– Ага.

Следующим шагом «левых врагов Чубайса» было принятие десяти налогообразующих законов, созданных все тем же Чубайсом, являющих собой десять столпов, на которых зиждется «антинародный чубайсовский курс».

Чтобы не выглядеть абсолютно безнравственной, «оппозиционная Дума» откладывает до декабря утверждение бюджета, за что ее снова прилюдно, как нашкодившую, пинает Черномырдин. Но Дума молча сносит пинки хозяина, и только Зюганов анонсирует свою книгу по экологии, угрожая режиму таянием ледников на Эльбрусе.

И весь этот «вертепный театр» так же далек от реальной политики, как Эльбрус — от жуткой российской действительности, в которой окончательно утверждается мерзкий, смертельный для народа уклад, продолжается курс, который в следующем году приведет к продаже иностранцам всей русской нефти, к 20 % инфляции, росту цен, к исчезновению очередных 1,5 миллиона российских граждан.

И где они, пресловутые 11 требований оппозиции? Где «замораживание» квартплаты? Где «бюджет развития»? Где отставка Чубайса? Где «Парламентский час» и «Думская правда»? И где она вообще, оппозиция, проспавшая свой звездный час 22 октября, когда могла объявить ожидаемый народом «вотум недоверия», уйти из Думы и во всеоружии народного доверия вернуться в Думу через три месяца, омоложенной, свежей и бодрой, как Иван-царевич из кипящего котла с молоком.

Схема, которая осуществляется властью по отношению к думской оппозиции, очевидна всем, кроме самой оппозиции.

Отрезается, откалывается радикальный народный слой, а умеренная центристская головка, провозгласившая «нере-волюционность», втягивается в союз под названием «Сердца четырех» — Ельцин, Черномырдин, Строев и Селезнев. Зюганов, лишенный поддержки «радикального народа», тем не менее не участвует в этом любовном четырехугольнике — его место занимает Селезнев, который становится главной фигурой среди «сытых центристов». Зюганов повисает в пустоте, как облачко над Эльбрусом. И весь сложный, тяжелый массив оппозиции, который, как дамба, намытая на пути олигархов, начинает оползать и сыпаться. И в пролом плотины, между ее «центром» и «радикальным крылом», устремляется ядовитый гибельный вал, обрекающий страну на потопление.

К этому приводят политические рефлексы вместо политической стратегии. Идейная всеядность вместо выстроенной идеологии. Аппаратное обращение с бесценным ресурсом, добытым в мучительной семилетней борьбе, — ресурсом сопротивления.

Оппозиция, учись на ошибках! Преодолевай политическую безграмотность! Поступай в «Университет имени Лукашенко»!

Мы — из восстания!

сентябрь — октябрь 1997 г., № 39
Вы помните эти лица на балконе Дома Советов среди флагов Восстания? Едва различимые тени баррикадников под моросящим дождем, печеная картошка в костре. Женские вопли и взмахи дубин у «Баррикадной», ночные сидения при свечах. Схватка на Смоленской, дым горящих покрышек, хруст листового железа, когда впервые трусливо убегали омоновцы, отстреливаясь из пистолетов, а их настигала толпа. Тот грозный, как девятый вал, молчаливый бег от Октябрьской — вперед, на Крымский мост, сметая в реку ненавистные щиты и каски, прорываясь к осажденному Дому. Благословенные, сладкие, как мед, о, три часа Победы: целование, братание, сквозняки в коридорах мэрии, черный берет Макашова.

И в синем осеннем небе над головами восставших — улетающий клин журавлей. Огненные трассы «Останкина», взбесившиеся «бэтээры», разорванные пулями люди, и какой-то юнец, почти школьник, все силится бросить бутылку на корму транспортера. Ночное сидение в обреченном Доме в ожидании штурма, молитвы и исповеди — перекрестившись у алтаря, шли забирать патроны, прислушивались, как рокочут моторы, приближаясь к реке. Страшный пожар посреди Москвы, танки Грачева лупят прямой наводкой, девушка-санитар в 20-м подъезде бинтует казака Морозова, и весь мраморный пол в красной липкой крови.

Кто они были, прошедшие на виду у России и канувшие в могилах, в печах крематория, в тюрьмах, в бегах, оставшиеся навеки на скрижалях русского Подвига?

Офицеры, писатели, генералы Советской Армии, священники православной церкви, беженцы из Прибалтики, приднестровцы, рабочие московских заводов, крестьяне подмосковных хозяйств. Это были русские, советские люди, кто с красной звездой офицеров, кто с баркашовской «звездой Богородицы». Кто в камуфляже, кто в джинсах, как дерзкая группа «Север».

За что они бились? За что пускали редкие автоматные очереди в жерла пушек? Умирали под пытками генерала Романова. Что выражали их лица в тесовых гробах?

Они бились за поруганный Советский Союз, за оскверненную Россию, за преданную милую Родину. Как и прежде до них, с теми же глазами и лицами, с той же любовью и святостью сражались ратники Куликовской, ополченцы Бородина, пехотинцы Сталинграда и Курской. Они были земные люди, но их приняло русское небо. Взгляните на черно-золотые образа в старинных русских соборах — те же лица, те же глаза.

В чем смысл и урок Восстания для нас, живущих среди русского позора и разорения, не сдавшихся, не сложивших оружия?

Давая смертный бой губителям Родины, герои понимали, что те — не просто банкиры и воры, бейтаровцы и садисты, а носители страшного зла, ужалившего Родину в сердце.

Своим крестным подвигом восставшие искупили немоту и молчание остального народа, взиравшего из-за своих занавесок на московский пожар.

– Из-за дня рождения?

Своей кровавой жертвой, уплывая на погребальной барже, сгорая в огненных топках, они кинули в русское будущее живой побег, который не умрет, не зачахнет, а подобно розе, процветет неизбежной Победой.

– Из-за детей. А у тебя какая отмазка?

Они показали в который раз, что всякий, умирая за Родину, будь он солдат, землепашец, стихотворец или простой горемыка — превращается в мученика и святого. Сочетается с бесчисленным сонмищем праведников, просиявших в Русской земле, хранящих ее от кончины.

Обычно такая ремарка вызвала бы у него смех, но на этот раз Дил никак не отреагировал. Он знал: лучше позволить мне понаблюдать за маленькой девочкой, играющей со своей лошадкой, и попивать свое пиво, глядишь, моя грустинка и пройдет, и тогда я смогу сосредоточиться на его печалях.

В студеные дни октября плотным суровым строем пройдем по московским улицам, где стояли под пулями. Помянем у Честного Креста, у поминального, увитого лентами дерева павших товарищей. Сойдемся в тесном кругу, ие делая меж собою различия — коммунист ты или баркашовец, «фээнэсник» или «трудоросс». Подымем горькую чарку и выпьем заздравную — за живых, за несдавшихся! За Тебя, долгожданная наша Победа!

– Итак, – сказала я, переходя ко второй порции местного пива, – поведай мне о своем эссе.

Лужков пролетел на серебряном «Су»

– О боже, – застонал Дил, уронив голову на стол и закрыв ее руками.

Август 1997 г., № 36
– Давай-давай, – теребила я. – Чем могу, помогу.

Какой на Москве небывалый праздник! Сколько шума, блеска и ликования! Там конница Дмитрия Донского рубит фанерными мечами Мамаеву орду. Там бояре, распушив косматые бороды, восходят на Красное крыльцо. Там черные маслянистые арапы бьют в барабаны и бубны. Стрельцы, гвардейцы Петра, богомыслящее духовенство, почетное купечество, земство.

– Сможешь прочесть? – спросил он.

И снова арапы, солисты Большого театра, главы стран СНГ, предки-язычники, босые, в рубашках с безумными глазами волхвов, и хорошенькие танцовщицы с голыми ножками.

– Конечно.

Там мэр Лужков, то в кепке, то без нее, то в храме, то в синагоге. Вот он режет ленточку перед мечетью, славит Аллаха.

– Боюсь, я угрохал на него так много времени, что оно уже потеряло всякий смысл.

– В смысле? – удивилась я.

А вот ступает твердой ногой в супермаркет, вылитый Меркурий, покровитель ремесел и торговли. Вот бесшабашно летит на карусели, на самолете, на верблюде. А рядом с ним — президент, на ракете, на крокодиле. А за ними матрешки, клоуны, карлы, горбуны, дураки и вновь милые русскому сердцу бояре. И вдруг рванула к небу четверка «Су», встала на огненных столбах, и нет ее — только лезвия лазеров секут пустоту.

– Ну, не знаю. У меня случались долгие перерывы в работе, и сейчас все написанное кажется каким-то разрозненным. Каждый раз после перерыва я как будто начинал сначала, с другой задумкой, даже в другой манере.

В одном из шествий конь с золотой уздечкой заржал, встал на дыбы, испугался барабанного боя, сбросил седока в картонном шлеме и умчался в переулки. И все кинулись с гиком и хохотом его настигать. Особо хорош был Дракон Кончаловского. Выполз из Кремля, прямо из президентского кабинета. Чавкал пастью, хлопал костяными веками, выпускал клубы дыма. И все гадали: кто поместился в Драконе? Сатаров, Пайн, Урнов, Лившиц, Березовский, Гусинский, Кох, Уринсон, Чубайс, Немцов, Познер? Или Гусман? Или кто другой? Кто так коптил на всю Москву и Россию?

– Это не художественная литература, Дил. Твоя манера никуда не может подеваться. Я уверена, что с этим все в порядке.

Пели песни, сталинские, имперские, победные, и их подхватывал народ с ликованием, изголодавшись по силе и красоте, словно вырвался из целлофанового мешка, который натянули ему на голову меломаны русофобских ансамблей. И даже Кобзон был хорош, и Киркоров.

– Ты так думаешь? – спросил он с искренней серьезностью.

Я потянулась через липкий стол и взяла его за руку.

Конечно, это был праздник всенародный, но и президента, и мэра, и группы «Мост», и «ЛогоВАЗа», и владельцев «мерседесов» и «вольво», и конечно же — Церетели. И было не отличить, где его медный Петр, а где пластилиновый и бумажный. Где его рукодельные ежи и медведи, а где настоящие, в Зоопарке. И повсюду золото, бриллианты, пиво, вино, сосиски и, конечно, — Зыкина, величественная, как Россия, как Черномырдин в юбке.

– Уверена, что буду трястись от зависти, сознавая, насколько это блестяще, – заверила я. – Ты просто конченый неврастеник.

Но Москва, в ночных дождях, в осенних закатах, в потоках солнца и аметистовых прожекторах, была мистическим неповторимым градом, краше всех городов мира.

– Я мог бы просто писать для тебя, а учебу вообще бросить, – сказал он, ухмыльнувшись.

За московским праздником наблюдала Россия. Даже безработные, забыв об остановленных заводах, ликовали и хлопали в ладоши, будто каждому из Москвы прислали леденец. Даже жители северных замерзших городов скакали и согревались, вторя танцам скоморохов. Даже русские в Казахстане, в Крыму и Нарве, в землях, которые когда-то собирала Москва, любовались на великое множество царей и князей, надеясь, что их снова присоединят. Нищие и беженцы восхищались открытием ювелирного магазина в подземном царстве у Манежа. Больные холерой радовались цветущим лицам дочери и жены президента. И даже самоубийца в военном городке помедлил пустить себе пулю в лоб — досмотрел, как проскачут мимо правительственной трибуны наездницы с голыми бедрами, и отложил пистолет.

Я рассмеялась, но на его взгляд не ответила. Мое погружение в нахлынувшее блаженство любви нас разобщило, и я чувствовала себя виноватой. У Дила назревал кризис, и он хотел удержать меня рядом с собой. Ему всегда все давалось с легкостью: без особых усилий он мог заполучить приглянувшуюся ему девушку, он развлекался в разы больше всех нас, но тем не менее получил диплом с отличием и умудрился отхватить работу репетитора, за которую платили в четыре раза больше, чем получала я, горбатясь по ночам в баре. Это я была из тех, у кого кризисы случаются циклами: то меня бросал возлюбленный, то я бросала университет, то я надрывала жилы, чтобы заработать на аренду жилья. Теперь сложившееся положение вещей нарушилось, перекосилась привычная траектория. И хотя в данный момент формально я была на подъеме, я ощущала полную дезориентированность. Я планировала поговорить с ним о деньгах, которые он украл у меня. Сказать, что все путем, понятное дело, он был пьян, и все же ему нужно вернуть деньги. Но это новоприобретенное чувство вины – наряду с жестокостью, которая только что промелькнула на его лице, – снова лишило меня дара речи в присутствии моего самого старого друга. Между нами образовалась мембрана, и с каждым днем она становилась все плотнее.

Что это было? Из каких мешков вытряхнули на московские улицы всю эту мишуру, лепнину, надувную резину, сусальное золото, бронзу для могильных крестов, но откуда взялась впервые за десять лет эта искренняя радость на лицах, гордость за Москву и Россию? Это был Рим, который Нерон поджег себе на потеху? Или долгожданный взлет народного духа? Предвыборная кампания мэра, который поверх кепки станет носить маленький алмазный венец? Или начало новой идеологии русского патриотизма? Это были похороны Красной Москвы, лежащей во гробе вместе со своей великой эпохой, и ее мертвый суровый лик гримировали белилами и румянами? Или пробуждение после долгого сна? Или это были прижизненные поминки по Ельцину, которого, как непонимающего медведя, водили в окружении шутов и карлов, а уже другой был царь на Москве? Нет ответа. Только ночные огни, салюты, разноцветные в небе люстры, отраженные в реке золотые змеи, дворцы, купола, музыка, катание на воде, пиры, объятья, счастливый смех, поцелуи.

– Я начинаю всерьез задумываться о пиршестве Аяваски[26].

Поздней ночью, ближе к утру, когда все разошлись по домам и обморочно, без сил, повалились в постели, где-то на Воробьевых горах бездомный мальчик поднял к небу лицо. И увидел: высоко, в голубоватых лучах, несся над Москвой конь с золотой уздечкой. На нем — всадник с косой. Бьется под воинским шлемом костяная голова. Темнеют пустые глазницы. Коса срезает у мечетей и храмов полумесяцы и кресты. И с копыт коня падают на Москву смоляные горящие капли.

– Ой, лучше заткнись.

Дума, объяви импичмент предателю

– Серьезно, Фил. Тебе никогда не хотелось, ну, знаешь, типа, перезагрузить свой мозг?

– Возможно. Но бесконтрольное психоделическое путешествие в сопровождении жуткой рвоты – не лучший способ.

июль 1997 г., № 33
– Народ поговаривает, что это может круто изменить жизнь.

18 августа — страшный день для России. Кремлевские палаты. Маленький, недвижный, как высеченный из камня, Масхадов в курчавой папахе — завоеватель, победитель Кремля.

– Вот народ пусть и блюет.

Рядом — потрясенный, безумный Ельцин, размахивающий руками, с багровой, как жуткая рыхлая клубничина, личиной.

– Ты захватила свой блокнот? – вдруг спросил Дил с оживлением.

Что-то силится сказать: о свободе для Чечни, о независимой Ичкерии, про какой-то рог, которым не надо упираться, о том, что все равно Россия и Чечня будут рядом на карте. И в этих скачках и кривляниях разрушителя Родины — трагедия распавшейся России, убитых и оскопленных солдат, изничтоженных сограждан, коих сотни тысяч, коим несть числа. А он в Кремле размахивает конечностями, как марионетка, и лишь едва заметны нити, прикрепленные к его запястьям.

– Да.

Этому танцу утром предшествовал языческий ритуал, когда чеченцы, чтобы умастить кремлевского пораженца, кинули на землю грязную бурку и выкатили из нее изнасилованную Масюк — «подарок от нашего стола к вашему». То ли дар, то ли угроза — что, дескать, так же могут выкатить Татьяну Дьяченко.

– Тогда гони его мне.

К вечеру этот ритуал был дополнен стрельбой сквозь оптику, когда продырявили все внутренние органы, выбили все мозги и глаза Маневичу, закадычному другу Коха, успевшего сбежать в Америку, побратиму Чубайса, устроившего распродажу «Норильского никеля» и «Связьинвеста». Пули снайпера не долетели до рыжей головы вице-премьера, размазали по автомобильной панели не его, чубайсову, кровь.

Он достал из заднего кармана джинсов свой молескин. Обменявшись дневниками, мы погрузились в чтение. Маленькая девочка, катающая по полу лошадку, время от времени перехватывала мой взгляд.

Туда же, в ту же воронку, как осиновый кол, вонзился и рухнул самолет-амфибия, ставя крест на всей показухе в Жуковском, куда Шапошников, как в нарядный морг, свез хорошо промытые и подкрашенные останки советской авиационной державы.

– Что это? – спросил Дил, обнаружив среди страниц газетную вырезку.

– Да так, ничего, – отмахнулась я. – Фиона, добрая душа, мне всучила. Так я и разбежалась.

В конце этого жуткого дня перед годовщиной ГКЧП, когда явственно слышны шевеление тектонических разломов России, скрежет старинных русских костей, хруст фундаментов московских храмов, — в конце этого дня состоялся большой футбол, на который сошлись поглядеть Ельцин, продавший Россию, Куликов, при котором убивают безнаказанно милиционеров, журналистов, банкиров, Лужков, одержимый строительством великой столицы карликового государства, а также лидеры оппозиции, «встраиваясь системно» в футбольный праздник. Все дружно смотрели, как пинают мяч, чем-то похожий на голову Елены Масюк.

– Три штукаря? – спросил Дил, помахивая вырезкой, будто золотым билетом на шоколадную фабрику. – Может, мне разбежаться?

Дума, если ты есть. Если ты государственная. Если не скуплена на корню чеченцами, ингушами, ливанцами, зулусами и марсианами. Если твои депутаты не вырезаны из фанеры, как мишени на стрельбище. Если в тебе остался больной нерв жизни. Если ты хочешь сохраниться в народном сознании защитницей Родины. Дума, соберись на свое внеочередное заседание и объяви импичмент разрушителю государства! Не «встраивайся системно» в огромное совершаемое преступление!

– Тебе следовало бы, – согласилась я.

Винтовка рождает власть

Он достал телефон и сфотографировал вырезку. Я допила пиво и предложила вернуться к ребятам.



июнь 1997 г., № 26
Домой мы привезли пачку макарон и чеснок. Дилу – я скорее надеялась, чем знала, – немного полегчало. Он принес с огорода немного базилика и тимьяна, и мы приготовили соус песто, чтобы подать его к пасте. В тот вечер мы поели за деревянным столом на кухне, отказавшись от нашего сложившегося ритуала ужинать в саду или в столовой. После обильной углеводистой трапезы все выглядели довольно утомленными – сказывалась многодневная жара, – и отправились спать незадолго до полуночи, что в нашем случае считалось детским временем.

Генерал Рохлин обратился к офицерскому корпусу России: танкисты, моряки, ракетчики, не отдавайте страну и армию торговцу цветами! Довольно терпеть над собой дремучего самодура, не умеющего отличить боеголовку от затвора!

У нас с Генри закончилась зубная паста. Я отправилась поживиться чем-нибудь в центральной ванной, но обнаружила, что дверь заперта. Я постучала.

Одно это обращение боевого генерала вызвало ужас властных временщиков. У Ястржембского, как у вареного пескаря, побелели от страха глаза. Чубайс, забыв безропотных пенсионеров, кинулся «отстегивать» голодающим в гарнизонах военным.

– Да? – послышался голос Джесс.

Рохлин — это не Язов и не Варенников, трагические генералы 91-го года, которых не поддержала армия, сдала их в тюрьму, молчаливо способствовала уничтожению СССР, а вместе с ним и глобальной обороны страны.

– Это я, подруга. Можно мне стащить немного зубной пасты?

Рохлин — это не Макашов и Ачалов, патриотические генералы 93-го года, которых не услышала армия, стала стрелять из танков по Парламенту и отправила генералов в застенок. После этого любое унижение она должна сносить как справедливое возмездие и кару.

Джесс лежала в ванне, ее темные волосы были собраны в пучок на макушке, но несколько прядей ниспадали на лицо и плечи.

– Ты такая хорошенькая, – не удержалась я.

Рохлин — боевой генерал чеченской войны, возникший на военном небосклоне после всех политических чисток, когда из армии свирепо изгонялись советские патриотические генералы и насаждались «ельцинисты» в лампасах. Рохлин — «демократический генерал», лидер НДР, гордость и надежда «реформаторов».

– Спасибо, подруга.

Поэтому удар, полученный властью от Рохлина, был наповал.

В двери появилась голова Милы.

Некоторое время нам придется гадать, что скрывается за этим демаршем. Оскорбленная честь военного, кому невыносимо смотреть на сознательное уничтожение армии? Или прагматизм умного преуспевающего политика, который одним смелым ходом вывел себя в неформальные лидеры армии, замкнув на своей персоне протестные энергии, бушующие в гарнизонах? Хочет ли он, создав «Движение в поддержку армии», стать лидером политической провоенной организации и добиваться победы на выборах, и тогда не унаследует ли его «военная партия» судьбы «Союза офицеров», состоящего из отставников, потерявших связь с гарнизонами? Или обращение Рохлина — есть публичное проявление глубинной, сложившейся в военной среде протестной структуры, организованного оппозиционного движения, отстаивающего перед лицом разрушителей интересы Вооруженных Сил и России?

– Ага, все понятно, – зашептала она. – Вечеринка – и без меня.

Если справедливо последнее, то как сможет действовать такая организация, запрещенная уставами, под надзором «особистов», под мощным давлением ельцинской, антиармейской, антипатриотической прессы?

Она вошла и принялась убирать свои волосы под шелковый шарф, пытаясь завязать его узлом на лбу.

– Черт, – выругалась Мила, резко сдернув шарф с головы. – Ненавижу это.

Предположим, доведенные до отчаяния офицеры не станут уподобляться инвалидам и женщинам, не будут устраивать демонстрационные голодовки в офицерском клубе, а выведут полк на плац, развернут полковое знамя, объявят недоверие Верховному главнокомандующему и правительству разрушителей. В ответ Ельцин и министр обороны, новоиспеченный «батуринец» Сергеев, подпишут приказ об увольнении командира полка. И вот тут-то, если существует упомянутая военная структура, если есть проверенная солидарность действующего офицерства, то в ответ на указ об отставке еще пять или девять полков развернут на плацу полковые знамена, потребуют оставить в покое товарища, выразят недоверие режиму. Да еще вдобавок поднимут в воздух вертолетную эскадрилью и совершат демонстрационный полет. Или выведут в поле танки и отстреляются внепланово по мишеням. Что станет делать власть? Пошлет на усмирение внутренние войска, укомплектованные все теми же армейскими офицерами?

– Что именно? – поинтересовалась я.

Есть сведения, что в апреле нынешнего года генералы и высшие офицеры ВДВ, узнав о подготовленном решении сократить войска и вышвырнуть на улицу треть кадровых офицеров, вознамерились 1 Мая в День протеста трудящихся пройти в народной колонне своей собственной «коробкой» действующих офицеров, с боевыми наградами, с оркестром, с развернутым знаменем ВДВ. Власти узнали об этом намерении. Злостная директива была отменена, воздушно-десантные войска сохранены.

– Когда Найл уезжает.

Беззащитны голодные учителя перед разглагольствованиями велеречивого Лившица. Беззащитны больные чернобыльцы, умирающие под курлыканье Немцова и Чубайса. Беззащитна Государственная дума, которую по образцу 93-го года может выгнать на улицу палками «бойцовский» Ельцин. Но армия не беззащитна. У нее — винтовка. Но, как сказал председатель Мао: «Винтовка рождает власть». Турецкая армия — вне политики, покуда политические лидеры действуют в рамках национальных интересов страны. Но едва эти интересы начинают попираться, армия с полигонов и стрельбищ приходит в города и меняет власть. Хорошо это или плохо? Спросите у граждан процветающей Турции.

– Это всего на одну ночь, – сказала Джесс. – Да ладно тебе, неужто так сильно скучаешь по нему?

– Я по нему не скучаю, – отрезала Мила.

Чувствуют ли русские военные, что кремлевская власть, погубившая Советский Союз, разорившая дотла промышленность и науку, пустившая НАТО ко Пскову, добившая ВПК, снижающая уровень населения России со скоростью 1,5 миллиона человек в год — что эта власть осуществляет геноцид народа? Или русский офицер, торгонув на рынке парой гранат и накупив редиски, смотрит Якубовича в «Поле чудес» и хохочет над программой НТВ, где глумятся над армией?

Мы с Джесс переглянулись, понимая, к чему она клонит.

Mы выясним это, наблюдая, как развиваются события вокруг обращения Рохлина. И очень возможно, что в Генштабе, в ГРУ, в военных округах и на флотах существует договоренность людей, готовых постоять за Отечество.

– Милая, тебе не о чем беспокоиться, – заговорила я. – Найл самый порядочный человек, которого я только встречала.

Гитлер и Бандера в гостях у Ельцина

– Железно, – поддакнула Джесс.

– У него на работе есть одна женщина, – начала заводиться Мила.

июнь 1997 г., № 22
– Постой, что? – возмутилась Джесс. – Тогда я беру свои слова обратно. Женщина на работе? Да как он посмел?

На прошлой неделе в атмосфере пышных похорон Ельциным были подписаны два договора о купле-продаже России. Договор с НАТО в Париже напоминает Версальский мир, по которому Россию вытряхивают из Европы, оставляя ее с отвинченными боеголовками на милость польским капралам. И договор с Украиной, дурной и нелепый, как если бы голова заключила договор с ягодицами о нерушимой и вечной дружбе.

Я улыбнулась, но Мила не поняла иронии.

Ельцин впал в очередной раж и теперь настойчиво ищет, с кем бы заключить договор, да желательно такой, чтобы от России щепки летели. Отдал Америке бывших советских сателлитов в Европе. Отдал бамдеровцам русский Крым. Отдал чеченским террористам Грозный. Отдал Бундесверу Балканы. Передал Китаю Туманган — дельту русской реки Туманной. Как до этого в беловежском угаре оторвал от России и кинул под хвост собаке пятнадцать цветущих республик.

– Красотка, – продолжала она, нервозно наматывая шарф на запястье. – Она занимается кикбоксингом.

– О боже, прекрати лазать по «Инстаграму», – посоветовала Джесс. – Серьезно, детка, это похоже на самоистязание.

В кремлевском кабинете воспаленно вглядывается в географическую карту, подложенную ему Ястржембским, и ищет, что еще можно отдать. Курилы можно отдать японцам — талантливый трудолюбивый народ, и император — человек замечательный. Калининград отдадим Германии, дружба с Колем превыше всего. Дальше — Татарстан и Башкирия, им следует принести извинение за четырехсотлетнюю тиранию и отпустить на свободу в Турцию. Следом — Кавказ. Пригласим-ка в Кремль ингушей, дагестанцев, подпишем пару договоров — и нет у России Кавказа.

– Иди ко мне, – сказала я, обнимая Милу. – Он любит тебя. Не волнуйся.

Когда, с какого момента в среде партийных чиновников, мидовских перевертышей, продажных разведчиков и облизанных властью писателей завелась та плесень, что впоследствии превратилась в сознательную политику власти по расчленению собственного государства? Какая мутация поразила элиту, чтобы из Молотова мог получиться Козырев, из Щербакова — Яковлев, из Шолохова — Приставкин, из Зорге — Калугин?

– Угу, – промычала она, уткнувшись лицом в мои волосы. – Они все лжецы.

Государство собиралось по крохам — по комочкам подзола в среднерусских лесах, по снежинкам в заполярных тундрах, по раскаленным песчинкам в закаспийских пустынях. Петр добыл для России Нарву. Суворов вышел на Днестр. Ермолов прогнал англичан с Кавказа. Скобелев под бой барабанов с развернутым знаменем прошел по Устюрту и взял Бухару. Ленин собрал в кулак изъеденную либералами империю, сохранив ее среди трех океанов. Сталин, завершив вековечное дело, очертил материк Евразию.

– А твой – нет. Я точно знаю, что он исключение.

– В этот раз все сложнее. Я никогда раньше ни к кому не испытывала таких чувств.

Какой тлетворный микроб, какая больная извилина под лакированной плешью Хрущева породили сегодняшнюю породу предателей, кретинов и мотов, разбазаривших достояние предков? Какие кумиры будут предложены молодежи в новых учебниках Сороса? Ельцин — вместо Петра. Старовойтова — вместо Екатерины Великой. Волкогонов — вместо Кутузова. Бурбулис — вместо Горчакова. Чубайс — вместо Столыпина.

– Знаем, знаем, – подала голос Джесс. – Ты любишь его с тех пор, когда он писался в подгузники. Ты педофилка.

Подмахивая один за другим акты о капитуляции, Ельцин довершает дело «Иудушки» Горбачева, но не дело русской истории. Мы, патриоты России, понимаем, что по Божьей воле нам досталась страшная и святая доля выстоять и не сдаться. Сохраним разум. Сохраним стоицизм. Сохраним честь. Сохраним заветы великой Российской Державы.

На это Мила наконец-то рассмеялась.

Демократы аплодируют Ельцину своими мягкими волосатыми лапками, радостно обнюхиваются мокрыми песьими рыльцами. Угрюмо смотрит из своего разоренного гарнизона русский солдат. Угрюмо взирает со своего заросшего поля русский мужик. И глаза его, созерцающие мерзкий пир разорителей, говорят: «Ненавижу!»

– Извините, – сказала она. – Ой, черт, подруга! У тебя день рождения меньше чем через двадцать минут!

Русский, учи албанский!

– Ага! – закивала я, готовясь чистить зубы.

Присев на край ванны, я с наслаждением вдыхала поднимающийся от воды цитрусовый аромат.

март 1997 г., № 11
– Ну и? – не унималась Мила. – Как тебе твой двадцать пятый?

– Ну что ж, – сказала я, немного поразмыслив. – У меня было триста шестьдесят пять попыток укротить его. И я бы сказала… около трехсот из них были успешными.

Какими круглыми, рыжими глазами испуганной кошки смотрит Сорокина, вещая об албанских событиях! Как нервно Сванидзе шевелит малиновым ртом, полным слюны и зубов, рассказывая о повстанцах Саранды! Каким тиком, какой конвульсией страха кривится лицо Доренко, когда он комментирует кадры с идущими на Тирану танками! Для них взявшийся за оружие народ — это бандиты. Восстание обобранных, оскорбленных людей, свергнувших своих палачей, — это мятеж. Отважный захват арсеналов — грабеж и разбой. И как жадно, с какой надеждой следят за албанским восстанием русские люди в своих нетопленых, голодных домах, у колыбелей с некормлеными детьми, у постелей, где, накрытые ветошью, замерзают старики. Молятся за восставших албанцев, желают им победы.

– Я считаю это хорошим соотношением, – сказала Джесс.

– Черт возьми, согласна, – поддержала Мила.

Ну, а сами русские? Так и будем выть от голода, грызть вместо хлеба уголь, тупо слушать вранье президента, выворачивать по требованию Чубайса карманы, пить натощак ядовитую водку и падать замертво на грязную мостовую под неоновой рекламой банка «Менатеп»?

– Так что, с завтрашнего дня мне будет уже под тридцать?

– Нет! – воскликнули они в один голос.

Ведь не шевельнулись, когда в 91-м повели у нас на глазах в тюрьму лучшего русского генерала Варенникова и лучшего русского крестьянина Стародубцева. Не шевельнулись, когда трое преступников в Беловежской пуще с рожами, красными, как бураки, разорвали в клочья страну, бывшую нам Родиной-матерью. Не ойкнули, когда сочный, как улитка, Гайдар отобрал в полчаса все накопленное за советские годы добро. Не кинулись, не побежали на помощь, когда братья наши в Крыму, кровные наши в Казахстане, когда русские в Нарве стенали и плакали, а Парфенова, бойца за Советский Союз, в наручниках выдавали врагу. Проспали, профукали, когда армяне добивали 7-ю Гвардейскую армию, и молодых офицерских жен лапали и насиловали «дети гор». Лузгали семечки, когда телевидение Попцова называло лучших русских писателей Бондарева и Распутина фашистами, а фронтовиков-демонстрантов изображало уродами и дебилами. Молчали, когда разбухшая от ненависти, с жабьим животом Новодворская топтала красный флаг, а в галерее «Реджина» зарезали прилюдно свинью, называя ее Россией. Тупо и остекленело смотрели, как танки Грачева долбят снарядами Российский парламент в центре Москвы, а генерал Романов, друг и обожатель чеченцев, добивает у стены стадиона пленных баррикадников. Не взялись за топоры и вилы, когда отнимали детские сады, пионерские лагеря, лечебницы и профсоюзные путевки за границу. Поверили и жадно схватили бумажки-ваучеры, когда Чубайс раздавал заводы и порты «бандитской братве». Пролежали на боку, когда Ельцин вспоил и вскормил Дудаева, передал ему гранатометы и пушки, а потом бросил под эти гранатометы крестьянских детей, и матери все бродят по Чечне в поисках безымянных могилок. По-бараньи, покорно шли к урнам, кидали бюллетени за полуживого Ельцина, насмотревшись эстрадных проституток и платных врунов. Развесив уши, слушали Наину Иосифовну, какие блинчики и пирожки готовит она своему доброму сердобольному мужу.

– Лет двадцать с небольшим? – спросила я.

Неужто мы и впрямь дураки и тупицы, и наш удел — оковы и кнут?

– Точно.



Полноте, мы не такие! А защита Союза писателей, когда в 91-м горстка русских художников не пустила в свой храм бейтаровцев! А русские волонтеры, тайными тропами пробиравшиеся в Приднестровье, в Абхазию, в боевые отряды Караджича! А защита Дома Советов, когда на баррикадах встали рядом дитя и старик, «красный трудороссовец» и «белый» православный священник! А марши по Тверской и у Рижского, когда пели песни под дубинами мэра Лужкова! А недавняя поддержка Зюганова, когда 30 миллионов проголосовали за народного лидера! А победа «народных губернаторов»! А пенсионеры, перекрывшие Октябрьскую железную дорогу! А шахтеры, перерезавшие Транссибирку! А голодовка академика Страхова!

День моего рождения выдался еще более душным, чем предыдущий. Даже муравьи, снующие туда-сюда по стене кладовой, казались вялыми. Дил вернулся с утренней прогулки, раскрасневшийся и лоснящийся от пота. Когда я с утра босиком вышла пить кофе на лужайку, каменная дорожка перед домом уже нагрелась. Я прищурилась от яркого солнечного света и задумалась, знаменует ли этот прекрасный день, что мой двадцать шестой год на земле будет чудесным или, наоборот, ужасным.

Слушай, ты, Черномырдин, мы — не рабы, не скоты. И вы, господа банкиры: нас не загонишь в стойло. Мы вернем народу заводы, старикам — лекарства, детям — конфеты. Мы отберем у Мавроди уворованные деньги. Соберем разорванную страну. Подключим электричество и газ к нашим промерзшим домам.

Среди транспарантов, которые мы понесем на наших мартовских маршах протеста, будет лозунг: «Русский, учи албанский!»

После круассанов с клубничным джемом мы все отправились на городской пляж, находившийся в нескольких минутах езды. Нас с девочками явно охватил один и тот же порыв позаботиться о полезности всего сущего: я надела льняное платье, Джесс собрала корзинку для пикника (пиво, французский багет, сыр и яблоки), а Мила спряталась под хозяйскую соломенную шляпку, которую она прихватила с вешалки в коридоре. Уже на пляже Генри, смеясь, взялся фотографировать нас, расположившихся на своих полотенцах, – открытая плетеная корзина, солнечные очки и улыбки, Дил лежит на животе и презрительно смотрит в камеру, Долли с высунутым языком разлеглась под палящим солнцем. Мы ходили купаться по очереди, один или двое оставались присматривать за нашим пожитками, собака без устали сновала между нами. С раскрытыми книгами в руках мы то затевали ленивый разговор, то прекращали его. Я присмотрела на полке в нашей спальне потрепанный экземпляр «Пробуждения» Кейт Шопен.

Ночью, со стуком зубов, вскочит потный Сванидзе, начнет искать в темноте подштанники и билет на нью-йоркский рейс. Ибо трусишке приснится, как над его головой веселый белозубый албанец разряжает русский «Калашников».

– Ты читал эту книгу? – спросила я Генри прошлой ночью, когда мы забрались в постель.

Говорят, в Кремле кур доят

Он отрицательно покачал головой.

– Возможно, она мамина, – пояснил он. – Или Марлы.

февраль 1997 г., № 8
Я и представить себе не могла, чтобы кто-нибудь из женской половины семьи Генри имел склонности к романтике, не говоря уже о том, чтобы питать слабость к ранней феминистской американской литературе. Я взяла Генри за руку, ожидая характерного всплеска эмоций, которые последнее время случались при упоминании имени сестры, но он всего лишь улыбнулся в ответ.

Говорят, в берлоге, куда бросил гранату Черномырдин, сидела ручная медведица Машка, доставленная из Московского зоопарка. Говорят, сын премьера скупил в Америке плантации вирджинского табака, и теперь дым сигарет «Мальборо» приносит ему огромный барыш. Говорят, что в случае ухода Ельцина Черномырдин по-хрущевски соберет «разоблачительный XX съезд» и спишет на ушедшего все недоимки режима. Говорят, Чубайс разгадал коварный план «медвежатника» и готовится ударить по нему из кремлевской берлоги. Говорят, что на встрече Мадлен Олбрайт и Ельцина последний взял ее за руку и не отпускал всю встречу, так что пришлось вызвать техпомощь и развинчивать их, как гайку и болт. Говорят, что Ельцин спутал Олбрайт с Элизабет Тейлор и спросил: удачно ли у той прошла операция?

– Могу я рассказать тебе кое-что странное? – спросил он тогда.

Говорят, что в ночь после победы Говорухина в Думе все каналы ТВ показывали такую «порнуху», что девяностолетний старичок, карауливший Исторический музей, впал в половую истерику и стал обзванивать знакомых старушек. Говорят, Лебедь-младший закрыл Хакасское телевидение, ссылаясь именно на этот случай, и назвал имя старичка — Ростропович.

– Что угодно.

Говорят, Лебедь-старший подружился в Париже с Аленом Делоном, и артист обещал приехать в Москву на инаугурацию Лебедя, сразу вслед за кремацией.

– Конечно, это покажется глупостью. – Он по-детски прикрыл глаза ладонями. – Ой, нет, это даже не глупость, а какое-то безумие, я не могу.

Говорят, Лужкова не стало слышно в политике, потому что он в Севастополе перерасходовал годовую квоту патриотизма и теперь готовится к референдуму по поводу медных истуканов Церетели. Говорят, тринадцать банкиров решили пойти во власть, жадно делят портфели, но не могут выяснить, куда подевался тринадцатый, — либо его не было вовсе, либо он сбежал к коммунистам.

– Эй, – подскочила я на кровати. – Сказал «а», говори и «б».

– Ты решишь, что у меня крыша поехала, – пробурчал Генри.

Говорят, тайна освобождения журналистов ОРТ связана с тайной «золота Рейха», а также с тайной обаяния Штирлица. Говорят, Игнатенко был случайно вовлечен в операцию по освобождению заложников, и он полагал, что разговаривает по телефону со знакомой дамой, которая на поверку оказалась террористом Садировым.

– Я? Ни за что!

Говорят, Черномырдину вместо ракетного командного пункта показали диспетчерскую котельной в Одинцове. Говорят, 23 февраля Ельцин находился в хорошем расположении духа, демонстрировал бойцовские качества и грозился кого-то отлупить. Говорят, в программе Сванидзе «Зеркало» сторонники Сагалаева рядом с сюжетом о Ельцине поставили сюжет с совокупляющимися жеребцами. Говорят, двадцать шесть килограмм, на которые похудел Ельцин, перешли к Черномырдину.

– Обещай не осуждать меня.

Говорят, Руцкой хочет построить в Курске международный аэропорт и воздухом доставить в область тысячу французских коров, для чего скотники принимаются на курсы французского. Говорят, в «Независимой газете» у большинства сотрудников обнаружена кислотная недостаточность, что, по мнению врачей, объясняется необычайной пресностью Третьякова. Говорят, Коржаков держит компромат в сливном бачке ничего не подозревающей пожилой дамы, которая «сливает» его по нескольку раз в сутки. Говорят, петербургский коммунист Белов пригрозил властям предельно жесткими мерами, а именно — сбором подписей, для чего из боевых арсеналов партии была доставлена тысяча карандашей. Говорят, отлученный от церкви Глеб Якунин сшил себе по этому поводу новую рясу.

– Клянусь! – Я поцеловала его в плечо. – Генри, это ж я! У меня уйма глупых предрассудков – я выучила два созвездия и придумала для них приметы, верю, что все мои сны о Диле – вещие, а однажды я увидела лебедя, и это заставило меня…

Говорят, население России сокращается каждый год на 1,5 миллиона человек, и народ, вымирая и зверея одновременно, сдует всю эту пену своим ненавидящим хриплым дыханием.

– Так мне рассказывать или нет? – перебил Генри.

Я провела пальцами по своим губам, давая понять, что мой рот закрыт.

Чеченский нож под русское ребро

– Ну так вот, – начал он, обращаясь к противоположной спинке кровати. – Ты помнишь тюленя, которого мы видели той ночью?

февраль 1997 г., № 5
– К сожалению, он не представился, а так да, мы знакомы.

Я подняла глаза и увидела, что он закипает.

Радуйтесь, православные! Аслан Масхадов, сердечный друг Москвы, брат всем русским, советский офицер, интеллектуал, благородный воин и европеец по духу, стал президентом Ичкерии! И теперь после ночных — за бараном и шахматами — посиделок Лебедя, стремительных, как полет мухи, бросков Березовского, пылких ораторий новоиспеченного в сметане Рыбкина, солидных, с подрагиванием щек и ляжек, выходов Черномырдина — теперь у России появился надежный партнер и союзник. И Бог с ним, со статусом, Бог с ним, с Шейхом Мансуром, а также с «носовой перегородкой» и «тридцатью снайперами» — главное в другом. Теперь, да благословит ее Аллах, у нас общая с чеченцами Труба, такая огромная, черная, липкая, сквозь которую легко можно слить, закачать в танкеры, развезти по всему просвещенному свету русскую кровушку, взятую у голодных шахтеров, летчиков и учителей и помеченную аккуратной подписью Тима Гульдиманна.

– Прости, прости, прости, – затараторила я. – Давай рассказывай.

Масхадов, как гудит нам об этом «гуденыш» Юшенков, а также недостойный сын Адама Ковалев и бесстрашная в бронебюстгальтере русалка Елена Масюк, Масхадов — человек, которого выстрадала русская история. Нечестно в дни его инаугурации, в часы вселенского торжества вспоминать, что именно он, Масхадов, командовал зоркими гранатометчиками, превратившими в новогоднюю ночь полсотни русских танков в сковородки, на которых спеклись молодые голубоглазые танкисты, посланные защищать Конституцию. Также грех вспоминать, как по приказу Масхадова захваченных в плен солдат и офицеров Майкопской бригады поставили к стенке во дворе Полиграфкомбината и расстреляли, и потом пол года все валялось вокруг окровавленное «хэбэ». И уж только очень злой недоброжелатель вспомнит сейчас, когда вся фракция «Яблоко» тянет к Масхадову шипящие бокалы с шампанским, — вспомнит, что чадолюбивый Масхадов планировал захват роддома в Буденновске, заслоняясь животами русских беременных баб, прокладывая дорогу к вечному миру между Чечней и Россией. И уж совсем мизантроп, человеконенавистник в час великого братания, когда баранам на улицах бывшего Грозного привычно, как русским пленным, перерезают горло, а русских пленных, как баранов, гуртами перегоняют из одной земляной тюрьмы в другую, — только мизантроп напомнит о двух казачьих уездах, отданных московскими друзьями Масхадова под вечную оккупацию.

Почему бы Патриарху всея Руси не наградить президента Масхадова высшей православной наградой, как он только что наградил мусульманского президента Аушева? У Масхадова еще больше заслуг!

Однако дело сделано. Слеплено «рукою Москвы» независимое от России чеченское государство. Но пусть кремлевские скульпторы знают — отпечатки их пальцев сняты. А пока будем слушать бульканье в большой чеченской Трубе, глядя на своих синюшных детишек.

И не обращайте внимание на досадные слухи, мешающие братскому пиру, если вдруг узнаете о зверски зарезанных корреспондентах ОРТ и о том, что это было известно руководителям ТВ еще накануне выборов, — не верьте злопыхателям! И если вдруг услышите о чеченских атаках в Кабардино-Балкарии и Дагестане — не верьте, это дело русских спецслужб. И если зазеленеют флаги с волком на фасадах чеченских посольств в Эмиратах, в Польше, в Эстонии, — да Бог с ними, с флагами! У нас есть свой президентский штандарт, висящий то в ЦКБ, то иа елке в Завидове. И если узнаете, что на аэродром Шейха Мансура сели истребители-бомбардировщики «эскадрильи возмездия Джохара Дудаева», — не волнуйтесь, у нас есть С-300. Если что, собьем их на подлете к Москве.

На высоком одре, на шелковых подушках, под стеклянным колпаком, чтобы не трогали руками, лежит президент России. Из него, похоже, вынули не только носовую перегородку, но и сердце, и одно полушарие, и полпечени, и кости правой руки, а также то, безымянное, что в народе зовется совестью. Своими фиолетовыми бескровными губами он поздравил с победой Масхадова, забыв покаяться перед русскими мальчиками, которых послал под пули чеченских стрелков.

– Я думал об этом случае, – продолжил он. – Ведь тюлени довольно редко подходят к людям так близко. Да, они очень игривые и любопытные животные, но этот-то появился всего в ярде или около того от нас, так ведь? Для дикого животного это недопустимо близко.

Поздравил Масхадова и думский Селезень. Откуда берутся подобные люди? Должно быть, из вещества, которое в виде шаров толкают перед собой скарабеи.

Судя по всему, Генри не хотел смотреть мне в глаза, поэтому, пока он говорил, я наблюдала за его руками. У него были красивые руки. Он перебирал пальцами правой руки, сильно вдавливая ноготь большого пальца в кончики остальных пальцев, – самоуспокоительный тик, который я замечала раньше.

В головах у президента, достойно и строго поблескивая очками стоимостью в три тысячи долларов, стоит другой президент — Еврейского конгресса — Гусинский. По другую сторону, по обыкновению опустив глаза долу, так что и не различить: глаза ли это, или женские соски, чуть прикрытые опущенными веками, стоит Березовский. Среди других, узнаваемых по мультфильмам ужасов, советников, соратников, собутыльников и приживалок — выгодно выделяется Строев. Он вовсе не похож на этих монстров. Он похож на орловского рысака, отбегавшего все сроки еще при советской власти, съевшего все зубы на обкомовских харчах, и теперь, облезлый, с мозолями на мослах, жалко и непрерывно екает селезенкой про какие-то конституционные поправки, которые, надо думать, после отделения Чечни превратят остальную Россию в жидкий студень расплывшихся регионов.

– И мне вдруг пришло на ум, может быть… Господи, я сбрендил… Когда он смотрел на меня, то этот зрительный контакт показался мне очень знакомым. У меня даже дыхание перехватило. И в тот момент я просто был уверен… Я точно знал, что передо мной она – Марла. Навестила меня, чтобы сообщить, что с ней все в порядке.

Русский человек, не верь ни единому слову, несущемуся из застекленной лживой глотки телевизора! Зоркими беспощадными глазами запоминай лица предателей. Постарайся ответить на вопросы: сколько патронов в магазине АК?

Теперь его кисти были неподвижны, крепко сжаты вместе. Я молчала.

Сколько — в обойме «Макарова»? Сколько длилась оккупация Гитлера? Сколько гражданств у Березовского?

– Ты думаешь, я чокнулся? – спросил Генри. – Сейчас уже я меньше уверен, но в тот момент это было так очевидно, так бесспорно. Я чуть не поздоровался с ней. Знаешь, что-то вроде: ой, вот ты где!

Русские, учитесь считать! Вот вам тетрадка в клеточку!..

Наконец он посмотрел на меня. В его глазах читалась мольба о понимании.

Оппозиция: с кем и куда?

– Если ты ее видел, значит, это была она, – сказала я.

И вот теперь, прикрывшись книгой Кейт Шопен, я тайком рассматривала Генри: он лежал на животе на пляжном полотенце, опираясь на локти, и, нахмурив брови, читал книгу Ричарда Докинза толщиной в три дюйма. Я улыбнулась сама себе, нежась на солнышке.

январь 1997 г., № 1
Рядом со мной присела Мила, ее стройные икры облепил песок.

Девяносто шестой не был для оппозиции триумфально-победным. Но был, несомненно, успешным. Тридцать миллионов измученных Ельциным граждан проголосовали за оппозиционного лидера Зюганова, проча его в президенты. Сам Геннадий Зюганов, постоянно эволюционируя и совершенствуясь, превратился в национального лидера, превосходящего по своим качествам и репутации лидеров иных политических движений. Сложился по кирпичикам Народно-патриотический союз России — долгожданное объединение «красных» и «белых», монархистов и коммунистов, либерал-патриотов и «державников». Усилиями этого молодого Союза на губернаторских выборах был прорван фронт президентских «назначенцев» — и отныне два десятка губернаторов в богатейших областях России связаны с оппозицией. Репрессивному телевидению и беззастенчивой прессе так и не удалось превратить оппозицию в «черта», и образ оппозиционера, бескорыстного радетеля за народ укоренился в умах людей.

– Найл прислал сообщение, – сказала она с нескрываемым облегчением. – Они только что сели в поезд, прибудут без четверти пять.

Сегодня мы, народно-патриотическая оппозиция, контролируем обширное политическое поле, разительно отличаемся от крохотных разрозненных групп, отчаянно выступивших в девяносто первом против разрушителей Родины.

– Отлично.

– И еще, – добавила она, выдавливая на плечо крем для загара, – у них для тебя сюрприз.

Но не станем обольщаться. Стратегическая цель оппозиции остается невыполненной. Режим — синоним русской беды — сохраняется. Его разрушительный, трагический для России курс не меняется. Государство, наша главная ценность, во всех своих институтах и властных инстинктах деградирует. Суверенитет, воля страны к самостоятельному бытию носят ограниченный, подконтрольный Америке характер. Под личиной реформ убивается последний потенциал развития. Чужеродные культурные и социальные установки, как бомбы, взрывают национальное сознание, порождая мировоззренческую катастрофу. В итоге оголодавшее и обезумевшее население вымирает, а на его костях выстраивается уродливая, пугающая мир пирамида, увенчанная властными бандитами и банкирами, олицетворяемая все той же горсткой мерзких, неутомимых в злодеяниях персон. И оппозиция, при всех своих успехах и достижениях, не в силах поколебать эту страшную, возводимую башню.

Джесс купила нам всем мороженое в пляжном кафе (мне досталось мятное с шоколадной крошкой – два шарика в вафельном рожке), и мы загрузились обратно в машину, все в песке и с взъерошенными ветром волосами.

Попытки атаковать эту башню в лоб, пойти на фронтальный штурм режима кончились катастрофой, начиная от той нелепой попытки девяносто первого года, когда танки прогромыхали по советской еще Москве и канули в Лету, так и не раздавив ни одного демократического комара, и кончая девяносто третьим, когда все те же кантемировские танки лупили штатными снарядами по Парламенту, а казаки-патриоты пытались поджечь бутылками «бэтээры» и падали, пробитые стальными сердечниками. Бескомпромиссные вожаки-патриоты либо исчезли и ушли из политики, не выдержав единоборства с властным монстром, либо были превращены телевидением в неопасные смехотворные карикатуры, от которых отворачиваются даже их недавние сторонники.

Найл самоотверженно приступил к приготовлению ужина сразу же, как только вернулся из Лондона, просто закатав рукава рубашки и ослабив галстук. В меню входило: по одному жареному перепелу на каждого, картофель хассельбек такого иссиня-фиолетового цвета, которого я никогда не видела, цветная капуста, запеченная в духовке, и огромная миска салата, посыпанного обжаренными лесными орехами. Как имениннице, мне было запрещено что-либо делать, поэтому я сидела в халате Дила, потягивая коктейль «Апероль Шприц», и наблюдала, как Найл, Мила и Пэдди нарезают и чистят овощи в душной кухне.

Именно эти кровавые неудачи фронтальных атак, невозможность открыто, с вилами и цепами, штурмовать Кремль побудили оппозицию к компромиссу с властью. Научили ее пользоваться куцей конституцией. Питаться демократическими крохами для накопления сил и создания действующей, эффективной организации. Компромисс с властью, попытки успешных или неуспешных альянсов с другими оппозиционерами — Жириновским, Лебедем, даже Лужковым, даже пресловутым Шумейко — это данность политической борьбы. Маневрирование, к которому прибегают опытные прагматические политики, действующие на длинной дистанции, усвоившие правила жестокой, часто смертельной борьбы за власть.

– Как думаешь, ты получишь роль? – спросила я Пэдди, подливая ему виски.

Только умный компромисс и осторожное маневрирование позволили коммунистам отстоять в Конституционном суде статус своей партии, преодолеть ее запрет, открыть путь для реорганизации разгромленного движения.

– Посмотрим, – ответил он. – Но, должен признаться, все прошло на редкость хорошо.

Только компромисс, терпимость, творческий экспромт и маневр позволили сплотить в первоначальный хрупкий альянс «красных» и «белых», сорвали стратегию власти, нацеленную на стравливание коммунистов и националистов, привели к созданию Фронта национального спасения, который вывел народ на баррикады октябрьского восстания.

– Ты был на седьмом небе, когда мы встретились в Паддингтоне, – подтвердил Найл.

Он же, компромисс, и пусть сомнительное для многих маневрирование, в дни ельцинского государственного переворота сохранили КПРФ от разгрома, привели ее в Думу, усилили ее влияние до такой степени, что сегодня Думу называют «красной», позволили патриотам на базе сохраненной КПРФ и «красной» Думы начать широкое организационное наступление на власть.

– Класс! – сказала я. – Так волнительно. Признаюсь, здесь есть и мой личный корыстный интерес, но я действительно желаю, чтобы ты получил эту роль. Я никогда не видела «Гамлета».

Компромисс и расчет, невидимые глазу соглашения вызволили из «Матросской Тишины» мучеников ГКЧП, а затем и «лефортовцев», вождей народного восстания.

Пэдди, чистивший морковь, так и замер с ножом и овощем в руках.

Только осторожная и взвешенная политика «ненасильственных малых дел» привлекала к патриотам широкие слои интеллигенции и людей науки, отторгающие силовые методы и резкую радикальную риторику.

– Никогда не видела «Гамлета»? – переспросил он, не скупясь на интонацию полного разочарования. – Это же вторая по популярности пьеса Шекспира во всем мире.

Тот же компромисс и маневр заставили Запад, контролирующий внутреннюю политику России, делавший ставку лишь на узкую группу либеральных радикалов, заставили внешних врагов России пересмотреть свою практику открытого подавления оппозиции, побудили их к диалогу и политическому взаимодействию с ней.

– Неужели? – удивился Найл. – А которая тогда первая?

– Долбаный «Сон в летнюю ночь», – ответил Пэдди.

Тот же компромисс и искусство коалиций позволили оппозиции добиться впечатляющих успехов на губернаторских выборах, что потребовало немалых денежных средств, информационного обеспечения, без которых в условиях финансовоинформационной блокады невозможно и помышлять о победе.

– А что в нем «долбаного»? – спросила Мила.

Таким образом, патриотическая оппозиция, подобно Ивану Калите, умудрившемуся под гнетом Орды приумножить свой удел, накопить богатства, подготовить будущую Куликовскую битву, — подобно ему оппозиция добилась видимых результатов, почти фантастических, если учесть тотальный, бандитский характер нынешней власти.

Пэдди мучительно застонал.

– Ну, это всего лишь комедия, – сказал он. – Вся эта путаница из-за того, что кто-то кого-то не узнал, – чушь собачья. Играть просто скучно. Абсолютно не за что зацепиться.

Однако сегодня политика компромисса переживает острейший кризис. Приобретая форму союза с властью, встраивания во власть, сулит не только очевидные приобретения, но и явные, и скрытые потери, о которых все громче говорят в патриотических кругах.

– Роль Пака вполне достойная, – возразил Найл.

Союз с Черномырдиным, поддержка правительства думским патриотическим большинством приводят к утрате основного ресурса народно-патриотического движения, к утрате его оппозиционности. Той творящей энергии, из которой произрастают все прошлые, нынешние и будущие успехи движения. Энергии, которая, подобно топливу, толкает вперед все «социальные двигатели», задуманные в недрах оппозиции.

– Если я получу Гамлета, – заявил Пэдди, – я думаю сыграть его геем.

Утверждение Черномырдина на посту председателя правительства, осуществленное с благословения оппозиционной Думы, многие расценивают как уродливый альянс с человеком, который запятнал себя кровью народа в девяносто третьем году, осуществлял и освящал самые страшные и разрушительные шаги в экономике, вымирании нации.

– Потому что ты сам гей? – спросила Мила.

Утверждение предложенного Черномырдиным бюджета усиливает это ощущение. Делает оппозицию соучастницей гибельного курса, осмысленно разрушающего экономику великой державы, добивающего армию и науку, вычеркивающего из народной жизни культуру, обрекающего народ на исчезновение со скоростью полутора миллиона в год.

– Ха-ха, – проскандировал в ответ Пэдди. – Если хотите знать, я всегда думал, что Гамлет был геем. Он одержим своей матерью и ее сексуальной жизнью, он отвергает Офелию, и он явно влюблен в Горацио.

Вялая и невнятная реакция на конституционный кризис в Беларуси, нежелание публично поддержать Лукашенко, единственного славянского лидера, открыто ратующего за великий Союз, заставляет подозревать оппозицию в геополитической слепоте, в неумении отличать корпоративные интересы от общенациональных и стратегических.

– А такая интерпретация раньше имела место быть? – спросил Найл.

– Вероятно, особенно среди бесконечных научных исследований. Но на сцене я лично никогда не видел.

Аморфное и нечеткое реагирование на войну в Чечне на всех ее стадиях, расплывчатые формулировки в адрес Ельцина, сепаратистов, Рыбкина и Березовского убеждают в нечуткости к национальным интересам, игнорирование которых приведет к распаду России. Напоминают о злосчастном времени, когда коммунистическое большинство в Верховном Совете России проголосовало за распад СССР.

– Может, ты представишь нам какой-нибудь монолог сегодня? – спросила я. – Мне нравится тот, о заросшем саде.

Формально проиграв президентские выборы в атмосфере вопиющих нарушений закона, фальсификаций, информационного террора, пропустив в результате этого во власть больного, окруженного временщиками Ельцина, оппозиция отказалась опротестовывать результаты выборов. Покорно смирилась с фальсификацией, что вызвало глубочайшее разочароваиие людей, отдававших свои последние силы и даже жизни за народного кандидата. Это породило разнотолки и домыслы: существует ли у оппозиции реальная воля к власти?

– Может быть. В качестве подарка на день рождения.

Намеки «красного спикера» Селезнева на то, что Дума скорее всего ратифицирует договор СНВ-2, лишающий Россию ракетно-ядерной обороны, последнего гаранта независимости, — такие намеки пугают своей двусмысленностью, напоминают рассуждения о благе уничтожения «империи зла» СССР.

Мила вернулась из кладовой с бульонными кубиками.

Равнодушие к югославской драме, отказ в поддержке Милошевичу есть не что иное как уступка Америке, НАТО и Новому мировому порядку, уничтожающим сербов. Игнорирование уникальной возможности прорвать надвигающийся на Россию фронт НАТО, нанеся ему контрудар через союз России, Беларуси и Югославии.

– Эти муравьи, – сказала она, – просто неутомимые.

– Да, действительно, достойны восхищения, – присоединился Найл.

Сознательно провозглашенный курс на сглаживание социальных конфликтов, нежелание возглавить стачечную и забастовочную борьбу рабочих, страх социального взрыва — все это отдаляет измученных и отчаявшихся людей от оппозиции. Заставляет их искать иных радикальных лидеров, подобных Лебедю, который на деле доказал, что умеет осваивать социальный и национальный протест.

– Согласна, – поддержала я. – Даже привязалась к ним. Приятно каждое утро видеть, как они заняты своими грузоперевозками.

Сомнительным достижением оппозиции является делегирование ярчайшего политика России, сопредседателя НПСР Амана Тулеева, в правительство Черномырдина. Оппозиция потеряла любимца народа, Кузбасс потерял будущего патриотического губернатора, а противник получил право говорить о конформизме современных оппозиционеров.

– Да они повсюду, ребята! – неожиданно возмутилась Мила. – Это уже выглядит отвратно.

Руцкой, победивший в Курске только благодаря оппозиции, благодаря репутации лидера народного восстания, мученика «Лефортово», — сразу после избрания открыто порвал с оппозицией, присягнул на верность Ельцину, чьи танки разрывали в клочки защищавший Руцкого народ.

В дверях появилась Джесс в шортах и объемной клетчатой рубашке.

В добавление к сказанному, один из сопредседателей НПСР, Подберезкин, неосторожно признается в печати, что готовит политические программы и идеологические разработки не только для патриотов, но и для партии власти, для НДР, что, по его мнению, допустимо в контексте «системной оппозиции».

– Так, именинница, – обратилась она ко мне. – Убирайся отсюда. Нам нужно подготовить сад для торжества. И не подглядывай.

Все это накапливается, суммируется, перерастает в политическую и мировоззренческую проблему, сотрясающую народно-патриотическую оппозицию. Границы компромисса, его издержки и приобретения, аналитический, а не интуитивный расчет стратегии и тактики, — таковы контуры дискуссии, стихийно ведущейся в оппозиционных кругах.



«Системная», или «конструктивная оппозиция» — термин, впервые прозвучавший после августа 91-го года из уст Егора Яковлева. В те дни были запрещены все патриотические газеты и организации. Шла травля русских писателей, которых называли фашистами. Последних советских лидеров заточили в тюрьму. По всем областям шла охота за патриотами, некоторых из которых, таких, как Парфенов, передавали в руки мучителей. В атмосфере психоза, травли и подавления Егор Яковлев, глашатай победившего либерализма, дал понять, что к политической жизни будут допущены только те, кто присягнул победителям, те, кто станет изображать оппозицию, создавая видимость демократической процедуры.

– Разве это не Дила халат? – спросил Генри, зайдя ко мне в ванную.

– Что? – замялась я. – Это? Э-э, да. А что такое?

Идея «конструктивной оппозиции» не могла прийти в голову новоявленным российским демократам, а была им подсказана все из тех же западных политологических центров, где моделировались процессы перестройки, включая перехват власти. «Системная оппозиция» — изобретение Запада для России, в которой предполагалось сломить всякие формы народного сопротивления. Воскрешенный сегодня яковлевский термин — «конструктивная оппозиция» — направлен на создание биполярной структуры власти, состоящей из правящей группировки и оппонирующей ей квазиоппозиции, которая своим происхождением, политическим статусом, финансовыми и информационными средствами обязана режиму. В случае прихода к власти такая оппозиция глубинно не меняет режим, воспроизводит его в новой политической ситуации. Биполярная, управляемая из единого, невидимого миру властного центра система и составляет сущность американского олигархизма. Было бы крайне опасным, если бы народно-патриотические теоретики согласились на эту формулу, ставящую крест на всякой возможности сменить разрушительный курс.

Генри лишь пожал плечами.

Происходящие в народно-патриотическом движении мутации, при всех видимых выигрышах, сулят и опасности пока еще не до конца осмысленные, главные из которых — потеря народного доверия, переход народных симпатий на сторону мнимо-радикального, внедренного в политику лидера, апатия другой части народа, которая не выдержит «горбачевизма под номером два». К числу опасности относится и нарастающая угроза раскола, которая сведет на нет все жертвы и усилия предшествующих лет.

Он остался со мной, пока я принимала ванну, встал, прислонившись спиной к подоконнику открытого окна, теплый вечерний ветерок играл его волосами.