— Допустим, — согласился я и в свою очередь помолчал. — Вы толкнули ногой открытую дверь, вошли, увидели тело профессора и от неожиданности или же от страха, все равно, выронили все из рук. Затем вы опустились на колени и, поняв, что ваш тесть заколот ножом, бросились в гостиную.

— Точно так! — сказал Кодов.

— А дверь?

Он не знал, что отвечать.

Я распорядился позвать доктора Беровского и Любенова.

— Вы первыми увидели убитого. Была ли дверь в прихожую открыта?

— Открыта! — быстро ответил доктор Беровский.

— А вы почему молчите, товарищ Любенов?

— Не уверен, была ли она открыта, — сказал лаборант. — Просто не могу вспомнить. Кажется, она была закрыта.

— Открыта, закрыта! Так ли это важно? — спросил мрачно Кодов.

Не ответив ему, я спросил всех троих:

— Вы видели нож, который был найден возле тела профессора?

— Разумеется, видели, — ответил доктор Беровский.

— Этот нож принадлежал профессору? Видели ли вы здесь этот нож когда-либо раньше?

Все трое отрицательно покачали головами.

— Гражданин Кодов, где вы взяли этот нож?

— На столе на кухне. Там я его и взял!

— Доктор Беровский, — сказал я, — в соответствии с арифметическими подсчетами, которые я произвел в минутах и секундах, в момент убийства вы были на кухне. Расстояние от кухни до прихожей не столь уж велико. Неужели вы не слышали никакого подозрительного шума в прихожей — вообще ни-че-го?

— Ничего я не слышал, — ответил Беровский. — На кухне играло радио.

Я спросил Любенова:

— Играло в это время радио?

— Играло, — подтвердил тот. — Когда мы с доктором Беровским выбежали в прихожую, оно продолжало играть.

Я попросил Кодова и Любенова выйти.

— Доктор Беровский, — сказал я, — вы ушли на кухню до того, как позвали профессора к телефону. Не вспомните ли вы точное время, когда покинули гостиную?

— Разумеется. Было ровно без трех минут одиннадцать. Через минуту после того, как я вошел в кухню, зазвонил телефон в прихожей.

— Но ведь на кухне   и г р а л о   р а д и о! — Я посмотрел ему в глаза и помолчал. — Как могли вы услышать телефон? Вы   н и ч е г о   не слышали, когда кто-то убивал профессора,   н и ч е г о   не слышали, когда он рухнул на пол, но услышали негромкий телефонный звонок. Как вы это объясняете?

Доктор снисходительно улыбнулся.

— Объяснение, дорогой товарищ следователь, очень простое. Без двух минут одиннадцать по радио звучало   а д а ж и о   из концерта Шумана. А потом, после одиннадцати,   з а г р е м е л а   эстрадная музыка. Когда звучит минорное адажио из концерта Шумана, можно отлично услышать телефонный звонок в прихожей. Но когда гремит эстрадный оркестр, даже если десять человек рухнут на пол в прихожей, все равно ничего не услышишь. Ставлю тысячу против одного!

— Откуда передавали этот концерт Шумана? — спросил я.

— Не могу сказать. Я вошел во время финала.

— Хорошо, — сказал я. — А зачем вы пошли на кухню и что делали там до семи-восьми минут двенадцатого?

— У меня язва, я пошел лекарство принять. Потом сидел на лавочке в чулане, ждал, пока боль утихнет. В этом нет ничего загадочного, не правда ли?

— Конечно, — сказал я. — Ничего загадочного: гостя беспокоит язва, он идет на кухню выпить лекарство, а в это время хозяин падает на пол, пронзенный ножом. Искать связь между этими событиями может только человек, пишущий детективные романы. Но я не писатель.

— И слава богу! — Доктор Беровский улыбнулся и пожал мне руку (вероятно, поздравил меня с тем, что я не писатель).

Закашлявшись, я полез в карман за носовым платком, потом посмотрел в окно — стекло было заснеженное...

Те оркестры еще звучали в моей душе, но я не улавливал ни мелодии, ни маршевых ритмов. Слышался лишь гул, но и это было хорошо. В конце концов, следователь не обязательно должен уже в первый момент следствия непременно взять быка за рога, не так ли?

Глава третья

РАССКАЗ ДОКТОРА АНАСТАСИЯ БУКОВА

1

На рассвете восьмого января Красимира Кодова временно задержали в следственном отделе, а доктор Беровский, Любенов и я подписали декларацию о невыезде.

Следователь Ламби Канделаров, на которого было возложено предварительное следствие по делу об убийстве профессора Ивана Астарджиева, дал распоряжение инспектору Тодору Манчеву просмотреть личные бумаги профессора в институте вирусологических исследований, а инспектору Милушу Данчеву — допросить его экономку Дору Басмаджиеву и изучить его гражданское состояние в районном совете.

В квартире профессора Астарджиева остались после нас следователь Ламби Канделаров, сержант и милиционер — для охраны жилища до распоряжения следственных и общинных органов.

Приближался пятый час. Еще не начало светать, продолжал падать легкий снежок, скапливаясь шапками на уличных фонарях. Утро было холодное, и после бессонной ночи и пережитых ужасов у меня просто зуб на зуб не попадал. Я шел по заснеженным улицам сгорбившись, будто нес на спине какой-то груз.

Я жил в квартале Лозенец, напротив соснового леса. Открыв дверь своей однокомнатной, войдя в маленькую прихожую, я испытал такое чувство, как будто лезу в чужую квартиру. Неприятная дрожь, точно прикоснулся обнаженным телом к скованному морозом металлу, сотрясла мои плечи, и смутный, неясный страх охватил сердце, словно меня подстерегало какое-то отвратительное пресмыкающееся. Подобный страх я уже испытал однажды, когда бродил поздно вечером, при луне, по оползням и холмам родопской местности Змеица. Мне все время казалось, что вот-вот выползет огромный, как дракон, уж трех метров длиной, с гирей на хвосте... Но ничего там не появлялось, если не считать каких-то мышей и сусликов, перебегавших узкую тропинку, чтобы мгновенно шмыгнуть в ближайшие кусты.

А в остальном, если исключить страх перед ужами, я храбрый человек. Пересекая, например, эту местность Змеицу, я и не вспомнил о свирепых волках-одиночках, о которых с незапамятных времен рассказывали, что они превратили эту местность в свое любимое пристанище. Я шагал по безлюдной тропинке, насвистывая что есть силы все, что приходило в голову, наплевав на всех волков на свете. Я инстинктивно чувствовал их присутствие вокруг, ощущал их горящие глаза, глядящие мне в спину, но шел по тропинке и еще сильнее свистел. Никаких волков не было у меня на уме. Я вообще о них не думал.

Да и по характеру я не очень чувствителен. Когда, например, момчиловская царица, корова Рашка, расхворалась, я дал разрешение ее зарезать. И не думает ли кто-нибудь, что я остался в Момчилове, чтобы дождаться там ее кончины, как это наверняка бы сделал какой-нибудь сентиментальный ветеринарный врач? Ну нет! Я сразу же сломя голову помчался на велосипеде в село Кестен, так как вдруг вспомнил, что там у меня очень важное дело. Я даже завернул в корчму, находившуюся в самом начале села Кестен. Проглотил там стоя две рюмки плодовой ракии, будто Рашке предстояла еще долгая жизнь, а не ждал ее острый длинный нож момчиловского мясника... Такой уж я человек — малость суховатый, не спорю; трагедии проходят рядом с моим сердцем, не особенно его задевая.

И не было у меня причин так уж сильно волноваться из-за полуночной бойни на улице Чехова, хотя я, бывало, играл в шахматы с профессором и получал добровольно «мат» только для того, чтобы немножко порадовать одинокого старика. Сердце у него было пробито двумя инфарктами, и надо было быть зверем, чтобы по собственной воле не попадать в «матовое» положение... Но одного ли достойного убили в этом душевнобольном, неуравновешенном мире, чтобы переживать бог знает как!.. Просто я всю жизнь плохо переношу холод и бессонницу, поэтому, когда я вошел в свою однокомнатную (которая вообще-то очень уютна), мне показалось, что я лезу в чужую квартиру и что в темноте меня подстерегает какое-то жуткое пресмыкающееся. Я так устроен, что бессонница и холод истощают мою нервную систему, а вовсе не потому, что я сентиментальный человек. Какие уж, извините, сантименты у ветеринарного врача! Я бы абсолютно не испытывал страха, если бы хорошо выспался ночью и на улице грело теплое солнышко, а не сыпал унылый этот снег.

Во всяком случае, зашвырнув свою шляпу на один стул, я опустился на другой, не снимая пальто, вытянул ноги и закрыл глаза. И вот профессор, такой, каким я видел его недавно — скорчившийся, с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, в луже крови, — возник передо мной. Я нахмурился, потому что мне никогда не нравились подобные «натюрморты», я всегда отдавал предпочтение картине с двумя яблоками (пусть даже и с острым   н о ж о м, который лежит рядом, на столе) или в крайнем случае натюрморту с фазанами, или с дикими утками, или с какой угодно иной пернатой дичью, с неизбежной бутылкой вина и с еще более неизбежной недопитой рюмкой! Но тело человека, пронзенное ножом, с застывшим ужасом в остекленевших глазах, с замершим криком на мертвых губах — нет, такие картины не по мне (хоть я и хладнокровный человек), и потому я вскакиваю, размахивая руками, бегу к водопроводному крану и ополаскиваю лицо холодной водой... Это было, конечно, несерьезно с моей стороны, в результате меня начало сильно лихорадить и охватил озноб... Я забыл включить электрическую плиту! Что ж, за рассеянность приходится платить. Однокомнатные квартиры у нас такие холодные — я бы сказал,   л е д я н ы е, когда они не подключены к отопительной сети ТЭЦ, как это и случилось с моей. И, помня об этом, не должен был я в такой ледяной квартире ополаскиваться рано утром холодной водой, пока не обеспечил себе хоть немного живительного тепла от электрической плиты или от какого-либо другого электрического прибора.

И вот наконец мне пришла в голову разумная мысль: пойти к моему доброму другу Аввакуму Захову. У него в гостиной камин, и зимой он всегда поддерживает в нем огонь.

2

Я ходил в гости к профессору, потому что мы работали с ним в одном институте, в одной лаборатории, нас сблизили общие научные задачи. Случалось, иногда к нему приходила и его дочь Надя (я уже говорил, что ее глаза напоминали мне глаза моей Христины — игривые, хитрые, лукавые). Разумеется, я помнил Христину такой, какой она была лет пятнадцать-шестнадцать тому назад, но это не имеет значения — Надя моложава, а я уже не молодой человек: тридцать лет — не шутка... И не из-за Нади я ходил к профессору, а потому, что нас с ним сближали общие профессиональные задачи, и, наконец, потому, что он любил играть в шахматы и я испытываю к этой игре такую же симпатию, как и он. Вот почему мое присутствие в профессорском доме объяснимо. А почему туда ходил Аввакум — это обстоятельство длительное время было окутано для меня тайной.

Если случалось, что мы появлялись у профессора вдвоем с Аввакумом, а Нади там не было, я тактично уступал роль первой скрипки моему другу, то есть незаметно выключался из разговора, говорил о чем-либо лишь тогда, когда тот или другой задавали мне вопросы. Поскольку, однако, оба не особенно старались вовлечь меня в беседу, а иногда даже вообще забывали обо мне, я внимательно вслушивался в их разговоры и, точно бесстрастный компьютер, заносил каждую их мысль в соответствующие досье-характеристики. Так я постепенно и понял, что влекло Аввакума к профессору и его дому.

Большинство пожилых людей, проводящих свои дни преимущественно в уединении, с большой охотой рассказывают обычно свою биографию и делятся своими воспоминаниями всякий раз, как только случай предоставит им любопытных или хотя бы просто внимательных собеседников. Это правило полностью применимо и к моему профессору. Но я бы ни в коем случае не стал утверждать, что Аввакум слушал профессора с одинаковым вниманием и что он проявлял одинаковый интерес к его рассказам. Нет! Когда профессор, например, с увлечением повествовал о том, как он жил в Париже, проходя специализацию по микробиологии в Пастеровском институте, какая историйка была у него с хозяйской дочкой и в каком ресторане около Люксембургского парка он однажды ел устриц в соусе, приправленном лимонным соком или соком винной ягоды, и о других событиях подобного рода, Аввакум явно скучал, пускал клубы дыма из трубки и смотрел сквозь них, погруженный кто знает, в какие мысли и дела. Он делал вид, что слушает, но я мог поставить старую, заслуженную честь коровы Рашки против шумной славы всех современных коров с высокими надоями, что Аввакум не слышал ни единого слова из прочувствованных рассказов профессора, а думал, наверное, о загадочных письменах фракийцев или этрусков, о последнем представлении «Щелкунчика» Чайковского или о каком-либо новом издании сборника алгебраических задач. Кто знает, о чем думал Аввакум, когда профессор рассказывал о старшей дочери своих парижских хозяев или об устрицах в соке винной ягоды и о Люксембургском парке?

Совершенно иной интерес проявлял Аввакум к житью-бытью профессора, когда тот начинал говорить о той истории с девушкой Виолеттой из села Дивдядово Шуменской околии. О святая простота, богиня из богинь!.. Когда ее дух воцарялся в доме профессора, Аввакум весь превращался в слух, а стены профессорской гостиной внезапно исчезали, превращаясь в округлые холмы над Дивдядовом и долиной Тичи, золотой благодаря пшенице и шелковой благодаря кукурузе, богатой преданиями старины, в зное которой хвосты коней развевались, точно священные хоругви...

Но если кто думает, что Аввакум расспрашивал профессора об исторических событиях, происшедших на земле Дивдядова в Аспарухово или Омуртаговское время, он глубоко ошибается. Аввакум был таким докой в древней истории, что даже какой-нибудь профессор-историк вряд ли мог бы открыть ему что-нибудь новое в этой науке. Поэтому я и задавал себе вопрос: «Что, в сущности, связывает Аввакума с Астарджиевым? Почему он подолгу засиживается в этом доме?»

Профессор Астарджиев работал когда-то, в молодые свои годы, учителем в шуменской гимназии. Там он познакомился с девушкой Виолеттой из расположенного недалеко от Преслава села Мостич. Окончив гимназию, Виолетта в том же году получила назначение вольнонаемной учительницей в начальную школу села Дивдядово. И, таким образом, в треугольнике Мостич — Дивдядово — Шумен зародилась и разгорелась большая, необыкновенная любовь. В те годы гитар, мечтаний и нелегальной деятельности такое случалось — вспыхнет и разгорится романтичная любовь. Я уже давно дружил с Аввакумом, еще с момчиловских времен, и знал, что сердце его недоступно женщинам, романтике и нежным чувствам. Он отверг Балабаницу, эту момчиловскую Фрину, двум любовницам позволил проглотить цианистые соединения, потому что эти женщины были замешаны в шпионских аферах (играя с ними в любовь, он их и разоблачил), с балериной, танцевавшей в «Спящей красавице», поддерживал бог знает какую дружбу, не говоря уже о его вульгарной связи с официанткой из бара на улице Искыр, — о какой романтике, извините, может идти речь в отношениях, где «кинжал и яд» и букетики фиалок были ему одинаково необходимы как   п о д р у ч н ы е   средства! Был ли он способен на искренние чувства и в какой степени? В своих заметках о нем я описывал его любовные связи, как говорится, в их внешнем проявлении — бог меня хранил от того, чтобы пытаться проникнуть в них глубже. Лишь опытнейший «спелеолог» мог проникать в глубины души этого человека, а я в этой области был и остаюсь самым обыкновенным дилетантом. Но все же я считаю, что его сердце недоступно для так называемой «романтичной» любви.

Поэтому я удивился жадному любопытству, с каким он слушал рассказы Астарджиева о любви его и девушки Виолетты. Как они под вечер гуляли по дороге, ведущей в Мостич, когда солнце садилось за преславскую гору и от его стелющихся по земле лучей колосья пшеницы — слегка раскачиваемые восточным ветром — выглядели как взволнованное медно-золотое море; как они останавливались под дикой яблоней, обнимались, а воздух вокруг благоухал смешанным запахом бузины и ромашки, тимьяна и полыни; и как сверчки именно в этот час начинали свою бесконечную музыку, продолжавшуюся вплоть до рассвета, когда восточный ветер сменялся ветром, идущим с Преславского Балкана.

— И однажды вы провели ночь под дикой яблоней? — спросил как-то Аввакум.

— Зачем?

— Вы так красиво рассказываете об утренних часах в этом селе Мостич! — ответил Аввакум. — Я был на раскопках в этом краю и прекрасно помню, что рано утром ветер поворачивал и начинал дуть с Преславского Балкана. Перемена ветра происходила обычно к пяти часам, в направлении, обратном движению часовой стрелки. Ваши впечатления очень точны, и поэтому я спрашиваю вас, не спали ли вы с этой девушкой на свежем воздухе, под дикой яблоней.

— Ну что вы говорите! — распростер свои длинные руки профессор. — Такая возможность — спать на воздухе, под дикой яблоней —   в о о б щ е   не приходила нам в голову! В то время была   д р у г а я   мораль, дорогой друг, для нас любовь была чем-то святым, а вовсе не спортом. А о ранних утренних часах я вам расскажу. Вставал я на рассвете, садился на велосипед (у меня был «пежо») и крутил педали по дороге в село Мостич. Иногда я заставал ожидавшую меня Виолетту уже под дикой яблоней, иногда сам ее ждал — как когда случалось!

— Понимаю, — сказал Аввакум. — В то время дорога не была асфальтированной, местами были рытвины, и, когда человек ехал по ней на велосипеде, он не мог точно рассчитать свое время. Поэтому на определенное место прибывал то с опозданием, то раньше.

— Хм, дело было не в дороге! — усмехался с добродушной снисходительностью профессор. — Мой «пежо» был вездеходом, а у нее был шаг козленка! Мы оба могли лететь по воздуху, если надо. Но у нас не хватало терпения, дорогой друг, мы спешили увидеться, горели от нетерпения встретиться. Для каждого из нас ночь тянулась целую вечность. Как только мы замечали, что начинает светать, мы бросались навстречу друг другу! Мы не смотрели на часы, а слушали свои сердца. Поэтому случалось, что кто-то из нас опережал другого и достигал дикой яблони раньше.

— Понимаю, — снова сказал Аввакум. — Между часами одной марки и одной модели может существовать опережение или отставание, которые выражаются плюсом или минусом, а что же остается сердцам людей! — Он засмеялся. — У людских сердец случается, что опережение и отставание, плюсы и минусы во времени измеряются не секундами, не минутами, даже не часами. А целыми эпохами! Вы не согласны?

— Э, вы заходите слишком далеко, мой друг. Мы с Виолеттой были детьми одной эпохи, то есть смотрели на мир одними глазами.

— Чудесно! — сказал задумчиво Аввакум.

— Хорошие были годы! — вздохнул профессор.

Разговоры в этом духе велись почти всякий раз, когда Аввакум приходил в гости к профессору. Тема «Виолетта» не была, разумеется, бесконечной. За несколько месяцев она была исчерпана, ее продолжительность не нашла отражения в длинной нити лет. Виолетта не смогла дождаться того торжественного часа, когда ее супруг был увенчан титулом профессора, она умерла, не увидев его даже доцентом. Так что, сколько бы историй из любви Павла и Виргинии, Германа и Доротеи ни содержала их дружба, она могла давать пищу для беседы двух друзей самое большее на несколько месяцев, а потом иссякла, как пересохший источник. Но вскоре вокруг этого источника начали расти точно грибы новые темы. Однажды возник разговор о старой дороге в Мостич, в другой раз — о прежних велосипедах «пежо». Какая сталь, какая резина! Этот ветеран еще делал свое дело. Профессор подарил его почтальону, а тот, уйдя на пенсию, передал своему сыну. Внук почтальона еще катался на бессмертном «пежо» по улицам еще более бессмертного села Мостич.

— Тайна столь долгой жизни велосипеда кроется в качестве стали, — сказал однажды Аввакум.

Профессор задумчиво проговорил:

— Сталь — да, конечно, но и работа! До войны люди делали все из хорошего материала, это верно, но они ведь и старались   х о р о ш о   сделать! Например, этот мой велосипед... — Вздохнув, он замолчал.

Мне казалось, Аввакум полюбил профессора из-за этих его вздохов и из-за его молчания, наполненного, наверное, бог знает какими заботами и мыслями.

Эта привычка — слегка вздохнув, своевременно умолкать — была и у самого Аввакума.

3

Аввакум встретил меня в своем повседневном халате, но под ним был одет так, словно готовился уходить или только что вернулся откуда-то.

— Возвратился после ночных похождений или намереваешься сделать ранние визиты? — спросил я его будто в шутку, раздеваясь в прихожей.

— И на этот раз ты не смог угадать, — нахмурился Аввакум. — Когда ты наконец научишься видеть? Если б я возвратился после ночных «похождений», я был бы небрит, веки у меня были бы как полузакрытые ставни, а зрачки мутные. Всмотрись, пожалуйста, как это подобает внимательному человеку, и ты поймешь.

— Тебя куда-то срочно вызвали, — сказал я, — и ты готовишься к выходу.

— Опять двойка! — Аввакум покачал головой. — Если бы меня вызвали срочно, неожиданно, был бы я сейчас в домашних туфлях? Разве бы я набил и закурил свою самую большую трубку, а?

Он открыл дверь и пропустил меня в гостиную.

В камине горел чудесный огонь. Воздух тонко благоухал пылающими буковыми поленьями, еще более тонко благоухал коньяк «Преслав». Аввакум предпочитал его и французскому, и греческому. Насколько я мог судить по его лаконичным высказываниям и намекам, «Преслав» напоминал ему об археологических изысканиях и приключениях разведчика в дорогие его сердцу времена молодости. Я понимал его чувства. К примеру, всякий раз, когда я бываю в Момчилове, я останавливаюсь обедать в запущенной, обветшалой корчме бай Гроздана. Через две улицы — новый современный ресторан «Балкантуриста», но я не предпочитаю его постаревшей от времени корчме бай Гроздана. Она напоминает о прошлом, о момчиловской очаровательной Балабанице, занимавшей наши умы...

Огонь в камине буйствовал, напротив камина стояло любимое кресло Аввакума — массивное, венского стиля конца прошлого века, на колесиках, обитое бархатом темно-красного цвета, уже довольно потертым. На круглом столике красного дерева с массивными для его размеров столешницей и ножкой (впрочем, массивной и тяжелой была вся мебель в доме Аввакума), на знакомом мне круглом столике дымилась поставленная на глазурованную тарелочку большая джезва с только что вскипевшим кофе.

Я придвинул табуретку, сел поближе к камину и вытянул руки к огню, чтобы погреть их. Аввакум принес и для меня кофейную чашку и рюмку и пригласил расположиться у столика.

— Ты вот не смог угадать, выходил ли я из дому или же вернулся откуда-то, — начал он, наливая мне кофе и наполняя мою рюмку коньяком. — Я же попытаюсь рассказать, что случилось с тобой сегодня, — он посмотрел на свои часы, — между пятью и шестью часами утра. Не возражаешь?

Мне давно известна его страсть решать задачи такого рода. Есть ведь читатели, у которых хобби — решение кроссвордов, напечатанных на последних и предпоследних страницах газет и журналов. Любимым же развлечением Аввакума было разгадывать последние час или два повседневной жизни его друзей. И врагов тоже. Или, например, положение начатого уже предварительного следствия.

— Прошу! — сказал я ему, хотя в это утро у меня и не было настроения для подобных   и г р.

Попыхав трубкой, Аввакум сказал:

— Без четверти пять ты вышел из дома профессора Астарджиева и отправился пешком к себе домой.

— Откуда ты знаешь, что я был в доме профессора Астарджиева? — Я почувствовал, как какая-то дрожь — или нечто подобное — пронзила одновременно и мое сердце, и мою душу.

— Потом объясню, — сказал Аввакум. — Итак, ты вышел без четверти пять. Ты настолько был   в н е   с е б я, что просто не замечал, как и шел, — бежал ли ты как преследуемый или же волочился как побитый. Может, на некоторых участках пути ты бежал, а на других еле тащился. Ритм ходьбы был синхронным с твоим душевным состоянием. Но, двигаясь в таком ритме, ты прошел путь от Астарджиева до своего дома примерно за пятнадцать-двадцать минут. Измотанный, ты вошел в свою небольшую прихожую, швырнул шляпу на стул, который находится справа от журнального столика, закутался в пальто и побыл так, окоченевший от холода и мучительных переживаний, примерно минут пять. Затем, пришпоренный великим инстинктом самосохранения, ты вскочил, взял шляпу и бросился бежать ко мне, верно? Но от волнения и спешки вместо того, чтобы взять шляпу со стула, ты схватил шляпу, которая была на вешалке. В этот момент там находилась твоя светлая летняя шляпа. И ты пришел ко мне в зимнем пальто и летней шляпе, любезный. Лицо у тебя все еще синевато-серого цвета, а в глазах — все еще ужас. Не хочешь взглянуть на себя в зеркало?

— Не надо, — сказал я грустно.

Мы помолчали.

Он налил в мою рюмку коньяка, налил и в свою, встал и отлил несколько капель на пол.

— Вечная память профессору, — сказал он. — Пусть земля ему будет пухом.

Ноги у меня дрожали, колени подгибались. Я уморился, пока добирался сюда, на улице было так скользко! Но я тоже поднялся и дрожащей рукой отлил на пол несколько капель.

— Мир праху его! — промолвил я, удивленный и смущенный. Потом спросил Аввакума: — Что, Надя тебя уведомила по телефону?

В уголках губ появилась у Аввакума едва заметная добродушно-ироническая улыбка.

— Для меня, милый, дочь профессора не просто Надя, а Надя Кодова. Люди, окружавшие профессора, чужие мне. Даже его дочь. Тебе хорошо известно, что я поддерживаю с ними лишь формальное знакомство. Я — последний, к кому бы обратилась Надя по какому бы то ни было поводу. Даже по поводу смерти своего отца.

— Но все же кто-то ведь рассказал тебе о событиях? — настаивал я взволнованно, даже нервно.

Аввакум долил мне коньяку, снова пыхнул дымом, пристально глядя на огонь, потом пошел к широкому окну, выходившему на террасу дома, и раздвинул шторы. Уже наступило бледно-серое утро. По-прежнему валил снег.

— Несколько лет тому назад мне посоветовали познакомиться с профессором, — сказал Аввакум, усаживаясь в кресло. — Никаких подозрений не было, напротив, о нем шла слава как об очень честном, лояльном ученом... Но он был видным микробиологом, работал в секретной лаборатории, имел дело с ядами — короче говоря, им могли заинтересоваться иностранцы. Поэтому мне посоветовали познакомиться с ним — на служебном языке это означает, что мне дали поручение узнать, нет ли поблизости «волка»...

— Вот, значит,   к а к и м   другом ты был профессору! — сказал я с упреком.

Не обратив внимания на мой упрек, Аввакум продолжал:

— Но за эти годы никакого «волка» около профессора не появилось, а случилось так, что я с ним подружился. О покушении же я узнал вчера вечером. Мне позвонили из моего отдела — там поддерживают связь с управлением милиции.

— А почему же ты не пришел туда сразу?

— Потому, что этот случай — дело криминальной милиции. Если убивают человека, криминальная милиция начинает расследование. Бывает, что ведется параллельное расследование — разумеется, если в «соответствующем» месте решат, что это необходимо. Я бы проявил интерес к этому случаю, но о таких вещах думают другие, а я только исполняю.

— Господи, неужели его убили иностранные агенты? — спросил я.

Аввакум не ответил. Пренебрежительно усмехнувшись, пожал плечами.

— Тогда кто же мог извлечь пользу из его смерти? — продолжал я. — Чьим интересам угрожал профессор? Уж не стал ли он «персоной нон грата» иностранным фирмам, производящим сыворотку?

— Не читал ли ты недавно какой-нибудь романчик из «черной серии»? — спросил насмешливо Аввакум.

— И все же, — настаивал я, — ты имеешь что-нибудь в виду, ведь правда?

Задумчивая улыбка проскользнула по губам Аввакума, однако глаза продолжали смотреть холодно.

— Ты имеешь что-нибудь в виду? — повторил я свой вопрос.

— Имею, конечно. — Он слегка развел руками. — Человек — это звучит гордо, но от человека всего можно ждать... Таков мой девиз, его я всегда имею в виду.

Снаружи, за стеклами, светлело все больше. Продолжал идти легкий снежок.

Глава четвертая

РАССКАЗ СЛЕДОВАТЕЛЯ МИЛИЦИИ МАЙОРА ЛАМБИ КАНДЕЛАРОВА

1

Когда ушел последний из гостей Астарджиева, ветеринарный врач Анастасий Буков (этот человек показался мне в отличие от других сильно опечаленным), я созвал в гостиной небольшое совещание, чтобы обобщить полученные результаты предварительного следствия. Кроме двух инспекторов, Данчева и Манчева, я пригласил и сержантов — Наума и Рашко, чтобы они, находясь пока только на подступах к большой криминалистике, видели, как работает начальство, и учились мастерству. Рашко — добродушный, чересчур разговорчивый, хоть в общем серьезный парень. Наум же — такой унылый, будто у него ноют зубы или будто кто-то его изругал. Чтобы выглядеть строгим, Рашко завел под носом коротко подстриженные усики, а Наум — вероятно, чтобы иметь вид человека, склонного к философским размышлениям, — носит тонкие усики, подковообразно изогнутые в сторону торчащей четырехугольной бородки. Когда-то он видел портрет арабского халифа и, кто знает почему, воспринял его как образец «большого» человека, которому стоит подражать.

Поскольку я рассказал о сержантах, надо рассказать немного и о двух моих лейтенантах. Манчев — человек практики, а Данчев — рассудка. Манчев женат, любит хорошо поесть, носит длинные галстуки и начищенную до блеска обувь. Данчев холост, скептически относится к семейной жизни, редко надевает галстук, любит выпить пива — за чужой счет.

Но вернемся к делу. Следует признать, что истекшие часы не прошли для меня даром. С начала следствия я выкурил почти пачку сигарет, во рту была горечь, глаза чесались. Я тер тыльной стороной ладони свои проклятые зенки, как это делают дети, когда их клонит ко сну. Но мне не спалось. Когда я лег на диван, я начал вертеться с боку на бок, словно какой-то жалкий неврастеник, — лишь усталость заставляла меня лежать. И когда я закурил последнюю сигарету, мне пришло в голову, что я впервые ощущаю усталость — будто на моей голове шляпа из свинца, но она никому не видима, даже мне. «Усталость ли это? — испугался я, всматриваясь в сигарету, которая расточительно дымила, зажатая моими пальцами. — Прошу, прошу! Вы за кого меня принимаете? Если я не ПРОФЕССИОНАЛ, а пришел с преподавательской КАФЕДРЫ, значит, у меня на губах молоко не обсохло, не так ли?» Я глубоко затянулся и сказал про себя: «Ну хорошо, думайте что хотите! К черту! Скоро вы увидите, с   к е м   имеете дело, о, очень скоро!» Сделав усилие, чтобы сдвинуть назад свинцовую шляпу и решительно выбраться из тумана, который все больше сгущался вокруг меня, я сказал:

— Будьте внимательны. В данном случае убит не кто-то, кого знает лишь кучка людей и на чье место кадровик может поставить любого! Совсем нет! Насильственным путем убрали крупного ученого. И поэтому, как говорится, пошевеливайте мозгами, сосредоточьте внимание на картинке. Итак... Вчера был Иванов день, не правда ли? Профессор Астарджиев, хоть он и биолог, и начальник исследовательской лаборатории при Институте вирусологических исследований, решил, как и другие простые смертные, отпраздновать свои именины. Будучи вдовцом и живя одиноко, он пригласил на ужин приятную компанию, состоящую из близких людей: свою дочь Надю и своего зятя Красимира Кодова. Сына Радоя профессор не мог пригласить — в настоящее время тот проживает в Ливии, он инженер-нефтедобытчик. Астарджиев пригласил также своего помощника доктора Петра Беровского, сотрудника доктора Анастасия Букова и лаборанта Веселина Любенова, кандидата наук. Компания, как говорится, лучше некуда — то есть все люди солидные.

Теперь позволю себе сказать несколько слов о каждом из приглашенных. Надя, дочь профессора. Ей тридцать шесть, она директор фирменного магазина готовых меховых изделий. Имеет высшее торговое образование. Ее мужу — Красимиру Кодову — сорок, работает административным директором отеля «Париж», окончил институт в Шумене. Доктор Петр Беровский — пятидесяти лет, помощник профессора, автор книги по вопросам микробиологии, разведенный, бездетный. Бывшая его жена — врач, начальник отделения в больнице Медицинской академии. Анастасий Буков — ветврач, специализировался на микробиологии, три года работает в институте. Веселин Любенов два года работает лаборантом в институте, кандидат наук, ответственный за противопожарную охрану, тридцатилетний холостяк.

Итак, состоявшийся вчера вечером праздничный ужин проходил в столовой. Посуда, как вы, наверное, заметили, еще не убрана. В четверть одиннадцатого гости переместились сюда, в гостиную, пили кофе — вот и кофейные чашечки еще на столе. Я предполагаю, что к десяти сорока пяти Красимиру Кодову захотелось выпить еще. (В это время большинство директоров и управляющих отелями класса «люкс» и «суперлюкс» имеют привычку пить — кто вино, кто виски, в зависимости от обстоятельств и настроения.)

Должен вам сказать, что я извлекаю уроки для работы не только непосредственно из жизни, из опыта, из практики, но и из книг, из документов. Некоторые мои коллеги относятся ко мне с недоверием из-за того, что я изучал криминалистику по книгам, не на основе жизненной практики. Что же поделаешь!

Я читал, товарищи, судебные дела, где собраны документы следствия против директоров и управляющих отелями высшей категории. И знаете ли, какое я сделал открытие? К одиннадцати часам директоров обычно охватывает скука, и они испытывают потребность немного поразвлечься. Одни развлекаются с подведомственным женским персоналом, другие любят выпить выдержанного вина в компании с друзьями. Эти последние часто сочетают питие с игрой в покер или кости. Вы ведь знаете, что каждый развлекается в зависимости от характера и от того, разумеется, что на более изысканном языке называется «культурой».

Да, так о чем же говорят дела и документы. Они говорят о том, что большинство директоров отелей класса «люкс» и «суперлюкс» к одиннадцати часам вечера испытывают непреодолимое (или труднопреодолимое) желание развлечься — или с женщинами, или вином и азартной игрой.

Это обобщение в применении к нашему праздничному ужину может пролить свет на поведение СВИДЕТЕЛЯ № 1 — Красимира Кодова, супруга Нади.

Как он себя чувствует в одиннадцать часов? Как обычно: хочет выпить. Ведь говорят же, что привычка — вторая натура. И вот вторая натура Красимира Кодова требует вина. Другие гости пьют кофе, а он хочет выпить вина. Но вино закончилось, поэтому профессор говорит примерно так: «Зятек, возьми кувшин и нож, спустись в подвал и налей вина. Да отрежь заодно кусок свиного окорока, чтобы было чем закусить!»

Без десяти минут одиннадцать Красимир Кодов спускается в подвал.

Без трех минут одиннадцать доктор Беровский покидает гостиную и идет на кухню.

Без двух минут одиннадцать звонит телефон в прихожей.

Без двух минут одиннадцать профессор Астарджиев покидает гостиную и идет в прихожую поговорить по телефону.

Между без двух минут одиннадцать и двумя минутами двенадцатого профессор убит.

Если экспертиза покажет, что постороннее лицо не касалось ВНЕШНИХ ручек ВХОДНЫХ дверей, СЛЕДУЕТ предположить, что убийцей профессора является КТО-ТО ИЗ ЕГО ГОСТЕЙ. Кто-то из гостей убил профессора и после того, как он его убил, вышел из квартиры.

По выражению, появившемуся на лицах слушателей, я понял, что мой анализ произвел на них жуткое впечатление. Между нами говоря, я и сам был взволнован и не на шутку растрогался своими собственными способностями извлекать из предлагаемых ситуаций и конкретной обстановки данные для создания серьезной гипотезы. «Вот что значит, черт возьми, — сказал я себе, — в тонкостях овладеть теорией следственного анализа!»

— Извините, но я, едва войдя сюда и посмотрев на приятелей, сразу подумал: «Это дело сугубо ВНУТРЕННЕЕ!» — усмехнулся Манчев.

От этих слов пахло хвастовством! Мне они не понравились. Вошел — и сразу же понял. Ну и ну! Я, который все время ломал себе голову, с трудом дошел до более или менее приличной гипотезы, а он — сразу понял!

Он вынул пачку сигарет, и я (хоть мне и не понравились его слова, потому что я не люблю чрезмерно самоуверенных людей и хвастунов) протянул руку к его сигаретам: свои две последние я выкурил, пока излагал свою гипотезу.

Лейтенант Данчев повернулся к коллеге:

— Иногда нетрудно составить мнение, но трудно доказать его правоту, защищать его! И, наконец, ты говоришь: «Это дело внутреннее». Ну хорошо, а КТО же из тех, кто находился в квартире, совершил убийство?

— Товарищи, — сказал я, — я не закончил еще свое изложение. Когда кончу, дам вам слово.

— Что ж... — Манчев развел руками. — Я уверен, товарищ майор, что вы уже добрались до убийцы, хотя и чисто теоретическим путем!

Подтрунивал он надо мной, говорил ли серьезно или же просто подлизывался ко мне — одному богу известно.

— Прежде чем пойти по следам убийцы, — сказал я, — необходимо сделать предварительную реставрацию, то есть выяснить, как было совершено убийство. Исходя из того, что мы видели своими собственными глазами, и из компетентного медицинского осмотра, профессора ударили сзади, со спины. Результаты вскрытия максимально проясняют картину, однако уже заранее можно сказать, что наиболее удобно нанести такой удар, только войдя в дверь, ведущую с лестничной площадки. Телефон поставлен таким образом, что человек, который говорил, не мог видеть входящего, не повернувшись специально к двери. Если профессор никого не ждал, он повернулся бы в направлении входящего, это совершенно естественно. Но нам известно, что он ждал кого-то. Кого же ждал профессор, если не проявил удивления, не повернулся? ОН ЖДАЛ СВОЕГО ЗЯТЯ. И поэтому он не повернулся, и поэтому он не увидел своего зятя, не увидел, как тот приближается с поднятым для удара ножом...

— Именно, именно так! — торжествующе подхватил лейтенант Манчев. — Я же вам говорил!

Это «я же вам говорил» совсем мне не понравилось. Как-никак, я излагал свою гипотезу, СВОЮ.

— Ну, Манчев! — сказал я. — Не торопитесь сразу хвататься за мои слова. У меня есть и другая гипотеза.

— Заранее уверен, товарищ майор, что и другая моя гипотеза непременно совпадет с вашей, — сказал этот плут.

Я продолжал:

— Но говоривший по телефону, как вы заметили, стоял не только спиной к входной двери, но и под углом в 45° к коридору, то есть его правое плечо находилось на диагонали, ведущей прямо к двери в кухню.

— Именно так! — сказал Манчев.

— Ну и что? — Я смотрел на него уже свирепо.

— Ничего, извините! — сказал Манчев. — Я кое о чем подумал...

— Советую вам, когда я говорю, выслушать, а потом уже думать, — отрезал я и, прокашлявшись, продолжал: — Доктор Беровский заявил в своих показаниях, что был на кухне, когда зазвонил телефон. Он заявил, что слышал телефонный звонок. А телефон позвонил ровно без двух минут одиннадцать. Внимание! Доктор Беровский заявил в своих показаниях, что вернулся в гостиную (то есть был на пороге гостиной) в три минуты и три секунды двенадцатого — в тот момент, когда Кодов сообщал присутствующим об убийстве профессора. Веселин Любенов оспаривает в этих показаниях секунды, которые указал Беровский. По мнению Любенова, Беровский появился на пороге гостиной на пять-шесть секунд позднее. А это практически означает, что Беровский уже знал об убийстве. То есть, когда он выразил свое изумление, он просто-напросто ПРИТВОРЯЛСЯ. Проанализировав вопрос «Что знал Беровский?», мы получим два ответа. Согласно первому, доктор Беровский — убийца профессора. Между без двух минут одиннадцать и одной-двумя минутами двенадцатого ударил его ножом, подобным тому, с которым Красимир Кодов спустился в подвал, чтобы отрезать себе кусок окорока.

— Где же этот второй нож? — спросил мрачно лейтенант Данчев. — Мы обыскали гостей, включая и доктора Беровского, и ни у кого не нашли никакого ножа. Если бы он спрятал его в столовой, или на кухне, или в кладовой, остались бы где-то следы крови. За две-три минуты человек не может и убить, и спрятать нож, и уничтожить следы крови. Даже опытнейший преступник не сумел бы совершить все эти операции за столь короткое время!

— Вы, лейтенант Данчев, — сказал я, — не должны забывать, что тщательный осмотр квартиры мы сделаем только теперь. Кроме того, нельзя упускать из виду библиотечные шкафы — за этими сотнями томов можно вмиг спрятать даже топор.

— Все бывает на этом свете, товарищ майор! Но я говорю не об исключительных, а об обычных вещах, совершаемых обыкновенными людьми. Потому что девять десятых убийств совершаются самым обычным способом, таким же обычным способом прячут и орудие убийства...

— Спрятать нож за толстой книгой — не такое уж исключение! — сказал я. — Кроме того, вы слишком торопитесь высказать свое мнение, а не ждете, пока я до конца выскажусь. Итак, проанализировав вопрос «Что знал Беровский?», мы можем уличить его, Беровского, как возможного убийцу. Он убил профессора между без двух минут одиннадцать и одной-двумя минутами двенадцатого. Но этот ответ обязывает нас непременно найти нож и кровавые следы, оставленные этим ножом.

— Именно, именно так! — кивнул Манчев.

— Эх, Манчев! — Данчев вздохнул. — Ты забываешь, что доктор Беровский стоял над телом убитого, держа его за руку — слушал пульс. И, может быть, испачкал рукав пиджака в крови, а потом прислонился этим рукавом к какому-нибудь предмету в столовой, на кухне или где-нибудь в другом месте. И что же? Найдя этот след, ты объявишь Беровского убийцей?

— Рукав оставляет   о д и н   след, а окровавленный нож —   д р у г о й! — ответил я раздраженно, чувствуя, что в моем голосе слышатся уже не нотки раздражения, а нотки горечи.

Так хотелось поскорее надеть стальные наручники на чьи-нибудь руки! Мне было безразлично, чьи это будут руки! К черту! Раз они нанесли удар ножом — так им и надо. А на мою долю выпадала честь заковать их в наручники. Тогда главный шеф управления вызовет меня и ласково мне улыбнется: «Браво, Ламби Канделаров, так и надо их брать — мгновенно и решительно! Пусть знает общество, что возмездие не ползет черепахой, а обрушивается на голову нарушителя как молния!»

Да, так следует поступать в подобных случаях — быстро, не мудрствуя лукаво, не применять методы, которые только затягивают дело. Этот инспекторишка Данчев — ну и нудный же тип и одновременно   д е р з к и й. Пытается куснуть меня, негодяй, будто бы я хотел объявить кого-нибудь убийцей на основании   ф а л ь ш и в о г о  следа! Смотри-ка!..

Я посмотрел в широкое окно. Кто-то раздвинул бархатные шторы, и носившийся в воздухе снежок выглядел золотистым, когда он попадал в полосу света, падающего из нашей комнаты. Бледно-синие утренние сумерки медленно серели, начинался напряженный день.

Я послал сержанта Рашко купить в киоске у автобусной остановки сигареты и что-нибудь на завтрак — баничку[4] или что он там найдет, — а сам пошел в кабинет профессора. Включил свет, потому что шторы были опущены и в комнате царил мрак. Я человек с крепкими нервами, но должен признаться, что остолбенел, увидев комнату, залитую светом. У письменного стола стоял стул с высокой спинкой, и на нее был брошен халат профессора — небрежно, будто хозяин собирался тут же вернуться и снова надеть его. В одном из углублений огромной металлической пепельницы в форме филина, до отказа наполненной окурками, лежала недокуренная сигарета. Среди беспорядочно нагроможденных книг и рукописей валялось несколько цветных карандашей и очки в толстой роговой оправе, повернутые дужками вверх. Человек встал из-за стола с намерением не задерживаться долго и по возвращении вновь продолжить прерванную работу...

Вдоль стен рядами стояли полки, забитые книгами. Я раздвинул шторы — окно смотрело на побелевший от снега, ровный открытый двор.

Обстановка интеллигентного человека была близка моей душе; если бы я не спешил надеть кому-нибудь поскорее наручники, я хотел бы порыться в этих книгах, хотя я и знал, что все они по специальности профессора — биологическо-химические выжимки. Я специалист по литературе, касающейся вопросов права, потому что она отражает отношения между людьми; но я очень люблю листать разные энциклопедии из-за иллюстраций — смотришь иллюстрации и получаешь самое точное представление о происходящих в мире делах, в самых различных областях знания...

Мой взгляд привлекла бумажка на письменном столе. Телеграмма! (Обычный человек не сможет распознать телеграмму в куче других бумаг, не то что специалист.)

«Прибываю десятого этого месяца Радой» — гласила телеграмма.

«Через день после погребения отца! — подумалось мне. — Теперь твоя голова не будет болеть от пренеприятных похоронных формальностей. Счастливый человек!..»

Потом я задумался. Подошел к окну и засмотрелся на снег, застилавший, улицу. На фоне движущихся белых нитей появилось будто лицо Нади Кодовой-Астарджиевой. Ее лицо. А в ушах у меня словно опять зазвучали ее слова: «Он ждал моего брата, и если бы он его дождался — не могу представить себе, что бы я унаследовала, виллу в Бояне или имущество в селе!» Она как-то особенно раздраженно произносила слово «вилла», и я сразу догадался почему. Очень просто! Ее муж, Красимир Кодов, любой ценой мечтал захватить виллу в Бояне, а о доме в деревне не хотел и слышать...

В моей душе торжественно звонили колокола. Нет, не просто колокола, а самый большой колокол храма-памятника Александру Невскому. Он звонил бодро, празднично, весело: «Бам! Бам! Бам!»

В гостиной, куда я вошел с телеграммой Радоя в руке, все усердно жевали теплые банички и с не меньшим усердием затягивались сигаретами.

— Товарищ майор! — Поднявшись, лейтенант Манчев вытер рот. — Разрешите доложить?

— Докладывай!

— Возвращаясь из киоска с сигаретами и баничками... — Он указал пальцем на стол, где на куске промасленной бумаги лежали две пачки сигарет и последняя баничка: — Это вам, товарищ майор. Возвращаясь из киоска, сержант Рашко встретил привратницу.

— Ну и что? — спросил я с досадой, потому что предчувствовал, что мой самоуверенный помощник отвлечет мое внимание от торжественного звона самого большого колокола. — Ну и что, что он встретил привратницу?

— Он рассказал ей кратенько о происшедшем вчера трагическом случае, а она — знаете, что она ему сказала?

— Не знаю!

— Она ему сказала: «А эту проститутку арестовали?» — «Какую?» — спросил сержант Рашко. «Ну, Дору, его экономку!» — ответила привратница. «Почему экономка профессора — проститутка?» — возмутился сержант. «Потому, что эта негодяйка живет с профессором и в то же самое время шляется и развратничает с его помощником, доктором Беровским!» — «Хм! — говорит сержант Рашко. — То, что она шляется, — ее дело, но зачем ей было убивать профессора?» — «Ну, чтобы отобрать квартиру, дурень! — постучала привратница пальцем ему по голове. — Когда женщина убивает мужчину, она делает это по двум причинам: или ради другого мужчины, или ради имущества. А эта проститутка убила профессора и ради того, и ради другого. И не таращься так! — сказала она ему. — Потому что однажды, когда я сделала ей замечание, что не вытирает как следует ноги, она как взбесилась и сказала мне: «Посмотрим, кикимора, какое хоро[5] ты будешь плясать передо мной, когда эта квартира моей станет!»

Выслушал все это очень внимательно. Большой колокол храма-памятника Александру Невскому звонить перестал.

— И я, — сказал лейтенант Манчев, улыбаясь нахально, — чтобы вам не мешать, пока вы исследовали кабинет профессора, дал распоряжение в управление — от вашего имени — тотчас же снять отпечатки пальцев и обуви экономки Доры и установить за ней наблюдение до новых указаний.

Я ответил, всматриваясь в снежные нити, летящие мимо окна:

— Благодарю, сержант Рашко, за проявленное усердие. Я подам рапорт о вынесении вам благодарности.

2

— И одновременно, — повернулся я к лейтенанту Манчеву, — подам рапорт об объявлении вам выговора.

— За что? — подпрыгнул Манчев. — В чем я провинился, товарищ майор?

— Вы проявили несообразительность! — ответил я. — Выдали себя перед экономкой. Ясно?

Манчев замигал, лицо его вытянулось.

— Снимая отпечатки, вы косвенно предупреждаете ее, что она находится под подозрением! И если она действительно участвовала с Беровским в этом преступлении, она немедленно позвонит ему, чтобы ДОГОВОРИТЬСЯ, какой линии поведения им придерживаться!

— Вы правы, товарищ майор, — вздохнул Манчев.

На его лице появилось выражение крайнего огорчения, и он махнул рукой так, будто все связанное со следствием уже полетело ко всем чертям.

— Сообразительность — важнейшее качество инспектора милиции, — сказал я.

— Безусловно, товарищ майор, — отозвался Манчев. — Если б я был на вашем месте, я бы сделал такое же замечание провинившемуся...

Мне стало и смешно, и грустно. Хотел ли глупый парень выдать себя за хитреца? Или он шутит? Придираться было бессмысленно — по той простой причине, что не было времени. «Наручники заржавеют, пока я буду заниматься такими загадками!» — сказал я себе и повернулся к сержанту Науму.

— Сержант, — сказал я, — позвоните в управление, чтобы немедленно отключили телефон экономки. А вы, Рашко, сбегайте вниз и приведите вашу приятельницу — привратницу.

3

Все в ее внешности выглядело острым: острые костлявые плечи, острый, излишне длинный нос, острый подбородок, острый взгляд проницательных кошачьих глаз, — поэтому такой тип женщин кажется мне злобно-любопытным и мстительным.

— Как тебя зовут? — спросил я, умышленно не пригласив ее сесть.

— Здесь все зовут меня тетя Мара.

— Тетя Мара, — сказал я, — в котором часу приходит на работу экономка профессора, Дора Басмаджиева?

— В половине девятого.

— Никогда не опаздывает?

— Никогда.

— Хорошо. Выйди, пожалуйста, в коридор и подожди. Я тебя вызову.

Когда она закрыла за собой дверь, я сказал инспектору Данчеву:

— Сделайте все необходимое, но эта Дора не должна встретиться с доктором Беровским, пока мы не увидим ее здесь! Понимаете меня?

— Отлично понимаю! — поднялся Данчев.

На его тонких губах промелькнула скептическая улыбка, но он не сказал больше ни слова. Вышел.

Рашко вновь ввел привратницу. Теперь я учтиво указал ей на стул:

— Прошу садиться, тетя Мара. Я думаю, тебе уже известно о несчастье с профессором?

— Не живу же я на краю света. Я первая узна́ю все.

— Правильно. Привратники знают все, потому что около них проходят   в с е.

Тетя Мара не обратила внимания на эту сентенцию.

— Как давно ты привратницей в этом доме?

— А с тех пор, как его построили.

— Значит, знаешь все, что здесь происходит?

— Ты спрашивай, а я тебе скажу, что я знаю.

— Начнем с чердака. Кто живет на чердачном этаже?

— Какой там этаж? Наверху только комната с кухонькой.

— Ну? Живет там кто-нибудь?

— В нынешние времена, товарищ,   п у с т о   н е   б ы в а е т. Чердачок был собственностью инженера с первого этажа. Когда он умер, вдова продала его медицинской сестре.

— Как зовут эту медсестру, где она работает?

— Ее зовут Калинка, работает в больнице для иностранцев.

— Ну, что тебе известно о Калинке?

— В молодости была вертихвосткой первого класса, а сегодня довольствуется тем, что перепадает. Старается, бедняжка, схватить какого-нибудь дурня, пока еще не все потеряно.

— Очень хорошо. А теперь — что происходит на четвертом этаже.

— Четвертому не повезло. Умерли и хозяин, и хозяйка. Остался сынок — инженеришка в Кремиковцах. Дубина. А вбил себе в голову жениться на такой же вертихвостке — то ли на модистке, то ли на модельерше с завода готовой одежды имени Первого мая. Инженеришка вкалывает ночью на заводе, а она дома валяется себе с оборотнями. Развелись, но квартира осталась ей, потому что у нее ребенок, трехлетняя девчоночка.

— А инженер?

— Инженер выехал. Снимает квартиру, а эта снова вышла замуж — за финансового ревизора, старого хрыча, вдовца, на двадцать лет старше ее. Ревизор проводит ревизии в провинции, а она спит себе с бычком. Ну а этому старому хрычу так и надо.

— Где работает кассир?

— Сейчас мошенничает в ресторане «Северная звезда», раньше был в ресторане «Ялта», но оттуда его выгнали полгода назад, а еще раньше я не слышала, откуда его выгнали.

— Кто живет на первом этаже?

От этих вертихвосток, оборотней, дубин, старых хрычей и бычков у меня уже кружилась голова, словно я выкурил крепкую сигару.

— Хозяин первого этажа умер два года назад, там живет вдова, женщина уже в летах, пенсионерка. У нее две дочери, но ни та, ни другая не живут с ней. Она взяла к себе своего племянничка, содержит его, чтобы он учился на архитектора.

— Ну, слава богу! — сказал я (а Манчев, этот идиот, громко рассмеялся).

— Ты перескочил второй этаж, товарищ! — напомнила мне тетя Мара.

— Я рассеянный, — ответил я. — Что за человек был профессор?

— Скряга, скупердяй. Уронит, к примеру, пятачок, наденет очки и ну искать этот пятачок, будто он выронил из кошеля наполеондор! А в остальном был золотой человек.

— Смотри-ка ты! — притворился я удивленным.

— Его скупердяйство было наследственным, товарищ, а за полученное по наследству человека не корят!

— А золото? — спросил я. — Что было «золотого» в его характере?

— Я тебе скажу, товарищ. Он был самым обыкновенным из всех обыкновенных людей этого дома, самым аккуратным.

— Об умершем не говорят плохо, но ты, тетя Мара, имей в виду, что властям говорят все — и хорошее, и плохое!

— Ты меня не учи, я человек бывалый! — выпалила она мне в лицо. — Ведь сам же видишь, я говорю одинаково и о хорошем, и о плохом! Никому не даю пощечину и ни с кем не сюсюкаю.

— Давай все же поговорим о «золоте», — настаивал я. — Что было хорошего в этом человеке?

— Что... Встретит, бывало, утром: «Доброе утро, тетя Мара!» Вечером: «Добрый вечер, тетя Мара!» И приподнимет шляпу. Оказывает мне уважение, точно какой-то знаменитости! Он всегда ходил в шляпе — и зимой, и летом.

— Дальше?

— Лампа у него в кабинете горела до полуночи и в будни, и в праздники. Работал — ну как раб. Против болезней находил лекарства человек, а против своего одиночества — не нашел ничего!..

— Подожди, тетя Мара! — прервал я ее. — Ты, пожалуй, увлекаешься. По-твоему получается, профессор жил отшельником. Ты вводишь нас в заблуждение, мы ведь отлично знаем, что у него была экономка по имени Дора Басмаджиева и что она была его любовницей. Отшельник! Дай бог всякому такое отшельничество. В его годы иметь тридцатишестилетнюю любовницу — и это ты называешь отшельничеством?

Тетя Мара нахмурилась, собираясь мне ответить, но ее опередил лейтенант Манчев.

— Если бы я не был женат, товарищ майор, я бы тоже обрек себя на такое отшельничество, ха-ха!

Оба сержанта опустили головы, а по моей спине словно поползло какое-то насекомое. Ужасным был этот неуместный смех.

— Эй, позорники, не черните память о человеке! — оборвала нас тетя Мара хриплым своим голосом.

— Кроме любовницы, — сказал я, — у профессора были дочь и зять. Извините, — продолжал я, — но это отнюдь не одиночество: любовница, дочь, зять.

— Эта компания, о которой ты упоминаешь, делала его одиночество еще более тяжким, товарищ. Кроме того, — сказала тетя Мара, прямо-таки вонзая взгляд в мой мозг, — у любовницы был свой любовник, доктор Беровский, а доктор Беровский был другом профессора. У дочери профессора Нади есть муж, Краси Кодов, и этот Краси тоже в компании и так же, как Дора и Беровский, с нетерпением ждал смерти доктора. Эту компанию, товарищ, я дополню и его сыночком Радоем, который добывает нефть в Ливии. Скольких я насчитала? Четыре лами[6]. Четыре лами, товарищ, и среди них он был одиноким и при этом больным — он инфаркт перенес. Вот что я вам скажу, а вы уж рассказывайте себе о компаниях, если у вас нет других дел!

Она была похожа на одичавшую голодную кошку, и, если бы ее желтые глаза имели когти, она бы своим взглядом всех нас изодрала до смерти.

— Не сердись, — сказал я ей. — Такая уж наша профессия — допрашивать. Допрашивая, человек дойдет не только до Стамбула, но и за Стамбул. Расскажи-ка нам, что тебе известно об этой квартире. Кто сильнее желал ее получить — Кодов или любовники Дора и Беровский? А кроме того, — продолжал я, — ты ведь знаешь, профессор имел виллу в Бояне и хороший дом в селе? Расскажи, кто на что точил зубы, и ты окажешь нам большую услугу.

— Локоть видите? — Она бесстыдно показывает нам свой остроконечный локоть. — Посмотрите на мой локоть и оставьте меня в покое. Буду я совать нос, куда не следует! — заключает эта ведьма.

4

Не сумев связаться по телефону с Беровским, Дора отправилась к нему на квартиру, взяла по дороге такси и чуть-чуть не ускользнула от взора Данчева. Но случай оказался благосклонным к моему помощнику — через несколько секунд появилось другое такси, и на нем Данчев успел Дору опередить. Хотя этот инспектор мне и не нравился (мне казалось, он скептически настроен по отношению ко мне и моим методам работы), я похвалил его за сообразительность — перед тем как выйти отсюда, он посмотрел в телефонную записную книжку профессора и на букву «Б» нашел адрес Беровского. Теперь я жалею о том, что я его похвалил. Вместо того чтобы быть довольным, Данчев пренебрежительно улыбнулся и... высокомерно промолчал. Да, эти «профессионалы» с трудом воспринимают выдвижение «теоретика» в «детективы»... Но ничего, проглотят, черт возьми, проглотят! В жизни происходит так же, как и во время футбольного матча: она идет то в одну, то в другую сторону, поворачивается то одной, то другой своей стороной, черт возьми!

Судя по портрету Астарджиева во весь рост, профессор был довольно высоким, крупным человеком и лишь в последние года два начал худеть и стал даже меньше ростом из-за тяжелого сердечного заболевания. Я представлял себе его любовницу женщиной «в соку», какими чаще всего бывают женщины в 36 лет, круглой, грудастой, с крутым, как у откормленной кобылки, задом. Вот почему я удивился и вздрогнул, когда появилась «женщина-розанчик», хрупкая и нежная, как фарфоровая статуэтка, с миловидным лицом и ясными небесно-голубыми глазами. (Эту маленькую мадонну привратница назвала проституткой. Ну и ну!) Женщина эта соответствовала понятию «экономка» так же, как борец сверхтяжелого веса соответствовал бы представлению, например, о лаборанте. Но, руководствуясь принципом «чего только не бывает на белом свете», я принял вещи такими, какими они были, и ничем не выдал своего удивления.

— Кто уведомил вас о трагической кончине профессора? — спросил я Дору Басмаджиеву.

— Надя, дочь профессора.

— В котором часу?

— Думаю, было около шести. Я только что встала с постели — и зазвонил телефон.

— В котором часу вы обычно встаете?

— Около шести.

— Как вы себе объясняете то, что именно вам она позвонила так рано?