– Саня, – свистящим шепотом позвал Юра из-за двери, – почтальон!
– Я перезвоню, – сказал Ракитин. – Потом. Ты извини. – И пошел в прихожую, где, держа в скрюченных пальцах листок бумаги, топталась старуха в телогрейке, ботах, шерстяном платке и в круглых очках, свисавших с угреватого носа. Тубы старухи были густо обведены губной помадой, которая шла ей, как птеродактилю.
– Повестка вам, распишитесь, – проскрежетала она, показав металлические зубы. – Здесь… – Оторвав контрольный корешок, с неодобрением оглядела поверх очков Ракитина и, видимо, превосходно знакомого ей Юру. – Веселая квартирка! – вздохнула с сарказмом и, поправив брезентовый ремень сумки на ватном плече, удалилась.
– Зато ты грустная, блядь старая! – на выдохе заключил Шмакин, прикрывая дверь, за которой прозвучал возмущенный выкрик:
– Как вам не стыдно! При чем тут возраст?!
Обернувшись к Ракитину, Юра поделился:
– Я думал – мне. Аж сердце в трусы упало… Тебе, точно?
Ракитин молчал, в десятый раз перечитывая: «Вызываетесь… прокуратура… явиться…»
– К следователю… – произнес ошарашенно.
– Из-за аварии! – сразу догадался Юра. – Конечно – смертельный исход! Ты как, под наркозом был? Принимал дозу?
Ракитин рассеянно посмотрел на него. Посвящать соседа в подробности не хотелось, но вместе с тем стало так одиноко и муторно, что решился. Угрюмо обрисовал ситуацию.
– Чегой-то затемненное, – потряс патлами искушенный на бытовом уровне в уголовной юриспруденции Юра, блуждая из угла в угол в дырявых шерстяных носках – тапочек у него не имелось.
Остановился напротив Ракитина, задумчиво щуря глаз.
– Дело закрыли, так? В больнице кипеж не поднимали, так?
– Ну так, – покорно согласился Ракитин.
– Так! – Юра поднял палец с обломанным ногтем. – Значит, кто-то стукнул. Друг подколодный, значит, имеется. Вычисляй.
– Никто не мог, – произнес Ракитин раздельно.
– А… родители ее?
– Никто не мог, – повторил Ракитин упрямо, глядя на сжатые свои кулаки.
– Жисть не знаешь! – вздохнул Юра умудренно. – Да некоторым стукнуть – физическая потребность! Как утром – пивка с воблухой. Кило удовольствия. Ты вот что, – посоветовал вдумчиво. – Ты – ни в какую! У них был бы человек, статья найдется! Это бандитов не сажают, а такие, как ты, все показатели по раскрываемости и закрывают! Учти: расколешься, поедешь: днем сосны пилить, ночью – решетку… «Аварийка» – жуть, а не параграф! Рыбий Глаз червонец оттянул… Под этим делом в светофор впаялся. На самосвале. Самосвалу ни хрена, а светофором старуху с авоськой по кумполу… Экспертиза, сорок градусов в крови – и десять лет! За старуху. И за светофор полсрока выплачивал. Не-е, ты ни в какую, в отказ, понял? Дело закрыли, так? – принялся загибать пальцы. – В больнице кипеж…
– Ну хватит! – Ракитин поднялся. – Игра в угадайку… Посмотрим… как, что.
Вернулся в комнату; положив повестку на стол, уставился на нее долгим, бессмысленным взглядом. Страха не было, обескураженность разве…
«Ну и посадят, – подумалось безразлично. – Ну и… поделом».
Снял трубку звякнувшего телефона.
– Папа?! – ворвался в сознание, путая мысли, возбужденный голос сына. – А я… в церкви был! Сегодня.
– Ну… – пробормотал Ракитин. – И что видел?
– Там был бог, и он пел, а все ему кланялись. – Мальчишку распирало от впечатлений. – На стенах висели портреты, бабушки подходили, крестились, целовали их и деньги клали в блюдце. А еще сидел кассир и раздавал всем деньги. Мне не дал, потому что я не крестился. – Он внезапно осекся: послышался голос тещи, что-то громыхнуло, и дали отбой.
Ракитин уселся возле телефона, тупо ожидая повторного звонка и зная: не будет его, а набрать номер самому – нельзя. Невозможно.
Назойливым эхом прозвучал в памяти голос соседа: стукнул друг…
Неужели Гришка? Конечно, ненадежен приятель детства, лукав, жаден – что там… Но – нет! А если все-таки… да? В таком случае начальство в курсе о поездке в Штаты, а это – полный завал! Крах, все! И он сейчас в разработке, причем в детальной!
Он прикусил губу, теребя уголок казенной бумажки с фиолетовой каракулей чьей-то подписи. Подумалось: «По заслугам. И вину придется искупать не только перед самим собой, но и в соответствии с действующим законодательством, такая вроде формулировочка на сей счет…»
Набрал номер Риты. Но положил трубку. С ней говорить невмоготу, перед ней он тоже в грязи…
Она искала в нем опору в своем одиночестве – добрая, милая женщина, чья судьба не сложилась, чье счастье не состоялось – возможно, из-за ее же собственной нерешительности, замкнутости, принимаемой многими за признак скучного и нелюдимого нрава; впрочем, стеснительность часто путают с высокомерием, а высокомерие – с чувством достоинства…
А он понял ее – понял интуитивно, однако верно и не ошибся в первую очередь в своем простеньком расчете, что, привязавшись к нему, она никогда не скажет об этой привязанности, не упрекнет, не заставит его тяготиться ни ею, ни тем, что их связывает. Связывало, вернее.
– Поделом, – хрипло сказал он вслух. – Сволочь ты, Саша.
Позвонил Семушкину. Спросил:
– Гриша? Ты занят? Встретиться надо… Минут на пять.
– Погоди… Радио тут у меня… Сейчас. – Семушкин звякнул брошенной трубкой, зашлепал в глубины апартаментов. Повисла пауза. После донеслось с неуверенностью: – Мм… С Таськой полаялись… Никак сегодня! Скандалец… :
– Скажи – неохота, – предложил Ракитин напрямик.
– М-м… Если вот – погулять? – предложил Семушкин обтекаемо. – Давай через полчасика? Я спущусь…
Он замолчал, и тут издалека приглушенно прозвучало:
– Ну его к черту, в самом деле!
Тася? Или послышалось?
– Чего она там? – спросил Ракитин.
– Н-ничего… Кто? – Семушкин смущенно кашлянул. Затем кашлянул еще раз – уверенно. – Короче, жду. Внизу.
Подходя к дому Григория, Ракитин уже издали заметил приятеля, жмущегося на ветру у подъезда в пальто с поднятым воротником и домашних, от старого костюма, брюках, заправленных в, цветные пластиковые «снегоступы» с пухлым, на поролоне, голенищем.
Сдернули перчатки, пожали руки.
– Скандал, извини, – произнес Семушкин убито. – Рассвирепела баба… Из-за тебя, кстати.
– То есть?
– Тут… – Григорий закряхтел, двинулся вперед, плечом закрывая от ветра щеку, – такое дело… Шефу звонили из прокуратуры. Насчет тебя. Интересовались, когда ты отправляешься в Испанию, прочее… Ну, встал вопрос…
– А с Тасей-то скандал из-за чего? – спросил Ракитин спокойным тоном.
– Такты… в курсе о… прокура…
– Да, завтра предложено явиться.
– Та-ак, – обескураженно протянул Семушкин, цокнув языком. – Ясно. Ну вот, я Таське и сказал: доброжелатели! Их работа! Согласилась. И на Ритку попела – она, мол… То есть не она как таковая, а кому-то сболтнула, может, по дури… Ну я, безусловно: «Не пори хреновину, идиотка!» И – поехало! Слово за слово… А вообще ерунда! – Он небрежно махнул рукой, затем вновь ухватился ею за воротник, прикрывая грудь от стужи. – Доказать ничего они не докажут. Машину вернули, в протоколах записано – Людка вела… А с шефом я поговорю. Мужик он пугливый, перестраховщик, но с командировкой менять ничего не будет, думаю. Только вот к Ритке, по-моему, тебя ревнует, это паршиво… Личный фактор – могучая штука…
– Н-да, – невпопад отозвался Ракитин, отворачиваясь.
Он взглянул на багровые лохмотья туч, плывущие в студеной высоте над домами, на закатную позолоту, подернувшую ячейки окон…
Вот и итог этой дружбы… Да хотя какой там дружбы!
– Ну хорошо, – легонько толкнул он Семушкина в плечо. – Дуй домой, мирись с Таисией. Простудишься. И передай, чтобы обо мне не очень сильно переживала, она у тебя впечатлительная женщина…
– Это – да, – вполне серьезно согласился Семушкин.
Ракитин, глядя вслед ему – понуро бредущему к стеклянным дверям подъезда, хмыкнул растерянно, подумав: «Все же порочная штука – подозрение… Даже оправдавшееся. Яд, отравляющий душу».
– Это ты завтра скажи. Следователю, – вздохнул он.
ШУРЫГИН
Начальника второго отдела Николая Власова генерал Шурыгин ценил весьма высоко и не без оснований. Это был многоопытный охотник за шпионами, и отличали его в работе полная отдача, беспримерная терпеливость и внимание к самым мельчайшим деталям. Подполковник обладал мертвой хваткой и незавершенных дел не признавал.
Шурыгину помнилось, как в недавнюю пору управление разрабатывало одного деятеля из оборонной промышленности, конструктора, завербованного, по сведению забугорных источников, английской разведкой.
Конструктора Власов пас четыре месяца: объект находился под ежесекундным наблюдением, техники и людей задействовали уйму, а результат между тем вырисовывался не просто нулевой, а резко отрицательный, ибо разрабатываемое лицо не клевало на самую аппетитную информационную наживку, да и в своих действиях твердо отстаивало интересы отечества, но вот зацепился клещом Власов за два чисто бытовых фактика: бросил в свое время ответственный конструктор русскую жену да женился на еврейской, будучи при том личностью с двойной сексуальной ориентацией… Кому-то данные факты, особенно в условиях демократической вакханалии, могли бы показаться и несущественными, однако для старого комитетского волка Власова подобный типаж являлся хрестоматийным, а из хрестоматии этой, мало кому известной, четко следовало, что глубокие пороки и страсти антихристовы заключены в людишках такого типа, сколь бы законопослушными и благонравными они на первый взгляд ни казались.
Он, Шурыгин, тоже хрестоматию назубок знал, да все-таки дрогнул – дел было невпроворот, людей не хватало, а тут на какого-то педрилу с супружницей-лесбиянкой и с ее заграничными подружками, ей же подобными, лучших спецов приходится отвлекать…
– Заканчивай, – убеждал он Власова, – закрываем дело, ну их, бесов…
– Нет, еще недельку прошу! – мотал тот головой и щурил воспаленные от бессонницы глаза. – Раскручу этого педика, нутром чувствую!
И – раскрутил. Со всеми обличающими.
Так что глубоко Шурыгин своему офицеру верил, считал его своим приближенным сотрудником и, как еще один раз убедился, верил не зря, ибо и трех дней не прошло, как смотрел он видеозапись похождений Димы Дипломата, по отцу Воропаева, по маме, проживающей постоянно в Филадельфии, Коган. А зафиксировала пленочка бесконтактную передачу информации с помощью известного шпионского техсредства одному из сотрудников гуманитарного представительства США, обладающего надлежащим приемным устройством. Представитель, несмотря на изрядную маскировку, также был выявлен добросовестными ребятами из команды Власова.
Американца из оперативных соображений трогать не стали, а вот Димочку прихватили с уликами, заковали в наручники, чья сталь, умело сомкнутая на костяшках запястий, вызвала у жертвы парализующую сознание боль, и через несколько часов, устрашенный до судорог и икоты, в размокших брюках, потерявших форму, он, сидя в полуподвальном помещении на загородном спецобъекте управления, давал подробнейшие признательные показания о своей преступной деятельности.
Слушая его, Шурыгин приходил к мысли, что о следствии, прокуратуре и оповещении населения через ЦОС о доблестном разоблачении вражеского агента никакой речи идти не может. Не представляя информационной ценности, шустрый Дима уверенно делал себе карьеру ловкого порученца и связника-посредника, и из мозаики его шпионских раздрызганных телодвижений для искушенных аналитиков вырисовывались отчетливые и любопытные картины.
Кроме того, представляли интерес американские родственники, плотные рабочие связи проходимца с преступным миром…
– Что можете сказать о последних контактах с группировкой Серого? – задал Шурыгин проверочный вопрос, и мельком взглянул на понуро опущенную голову допрашиваемого, сгорбленно сидевшего на солдатском табурете, глубоко убрав под него ноги.
«Только попробуй соврать… – подумалось генералу ожесточенно. – В дерьме сварю…»
– Ну… – опасливо зыркнул Дима из-под челки взлохмаченных волос, – там много всякого… повседневного. Но главное – на днях случилось… В общем, у меня задание: проникнуть в квартиру одного типа и кое-что из нее изъять… Ну, я попросил Серого…
– Так, – рассеянно и добродушно кивнул Шурыгин, подбадривая жертву.
– Ну, он дал ребят, а те в квартиру вошли – и привет! Не вернулись. Засада там, что ли… Теперь у нас разборы идут…
– Чья квартира, что именно надо из нее изъять?..
– А мне фотографию дали, чего именно… Две металлические пластины. Что за пластины – не в курсе. Но какие-то хитрые…
– Где фотография?
– Пластины? Да в письменном столе у меня, это ж не криминал…
Шурыгин кивнул на телефон присутствовавшему на допросе офицеру, и тот, мгновенно уяснив невысказанный приказ, вышел в соседнюю комнату – позвонить Власову, занятому обыском квартиры Дипломата.
– Кличку за что такую получил? – не без интереса спросил Шурыгин шпионишку.
– Ну… так… – шмыгнул тот носом. – Умел избегнуть конфронтации, вообще деловых примирял…
– Вот и шел бы по этой стезе. Глядишь, консулом бы каким стал…
– Ага, с вами станешь… Пятый пунктик по маме, беспартийный – бритиш петролеум – и стена блата… Вы коммунистическое наше прошлое чего-то быстро забыли… Консулом! – Дима кашлянул стесненно, осознав, что несколько зарвался и в лексике, и в интонации.
Шурыгин, впрочем, такую откровенность допрашиваемого воспринял с великодушной либеральностью.
– Ну, понял, ты – жертва эпохи, – вздохнул он. – Ну, а как насчет вины перед Родиной? Есть желание искупить?
– Спасибо за предложение… – Дима поднял голову. – Вы… серьезно?
– Конечно.
– Да я… всеми силами! И так уже два года без снотворного заснуть не могу, истрясся… А они, цэрэушники эти: не бойся, лучше нас никого нет, вообще за тобой – стена! А стена-то передо мной… Стеночка! Пели: в ФСБ сейчас ни специалистов, ни техники…
– Угу, – кивнул Шурыгин глубокомысленно. – Они думают, мы до сих пор на фотоаппарат «Зоркий» все снимаем…
– Вот-вот! – подтвердил Дима с горячностью. – Козлы! И как меня впутали – сам себе удивляюсь!
Шурыгин вновь тяжко вздохнул. Знакомая песня…
Поздним вечером, вернувшись к себе в кабинет, генерал принял от адъютанта пакет с фотографией пластины.
Рассматривая карточку, Шурыгин размышлял: «Странная штука… Придется связываться с экспертами… Ладно, свяжемся. А вообще-то ситуация складывается неплохо. Астатти под контролем, диалог с ним Гиена провел грамотно, но тут возникает вопрос… Если итальянец охотится за тем же, за чем и ЦРУ, значит он едва ли дублирует действия резидентуры. То есть налицо две независимые заинтересованные стороны. В чем именно заинтересованные? Ответа покуда нет. Полная неясность и с этим Ракитиным. Если его верба-нули, то за каким хреном нужна вся эта цэрэушная суетня? Последние данные его разработки вообще нулевые. Задание по дешифровке подсунутого ему материала выполнил с ленцой, интереса к нему не проявил… Или – осторожничает? Хотя, конечно, надо принять во внимание смерть жены, естественный шок…»
Шурыгин открыл папку с последними поступившими к нему материалами – и присвистнул невольно. «Ах, эта стерва Семушкина, ах, змея… Одного доноса мало показалось, теперь еще для верности и в прокуратуру накапала… С-сучье племя! Упустил, не дошли руки… С другой стороны – на хрена она мне сдалась? Разведчикам ее, что ли, продать? Коли в Испанию отправляется? Или пусть на меня там посексотничает?..»
Он вызвал адъютанта. Сказал отрывисто:
– Свяжись немедля с Власовым. Завтра буду работать с Семушкиной, пусть подберет квартиру и срочно ее туда доставит, гадюку. Но – деликатно, подчеркни.
РАКИТИН
Учреждение, зловеще именовавшееся прокуратурой, размещалось в небольшом трехэтажном особнячке с приземистыми колоннами у входа и лепными купидончиками с отбитыми носами и поломанными стрелами, что парили на потрескавшемся фронтоне под навесом жестяной крыши. В интерьере особнячка купеческие архитектурные мотивы отсутствовали, заглушённые нововведениями конторской перепланировки: линолеумом, пластиком под дерево и чередой обитых дерматином дверей-кабинетов.
В кабинете под номером двадцать за канцелярским столом светлого дерева сидел, скучая, также человек непримечательной наружности: лет тридцати трех, в очках с толстыми стеклами, усталым лицом; по-мальчишески тонкие запястья вылезали из рукавов пиджака – пошива неиндивидуального.
Следователь.
В одной руке он держал карандаш, другой – разминал сигарету, катая ее по поверхности стола узкой ладонью.
И фамилия следователя была Миловзоров.
– Ракитин я, – представился Ракитин, и кивнул молодой человек, указав на стул:
– Присаживайтесь.
«Садитесь» тут не говорят, – смекнул Александр, – поначалу, по крайней мере… Тактичные!»
Следователь Миловзоров вытащил из стола картонную папку, снял очки, протер их платком, глядя перед собой младенчески беззащитными, близорукими глазами, и далее, водрузив очки обратно, бесцветным тоном произнес:
– Ну-с, откровенность, конечно, дело доброволь
ное, но… рекомендую как основу разговора именно ее. Впрочем, сами решайте. Подпишите… – И подвинул бланк расписки, грозящейуголовной ответственностью за дачу показаний неоткровенных. – Начнем, пожалуй, без экивоков, – продолжил он, деловито расправляя плечи в узком пиджачке. – Итак. Исходя из описанных повреждений вашего автомобиля, а также из характера полученных трамв…
– Не будем… утомлять друг друга, – перебил Ракитин. – Ситуацию вы представляете верно: машину вел я, мы пересели… Пьяным могу себя признать с большой натяжкой, но как факт – да…
– Не работа – синекура, – поделился следователь. Посмотрел в окно. – А как случилось-то?
– Крыса перебегала… Ну я в сторону… задавить хотел, дурак, а рефрижератор в пыли, не освещен… Не увидел его.
– В деле такое наличествует, – кивнул следователь. – В показаниях вашей жены, за ее подписью. Слово в слово. Только на крысу покушалась она. – Помолчал. – Вы… за границу, кажется, собираетесь?
– Отсобирался, – коротко ответил Ракитин.
– А… вам очень надо туда поехать?
– Мне ничего не надо, – сказал Ракитин. – Вы пишите…
– Напишем. Позвольте вопрос: кто поедет вместо вас? Я понимаю, – добавил торопливо, – вы работаете в серьезной организации, информация такого рода…
– Некто… Семушкин, думаю, – перебил следователя Ракитин.
– А он женат?
– Да. А собственно…
– А теперь дам совет. – Следователь повертел сигарету, помял ее вожделенно и отложил. – Вы, вижу, человек порядочный. Хорошо бы, если были еще и более умны… Итак. Пойдите сейчас на службу и, не объясняя подоплеки, напишите заявление. Или заявите устно, как угодно… – Он снова уставился в окно.
– Что… отказываюсь? – спросил Александр по инерции.
– Ну коли вам ничего не надо…
– Понял.
– Можете быть свободны. Надо – вызовем. И второй совет. Визит сюда был для вас малоприятен, а потому… незачем говорить о нем кому-либо. Как считаете?
Ракитин растерянно моргал, соображая…
– В том числе – друзьям и близким, – с нажимом окончил следователь. – Вашей утрате… сочувствую.
Выйдя из прокуратуры, Ракитин остановился, ощущая неуемную дрожь в ногах.
Приподнял шапку, вытер тыльной стороной ладони пот со лба.
– Ясно, – выдохнул опустошенно.
И отправился домой. Чтобы взять портфель. И пойти на работу. И заявить там… Устно или же письменно. Этого от него ждут. Ясно!
У голубенькой стекляшки гастронома встретил соседа Юру. Тот, пританцовывая на ветру поодаль от входа в ликеро-водочный отдел, напряженно наблюдал за милиционером, даже не столько за милиционером, сколько за человеком в мятой одежде и с мятым лицом, что, отвернувшись с безразличным видом, стоял возле стража порядка, просматривающего его паспорт – тоже мятый.
Увидев Ракитина, Юра призывно замахал рукой. В этот момент милиционер вернул «мятому» документ, с сожалением вернул и, поправив ремень с микрофоном хрипящей рации, побрел восвояси.
– Кореша! – вскричал Юра, обнимая Ракитина и
притягивая за рукав «мятого». – Всех нашел! Все в точке! Да… – вспомнил, озабоченно глядя на Александра хмельными, косящими в разные стороны глазками. – Был? Чего там?
– Проверка, – сказал тот, уклоняясь от объятия. – Формальности… некоторые.
– Ну я ж и говорил! – воодушевленно изрек Юра. – Я ж и… О, кстати. Рыбий Глаз, – хлопнул он «мятого» по плечу, отчего поднялась некоторая пыль, что, впрочем, того не смутило, как и подобное представление. – А это… – указал Юра на Ракитина, – сосед мой Сашка. Замечательный… чувак… большой души! – закончил с чувством. – Военный человек! Радист! Радист ведь, да?
Рыбий Глаз покачал головой, пусто взирая сквозь Александра фарфоровым оком с нарисованной точкой зрачка. Второй его глаз, натуральный, был не более выразителен, чем искусственный, единственно – более мутный.
– Из прокуратуры токо-токо, – с уважением характеризовал Юра Ракитина.
Рыбий Глаз понимающе замычал – дескать, что ж, дело серьезное, хотя, в общем, житейское…
– А я… с библиотек школьных, – докладывал между тем Юра, шмыгая носом. Язык у него ощутимо заплетался. – Еще три района не охвачены… Ну… можем сложиться… кореша… как?
– Полпузыря ты мне должен, – проронил на это Рыбий Глаз с суровой укоризной. – Так что дуплись!
– А я… – Юра оскорбленно надул щеки, – и не забыл! Угощаю! Сегодня… библиотеки… – Расставив ноги, он полез в карман, вытащив несколько смятых купюр.
«Школьные библиотеки» подразумевали следующее: в перерывах между поступлениями на службу и скорыми увольнениями Юра жил вольно, зарабатывая на хлеб и алкоголь тем, что каждое утро, тщательно расчесав патлы и придав лицу возможную благообразность, пускался в хождения по строго им распланированной схеме города – собирать книги для «школьных библиотек», взывая при этом к общественному сознанию граждан. Кое-кто делился излишками, уступая настойчивому завучу, как Юра отрекомендовывался.
Далее книги за бесценок продавались на перекрестках водителям скопившихся в автомобильных пробках машин. Это была так называемая «зимняя» статья доходов. «Летне-весенней» статьей являлись «зеленые насаждения», когда Юра с блокнотом и карандашом обходил другую часть курируемых районов, металлическим голосом требуя у жильцов внести «кто сколько может на озеленение».
«Для пользы ваших же органов дыхания», – объяснял он, мусоля карандаш и заставляя для пущей важности в блокноте расписаться: мол, внесено столько-то на посадку лип таким-то сознательным гражданином…
Особенно перспективны в плане сбора средств на насаждения были, по его мнению, новостройки.
– Сейчас тебе нужен стакан, – убеждал Юра Ракитина. – В медицинских целях. А то – стресс, недалеко до кондрашки. Вчера-то нервничал? Ну? Во-от. И я ночь не спал, переживал. Нужна разрядка!
К прилавку магазина, отличавшегося дешевыми ценами, тянулись две очереди: справа – благочинная, состоящая из граждан дисциплинированных, и слева – комплектующаяся из наглецов или же завсегдатаев, получавших товар иногда с конфликтом, но неизменно оперативно.
Ракитин направился в хвост благочинных, Юра же, внимания на очереди не положивший, угрем пролез в амбразуру окошка выдачи зелья, с эффектным стуком выставив из-за пазухи пустую бутылку, отчего все, в том числе и наглецы, на мгновение оторопели.
– Ну-к, Тамар, – молвил он, отпихивая напиравшую публику локтями и на робкие замечания справа, равно как и на матерные слева, не реагируя. – В той бомбе сколько вольт? Шес-снадцать? Идет! Две давай!
– Фу, – морщилась толстая розовощекая продавщица, послушно доставая «бомбы». – Перегаром-то прет…
– Какой перегар?! – возражал Юра гордо. – Свежак! – И под проклятия опомнившихся очередей, через угрюмые лица, выкрики: «Блатной, что ли?!» – передавал бутылки Ракитину, механически их принимавшему.
– Где… врежем-то? – спросил их Рыбий Глаз, поджидавший у входа.
– В гости идем… Ко мне! – провозгласил Юра. – Сыр у меня, огурец… Вилок вот нет, затерялись где-то…
– Вилок? – удивился Рыбий Глаз. – Ну и чего? Мы же… не американцы!
В прокисшей Юриной комнатенке с выцветшими обоями, потолком в мелких кляксах убиенных комаров, кособоким шифоньером с треснувшим зеркалом, койкой, чей матрац был застелен одеяльцем с печатью какого-то учреждения, нашлось полбуханки каменного хлеба, банка консервов, охарактеризованных Юрой как ветчина, сыр – на удивление свежий и три непрозрачных стакана.
Упомянутый огурец не отыскался, хотя Юра перерыл даже шифоньер, но тут уж выручил Ракитин – принес яблоки, маринованные грибы и бокалы, вызвав таким поступком большое к себе уважение у компаньонов.
– Э-э!.. – отставляя бокал, закряхтел Рыбий Глаз, рукавом утирая рот.
– У-у!.. – в тон ему откликнулся Юра, впиваясь в сочное алое яблоко, зашипевшее на губах его водянистым соком. – Я…. в ботаническом саду раз яблоки рвал, – поведал, морщась и причмокивая. – Во – яблоки! Во такие! – развел руки от одной стены до другой. – Экспериментальные, понял? На экспорт. Охраняли… Ну ночью залезешь и рвешь. С забора. Забор высокий… Однажды упал – хорошо, внизу снег… Так по грудь!
Рыбий Глаз качал согласно отвислым носом, поджав губы. Ракитин, ковырнув из жестянки рыхлую, неопределенного цвета смесь, проглотил ее. Зевнул от скуки. Но тут же клацнул челюстью, вытаращенными глазами уставившись на приклеенную к банке этикетку.
– По-моему, моя жизнь подошла к концу, – задумчиво молвил он.
– Это еще почему? – осведомился Рыбий Глаз.
– Срок хранения консервов окончился три года назад!
Шмакин мизинцем влез в банку, густо обмакнув его в сомнительное содержимое, затем с удовольствием палец облизал.
– Вроде нормальная ветчина, – заключил невозмутимо.
– Какая ветчина! – вскричал Ракитин. – Посмотри на маркировку! Это – кукуруза, сволочь! – И срочно пошел отплевываться в ванную, услышав за спиной укоризненную реплику Рыбьего Глаза:
– Капризный у тебя сосед…
– Интеллигенция!
Выйдя из ванной, Ракитин был вновь завлечен Юрой в комнату, убеждаемый выпить сто граммов «для дезинформации пищепереварительного трактата».
– И не упрашивай! – решительно замотал головой Александр. – Надо идти. Все, спасибо за дивное угощение.
– Как?! – изумился Рыбий Глаз. – Куда идти? Водка осталась! И вообще… поговорить…
– Работа. – Раки тин постучал пальцем по циферблату наручных часов. И с облегчением покинул компанию.
В отделе его встретило настороженное молчание. Оживленный разговор, который вели до его появления сотрудники, сидевшие за столами, оборвался, как остановленная магнитофонная лента.
Судя по тому, как все спрятали глаза и стыдливо забормотали приветствия, разговор шел именно о нем, Ра-китине.
Саркастически фыркнув, Александр обозрел склоненные головы притихших сослуживцев, испытывая холодящую горло злобу. Затем, не снимая пальто, рванул на себя дверь кабинета начальника, тут же обжегшись о его ледяной взгляд.
Начальник располагался в кожаном, с высокой спинкой кресле за столом с массивной, красного дерева столешницей, где лежали, по обыкновению, лишь авторучка и чистый лист бумаги.
Этот пустой полированный стол, неприязненный взгляд шефа, его вальяжная поза, розовенький цвет гладко выбритого лица, накрахмаленный воротничок рубашки, пухлые короткие пальцы вызвали в Ракитине прямо-таки ненависть.
– Ну вот что, – начал он грубо. – Я из прокуратуры. Вы в курсе, видимо. Хотя какое там «видимо»! В курсе! – И, катая желваки по скулам, заявил: – От командировки в Испанию отказываюсь. Посему… можете поставить о том в известность заинтересованных лиц. Они останутся довольны, надеюсь.
– Во-первых, надо стучать, – прозвучало в ответ. – Когда входите.
– Извините, – с издевочкой процедил Ракитин. – Дверь обита. Боялся, не услышите сквозь вату.
– Та-ак-с. – Шеф привстал, опираясь кончиками пальцев о край стола. – Я… готов понять ваше горе, хотя личная ваша вина в нем…
– Вина? – перебил Ракитин. – Какое вам-то до нее дело, до вины этой? Вам главное – себя от всего застраховать…
– Я не могу, – отчеканил шеф, – посылать на ответственный пост за рубеж лицо, сомнительное в своем… юридическом статусе…
– Вот как! – отозвался Ракитин с усмешкой. – Ничего так формулировочка, отдаю должное. Знаете… А можно лист бумаги?
– Пожалуйста.
Александр придвинул к себе бумагу, взял со стола авторучку и размашисто написал рапорт об увольнении.
– Полагаю, не откажете в положительной резолюции?
Поседелые кустики бровей удивленно дернулись вверх, розовый лоб пошел морщинами, но глаза шефа остались безучастными.
– Как будет угодно. – Начальник поправил узел галстука, расстегнул пиджак и пожал плечами, которые ему сделал портной. После взял авторучку за кончик, брезгливо сомкнул губы и вывел в верхнем углу листа некую спираль, означавшую подпись. Заметил: – Но учтите, не я вам предлагал…
– Лишних разговоров опасаетесь? – Ракитин улыбнулся. – Или склоки? Нет, тут просто. Ушел, и все. Проживу!
– Куда же подадитесь? – спросил собеседник без любопытства.
– Работы в стране много.
– Вольным художником, значит… – В глазах шефа появился насмешливый блеск. – Заманчиво. Проблема – деньги. Но, слышал, свобода дороже их… Что же, дерзайте. Однако советую вам на новом месте службы подобным Образом себя не вести. Иначе рано или поздно выскажетесь там аналогичным образом… – Подщелкнул рапорт ногтем. – Отдайте… Хотя – нет… В общем, об окончательном решении вашего вопроса руководством вас уведомят.
На улице Ракитин постоял, с каким-то возбужденным облегчением сознавая: вот и все…
А потом спросил себя: теперь-то куда? Опять домой? В тоску-теснотищу четырех стен?
Рассеянно обернулся на строгий, рифленый мрамор колонн портала и вдруг увидел выбежавшую из дверей Риту – в наспех накинутом, сползающем с плеча пальто, с шарфиком, комком зажатым в кулаке…
Этого только ему не хватало!
Он впрыгнул в трамвай и, уцепившись за скользкую дугу поручня, приник к овальным оконцам захлопнувшихся дверей, видя ее – устремившуюся вслед и, как бы споткнувшись, замершую с безвольно опущенными руками.
Вагон с дребезгом тронулся и загромыхал, вминая рельсы в расшатанную брусчатку.
Проплыли и исчезли за поворотом знакомые окна отдела с распахнутыми, как немые рты, провалами форточек, словно зовущими образумиться, вернуться к оплоту бывших надежд и амбиций – несбывшихся да и никчемных, как он теперь полагал…
Трамвай целеустремленно катил вперед, взбираясь по крутому подъему улицы в разлинованное проводами небо.
Домой Ракитин вернулся к вечеру – промерзший, с ломотой в ногах, отупевший от долгих бессмысленных блужданий по городу и путаного обдумывания проектов трудоустройства, встречи с сыном и дальнейшей жизни вообще.
Квартира встретила его теменью и тишиной: сосед Юра отсутствовал – время близилось к закрытию магазинов, и он, вероятно, ушел напоследок решить известную задачу с тремя неизвестными.
Ракитин опустился на стул, сгорбился устало. Хотелось заплакать. По-детски: просто и отчаянно. От неудач, одиночества, несправедливости.
Но не сумел: чуть пощипало повлажневшие глаза, и только. Разучился он плакать.
Тогда откинул голову, упершись затылком в стену, и впал в нудную полудрему, от которой его отрезвил звонок в дверь.
Зоя.
Он не видел ее несколько лет – после развода отношения их рухнули окончательно, и даже с дочерью Ракитин встречался у своих родителей – те часто брали девочку к себе, в чем Зоя им не отказывала, как и в свиданиях ее с ним – отцом. Но сама встречаться с ним не желала.
Помог ей снять пальто, провел в комнату, с каким-то смятенным, тревожным любопытством узнавая ее, как отыскавшуюся вдруг давнюю потерю, открывая в ней и знакомое, и непривычное – ранее либо незамеченное, либо попросту забытое, либо то, что действительно пришло к ней со времени их отдаленности и отчуждения друг от друга. А может, изменилась не столько она, сколько он сам, смотревший на нее уже иными глазами…
Нет, все-таки не та, другая: слегка располнела, вместо длинных до плеч волос – взбитая феном стрижка, в пальцах, когда-то по-девичьи хрупких, появилась ухоженность… Костюмчик из вельвета, шелковый платок, замшевые сапоги с толстой подошвой – высокий каблук ей, впрочем, не шел никогда… Все – аккуратно и точно подогнано, все – основательно…
«Вот оно что. Основательно, – без выражения подумал он. – Это главное, это и осталось».
Она прошлась по комнате, бегло, без интереса оглядев Мебель, картины, книги…
– Ты же, – сказал он механически, – у меня здесь не была…
– Да. – Она присела на край тахты. – Саша, – продолжила тихо и буднично, – в любви тебе признаваться не стану, ты и без признаний это знаешь… Вот. Я пришла. Я… не хочу оскорблять покойную, но лучший выход, если мы снова будем вместе. О сыне не беспокойся, он – мой сын.
Ракитин не ответил. Закурил, уставившись на пыльную люстру с раскинутыми лепестками светильников, на серую, паучью тень ее.
А выход-то, оказывается, есть! И никто не осудит… Если бы новую нашел – осудили бы, точно. А так – нет, ибо логика возвращения – больная, сложная… Стоп. О чем он? Какие еще осуждения? Чушь. Вот она – опора. Необходимая. Найденная… Да и любит он ее… Тенью прошлой любви. Был разрыв – трагический, возможно, ошибочный, но в итоге ошибка выправляется, и опять обретается счастье… Нет, благополучие.
Задумчиво потрогал щеку: щетина, побриться надо…
– Что? – спросил потухшим голосом и, тряхнув головой, поправился: – Ах, ну да… – Вновь посмотрел на Зою – внимательно и долго. Добрая, хорошая… Милая. Родная. – Это уже… не может быть, – сказал медленно. – Это… рационально. Не может.
А она заплакала. Беззвучно, задыхаясь, растопыренными пальцами закрыв лицо.
Он заставил себя встать, шагнуть к ней. Взял за руки, притянул к себе. Навсегда родную и чужую навсегда.
От волос ее шел запах духов… Люды.
Ракитин проглотил ком, подступивший к горлу, мысли бестолково путались…
И захотелось сказать: подумаю…
С дыханием рвалось это слово! Но – промолчал. Сумел.
Она отстранилась, прошла в прихожую.
Стиснув зубы, чтобы не заговорить, чтобы… звука не проронить! – он помог ей одеться.
У двери она задержалась.
– Скажи, – произнесла отрывисто, – я могу прийти сюда еще?
Тут из комнаты Юры донеслось какое-то лихорадочное сопение и сонный вскрик.
Слуга вина, оказывается, был дома.
Ракитин мельком заглянул в комнату соседа. Юра, навзничь лежавший на койке, повизгивал и дергал ногой во сне, как собака. Неодобрительно покосившись на спящего, Александр плотнее притворил дверь его комнаты.
Рассеянно обернувшись к Зое, сказал:
– Д-да. То есть… не надо, Зоя.
Утром, когда Ракитин разогревал завтрак, на кухню, страдальчески кряхтя и внятно стуча зубами, пожаловал Юра с лицом ужасным: отеки на скулах, бескровные до зелени губы и сонно прикрытые, невидящие глаза под заплывшими веками.
– Ошибся я вчера! – прошептал Юра с отчаянием и, трясущейся рукой нащупав водопроводный кран, приник к нему, с жадным урчанием глотая холодную воду. Затылок у него мелко дрожал. Затем вытер губы о плечо, отдышался. Сказал, кривясь с омерзением: – По-моему, мне что-то попало в рот и там сдохло.
– И с чего это ты так напраздновался? – равнодушно поинтересовался Ракитин.
– Так ведь… день рождения сегодня! – доложил Юра. – Самый важный праздник. – Подумав, продолжил глубокомысленно: – Важнее, чем свадьба даже!
– Это почему? – невольно удивился Ракитин.
– День рождения – раз в году, а свадьба – она хоть каждый день может быть, – философски высказался Юра.
– Ах, вот как…
– Н-да, тридцать шесть, а… счастья нет! – Шмакин с шумом вобрал воздух через нос. – Сосед… дай книгу! – сказал вдруг проникновенно и горько. – На память! Лучший… подарок!
– Какую?
– Все равно. Фантастика, детектив…
– Это да, – согласился Ракитин. – Это пользуется спросом, продашь быстро. Но чего уж там… Коль день рождения… – Он пошел в комнату, взял из секретера десять долларов. – На, – протянул деньги Юре, пытавшемуся изобразить через похмельные страдания восхищение, застенчивость и благодарность. – Поздравляю.
– Гуманизм, – покачиваясь, Юра выставил вперед скрюченный палец и часто, со страстью задышал, глотая слюну, – гуманизм… это, Саня, зачтется. Это… душа. – Он запнулся и, пятясь, двинулся к вешалке, повторяя: – Это… душа…
Хлопнула дверь, и приятно обескураженный сосед исчез. А Ракитин принялся за завтрак, посматривая в окно, в глубокую солнечную просинь апреля, чей влажный аквамариновый простор завораживал и словно куда-то звал, куда только? Чувство весны – радостное, пьянящее – коснулось его, но сразу же и ушло, уступив настырной, опротивевшей, как недуг, тоске.
Отодвинув тарелку, уперся кулаками в подбородок. Нет, тоской не проживешь и не выживешь. Надо спасаться. Действовать. Пусть механически. Продать останки проклятой машины, искать работу…
А может, вообще уехать? Перечеркнув все? В ту же Америку…
Он вспомнил одного из своих коллег, Костю Браги-на, изгнанного из органов в застойные коммунистические времена за вольнодумство и распространение сомнительных анекдотов. Костя устроился в контору по травле домашних насекомых – на иную службу его не брали. Вскоре грянула перестройка, Костя организовал кооператив согласно новоосвоенной специализации, а после, запутавшись в расчетах с мафией, укатил в Нью-Йорк.
По косвенным данным, травит сейчас тараканов в Америке – и счастлив.
Представился старый приятель с оранжевым бачком за плечами с изображенным на нем пиратским черепом с костями, неторопливо попрыскивающий из длинной трубки какой-то гадостью, – и взволнованные тараканы, выползающие из щелей…
Конечно, не пример для подражания, но…
Залязгал ключ в замке, и снова появился Юра. Вслед за ним в дверь протиснулась мрачная фигура Рыбьего Глаза в тяжелой драповой хламиде пальто, лоснящегося стальным блеском. Пальто было много шире и явно старше своего хозяина.
– Ты думал, Юра не человек? – сказал Юра Ракитину с укоризной. – Думал, Юра только о себе?.. А мы… вот! – Он выволок Рыбий Глаз на середину кухни. – Ремонт машины… Нужен, ну?! Где она? – обшарил глазами углы помещения. – А, спрашиваю тебя?
– Вы что, специалист? – осведомился Ракитин у
Рыбьего Глаза, на Юру внимания не обращая.
– Да я ж тебе говорил! – воскликнул Юра, рванув сгоряча ворот куртки. – Червонец оттянул! Светофор…
– И… ремонтом занимаетесь? – Ракитин с недоверием изучал бурый, ничего не выражающий лик специалиста; впрочем, на данный вопрос Рыбий Глаз отреагировал, усмехнувшись так криво и с таким сарказмом, что уголок губы едва не коснулся мочки уха.
– Да я их… мульен! – утробно рявкнул он. – Любые!
– В гараж! – плясал от нетерпения доброхот Юра. – Мы ее враз! Люди на земле… помогать… нет вопросов!
– Ну в гараж так в гараж. – Ракитин встал. – Но там сложные деформации: стойки, лонжероны…
– Я на автобазе, понял? – произнес Рыбий Глаз надменно. – У нас – все! Автоген, скальпель, то есть эта…
– Стапель?
– От! Соображаешь.