждый раз, когда мы входили в булочную, там оказывалась его сестра, и я любовался ее длинными золотыми локонами, доходившими ей почти до пяток. А потом той же дорогой мы возвращались. В сумерках фасад замка с выступающими вперед флигелями выглядел зловещим, и у нас с братом сильно колотились сердца.
— Замок пойдем смотреть?
Отец произносил эту фразу всякий раз, когда мы кончали обедать. И, как и каждый четверг, мы шли по улице Доктора Дордена, а потом пролезали в приоткрытые створки ворот на лужайку. Правда, в эти дни с нами шел отец и кто-нибудь из его друзей: Бадель, Гордин, Степа или Роберт Флай.
Белоснежка садилась на каменную скамейку среди сосен, на свое привычное место. Отец подходил к замку и разглядывал фасад, смотрел на высокие замурованные окна. Он толкал входную дверь, и мы оказывались в холле, где под грудами мусора и опавших листьев просматривался выложенный плиткой пол. В глубине холла виднелась клеть лифта.
— Да, я был знаком с хозяином этого замка, — говорил отец.
Он прекрасно понимал, что нам с братом это было очень интересно. И потому рассказывал историю Элиота Зальтера, маркиза де Коссада, который в первую мировую войну, в свои двадцать лет, стал героем-авиатором. Потом он женился на аргентинке и стал арманьячным королем.
— Арманьяк, — сказал отец, — это спиртное, которое Зальтер, маркиз де Коссад, производил, разливал в очень красивые бутылки и продавал целыми грузовиками. Я помогал ему разгружать грузовики, — рассказывал отец. — А потом мы с ним считали вырученные деньги. Он купил этот замок. В конце войны он вместе с женой исчез, но он не умер и непременно однажды вернется.
Отец осторожно сорвал маленькое объявление, приклеенное на внутренней стороне входной двери. И отдал его мне. Я и сейчас без запинки могу сказать наизусть все, что там было написано:
Конфискация незаконных доходов.
Вторник, 23 июля в 14 часов,
на хуторе Метс.
Роскошное поместье
с замком и 300 гектарами леса.
— Хорошенько следите за замком, дети, — говаривал отец. — Маркиз вернется раньше, чем все думают...
И прежде чем сесть в машину приятеля, который в этот день был его шофером, он рассеянно махал нам рукой, и мы долго еще видели, как он слабо помахивал ею в окошке, когда машина была уже на пути в Париж.
Мы с братом решили пойти в замок ночью. Надо было дождаться, пока все в доме уснут. Матильда спала в крохотном флигеле в глубине двора: никакого риска, что мы на нее налетим. Спальня маленькой Элен была на втором этаже, в другом конце коридора, а комната Белоснежки рядом с нами. Паркет в коридоре слегка поскрипывал, но нам надо было только спуститься по лестнице, а уж там — бояться нечего, дорога свободна. Анни ложилась спать очень поздно, поэтому мы выбрали ночь, когда она не ночевала дома, ночь, когда Анни плакала в «Кэрролл\'з».
В кухонном шкафу мы взяли большой электрический фонарь, посеребренный, светивший желтым светом. Оделись. Свитерки надели прямо на пижамы. Чтобы не заснуть, мы разговаривали об Элиоте Зальтере, маркизе де Коссаде. По очереди придумывали самые невероятные про него истории. Брат считал, что в те ночи, когда маркиз бывал в замке, он приезжал из Парижа последним поездом; в раскрытое окно нашей комнаты мы могли слышать мерный рокот этого поезда, прибывавшего на станцию в половине двенадцатого. Внимания к себе Элиот Зальтер старался не привлекать, потому и не оставлял у ворот замка автомобиль: это ведь вызвало бы подозрения. И, как обычный человек, вышедший прогуляться, он шел ночью в свое поместье.
В одном мы были убеждены оба: Элиот Зальтер, маркиз де Коссад, по ночам бывал в холле замка. Перед его приходом мусор и сухие листья выметали, а потом, после его ухода, их приносили обратно, чтобы не оставалось никаких следов. А готовился так к приходу своего хозяина егерь Метса. Он жил в лесу, между хутором и аэродромом Виллакублэ. Мы его часто встречали, гуляя с Белоснежкой. У сына булочника мы узнали, что этого верного слугу, который так умел хранить тайну, звали Гроклод.
Жил он там, конечно, не случайно. В лесочке возле аэродрома мы обнаружили заброшенную взлетную полосу и большой ангар. Маркизу эта полоса нужна была ночью, чтобы улетать, разумеется, куда-нибудь очень далеко — на один из островов в Южных морях. Спустя некоторое время он оттуда возвращался. И в эти ночи Гроклод размечал полосу сигнальными огоньками, чтобы он мог приземлиться здесь без особого труда.
И вот маркиз сидит в кресле из зеленого бархата возле огромного камина, разожженного Гроклодом. За спиной маркиза накрыт стол: серебряные подсвечники, кружевные салфетки, хрусталь. Мы с братом входим в холл. Свет идет только от камина и горящих свечей. Гроклод первым замечает нас. На нем сапоги и брюки для верховой езды.
— Вы что здесь делаете?
Голос у него угрожающий. И по шее он вот-вот даст, и выставит вон. И потому лучше уж сразу, войдя в холл, сразу обращаться к маркизу де Коссаду. Надо было заранее обдумать, что мы ему скажем.
— Мы пришли повидать вас, потому что вы — друг моего отца.
Это я произношу первую фразу. А потом мы по очереди говорим ему:
— Добрый вечер, господин маркиз.
И еще я добавляю:
— Мы знаем, что вы — король арманьяка.
И только одно не давало мне покоя: что будет, когда маркиз Элиот Зальтер де Коссад повернет к нам голову. Отец рассказывал, что в первую мировую войну в воздушном бою у него было сильно обожжено лицо и он замазывал этот ожог желтоватыми румянами. В холле при свете свечей и горящих в камине дров это, наверное, будет выглядеть страшновато. Но я вспомнил, как отец говорил про маркиза, что он был сорвиголова: быть может, когда Элиот Зальтер повернется к нам, я наконец увижу то, что так тщетно пытаюсь разглядеть за улыбкой и светлыми глазами Анни — сорвиголову.
На цыпочках мы спускались по лестнице, держа туфли в руках. Будильник на кухне показывал двадцать пять минут двенадцатого. Мы осторожно закрывали за собой входную дверь и зарешеченную калитку, выходившую на улицу Доктора Дордена. Сидя на краю тротуара, зашнуровывали туфли. Рокот поезда становился все громче. Через несколько минут он подойдет к станции и оставит на перроне только одного пассажира: Элиота Зальтера, маркиза де Коссада и короля арманьяка.
Ночи мы выбирали светлые, лунные и звездные. Шнурки завязаны, фонарь спрятан между пижамной курточкой и свитером, теперь надо идти к замку. Пустынная в лунном свете улица, полная тишина и ощущение, что мы навсегда покинули дом, все это заставляло нас потихоньку замедлять шаг. Пройдя метров пятьдесят, мы поворачивали назад.
Теперь мы расшнуровывали туфли и закрывали за собой входную дверь. Будильник на кухне показывал без двадцати двенадцать. Я клал фонарь обратно в кухонный шкаф, и мы на цыпочках поднимались по лестнице.
Наши кровати стояли рядышком, и, забравшись в постель, мы испытывали некоторое облегчение. Мы тихо разговаривали о маркизе, и этот сюжет обрастал все новыми и новыми подробностями. Было уже за полночь, и там, в холле, Гроклод подавал ему ужин. В следующий раз, прежде чем повернуть обратно, мы пройдем чуть дальше, чем сегодня по улице Доктора Дордена. Дойдем до приюта. А в следующий раз — еще дальше, до фермы и парикмахерской. А в следующий раз — еще дальше. И так каждую ночь — все дальше и дальше. И останется нам пройти метров сорок, вот-вот и подойдем к решетчатым воротам замка. В следующий раз... В конце концов мы засыпали.
Очень скоро я заметил, что к Анни и маленькой Элен приходили люди, не менее загадочные и интересные, чем Элиот Зальтер, маркиз де Коссад.
Были ли это друзья Анни? Или маленькой Элен? Наверное, обеих. Вот Матильда вела себя с ними довольно сдержанно, часто вообще уходила в свой флигель. Может, она испытывала неловкость в их обществе, а может, они ей просто не нравились.
Сейчас я пытаюсь представить себе все лица, которые я тогда видел, у крыльца или в гостиной, — и больше половины для меня уже безымянны. Ничего не поделаешь. Но если бы мне удалось десятку этих лиц, всплывающих в воспоминаниях, дать имена, некоторых людей, и сейчас живых, — это смутило бы. Им пришлось бы припомнить, что у них были дурные знакомства.
Вот кого я прекрасно представляю себе, так это Роже Венсана, Жана Д. и Андре К., про которую говорили, что она «жена великого лекаря». Бывали они у нас два-три раза в неделю. Обедали с Анни и маленькой Элен в «Робин Гуде», а потом ненадолго заходили к нам и сидели в нашей гостиной. Или обедали у нас дома.
Иногда Жан Д. приезжал один. Анни привозила его из Парижа на своей малолитражке. Он, кажется, был ее самым близким другом, и, конечно, это он познакомил ее с Роже Венсаном и Андре К. Жан Д. и Анни были ровесниками. Когда Жан Д. приходил к нам в гости с Роже Венсаном, они всегда приезжали на большой, с открытым верхом, американской машине Роже Венсана. Время от времени с ними появлялась и Андре К., она сидела на переднем сиденье этой американской машины, рядом с Роже Венсаном, а сзади был Жан Д. Роже Венсану было в то время около сорока пяти лет, а Андре К. — тридцать пять.
Я помню, как мы в первый раз увидели американский автомобиль Роже Венсана перед своим домом. Дело шло к полудню, это было после уроков. Меня тогда еще не выгнали из школы Жанны д\'Арк. Огромная машина с открытым верхом, бежевый кузов которой и красные кожаные сиденья издали поблескивали на солнце, изумила нас с братом так, словно на углу, за поворотом, мы столкнулись с самим маркизом де Коссадом. Впрочем, в эту минуту, как выяснилось позже, мы с братом подумали одно и то же: автомобиль принадлежит маркизу де Коссаду, он, стало быть, вернулся после всех своих приключений и по просьбе отца приехал к нам с визитом.
Я спросил у Белоснежки:
— Это чей же автомобиль?
— Одного из друзей твоей крестной.
Она всегда называла Анни моей крестной, так и было на самом деле — год назад нас окрестили в церкви святого Мартина в Биаррице, и мама попросила Анни быть моей крестной матерью.
Когда мы вошли в дом, дверь в гостиную была открыта, а на диванчике перед нашим bow-window сидел Роже Венсан.
— Идите поздоровайтесь, — сказала маленькая Элен.
Она только что разлила ликер по рюмкам и закрывала пробкой один из графинов с эмалевой табличкой. Анни разговаривала по телефону.
Роже Венсан встал с дивана. Он показался мне очень высоким. На нем был костюм в крупную клетку. Волосы у него были красиво подстрижены и зачесаны назад, они были совершенно седые, но старым он не казался. Он наклонился к нам. И улыбнулся:
— Здравствуйте, дети...
Он пожал нам по очереди руки. Чтобы пожать ему руку, я поставил портфель на пол. Я был в своей серой курточке.
— Ты пришел из школы?
Я сказал:
— Да.
— Ну, и как школа, все в порядке?
— Да.
Анни положила трубку и подошла к нам вместе с маленькой Элен, поставившей поднос с ликерами на низенький столик у дивана. Она протянула рюмку Роже Венсану.
— Патош с братом живут здесь, — сказала Анни.
— Тогда за здоровье Патоша и его брата, — сказал Роже Венсан, поднимая рюмку и широко улыбаясь.
Больше всего у Роже Венсана мне запомнилась его улыбка: она словно порхала у него на губах. Роже Венсан купался в ней, это была не жизнерадостная, а какая-то отстраненная, мечтательная улыбка, словно окутывавшая его легкой дымкой таинственности. Что-то мягкое было в его улыбке, голосе и манере поведения. Он все делал бесшумно. Вы и не слышали, как он пришел, а обернулись — он уже у вас за спиной. Из нашего окна мы несколько раз видели, как он подъезжал на своей американской машине. Она тихо останавливалась перед нашим домом, так прибой бесшумно выносит на берег сторожевой катер с выключенным мотором. Роже Венсан неторопливо выходил из машины, на губах его, как всегда, блуждала улыбка. Дверцей он никогда не хлопал, а тихо прикрывал ее.
В то утро мы уже пообедали на кухне с Белоснежкой, а они все еще сидели в гостиной. Матильда возилась в саду с большим розовым кустом, она посадила его на первой террасе, возле могилы доктора Гильотена.
В руках у меня был портфель, и Белоснежка собиралась проводить меня в школу Жанны д\'Арк на послеобеденные уроки; в дверях появилась Анни и сказала мне:
— Хорошенько занимайся, Патош...
За ее спиной я видел маленькую Элен и Роже Венсана с его неизменной улыбкой. Они, конечно же, шли обедать в трактир «Робин Гуд».
— Ты ходишь в школу пешком? — спросил Роже Венсан.
— Да.
Даже разговаривая, он продолжал улыбаться.
— Если хочешь, я отвезу тебя на машине...
— Ты видел машину Роже Венсана? — спросила Анни.
— Да.
Она всегда называла его «Роже Венсаном», с почтительной нежностью, так, будто имя и фамилия его были связаны неразрывно. Я слышал, как она говорила с ним по телефону: «Алло, Роже Венсан... Добрый день, Роже Венсан...» Она была с ним на «вы». Анни и Жан Д. его просто обожали. Жан Д. тоже называл его «Роже Венсаном». Анни и Жан Д. говорили о нем так, будто рассказывали друг другу «истории из жизни Роже Венсана», как рассказывают старинные легенды. Андре К., «жена великого лекаря», звала его просто «Роже» и была с ним на «ты».
— Тебе ведь доставит удовольствие прокатиться на этой машине до школы? — спросил меня Роже Венсан.
Он угадал, чего нам больше всего хотелось, мне и брату. Мы оба сели на переднее сиденье, рядом с ним.
Он дал задний ход и, величественно съехав по наклонной улочке, развернулся и покатил по улице Доктора Дордена. Мы скользили, будто по морю в штиль. Я даже не слышал шума мотора. Так мы с братом впервые оказались в машине с открывающимся верхом. Она была такая огромная, эта машина, что занимала всю проезжую часть улицы.
— Вот она, моя школа...
Он остановил машину и, протянув руку к дверце, сам открыл ее, чтобы я мог выйти.
— Ну, давай, Патош.
Я был горд, что он зовет меня «Патош», будто знает меня давным-давно. Брат сидел теперь один рядом с ним и казался еще меньше на этом большом краснокожаном сиденье. Прежде чем войти во двор школы Жанны д\'Арк, я обернулся. Роже Венсан махал мне рукой. И улыбался.
У Жана Д. не было американского автомобиля, зато у него были огромные часы, показывавшие секунды и минуты, часы и дни, месяцы и даже годы. Он объяснил нам сложный механизм этих часов с многочисленными винтиками. Вел себя с нами он запросто, не так, как Роже Венсан. И был намного моложе его.
Аксенов Василий
Ходил он в замшевой куртке, спортивных свитерах под горло, а туфли носил на каучуковой подошве... Он тоже был худым и высоким. Черноволосый, с правильными чертами лица. Когда он смотрел на нас, его карие глаза светились какой-то лукавостью и грустью одновременно. Глаза округлялись, будто он всему удивлялся. Я завидовал его прическе, у него, как и у меня, была стрижка бобриком, но у него волосы были довольно длинные, а меня парикмахер стриг два раза в месяц, и так коротко, что этот ежик кололся, если я проводил рукой по затылку или вискам. Но что я мог поделать! Парикмахер брал свою машинку для стрижки волос и не спрашивал, нравится мне это или нет.
Гикки и Бэби Кассандра
Жан Д. приходил к нам чаще других. Анни привозила его с собой в своей малолитражке. Он обедал с нами в столовой, сидя рядом с Анни за большим столом. Матильда звала его «малыш Жан», и той настороженности, которую она выказывала по отношению к остальным гостям, здесь не было и в помине. Он называл маленькую Элен «Лину», так же, как Матильда. И всегда говорил ей: «Ну как дела, Лину?», а меня он звал «Патош», как Анни.
Василий Аксенов
Он дал нам с братом поносить свои часы. Целую неделю мы носили их по очереди. Кожаный ремешок был слишком велик для нас, и он проделал дырочку, чтобы часы не болтались на наших тонких запястьях. Я брал эти часы с собой в школу Жанны д\'Арк и показывал их своим одноклассникам во время перемены, когда они обступили меня. Может быть, и директриса заметила эти огромные часы у меня на руке, а может, она видела из своего окна, как я приехал на американском автомобиле Роже Венсана... Вот она и подумала, что хватит с нее, и что мне не место в школе Жанны д\'Арк.
Гикки и Бэби Кассандра
В начале 80-х, точную дату не припомним, в ходе нашего долгого странствия мы достигли юго-запада Вашингтона, дистрикт Колумбия, и сняли там двухкомнатную квартиру. В этом районе с его геометрически правильными кварталами шестиэтажек мы все время пребывали в состоянии сонливого замедленного движения. Шаркаешь ногами из кухни с чашкой кофе в руке к окну в гостиной. Ничего особенного в поле зрения не определяется, кроме паклевидных облаков, да рядов одинаковых окон со стоящими в них то тут, то там одинокими фигурами соседей, потягивающих тепленький кофе.
В редких случаях можно увидеть в небесах альбатроса на пути из Гренландии к мысу Горн. Он совершает круг над кварталами Юго-Запада, а потом, явно напуганный монотонностью этих мест, быстро взмывает к облакам -выше, выше, исчез! Ну и птичка, говорим мы сами себе, экая огромная чайка! Месяц за месяцем она летит над ревущим и пенящимся океаном -- разве вы можете сравнить чеховскую дачную пьесу с этими головокружительными водоворотами! В конце концов она приземляется на предназначенном ей утесе возле мыса Горн и начинает там свои любовные игры. Посылает звуковые сигналы противоположному полу своего вида, и противоположный пол посылает тысячи звуковых сигналов новичку. Тысячи негативных калькуляций имеют место перед тем, как возникает одна единственная позитивная калькуляция, после чего два альбатроса, он и она, начинают летать вместе, показывая уникальную, почти безупречную синхронность.
Мы имитируем волну какого-то воображения, сильные эмоции, но потом оставляем скучное, обезальбатросенное окно и плетемся к своему полу-спальному дивану. Кружка остается на полу, никакого осадка на дне.
\"Это как раз то, что вам нужно, -- говорит наш сосед психолог д-р Казимир Макс. -- Лучшая терапевтическая среда для блуждающего народа. Оставайтесь здесь так долго, как можете, и избавитесь от изнуряющей мигрени, кожного зуда и сыпи, депрессии духа и угнетения либидо, всех этих последствий культурного шока. Посмотрите на меня, я поселился здесь двадцать пять лет назад, сразу после того, как мой апартамент в Будапеште был поражен танковым снарядом, и с тех пор с удовольствием ощущаю постоянное улучшение моего состояния\".
Так случилось, что сразу после этого увещевания мы нашли новую квартиру и переехали в маленький кондоминиум в районе Адамс-Морган. Ошеломляющий опыт, мы должны признать, равный, скажем, эмиграции из Исландии в Бразилию, или из Минска в Париж. Теперь в большущем окне нашей гостиной открывался вид на мешанину домов Адамс-Моргана и Дюпона с ее башенками, куполами, бесчисленными типами террас и деков, огромным разнообразием антенн, и дальше: церковные шпили, отдаленные колоннады нашего правительства и гигантская фараонская колонна-символ, в конечном счете. Добавьте к этому аэролайнер, что через каждые две минуты скользит, словно разумное существо, вниз к порту Нешенал, и вы получите полную картину.
С другой стороны окна нашей спальни выходили на оживленную деловую улицу с ее неиссякаемым потоком машин, множеством маленьких шопов, торгующими любыми необходимыми предметами, от французских булочек до камней, домашних любимчиков. На одном углу саксофон играл каждую ночь до рассветного часа, на другом безостановочно завывал проповедник, поставивший своей целью пресечь зловредный гедонизм человечества.
Мы, конечно, тут же влюбились в эту среду обитания. Мы надеялись, что наши чувства тут оживут скорее, чем во владениях д-ра Макса. И все говорило за то, что мы не ошибемся. Первым вернулось обоняние. Запах всех мыслимых пряностей, источаемый этническими едальнями, дразнил наши ноздри и увлажнял небо. В области запахов вообще-то этот район не был буколическим местом, совсем нет. Ароматы всевозможных мазей и кремов смешивались тут с мочой, разные сорта табака с порохом и ацетоном, трупный яд с хелебором, гиацинты с экскрементами, с потом и слизью всевозможных происхождений. Такова была ароматическая палитра этого района, и она возвращала нас в контекст человечества. Нашего несусветного мирового становища.
Второе сильное ощущение возникало под влиянием человеческих взглядов, как мимолетных, так и пристальных. Там, где мы раньше жили, редкий встречный как-то слепо взглядывал исподлобья во время обмена малоразборчивым \"гуд-морнинг\". Здесь каждый прежде всего старался встретиться с вами глазами, чтобы затем улыбнуться или подмигнуть, или то и другое, или сделать комическую гримасу, как будто он чрезвычайно впечатлен чем-то в вашем облике.
Мы должны признаться, что Адамс-Морган заставил нас вернуться к нашему любимому, еще со времен Старого Мира, времяпрепровождению -- бесцельным прогулкам. День деньской мы шлялись вокруг перекрестка Коламбия-роуд и Восемнадцатой, привыкая к множеству гортанных диалектов, переминаясь с ноги на ногу в толпе, слушающей бочковый оркестр, вглядываясь в витрины магазинчиков курьезов или в бесчисленные храмы еды, а также жуя что-нибудь на ходу, насвистывая новые мотивчики, приобщаясь к специфической местной легковесной достоверности.
Вскоре мы стали знатоками этой общины. Наши соседи, красочная смесь англос, ирландцев, афро-американцев, афро-африканцев, славян, индонезийцев, индусов, монгольцев, китайцев, вьетнамцев, узбеков, армян, всех видов латино, скотцев, французов, непальцев (надеюсь, мы не забыли перечислить евреев), сердечно нас приветствовали и на вопрос \"как у вас сегодня?\" не ограничивались неизменным \"файн!\", но всякий раз старались пояснить, почему это так уж файн сегодня.
\"Капитан квартала\" отставной коммодор Трои Крэнкшоу всегда был горазд устроить какое-нибудь светское событие прямо на улице, будь это выставка аквариумов с рыбками или сбор сыпучих субстанций для нуждающихся, или просто \"сэй-хеллоу\" вечеринку, сдобренную особым сортом крепленого сидра из его родной Западной Вирджинии.
Проходили у нас также парады \"Голубого достоинства\", международные фестивали (в основном в области кулинарии), случались массовые потасовки и кик-боксинг, пожары (или поджоги?), спасательные операции и пиротехника. Люди здесь были склонны показывать пальцами в небеса, как будто что-то приближается. С другой стороны, они никогда долго не думали перед тем, как швырнуть опустошенную бутылку в стену. Словом, здесь процветал довольно веселый и слегка чокнутый образ жизни.
После нескольких визитов к нам наш друг д-р Макс наконец осознал, что созрел, то есть в достаточной степени поправился, для переезда в Адамс-Морган. Здешний народ с его чудачествами составит, он полагал, порядочный круг его пациентов. Он открыл здесь свой офис под названием \"Психокафе\", оборудованный стендом для пончиков и машиной экспрессо. Все устаканится, господа, поговаривал он на языке своих прежних обидчиков, все постепенно устаканится. Признаться, мы немного опасались: не слишком ли?
Однажды вечером около девяти в паре кварталов от нашего кондо, возле бессонного магазинчика \"7-11\", мы заметили огромный автомобиль, который был похож на старого заезженного верблюда в ряду ухоженных пони. Как он умудрился запарковаться здесь, на одном из самых бойких перекрестков, где из-за малой лужи асфальта нередко вспыхивали лобовые столкновения? Это был \"шевроле стэйшн-ваген\" с \"деревянными\" панелями вдоль бортов, что, безусловно, указывало на его происхождение из ранних шестидесятых. Его старательно обезображенный задний бампер, хоть и был привязан к корпусу поясом купального халата, все-таки свисал едва ли не до земли. Что касается его внутренностей, то они были заполнены какой-то дрянью до самого потолка. Сквозь грязные окна мы заметили среди пластиковых мешочков, как бы раздутых какой-то гнилью, желтоватый бюст античного человека с кудрявой бородой, лысой башкой и слепыми глазами.
Некоторое время мы болтались возле этого авто, чтобы увидеть водителя, но никто не появился. Через пару дней мы снова здесь оказались и увидели, что машина стоит на прежнем месте, а пучок штрафов под одним из ее крабовидных дворников трепещет в порывах ветра, словно голубь в силке.
Есть что-то жуткое в этих брошенных машинах. От них несет тотальным упадком, внезапным концом нашего, казалось бы, безостановочного движения, тем днем, когда все наши авто, Господи упаси, будут брошены.
Еще через день-два, в тот же вечерний час, купив бубликов в \"7-11\", мы снова бросили взгляд внутрь оставленной колымаги. Никакого бюста там больше не наблюдалось. Вместо него рука ползла там посреди помойки, ощупывая сомнительные пожитки какой-то персоны, чье существование само по себе вызывало сомнение. Рука похоже что-то искала или старалась определить что-то путем ощупывания. Она была похожа на ныряльщика в темноте неисследованных глубин, а может быть, скорее на чужака с другой планеты. У нее не было глаз, как не было у нее и ушей. Это была отдельно взятая рука с пятью длинными костлявыми пальцами, вот и все.
Тут нас пронзила догадка; данная рука -- это не что иное, как чья-то попытка преодолеть перегородку между биологическим ощутимым миром и небиологическим неощутимым миром. Бюст не сработал, теперь пробуют руку. Кто-то из \"того мира\" (или вернее не-мира) принял форму тактильного био-устройства, то есть стал рукою.
Какой только вздор не приходит в голову, когда заглядываешь в брошенную машину! Пальцы сжали край какой-то ткани и потянули его таким образом, каким любая обычная персона тянет на себя одеяло, чтобы укрыться с головой. Потом рука исчезла.
\"В чем дело, народ?\" -- произнес рядом с нами густой голос. Башней высился полицейский в своей великолепной форме с блестящими бляхами и эмблемами. \"Все в порядке, офицер, -- ответили мы. -- Ничего особенного. Просто мы думали, что это бесхозная машина, а оказывается, кто-то там обитает\". Мент усмехнулся и подкрутил концы своих усов: \"Не надо волноваться. Мы обо всем позаботимся\".
Мы на это надеемся, о, наш блестящий страж, так захотелось нам к нему обратиться. Вы, сержант Боб Бобро, как гласит ваша планка идентификации, позаботитесь обо всех этих метафизических глюках. Мы рассчитываем на вас, славный хранитель здравого смысла, стойкий сторонник порядка вещей! Как приятно вас видеть, пышущего здоровьем и спокойствием, при исполнении служебных обязанностей. Боже вас благослови, каждый пролетающий момент на этом ветреном перекрестке!
На следующий день, в то же время, после ужина в эфиопском ресторане мы бодро двигались домой в предвкушении баскетбольной битвы на ТВ, когда внезапно рядом с той дурацкой развалюхой мы заметили человеческое существо. Это была тощая и парадоксально высокая женщина в джинсах и сверхразмерной майке. У нее были сутулые плечи и впалая грудь. Она курила дешевую сигару и обращалась к прохожим при помощи своих беспорядочно двигающихся длинных пальцев и беззвучного шевеления синеватых губ. У нее было длинное тяжелое лицо и водянистые глаза, явно неспособные сконцентрироваться на частностях окружающей среды.
Какой бы странной она ни казалась, самой поразительной чертой в ее облике был крошечный ребенок, прикрепленный к ее левому бедру. С серьезным и добродушным выражением ребенок озирал этот новый для него мир, образованный в данный момент нашим суетливым перекрестком.
Мы приблизились к машине и почувствовали с трудом выносимую вонь. Две передних двери были приоткрыты, мутный свет шел с потолка. Полусъеденная курица торчала из пластикового мешка. Мы спросили курильщицу сигар, нужна ли ей помощь. Она повернулась к нам, но было неясно, правильно ли она нас фокусирует, то есть во множественном ли числе. Впрочем, она обратилась к нам при помощи собирательного существительного. \"Пипл, -- сказала она, -- я не знаю, что делать с этой проклятой развалюхой\". Она звучала в удивительно низком регистре.
-- Не волнуйтесь, сударыня, -- сказали мы. -- Сейчас мы вас раскочегарим!
— А что ты читаешь, какие книги? — спросил меня однажды Жан Д.
-- Пипл, вы так добры, вы так милы! -- вскричала вдруг она с неожиданной страстью, как будто мы предложили ей одну из наших почек.
Они все пили кофе в гостиной после обеда: Анни, Матильда, маленькая Элен и Белоснежка. Это был четверг. Мы ждали Фреде, которая должна была приехать со своим племянником. Мы решили, что после обеда пойдем к замку и обязательно войдем в него, как тогда с отцом. Рядом с племянником Фреде мы должны были стать храбрее и отважиться на такой шаг.
-- Подождите немного, сейчас мы приедем сюда на нашей машине, -сказали мы. Тень улыбки проплыла по ее длинной физиономии, после чего ее всю передернуло. Беспомощно она прошептала:
— Патош много читает, — ответила Анни. — Правда, Белоснежка?
-- Пипл, у меня ключа нет.
— Он слишком много читает для своего возраста, — сказала Белоснежка.
-- Где же ваш ключ?
Мы с братом обмакнули по кусочку сахара в чашку Анни и, как того требовала церемония гадания на кофейной гуще, надкусили сахар. Потом, когда они допьют кофе, Матильда прочтет в пустых чашках будущее, «прочтет кофейную гущу», как она говорила.
-- Пропал.
Несколько минут прошло в молчании. Женщина покачивалась, как мыслящее внеземное растение.
-- Может быть, у вас есть другой набор ключей дома? -- спросили мы.
-- Дома? -- она улыбнулась уголком рта. -- Может быть. А может быть, и нет.
-- Нельзя ли узнать, где вы живете, мэм? -- спросили мы осторожно, ожидая услышать в ответ что-нибудь вроде \"Зембла\" или \"Рубла\".
-- Гикки, -- она улыбнулась с привкусом какой-то отдаленной ностальгии.
-- Это где? -- спросили мы с еще большей осмотрительностью.
-- Зовите меня Гикки, хороший пипл, -- сказала она. -- Я Гикки.
-- Так где же вы живете ...хм... Гикки?
-- Спрингфилд, -- она сказала меланхолично.
-- Стало быть, вы Гикки Спрингфилд, или вы Гикки из Спрингфилда?
-- И то, и другое.
-- А это ваш бэби прикреплен к вашей ноге? -- спросили мы с ударением на слове \"ваш\".
-- Да, это мой бэби! -- воскликнула она с ударением на \"бэби\".
-- Это моя дочь Кассандра! -- она разразилась рыданиями. Весь ее огромный костяк дрожал и дергался в диких спазмах. Что касается бэби Кассандры, она казалась совершенно невозмутимой в этой тряске. Только ее маленькие ручки трепетали, словно ища равновесия.
-- Мы описались, добрый пипл, -- стонала Гикки. -- Мы мокрые и грязные! Мы не можем больше жрать нашу тухлятину! У нас ломка! Мы потерялись тут совсем, несчастные, мой добрый заботливый пипл!
Что делать дальше? Привести их к нам? Но что подумают о нас соседи? Приход таких гостей, как Гикки, может существенно поколебать позицию нашего чинного кондо на рынке недвижимости. Что если некоторые наши соседи не будут обезоружены чувством сострадания? Затем мы отбросили колебания. Идемте, Гикки и бэби Кассандра, вам нужна ванная комната, горячая еда и питье, телефон, чтобы позвонить своим спрингфилдианцам! Благодетельные демиурги аплодировали нам с осенних небес. Коммодор Крэнкшоу одобрительно кивал с отдаленной точки перекрестка.
В нашей гостиной Гикки положила свою дочь на диван и отправилась в ванную. Наш французский бульдог Гюго немедленно лизнул бэби в пятку и улегся рядом, как будто давно уже привык к такого рода посетителям. Кассандра то и дело пыталась поиграть с его выпученными глазками и тряпочными ушками.
Гикки вышла из ванной комнаты абсолютно голой. Она была похожа на бывшую баскетбольную центровую из Балтии. Удивляло полное отсутствие грудных желез, однако костлявые плечи и длинные руки составляли несколько странную гармонию с чудесно женственными бедрами. Для полноты портрета добавим, что белки ее глаз казались скорее желтками, что губы по цвету гармонировали с бледной, опять же балтийской, голубизной зрачков и что ярко-розовые пятнышки были рассыпаны вокруг крупных суставов.
-- Пипл, вы, наверное, хотите взять меня, не так ли? -- спросила она с несколько претенциозным смирением.
-- Послушайте, мисс Гикки, -- сказали мы. -- Мы вовсе не собираемся посягать на вашу личность. Отправляйтесь-ка наверх, откройте шкаф и найдите там для себя какую-нибудь чистую теплую одежду.
Мы думали, что она выберет какой-нибудь треник, но она вернулась из спальни в костюме-тройке, который там давно уже висел в ожидании приглашения на светскую тусовку. Он ей шел, несмотря на то, что и рукава и штанины были коротки для ее конечностей.
Она взяла бэби Кассандру и при помощи каких-то липучих поверхностей соединила ее с привычным местом на своем левом бедре. Инфант улыбался и трепетал, словно представляя вечно счастливый рой малых ангелов. Гикки жевала гамбургер, сдобренный большим количеством кетчупа. Временами она зачерпывала прожеванную пульпу изо рта и отправляла ее в ротовое отверстие крошки.
\"Спасибо за все, -- шамкала Гикки сквозь гамбургер. -- Куча благодарностей за то, что привели нас в тепло, а также за горячую воду и мыло, одежду и гамбургер, и за кетчуп, в натуре. Вы просто волшебник, сэр!\" \"Множественное число, пожалуйста\", -- напомнили мы ей правила игры. Она стала часто кивать, как какой-то герой мультяшки: \"Конечно, множественное, чисто-конкретно, плюраль! Ну уж, конечно, наш щедрый пипл, вы -- чистый плюраль!\" -- Тут она схватила наш телефон.
— А что ты читаешь? — спросил меня Жан Д.
Полчаса или дольше она набирала номера и рассказывала по линии историю ее злополучного странствия: затерялись в лабиринте Ди-Си, все четыре шины сплющились, ноги тоже не держат, живот бурчит, голова тоже, а руки были похожи на морских птиц, угодивших в мазут, пока нам тут не встретился щедрый плюральный пипл, которые нас спасли. Насчет бэби Кассандры не извольте беспокоиться, она счастлива и здорова и ест сейчас полную ложку клубничного шейка, пускает пузыри, такая чудесная девочка! Давайте, приезжайте за нами и отвезите нас в Спрингфилд! Она не называла имен, но по специфическому хихиканью и кокетливой мимике можно было понять, что все ее собеседники были мужчины.
Я ответил, что читаю «Зеленую библиотеку»: Жюля Верна, «Последнего из могикан»... но мне больше нравились «Три мушкетера», потому что там на плече у Миледи была выжжена лилия.
Вскоре они начали прибывать, трудно сказать, сколько их было. Каждый представлялся как муж Гикки. У всех у них было что-то общее, и прежде всего в глаза бросалась татуировка. Открытые части их тел были покрыты таким густым слоем этого изобразительного искусства, что казалось их майки были натянуты на плотное голубоватое трико. Один из них, впрочем, пришел в рубашке с галстуком, однако хвостики змей выползали у него из-под манжет, а острый кинжал выпирал из воротника прямо под адамово яблоко.
— Тебе надо читать «Черную серию», — сказал Жан Д.
\"Джи, Гикки, ты выглядишь снэззи!\" -- восклицали они при виде своей жены, вихляющейся в костюме-тройке. Все они, без исключения, делали бэби Кассандре \"козу\". \"Хай, Кэсси! Как дела, моя конфетка?\"
— Ты с ума сошел, Жан... — смеясь, сказала Анни. — Патош еще слишком мал для «Черной серии».
Девочка приветствовала их очаровательной улыбкой, однако глазенки ее катались слева направо и обратно: слишком много было папочек для одного инфанта.
— Успеет он еще начитаться «Черной серии», — сказала маленькая Элен.
\"Вот так прорва мужей, -- сказали мы осторожно. -- Где вы их выращиваете, Гикки, если не на ферме?\" Она смущенно присвистнула по-французски: \"C\'est la vie!\"
По всей видимости, ни Матильда, ни Белоснежка не знали, что такое «Черная серия». Они молчали.
Через несколько дней он снова приехал на малолитражке с Анни. Дело было к ужину, шел дождь, на Жане Д. была куртка-канадка. Мы с братом в столовой слушали радиопередачу; увидев, что он входит вместе с Анни, мы привстали, чтобы поздороваться с ним.
Снова и снова мужественные голоса звучали в домофоне, двери распахивались, и новый муж в своей татуировке присоединялся к компании. Все они топтались в нашей квартире и, казалось, были готовы пуститься в пляс. В конце концов так и случилось, они начали свой неуклюжий танец, который, как мы поняли, был своего рода ритуалом прощания. Только после того, как последний муж покинул помещение, мы заметили, что вместе с ними исчезли: бэби Кассандра, ее мать Гикки, наш костюм-тройка и наш французский бульдог Гюго. Мы сидели в углу гостиной, оглохшие от внезапной тишины. Одна лишь единственная вещь напоминала о столь внезапно разыгравшейся и столь же внезапно исчезнувшей вечеринке: забытые жалкие джинсы Гикки. Мы швырнули этот предмет вымысла в окно, прямо в мощный поток воздуха, которому случилось пролетать мимо. Хлопая штанинами, джинсы удалились в сторону тлеющего горизонта.
С той ночи прошло много лет. Кажется, не менее восемнадцати, но кто считает? Адамс-Морган существенно не изменился. Как прежде он был бурно-кипящим и расслабленным в одно и то же время. Впрочем, некоторые изменения, разумеется, накопились. Из них самые заметные сразу бросались в глаза всякий раз, когда мы бросали взгляд на свое отражение в витрине. Мы постарели. Наши бакенбарды и косица стали седыми. Мы отказались от нашего дерзкого прикида. Не было больше ни треуголки с плюмажем, ни серебряных шпор. Вместо этого у нас развилась склонность ко всему мягкому: вельветовый костюм, ирландская твидовая шляпа, кашемировый шарф, туфли из оленьей кожи. Мы придерживались диеты и перечитывали классиков. Народ Адамс-Моргана к нам привык и называл нас \"наша старая гвардия\". Больше того, коммодор Крэнкшоу однажды осторожно предложил нам занять позицию его заместителя по части подбора разбитой посуды. Для дальнейшей циклической переработки, разумеется.
Однажды мы шли домой, неся пучок экологически чистой моркови и упаковку безалкогольного пива, когда к нам подошла худенькая девушка лет восемнадцати. Она мягко сказала: \"Добрый вечер!\"
-- Добрый вечер, мисс! Чем мы можем быть вам полезны?
Она счастливо засмеялась: \"Как мне нравится ваше множественное число! Клянусь, я всегда обожала ваш плюраль!\" Что-то было в этой молодой особе несказанно невинное и добродушное.
-- Имели ли мы честь видеть вас ранее, мисс? -- спросили мы.
— Знаешь, — сказал мне Жан Д., — а я принес тебе «Черную серию».
-- Ну, конечно же! -- воскликнула она. -- Присмотритесь! Неужели вы меня не узнаете? Я Кэсси, бэби Кассандра, как меня звали в те дни. Я была приторочена к левому бедру моей матери, припоминаете?
Он вынул из кармана куртки черно-желтую книжку и протянул ее мне.
-- Это удивительно, -- сказали мы. -- Вам в ту ночь, если это были вы, было всего шесть месяцев. Как вы можете помнить нас?
— Не верь ему, Патош... — сказала Анни. — Он шутит. Эта книга — не для тебя...
Она потупила глаза:
Жан Д. смотрел на меня слегка расширенными глазами, взгляд его был нежным и грустным. В какие-то минуты мне начинало казаться, что он — ребенок, такой же, как мы. Анни частенько разговаривала с ним так же, как с нами.
-- Я помню все: ваш диван, и жвачку с кетчупом, и ложку клубничного шейка, которую я с таким наслаждением проглотила, и вашего Гюго, который последовал за мной и стал лучшим другом моего детства, и танцующую вокруг толпу моих отцов. -- Она подняла глаза, они сияли: -- Уж если вы не помните меня, припомните мою мать, мою драгоценную женщину с ее гигантским размахом рук сродни альбатросовским крыльям.
— Да нет... — сказал Жан Д. — Я уверен, что эта книга тебе понравится.
-- Конечно, мы помним Гикки, -- сказали мы и добавили осторожно: -- Ну как она?
Чтобы не огорчать его, я взял ее, и по сей день, когда я вижу черно-желтую бумажную обложку, во мне эхом отзывается низкий, немного тягучий голос, голос Жана Д., повторявшего нам с братом название книги, которую он принес: «Башли не брать».
Кэсси вздохнула:
-- Она всегда легко взмывала ввысь, однако, увы, ей всегда было трудно благополучно приземлиться. Ее конечности были слишком тяжелы для приземлений. Однажды на сильно пересеченной местности она переломалась.
Было ли это в тот самый день? Шел дождь. Мы с Белоснежкой отправились за конвертами и бумагой для писем. Когда мы выходили из дома, Анни и Жан Д. сидели вдвоем в малолитражке, стоявшей у наших дверей. Они что-то обсуждали и были так увлечены разговором, что нас не увидели. Я все-таки помахал им рукой. Жан Д. поднял воротник своей куртки. Когда мы вернулись, они все еще сидели в машине. Я подошел к ним, но они меня даже не заметили. Они разговаривали и были чем-то озабочены.
-- Как это грустно, -- вздохнули и мы.
Маленькая Элен раскладывала в столовой пасьянс и слушала радио. Матильда, должно быть, ушла к себе. Мы с братом поднялись в свою комнату. Я смотрел из окна на малолитражку под дождем. Они так и просидели в машине, проговорив до самого ужина. И что за секреты у них были?
Мы заняли столик на тротуаре возле углового кафе. Как многие другие заведения в округе, это кафе теперь принадлежало нашему бывшему другу психологу. Он сам в своем новом бурнусе, окруженный группой верных пациентов, шествовал мимо, как бы не замечая нас с девушкой. Без сомнения он уже прослышал, что нам была предложена позиция по надзору за битым стеклом, а ведь коммодор Крэнкшоу был здесь его архисоперником. В недавние годы д-р Казимир Макс изменил манеру своего обращения с людьми. Если раньше он впивался взглядом прямо в человеческие лбы, стараясь прочесть их мысли, теперь его глаза скользили выше, как будто он подсчитывал клиентов по макушкам. Сегодня он по идее должен был быть доволен: улицы были полны потенциальными пациентами и к тому же многие из них быстро превращались в посетителей кафе. Тем временем саксофонист на углу играл \"Около полуночи\", а на другом углу проповедник вопил, как обычно: \"Отрекитесь от сирен Христианства!\"
-- А что с вами было, бэби Кассандра, как вы провели эти 18 лет? -спросили мы тепло, но осторожно: сильные эмоции были противопоказаны в нашем возрасте.
Роже Венсан и Жан Д. часто приезжали к нам ужинать вместе с Андре К. Остальные гости появлялись после ужина. В эти вечера все они допоздна засиживались в гостиной. В нашу комнату долетали взрывы смеха и громкие голоса. И звонки телефона. И еще звонки в дверь. Мы ужинали с Белоснежкой в половине восьмого на кухне. А в гостиной уже был накрыт стол для Роже Венсана, Жана Д., Андре К., Анни, Матильды и маленькой Элен. Готовила для них маленькая Элен, и все они в один голос говорили, что она была «отличная повариха».
-- О, благодарю вас, со мной все было в порядке, иначе я бы уже давно попросила вашего покровительства. Обо мне заботились мои отцы, а один из них, некий Стас Ваксино -- он русский, представляете? -- даже оказал на меня серьезное влияние. Вы знаете, все мои отцы принадлежат к весьма авторитетному обществу с широкой сетью общенациональных связей. Вы спросите, что это за общество? -- она улыбнулась с детской хитроватостью: -- Могучая гласная буква трижды венчает его!
Перед тем как идти наверх спать, мы заходили в гостиную сказать всем «спокойной ночи». На нас поверх пижам были надеты халатики — два халатика из шотландки нам подарила Анни.
-- А-А-А, -- догадались мы.
Остальные гости съезжались постепенно в течение всего вечера. Я не мог удержаться от того, чтобы не смотреть на них сквозь прорези в ставнях, как только Белоснежка говорила нам «спокойной ночи» и гасила свет. Все они по очереди звонили в дверь. Я хорошо видел их лица — на крыльце горела яркая лампочка. Некоторые из них остались в памяти навсегда. И мне странно, что полицейские меня не допрашивали: дети ведь смотрят. И слушают.
Она продолжала свой рассказ:
-- Я была неординарно одаренным ребенком, особенно в области музыки. Точнее, в вокале. Похоже, что вы не принадлежите к концертной публике, не так ли? В концертном мире я широко известна как одна из ярчайших восходящих звезд. \"Сопрано Нового Тысячелетия\" -- ни больше, ни меньше. Специалисты пишут работы о моей уникальной гортани, о мембране, связках и язычке-глоттис. Они называют все это безупречным, больше того, чудодейственным вокальным аппаратом!
- У вас очень красивые халатики, — говорил Роже Венсан.
-- Странно, как это могло пройти мимо нас, -- пробормотали мы. -Конечно, некоторые проблемы мочеиспускания мешают нам посещать концерты, однако в нашей фонотеке мы поддерживаем довольно существенную коллекцию вокальной виртуозности. Мы также стараемся следить за развитием этой области, читаем периодику и даже некоторые специальные издания.
И улыбался. Сначала мы здоровались за руку с Андре К., она всегда сидела в кресле в цветочек, возле телефона. Ей без конца звонили к нам. Маленькая Элен, снимавшая трубку, говорила:
Внезапно мы поняли, что девушка еле сдерживается, чтобы не разрыдаться:
— Андре, это тебя...
-- Какая досада, -- прошептала она. -- Я еще не начала петь, а вы уже мне не верите.
Андре К. непринужденно протягивала нам руку. Она тоже улыбалась, но улыбка мгновенно исчезала с ее лица, не то что у Роже Венсана.
-- Кэсси, бэби, -- мы умоляли, -- не плачьте, пожалуйста! Кто сказал, что мы вам не верим?
— Спокойной ночи, дети.
Она вынула платок из нашего нагрудного вельветового кармана и крепко вытерла им свое лицо, досуха.
Это была веснушчатая, зеленоглазая, скуластая шатенка с челкой на лбу. Она много курила.
-- Самая паршивая часть этой истории состоит в том, что народ не верит моему пению.
Мы пожимали руку всегда улыбающемуся Роже Венсану. Потом Жану Д. Целовали Анни и маленькую Элен. Когда мы уходили из гостиной с Белоснежкой, Роже Венсан еще раз говорил, какие у нас элегантные халаты.
-- Господи, что это значит? -- воскликнули мы. -- Вы говорите в аллегорическом смысле?
Мы уже подходили к лестнице, когда Жан Д. выглядывал из гостиной, приоткрыв дверь.