Ромен Роллан

Дантон

Моему отцу
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дантон, 35 лет. — Гаргантюа в шекспировском вкусе, жизнерадостный и могучий. Голова, как у дога, голос, как у быка. Лоб покатый, открытый, глаза светло-голубые, взгляд вызывающий, нос короткий, широкий, верхняя губа изуродована шрамом, нижняя челюсть тяжелая, грубая. Атлет-сангвиник.

Робеспьер, 36 лет. — Среднего роста, хрупкого сложения. Волосы темно-русые. Глаза темно-зеленые, большие, близорукие, устремленные в одну точку. Огромные очки, сдвинутые на лоб. Нос прямой, слегка вздернутый. Бледен. Губы тонкие, с презрительной складкой, в которой есть что-то тревожащее и вместе с тем обаятельное.

Камилл Демулен, 34 лет. — Карие чуть косящие глаза, длинные черные волосы. Лицо бледное, желчное, неправильное, расширяющееся кверху. Взгляд живой, своенравный, чарующий, беспокойный; быстрые переходы от приветливой улыбки к презрительной гримасе. Чрезвычайно женственен, то смеется, то плачет, а иногда и одновременно. Изображать его заикание не следует. Но вообще в его речи, движениях, во всем его облике есть что-то неустойчивое и противоречивое.

Сен-Жюст, 27 лет. — Длинные белокурые напудренные волосы, голубые глаза. Продолговатое лицо с удлиненным подбородком. По внешнему виду напоминает молодого англичанина-аристократа; это человек спокойный, хладнокровный, с непреклонной волей. Внутри неостывающий жар фанатической веры.

Эро де Сешель, 34 лет. — Красивый, изящно одетый мужчина. По своим манерам и складу ума это последний представитель старого порядка в Конвенте. Сочетает в себе иронию с добросердечием. Очень спокоен, с огромным самообладанием.

Билло-Варенн, 38 лет. — Высокого роста, с широким бледным лицом. Рыжеволос. Широкоплеч. Мрачен, весь поглощен своими навязчивыми идеями, еле держится на ногах от усталости, взгляд чаще всего блуждающий; по временам приливы бешеной злобы.

Вадье, 58 лет. — «Гасконский Вольтер». Высокий костлявый старик с крючковатым носом, острым подбородком, густыми бровями, большим ртом, тонкими поджатыми губами; лицо пожелтевшее. «Согнувшись пополам, приподняв седую голову, он тихо смеялся сухим и скрипучим, еле слышным смехом».

Филиппо, 38 лет. — Худощав; выражение лица холодное и суровое. Большие черные глаза. Длинный нос. Волосы редкие и прилизанные. Вид неистового аскета.

Фабр д\'Эглантин, 39 лет.

Генерал Вестерман, 43 лет.

Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель.

Эрман, председатель Революционного трибунала.

Генерал Анрио.

Люсиль Демулен, 22 лет. — Белокурая, миниатюрная, черноглазая, с вьющимися волосами. «Шаловлива, как бесенок, выпускает когти, как котенок».

Элеонора Дюпле, 25 лет. — Высокая, со спокойным выражением лица, с классически правильными чертами. Сквозь внешнюю холодность порою проглядывает пламенная душа. «Корнелия Копо».

Госпожа Дюпле, 59 лет.

Народ.


Париж, март — апрель 1794.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


У Камилла Демулена.

Гостиная в причудливом вкусе: смешение всех стилей. По стенам игривого содержания картинки в духе XVIII века. На камине бюст древнего философа. На столе макет Бастилии. В углу детская колыбелька. Окно открыто. Пасмурное, печальное небо. Идет дождь. Камилл и Люсиль с младенцем на руках смотрят в окно. Филиппо прохаживается по комнате и время от времени поглядывает в окно. Эро де Сешель сидит в кресле подле камина и наблюдает за своими друзьями. С улицы доносится радостный шум толпы.


ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ


Люсиль, Камилл, Эро, Филиппо.


Люсиль (высовываясь в окно). Вот они, вот они! Проезжают в конце улицы!

Камилл (кричит). Счастливого пути, Папаша Дюшен! Не забудь свои жаровни!

Эро (мягко). Камилл, дорогой мой, не показывайся.

Камилл. Погляди-ка на бывших наших друзей, Эро! Вон клубный генерал Ронсен, вон Венсен, который все покушался на твою голову, Филиппо, вон Эбер, бахвал, которому не давала покоя моя голова, вон пруссак Клотс, прекрасный Анахарсис!.. Последний путь юного Анахарсиса!.. Бедное человечество: оно лишается лучшего своего оратора! Гильотине будет сегодня работа. Урожай обильный!

Люсиль (своему ребенку). Посмотри, Гораций, посмотри на этих негодяев. А вон гарцует генерал Анрио, размахивая огромной саблей. Видишь, детка?

Филиппо. Уж очень он старается. Его бы тоже надо на телегу.

Камилл. Точно праздник, народ ликует.


На улице кто-то играет на кларнете разудалую песенку. Толпа громко хохочет.


Это что такое?

Люсиль. Маленький горбун идет за телегой и играет на кларнете!

Камилл. Забавно!


Оба смеются.


Отчего ты не подойдешь к окну, Эро? Неужели тебе не любопытно? Ты печален. О чем ты думаешь?


Шум постепенно удаляется.


Эро. Я думаю о том, Камилл, что Анахарсису тридцать восемь лет, Эберу тридцать пять, оба в твоих годах, Филиппо, а Венсену двадцать семь, он на шесть лет моложе нас с тобой, Демулен.

Камилл. Это верно. (Внезапно нахмурившись, отходит от окна на середину комнаты, подпирает подбородок рукой и на мгновение остается неподвижен.)

Люсиль (у окна). Дождь идет! Вот досада!

Камилл (недовольным тоном). Не стой у окна, Люсиль, холодно. Отойди.

Люсиль (закрывает окно и с ребенком на руках отходит на середину комнаты, напевая).



Дождик идет,
И скоро вечер...
Домой, пастушка,
Гони овечек.



Камилл. Люсиль, Люсиль, злая ты женщина, как ты можешь петь эту песню? Когда я ее слышу, я всякий раз думаю, что тот, кто ее сочинил, томится сейчас в заключении.

Люсиль. Фабр? Да, правда! Бедный наш Эглантин! Они посадили его в Люксембургскую тюрьму совсем больного. Ну, ничего, выйдет!

Эро. Pur troppo![1]

Люсиль. Что он сказал? Конечно, какую-нибудь гадость?

Филиппо Он сказал не гадкую, а печальную вещь и притом совершенно верную.

Люсиль. Перестаньте каркать! Фабр будет освобожден. Неужели мы не сумеем его выручить?

Эро. Сам Дантон не мог его спасти.

Люсиль. Дантон — это другое дело! А уж если Камилл возьмется за перо и выложит все, что у него на сердце, вот увидите — двери тюрем распахнутся сами собой и поглотят...

Эро. Кого?..

Люсиль. Тиранов.

Эро. О легкомысленная пастушка, как плохо стережешь ты своих барашков!.. «Домой, пастушка!..» Вдумайся в смысл этой песенки.


Входит служанка, берет у Люсили ребенка и уносит его. Люсиль говорит с ней шепотом, уходит, возвращается; в продолжение этой сцены она все время в движении. Она занята разными домашними делами и между прочим принимает участие в общем разговоре.


Камилл. Люсиль права: надо бороться. Революцию совершили мы, и нам надлежит руководить ею. Мой голос еще не утратил власти над толпой. Стоило мне заговорить — и бешеные отправлены на гильотину. Никогда еще мы не были так сильны, будем же добиваться новых успехов: взять Люксембургскую тюрьму не труднее, чем Бастилию. Мы сокрушили девятисотлетнюю монархию, так неужели же мы не справимся с комитетом мерзавцев, которые пришли к власти благодаря нам и которые смеют злоупотреблять ею, чтобы погубить Конвент и Францию?

Филиппо (в волнении ходит взад и вперед). Подлецы! Если бы они только убивали! Но нет! Они припутали Фабра к лихоимству и хищениям в Ост-Индской компании; они сочинили всю эту небылицу, всю эту историю с евреями и немецкими банкирами, которые будто бы через посредство нашего друга подкупили Национальное собрание. Они сами знают, что лгут, но им мало убить своего противника — они прежде постараются облить его грязью.

Эро. У нас добродетельные враги: тебе не просто рубят голову, а во имя высших принципов, — по крайней мере утешение.

Камилл. Франция ненавидит Тартюфа. Выпорем ханжу и отколотим дона Базиля.

Филиппо Я исполнил свой долг — пусть каждый исполняет свой! Я вывел на чистую воду воров из Западной армии, из Сомюрского штаба. Я вцепился в горло этим прохвостам, и я не выпущу добычу, разве что голова у меня свалится с плеч. Я смотрю на вещи трезво: я отдаю себе отчет, что значит напасть на генерала Росиньоля и его прихвостней. Комитет пока меня не трогает — с одною лишь целью: чтобы потом вернее меня погубить. Какое гнусное обвинение собираются они взвалить на меня! При одной мысли об этом меня бросает в жар и в холод. Пусть гильотинируют, если желают, но пусть не порочат моей чести!

Эро. Я отношусь ко всему этому спокойнее, чем ты, Филиппо. Я заранее знаю, каким предлогом они воспользуются, чтобы меня уничтожить. Я имею несчастье придерживаться того мнения, что можно быть врагом европейских правительств и вместе с тем не испытывать ненависти ко всем не французам. За границей у меня были друзья; я не считал своим долгом от них отрекаться в угоду этому одержимому Билло-Варенну и другим таким же невменяемым, как и он. Ко мне ворвались, взломали мои ящики, похитили у меня несколько писем совершенно частного характера — этого довольно: отныне я один из участников пресловутого заговора, существующего на золото Питта и имеющего своею целью восстановление королевской власти.

Камилл. Ты в этом уверен?

Эро. Совершенно уверен, Камилл. Моя голова уже не держится на плечах.

Камилл. В таком случае скройся.

Эро. Во всем мире нет такого уголка, где бы мог укрыться республиканец. Короли его преследуют, Республика его изничтожает.

Камилл. Вы оба пали духом. Все-таки нас знает вся Франция.

Эро. И Лафайета знала вся Франция, и Петиона, и Ролана. Даже Капет когда-то пользовался популярностью. Тот, кого сейчас провезли, неделю назад был народным кумиром. Кто может похвалиться любовью этих дикарей? На мгновение вдруг как будто появится в их тусклых глазах отблеск самостоятельной мысли. Раз в жизни чья душа не сливалась с душою толпы? Но это слияние не может быть долгим; стремиться продлить его бессмысленно. Мозг народа — это морская пучина, населенная чудищами и всякими ужасами.

Камилл. Вот оно, великое слово! Мы надуваем щеки, прежде чем выговорить слово «народ», и мы произносим его с комическою важностью, чтобы заставить Европу поверить в некую таинственную силу, орудиями которой мы являемся. Знаю я этот народ — он для меня поработал. Осел в басне говорит: «Я два вьюка не потащу» — и не догадывается, что мог бы не тащить ни одного. Мы немало потрудились, чтобы заставить людей совершить Революцию, — они совершили ее скрепя сердце. Инженерами и механиками этого прекрасного движения были мы; без нас они бы и не пошевелились. Они не стремились к Республике — это я повел их к ней. Я внушил им, что они хотят быть свободными, — внушил для того, чтобы они полюбили Свободу как дело своих рук. Так испокон веков управляют слабыми. Убедишь их, что они хотят чего-то такого, о чем они и не помышляли, и вот они уже, как львы, бросаются в бой.

Эро. Осторожней, Камилл: ты — дитя, ты играешь с огнем. Ты воображаешь, что народ пошел за тобой потому, что вы стремились к единой цели. Сейчас уже он ушел от тебя далеко вперед. Не пытайся остановить его: у пса не вырывают кости, когда он ее гложет.

Камилл. Надо ему бросить другую. Да что, в самом деле, разве народ не прислушивается к моему «Старому кордельеру»? Разве его голос не доходит до самых дальних уголков страны?

Люсиль. Если б вы знали, какой успех имел последний номер! Камиллу пишут отовсюду письма, — слезы, поцелуи, объяснения в любви... Будь я ревнива... Его умоляют писать еще, умоляют спасти отечество.

Эро. А многие ли из этих его друзей помогут ему, когда на него нападут?

Камилл. Я не нуждаюсь ни в ком. Ко мне, моя чернильница! Праща Давида (показывает на перо) уже сокрушила крикуна, поминутно оравшего: «На гильотину! На гильотину!» — короля буянов и головорезов. Это я разбил трубку папаши Дюшена, эту знаменитую трубку, которой, подобно трубе иерихонской, достаточно было выпустить три клуба дыма вокруг чьей-нибудь репутации, как эта репутация рушилась сама собой! Не откуда-нибудь, а отсюда вылетел камень, поразивший в лоб Голиафа, наглого труса. Я натравил на него толпу. Ты видел рядом с телегой жаровни Папаши Дюшена? Эту мысль подал я. Моя затея имела бешеный успех. Что ты на меня так смотришь?

Эро. Мелькнула мысль.

Камилл. Какая?

Эро. Ты когда-нибудь думал о смерти?

Камилл. О смерти? Нет, нет, я этого не люблю. Фу, это дурно пахнет!

Эро. Ты никогда не думал о том, как тяжело умирать?

Люсиль. Какой ужас! Нашли о чем говорить!

Эро. Ты добрый, милый, прелестный ребенок, и вместе с тем ты жесток, жесток, тоже как ребенок.

Камилл (взволнован). Ты в самом деле думаешь, что я жесток?

Люсиль. Вот у него уже и слезы на глазах!

Камилл (взволнован). Ты прав: этот человек страдал. Предсмертный холодный пот, сердце сжимается от страха в ожидании конца... это должно быть мучительно! Как бы ни был он ничтожен, страдал он не меньше любого честного человека, а может быть, даже больше. Несчастный Эбер!

Люсиль (обвивая руками шею Камилла). Бедный мой Буль-Буль! Стоит ли горевать о негодяе, который хотел отрубить тебе голову?

Камилл (запальчиво). А зачем ко мне тогда приставать с такой мерзостью? S? quis atra dente me petiverit, inultus ut flebo puer![2]

Люсиль (к Эро). А вы еще осмеливаетесь утверждать, что мой Камилл жесток!

Эро. Разумеется, осмеливаюсь. Ох, уж этот мне милый мальчик! Из всех нас он, пожалуй, самый жестокий.

Камилл. Не говори так, Эро, в конце концов я тебе поверю.

Люсиль (к Эро, грозя ему пальцем). Скажите, что это неправда, а то я вам глаза выцарапаю.

Эро. Ну, хорошо, неправда: самый жестокий человек — это вы.

Люсиль. Ну что ж! Ничего не имею против.

Камилл. Твои слова, Эро, меня очень расстроили. Это верно, я причинял людям много страданий, и все же я человек не злой. После моих прокурорских речей кого-нибудь непременно вздергивали на фонарь. Меня подстрекает какое-то бесовское мальчишество. Из-за меня жирондисты гниют в полях, которые поливает этот ледяной дождь. Из-за моего «Разоблаченного Бриссо» срубили головы тридцати юношам, прекрасным, благородным. Они любили жизнь так же, как я, они появились на свет ради того, чтобы жить, чтобы наслаждаться счастьем так же, как я. У каждого из них была своя ласковая, милая Люсиль. О Люсиль, бежим, бежим от этой смертоубийственной борьбы, которая может обернуться и против нас! Что, если и нас тоже — тебя, нашего маленького Горация?.. Ах, как бы я хотел снова стать никому не известным человеком! Где то убежище, то подземелье, в котором я со своей женой, ребенком и книгами мог бы укрыться от посторонних взоров? О ubi campi...[3]

Филиппо Ты попал в самый водоворот, тебе уже не выбраться.

Эро. Нет, отпусти Камилла, эта война не для него.

Филиппо Он сам только что сказал: нужно исполнять свой долг.

Эро (указывая на Камилла, который прижался к Люсили). Посмотри, не кажется ли тебе, что долг нашего Камилла в том и состоит, чтобы быть счастливым?

Камилл. Это правда, у меня какое-то особое призвание к счастью. Есть люди, созданные для того, чтобы страдать. Мне страдания отвратительны, не хочу я их!

Люсиль. А я не помешала твоему призванию?

Камилл. Веста моя, волчонок мой милый, моя маленькая Ларидон[4]... Ты очень виновата передо мной! Благодаря тебе я слишком счастлив.

Люсиль. Негодник! Он еще жалуется!

Камилл. Понимаешь, из-за этого я утратил всякую волю, всякую веру.

Люсиль. Каким же образом?

Камилл. Прежде я верил в бессмертие души. При виде человеческого горя я говорил себе: мир был бы устроен слишком нелепо, если бы добродетель не вознаграждалась где-то еще. Но теперь я счастлив, счастлив вполне, — вот я и боюсь, что уж получил свою награду на земле. И мой довод в пользу бессмертия не представляется мне больше убедительным.

Эро. Постарайся обойтись без него.

Камилл. Как это просто — быть счастливым! И как мало людей владеет этим искусством!

Эро. Самое простое дается труднее всего. Считается, что люди хотят быть счастливыми. Какое заблуждение! Они хотят быть несчастными, они этого добиваются во что бы то ни стало. Фараоны и Сезострисы, цари с головами, как у коршуна, и когтями, как у тигра, костры инквизиции, каменные мешки Бастилии, опустошительные и истребительные войны, — вот что им по душе. Чтобы внушить им доверие, нужно окутать себя мраком таинственности. Чтобы внушить им любовь, нужно прибегнуть к бессмысленности страданий. Но разум, терпимость, взаимная любовь, счастье... нет, нет, это все для них оскорбительно!

Камилл. Ты желчен. Надо делать людям добро даже наперекор им самим.

Эро. Нынче все этим занимаются — со средним успехом.

Камилл. Бедная Республика! Что они с тобой сделали? О цветущие деревни, обновленные поля, где воздух стал легче, а дали — прозрачнее с тех пор, как светлый разум своим свежим дыханием согнал с неба Франции пагубные суеверия вместе со старыми готическими святыми!.. Хороводы молодежи, кружащиеся на лужайках, героическое войско — братские сердца, стальная стена, о которую ломаются копья Европы!.. Наслаждение красотою, наслаждение гармоничностью форм, беседы в Портике, благородные Панафинеи, где проходят вереницы девушек с белыми руками, облаченных в легкие одежды!.. Свободная жизнь, радость, торжествующая надо всем, что есть безобразного, лживого, мрачного! Республика Аспазии и прекрасного Алкивиада, что с тобою сталось? Красный колпак, грязная рубаха, хриплый голос, навязчивые идеи маньяка, указка педанта из Арраса!

Эро. Ты афинянин среди варваров, Овидий среди скифов. Ты их не переделаешь.

Камилл. Во всяком случае попытаюсь.

Эро. Только потеряешь время, а может быть, и жизнь.

Камилл. Чего мне бояться?

Эро. Берегись Робеспьера.

Камилл. Я знаю его с детства — друг имеет право говорить все.

Эро. Неприятная истина легче прощается врагу, чем другу.

Люсиль. Молчите! Камилл должен быть великим, он должен спасти отчизну. Кто со мной не согласен, тот не получит шоколада.

Эро (с улыбкой). Я умолкаю.


Люсиль уходит.


Филиппо Итак, Демулен, ты решил действовать?

Камилл. Да.

Филиппо. В таком случае никаких передышек! Преследуй врагов неустанно, пронзай их пером. Ты предпочитаешь мелкие стычки, а ведь это самое опасное. Ты ограничиваешься тем, что осыпаешь врагов ядовитыми стрелами, — это их еще больше ожесточает. Лучше целься прямо в сердце — покончим с ними разом!

Эро. Друзья мои, я не одобряю вашего замысла, но если уж вы решились, то по крайней мере надо позаботиться о том, чтобы у вас были все шансы на выигрыш. Так вот, чтобы начать войну, еще недостаточно (да простит мне Камилл), еще недостаточно пера Демулена. Народ ничего не читает. Успех «Старого кордельера» ввел вас в заблуждение: до толпы он не доходит, у него совсем особый читатель. Ты, Камилл, это прекрасно знаешь: ты сам недавно жаловался, что на один из его номеров издатель повысил цену до двадцати су. Покупают его такие же, как мы, аристократы. Народ судит обо всем со слов клубных ораторов, а они не за тебя. Сколько бы ты ни распинался и ни украшал свой слог площадной бранью, народ никогда не будет считать тебя своим. Есть только один способ воздействовать на толпу — это бросить в нее Дантоном. Только его громы способны расшевелить весь этот косный людской хаос. Дантону стоит тряхнуть своей гривой — и поднимется Форум. Но Дантон устранился, почил от дел; он покинул Париж, он уже больше не выступает с речами в Конвенте. С ним творится что-то непонятное. Кто-нибудь виделся с ним за последние дни? Где он? Что он делает?


Входят Дантон и Вестерман.


ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ


Те же, Дантон, Вестерман.


Дантон. Дантон кутит, Дантон ласкает девочек. Дантон, как Геркулес, отдыхает от своих подвигов за новыми подвигами!


Демулен идет навстречу Дантону и со смехом пожимает ему руку. Вестерман с озабоченным видом стоит в стороне.


Камилл. Геркулес никогда не расстается со своей палицей — ему еще предстоит убить столько чудовищ!

Дантон. Не говори со мной об убийстве! Это слово внушает мне отвращение. Франция дымится от крови, земля пахнет освежеванным мясом, как на бойне. Сейчас я переходил через Сену; солнце садилось; Сена была багровая; казалось, она катит волны человеческой крови. Если и реки наши будут осквернены, то чем же мы их очистим, чем отмоем наши руки? Довольно смертей! Оплодотворим Республику! Пусть новые всходы и новые люди вырастут на почве обновленной отчизны! Будем любить женщин и возделывать наши поля!

Камилл. Пусть некий бог пошлет нам на это досуг! Мы же сейчас рассчитываем на тебя, Дантон.

Дантон. Что вы от меня хотите, дети мои?

Филиппо Чтобы ты помог нам в борьбе!

Дантон. Зачем я вам нужен? Почему все должен делать я? Вечно одна и та же песня! Вот, например, Вестерман. Уж, кажется, человек настоящий! Был на войне; несколько раз спасал отечество; для возбуждения аппетита, прежде чем сесть за стол, всякий раз перерезает кому-нибудь горло. Видите ли, и ему я должен помочь! Прикажете сесть вместо него на коня и взяться за саблю?

Вестерман. Когда нужно будет драться, я никому не уступлю своего места. Выведи меня в поле, вели стереть с лица земли целое войско, и ты увидишь, как я с этим справлюсь. Но разглагольствовать, отвечать в Конвенте этим болтунам, раскрывать грязные делишки комитетской сволочи, которая спит и видит меня погубить, — этого я не умею. В вашем городе я чувствую себя совершенно беспомощным: они целой сворой набрасываются на меня сзади, а я не смей шевельнуться, я должен терпеть все и ничего не имею права предпринять для самозащиты. Неужели вы отдадите меня на растерзание и не заступитесь? Черт бы вас всех побрал! Ведь я же за вас сражался, у нас общие враги. Мое дело — это и ваше дело: твое, Дантон, твое, Филиппо, и ты это прекрасно знаешь!

Филиппо Знаю, Вестерман: якобинцы подняли на тебя бешеный лай за то, что ты, как и я, обличал Росиньоля, Ронсена и всех этих мерзавцев, позорящих армию. Мы тебя не покинем.

Камилл (Дантону). Надо действовать. Я предоставляю в твое распоряжение свое перо, Вестерман — свою саблю. Веди нас в бой, Дантон. Ты человек закаленный, ты знаешь, как нужно обращаться с толпой, ты изучил стратегию революций, — становись же впереди: нам предстоит еще одно десятое августа.

Дантон. Не сейчас.

Филиппо. Ты сходишь со сцены, тебя начинают забывать. Объявись! Ты по целым неделям сидишь в провинции, — что ты там делаешь?

Дантон. Обнимаю родную землю и, как Антей, черпаю новую силу.

Филиппо. Ты ищешь предлога, чтобы выйти из боя.

Дантон. Я не умею лгать. Ты прав.

Камилл. Что с тобой?

Дантон. Я пресыщен людьми. Меня от них тошнит.

Эро. Для женщин ты, по-видимому, делаешь исключение.

Дантон. Женщины по крайней мере имеют смелость быть тем, что они представляют собой на самом деле, что представляем собою мы все: животными. Они идут прямой дорогой к наслаждению и не лгут при этом самим себе, не прикрывают своих инстинктов плащом разума. А я ненавижу лицемерие всех этих умников, кровожадный идиотизм этих идеалистов, этих диктаторов, которые, сами будучи импотентами, называют развратом откровенность в удовлетворении законных потребностей и притворяются, будто отрицают природу, для того чтобы под флагом добродетели утолять свою чудовищную гордыню и страсть к разрушению. О, быть дикарем, добрым и откровенным дикарем, который готов любить всех, только бы ему оставили место под солнцем!

Камилл. Да, всех нас точит ржа лицемерия.

Дантон. Самого мерзкого лицемерия. Лицемерия с ножом за пазухой. Лицемерия добродетельной гильотины.

Филиппо. Мы снесли голову Капету, как видно, для того, чтобы Тальен, Фуше и Колло д\'Эрбуа возродили в Бордо и Лионе времена драгонад!

Камилл. Эти маньяки создали новую религию, светскую и общеобязательную, позволяющую проконсулам вешать, резать, жечь во славу добродетели.

Дантон. Для государства нет ничего опаснее этих людей принципа. Им не важно, делают они добро или зло, им важно всегда быть правыми. Страдания их не трогают. У них одна мораль, одна политика — навязывать свои идеи другим.

Эро (язвительным тоном декламирует).



Муж честный лишь тогда блаженства миг вкушает,
Когда он у других восторги исторгает...



Люсиль (входит; уловив последние слова, машинально продолжает дальше).



Сим качеством монах отнюдь не отличался,
Вскочивши на седло, он тут же и помчался, —
Пришпоривает знай святой отец лошадку,
Не думая о том, что — горько ей иль сладко.



Эро. Дьявольщина! Оказывается, вы еще помните то, что учили в школе.

Люсиль. А что же тут особенного? «Девственницу» помнят все.

Дантон. Твоя правда, детка. Это молитвенник порядочных женщин.

Эро. Вы когда-нибудь читали его Робеспьеру?

Люсиль. Я бы не постеснялась.

Камилл. Знаете, что бывает с Робеспьером, когда кто-нибудь позволяет себе при нем нескромную шутку? Кожа у него на лбу собирается в крупные складки, ползет кверху, он ломает себе руки и гримасничает, как мартышка, у которой болят зубы.

Эро. Весь в отца. Ненависть к Вольтеру перешла к нему от Руссо.

Люсиль (простодушно). Как? Разве он сын Руссо?

Эро (насмешливо). А вы и не знали?

Дантон. Все это одно иезуитство! Он порочнее других. Если человек скрывает, что он любит наслаждения, значит, это человек безнравственный.

Филиппо. Возможно. Но если Робеспьер действительно любит наслаждения, то он ловко это скрывает. И он прав, Дантон. А ты, ты действуешь слишком открыто. За одну веселую ночь в Пале-Рояле ты готов поставить на карту все, в чем ты преуспел.

Дантон. Всякому преуспеянию я предпочитаю успех у женщин.

Филиппо. Этим ты и губишь свое доброе имя. Общественное мнение следит за каждым твоим шагом. Что скажут потомки, когда станет известно, что Дантон накануне решительной битвы за судьбу государства думал только о наслаждениях?

Дантон. Общественное мнение — это потаскушка, доброе имя не стоит плевка, потомство — зловонная свалка.

Филиппо А добродетель, Дантон?

Дантон. Поди спроси у моей жены, довольна ли она моей добродетелью.

Филиппо. Ты сам не знаешь, что говоришь. Тебе просто нравится клеветать на себя, ты играешь на руку своим врагам.

Вестерман (долго сдерживался и теперь, наконец, прорывается). Все вы болтуны и хвастливые краснобаи. Одни похваляются своими добродетелями, другие — пороками. Вы только и умеете разглагольствовать. Ваш город — гнездо адвокатов и прокуроров. Враг угрожает нам. Дантон, ты идешь на приступ? Да или нет?

Дантон. Оставьте меня! Ради спасения Республики я пожертвовал своей жизнью и душевным покоем, а она не стоит того, чтобы я посвятил ей хотя бы час. Довольно! Дантон купил себе право пожить наконец для себя.

Камилл. Дантон не купил себе права быть Сийесом.

Дантон. Что я вам, кривоглазая лошадь, обреченная вертеть жернов, пока не сдохнет?

Камилл. Ты вступил на путь, где что ни шаг, то бездна. Отступать теперь уже некуда. Можно идти только вперед. Враг гонится за тобой по пятам, вот он, ты чувствуешь на себе его дыхание. Если остановишься, он сбросит тебя в бездну. Он уже замахнулся и рассчитывает удар.

Дантон. Я только обернусь и покажу им мою морду, и это их сразит наповал.

Вестерман. Ну так обернись. Чего ты ждешь?

Дантон. Не сейчас.

Филиппо Твои враги возбуждены. Билло-Варенн брызгает на тебя бешеной слюной. Вадье издевается и пророчит тебе скорую гибель. В Париже прошел даже слух, что ты арестован.

Дантон (пожимая плечами). Вздор! Не посмеют.

Филиппо. Знаешь, что сказал Вадье? Мне не хотелось повторять его мерзости. Вадье сказал про тебя: «Скоро мы этому быку выпустим внутренности».

Дантон (громовым голосом). Так сказал Вадье? Ну так передай, передай этому мерзавцу, что я ему раскрою череп, что я ему выгрызу мозг! Когда моя жизнь будет в опасности, я стану свирепее каннибала! (На губах у него пена.)

Вестерман. Наконец-то!.. Идем!

Дантон. Куда?

Вестерман. Выступать в клубах, поднимать народ, сбрасывать комитеты, кончать с Робеспьером.

Дантон. Нет.

Филиппо. Почему?

Дантон. Не сейчас. Сейчас не хочу.

Камилл. Ты губишь себя, Дантон.

Вестерман. Я из себя вон выхожу — все действия честнейших людей Парижа сковывает нерешительность. Видно, здесь в самом воздухе разлита какая-то дьявольская отрава, если даже такие люди, как вы, зная, что им грозит эшафот, сидят сложа руки, чего-то ждут и все еще колеблются, давать противнику бой или бежать. Я больше не могу. Я ухожу от вас. Я буду действовать один. Я пойду к Робеспьеру, которого вы все так боитесь (да, вы его боитесь, хотя и посмеиваетесь над ним: ваш страх и составляет силу этого проходимца). Я скажу ему правду в глаза. Первый раз в жизни он увидит перед собой человека, который ему не поддастся... Я сокрушу этот идол! (Уходит в гневе.)

Филиппо. Я с тобой, Вестерман.

Дантон (хладнокровно, с оттенком презрения). Ничего он не сокрушит. Робеспьер взглянет на него — вот так, и кончено. Бедный малый!

Филиппо Дантон! Дантон! Где ты? Где атлет Революции?

Дантон. Вы трусы. Бояться нечего.

Филиппо Quos vult perdere...[5] (Уходит.)


Эро встает, берет шляпу и направляется к выходу.


Камилл. И ты уходишь, Эро?

Эро. Камилл, ты не создан для борьбы, как ее понимает Вестерман, я в этом уверен. Но в таком случае устранись окончательно. Пусть о тебе забудут. Для чего эти разговоры?

Камилл. Этого требует моя совесть.

Эро (чуть заметно пожимает плечами и целует руку Люсили). Прощайте, Люсиль.

Люсиль. До свиданья.

Эро (с улыбкой). А может быть, прощайте?

Камилл. Куда ты?

Эро. Пойду на улицу Сент-Оноре.

Дантон. Тоже с визитом к Робеспьеру?

Эро. Нет, это моя обычная прогулка: смотрю, как проезжают телеги с осужденными.

Камилл. Я думал, это зрелище тебе неприятно.

Эро. Я учусь умирать.


Уходит. Люсиль провожает его.


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ


Дантон, Камилл.


Дантон (смотрит вслед Эро). Бедняга! Он не в себе, упрекает меня в бездеятельности. Ты, Камилл, тоже меня осуждаешь, я вижу по глазам. Ну что ж, мой милый, не стесняйся. Ты считаешь меня подлецом? Ты склонен думать, что Дантон ради чувственных наслаждений готов пожертвовать и друзьями и славой?

Камилл. Дантон, почему ты медлишь?

Дантон. Дети мои, Дантон не скроен по мерке прочих людей. В этой груди пылают вулканические страсти, но они делают со мной не больше того, что я им позволяю. Сердце у меня жадное, мои чувства рычат, как львы, но укротитель сидит вот тут. (Показывает на голову.)

Камилл. Каков же твой замысел?

Дантон. Уберечь отчизну. Любой ценой избавить ее от братоубийственных наших раздоров. Знаешь, отчего гибнет Республика? От недостатка обыкновенных людей. Слишком много умов занято государственными делами. Иметь Мирабо, Бриссо, Верньо, Марата... Дантона... Демулена, Робеспьера — это слишком большая роскошь для одной нации. Кто-нибудь один из этих гениев мог бы привести Свободу к победе. Когда они все вместе, они пожирают друг друга, а Франция вся в крови от их междоусобиц. Я сам принимал в них слишком деятельное участие, хотя, впрочем, совесть моя спокойна: я не начинал схватки ни с одним французом, если меня к тому не вынуждала необходимость самозащиты, даже в пылу сражения я делал все для того, чтобы спасти моих поверженных врагов. И теперь я не стану из личных интересов затевать борьбу с самым крупным деятелем Республики... после меня. Лес поредел вокруг нас, я боюсь обезлюдить Республику. Я знаю Робеспьера: я видел, как он поднимался, как он входил в силу благодаря своему упорству, трудолюбию, преданности своим идеям; одновременно росло и его тщеславие, подчиняя себе Национальное собрание, давя на Францию. Только один человек все еще стоит ему поперек дороги: моя известность не меньше его известности, и его болезненное честолюбие от этого страдает. Должен отдать ему справедливость: несколько раз он пытался заглушить в себе завистливые побуждения. Но неотвратимый ход событий, чувство зависти, которое в нем сильнее рассудка, мои заклятые враги, которые натравливают его на меня, — все это ведет нас обоих к столкновению. Каков бы ни был его исход, Республику это потрясет до основания. Так вот, я первый покажу пример самопожертвования. Пусть его честолюбие больше не боится моей славы! Я долго пил этот терпкий напиток, и у меня от него горечь во рту. Пусть Робеспьер, если хочет, допивает чашу! Я удаляюсь под сень моей палатки. Я еще менее злопамятен, чем Ахилл, — я буду терпеливо ждать, когда Робеспьер протянет мне руку.

Камилл. Если один из вас непременно должен пожертвовать собою, то почему именно ты, а не он?

Дантон (пожимая плечами). Потому что только я на это способен... (после небольшого молчания) и потому что я сильнее его.

Камилл. А все-таки ты ненавидишь Робеспьера.

Дантон. Ненависть чужда моей душе. Я человек не желчный, и не потому чтоб я был добродетелен (я не знаю, что такое добродетель), — такой уж у меня темперамент.

Камилл. А ты не боишься предоставить поле действия врагу?

Дантон. Пустое! Я знаю его, как свои пять пальцев: он способен довести пьесу до четвертого действия, но развязка ему роковым образом не дается.

Камилл. А до тех пор сколько он причинит зла! Твоя мощь — это единственный противовес режиму насилия и фанатического террора. А как же ты поступишь со своими друзьями? Бросишь на произвол судьбы?

Дантон. Я им же окажу услугу, если на некоторое время сложу свои полномочия. Сейчас на них вымещают тот страх, который я внушаю своим врагам. Как только зависть перестанет мучить Робеспьера, он меня послушается. Когда же я буду представлять не одну какую-нибудь партию, а все человечество, руки у меня будут развязаны. С людьми нужно обращаться, как с детьми, и уступать им игрушку, к которой они тянутся от жадности, — уступать для того, чтобы из-за глупого упрямства они не натворили бед себе и нам.

Камилл. Ты слишком великодушен. Никто не поймет такой самоотверженности. Робеспьер не поверит, что ты устраняешься по доброй воле; его подозрительный ум станет в этом искать — и отыщет — макиавеллиевы козни. Смотри, как бы твои враги не воспользовались твоим отречением, чтобы нанести тебе удар.

Дантон. Дантон не отрекается — он временно выходит из боя, но он всегда готов вернуться. Будь спокоен: я один сильнее их всех. Такие люди, как я, не боятся забвения: когда они умолкают хотя бы на миг, в мире тотчас же образуется страшная пустота и никто не в силах ее заполнить. Тем, что я устраняюсь, я лишь способствую своей популярности. Вместо того чтобы бороться с ахейцами за власть, я предоставляю ей самой раздавить их слабые плечи.

Камилл. Прежде всего они употребят свою власть, чтобы покончить с тобой. Вадье спустит на тебя всю свою свору.

Дантон. Я их всех расшвыряю! Я привык биться с чудищами. В детстве я любил дразнить быков. Мой приплюснутый нос, рассеченная губа, вся моя рожа — вот память об их окровавленных рогах. Как-то раз в поле я с громким криком бросился на полудиких кабанов, и они мне пропороли живот. Так мне ли бояться всяких Вадье? Притом они слишком трусливы.

Камилл. А если все же осмелятся? Чтобы придать себе храбрости, они вызвали из армии Сен-Жюста, — говорят, они только его и ждут.

Дантон. Ну что ж, если они меня доведут до крайности, вся ответственность ляжет на них! Я человек толстокожий, обиды сношу легко. Но когда я на них брошусь, я не успокоюсь до тех пор, пока не перебью всех до одного. Жалкие людишки! Я проглочу их сразу!..

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ


Те же, Робеспьер, Люсиль.


Люсиль (поспешно вбегает и бросается к Камиллу; испуганно). Робеспьер!..


Входит Робеспьер, холодный, невозмутимый, и без единого жеста окидывает всех быстрым и зорким взглядом.


Камилл (с несколько насмешливым видом спешит ему навстречу). А, дорогой Максимилиан, ты как раз кстати! Хотя тебя и не было с нами, ты целый час держал в своих руках нить нашего разговора.

Дантон (в смущении). Здравствуй, Робеспьер.


Дантон не решается протянуть ему руку — он ждет, чтобы его соперник сделал первый шаг. Робеспьер ему не отвечает; он холодно пожимает руку Люсили и Камиллу, кивает Дантону и садится. Камилл и Дантон стоят. Люсиль все время в движении.


Люсиль. Как это мило с твоей стороны, что, несмотря на свою занятость, ты выбрал время к нам заглянуть! Сядь поближе к огню. На улице туман — сырость до костей пробирает. Как поживают твои дорогие хозяева — гражданка Дюпле и моя приятельница Элеонора?