Ромен Роллан
Четырнадцатое июля
Народу Парижа
Чтобы нация стала свободной, ей нужно только захотеть этого.
Лафайет (11 июля 1789 г.).
ПРЕДИСЛОВИЕ
Автор стремился здесь не столько к точному описанию событий, сколько к раскрытию моральных истин. Изображая борьбу, овеянную поэтической легендой, он считал возможным свободнее обращаться с историей, чем когда писал «Дантона». В «Дантоне» автор ставил себе задачу как можно точнее обрисовать психологию нескольких действующих лиц, — там вся драма сосредоточена в судьбах трех или четырех великих людей. «Четырнадцатое июля» — полная противоположность: здесь отдельные личности растворяются в народном океане. Чтобы изобразить бурю, нет надобности выписывать отдельно каждую волну — нужно написать бушующее море. Точность в передаче деталей не так важна, как страстный и правдивый охват целого. Есть что-то фальшивое и даже оскорбительное в несоразмерном значении, которое придается теперь маловажным событиям — мельчайшей пыли истории — за счет живой человеческой души. Оживить силы прошлого, все то, что в них сохранилось действенного, — вот в чем наша задача. Мы отнюдь не собираемся предлагать вниманию десятка избранных ценителей старины одну из тех бесстрастных миниатюр, где чувствуется скорее стремление воспроизвести костюмы и моды времени, нежели внутренний мир героев. Разжечь пламенем республиканской эпопеи героизм и веру нации, достичь того, чтобы дело, прерванное в 1794 году, было возобновлено и завершено народом более зрелым и глубже понимающим свое предназначение, — вот к чему мы стремимся. Мы недостаточно сильны для того, чтобы это осуществить, но мы полны твердой решимости продвигаться вперед к намеченной цели. Искусство призвано служить не мечте, а жизни. Под влиянием зрелища, изображающего действие, должна родиться и воля к действию.
Ромен Роллан.
Июнь 1901.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Лазар Гош, 21 года. — Высокий, худой; волосы и глаза черные; с правой стороны лба легкий шрам до середины носа; небольшой рот; прекрасные зубы. Выражение серьезности отличает задумчивое с оттенком печали лицо, на котором, как и на всем облике Гоша, лежит отпечаток сильной воли. Печаль едва заметна — он скрывает ее. («Человек этот умрет молодым, изнуренный непосильной работой, неудачами, подозрениями и недугом, который исподволь подтачивает его могучий организм».) Бодрость и отвага берут верх, и в тяжелые минуты он изумляет всех своим юношески-звонким смехом.
Пьер-Огюст Гюлен, 31 года. — Очень высокий, широкоплечий блондин. Флегматичен, молчалив, медлителен, смеется беззвучно, не приемлет доводов рассудка, невозмутимо упрям, подвержен припадкам необузданной ярости. Он остался бы в стороне от борьбы, если бы его не заставлял действовать пример его друга Гоша, а также врожденная порядочность и потребность дать выход своей богатырской силе. («Человек этот, хотя и не проявляет собственной инициативы, но ни перед чем не отступит. Выйдя из ничтожества, достигнет всего и все примет как должное. Впоследствии — граф империи, дивизионный генерал, кавалер ордена Почетного Легиона, губернатор покоренного Милана, Вены, Берлина, комендант Парижа, председатель военного суда, который вынес смертный приговор герцогу Энгиенскому».)
Жан-Поль Марат, 46 лет. — По происхождению испанец, родился в Швейцарии. Очень мал ростом (меньше пяти футов), крепкого сложения, но не толст. Фабр д\'Эглантин набросал чудесный его портрет: «Мощная шея, широкое, скуластое лицо, нос изогнутый, приплюснутый, как бы перебит, с длинным кончиком, нависающим надо ртом; небольшой рот часто искривляется судорожным подергиванием; тонкие губы; большой лоб; серо-желтые живые глаза, от природы добрые и проницательные; взгляд уверенный; редкие брови; цвет лица — нездорового, свинцового оттенка; волосы темные, всегда в беспорядке, растительность на лице темнее волос... Ходил он быстро, мерным шагом, слегка враскачку, высоко подняв откинутую назад голову. Руки обычно держал крепко скрещенными на груди, но стоило ему начать говорить, как жесты становились порывистыми. Подчеркивая свою мысль, он выставлял вперед ногу, постукивал ею о землю и вдруг поднимался на носки, как бы желая дотянуться до высоты высказываемых им мыслей. Сила его голоса, мужественного и звучного, потрясала. Дефект произношения, мешавший точно выговаривать звук «с», который у него получался скорее как «з», и некоторая связанность речи — из-за чрезмерно тяжелой нижней челюсти — искупались убежденностью и энергией, с какой он говорил. Одевался он, не считаясь с условностями моды и вкуса, настолько небрежно, что производил впечатление человека неряшливого». Крайне обостренное восприятие всего окружающего держало его в постоянном напряжении, которое разряжалось иногда неистовыми взрывами. Он обладал редкостным здравым смыслом, глубоко развитым нравственным чувством и был по-настоящему добродушен, хотя и пытался это скрывать. Страстная любовь к истине, стремление к душевной чистоте заставляли его, не лукавя, признавать свои ошибки, когда он их сознавал.
Камилл Демулен, 29 лет. — Адвокат при парламенте. Его портрет дан в «Дантоне». В ту пору, о которой идет речь, он моложе, чем в «Дантоне», но выглядит старше: счастье еще не улыбнулось ему. Он похож на поджарую борзую собаку. Парижский озорник — смелый и бесшабашный: лицо пожелтело, преждевременно увяло от нужды, бессонных ночей и рассеянной жизни; улыбающийся, гримасничающий рот, неправильные черты лица.
Максимилиан де Робеспьер, 31 года. — Депутат Национального собрания. Его портрет смотри в «Дантоне». Но сейчас лицо Робеспьера округлее и мягче, на нем еще нет отпечатка суровости, который наложат на него впоследствии усталость и сознание ответственности. Безмолвно возгорающееся яркое пламя. Душа еще не знает, какая таится в ней сила. Но сила эта уже зреет, хотя она и проявляется пока только в его высокомерном, холодном, пессимистическом стоицизме, в том, что, не веря в успех своего дела, он пожертвовал ему всем.
Гоншон-«Патриот», 40 лет. — Содержатель игорных притонов в Пале-Рояле. Маленького роста, коренастый; большое, одутловатое, изрытое оспой лицо. Тщеславный фигляр, хвастун и лжец, старается казаться грязным, неуклюже пародируя Мирабо.
Феликс-Юбер де Вентимиль, маркиз
де Кастельно, 60 лет.
Бернар-Рене Журдан, маркиз
де Лоней — губернатор Бастилии, 49 лет.
Де Флюэ — командир отряда швейцарцев, 50 лет.
Бекар — инвалид, 70 лет.
Луиз-Франсуаз Контá — актриса «Театр франсэ», 29 лет. Напоминает женские образы Буше. Полная блондинка, хохотунья, с насмешливым ртом, глазами немного навыкате, покатым лбом и мягкими очертаниями подбородка; дерзкая и чувственная. «Глаза говорят, взгляд жалит» (Гонкур). Эльмира из «Тартюфа», или скорее Сюзанна из «Фигаро». Талия из «Театр франсэ».
Анна-Люсиль-Филиппа Ларидон-Дюплесси (
Люсиль Демулен), 18 лет. — Смотри ее описание в «Дантоне», а также прелестный ее портрет работы Буальи в музее Карнапале. Нежна, чувственна, ребячлива, романтична и насмешлива.
Маленькая Жюли, 9—10 лет, — юная дочь народа, голубоглазая, хрупкая, тоненькая, бледненькая.
Мари-Луиз Бужю — торговка овощами. За 60 лет.
Народ, жители Парижа:
Женщина из народа — мать Жюли.
Мальчик 7 лет.
Носильщик.
Маньяк.
Студент.
Владелец столярной мастерской.
Нотариус.
Продавцы газет.
Торговцы из Пале-Рояля.
Девицы из Пале-Рояля.
Солдаты французской гвардии.
Инвалиды.
Швейцарцы.
Зеваки, гуляющие, щеголи.
Рабочие, голодранцы, женщины из народа, дети.
Все классы, все возрасты.
Действие происходит в Париже 12—14 июля 1789 года.
Первое действие — в Пале-Рояле, воскресное утро 12 июля.
Второе действие — в Сент-Антуанском предместье, в ночь на вторник 14 июля.
Третье действие — в Бастилии и на площади Ратуши, во вторник 14 июля, между четырьмя и семью часами пополудни.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Воскресенье, 12 июля 1789 года, около 10 часов утра. Из кафе «Фуа» открывается вид на сад Пале-Рояля. В глубине сцены — «Круг»[1]. Направо — бассейн с бьющим фонтаном. Между «Кругом» и галереями Пале-Рояля — аллея. Торговцы стоят, не решаясь отойти ни на шаг, у порога своих лавок с патриотическими надписями на вывесках, прославляющими «великого Неккера» и Национальное собрание. Девицы с обнаженной грудью, с голыми плечами и руками, с букетами цветов, точно султаны, торчащими в прическах, прогуливаются в толпе, вызывающе оглядывая встречных. Разносчики выкрикивают названия газет. Содержатели игорных домов (и среди них Гоншон) снуют в домашних халатах в сопровождении людей, вооруженных дубинками. Банкометы со складными табуретами под мышкой подходят то к одной, то к другой группе, останавливаются на минуту и тут же, на открытом воздухе, располагаются со своей игрой, сворачиваемой, как географическая карта, достают мешки с деньгами и исчезают так же внезапно, как и появляются. Оживленная, беспокойная толпа, еще не знающая, что предпринять. Люди то рассаживаются перед кафе, то вскакивают и убегают при малейшем шуме, становятся на стулья и столы, приходят, уходят. Толпа мало-помалу растет и к концу акта заполняет весь сад и галереи, многие даже влезают на деревья, цепляются за ветви. Тут все классы общества — голодные нищие, рабочие, буржуа, аристократы, солдаты, священники, женщины. Дети продолжают играть, путаясь под ногами прохожих.
Продавцы газет. Раскрыт крупный заговор! Голод! Настает голодуха! Душегубы под Парижем!
Голоса из толпы (подзывая их). Эй!.. Сюда!..
Человек из народа (с тревогой, к буржуа, читающему газету). Ну, что там?
Буржуа. Вы только послушайте, друг мой! Они идут! Немцы, швейцарцы... Париж окружен! С минуты на минуту они будут здесь!
Человек из народа. Король не допустит этого.
Оборванец. Король? Так ведь и он там, с немцами, в Саблонском лагере!
Буржуа. Король — да. Но не королева. Австриячка нас ненавидит. Ее маршал, старик де Брольи, — разбойник, он поклялся раздавить Париж. Мы — в тисках между пушками Бастилии и войсками Марсова поля.
Студент. Войско не тронется с места. Господин Неккер в Версале — он печется о нас.
Буржуа. Да, пока господин Неккер — министр, еще не все потеряно.
Оборванец. А почему вы знаете, что он еще министр? Они уже убрали его.
Все. Нет, нет, он остается!.. В газете сказано, что он остается!.. Ах! Не будь господина Неккера, все было бы потеряно!
Девицы (прогуливаясь). Сегодня ни от кого никакого проку! Все словно рехнулись! Версаль да Версаль, только и разговору!
— У меня был один мальчишка, тот тоже все твердил о Неккере.
— Подумать только! Неужели и вправду эта потаскуха-австриячка засадила наших депутатов в тюрьму?!
Банкометы (таинственно позвякивая под носом у гуляющих мешками с монетами). Крепс, десять да десять, тридцать одно, бириби... Попытаем счастья, господа, попытаем счастья!
Торговцы. Еще только десять, а в саду полно народу. Вот что значит воскресенье и хорошая погода, к вечеру тут и вовсе не пройдешь.
— Снаружи густо, а внутри пусто. Все приходят сюда, просто чтобы разузнать новости.
— Неважно! Надо только уметь взяться за них!
Гоншон (торговцам). Ну как, друзья мои? Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Обделывать свои делишки — это еще не все! Разумеется, и о делах не следует забывать, но сейчас надо прежде всего быть добрыми патриотами. А главное, не зевайте, черт подери. Имейте в виду, каша заваривается.
Торговцы. Вам что-нибудь известно, господин Гоншон?
Гоншон. Будьте начеку! Шторм надвигается. Все по местам! А в нужный момент побейте этих болванов и горланьте вместе с ними, не жалея глоток...
Торговец. Да здравствует Нация!
Гоншон (дает ему тумака). Замолчи, олух!.. Да здравствует герцог Орлеанский!.. А теперь можешь горланить и за нее и за него. Так он у нас незаметнее проскочит!
Камилл Демулен (выходит из игорного дома; он возбужден, смеется, бормочет что-то). Ободрали! Обчистили! Предупреждал я тебя, Камилл, что обворуют. Ну и хорошо: все потеряно. Значит, терять больше нечего! Я всегда предвижу свои безумства, но, благодарение богу, это не мешает мне совершать их... Как-никак убил два часа. Где же курьер из Версаля? Неужели до сих пор не прибыл? Мошенник! Все они спелись, как ярмарочные воры. А ты здесь жди, умирай от нетерпения! Тебя подстерегают жулики в своих притонах. Вот и заходишь туда, лишь бы провести время. Надо же чем-нибудь занять руки и все остальное. На то ведь и существуют карты да женщины. Они сумеют избавить вас от лишних денег. У меня в карманах гуляет ветер. Кошелек — новехонек! Не желаете ли убедиться? Вот! Ни одной монетки!
Девицы (подсмеиваясь над ним). Тебя обчистили, чистили, чистили... и еще почистят.
Камилл Демулен. Нашли чем гордиться, летучие мыши Венеры! Обобрали голяка! Ну да черт с вами со всеми, я на вас не в обиде.
Будь у меня, что просадить,
Я просадил бы снова.
Старый буржуа. Кошелек игрока — всегда настежь.
Гоншон. Молодой человек! Я вижу, вы нуждаетесь в деньгах. Я готов ссудить под вашу цепочку три экю — только из уважения к вам.
Демулен. Великодушный Гоншон, тебе не терпится содрать с меня последнюю рубашку и, как святого Иоанна, пустить по миру нагишом... Предоставь это здешним девицам — они сумеют управиться и без тебя.
Гоншон. Ах, прощелыга, да знаешь ли ты, с кем говоришь?
Демулен. Ты — Гоншон; этим все сказано. Ты — ювелир, ростовщик, часовщик, кабатчик, сводник. Ты — все. Ты — Гоншон, король притонов.
Гоншон. Что ты там мелешь? Какие такие притоны? Я основал несколько клубов, где люди встречаются для естественных и добропорядочных развлечений, а также обсуждают способы преобразования государства. Это собрания свободных граждан, патриотов, заботящихся о благе родины...
Демулен. Бедная родина! Кто только ею не клянется!
Гоншон. Это общество людей, берущих за образец природу и естественного человека.
Демулен. И общество женщин, не противящихся нашему естеству.
Гоншон. Висельник! Если ты так низко пал, что неспособен уважать достойного гражданина, уважай по крайней мере того, под чьим покровительством находится мое заведение и чье имя оно носит.
Демулен (не глядя на вывеску). Какое имя? «Сорок воров»?
Гоншон (в ярости). Имя великого Неккера.
Демулен. Ты беспощаден к нему, Гоншон... (Взглянув на надпись.) А что там, с изнанки?
Гоншон. Так, ничего.
Демулен. Здесь изображен еще кто-то.
Гоншон. Это герцог Орлеанский. Два лика одной персоны.
Демулен. Перед и зад!
В толпе, прислушивающейся к их разговору, смех. Гоншон, которого окружили торговцы, угрожающе наступает на Демулена.
Ладно, ладно, попридержи-ка своих телохранителей! Им ведь ничего не стоит убить человека. Ты хочешь, чтобы я удостоверил твою благонадежность? О Янус Гоншон! Изволь, вот справка: ты отбираешь хлеб у честных людей, чтобы кормить парижских прохвостов. Честным людям не остается ничего другого, как взяться за оружие. Audax et edax
[2]. Да здравствует Революция!
Гоншон. Я прощаю тебя. Не драться же нам, когда неприятель стоит у стен... Да к тому же ты мой клиент. Но мы еще встретимся, когда версальцы будут здесь.
Демулен. Разве они в самом деле подходят?
Гоншон. А! Бледнеешь! Да, будет бой! Лотарингские и фландрские наемники на Гренельской равнине; артиллерия в Сен-Дени, немецкая кавалерия в Военной школе. В Версале маршал, окруженный адъютантами, отдает приказы перед боем. Они атакуют нас сегодня ночью.
Женщина. Господи, помилуй! Что с нами станется?
Буржуа. Разбойники! Мы, французы, для них хуже неприятеля.
Рабочий (Гоншону). Откуда тебе все известно? Ведь дорога в Версаль отрезана. Они установили пушки на Севрском мосту. Никого не пропускают.
Гоншон. Ты что, подозреваешь меня? Смотри! Всякий, кто посмеет сомневаться в моей преданности Нации, отведает моего кулака. Разве Гоншон не всем здесь известен?
Рабочий. Никто тебя не подозревает. Успокойся. Не время теперь грызться друг с другом. И без того хватит дела. У тебя только спрашивают, откуда ты получил сведения.
Гоншон. Я никому не обязан давать отчет. Что знаю, то знаю. У меня свои источники.
Другой рабочий (первому). Оставь его! Он парень ничего, простецкий.
Буржуа. Боже мой! Что же нам делать?!
Студент. К воротам! Все к воротам! Не пропустим их!
Буржуа. Как же это мы можем не пропустить?! Жалкие, безоружные люди, не обученные военному делу, да разве мы сумеем оказать сопротивление лучшим войскам королевства!
Другой. Какое там! Они уже вошли! А здесь эта Бастилия въелась в нас, как язва, подтачивает наши силы и никак от нее не избавишься!
Рабочий. А! Проклятая! Кто нам поможет свалить ее?
Студент. Сегодня в Бастилию ввели еще одну роту швейцарцев.
Другой. Пушки оттуда направлены прямо на Сент-Антуанское предместье.
Рабочий. Ничего, ничего не удастся сделать, пока у нас в зубах эти удила. Надо прежде всего освободиться от них.
Буржуа. Но каким способом?
Рабочий. Способа я не знаю. Надо просто взять ее.
Все (сумрачно и недоверчиво). Взять Бастилию?! (Отворачиваются друг от друга.)
Продавцы газет (издали). Новости!.. Самые свежие новости... Смертельная схватка под Парижем!..
Мужчина (маниакального вида, истощенный, в поношенном платье). Не солдат мы должны опасаться. Они не нападут на нас.
Все. Что?
Маньяк. Они не нападут на нас. Их план куда проще: держать нас в осаде, пока мы не умрем с голоду.
Рабочий. Сдается мне, что с их помощью дело идет к тому. Стоишь, стоишь у булочных с утра и до поздней ночи.
Женщина. Мука стала роскошью.
Маньяк. С завтрашнего дня подвоза вовсе не будет.
Буржуа. Куда же они девают зерно?
Маньяк. Уж я-то знаю. Они ссыпали его в каменоломни, в Санлис и Шантийи, — пусть, мол, сгниет, лишь бы не досталось нам.
Буржуа (недоверчиво). Быть этого не может!
Маньяк. Это именно так.
Женщина. Он верно говорит. В Шампани кавалерия уничтожила хлеб на корню, чтобы уморить нас с голоду.
Маньяк. Мало того! Они кладут отраву в хлеб, который продают нам. Съешь — обжигает горло и внутренности. В моем квартале умерло двадцать человек. Таков приказ из Версаля. Уморить нас точно крыс.
Демулен. Нет такого короля, который пожелал бы истребить свой народ. Для этого нужно быть Нероном. Франция еще не дошла до такого безумия.
Маньяк (таинственно). Я знаю, в чем секрет. Французов развелось слишком много. Вот они и решили поубавить народу во Франции.
Демулен. Ты болен, дружище, тебе надо полечиться.
Рабочий. В его словах есть доля истины. Королеве хочется, чтобы все мы подохли.
Демулен. Какой ей в этом прок?
Рабочий. Она же австриячка, черт подери! Австрияки всегда были врагами Франции. Если австриячка и вышла за нашего короля, так только для того, чтобы легче было напакостить нам. До тех пор, пока она у нас, нам не будет покоя.
Другие. Он прав. Вон из Франции австриячку!
Конта (из толпы). А почему вон?
Толпа. То есть как «почему»?
Конта (выступая вперед). Вот именно. Почему? Очумели вы, что ли? Кидаетесь на самую очаровательную из женщин!
Толпа. Этого еще не хватало! Кто смеет заступаться за австриячку?
— Каковая наглость! Это уж слишком! Нам плюют в лицо!
Демулен (к Конта). Молчите, не надо отвечать им. Уходите отсюда скорее.
Конта. Я никуда не тороплюсь.
Демулен. Смотрите, нас окружают. Сбегаются со всех сторон.
Конта. Тем лучше!
Оборванец. Что ты там бормочешь, аристократка? А ну, повтори!
Конта (отстраняя его). Не дыши мне в лицо. Я сказала: «Да здравствует королева!»
Толпа (вне себя). А! Проклятая ведьма!
Приказчик. Этой красотке не худо бы задать хорошую порку.
Конта. А вот этой глупой роже недолго придется ждать оплеухи. (Бьет его по лицу.)
Приказчик. На помощь!
Одни смеются, другие кричат.
Толпа (сбегаясь). Сюда, сюда!
— Что случилось?
— Аристократка избивает патриота!
— В воду ее!..
Демулен. Граждане! Это шутка...
Толпа (в ярости). В воду ее!..
Гюлен (расталкивая толпу). Эй! (Заслоняет собою Конта). Вы знаете меня, друзья! Я — Гюлен. Вы видели меня в деле. Это я выломал ворота Аббатства, чтобы освободить наших товарищей, французских гвардейцев. И я проломлю голову первому, кто посмеет тронуть ее. Уважайте женщин, черт вас дери! Если хотите драться — врагов довольно. Сыскать их нетрудно!
Толпа. А ведь он прав!
— Браво!
— Вовсе нет! Она нас оскорбила. Пусть просит прощения!
— На колени, аристократка!
— Пусть кричит: «Долой королеву!»
Конта. И не подумаю. (Демулену.) Помогите мне. (Взбирается на стол.) Если ко мне будут приставать, я закричу: «Долой Неккера». (В толпе гул.) Вам меня не запугать. Вы думаете, я струшу оттого, что вас много и что вы рычите на меня сотней глоток? У меня глотка всего-навсего одна, но она стоит ваших. Я привыкла говорить с народом. Каждый вечер я встречаюсь с вами. Я — Конта.
Толпа. Конта из «Театр франсэ»!
— Из «Театр франсэ»!
— А! а!..
— Дай-ка посмотреть!
— Да замолчите вы!
Конта. Вы не любите королеву? Вы хотите избавиться от нее? Что ж, выгоняйте из Франции всех красивых женщин! Только скажите: мы быстро соберем пожитки. Посмотрим, как вы обойдетесь без нас. Какой дурак назвал меня аристократкой? Я — дочь торговки селедками, моя мать содержала лавчонку возле Шатлэ. Я так же работаю, как и вы. Я так же, как и вы, люблю Неккера. Я — за Национальное собрание! Но я не потерплю, чтобы мною командовали; и даю слово: если бы вы, черт подери, потребовали, чтобы я закричала: «Да здравствует Комедия!» — я бы крикнула: «Долой Мольера!» Думайте, что хотите. Дуракам закон не писан. Но такого закона нет, чтобы здравомыслящих людей заставлять делать глупости. Я люблю королеву и открыто заявляю об этом.
Студент. Еще бы! Они работают на паях. У них общий любовник — граф д\'Артуа.
Двое рабочих. Ну и баба! Этой пальца в рот не клади.
— За словом в карман не полезет!
Демулен. Граждане, нельзя требовать от королевы, чтобы она высказывалась против королевской власти. Истинная королева — вот она, перед вами! Те, кого называют королевами, — призрачные властительницы, чучела в коронах! В лучшем случае они способны произвести на свет дофина. Как только он вылупится, их можно бросить на свалку. А ведь они живут на наш счет и обходятся нам недешево. Разумнее всего было бы отправить австрийскую наседку обратно в курятник, откуда ее заполучили за большие деньги. Будто француженки сами не способны рожать детей! Другое дело — королевы театра! Они созданы на радость народу. Каждый час их жизни посвящен служению нам. Каждый их взгляд дарит нам наслаждение. Они — наша плоть, наше достояние, наша национальная собственность. Именем пухленькой Венеры защитим ее и крикнем все вместе: да здравствует королева подлинная, вот эта, да здравствует Конта!
Аплодисменты и смех.
Толпа. Да здравствует королева Конта!
Конта. Спасибо. (Демулену.) Помогите же мне — вы, кажется, любезнее других. Ну что, насмотрелись на меня? Вот и хорошо, а теперь пропустите. Если пожелаете снова меня увидеть — дорога в театр всем известна. Как вас зовут?
Демулен. Камилл Демулен. До чего же вы неосторожны! Я ведь предупреждал вас! Натерпелись страху?
Конта. Да из-за чего?
Демулен. Вас чуть не убили.
Конта. Какие пустяки! Они всегда так — горланят, а зла никому не причиняют.
Демулен. О, слепота! Верно говорят, что презирает опасность лишь тот, кто не знает, что это такое.
Толпа. Эта бабенка не растеряется!
— Да, черт возьми, уж если она чего-нибудь захочет...
Рабочий. И все же, сударыня, нехорошо ополчаться на нас, бедняков, и становиться на сторону эксплуататоров.
Маньяк. Да что с ней говорить! Спекулянтка!
Конта. Что?! Я — спекулянтка?
Маньяк. Смотрите, какой у нее парик.
Конта. Ну и что же?
Маньяк. Сколько на нем пудры! Мукой, которой эти бездельницы посыпают себе башку, можно было бы накормить всех бедняков Парижа.
Рабочий (к Конта). Не обращайте на него внимания. Это слабоумный. Но если у вас доброе сердце, сударыня, — а я вижу по вашим глазам, что вы добрая, — как же вы можете защищать негодяев, жаждущих нашей смерти?
Конта. Твоей смерти, дружочек? С чего ты это взял?
Студент. Так вам, значит, ничего не известно? Вот смотрите: последнее письмо приспешника австриячки, маршала иезуитов, старого палача, осла, увешанного амулетами, ладанками и медалями, этого самого де Брольи. Знаете, что он пишет?
Толпа. Читайте! Читайте!
Студент. Они вступили в заговор. Хотят уничтожить наши Генеральные Штаты, похитить наших депутатов, бросить их в тюрьму, изгнать нашего Неккера, продать Лотарингию императору, чтоб было чем заплатить за наемное войско, бомбардировать Париж, усмирить народ. Заговорщики выступят ночью.
Гоншон. Слыхали? Довольно с вас, или вас и этим не проймешь? Благодарю покорно! Неужели мы позволим, чтобы нас закололи, как свиней? А! Тысяча чертей! К оружию! По счастью, у нас есть защитник, который неустанно печется о нашем благе. Да здравствует герцог Орлеанский!
Люди Гоншона. Да здравствует герцог Орлеанский!
Толпа. К оружию! Бей их!
Марат (вскакивает на стул; маленького роста, нервный; когда волнуется, повышает голос и встает на носки). Остановитесь, несчастные! Куда вы? Разве вы не понимаете, что эти душегубы только и ждут, чтобы вы взбунтовались? Тогда, воспользовавшись смутой, они обрушат на вас свою злобу. Не слушайте коварных подстрекателей. Эти негодяи хотят погубить вас. Вот ты, да, да, именно ты — ты разжигаешь страсти в народе, изображаешь из себя патриота, а кто поручится, что ты не агент деспотов, что не тебе именно велено мутить народ, предавать добрых граждан версальским разбойникам? Кто ты такой? Откуда ты взялся? Кто может нам поручиться за тебя? Я тебя не знаю.
Гоншон. Но ведь и я не знаю тебя.
Марат. Если ты не знаешь меня, так это потому, что ты негодяй. Я известен всюду, где нищета и добродетель. Ночами я ухаживаю за больными; дни мои посвящены заботам о благе народа. Меня зовут Марат.
Гоншон. Ну, а я не знаю тебя.
Марат. Если ты не знал меня до сих пор, так скоро узнаешь, предатель! О народ, легковерный и безрассудный, открой наконец глаза! Да знаешь ли ты хотя бы, что это за место? Подумал ли ты об этом? Вот, значит, куда стекается парижский люд и где собирается добывать свободу... Оглянись, оглянись же вокруг! Ведь это логово эксплуататоров, бездельников, мошенников-банкометов, жуликов, проституток, переодетых полицейских — прихвостней аристократии!
В толпе раздаются протестующие вопли: «Долой!», поднимаются кулаки.
Демулен. Браво, Марат! Здорово сказано!
Конта. Кто этот маленький неряха с такими прекрасными глазами?
Демулен. Он врач и журналист.
Другая часть толпы. Продолжайте!
Аплодисменты.
Марат. Меня не смутят вопли этих предателей, этих пособников голода и рабства! Они отбирают у вас последние деньги ухищрениями шулеров; последнюю энергию — ухищрениями девок; последние остатки здравого смысла — оглушая вас водкой! Дураки! Вы добровольно предаетесь им. Доверяете им свои тайны, свою жизнь! Здесь, в каждой кофейной, за любой из этих колонн, всюду — рядом с вами, из-за угла, за вашим столом — вас подслушивает шпион, подсматривает, записывает ваши слова, готовя вам гибель. Вы стремитесь к свободе — так бегите же из этого вертепа! Прежде чем вступить в решительную схватку, подсчитайте свои силы. Где ваше оружие? Его у вас нет. Куйте пики, изготовляйте ружья... Где ваши друзья? Их у вас нет. Ваш сосед готов обмануть вас. Тот, кто протягивает вам руку, возможно, уже решил предать вас. А вы сами — так ли уж вы уверены в себе? Вы воюете с развратом, а сами развращены. (Улюлюканье в толпе.) Вам не нравятся мои слова? Ну что ж... А если бы аристократы не пожалели золота и втянули вас в свои оргии, — можете ли вы поручиться, что устояли бы? Вы не заставите меня молчать. Я выскажу вам всю правду. Вы слишком привыкли к льстецам, которые угождают вам и предают вас. Вы суетны, тщеславны и легкомысленны, у вас нет ни настоящей силы, ни выдержки, ни доблести. Весь ваш порыв растрачивается на болтовню. Вы мягкотелы, нерешительны, безвольны, вы трепещете при одном виде ружейного дула...
Толпа. Довольно! Довольно!
Марат. Вы кричите: довольно! Я кричу с вами вместе, и вам не заглушить меня. Да, довольно! Довольно распутства, перестаньте слушать глупцов. Довольно подлостей! Соберитесь с силами, образумьтесь, очиститесь, закалите ваши сердца, препояшьте ваши чресла! О сограждане мои, я говорю вам правду в глаза, может быть, чересчур резко говорю, но ведь это потому, что я люблю вас.
Конта. Смотрите! Он плачет.
Марат. Вас одурманивают опиумом. А я буду бередить ваши раны до тех пор, пока вы не сознаете ваши права и ваши обязанности, до тех пор, пока вы не станете свободными, до тех пор, пока вы не станете счастливыми. Да, наперекор вашему безрассудству вы будете счастливы, будете счастливы, или я умру! (Обливается слезами и заканчивает свою речь прерывающимся от рыданий голосом.)
Конта. Он весь в слезах! До чего же он смешной!
Народ (одни смеются, другие громко одобряют). Вот истинный друг народа! Да здравствует Марат!
Народ окружает Марата, его поднимают и проносят на плечах несколько шагов, не обращая внимания на его протесты.
Гюлен (заметив девочку, которая смотрит на Марата глазами, полными слез). Малютка, что с тобой? Ты-то о чем плачешь?
Девочка не сводит глаз с Марата, которого уже опустили на землю. Она бежит к нему.
Маленькая Жюли (Марату, умоляюще сложив руки). Не плачьте! Не плачьте!
Марат (глядя на ребенка). Что с тобой, малютка?
Жюли. Умоляю вас — не огорчайтесь!.. Мы исправимся, да, я вам обещаю, мы не будем больше подлыми, мы не будем лгать, мы будем добродетельными, клянусь вам!..
Толпа смеется. Гюлен знаком призывает окружающих замолчать и не смущать девочку. Марат садится и слушает Жюли. Выражение его лица меняется, светлеет. Он смотрит на ребенка с большой нежностью, берет ее руки в свои.
Марат. О чем же ты плачешь?
Жюли. Я плачу, потому что вы плачете.
Марат. Разве ты меня знаешь?
Жюли. Когда я была больна, вы лечили меня.
Марат (ласково привлекает ее к себе, отбрасывает ей волосы со лба, смотрит в глаза). Да, действительно. Тебя зовут Жюли. Твоя мать прачка. Зимой ты болела корью. Ты испугалась тогда. Ты кричала, что не хочешь умирать.
Она отворачивается, он улыбается, прижимает ее к груди.
Не смущайся. Значит, ты понимаешь меня? Ты за меня? А знаешь ли ты, чего я хочу?
Жюли. Да, я тоже хочу... (Невнятно бормочет.)
Марат. Чего же ты хочешь?
Жюли (поднимает голову и говорит с убежденностью в голосе, вызывающей улыбки взрослых). Свободы.
Марат. Для чего?
Жюли. Чтобы освободить.
Марат. Кого?
Жюли. Несчастных, которые заперты...
Марат. Где же они заперты?
Жюли. Там, в громадной тюрьме. Они совсем одни, всегда одни — все забыли о них.
В настроении толпы наступает перелом. Внезапно люди становятся серьезными; некоторые насупили брови и, не глядя друг на друга, уставились в землю, что-то бормочут, точно говорят сами с собой.
Марат. Откуда ты знаешь об этом, малютка?
Жюли. Я знаю... Мне говорили... Я часто думаю об этом ночью.
Марат (гладя ее по головке). По ночам надо спать.
Жюли (помолчав немного, с живостью хватает руку Марата). Мы ведь освободим их, правда?
Марат. Как же это?
Жюли. Надо только пойти всем вместе.
Толпа (хохочет). Вот именно. Нет ничего легче!
Девочка поднимает голову и видит плотное кольцо людей, которые с любопытством смотрят на нее. Она облокачивается на стол Гюлена и от смущения прячет личико в сгиб руки.
Конта. Как она мила!
Марат (смотрит на Жюли). О, святость детства, чистая звезда доброты, как услаждает душу твое сиянье! Какой беспросветный мрак окутал бы землю, если бы не существовало детских глаз! (Направляется к ребенку и подносит к губам ее повисшую вдоль тела ручку.)
Женщина из народа (вбегая). Жюли!.. Как ты сюда попала?! Что тут происходит? Почему ее окружили все эти люди?
Демулен. Она держала речь к народу.
Хохот.
Мать. Боже мой! Она такая робкая! Что на нее нашло?!
Мать устремляется к Жюли, но не успевает прикоснуться к ней, как Жюли с ребячьим дикарством вскакивает и убегает, не произнеся ни слова.
Толпа (хохоча и хлопая в ладоши). Спасайся, чертенок!