— За два часа я успеваю сбацать целое крыло, — застенчиво улыбнулся дядя Илия. — Так неужели я не сбацаю один вопрос?

— Не один, — поправил я его. — Итак, с кем и во сколько вы встречались тринадцатого февраля? Будьте осторожны, это число фатальное.

— Я догадываюсь, что вас интересует, товарищ Евтимов, поэтому начну напрямик. В три часа дня я находился в квартире Безинского.

— Вы меня ошарашили... а тот удалец, будущий самоубийца, был там?

— Я его застал в пижаме и халате, он брился. Покер был мрачен, как моя жена, но, скажу вам честно, совершенно не походил на человека, который собирается на тот свет. Он показался мне нервным и взвинченным. Торопился привести себя в порядок и вытурить меня.

— Вы наблюдательны, Чешмеджиев. Сейчас остается выяснить: что вам было нужно в три часа дня от полуголого мужчины?

— Тринадцатого числа, в обед, в гараже появился Искренов. Он выглядел уж очень элегантным и веселым. Попросил меня заскочить к Безинскому: Покер якобы обещал ему устроить столик на варьете в отеле «Москва». «Я бы сам заехал, но у меня важная встреча с иностранцами в «Лесоимпексе». Весь день будет забит переговорами, а вечером мне по службе полагается развлекать гостей — такая уж у меня, дядя Илия, шикарная профессия». — «Безинский большой прохиндей, — ответил я, потому что меня ждали дела. — С ним только время напрасно терять!» — «Он будет дома и будет меня ждать, — оборвал меня Искренов. — Передай ему эту бутылку виски, не люблю быть должником». Двенадцатилетней выдержки «балантайн» за какой-то паршивый столик!.. Этот подлец Искренов умел быть щедрым.

— А насчет «пойла» действительно интересно... — пробормотал я.

— Пардон, я вас не понял.

— Поскольку я утром и вечером прикладываюсь к виски, то для удобства назвал его «пойлом», — объяснил я. — И вы выполнили поручение Искренова?

— Я же вам говорил, товарищ полковник, что Искренов не тот человек, которому можно отказать. Я отвез бутылку, шваркнул ее на стол и передал слова Искренова. «Этот хитрец сам обещал заехать, — прорычал Покер. — Почему, черт возьми, он послал тебя?» — «У него важная встреча с иностранцами, — сказал я, — он до вечера будет покупать у них древесину». Безинский гнусно ухмыльнулся и исчез в ванной добриваться; пол-лица у него было в мыле, он напоминал клоуна.

— Кроме благородного напитка двенадцатилетней выдержки... — Я на мгновение замолк и внимательно заглянул в невинные моргающие глаза Чешмеджиева. — Искренов мог попросить вас передать Безинскому что-то еще. Ну, скажем, несколько таблеток успокоительного или капли от насморка.

— Не знаю, куда вы бьете, товарищ Евтимов, но память у меня как у слона. Я отвез бутылку с черной этикеткой. Меня так и подмывало ее заменить отечественным «балантайчиком», но я не посмел.

Я пролистал судебно-медицинскую экспертизу, которая лежала у меня на столе. Заключение было четкое: смерть Павла Безинского наступила между восемнадцатью и двадцатью часами. Следовательно, или дядя Илия нагло врал — или он действительно передал Безинскому только «выдержанный» напиток.

— А что было потом, когда Покер побрился?

— Да ничего особенного. Вернулся одетый, в мохеровом свитере и джинсах, застелил кровать и включил свет. На улице было мрачно — знаете, иногда в феврале день похож на ночь.

— А вы попробовали «волшебный напиток» Искренова.

— Вы гений... как вы узнали? — Его удивление было искренним.

— Скажу в другой раз, — ответил я, польщенный.

— «Сегодня великий день, дядя Илия, — неожиданно рассмеялся Покер, — сегодня все решится... надо выпить!» Он исчез на кухне, вернулся с двумя рюмками и с графином воды. Я это запомнил, потому что к виски полагаются лед и соответствующая закуска, с водой его скучно пить. Он налил на два пальца, мы чокнулись и дернули.

— Вдоль или поперек были пальцы?

— Да что вы, товарищ полковник! — сказал обиженно Чешмеджиев. — Я же был на машине.

— Так... А потом?

— А потом я уехал — я же сделал дело! Подождите... — Он даже покраснел, вспомнив еще кое-что: — В сущности, Покер меня выставил, потому что ждал тетю!

— У Безинского нет родственников по прямой линии.

— Извините, я имел в виду жену Искренова. По-простецки, между нами, Покер называл ее «тетя Анелия».

Я обеими руками сжал столешницу, чтобы не выдать волнения.

— Вы уверены?

— Целиком и полностью. «Давай, частник, выметайся, — велел Безинский. — Каждую минуту может припереться тетя». Я помню это четко, я тогда подумал: «И зачем этот обалдуй одевался, когда в халате он был готовенький?..» Вы меня понимаете...

— Стараюсь. Видите ли, Чешмеджиев, все, что вы мне сейчас рассказали, действительно важно. Повторите ли вы это, если придется сделать вам очную ставку кое с кем из ваших приятелей?

— Для вас я готов на все, товарищ полковник.

— Вы благородный человек, дядя Илия.

Мы пожали друг другу руки с излишней сердечностью. Электронные часы жестянщика издали тихий, но пронзительный звук, сообщая, что сейчас ровно одиннадцать. У меня оставался целый час свободного времени, чтобы привести в порядок свои мысли и поскучать.

10

Анелия Искренова устроилась в потертом кресле, скрестила ноги. На ней был скромный, непритязательный костюм, подобранный с чрезмерной тщательностью и свидетельствующий о том, что на него потрачено немало времени. Смуглая красота женщины была совершенна, ее подчеркивал грим: золота на пальцах почти не было, платье с белым воротничком делало ее похожей на гимназистку, а черные чулки — на вдову, донашивающую траур. Я не мог избавиться от ощущения, что тонкая стрелка на чулке, спускавшаяся под коленом, не замечена специально, чтобы подчеркнуть растерянность. От Анелии Искреновой действительно исходила какая-то «буржуазная изысканность», но мне вспомнились слова Цветаны Маноловой, произнесенные сухо, почти безжалостно: «Анелия строила из себя несчастную или она на самом деле была несчастна!» Не знаю, насколько это правда, но сейчас передо мной сидела просто усталая женщина.

— Извините за беспокойство, — начал я вяло, — но я был вынужден снова вас пригласить.

— Я уже привыкла, — спокойно ответила она. — И поняла, что ко всему можно привыкнуть.

— Есть кое-какие моменты, требующие ваших пояснений... Кстати, ваш супруг очень расстроен.

— Расстроен? Он? Не смешите. Вы когда-нибудь встречали расчувствовавшийся чурбан? Впрочем, у него есть одна-единственная слабость — наша дочь. Марианна с детства заикается, и Искренов тяжело это переживает. Водит ее по разным врачам, возил даже в Чехословакию и платил какому-то посредственному актеру, который ее обучал правильной артикуляции. Он баловал ее, более того, лебезил перед ней! Марианна действительно страдает...

Я испытал такое чувство, будто речь шла обо мне и моей собственной дочери. Мне стало не по себе.

— Я, наверно, немного преувеличил, — поспешно поправился я. — На Искренова сильно подействовало ваше решение подать на развод.

Она с изумлением взглянула на меня, задумалась ненадолго, потом разразилась хрипловатым смехом.

— Я только исполнила его последнее желание, товарищ Евтимов. Когда ваши люди пришли за ним, он задержался в коридоре и, пока мы прощались, успел мне шепнуть: «Если со мной что-то случится, сразу подавай на развод. Представь, будто я умер. Спасай себя и детей!»

— Разумеется, гражданка Искренова, вы меня растрогали. Но вы, конечно, знаете, что ваши показания записываются? — Я кивнул на магнитофон у себя на столе.

— Конечно, знаю, но я сказала сущую правду. И я согласна повторить свои слова там, где надо.

Эти люди играли со мной, как с мышью: или они слепо ненавидели друг друга, или заранее сговорились... Меня охватил жгучий гнев; однако раздражительность — плохой советчик, тем более если перед тобой — элегантная женщина со странной, ничего не выражающей улыбкой. Я сдержался и невинным тоном спросил:

— Может, вам мешают шторы?

— Наоборот, я терпеть не могу солнце. Самое мучительное для меня в жизни — это отдых на море. Я всю ночь пью, чтобы потом весь день спать. У вас курят? Анелия Искренова закурила тонкую сигарету темно-коричневого цвета, как и тогда, у себя дома, держа ее небрежно, будто курит от нечего делать.

— В принципе Искренов был прав насчет развода. Пять месяцев я размышляла и поняла, что самое лучшее — расстаться с ним навсегда. Он ничего не теряет, а мы с детьми обретаем душевный покой.

— Вы знакомы с Павлом Безинским, носящим прозвище Покер?

— Три года назад Искренов впервые привел к нам Павла. Они виделись часто, почти ежедневно, закрывались обычно в столовой, иногда играли на деньги. Павел приносил мне цветы, что, согласитесь, всегда приятно. Он был обходительным, обаятельным юношей. Знаете, есть люди, которые умеют расположить к себе, внушают доверие, становятся тебе симпатичными. На Павла можно было положиться, у него невероятные, непонятные связи...

— Не понимаю. Вы не совсем логичны.

— Каким-то образом Павел сумел стать незаменимым, причем настолько, что мы уже не могли без него.

— Кто это «мы»?

— Я и Искренов. Я подозревала, что Павел ухаживает за нашей дочерью: в ее присутствии он напускал на себя грусть. А она в том возрасте, когда любой смазливый пройдоха может показаться обаятельным и мужественным. К тому же Марианна ужасно заикается, а Павел все время ее заговаривал — в потоке его слов ее дефект был не так заметен.

— А ваш супруг знал, что Безинский приударяет за вашей дочерью?

— Я ему говорила, но Искренов не верил, посмеивался. Иначе бы он не знаю что сделал. Для него Марианна была больше чем дочь — она заменяла ему искалеченную совесть!..

Последнюю фразу она произнесла с нескрываемой ненавистью.

— Мужчины более логичны, зато женщины более наблюдательны. Я просила его вышвырнуть Павла из нашего дома, поскольку чувствовала, что случится что-то непоправимое, гадкое, ужасное. Я явственно ощущала: в воздухе уже витает беда...

— Какие отношения были у вас с Безинским?

— Вы слишком много себе позволяете, товарищ Евтимов. — Ее губы искривились, лицо покрылось, как вуалью, сеточкой мелких морщин, она вдруг даже постарела. — Что за вопрос?

— Самый обыкновенный вопрос, на который я хочу услышать ответ.

— Я нравилась Павлу, для женщины моего возраста это лестно. Прямо скажем, подарок судьбы. Искренов тоже, между прочим, не упускал своего: из тридцати приличных девиц в Объединении по крайней мере половина побывала у него в любовницах.

— Он тоже не в восторге от вашей супружеской верности.

— Не знаю, что способно привести в восторг Искренова, но мне осточертело спать со стариками — его главными и неглавными начальниками. Поверьте, нет ничего более отвратительного, чем заплывший жиром, отупевший, пахнущий валерьянкой мужчина. В постели Павел был бесподобен.

Эта женщина могла быть так же поразительно откровенной, как и Искренов; видно, это стало их отличительной семейной чертой. Было бы бессмысленно говорить ей об этом, но в результате двухмесячного своего общения с Искреновым я понял, что за его поразительной откровенностью явно что-то скрывалось. Цинизм и чрезмерная душевная чистота имеют нечто общее: они напоминают старинную ширму, за которой люди переодеваются, чтобы прикрыть душевную наготу.

— Тринадцатого февраля ваш «подарок судьбы» взял да и покончил с собой. Я абсолютно точно знаю, что в этот день, где-то в половине четвертого, вы его навестили. Зачем?

Анелия Искренова достала носовой платок, но не приложила его к глазам, как я ожидал. Ее руки оставались спокойными, пальцы не дрожали; она, очевидно, тянула время.

— Трудно объяснить в двух словах... Тринадцатого февраля, днем. Искренов приказал мне порвать с Павлом. В принципе, муж давно знал о нашей связи и не имел ничего против — она его забавляла. Искренов тот человек, который умеет превратить даже собственное несчастье в забаву.

— Это я уже слышал.

— Я была в ванной. Он ворвался, выключил воду и больно вывернул мне руку. Я была потрясена, потому что он никогда не занимался рукоприкладством, предпочитал унижать более изощренным способом, не оставляя при этом следов. Он устроил нелепую сцену ревности, я чуть было не вывалилась из ванны. Он вопил, что все Объединение, мол, знает, что секретарши хихикают у него за спиной, а генеральный директор даже спросил: «Как у тебя, приятель, обстоят дела с Покером?» Мне показалось это абсурдным, но в глазах мужа я прочитала что-то необычное, грозное, что заставило меня отнестись к его словам всерьез.

— И вы из-за какого-то нелепого скандала согласились отказаться от «бесподобного» любовника?

— Видите ли, товарищ Евтимов, вы не знаете Искренова... Я всегда его остерегалась: меня пугали и его милосердие, и раздражительность. — Сейчас она казалась действительно искренней. — Я позвонила по телефону Павлу, он был сонный и кислый, но согласился меня принять у себя около трех часов.

Я забарабанил пальцами по столу. Анелия Искренова выдержала мой испытующий взгляд. Ее глаза потемнели и стали холодными, как отполированный мрамор: в них все отражалось, но ничего не было видно.

— Расскажите подробнее, как прошло ваше прощание с Павлом Безинским.

— Он был один и накачивался виски. На столе стояли два бокала, что меня удивило. Но, главное, меня поразило то, что он пьет. Я наспех ему рассказала о сцене в ванной и попросила не встречаться хотя бы ближайшее время. Искренов быстро отходит.

— Меня интересует реакция Безинского.

— Ну, если она вас так интересует... Он шутливо шлепнул меня по заду.

— Я не имел в виду такие подробности.

— Как я и ожидала, Павел воспринял мои слова совершенно равнодушно. Я давно ему наскучила. Он просто меня терпел, и я это знала.

— Были ли у вас с Безинским более существенные разногласия — ну, скажем, ревновали ли вы его к своей дочери?

— Я живу в конце двадцатого века, товарищ Евтимов. Я читаю Бёлля. Страдания героев Мопассана мне, увы, глубоко чужды. Я боялась за своего ребенка, но никогда не испытывала ревности, особенно к Павлу. Разве можно сердиться на воду, которую не удержишь в ладонях?

— Заметили ли вы что-нибудь особенное в поведении Безинского?

— Он был язвительный, злой и даже торжествующий... ему не терпелось меня выпроводить.

— Он кого-то ждал?

— Вы угадали. Он ждал моего мужа. «Я все-таки надеюсь, что Рогоносец придет. Ты будешь нам мешать, Нелли, мы и без тебя выясним отношения. Приходи в среду, я запеку грибы в сухарях». Ему доставляло удовольствие называть Искренова рогоносцем. Я не утверждаю, что это свидетельство хорошего тона, но я не была взыскательной, когда его невоспитанность касалась моего супруга. Я почувствовала себя оскорбленной, повернулась и ушла.

— Меня интересует одна деталь: пили ли вы вместе целительный напиток из бутылки?

— Естественно. Павел угостил меня виски и себе налил полбокала.

— А знал ли ваш супруг, что около половины третьего вы будете у Безинского?

— Дайте-ка подумать... Ближе к двум я позвонила ему на работу: он собирался уходить, у него была деловая встреча в «Лесоимпексе». Помню, я говорила сухо: «Я созвонилась с Павлом. Сегодня после обеда мы с ним распрощаемся, и ты получишь назад свое доброе имя». Он был удивительно любезен, потом бросил трубку.

Я испытывал гадкое ощущение, будто продвигаюсь по лабиринту, вслепую отыскивая дорогу, и чем дольше, тем скорее возвращаюсь назад, к началу пути.

— И последний вопрос. Возможно, муж попросил вас передать кое что Безинскому. Может, это был невзрачный пакетик или успокоительное лекарство в таблетках?

— Искренов никогда не просит, он приказывает... Нет, я ничего не передавала Павлу — ни денег, ни писем, ни лекарств.

— Я вам верю. Жаль, но вы — последний человек, который застал Безинского в живых.

Анелия вздрогнула, ее застывшее, как маска, лицо вдруг оживилось и даже помолодело от волнения.

— Постойте!.. В тот злополучный день у Павла побывала и Цветана Манолова!

— Вы имеете в виду бывшую секретаршу вашего мужа? Не торопитесь... Это важно.

— Разумеется. Я остановила машину за углом и, когда выезжала задним ходом, отчетливо увидела в зеркале ее жакет из чернобурки — подарок Искренова!

— В городе полным-полно чернобурок...

Моя шутка была неуместной, и Анелия Искренова, не отреагировав на нее, вдруг мстительно усмехнулась.

— Цветана, прежде чем войти, обернулась... не может быть, чтоб я перепутала. Я вам уже говорила: мы, женщины, глупы, но наблюдательны.

Случайные совпадения всегда вызывают тяжесть у меня в желудке, и сейчас я снова почувствовал, как тупая боль сжалась там клубком.

— Чудесно, значит — Манолова. Вам предстоит прослушать кассету с начала до конца, после я ее запечатаю, и, прежде чем сдать в архив, мы с вами распишемся на этом конверте. Знаю, процедура утомительная, но порядок обязывает нас это проделать.

Я перемотал пленку, включил магнитофон, расположился поудобнее в летнем полумраке кабинета и постарался рассеяться. Представил себе, как пройдусь вечером пешком, как войду в магазин на площади Славейкова и куплю Элли новую пластинку со сказками. Я обещал ей «Буратино».

— Что я буду без него делать?

— Без кого?

— Что мы будем делать без Камена? — Женщина облокотилась обеими руками на стол.

Сотрясаясь от рыданий, она не пыталась (да, наверное, и не хотела) спрятать лицо. Краска некрасиво размазалась у нее под глазами... Анелия Искренова плакала!

11

В отличие от супруги Искренова, Цветана Манолова не выносила полумрака; золотистый свет, который просачивался сквозь шторы, раздражал ее, и мне пришлось зажечь люстру.

Она явилась в просторном, даже мешковатом платье цвета хаки. Возможно, страдая какой-то хитрой разновидностью идиосинкразии, она носила темные очки, которые не пожелала снять до конца допроса. Я был лишен возможности заглянуть в ее зеленые глаза, а ведь глаза, как известно, — окно в человеческую душу. Все время меня преследовало чувство, будто Манолова улыбается. Я снял свой серый пиджак и в рубашке и галстуке, наверное, напоминал ей провинциального дядю, который вызвал ее, чтобы прочитать мораль.

— Искренов угостил меня вашими сигаретами. Должен вас за них поблагодарить, — начал я светским тоном. — Они для меня крепкие, но было бы невежливо отказаться.

— Не нахожу ничего предосудительного в том, что передала своему бывшему шефу три блока «Мальборо». Я знаю, преданность наказуема, но я люблю Камена.

— Забота о ближнем — дело хорошее. Но государство мне платит за другое — за поиски правды.

— В прошлый раз я вам сказала всю правду.

— Вот ваши показания, которые вы собственноручно подписали. Не утверждаю, что вы лгали, но умышленно (повторяю, умышленно) пропустили один момент. Я многократно спрашивал о Безинском, ясно давая понять, что меня интересует все, что связывало вас и Искренова с Покером. Вы умолчали, что виделись с этим симпатичным юношей тринадцатого февраля, как раз в тот день, когда он покончил с собой.

— Я не думала, что это так важно.

— Для следствия все важно. И вы это знаете. Причем вы — последний человек, который имел удовольствие общаться с живым Безинским. После вашего визита его интерес к радостям жизни молниеносно угас. У меня есть полное основание вас задержать, но я не сделаю этого из гуманных побуждений. Боюсь, как бы Искренов не остался без фирменных сигарет.

Сквозь очки в форме бабочки на меня был устремлен отсутствующий взгляд. Тонкая струйка пота стекала по виску Маноловой.

— Надеюсь, вы исправите свою ошибку?

— Тринадцатого февраля, после обеда, Камен вызвал меня к себе. Он стоял уже одетый, собираясь идти в «Лесоимпекс», где у него была встреча с представителями фирм «Ковач» и «Хольвер». Он очень спешил и попросил меня к половине пятого подъехать к Безинскому: Павел ему задолжал две тысячи, и я должна была их взять.

— Искренов всегда располагал неограниченным кредитом. Для чего ему потребовались эти деньги в пожарном порядке?

— Он обещал их мне... — Цветана залилась румянцем, который казался блеклым в сравнении с ее огненно-рыжими волосами.

— Продолжайте.

— Уже в четыре пятнадцать я была у Павла. Он нервничал, и как бы вам сказать... ему не терпелось меня выпроводить. Произошел неприятный, прямо скажем, грубый разговор. Безинский отказался вернуть две тысячи левов — сказал, что Камен ему должен больше.

— Итак, Безинский хотел вас выпроводить. Я полагаю, он кого-то ждал?

— Кого?

— Я думаю, Искренова.

— Нелогично, товарищ Евтимов. Если Камен намеревался забрать деньги сам, зачем ему тогда было посылать меня?

— Угостил ли он вас чем-нибудь?

— Да. Стояла наполовину выпитая бутылка виски и два бокала. На одном были видны следы губной помады.

— Вы наблюдательны.

— Я секретарша, и одна из моих обязанностей — следить, наполнены ли рюмки.

— Мне почему-то кажется, что в тот памятный день Искренов попросил вас передать Безинскому какую-то мелочь.

— Я вас не понимаю.

— Безинский был душевнобольной человек, и его идея покончить с собой не случайна. Он нуждался в специальных успокоительных лекарствах, а я уже наслышан о связях Искренова со светилами отечественной медицины.

— Клянусь жизнью своих детей! — Она неумело перекрестилась. — Я ничего не передавала Безинскому.

Клятва показалась мне неестественной, но интуитивно я чувствовал, что Манолова говорит правду. Мне трудно было себе представить, что эта хрупкая интеллигентная женщина способна на умышленную жестокость. Всем своим существом с незаурядной стойкостью защищала она тот одухотворенный образ Искренова, который сама создала. В принципе каждый из нас в большей или меньшей степени воспринимает в людях или прекрасное, или только дурное, уродливое. Мы всегда субъективны, такова форма нашего познания мира, а может, и единственно возможный способ духовного контакта с себе подобными.

12

Водная гладь Искырского водохранилища словно посмеивалась над нами. Все вокруг, казалось, погрузилось в сказочный сон. К половине пятого я испугался, что нас хватит солнечный удар, и предложил собрать снасти. Мы с Шефом договорились, что заночуем в Железнице, у меня на даче, а в воскресенье на рассвете снова попытаем счастья.

— Ты сам виноват, — хмуро сказал Шеф. — Уклейки, которых ты наловил, просто жалкие!

Всю дорогу до Ярема мы упорно молчали. Шеф — обладатель «лады-1300» с вмонтированным внутри стереомагнитофоном. По радио передавали матч, и истеричный голос комментатора приятно нас развлекал. Мы оставили машину у последнего поворота, вскинули на плечи полупустые рюкзаки и стали карабкаться вверх по тропинке. Божидар не снял высокие резиновые сапоги и походил в них на придурковатого туриста. Я остановил его перед многозначительной табличкой и попросил его надеть очки. Он вгляделся в выведенные черной краской буквы, почесал затылок и сказал:

— Евтимов, мы приехали рыбу ловить, а не медведей.

— Этот плакат рекомендует не ловить медведей, а избегать их, — ласково заметил я. — Мне будет тяжело, если за месяц до ухода на пенсию я останусь без шефа.

Освещенная летним солнцем, хижина моя имела кокетливый вид. От природы, цветущей и леностной, исходила таинственная мудрость, которая наводит на мысль, что мы все-таки принадлежим будущему. Пахло свежескошенным бурьяном и травами. Я открыл дверь на веранду, помог Шефу снять сапоги — свидетельство нашего сегодняшнего позора — и предложил ему сесть в гостиной, напротив камина (это было самое удобное и почетное место, но сейчас от камина веяло холодом).

— Я голоден, хочу пить и разочарован в жалких уклейках, на которые ты меня подбил, — довольным тоном сообщил Божидар.

Я сбегал к колодцу, в глубоком чреве которого мы оставили поутру десять бутылок пива. Извлеченные на свет, они слезились на солнце. Шеф пьет только изредка и исключительно пиво; эти редкие вспышки человечности он называет «распущенностью». Мечта отведать судака угасла вместе с уходящим днем, мне предстояло жарить яичницу и резать колбасу, из-за чего я проторчал полчаса на кухне. Шеф — важный начальник, а как известно, начальство радеет о своих подчиненных, заваливая их работой. Я вернулся в гостиную с подносом и с улыбкой готового взбунтоваться раба.

После четвертой кружки пива Божидар тщательно выскреб сковородку, водрузил на нос очки и не поленился окинуть меня презрительным взглядом.

— Как поживает твой приятель Искренов?

— Философствует, — недовольно ответил я.

— Я верю, что тебе с ним интересно, но ты как-то слишком тянешь. Дело необходимо свернуть дней через двадцать. У нас в стране существуют законы...

Я рассказал ему вкратце о своих дружеских встречах с Чешмеджиевым, Анелией Искреновой и Цветаной Маноловой, но сделал это с нарочитостью, желая показать, что зарабатываю себе на жизнь честным трудом. Лицо Шефа просветлело, он открыл новую бутылку пива, а это говорило, что он пребывает в хорошем расположении духа.

— Черт возьми! Ты действительно Гончая... Ты почти прищучил этого высокомерного торговца.

— У меня нет доказательств, — ответил я скромно, — и я все еще не решаюсь прижать Искренова к стенке — он как уж.

— А если Безинский на самом деле покончил с собой?

— Я точно знаю, что ему помогли. Заметь, Покер не был пьяницей, и если выпивал, то не часто, от случая к случаю. Но в тот мрачный день, тринадцатого февраля, он выхлестал триста-четыреста граммов выдержанного виски. Сначала выпил с Чешмеджиевым, после с Искреновой и наконец с Маноловой. Думаю, был еще кто-то, четвертый. За два часа содержание алкоголя у него в крови резко возросло, а образовавшаяся после принятия синофенина смесь отправила его к праотцам. Слишком много случайностей, Божидар, и если все это придумал и провернул Искренов, то он просто потрясающий тип.

— Мне кажется, ты должен искать четвертого! — согласился Шеф.

— У Искренова есть железное алиби: все его коллеги подтверждают, что от трех до семи часов он неотлучно находился в учреждении и проводил переговоры с Пранге.

— Тогда кто помог Безинскому?

— Остается один вариант: у Покера появилась какая-то птаха из «Лесоимпекса» и опустила ему в горлышко две таблетки синофенина. Но Безинский навряд ли бы доверился залетной птичке. Представь себе, что в твою дверь вдруг звонят и какой-то пацан или элегантная дама вручают тебе таблетки: «Выпейте сие лекарство с большим количеством виски!»

— Значит, Искренов все же побывал у Покера?

— Выходит, да, но я не знаю, как он это проделал.

— Хорошо, — с недовольным видом кивнул Шеф, — предположим, кто-то из трех свидетелей врет. Ты сам говорил, что и у Маноловой, и у Искреновой есть все основания ненавидеть Покера.

— Так это из области романтично-сентиментальных чувств! Пойти сознательно на убийство лишь потому, что любовник пристает к твоей дочери, или потому, что ты влюблена в своего самодовольного начальника? Мне это кажется наивным. Как сказал один поэт, нынче «романтика — она в моторах».

— И что?

— А то, что дней через двадцать мы с мишками устроим пикник!

Шеф закурил ароматизированную сигарету и, не затягиваясь, выпустил дым. Очевидно, он думает, что его здоровье — народное достояние и что без его близорукой бдительности преступность в Болгарии возрастет.

— А есть ли вероятность, что Искренов снабдил Безинского пресловутым синофенином до тринадцатого февраля?

— Нет такой вероятности, — успокоил я его. — Во-первых, Покер тертый калач, во-вторых, остается неясным, почему он принял эти чертовы таблетки именно тринадцатого числа, после пяти часов, и, в-третьих, как я тебе объяснил, мы произвели повторный обыск в его квартире. Ребята распотрошили телевизор, отодрали обои — все надеялись что-то найти. Каким бы чудотворным ни был синофенин, у него нет ног и он не мог сам выползти на улицу. Безинский навряд ли его выбросил, насколько мне известно, мертвецы не имеют привычки прогуливаться.

— Наконец-то ты изрек что-то умное.

— В моей скучной практике было два потрясающих случая с воскрешением, хотя потом оказалось, что воскресшие вообще не умирали. В этом плане удалец Покер исключение... Плохо то, что он мне симпатичен!

— Кто? Безинский?

— Нет, Искренов. Он как-то странно меня обвиняет, и, что удивительно, иногда я действительно испытываю перед ним чувство вины.

— У тебя что, не все дома? — Шеф повертел рукой у виска, словно ввинчивал лампочку.

— Ты же сам не пожелал отправить меня вовремя на пенсию.

Я налил ему пива и, выждав, пока осядет пена, снова долил.

— Трудно мне, Божидар. Отвратительно, что все — и Искренов, и свидетели — спешат мне помочь. Они просто жаждут сообщить правду и припомнить какую-нибудь каверзную деталь. Причем делают это с такой удивительной добросовестностью, словно заранее сговорились или словно кто-то из них считает меня круглым дураком.

— И он правильно делает, — бросил ехидно Шеф.

— Кто?

— Да тот, кто считает тебя круглым дураком.

Божидар погасил недокуренную сигарету и со страдальческим видом вытянулся в кресле.

— У меня голова раскалывается, даже плакать хочется. И все, наверное, из-за твоей нерадивости.

— Думаю, это из-за солнца и богатого улова. Ты сегодня был блистателен.

— Проклятый судак или поумнел, или стал вегетарианцем.

— Дать тебе анальгин? — Я с готовностью поднялся.

— Не надо. С тех пор как ты меня занимаешь рассказами о Безинском, я вообще не употребляю лекарств после алкоголя. Особенно если таблетки — из рук друга.

— Ты прав, — согласился я. — Лучше жить больным, нежели умереть здоровым.

Божидар повернулся, и его взгляд с восемью диоптриями остановился на книжном шкафу, на фотографии Элли. Фотографию я сделал год назад фотоаппаратом внучки «Смена-4». Девочка обняла пестрый мяч; ее ручонки с трудом охватывали его блестящую поверхность, глаза смеялись, а во рту, на месте выпавшего молочного зуба, виднелась смешная дырка. Шеф помрачнел, чувство вины снова вспыхнуло в нем, как приступ мигрени.

— Я все забываю тебя спросить... как Вера?

То ли от жары, то ли из-за его дурацкого сочувствия мне стало плохо. Я ощутил на своей руке его ладонь, но в этот момент у меня не было даже сил, чтобы ему простить.

— Почему бы тебе не спросить, как я себя чувствую? — нашелся я все-таки, чтобы уж совсем не раскиснуть.

13

Жара изматывала меня и делала медлительным. Я перечитывал показания свидетелей: интуиция подсказывала, что в их хаотичных ответах, путаных признаниях и лживых показаниях кроется нечто такое (пусть на первый взгляд и незначительное), что могло бы привести меня к прозрению. Но, как я ни старался, все равно не мог осознать и постичь это ни разумом, ни сердцем. Я чувствовал себя усталым и мелочно-раздражительным. Раздался резкий телефонный звонок — звонил с проходной постовой милиционер.

— Товарищ полковник, — бодро сказал он, — вас ждет молодой человек. Говорит, ваш зять.

Я неосознанно смял лист бумаги и от волнения почувствовал дурноту. Симеон пришел ко мне в тюрьму!

— Немедленно пропустите его! — Голос у меня дрожал и звучал довольно резко, словно человек, с которым я разговаривал, в чем-то провинился.

Прежде всего я пошел в туалетную и как следует ополоснул лицо. Холодная вода успокоила, ко мне вернулась уверенность. Потом я заглянул в буфет и взял две чашки кофе. Когда я появился в своем кабинете, Симеон расположился в кресле, и я невольно сравнил его с преступником. Это сравнение подтверждало, что во мне сработала профессиональная привычка, хотя сейчас мне предстояло не задавать вопросы, а слушать. На Симеоне были белые джинсы и просторная индийская блуза в сеточку. Он не походил на доцента по физике, на человека, которому подвластны величественные тайны природы; его непосредственность в большом и в малом действительно казалась очаровательной.

— Это и есть храм добродетели? — с нескрываемой иронией спросил Симеон.

— Мой кабинет, — ответил я сдержанно.

— Он выглядит довольно тесным и обшарпанным.

— Это не танцевальный зал. Тут приходится вести беседы, иногда очень неприятные.

Наступила долгая неловкая пауза. Я почувствовал, что кажущаяся выдержка начинает изменять Симеону: он нервничал, хотя и старался держаться непринужденно.

— Я не могу выпить два кофе, возьми себе один, — предложил я. — Сожалею, но у нас не дают джин.

Симеон закурил, и на его мальчишеском лице проступила неподдельная грусть. Я почувствовал, как ко мне снова возвращается надежда, мое тело налилось тяжестью, точно пузырь водой. «А может, у них с Верой все наладится, может, он нуждается в помощи и сочувствии, несмотря на мужское самолюбие?» — подумал я с радостью.

— Ты догадываешься, зачем я пришел? — вяло спросил он.

— Я горжусь своей интуицией, но я не ясновидящий.

— Ты добрый, ты удивительно добрый человек — вот что я хотел сказать!

— Спасибо, хотя не стоило так беспокоиться.

В комнате воцарилось напряженное молчание, будто кто-то воздвиг между нами стену.

— Все, что я наговорил тебе там, на чердаке, непростительно. Вы действительно приютили меня и заботились обо мне как о сыне. А я оказался неблагодарной свиньей. Мне стыдно за все то, что я тогда нагородил, ужасно стыдно.

— Ты чересчур самокритичен. В нашем доме действительно есть что-то такое, как бы сказать... мещанское.

— Я пришел, чтобы извиниться перед тобой, я должен был это сделать, разве не так? Мною руководит не добропорядочность и не желание тебе понравиться. Однако я не могу вернуться к Вере: я ее не люблю и не хочу ее обманывать! Я понимаю, что поступаю жестоко, тем не менее ты не можешь не согласиться, что я поступаю по-своему честно.

Я отпил кофе и с грустью подумал, что надежда оставляет меня, что силы покидают мое тело и оно становится невесомым. Я поймал себя на том, что снова подмечаю детали: у Симеона новые электронные часы, он не носит обручального кольца, на шее у него — золотая цепочка с ключиком.

— Как говорится, сынок, — устало произнес я, — вольному воля. Я пытаюсь понять тебя и простить — ты за этим и пришел, не так ли? Если тебе недостает моего прощения, считай... что получил его! Но я хочу тебе только сказать: ты дважды непростительно, по-глупому мне солгал. Когда неловко припрятал дамскую сумочку там, на чердаке, и вот сейчас. Вдохнуть в кого-то надежду и после забрать ее, как вещь, данную взаймы, — это действительно жестокость. Прощай!

Он посмотрел на меня ошарашенно, часто заморгал, погасил в пепельнице сигарету и поплелся к двери. Остановился на мгновение, схватился за ручку, словно видел в ней опору, и произнес:

— Пока, папа!

Я не мог возненавидеть этого человека, который с удивительной легкостью разбил жизнь моей дочери и за несколько месяцев превратил меня в старика. Я испытывал не ненависть, а боль, как будто потерял что-то очень важное и бесценное — например, будто потерял навсегда ключ от своего дома. Странно, но я почувствовал непреодолимое, коварное желание поделиться своими думами с подследственным Искреновым!

Я неосознанно открыл записную книжку, перелистал странички, нашел нужный номер и набрал его. Не знаю, зачем это сделал. Длинные гудки меня успокоили и вселили надежду, что я никого не застану. Потом мембрана издала треск, и кто-то взял трубку.

— Извините, я бы хотел поговорить с Марианной Искреновой.

— Я слу... слу... слушаю! — просил меня о терпении женский голос, похожий на царапанье кошачьих коготков. Я нажал на рычаг и показался себе вором, который пробрался в чужой дом не для того, чтобы унести что-то ценное, но чтобы осквернить его.

14

Я вернулся домой поздно, разбитый и усталый. Еле открыл входную дверь с тремя замками: она не поддавалась и не хотела меня впускать. В прихожей меня встретили запах нафталина и мои стоптанные шлепанцы. Совсем недавно эти шлепанцы, утешавшие меня и напоминавшие двух кошек, ассоциировались в моем сознании с домашним уютом и семейным счастьем, со спокойствием и стабильностью, благодаря чему трехкомнатная квартира становилась моей крепостью.

После печального разговора с Симеоном мое доверие к ней пошатнулось. Я задавал себе вопрос: не стесняют ли меня мои привычки, не скрываются ли за порядком, заведенным нами с Марией, посредственность обывателей и старание подменить гармонию человеческих интересов умилительным отношением к домашнему быту? Мне вдруг захотелось взбунтоваться, ворваться в пыльных башмаках в гостиную. Однако привычки — вторая натура человека, и я скрепя сердце разулся...

Как обычно, Мария и Элли ждали меня на кухне. Тихо играл магнитофон, на плите подогревался ужин, стол был накрыт: белая вышитая скатерть, белые (глубокие и мелкие) тарелки, белые, согнутые вчетверо салфетки — этот порядок не только ласкает взор, но и раздражает, а эта образцовая чистота до того идеальна, что иногда хочется ее уничтожить, разрушить... Прежде чем поздороваться, я швырнул мокрый сверток прямо в плетеную хлебницу. Стол словно скорчился и перевесился на одну сторону, на нем обозначилась разруха, я это понял по глазам Марии. Я развернул оберточную бумагу.

— Ой, что сейчас увидят мои глазки? — Элли вытянула шейку, с любопытством заглядывая мне в руки.

— Это осьминог! — гордо произнес я. — Я его купил в рыбном магазине.

— Он похож на студень, облитый чернилами. — Элли брезгливо прикоснулась к студенистой массе.

— Что за бред? — спросила Мария. — Зачем ты купил эту гадость?

— Потому что я никогда ее не ел. Мне осточертела свинина с картошкой, и я хочу осьминога. Как мне объяснили, его сначала варят полчаса в воде с уксусом, после чего запекают в сухарях.

— Господи, да ты явно рехнулся!

Мария присела на стул, ее пальцы, как гребень, погрузились в смолистые волосы — приглаживали их, касались лба... Она всегда так делала, когда была чем-то озадачена или расстроена.

— Что-то должно измениться, Мария, — сказал я сухо, —   м ы   д о л ж н ы   ч т о - т о   и з м е н и т ь!

Она уставилась на меня и тут же все поняла (мы так много лет прожили вместе, что ее догадка моментально переросла в уверенность). Она покорно встала, вытащила из шкафа под мойкой большую кастрюлю, взяла осклизлое филе осьминога и принялась его мыть в теплой воде. Радость Элли была безгранична, она допытывалась у бабушки, кто сильнее — осьминог или акула. Но я почти их не слышал: я испытывал не только усталость, но и гордость оттого, что сегодняшний трудный день завершился победой над вечным, монотонным однообразием. Я подумал, Симеон одобрил бы мой поступок; мне вспомнились восторженная улыбка и трогательная беспечность этого анархиста, которые так меня пленяли. Я только боялся, что из-за варившегося осьминога квартира пропахнет гниющими водорослями. Элли побежала в гостиную смотреть детскую передачу, а мы с Марией вдруг почувствовали себя удивительно беззащитными.

— Вера все время поздно возвращается, — тихо сказала она.

— Она не ребенок.

— И ты знаешь, где она пропадает?

— Все почему-то думают, что я бабка-гадалка.

— Она ходит к Симеону на его чердак!

Ее боль передалась мне. Наша долгая совместная жизнь сделала нас похожими на сообщающиеся сосуды: чувства, как жидкость, переливались в них и распределялись поровну. Иногда мне казалось, что мы испытывали одни и те же физические страдания, и такое органическое сродство пугало меня — оно делало нас донельзя зависимыми друг от друга.

— Ну что ж, она ходит к своему мужу, — ответил я, — и я не вижу тут ничего дурного.

— Симеон никакой Вере не муж, они почти развелись, был второй суд, — в ее охрипшем голосе звучала откровенная злость. — Неужто ты не понимаешь, что это безнравственно!

— Безнравственно и неприлично выслеживать свою дочь, словно она преступница.

Мария залилась румянцем и в замешательстве вытерла руки о фартук. У нее в глазах стояли слезы. Человеку бывает проще справиться с собственным горем, нежели с чужим; от бессилия я даже не мог выпить стоящий передо мной стакан малинового сока.

— Я хочу, чтоб ты меня выслушала, — произнес я с трудом. — У молодых своя жизнь и свои принципы, и это их право. Я не утверждаю, что они лучше нас, но убежден, что они и не хуже. Просто они   д р у г и е! Оставь Веру в покое, ей больно, а больной человек так нуждается в спокойствии...

Осьминог закипел на плите, густая, клейкая пена залила раскалившуюся конфорку, и в квартире запахло океаном. Мария засуетилась; мне нравилось наблюдать за ее ловкими, уверенными движениями, за все еще стройной фигурой, я ее любил, и она знала это.

— Когда я выйду на пенсию, у меня будет много времени, — заметил я небрежно, — мне хочется кое-что переиначить, может, мы сменим мебель в квартире.

Впервые за весь вечер я увидел, как Мария улыбается. Она пододвинула стул и села рядом со мной. Ее рука нежно скользнула ко мне под пиджак и замерла на груди — так в молодости начинались наши супружеские ласки.

— Ты, Илия, похудел, — тихо сказала она.

15

Странно, но когда я поймал себя на том, что разговорился, то уже не только не мог, но и не хотел остановиться. Заходящее солнце озарило мой кабинет призрачным светом, в густых сумерках предметы казались таинственными и причудливо застывшими.

Искренов сидел нога на ногу, глубоко погрузившись в кресло, и курил. Недавняя насмешливая улыбка исчезла с его лица, словно стертая чьей-то невидимой рукой. Он слушал меня не прерывая, вдоль рта у него обозначились усталые складки, на лбу пролегли морщинки, во всей позе чувствовалось искреннее сострадание. Сейчас мы не были следователем и обвиняемым, нас не связывали свершенное преступление, всемогущественный закон и торжество правды, приведшей к наказанию, — мы были просто отцами, разуверившимися в жизни и не сумевшими сделать своих детей счастливыми.

Я слышал свои слова, будто их произносил кто-то посторонний. Я сухо и монотонно рассказывал о Симеоне и Вере, о медленной гибели нашего дома, о том, как мы приучились разговаривать тихо и по-особому многозначительно, словно в доме был покойник. Я показал ему фотографию внучки, припомнил фразу Элли, что если существует перерождение, то я могу стать ее внуком, а она будет сидеть дома и присматривать за мной. Мне нужно было выговориться, иначе я бы рухнул. Потому что, каким бы бесчувственным и грубым ни был я в представлении окружающих, скрытность моего характера порой походила на   б е з н р а в с т в е н н о с т ь! Я не мог таить свою боль, внутреннюю убежденность в том, что я потерпел крах в жизни и что, оставаясь верным служителем добра, сражен, сломлен всеобъемлющим злом. Я не имел права откровенничать с Марией, ибо ее следовало оберегать; я не видел смысла исповедоваться перед Божидаром, ибо любая моя неудача усугубляла его жгучее чувство вины; было бы подло открываться и перед Верой — когда она попросила: «Верни его!», я взамен предложил ей свою старческую немощь.

Искренов оставался бесстрастным, сигарета слегка подрагивала в его пальцах, он казался скорбным, незрячим и размякшим, и при сумеречном свете его лицо напоминало выцветшую фотографию. Когда я наконец остановился, между нами воцарилось долгое, многозначительное молчание.

— Спасибо, гражданин Евтимов! — тихо произнес Искренов.

— Забудьте все, что я вам наговорил, — сухо ответил я, — в принципе я поступил не совсем этично. Уверяю вас, моя слабость сделает меня более безжалостным и неумолимым.

— Но я ничего не слышал...

Глава четвертая

1

Мне снился цветной странный сон. Я все время ощущал, что покрываюсь потом, и это вызывало во мне чувство гадливости. Я почему-то видел себя ребенком, одетым в полинявшие хлопчатобумажные штанишки, которые мама ежедневно стирала; я сознавал свою наготу и босоту, мне страстно хотелось куда-то убежать, вырваться из ситуации или сна, но не хватало сил пошевелиться — просто я был задавлен чужим презрением, чьим-то желанием сделать меня совсем маленьким, завернутым в пеленки...

Искренов был одет в халат и курил короткую сигару, его волосы блестели, словно напомаженные бриллиантином; рядом с ним возлежала в японском кимоно секретарша Цветана Манолова; они держались за руки и улыбались друг другу. На столике, прозрачно-белом, с витыми ножками, стояли строем банки, набитые долларами. «Это и есть Вена», — сказал Искренов. Я гадал, как мы оказались в этой огромной комнате с плотными зеленоватыми шторами, цветным телевизором и видеокассетофоном. «Да, мой мальчик, Вена — красивый город!» — согласилась Цветана Манолова.

Она отодвинулась от Искренова, открыла стоявшую рядом банку, наложила в тарелку несколько пачек зеленоватых купюр, взяла нож с вилкой и принялась нарезать их, как салат, мелкими кусочками. «Ты проголодался, — надменно ухмыльнулся Искренов, — ешь-ешь, мой мальчик, вот увидишь, как это вкусно!»

Я чувствовал себя онемевшим, ужасно хотелось вырасти, крикнуть им в лицо: «Я — следователь Евтимов, Гончая, вы недооцениваете меня и поплатитесь за это!», но слова застревали в горле; повсюду оседала легкая пыль, которая падала и на меня. «Посмотри, какой прекрасный город Вена!» Я огляделся, заметил разодранные обои и только тогда понял, что мы находимся в квартире Покера; я узнал мебель, неприбранную кровать, разбитую стеклянную дверь, которая вела в ванную и на кухню. «Мы с Искреновым встречаемся в Вене, — засмеялась Цветана, — потому что отсюда недалеко до «Лесоимпекса»!..»

В этот момент я проснулся. Я действительно весь взмок; кроме неприятного ощущения потливости, меня не покидало чувство, что я близок к прозрению, что где-то в тайниках подсознания кроется та самая истина, способная привести меня к открытию.

Я сбросил одеяло, выбежал босиком на кухню и как можно подробнее записал увиденный сон. Потом принял душ, зашел в спальню и оделся. Мария спокойно спала, светящиеся стрелки будильника показывали без пятнадцати пять. Я был в таком напряжении, что испугался, как бы все не испортить. Заставил себя побриться, сварил крепкий кофе, короткими глотками выпил целую чашку и только тогда вернулся к своей записи. Когда я трижды перечитал фразу: «Мы с Искреновым встречаемся в Вене, потому что отсюда недалеко до «Лесоимпекса»!», мне показалось, что кухня озарилась ярким светом. Тут же вспомнились слова Цветаны Маноловой, произнесенные с прямодушной откровенностью: «Нам было удобно встречаться у Безинского, его квартирка находится неподалеку от «Лесоимпекса», где Камен часто бывал, поскольку был обязан присутствовать на переговорах с внешнеторговыми фирмами».

Стрелки моих старых часов медленно отсчитывали время, и, чтобы унять нетерпение, я снова сварил кофе. Мягкий розовый цвет, окрасив небо, вторгся в комнату, но воздух все еще казался серым, цвета ускользающей ночи. Нежно заворковали голуби. Я чувствовал себя новеньким, словно побывал в химчистке... С тех пор как я поведал Искренову горести своей жизни, мое желание его уличить усугубилось — психологически оно не поддавалось объяснению. Душевное сродство и доверие, которое я все больше испытывал к этому человеку, подстегивали меня его разоблачить. Сейчас я не только стремился к истине (как духовному символу моего ремесла) и не только жаждал опровергнуть его философию о величии зла — я мечтал отыграться и за свою откровенность, которую я позволил себе в минуту накатившей на меня боли. Только так я мог искупить свое малодушие...

2

Без десяти семь я не выдержал, сел в «запорожец» и помчался к тюрьме. Впервые переплетающиеся улицы и бульвары, запруженные машинами, вызвали раздражение, София казалась мне нескончаемым лабиринтом. Я кивнул постовому милиционеру и бегом поднялся по лестнице. В сейфе я держал показания двух торговых представителей из «Лесоимпекса»; их допрашивал Карапетров, которому я полностью доверял. Когда три месяца назад я ознакомился с протоколами, я не обнаружил в них ничего интересного. Сейчас, внимательно их перечитав, я наконец нашел то, что мне требовалось и о чем смутно помнил. Один из свидетелей (по фамилии Илиев) утверждал, что в тот достопамятный день, тринадцатого февраля, около половины шестого Искренов приостановил переговоры, попросил извинения и вышел из зала. Он отсутствовал минут пятнадцать. Второй свидетель (некий Начков) был более обстоятельным и конкретным: «Искренов отсутствовал недолго; я хорошо помню, что мы попросили секретаршу принести нам по чашке кофе и, пока мы его ждали, я выкурил две сигареты. Сами понимаете, я нервничал, потому что переговоры продвигались туго: Пранге не уступал ни единого шиллинга за стоимость предлагаемых древесных материалов, и у меня было такое чувство, что мы играем в шахматы и он в любой момент поставит нам мат!»

Я навел по телефону справку. Зал переговоров «Лесоимпекса» находился в начале улицы Царя Асена, в то время как квартира Безинского — буквально напротив Народного дворца культуры. Я покинул следственный отдел точно так же — бегом. Я гнал «запорожец», как старую недужную клячу, и, пока искал здание «Лесоимпекса», дважды нарушил знаки, проехав по перекрытым улицам. Бросил машину на стоянке, заставил себя глубоко дышать, медленно просчитал до ста. Потом засек время на своих часах и пошел быстрым шагом. Я прошагал путь до дома Безинского за пять минут, а вернулся за четыре. Во избежание ошибки повторил эксперимент. На сей раз мне пришлось ждать (лифт застрял между этажами), поэтому весь путь в оба конца я проделал за десять с половиной минут.

Я испытывал усталость, но и огромное удовлетворение. Зайдя в близлежащее кафе, заказал себе бутерброд и кока-колу. Юные парочки, которые расположились по соседству, показались мне красивыми, даже недовольная физиономия официантки, казалось, излучала дружелюбие. Бульвар сиял в лучах солнца, а вдали, в сплошном дымчатом мареве, зеленел силуэт Витоши. О бутерброд с сырокопченой колбасой могла бы обломать зубы даже здоровенная псина, но я грыз его решительно и с наслаждением. Мне хотелось все обдумать не торопясь, на свежем воздухе.

«Две сигареты, — рассуждал я, — можно выкурить в среднем за двадцать минут. Следовательно, Искренов располагал необходимым временем. Он имел полную возможность пробыть у этого простака Покера по крайней мере минут десять. Войдя, он обратил внимание, что его дорогой презент почат. Между ними возникла перепалка, Покер пригрозил Искренову, что заявит на него в милицию, и тогда тот неожиданно пошел на попятную. «Хорошо, мой милый, — кротко сказал он, — твоя взяла! Через полтора часа я появлюсь у тебя, и мы вместе навестим наши «грины»; в противном случае ты сможешь наведаться в отделение милиции. Однако ты кажешься нервным, прошу тебя, успокойся! Налей-ка лучше виски, и давай выпьем за перемирие, заодно прими эти две таблетки. Лекарство, которое я тебе предлагаю, эффективно и безвредно, синофенин способен поднять на ноги даже мертвеца». В феврале холодно, и Искренов, естественно, был в перчатках. Он их не снял, потому что торопился вернуться на переговоры... да и зачем оставлять отпечатки пальцев? Они дружелюбно чокнулись, Безинский проглотил таблетки, и Искренов, наверное, собственноручно подал ему воду, чтобы их запить...»