Кирилл Бенедиктов

ТОЧКА ЛАГРАНЖА (Сборник)

ПОВЕСТИ

El Corazon

Это легенда о драгоценности, затмившей собой все чудеса Нового Света. Много веков назад жрецы безымянного народа, обитавшего в горных долинах Анд, поклонялись ей, как воплощению Орла, Пожирающего Души. Покорившие безымянный народ инки назвали ее Глазом Пачакамака, Властелина Всего Сущего, и отвели ей украшенный золотом придел в главном храме своей империи. Испанцы, сокрушившие инков, потеряли в борьбе за обладание ею больше доблестных воинов, чем пало при штурме заоблачных цитаделей Вилкабамбы. Они дали ей имя El Corazon, что значит «Сердце». Так станем называть ее и мы.
1

Дождь начался, когда капитан Анненков добрался до перевала Понго-Понго. Точку перевала отмечала бесформенная груда камней высотой в рост человека — на местном наречии апачета. Древний индейский обычай велел проходившим здесь путникам оставлять камень или принесенную из долин горсть земли в знак благодарности божеству — покровителю горных троп. Само божество — какое-нибудь вытесанное из базальта идолище поганое — наверняка пряталось неподалеку, в укромной расщелине или пещерке. Ревниво следило оттуда за капитаном: положит он скромное приношение в общую кучу или пренебрежет.

Капитан пренебрег.

И немедленно за это поплатился. Божество разгневалось, затопало каменными ногами, зашумело, засвистело разбойничьим посвистом. Поднялся ветер, небо, только что прозрачное и бездонное, затянуло тяжелыми фиолетовыми тучами с багровой окантовкой, беззвучно заблистали молнии. На капот «Мегги» упали первые крупные капли дождя.

— Чертова кукла, — выругался капитан по-русски. — Вот только ливня мне еще и не хватало!

Он осторожно выжал сцепление и, подтормаживая, повел «фордик» по круто спускающейся вниз дороге. Дорога и в лучшие времена была так себе: неровная гранитная кладка времен инков, совершенно не приспособленная для колесного транспорта двадцатого столетия. Теперь же, под проливным дождем, и вовсе напоминала смертельный аттракцион в цирке Барнума.

— Железка американская! — бормотал Анненков, чудом удерживая «Мегги» на скользкой дороге. — Вот только попробуй снова заглохнуть, на детали разберу!!!

Впереди яростно сверкнуло, открылся усеянный крупными валунами склон, а за ним черный провал — ущелье реки с непроизносимым индейским названием. Ник утверждал, что десять лет назад специально выписанные из Англии инженеры перебросили через ущелье стальной мост новейшей конструкции. Мост этот столь широк, хвалился Ник, что по нему могут проехать в ряд четыре грузовика «Даймлер Моторен Гезельшафт». Строительство обошлось недешево, зато теперь хлопок с плантаций сеньора де Легисамо без задержек попадает на склады Трухильо, откуда на баржах сплавляется в Манаус.

В небесах снова беззвучно вспыхнул ветвистый электрический разряд. В его неверном свете тускло блеснули свинцом покореженные остатки громоздкой металлической конструкции, торчавшие из каменной осыпи, словно осколки вставной челюсти сказочного великана.

— Это, что ли, мост? — недоуменно спросил сам себя капитан, протирая свободной рукой глаза. — Ох, не нравится мне этот мостик…

Разглядеть в деталях, что произошло с мостом, не удавалось — дождь рушился с неба сплошной серой завесой. Но и увиденного при вспышке было достаточно, чтобы понять: по тому, что от него осталось, не проедут не только тяжелые грузовые повозки, но и маленькая и верткая «Мегги» капитана Анненкова.

Мост был взорван.

Капитану приходилось видеть взорванные мосты. Но то, что было привычно на войне, здесь, в самом сердце погруженной в вековой сон Сьерры, смотрелось дико.

«Землетрясение, — подумал Анненков. — Они в здешних краях не редкость… тряхнуло как следует, мост и развалился…»

Странно, однако: неделю назад он получил телеграфическую депешу от Ника, и там ни о каком землетрясении не было ни слова. Впрочем, о катаклизмах иного рода — тоже.

— Да и какая разница? — вслух спросил себя капитан. — Землетрясение или нет — а на ту сторону мне все равно не перебраться…

Между взорванными опорами в скале была вытесана ровная и широкая площадка. Достаточно широкая, чтобы «Мегги» могла развернуться. Капитан включил фонарик и сверился с картой — от моста, помеченного двойной пунктирной линией, уходили две дороги. Одна вела в горы, к перевалу Понго-Понго — по ней он только что спустился, другая же петляла вдоль реки и упиралась в городишко Трухильо, милях в десяти к северу. Прежде, до того как посланцы туманного Альбиона возвели в этих диких горах свой чудо-мост, единственный путь к родовому гнезду семьи де Легисамо пролегал через Трухильо.

— Для бешеной собаки семь верст — не крюк, — философски заметил Анненков, разворачивая машину. — Еще бы посветлее было, с ветерком домчались бы…

Тьма, окутавшая горы, казалась непроницаемой — возможно, из-за того, что сгустилась в самый разгар светлого весеннего дня. Не сильно помогали и фары — их слабого света хватало только на то, чтобы выхватывать из темноты предметы, расположенные не дальше двух-трех футов от капота машины. К тому же владелец гаража, продавший Анненкову «Мегги», содрал с капитана лишние пятьдесят долларов за специально приспособленный к горным условиям «Форд». На капот обычной модели-А присобачили дополнительный бензобак, а на панель установили обычный краник. Когда машине требовалось выйти на длинный крутой подъем, краник поворачивался, и горючее самотеком поступало в мотор. Поначалу Анненков слегка обалдел от такой изобретательности, но вскоре понял, что по здешним дорогам никак иначе не проедешь. Не разворачивать же машину и ползти на подъем, врубив задний ход, — хотя внизу, в предгорьях, капитану довелось наблюдать и такое экзотическое зрелище.

Именно из-за приваренного к капоту бензобака, мешавшего, честно говоря, обзору, Анненков и не разглядел вовремя стоявшего прямо посреди дороги однорукого индейца. А когда разглядел, тормозить было уже поздно.

Анненков резко вывернул руль. Индеец стоял посреди дороги, как каменная статуя, сжимая в своей единственной руке здоровенный тесак-мачете.

Машина пошла юзом, нога сорвалась с педали, и Анненков почувствовал, что «Мегги» кренится вправо, в сторону пропасти. От края ущелья дорогу отделяло добрых двадцать футов, но ощущение все равно было не из приятных. Под колесами «Форда» отвратительно скрежетало. В боковом зеркальце отражалась фигура однорукого индейца — мерзавец даже головы не повернул, чтобы посмотреть, что сталось с едва не сбившей его машиной.

Потом «Мегги» остановилась — гораздо ближе к обрыву, чем хотелось бы Анненкову, но все-таки достаточно далеко. Капитан привычно хлопнул себя по бедрам, проверяя, на месте ли пистолеты, толкнул дверцу и выбрался из машины.

— Эй, амиго, — крикнул он индейцу, — сделай одолжение, уйди с дороги!

Индеец наконец соизволил посмотреть на капитана. Был он невысок, коренаст, кривоног. Длинные, мокрые от дождя волосы падали ему на плечи. Одет индеец был, к удивлению капитана, в мундир солдата республиканской гвардии. На груди блестели пришитые вкривь и вкось огромные южноамериканские ордена. Пустой рукав кителя болтался на ветру, как серо-зеленое знамя.

— Ну, красавец! — восхитился капитан. — Еще и герой, наверное! А с дороги все равно уйди…

Индеец раскрыл рот и что-то произнес. Ветер дул у Анненкова из-за спины, так что слов он не расслышал. Зато увидел, как рука с мачете поднялась и снова опустилась, явно подтверждая отданный приказ.

Из-за пелены дождя выступили серые размытые тени. Двинулись по дороге к капитану, держа перед собою какие-то длинные палки.

Толпа приблизилась, обтекая неподвижную фигуру Однорукого со всех сторон. Низкорослые, сутулые люди, по большей части индейцы или метисы, одетые в странную смесь военной формы и рваных обносков национальной одежды. Дикая карикатура на армию — разбитую, ободранную, вооруженную чем попало. К длинным палкам, как видел теперь капитан, были прикручены широкие лезвия мачете — получалось что-то вроде самодельных алебард. Двое-трое «солдат» несли топоры. Шагавший впереди разбойничьего вида метис держал в руках винтовку.

Все происходило в полном молчании, но выражение угрюмых, озлобленных лиц не позволяло сомневаться в истинных намерениях приближавшихся.

— С пониманием, — хмыкнул капитан и вытащил пистолеты.

Пистолеты у капитана были замечательные. На левом бедре висел «кольт» сорок пятого калибра, на правом — тяжелый «маузер», трофей Великой войны. Во время бойни в Мазурских болотах офицер кайзеровской армии Людвиг фон Ратценау, размахивая этим самым «маузером», лихо спрыгнул в обороняемый восемнадцатилетним юнкером Анненковым окоп. Спрыгнул — и напоролся на штык юнкерской винтовки. Анненкову к тому времени уже доводилось убивать врагов, но главным образом издалека. Фон Ратценау оказался первым немцем, которого он прикончил в рукопашном бою. Потом Анненков долго блевал, скорчившись на дне окопа, — мерзкий запах из распоротого живота убитого немца забивал ему ноздри, мешал дышать. Про-блевавшись, юнкер на дрожащих ногах приблизился к поверженному врагу и, следуя инструкции, тщательно обыскал его. Все найденные у фон Ратценау документы сдал в особую часть, а «маузер» с готическими рунами на рукояти оставил себе. Оружие оказалось что надо, мощное и безотказное. По странной привычке давать имена полюбившимся ему предметам или механизмам Анненков назвал «маузер» «Потапычем» — в честь своего ротного, вологодского мужика немереной силы и медвежьей свирепости.

— А ну, стой, раз-два! — скомандовал капитан по-русски и для доходчивости добавил по-испански: — Стоять, голодранцы!

Разбойник-метис нехорошо ухмыльнулся и поднял винтовку. «Потапыч» плюнул огнем, тяжелая пуля срикошетила о камень у ног метиса и с визгом унеслась куда-то в дождь.

Лязгнула, упав на дорогу, винтовка.

Толпа остановилась, затем попятилась.

— Вот это правильно, — одобрил Анненков. — Целее будете, ребята.

Однорукий индеец что-то гортанно крикнул. Над головами серых людей взлетел, рассекая ливень, его мачете.

Что-то черное, вылетев из-за завесы дождя, ударило капитана в плечо. Правая рука мгновенно онемела — четырехфунтовый «Потапыч» теперь оттягивал ее, точно гиря.

— Ах, вот как, — рявкнул, зверея, капитан, — ну, сучьи дети, вы первые начали!

Вскинул «кольт» и начал сажать в толпу пулю за пулей, стараясь целиться в ноги.

Все решилось в первые десять секунд. Невидимый капитану пращник еще дважды метал в него свои каменные заряды, но больше ни разу не попал. Толпа откатилась назад, оставив на земле воющих от боли и страха раненых. Паническое отступление удивительным образом не задело Однорукого — он по-прежнему торчал посреди дороги, как высеченный из гранита истукан.

— Что, дядя, — сказал ему Анненков, — помогли тебе твои ляхи?

Индеец не ответил — наверное, потому, что не читал «Тараса Бульбу».

Правильнее всего было бы пристрелить его тут же, не сходя с места. В конце концов именно он едва не сбросил автомобиль капитана в пропасть и натравил на Анненкова свой разношерстный сброд. Да и что сложного — попасть в неподвижную мишень такого размера в десяти шагах. Правда, барабан «кольта» опустел, но из четырнадцати зарядов «Потапыча» истрачен был только один, а правая рука понемногу начинала оживать. Вот только Анненков по непонятной причине не мог заставить себя выстрелить в Однорукого.

Теперь индеец смотрел на капитана не отрываясь.

Взгляд у него был тяжел, пригибал к земле. «Гипнотизирует, — подумал Анненков, — шаман чертов…»

Он встряхнулся, как выбравшаяся из пруда собака. Напряг мышцы, сжался в тугую пружину, превратился в автомат для убийства. На автоматы гипноз не действует.

Ствол «Потапыча» медленно начал подниматься.

Широкий, лягушечий рот индейца искривился в досадливой гримасе. Видно, Однорукий не ожидал, что белый человек сумеет защититься от его чар.

Ослепительно сверкнула молния. На мгновение капитан увидел отчетливо отпечатавшийся на иссиня-черном фоне грозового неба силуэт индейца, словно бы обрамленный голубоватым электрическим сиянием, а потом перестал видеть вообще. Перед глазами заплясали белые огни, резко запахло озоном. Анненков зажмурился, отступил к машине, держа «Потапыча» наготове. Ощутил спиной ребро открытой дверцы «Форда», остановился.

За спиной у него загремели выстрелы.

Капитан быстро присел, укрывшись за верной старушкой «Мегги». Зрение понемногу возвращалось к нему, он уже различал уходящую во тьму дорогу и извивающихся на ней раненых, похожих на перерубленных лопатой червяков. Вот только Однорукого на дороге больше не было.

В уши ударил стремительный топот копыт. Откуда-то сзади, от руин взорванного моста, налетели всадники на огромных черных конях, пронеслись мимо «Форда» и помчались дальше, топча раненых и стреляя в воздух. Всадников было всего четверо, но их атака была так яростна, что Анненкову показалось, будто по дороге проскакал целый эскадрон. Спустя минуту один из всадников вернулся и спрыгнул с седла перед «Мегги», откинул назад капюшон черного плаща.

— Мистер Анненкофф, я полагаю?

«Англичанин, — определил капитан, — выговор мягкий, южный, похож на девонширский… Скачет лихо, сразу видно, что из кавалеристов… Гусар?»

— Девонширский гусарский полк? — спросил он, поднимаясь. «Потапыч» смирно смотрел в землю, но его показное равнодушие могло обмануть только тех, кто не знал капитана Анненкова. Впрочем, англичанин был как раз из последних.

— Драгунский, — невозмутимо поправил гордый бритт. — Но в Девонширском гусарском служил мой кузен. Ланселот Стиллуотер, лейтенант королевских драгун, к вашим услугам.

«Непросто ж тебе, бедняге, было с таким имечком в драгунах», — мысленно пожалел Стиллуотера Анненков. Расправил плечи, представился:

— Анненков Юрий Всеволодович, капитан лейб-гвардии Уланского полка. Не трудитесь запоминать отчество, мистер Стиллуотер, можете называть меня просто Юрий.

— Отчего же? — слегка изогнул бровь Ланселот. — Очень приятно, Юрий Всево-ло-до-витч!

Экзотическое father\'s name капитана далось ему с трудом, но он справился. «Никовы штучки, — подумал Анненков. — Муштрует своих наемников, насаждает русский дух, не удивлюсь, если метисы у него тут по воскресеньям в лапту играют…»

— Прошу простить наше опоздание, — Ланселот обозначил короткий извиняющийся кивок. — Вашу телеграмму из Санта-Крус мы получили, но не рассчитали, что вы так быстро переберетесь через перевал. К тому же вчера мятежники взорвали мост, мы не успели вас предупредить…

— Мятежники? — переспросил капитан. — В Сьерре опять бунтуют крестьяне?

— Крестьяне бунтуют всегда, — Ланселот неопределенно махнул рукой. — На этот раз все иначе. Восстают целые провинции. Во главе мятежа — индеец, называющий себя Тупак Юпанки Второй, или Инкарри.

Претендует на происхождение из древнего царского рода…

— Самозванец, конечно, — усмехнулся Анненков. — Что ж, теперь по крайней мере понятно, откуда взялись эти разбойники. Кстати, ваш Тупак случайно не однорукий?

— Нет. — Если Стиллуотер и удивился вопросу, то никак этого не показал. — Инкарри — молодой мужчина без каких-либо физических недостатков, пожалуй, чересчур светлокожий для индейца. Говорят, он руководит восстанием из скрытой в горах древней крепости. В. наших местах, во всяком случае, он не появлялся.

— Так, значит, это — работа мятежников? — капитан махнул рукой в сторону покореженных опор. — Странно, у тех, что на меня напали, даже ружей не было…

Англичанин пожал широкими плечами.

— Тут неподалеку работала экспедиция из Североамериканских Соединенных Штатов. Геологи. Мятежники разграбили их лагерь, утащили кое-какое оружие, пять ящиков с динамитом. Вполне достаточно, чтобы взорвать мост, думаю, у них еще осталось кое-что про запас.

Анненков прищурился.

— Как же вам удалось переправиться? Вы ведь из поместья, верно?

— Выше по реке — старый подвесной мост. Индейцы его не тронули, они никогда не поднимут руку на то, что построили инки. Нам придется воспользоваться им, чтобы попасть на плато. Приготовьтесь, Юрий, это будет не совсем приятная прогулка.

— Я сюда не гулять приехал, — отрезал капитан. — А машина по вашему подвесному мосту проедет?

Ланселот Стиллуотер надул щеки, будто собираясь фыркнуть от смеха, но, будучи джентльменом, сдержался. Ответил бесстрастно:

— Не беспокойтесь, Юрий, эту проблему мы как-нибудь решим.

И неожиданно добавил по-русски:

— Авось!

2

Поместье «Холодная гора» раскинулось у подножия острого как бритва пика, увенчанного голубоватой короной вечных снегов. Место было удивительно живописное — дорога ныряла в рощи апельсиновых деревьев и заросли рододендронов, огибала озера с неправдоподобно прозрачной водой, бежала мимо ослепительно-белых полей хлопчатника. Небо стремительно светлело, грозовые тучи уходили на восток, туда, где за отрогами Кордильеры Бланки раскинулись бескрайние просторы дождевых лесов.

Несмотря на изрядную высоту над уровнем моря, здесь буйно цвели гибискус, пахистахисы и мальвы, окружая старый, выстроенный в колониальном стиле дом бело-розовым облаком. Облако это отражалось в искусственном пруду, живо напомнившем Анненкову парки Гатчины или Царского Села.

Успенский Михаил

Никакой ограды у дома не было — только аккуратно подстриженные колючие кусты, между рядами которых виднелись широкие проходы. Ни малейшего намека не то что на фортификационные сооружения, но даже на скромный палисад. А впрочем, то же самое было и в русских усадьбах, сожженных мужичками в 1917-м. От кого отгораживаться, когда вокруг все свои?

Как у нас в номенклатуре

Анненков притормозил и выключил зажигание. По широкой аллее быстрой, подпрыгивающей походкой шел к нему высокий сухопарый человек в белом костюме.

Михаил Успенский

Как у нас в номенклатуре

— Юрка! — крикнул он по-русски. — Юрка, кот-обормот, приехал все-таки!

Былинки конца XX века

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут.

Капитан вылез из «Форда» и пошел ему навстречу, по-медвежьи расставив руки.

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!

— Коля! Сколько ж не виделись, а? Ведь, почитай, лет восемь?

М. Горький

Какие посетители бывают

— С Константинополя, Юрка! С самого Золотого Рога! Ты — во Францию, я — в Румынию, так и не встретились больше!

Это еще давно было.

Был Дрянных Наум Евстигнеич такой большой начальник, что и не выговорить. Главнее его разве что в Москве найдутся, да и то не все, а через одного. И вот приходит к нему старичок. То ли ради жилплощади, то ли насчет пенсии, то ли песочницу во дворе деткам построить - секретарша и не помнит уже. Он разогнался, старичок-то, а секретарша ему окорот дала:

Обнялись. Ник благоухал дорогим французским одеколоном, и Анненкову стало неудобно за свою пропахшую потом и бензиновой гарью куртку.

- Наум Евстигнеича нету и не скоро будет. На барабанном заводе новый почин открыли - он ленточку режет.

Старичок другим днем приходит, секретарша свое:

— Пойдем, Юрка. — Ник небрежно махнул рукой — из кустов, как чертик из табакерки, выскочил маленький смуглый человечек в темно-зеленой форме. — За машину свою не волнуйся, ее в гараж поставят. Ну пойдем, пойдем, нечего на дороге стоять. Сейчас ванну с дороги примешь, переоденешься, и я тебя нашему гранду представлю.

- Наум Евстигнеич нынче в полях, разрыв между косовицей и обмолотом ликвидирует, не велел ждать.

А на дворе февраль месяц. И вот неделя, другая, старичок все ходит, а секретарша ему:

— Вещи мои в машине, — забеспокоился капитан. — Распорядись, чтобы их мне доставили.

- Наум Евстигнеич на своем самолетике в Африку удалился. Там главному африканскому принцу переходящую медаль вручают, Наум Евстигнеич свидетелем.

А в это время Наум Евстигнеич у себя в кабинете крепко закашлялся. Наверное, коньяк не в то горло полез. Дохает, кряхтит. Старичок и побеги прямо в кабинет. А Дрянных Наум Евстигнеич прокашлялся и заревел:

— Юрка! Не болтай чепухи! Я уже обо всем позаботился. Два костюма тебе приготовил, деловую тройку и вечерний смокинг, по последней лондонской моде. Примеришь, если что не так, наш портной в два счета подгонит.

- Для чего в неудобное трудящимся время старичков пускаете? Я не велел, чтобы в джинсах ходили!

(А был старичок в джинсах.)

— Портной? — изумился Анненков. — Здесь?

Секретарша заругалась, старичка выпроваживает. Наум Евстигнеич не побрезговал, самолично взашей пихает. Вдруг старичок огорчился, насупился и стал четыре метра ростом! Под потолок. В этих-то домах потолки высокие. И старичок высокий. И говорит страшным голосом:

- НУ, ЛАДНО! ПОПОМНИТЕ МЕНЯ ТУТ!

— Что ж мы, хуже других? — обиделся его спутник. — Вон, у соседей наших, семьи Эспиноса, даже cinema собственная имеется. Они там новейшие ленты Голливуда крутят — с Валентине, с Гретой Гарбо! Ты ведь, Юрка, думаешь, верно, что мы тут в дикости да запустении живем? А у нас здесь — цивилизация, мон шер.

Плюнул на пол - образовалась дыра. Старичок туда прыг, а секретарша кричит:

- Охранники, а охранники! Тут зловредный старичок проник и против Наума Евстигнеича акты планирует!

Анненков незаметно усмехнулся. Николай Александрович Стеллецкий, его старший товарищ по юнкерскому училищу, всегда имел склонность к преувеличениям.

Охранники прибежали - куда там! Старичок-то знаткой был, глаза им отвел, они только друг дружку зря перестреляли.

День прошел, другой, на третий у Наума Евстигнеича на голове лысина растет. Пригнали врачей, мажут лысину иностранными средствами, крокодильими яйцами, толченым тигриным усом. Травили кислотой, поливали жидким азотом не возвращается волос, все равно как невозвращенец какой.

- Ладно, - говорит Наум Евстигнеич.- Вижу, что не врачи вы, а вредители одни. Переть далее некуда - стригите и брейте мне голову, как будто бы я маршал Конев.

Как Наум Евстигнеич икорки попросил

Они вместе воевали на германском фронте, вместе сражались с краснопузыми в Крыму, вместе голодали в богатом и негостеприимном Константинополе. И везде Стеллецкий оставался верен себе — все происходящее вокруг он рассматривал как некий грандиозный спектакль, поставленный исключительно с целью поразить его воображение. Возможно, поэтому он никогда не отчаивался, считая уныние не только смертным грехом, но и черной неблагодарностью по отношению к Великому Режиссеру. В 1923 году, когда Анненков подписал контракт на работу грузчиком на сахарном заводе в Марселе, Ник принял предложение сомнительного авантюриста Шторха и отправился в Бухарест, чтобы войти в состав боевой группы, целью которой была организация вооруженного восстания против власти большевиков. После этого капитан несколько лет ничего не слышал о своем друге; среди эмигрантов во Франции ходили слухи, что Шторх оказался агентом ГПУ и сдал доверившихся ему офицеров чекистам. Однако год назад Анненков, обретавшийся в ту пору в Новом Орлеане, неожиданно получил от Стеллецкого письмо; Ник сообщал, что жив и здоров, служит в армии одной южноамериканской страны в чине полковника, но, поскольку занятие это совершенно неприбыльное, зарабатывает себе на жизнь, охраняя крупного хлопкового плантатора. «Приехал бы, что ли, — писал новоиспеченный полковник, — здесь есть где развернуться, особенно с твоими талантами, пейзажи, опять же, просто великолепны, закаты над океаном поражают воображение! А какие здесь женщины, Юра! Поглядев на них, ты забудешь и француженок, и китаянок! Все гибкие, опасные, как пантеры, а в глазах — черный огонь! Приезжай, не пожалеешь, а я тебя пристрою на какую-нибудь синекуру…»

С голой головой прямо из кабинета на банкет отправился. Тогда такой порядок был: чуть что - банкет на шестьдесят четыре персоны. От процедур и бритья оголодал Наум Евстигнеич и позывает:

- Икорку передайте! Передайте мне икорку!

От него, видишь ли, икорку далеко поставили: среди официантов-то тоже дураков хватает. Он и шумит: передайте да передайте икорку!

Судя по обилию почтовых штемпелей, письмо было написано давно и упорно гналось вслед за капитаном по всему свету. Анненков перечитал его дважды и спрятал в небольшую деревянную шкатулку, служившую ему архивом. За то время, пока письмо искало капитана, судьба Стеллецкого могла не раз круто измениться, и Анненков не мог быть уверен, что найдет старого друга по указанному адресу. К тому же у него в кои-то веки появилась приличная работа — он обучал стрелковому делу молодых бездельников из богатых семей Нового Орлеана, — и бросать ее ради призрачной карьеры в далекой Южной Америке было бы неразумно.

А не в хороший час сказал, про старичка-то четыре метра ростом забыл. И вместе с икоркой, черной ли, красной, передали Наум Евстигнеичу икотку. Она обыкновенно у женщин встречается и по деревням, а тут у мужика и на ответственной должности. Икает Наум Евстигнеич, старается, а это старичок знаткой всего одну-то буковку поменял. Нашли в зале кто поближе по званию, поручили колотить по спине. Думают, подавился. Кое-как потыкался, ему фужерчик пихают:

- Наум Евстигнеич, вот минеральная-то - поле-езно!

Все изменилось одним ненастным осенним вечером. К Анненкову, коротавшему время в баре на набережной, подошел шикарно одетый хлыщ и, затушив сигарету в стоявшем перед капитаном блюдце с оливками, сообщил, что с ним хочет поговорить дон Витторио. Дон Витторио возглавлял один из самых серьезных гангстерских кланов города, и в другое время капитан отнесся бы к этой информации с должным вниманием. К несчастью, в тот вечер Анненков находился в скверном расположении духа, к тому же он очень любил оливки. Дело кончилось тем, что хлыщ, потеряв широкополую шляпу, вылетел из дверей заведения на ярко освещенную набережную. Той же ночью люди дона Витторио подстерегли капитана, возвращавшегося в свою маленькую квартирку на улице Лафайет.

А у Наум Евстигнеича внутри живота кто-то тоненьким голосом свиристит:

- Хозяина моего водой поить, такую-то мать? Наливай беленькой полный стакан!

Ох, ах, нашли беленькой, а свиристелка-то эта внутренняя все недовольна:

Дон Витторио послал к строптивому русскому четверых бойцов. Все они считались хорошими стрелками и убежденными трезвенниками. Капитан Анненков был одинок и пьян. Спасла его только привычка носить пистолеты в расстегнутых кобурах.

- Я сказала, стакан граненый, так вашу и перетак! Сопровождающие лица смеются, на матерки-то думают - народный юмор. А это икотка бушует:

- Пусть Федор Кузьмич по залу на карачках ползет, старый хрен, а Матильда Семеновна на нем верхом кавалерийский рейд по тылам противника изображает.

В последовавшей перестрелке двое гангстеров были убиты, еще двое позорно бежали с поля боя, сам же Анненков отделался сквозным ранением икры. Впрочем, скрываться от полиции пришлось именно ему. Он покинул Луизиану, пересек Карибское море и нашел временное пристанище на Ямайке. Там, лежа на кровати в дешевой, кишащей клопами гостинице, он вспомнил про письмо Ника и решил написать ему ответ.

Видят люди, что у начальника требования сильно повысились. Изобразили в лучшем виде, на то и банкет, чтобы вспоминать до следующего.

Как врачи икотку бороли

Проспался Наум Евстигнеич, хотел перед супругой за вчерашнее повиниться, да вместо того снова выкликать начал:

- Разлеглась тут! Хозяину худо, а она ничем-ничего! Жена-то умная была.

3

- Наум! - говорит.- Ты вспомни своей головой: у тебя же скоро заседание пленума президиума форума симпозиума! Ты же с высокой трибуны эту неправильную линию поведешь!

- И правда, - говорит Наум Евстигнеич своим голосом.- Ну-ка собирай всех врачей, какие есть, как бы на медицинскую конференцию...

— То-то и видно — цивилизация, — усмехнулся капитан. — Единственный приличный мост — и тот взорван. Пришлось перебираться по каким-то висячим лианам…

- Не боюся врачей! - верещит икотка.- Перевидала их там-то и там-то!

Где бы ни видала, а съехались все, сколько было. Техники с собой притащили. Опутали Наума Евстигнеича проводами, подключили ему искусственное сердце, легкое, почку, печень, мало до мозгов не добрались. А икотка дразнится:

— Взорвали мост — ерунда! — возразил Стеллецкий. — Отстроим новый. Главное сейчас — не дать этой сволочи укрепиться на нашем берегу реки. Тебе Ланселот уже рассказывал про Инкарри?

- Я-то уж с печени сбегла! Я вото где!

Врачи ее совсем в другое место загонят, а она:

- А сейчас-то я куда намылилась, срам сказать кому!

— Про индейского вождя? Да, говорил. А я, знаешь ли, тоже встретил тут одного индейца — без руки. Удивительный тип. Натравил на меня каких-то своих разбойников, пришлось пострелять. А потом взял и растаял в воздухе, представляешь?

Врачи всем кагалом туда, а ее уж и след простыл. Наконец главный профессор (он ни одного начальника не боится с тех пор, как самого Терентьева от стригущего лишая вылечил) говорит:

- Шабаш! Наука бессильна!

Стеллецкий неожиданно помрачнел и крепко взял товарища под локоть.

- Точно,- подтверждает икотка паскудным таким тоненьким голосом.

А Наум Евстигнеич пригрозил врачам постановлением, да что толку-то.

— Юра, ты про этого однорукого лучше пока не упоминай. Постой, а Ланселоту ты о нем успел рассказать?

Как Наум Евстигнеич с боженькой кокетничал

Были-обитали при Наум Евстигнеиче двое, Сенофондов да Гаманок. Они ему заместителями приходились, один по общим вопросам, другой по все остальным. Поняли: кто икоту выведет, тому в большой чести пребывать. Гаманок говорит:

Анненков пожал плечами.

- Врачи ваши дураки, а вот привезу я сейчас батюшку попа со святой водой...

Наум-то Евстигнеич аж сбруснявел:

— Да, но он, кажется, не обратил внимания…

- Ты в уме ли? Мне, члену почетного президиума,- попа-мракобеса? Он же от меня декретом отделен!

Гаманок увещевает:

— Это ты с ним еще в покер не играл. Морда каменная, глаза холодные, никогда не поймешь, какая у него карта на руках. Эх, жаль, конечно, что ты так сразу проболтался, но теперь уж ничего не воротишь. Все равно — больше никому про однорукого ни слова, d\' accord?[1]

- Так я же ночью привезу!

- А-а, тогда ладно. Я сегодня не велю по городу фонари зажигать, как будто экономия электричества.

— Ну хорошо, — согласился Анненков. — Надеюсь, ты мне все объяснишь?

Икотка тоже провещилась:

- Боюсь, боюсь батюшку! Пусть святой воды поболее везет!

Как стемнело, Гаманок взял под святую воду целую поливальную машину и к батюшке. А батюшка уже десятый сон смотрит. Интересный сон: как на Никейском соборе Николай Мирликийский Ария-отступника по мордасам возит. А на самом деле это Гаманок в дверь звонит, стучит, тарабанится. Проснулся батюшка, отворил дверь, хотел с Гаманком как во сне обойтись, да сдержался, помянул царя Давида и всю кротость его.

Стеллецкий отпустил его руку.

- Что ж ты, сыне, мне мой любимый десятый сон досмотреть не дал? только и попенял.

Гаманок ему объяснил расстановку сил.

— Разумеется, Юра, разумеется. Только не прямо сейчас, ладно? Это разговор долгий, не на один час… к тому же непосредственно касающийся твоих будущих обязанностей. Понимаешь, о чем я?

- Э,- говорит батюшка.- Да ведь если узнает кто - Наум Евстигнеича по шапке, а на меня епитимью наложут в десятикратном размере.

- Не узнают, - говорит Гаманок, - потому что мы по всему городу свет выключили. Святи воду да поехали!

— Нет, — честно ответил капитан и вдруг рассмеялся: — Колька, старый черт, а ты все такой же! Тайные общества, загадочные манускрипты… Когда же ты наконец остепенишься?

- Куда столько-то?

- А разве Наум-то Евстигнеич мал человек?

Поехали. В темноте всю поливалку побили, весь город на уши поставили, но доехали.

Они уже подходили к дверям дома. Высокая, в два человеческих роста, арка, выложенная красным кирпичом, была увита зелеными побегами плюща. Над аркой красовался старый, прибитый к стене огромными гвоздями щит с гербом рода де Легисамо. Вставший на дыбы леопард когтил улыбающееся солнце.

Батюшка молитву читает, Гаманок начальника из машины водой поливает, икотка в начальнике криком исходит, а организма не покидает. Наконец батюшке надоело икоткины матерки слушать:

— Добро пожаловать, мон шер, — Ник толкнул деревянную (и довольно ветхую с виду) дверь, и она легко распахнулась перед ними. — Уверяю тебя, ты не будешь разочарован.

- Это ваше дело, мирское. Кабы в него легион бесов вселился, я бы с ними помужествовал, а то икота поганая.

И добавил неясно, по-церковнославянски вроде.

За дверью находился внутренний дворик — патио, непременный атрибут колониальных домов. Нежно журчал фонтан. По отполированным мраморным плитам двора плясали подгоняемые легким ветерком лепестки роз.

Наум Евстигнеич на Гаманка внимательно смотрит, вопрос о его соответствии занимаемой должности рассматривает...

- А! - говорит Гаманок.- Я же все перепутал! Надо муллу, а не батюшку-мракобеса! Аллах нынче в мире большую силу набрал...

— Красиво, — одобрил Анненков. — Особенно вот эта деталь мне нравится.

Сбегал, привел муллу, а по дороге еще и за раввином заскочили на всякий случай. Толку чуть, только икотку пуще прогневили. Гаманок не сдается, умело борется за жизнь:

- Наум Евстигнеич, дайте вашего самолетика! Слетаю на Север - шаман знакомый есть в Суринде. Шаман на живого налима помочится, сбрызнет - все как рукой...

Указал на резную деревянную галерею, нависавшую над патио. Ее почти скрывали спадавшие с крыши пышные лозы винограда.

Заревели Наум Евстигнеич с икоткой на пару, схватили Гаманка, изо всех сил бросили в глухой район. Пусть там с шаманом своим дружбу водит!

У Сенофондова в душе оркестры играют, Мордасова частушки поет.

— Правда? — обрадовался Стеллецкий. — По-моему, очень живописно. Восемнадцатый век, между прочим. Орнамент делал знаменитый резчик из монастыря Сан-Кристобаль…

- Я давно в Гаманке этом тягу к идеализации темного прошлого замечал. Мы, Наум Евстигнеич, лучше сделаем, как материалисты: есть баушка Семеновна. Она самого Макеева в юности от рожи избавила...

Как Семеновна икотку одолела

— Пулемет там хорошо встанет, — перебил его капитан. — Даже маскировать не надо.

Семеновна в бараке жила на улице имени Сорокалетия Переименования. К ней с утра хвост народу - головы ситом править после праздничка. Сенофондов вперед милицию послал, они стали очередь переписывать, она и разбежалась.

Сенофондов говорит:

— Пулемет? — переспросил Ник. — А, ну да, ты ж сразу о деле… Хвалю, Юра, хвалю.

- Вот, баушка Семеновна, до чего демократия досягнула: сам Наум Евстигнеич твои тяжкие жилищные условия пожалеть приехал. Кстати, к нему тут днями икотка привязалась в доброкачественной форме, ты глянь, старая, расстарайся.

Икотка этой Семеновны всерьез забоялась, ругается, Наум Евстигнеичу вежливого слова вставить не дает, потом даже частушку с критикой пропела:

На затененной галерее мелькнуло что-то белое. Платье?

Во деревне жизнь

Враз переиначили:

— Там девушка, — вполголоса сказал Анненков. — Смотрит на нас.

Свели Семеновну в сарай

Да и раскулачили!

— Это, верно, Лаура, — улыбнулся Стеллецкий. — Племянница гранда, очень милая девочка. Ей всего пятнадцать. Она еще немного диковата — старается не попадаться никому на глаза.

На перегибы в период коллективизации недвусмысленно намекает. Семеновна губки поджала, стала ладить: спрыснула с уголька, пошептала. Потом говорит:

- Скоро полдень, дикий час. Тащите сюда живую воду: буду ее о полудне на окне давить...

— А где же остальные? Ты писал, что в поместье будет полно гостей…

Секретари, помощники, референты забегали... И в гипроводхоз бегали, и в потребсоюз, даже в филармонию - нигде нет...

- Распустили народишко,- ругается Наум Евстигнеич.- Надобно опять месяца на два по всему городу воду отключить - пусть разживутся...

Поздно: дикий час пробил. Икотка как начала Наум Евстигнеича об пол прикладывать, политически безграмотные слова выкрикивать! А милиционеры в оцеплении-то слушают! Тут бежит запоздалый референт. Расстарался, добыл на рынке у восточного человека за пятерку.

— Сейчас время сиесты. Дамы отдыхают… ну, или прячутся на галерее. А хозяин еще с вечера уехал с гостями к водопадам — здесь неподалеку исключительно красивые водопады. Они должны были уже вернуться, но, видно, их задержала гроза.

- Время ушло,- говорит Семеновна.- Теперь-то сади ее хоть к себе в пробор - это ей будет шаше Энтузиастов...

- Ученую степень получишь! За тебя уже три гаврика диссертацию пишут я распорядился...

— А эти водопады — они на вашей стороне реки? — рассеянно спросил Анненков, следя краем глаза за перемещением белого платья. Теперь он видел еще тонкую смуглую руку, теребившую тяжелую виноградную гроздь.

- Добро, - говорит Семеновна. - Гонять икотку можно еще так: выдернуть кол, да не из плетня, а из слова \"заколебать\", и тем колом вдоль спины семьдесят два раза...

Попытали вытянуть кол, - нет, нехорошо получается, неприлично.

- Оставьте, - говорит Семеновна. - Нет в вас того задору. Тогда одно остается: в полдень, в дикий час, разболокайся до трусов и беги вверх, на Афонтову гору. Только бегать надо каждый день целую неделю. Икотка замучается да плюнет на свои обязанности...

— На нашей, на нашей, — засмеялся Ник. — Не волнуйся, с ними пять парней Ланселота.

- Как же мне в трусах бегать? - испугался Наум Евстигнеич.- Разве что народ на полевые работы отправить из города? Или учения гражданской обороны объявить?

- Я придумал, - говорит Сенофондов. - Никуда никого утонять не надо. Наоборот, у нас массовое мероприятие будет!

— Это значит, что в поместье осталось трое охранников, — заметил капитан. — Твой англичанин сказал, что их всего дюжина. Четверо поехали встречать меня, пятерых ты отправил сопровождать хозяина. Так?

Как словом, так и делом: объявили всеобщую Неделю бегуна. В полдень выходят изо всех учреждений, со всех заводов и бегом на Афонтову гору для здоровья. Впереди Наум Евстигнеич с личным примером, за ним помощники с транспарантом: \"Беги, Емеля,- твоя неделя!\"

И гляди ты: икотка-то сперва больше помалкивать стала, утомилась, а потом и вовсе на нет сошла.

— Юрка, Юрка! — покачал головой Стеллецкий. — Да я один стою всех этих бездельников. Пока я здесь, «Холодной горе» ничего не угрожает.

На работе профилактические меры принял: питаться стал в кабинете. Кроме того, Семеновна, доктор наук, предупредила:

- Опасайся по глинистой почве ходить. Неровен час, кто в след три иголки остриями вверх вставит - так будешь знать. А то еще хуже - след вынут да нашепчут...

С тех пор не видали Наум Евстигнеича на ударных стройках.

Капитан обернулся и внимательно посмотрел на старого друга.

Как Наум Евстигнеичу подбросили кикимору

С икотой, не будь ладна, управились. Наум Евстигнеич на симпозиум по форуму пленума съездил, наградил жену ценным подарком из московской гостиницы.

— С пониманием. Только зачем в таком случае тебе понадобился я?

Но вот новая беда. Любил Наум Евстигнеич после обеда вздремнуть часика два. Ему для этого диванчик поставили, а он по старой привычке за столом предпочитал. И вот как-то спит и видит: из-за сейфа японской ручной работы выходит мужичок невысокого ростика, в галифе, во френчике, с усиками, невзрачный, рябенький, изо рта трубочка торчит. И говорит Наум Евстигнеичу:

Они вступили в тень галереи, и Анненков потерял из виду следившую за ними девушку.

- Товарищ Дрянных! Вы мои \"Вопросы языкознания\" законспектировали, нет ли? Ну, я тебя сейчас задавлю-ка!

И ручищи вытянул на три метра двадцать два сантиметра, добрался до шеи, давит Наум Евстигнеича, ругается по-нерусски. Наум Евстигнеич вырывается, кричит. Секретарша дверь открыла - он шмыг за сейф, как не бывши.

— Терпение, мон шер, скоро ты все узнаешь. Так, нам сюда, в это крыло. Дом большой, заблудиться в нем несложно, поэтому поначалу я буду твоим Вергилием. Твои комнаты — на первом этаже, с окнами в сад. Вот ключ, дверь откроешь сам.

- Что такое, Наум Евстигнеич?

- Да так, скверно во сне видел...

- А что это у вас на шейке?

Комнаты оказались небольшими, светлыми и уютными. В гостиной стоял круглый стол и три кресла. Стеллецкий жестом радушного хозяина предложил Анненкову присесть.

Стал Наум Евстигнеич в кабинете с охранником сидеть. Ну, пообедал, стал его сон долить. Снова выходит из-за сейфа рябенький с трубочкой. Охранник же, вместо того чтобы огонь открыть, встал по стойке смирно, ладошку к пустой голове прикладывает. Рябенький ухмыльнулся и спрашивает:

- Товарищ Дрянных, мы решили, что у вас головокружение от успехов. Поможем вам его преодолеть: я тебя задавлю-ка!

— Здесь есть все, что необходимо для жизни. В спальне — платяной шкаф, твои костюмы висят там. Есть отдельная ванная комната, дверь в нее ведет тоже из спальни. Шнур над кроватью — для вызова слуг, не стесняйся дергать несколько раз, эти бездельники обычно спят или шляются где попало. Вот здесь — внимание! — бар. Выбор напитков, как видишь, достоин ресторации Палкина. Если захочется холодного оранжада, дергай шнур — принесут прямо с кухни. Там, между прочим, стоит настоящий аппарат Одифрена, так что продукты всегда свежайшие. Впрочем, вечером ты сам убедишься. Хозяин сегодня дает торжественный ужин…

И давит, старается. Охранник пистолет в зубах держит, а руками изображает бурные, продолжительные аплодисменты. Ну, секретарша в кабинет. А рябенький ее почему-то стеснялся, снова за сейф оттянулся... Наум Евстигнеич глупого охранника присудил к высшей мере - с пайкового довольствия снял и говорит:

- Вы, это, мне после обеда спать-то не давайте - пусть в телефончик звонят, некоторые даже так заходят, анекдоты сказывают... А то еще задавит этот-то! Рябенький!

— По поводу моего приезда? — удивился капитан. — Что ж ты про меня наговорил?

Неделю без дневного сна продержался - более не может.

А чуть задремлет - лезет из-за сейфа рябенький, дымит в лицо, угрожает, а под конец - давит. Позвали Семеновну, приехала с лаборантами.

- Кикимору тебе подложили, Наум Евстигнеич. Ищи!

— Не волнуйся, Юра, ты здесь ни при чем. Вечером прибывает некто фон Корф, важная шишка из германского посольства. У них с грандом секретные коммерческие дела…

- Ищите! - Наум Евстигнеич кричит. Все перерыли, стенки по кирпичику перебрали. Семеновна объясняет:

- Кикимору в дом под нехороший день подбрасывают: либо на Онуфрия-мужеложца, либо на Мелентия-мздоимца, либо на Лукьяна-спидоносца, либо на Варвару-валютчицу. Ее как найдешь, скорее швыряй наотмашь в огонь, притом левой рукой...

Стеллецкий достал из бара пузатую бутылку и плеснул в стаканы прозрачной, терпко пахнущей жидкости. Протянул один Анненкову.

- Так нету же ничего!

- Плохо ищут! А не хочешь - в другой дом переезжай!