Александр Проханов

Скорость тьмы

«И тьма не объяла его». Иоанн, глава 1, стих 5.


Часть первая

Глава первая

Там были тяжелые окаменелые раковины, скрученные, как бараньи рога, и в той сердцевине, где пульсировал розовый влажный моллюск, теперь был холодный камень. В горячем песке встречались кремневые топоры, гладкие, янтарно-желтые, и если приставить острие к виску, то кровь испуганно звенела, и висок начинало ломить. Обнаруживались глиняные лепные осколки, черные от копоти, с незатейливым, из крохотных лунок, узором, — остатки горшков, в которых варилось мясо лосей и оленей, всплывала в кипятке рыбья, с белыми глазами, башка. На розовых валунах, поросших пестрыми мхами, угадывался странный рисунок, напоминавший ветвистый крест или выбитое на камне кольцо.

Люди, селившиеся, на берегах рек и озер, рубили избы из красного леса, долбили лодки из дубов, точили идолов из лип и кленов, ставя их на открытых высотах. Иных идолов обмазывали разноцветной глиной, других покрывали шкурами убитых медведей, третьих венчали кипами полевых цветов и речных кувшинок. Люди звались молодеями, а река, где стояли их селенья, и земля, которой владел луговой и лесной народ, звалась Молодой. Река Молода, вместе с соседней Шексной, впадала в Волгу, и молодеи ссорились с соседями из-за рыбьих нерестилищ и охотничьих угодий. Но часто брали у соседей невест, и тогда опивались на пирах медовой брагой, устилая пьяными телами дворы и деревенские улицы.

В Волгу по Молоде шли лебяжьего вида челны, украшенные варяжскими щитами, а из Волги в Молоду поднимались круглобокие ладьи расторопных хазарских купцов. Молодеи выкатывали на берег баклаги с медом, выносили комья липкого жирного воска, раскладывали куньи и лисьи меха. В свои терема и курные избы уносили восточные шелка и бусы цветного стекла, серебряные украшения и стальное оружие.

Обо всем этом можно было узнать в краеведческом музее города Рябинска, обращенного старинными окнами на Волгу, если следовать за женщиной-экскурсоводом. За ее утомленным красивым лицом и шалью, небрежно наброшенной на зябкие плечи.

В Молоду из южных днепровских степей, из солнечного города Киева донеслась туманная весть. Там объявился светлый и добрый Бог, которому поклонился сам Великий Князь, его братья и родичи, дружина и отроки. Бог был превыше всех, известных прежде богов, любил людей, исцелял от болезней и бесплодия. Бог был схвачен волхвами, прибит гвоздями к дереву и вознесся на небо, светя оттуда, как солнце, давая жизнь хлебному злаку, лесному зверю и человеку, забирая людей после смерти в свое небесное царство. Эту весть принес в Молоду седовласый странник, облаченный в черные ризы. Он показывал молодеям доску с лицом прекрасного бога. Учил целовать доску, касаясь пальцами лба, пупка и обоих плеч. Забирался на высоты и валил на землю идолов, срывая с них венки и шкуры. Волхвы, сберегавшие капища, напали на странника, изрубили в щепки доску с нарисованным богом, а разрушителя капищ кинули в Молоду, привязав к ногами камни.

Из Ростова явился в землю молодеев отряд княжеских воинов в доспехах и шлемах, с саблями и пиками. Двинулся по деревням и посадам, разрушая капища, сгоняя народ в реку, где служители в золотых облачениях лили на людей воду, заставляли целовать крест, поднимали над головами доску с нарисованным добрым богом. Волхвы сговорили народ, напали на всадников, кололи их медвежьими рогатинами, валили дубинами. Схватки шли по Шексне и Молоде, до самого Белого озера, где волхвов загнали в овраг. Одних посекли саблями, других повязали веревками. Казнили лютой смертью. Жгли железом, взрезали животы, вырывали языки. Народ смотрел на казнь волхвов. Доску с нарисованным добрым богом обносили вокруг места казни. Связали плоты, поставили колья, посадили на колья волхвов и спустили вниз по Молоде. Плоты с воздетыми на колья волхвами плыли мимо селений. За плотами в воде колыхались деревянные идолы, оставляли кровавый след.

Женщина-экскурсовод хрупкой указкой касалась места на карте, где были казнены последние два волхва. Она была стройной, высокой, с бледным красивым лицом. Ее тонкий нос казался гордым и чуть надменным. Серые большие глаза смотрели удивленно и беззащитно, будто она владела каким-то незримым богатством, на которое многие могли посягнуть, и она была не в силах его сберечь. Ее лоб был высокий, с едва различимой морщинкой, в которой скопилось пережитое страдание. В губах сохранилась свежесть, но в уголках рта таились разочарование и горечь. Вокруг головы лежала толстая каштановая коса, делавшая ее слегка театральной, словно она явилась из пьесы Чехова. Это впечатление усиливала теплая, с кистями шаль, в которую она куталась, словно не могла согреться. Ее голос был искренний и взволнованный, хотя она вела не первую в своей жизни экскурсию, и ей приходилось много раз пересказывать историю молодеев.

В этой истории был эпизод, связанный с нашествием на Русь Батыя. Хан с ордой разорял Киев, палил Рязань и Москву. Один из конных отрядов хана устремился по замерзшим рекам на север, в страну Молодею. Местный князь Юрий обратился к соседним князьям, прося на подмогу войско. Князья отказали, и Юрий с малой дружиной принял бой. Сеча была неравной, дружина была побита. Князя Юрия сразила татарская стрела, и ему отсекли голову. Когда на место побоища прибыл ростовский епископ Кирилл, он нашел в снегах тело князя и лежащую рядом отсеченную голову. В голове приподнялись заиндевелые ресницы, открылись плачущие глаза, и губы прошептали одно только слово: «Русь».

Экскурсовода звали Ольга Дмитриевна Глебова. Год, как она приехала в Рябинск и поступила на крохотную зарплату в музей. Она водила экскурсии. Ездила в экспедиции по окрестным селам, собирая сельскую утварь. Составляла каталог экспонатов, хранившихся в музейном запаснике. Была необщительной с коллегами. О ней мало, что знали. Только то, что она вернулась в Россию из Парижа, где, то ли училась в Сорбонне, то ли пела в кабаре.

Она прекрасно владела русской историей, и коллеги часто обращались к ней за помощью. Женщины старались с ней сдружиться, мужчины пытались ухаживать, но она никого не подпускала близко, и ее оставили в покое.

Теперь она вела по музею небольшую группу приехавших в Рябинск туристов, показывая им иконы из окрестных, несохранившихся монастырей, портреты дворян, привезенные из разоренных усадеб. Ее рассказ был о земле Молоде, которая некогда славилась на всю Россию своими хлебными ярмарками, сырными фабриками и маслобойнями. Гульбой бурлаков, протащивших по Волге груженые хлебом баркасы. Плотниками, ставившими в селах высокие пятистенные избы. Резчиками, украшавшими окна кружевными, невиданной красоты наличниками. Каменщиками, возводившими стройные, утонченные колокольни, с которых в заливные луга плыли певучие утренние звоны, и косцы, отложив мокрые косы, набожно крестили потные лбы. В липовых аллеях белели дворянские усадьбы, и среди помещиков были такие, что прославились морскими странствиями, военными победами и учеными свершениями. Иные же снискали литературную славу. Водились среди именитых помещиков и такие, что носили фамилию Глебовы.

Ольга Дмитриевна указывала экскурсантам на фотографию столетней давности, где чинно восседали представители всех молодских сословий, — дворяне в офицерских мундирах, купцы с окладистыми бородами, духовенство в рясах, чиновники в форменных фуражках. Все серьезные, с одинаковым выражением лиц, запечатлевших неповторимое русское время, которое вот-вот должно было оборваться. Остановилось и слабо звенело на самом краю, перед бездной.

Молоду не обошла гражданская война. Хлебные поборы комиссаров, их хрустящие кожанки, черные бородки и жгучие пенсне, бесцеремонно появлявшиеся на крестьянских подворьях, в храмах и в палатах городского Головы, вызвали недовольство народа. Отставные офицеры организовали отряд, вовлекали в него чиновников и вернувшихся с войны солдат, назвали отряд «народной армией» и повели наступление на Ярославль. «Красные» части ЧК, состоявшие из латышей и китайцев, разгромили «народную армию», взяли в плен офицеров и в Рябинске, на набережной, перед зданием хлебной биржи, расстреляли пленных, сбрасывая их в Волгу. В здании хлебной биржи размещался теперь музей, и из окон, мимо которых вела экскурсию Ольга Дмитриевна, была видна серая, апрельская Волга, кромка набережной, на которой когда-то перед расстрелом, стояли офицеры.

— Но, простите, я изучал карту, — спросил один из экскурсантов, которому нравилась печальная и красивая женщина, и который хотел обратить на себя ее внимание, — Но я не нашел на ней города Молоды. Не могли бы объяснить это недоразумение?

— Мы как раз подошли к разделу экспозиции, который объясняет это недоразумение. — Ольга Дмитриевна, кутаясь в шаль, остановилась перед большой фотографией, где множество людей катило тачки, замахивалось кирками, облепило муравьиным покровом кручи. И среди этого слипшегося многолюдья, облаченного в картузы и робы, выделялись стражники с винтовками наперевес. — Мы узнаем сейчас историю Рябинского моря, поглотившего страну Молоду.

Этих кротких мест коснулся сталинский план, превративший лазурную райскую сказку в железную быль. Низвел населенное ангелами небо на землю, населенную инженерами, «зэками», офицерами НКВД. Навьючил народ работой по созданию «рая земного», путь к которому, вымощенный кремлевской брусчаткой, лежал через мировую войну. Каналы соединяли Балтийское и Белое море. Превращали Волгу в путь из Москвы в Каспий, Азов, Черноморье. Москва, удаленная от побережий вглубь континентальной равнины, становилась «портом пяти морей». Подводные лодки и боевые корабли по внутренним водам, минуя турецкие проливы и Средиземное море, перебрасывались с флота на флот, неуязвимые для врагов. Сталинским замыслом создавался гидроузел на Волге, плотина с агрегатами ГЭС, моторный завод в Рябинске для первого поколения боевых советских самолетов. Огромное рукотворное море принимало воды перегороженных рек, погружало на дно страну Молоду. В небе над Молодой потекли синие кольца дыма из раскуренной сталинской трубки.

Экскурсант, московский поэт, чутко улавливал музыку женского голоса, звучавшего на распев, словно женщина расставляла слова в стихотворении, которое тут же сочиняла. Ему нравилась эта женщина русской провинции, в которой он улавливал сходство с птицей, не сумевшей улететь в жаркие страны, зимующей в суровом краю. Углы темной шали напоминали опущенные крылья, и мечтательный поэт хотел прикоснуться губами к вязаной шали и сказать женщине утешительные нежные слова.

Она говорила о затоплении Молоды. В рассказе, как у плачеи, слышались едва уловимые рыдания. Поэту казалось, что он присутствует при незримом отпевании.

На высоком бугре над поймой построили бараки из неотесанных, ярко-желтых досок. Поставили вышки с пулеметами и охранниками в остроконечных шлемах. Обнесли зеленый холм столбами с колючей проволокой. Начальник строительства, майор Раппопорт в фуражке с синим околышком, сам принимал этапы сутулых, с серыми лицами «зэков», распределял гурты по баракам. Тут были опытные землекопы, сбившие до костей ладони на стройке канала «Москва-Волга». Были урки, взятые на разбоях по второму и третьему разу. Были инженеры, арестованные еще по делу «Промпартии». Были партийцы, не сумевшие скрыть своих симпатий к Бухарину и Зиновьеву. Были острословы, блеснувшие в компании верных друзей анекдотом про Сталина. Но более всего здесь были русских крестьян с безнадежным взглядом синих, потухших глаз, забывшие, как пахнут скотина, парное молоко, горячие подмышки белокожих длинноволосых жен.

Стройка потянулась через пойму туманной муравьиной дорогой, вырастая земляной плотиной. Тускло вспыхивало железо бесчисленных лопат, скрипели оси телег, стучали синими выхлопами сваебойные машины и бетономешалки. Поодаль, на яру, где когда-то казнили двух последних волхвов, разрасталось кладбище без крестов. В могилу вколачивался кувалдой кол с трехзначной цифрой, словно охранники боялись, как бы из ямы не воспрял худой кричащий мертвец с забитыми глиной глазницами.

Лучшие архитекторы, любимцы Сталина, проектировали здание будущей электростанции, которая своей красотой напоминала античный храм. Среди колонн и хрустальных стекол, сверкая сталью и медью, жили могучие, рокочущие боги. Тысячи терпеливых рабов в сапогах и ватниках, под надзором строгих жрецов в фуражках с синими околышками, возводили величавый храм. И уже была готова к отливке гигантская статуя Вождя, на создание которой были собраны колокола из разоренных монастырей и приходов. По вдохновенному замыслу ваятеля, статуя, вырастая из вод, даже при слабом ветре, должна была издавать таинственные мелодичные звоны, долетавшие до пароходов, плывущих из Черного в Белое море.

Женщина, ведущая экскурсию, побледнела, словно была близка к обмороку. Поэту показалось, что ее коснулась ледяная железная плита, отобравшая разом все ее живое тепло, ее женственность и красоту. Он бросился к ней, не давая упасть.

— Что с вами? Может быть, принести воды?

— Мне немножко нездоровится, это пройдет, — благодарно сказала она, превозмогая свой недуг. Экскурсанты, встревоженные происшествием, терпеливо ждали, когда к ней вернутся силы. А впечатлительный поэт, уже влюбленный в эту печальную красавицу, думал, что напишет поэму о русской весталке, одиноко и безнадежно хранящей искру былого огня.

Подневольные лесорубы с топорами и пилами вырубали леса в ложе водохранилища. Геодезисты на окраинах сел делали замеры, определяя уровень будущего водяного зеркала. По домам Молоды расклеивали объявления о скором выселении жителей. Собирали митинги, увещевая народ разбирать деревянные дома, переселяться в сторону Рябинска, где отводились территории под поселки, и переселенцев ждала работа на могучем моторном заводе. Женщины слезно вопили в домах. Мужчины угрюмо смотрели на агитаторов и трубачей, игравших на площадях советские марши. Сквозь Молоду строем проходили военные части с винтовками, маршировали отряды «чекистов». Из дома в дом ходили переписчики, занося в листы имена переселенцев. Выдавали «подъемные», уговаривали строптивых. А особо норовистым показывали на кожаную кобуру, из которой торчал маузер с побелевшим от частого применения стволом.

Семьями раскатывали дома на венцы, выставляя на торцах черные дегтярные цифры. Свозили к реке, вязали из бревен плоты. Грузились с детьми, стариками и женами, окруженные тюками и утварью, сплавлялись к устью. Так некогда шли по Молоде плоты с казненными волхвами, — караваны молчаливых печальных плотов. По дорогам тянулись тележные обозы с платяными шкафами, зеркалами в старинных рамах, с часами, чьи медные маятники продолжали раскачиваться, и в фарфоровых циферблатах раздавались хрустящие звоны.

Город Молода зиял пустырями, оставшимися от разобранных домов. Каменные лабазы, кирпичные палаты купцов, здания училищ, пожарная каланча, церкви с куполами и колокольнями смотрелись дико и пусто. Лишь изредка по осенним улицам пролетал шальной грузовик с чекистами. Военные что есть мочи колотили в какую-нибудь запертую дверь, за которой скрывались те, что не захотели покинуть Молоду. Триста молодеев решили погибнуть в потопе, не желая расстаться с могилами близких, с родными алтарями, обрекая себя на библейскую смерть.

Всю зиму над Молодой в морозном беззвездном небе трепетало северное сияние, бледно-розовые и зеленые сполохи. Словно летали над городом прозрачные стрекозы. А оставшиеся умирать старожилы уверяли друг друга, что это ангелы посланы им в утешение.

— Почему мы ничего об этом не знали? — спрашивал изумленный поэт, увлеченный своим поэтическим замыслом, — Ведь это русская Атлантида! Это сказочный град Китеж!

— Нет, это наша Молода, — отвечала женщина тихо и истово, не позволяя сравнениями умалить неповторимость родного несчастного места, отдельного от других испепеленных и несчастных мест.

Той весной солнце жгло снега на берегах Шексны и Молоды, льды всплывали и трескались, вся земля сверкала в бесчисленных алмазных ручьях. Паводок был бурный, небывало стремительный. Вода со льдами подходила к плотине, взбухала, ходила громадными кругами, заполняя ложе рукотворного моря. Деревни погружались под воду.

Старик и старуха лежали на высокой кровати, глядя, как из половиц выступает вода, как в стекла избы колотится льдина, как поплыла по избе деревянная табуретка. «Прости меня, Марфа, грешного». «И ты меня прости, Николай». Лежали, взявшись за руки, глядя, как скользят по потолку водяные круги.

В монастырском соборе сошлось до сотни людей. Затворили железную дверь, как во времена Батыя. Запалили лампады перед чудотворной иконой Божьей Матери. Взяли в руки свечи и пели высокий, печальный, бесконечный псалом. На руках у женщины молчал глазастый ребенок, и она все кутала его в теплый полушалок. Когда вода затопила собор, и люди ушли под воду, и гасли одна за другой лампады, женщина подняла над головой ребенка, и он, оставшись один на поднятых из воды материнских руках, глядел, как плывет по воде икона.

На островках, посреди половодья, скапливались лисы и волки, зайцы и мыши, рыси и белки. Жались друг к другу, тонули с островами в мутных воронках. Лоси плыли к далеким берегам, огибая серебряные льдины. Прилетные птицы, возвращаясь из Африки, не находили родных гнездовий, кружили над пустынными водами, стаями садились на торчащие из-под воды колокольни. Рыбы, полные икры и молоки, увивались над городскими мостовыми, над крышами домов, над могильными памятниками.

Вскоре в плотине заработали шлюзы, из Москвы и из Астрахани поплыли белые пароходы, полные гостей, делегаций, отдыхающих туристов. Изумленно смотрели на торчащие из-под воды колокольни, и им чудились подводные звоны и печальные песнопения.

— Говорят, перед войной здесь было знамение, — произнесла женщина, не уверенная, стоит ли включать этот странный эпизод в канву обычной экскурсии.

Молоденький охранник стоял на вышке на ночном дежурстве. Не выпуская винтовки, оглядывал крыши сонных бараков и разлившиеся под горой, бесконечные воды моря с туманным отражением звезд. Внезапно увидел, как на водах всплыл огромный портрет Вождя, казалось, нарисованный на прозрачном шелке. Колыхался, словно губы его открывались, брови хмурились, усы шевелились. Шелковый платок приподнялся, взлетел на небо, выгнулся, будто парус под ветром. Его уносило в глубь неба, он уменьшался, превращался в малую точку. И в эту темную точку, в небесную скважину сметались звезды, вливались туманности. И казалось, все небо и все светила, земля с лесами и водами, ночные бараки с «зэками», сторожевая вышка с испуганным стражником, подхвачены буйным ветром, убыстряясь, со страшной скоростью несутся, всасываясь в черную скважину. Солдатик упал без чувств, а на утро из репродуктора, что скрежетал и хрипел над плацем, пришло сообщение, что началась война.

— Наша Молода из-под воды защищала Россию, — голос экскурсовода исполнился горьким достоинством, словно она отыскивала смысл в бесконечных потерях и тратах, — Немцы, приближаясь к Москве, разбомбили все электростанции, питавшие столицу. И только агрегат нашей ГЭС оставался целым, подавал к Москве электричество. Быть может, то светящееся в кабинете Сталина ночное окно, за которым наблюдала Москва, озарялся светом Молоды. Моторный завод выпускал двигатели для боевых самолетов, которые сражались в небе войны, сбрасывали бомбы на рейхстаг. Многие молодеи погибли на фронте, многие вернулись героями. Над Москвой загорались победные салюты, а здесь, на Рябинском море, одна за другой падали подмытые водой колокольни. Теперь осталась одна, вот-вот и она упадет.

Завершающий раздел экспозиции она прошла торопливо, говорила бегло, невнятно, словно из последних сил. Наблюдавшему за ней поэту казалось, что она, как птица-подранок, стремится ускользнуть от хлещущих выстрелов, дотянуть до любимого леса, укрыться в густой листве спасительных деревьев.

Она повествовала о разрухе недавних лет, обнищании людей, разорении завода. Об инженерах, которые топтались на рынке, продавая китайскую рухлядь. О закрытии библиотек и домов культуры, вместо которых, как ядовитые, светящиеся в ночи грибы, вырастали игорные дома и казино. О дельцах, которые похищали девушек из окрестных деревень и продавали в турецкое рабство. О демонстрации ветеранов, которую разогнал ОМОН, и старик с орденскими колодками, с разбитой головой лежал на проезжей части, а мимо бежала избиваемая дубинками толпа.

— Но теперь, слава Богу, все это уходит в прошлое. В городе появился необыкновенный человек по фамилии Ратников. Он стал хозяином разоренного завода и каждую свою копейку тратит не на поездки в Ниццу, не на роскошные особняки и дорогие машины, а на воссоздание моторного завода. Сам он, будто бы, происходит из молодеев, радеет о родной стороне. Завод стал одним из самых лучших и богатых в России, а двигатель, который здесь изобретен, сделает русский истребитель самым скоростным и неуязвимым. К сожалению, я еще не знакома с этим замечательным человеком, через которого явлено Русское Чудо. Россию каждый раз спасают не армия, не вождь и не искусстный политик, а Чудо, которое обретает образ Спасителя Русской Земли.

Она вдруг запнулась, померкла. Что-то хотела сказать. Извинилась перед экскурсантами и поспешно покинула зал, взмахнув крылатой шалью. Поэт, переживший мимолетную влюбленность в ее бледное красивое лицо и каштановую, как у чеховской барышни, косу, уже забывал о задуманной эпической поэме. Вместе с друзьями садился в туристический автобус, чтобы продолжить путь по Золотому Кольцу.

Глава вторая

Генеральный директор Рябинского моторостроительного завода «Юпитер» Юрий Данилович Ратников подъезжал на своем черном, упругом «лексусе» к заводским воротам. Одной границей завод выходил к железнодорожным путям, другой, — к затуманенному, в брызгах и дыме, в стеклянных проблесках городу. Каждый раз, видя над проходной алую надпись «Юпитер», пересекая красно-полосатый шлагбаум и кивая охранникам, он испытывал сладостный всплеск сердца, начинавшего биться сильнее среди голубых призматических корпусов, напоминавших одинаковые, выращенные искусстно кристаллы. Это место было для него самым важным, дорогим и любимым. Он испытывал постоянную потребность находиться на заводе. Каждым своим появлением ускорял его рост, воздействовал на него своей волей, побуждал к творчеству. Создавал завод «по образу своему и подобию».

Он был владельцем этого производства, которое подобрал однажды, как подбирают бесчувственного, избитого в кровь человека. Промывал раны, сращивал переломы, делал искусственное дыхание, вливал живую кровь. Ставил на ноги, возвращая былое здоровье и бодрость. Завод расставался с полуразрушенными цехами, ржавыми станками, одичавшими от недоедания и водки рабочими. Обретал хрустальную красоту и мощь, необходимую для создания новых совершенных машин. Среди плеяды этих машин самым драгоценным был авиационный двигатель «пятого поколения». Аппарат, предназначенный для русского истребителя, способного выиграть бой с самым оснащенным противником. Ратников, оглядывая голубые бруски цехов, чувствовал присутствие в них этого чудесного изделия. Его притаившееся могущество. Несравненное совершенство. Отождествлял себя с этим мотором. Обменивался с ним незримыми знаками.

Его сорокалетнее тело переливалось неутомленными мышцами. Круглая, в короткой стрижке, с легкой сединой голова была наклонена вперед, словно прошибала невидимую преграду. Глаза, чуть из подлобья, яркие, быстрые, вдруг загорались молодым весельем, словно его посещало внезапное счастье. И тут же темнели, становились суровыми, мнительными, будто ожидали коварное нападение.

Иногда его крепкие губы начинали шевелиться, как если бы он вступал в беззвучный спор с невидимым собеседником. И тогда на его подбородке яснее обозначалась упрямая ямка, а на выпуклом лбу проступала сердитая складка.

Нетерпеливым и стремительным, бросив пальто в машине, он появился в цеху, ощутив у входа легкий перепад давления. Сырой, в тусклых брызгах, холодный воздух сменился бархатной теплотой, мягким, без тени, светом. Свободно размещались станки. Операторы в голубых комбинезонах стояли у аппаратов, в которых слабо мерцало, струилось, пульсировало. Казалось, под прозрачными колпаками синтезировалась жизнь. Начальник цеха, маленький, шаровидный, бесшумно подлетел, словно перенеся по воздуху:

— Подготовили, Юрий Данилович, площадку для нового оборудования, — он указал на пустую, стерильно светящуюся половину цеха, ожидавшую новых станков, — Вот здесь встанут два «японца», как вы приказали. Здесь поставим «француза». А дальше пойдут три «немца».

— Хорошо, — Ратников взглядом шахматиста, оглядывал пустое пространство, в котором угадывал комбинацию будущих фигур, каждая из которых таила возможность острой игры, — Фирмы присылают своих наладчиков. Позаботьтесь, чтобы наши люди с первых же минут подключились к их работе. Я пришлю переводчиков, но подберите персонал с минимальным знанием английского языка.

— Уже подобраны, Юрий Данилович.

Ратников испытал к начальнику цеха благодарность за это предвосхищение его мыслей, возможное лишь при полном совпадении устремлений и замыслов. Этот толстенький, чуть комичный человек был участником «общего дела», одним из членов команды, которую тщательно и упорно складывал Ратников вокруг создаваемого на заводе первоклассного двигателя. Все вместе, от Гениального Конструктора до оператора прецизионного станка, они соединялись в этом «общем деле», братались, находили смысл бытия, невозможный при отдельном, разрозненном существовании. Они строили двигатель, а он, усложняясь и совершенствуясь, Они строили двигатель, а он, усложняясь и совершенствуясь, укреплял и усложнял их творческое единство. Шагая по цеху рядом с начальником, Ратников старался продлить это драгоценное чувство солидарности.

Цех своим организованным озаренным объемом напоминал зал музея, малолюдный, нешумный, с таинственным свечением экспонатов. Ратников с гордыней победителя вспоминал руины доставшихся ему в наследство цехов. Потный металл разболтанных станков. Маслянистая черная ветошь. Рев и скрежет, среди которых угрюмый фрезеровщик в клеенчатом фартуке чистил металлической щеткой верстак. Теперь станки были сродни застекленным витринам, прозрачным буфетам, где тихо позвякивали дорогие сервизы. Детали, прошедшие обработку, разложенные на столах, смотрелись, как редкие экспонаты. Сияющие сосуды и узорные чаши, ожерелья и броши, экзотическое оружие и части доспехов, то ли средневековых, то ли из эры «звездных войн». Каждый станок стоимостью в миллионы долларов тщательно выбирался по зарубежным каталогам, пополняя коллекцию, недоступную другим заводам.

Он создал эту коллекцию в разоренной стране, вопреки гнетущей, все поглощающей немощи, которой был охвачен народ. Основанные на новых физических принципах, совмещенные с быстродействующими компьютерами, станки создавали изделия, из которых складывалась цивилизация двадцать первого века. Двигатель, который строил завод, должен был толкать не только скоростной самолет. Он должен был толкнуть вперед остановившуюся страну, стремительным рывком преодолеть отставание, с опережающей скоростью возглавить строй могучих держав. Цех, как свежий, исполненный здоровья орган, был пересажен в больное тело промышленности. Прижился, наполнил одряхлелую плоть молодыми биениями, оживляя и омолаживая готовый умереть организм.

Он загляделся на станок, не отвлекая своим появлением сосредоточенного оператора, наблюдавшего бег электронных цифр. За стеклом станка лежало кольцо из сияющего сплава, в котором лазер прокалывал крохотные отверстия. Тонкий, как паутинка, луч прожигал металл. Кольцо поворачивалось, подставляя блестящую плоскость под сверканье иглы, которая извлекала из монолита очередную горсть молекул. Кольцо было элементом турбины, которую оснастят лопатками. Сверкающий, с лепестками цветок, помещенный в клубок огня, среди вибраций и вихрей, выдержит чудовищные перегрузки и скорости. Выиграет бой у самолета, который в эти минуты строился на другой половине земли.

Ратников смотрел на соседний станок, испытывая благоговение. Здесь обрабатывались крохотные лопатки турбины, напоминавшие рыбьи чешуйки. Форма детали была изыскана, с неуловимыми для глаз струящимися изгибами. Создана не человеческой прихотью, а безупречным расчетом компьютера. С этим станком могла соперничать лишь сама природа, творящая формы в невидимой мастерской эволюции.

Станок напоминал аквариум с прозрачной влагой, в которой мерцала серебристая рыбка. Пульсировали электрические разряды. Крохотная вспышка выпаривала из детали тончайший слой металла. Резцом служила раскаленная капля плазмы, вырезавшая в лопатке едва заметную выемку.

Станок был японским. Был привезен в провинциальный Рябинск из другой цивилизации, оставившей далеко позади разоренную Россию. Ратников ездил по миру, выбирая на мировых салонах и выставках лучшие образцы иностранной техники. Брал в зарубежных банках кредиты. Закупал оборудование для родного завода, зная русскую способность осваивать мировой опыт, одухотворять чужие открытия русской мечтой. Это превращало чужие открытия в искусстве и технике в русское достояние. Здесь, в Рябинске, германский гений, французская сметливость и американская изобретательность служили русскому делу. Строили двигатель «пятого поколения».

Детали, производимые на станках, были столь точны, что контроль их параметров не поддавался человеческому восприятию. Препоручался приборам. Под стеклянным колпаком на измерительном стенде лежала деталь прихотливой формы, с множеством уступов и выемок. Измерительный прибор, напоминавший тонкий клювик, монотонно попискивая, приближался к детали. Мерцала лазерная искра. Не прикасаясь к металлу, клювик считывал размер, сверяя его с электронным чертежом. Ратникову казалось, что под колпаком живет электронная птица с рубиновым глазком и монотонно-печальным голосом.

Это был его мир, его царство. Но он не чувствовал себя собственником, как не чувствует себя собственником лесовод, взрастивший бор с поющими птицами, лучами солнца, ароматами незримых, уходящих в землю корней. Завод, который он создал, был могущественней и сложней, чем он сам. Принадлежал не ему, а стране, ради которой он совершал свою непосильную работу. Он верил, что подобные чувства испытывают все, кого он собрал вокруг.

— Когда возвращаются из Германии операторы гальванического участка? — спросил он начальника цеха.

— Они в Гамбурге освоили нанесение микропокрытий. Звонили. Просят продлить командировку. Хотят посмотреть гальваническое производство в Штутгарте.

— Продлим командировку. Пусть учатся. Немцы русских всегда учили.

Восхищаясь станками, он ревниво и пристально наблюдал за людьми. Их было почти не видно. Каждый новый станок, заменяя десятки старых, упразднял множество наладчиков и контролеров, рабочих и бригадиров. Операторы были неторопливы, в чистых комбинезонах и белых рубашках. Молодые, свежие лица с особым, как ему казалось, осмысленным выражением, с открытыми лбами, с осторожными бережными руками.

Операторы совершенствовались одновременно с созданием двигателя. Их набрали из исходного, взятого с улиц материала, казалось, пропащего, навеки погибшего и больного, изуродованного десятилетием «великого простоя», «великой гульбы», «великого падения в пропасть». Этих рабочих находили поштучно, переучивали и снова учили. Посылали за границу стажироваться в иностранные фирмы. Иных обучали иностранным языкам и показывали мировые салоны. Иных проводили по мировым лабораториям и сажали в аудиториях университетов. Прививали не просто трудовые уменья, а чувство своей уникальности, причастность к высшим задачам. Ратникову казалось, что у них появилась особое восприятие красоты, особое чувство достоинства, делающие их рабочей аристократией, для которой больше невозможны низменные инстинкты и цели. Потребление уступило место познанию, алчность — стремлению к совершенству.

Он подошел к рабочему, который извлек из-под прозрачного колпака обработанную лопатку. Сменил ее другой, окунув в золотистый раствор электролита. Был готов включить электрод. Обработанная лопатка напоминала перламутровую ракушку, отшлифованную океанской волной. Электрод являл собой тончайшую проволоку, в недрах которой были проточены два микроскопических канала. Сквозь один текла охлаждающая жидкость, сквозь другой, после удара плазмы, удалялись из лопатки вырванные молекулы. Рабочий был молод, с пухлыми свежими губами, серыми, слегка навыкат глазами, в которых переливались отсветы цеха. Ратников помнил его имя — Иван Столешников, ибо сам выбрал его из выпускников училища. Подкупили наивные пытливые вопросы, неиспорченный ранними пороками облик.

— Здравствуй, Ваня. Как жизнь молодая?

— Работаю, Юрий Данилович.

— Зарабатываешь?

— На жизнь хватает.

— Машину купил?

— Взял в кредит.

— Женился?

— Пока еще нет.

— Что, в Рябинске невест не хватает?

— Куда торопиться.

— Не жалеешь, что пошел на завод? А ведь хотел в автосервис идти.

— Там они отвертками и ключами шуруют, а у меня здесь «сименс».

— Нравится станок?

— Я за него жизнь отдам.

— Наш двигатель уже установлен на опытный образец истребителя. Уже летает. Я договорился с летчиками, — они пришлют к нам самолет, и он сделает несколько заходов над городом. Тогда увидишь, какой красавец создал твоими руками. Никакому американцу его не сбить.

— Россию никому не сбить, Юрий Данилович.

Ратников испытал к рабочему отцовскую нежность, благодарность за его ответ, в который уместилась вся его, Ратникова, философия. Служа государству, он был не один, не безумный одиночка, одержимый неосуществимой мечтой. С ним рядом было множество подобных, уцелевших среди катастрофы, вновь подымающих в небо гигантскую страну.

Он покидал цех, словно прошел целительную процедуру, напитав свое тело и душу витальными силами. «Развитие», о котором говорили политики, обещая стране рывок, здесь, на его заводе, было явлено небывалыми технологиями и первоклассными мастерами. Они распространяли свое влияние, одолевали распад и бездействие. Завод, который он создал, двигатель, который рождался в цехах, истребитель, готовый взмыть в небо, принадлежали стране. Он был государственник. Служение государству было его философией.



Он оставил «лексус» перед стеклянной призмой конструкторского бюро. Здание казалось сотканным из стальных лучей. По замыслу архитектора олицетворяло лучистую энергию интеллекта. Ратников разъезжал по стране в поисках конструкторов с усердием антиквара, который собирает разрозненный сервиз из распроданной и разворованной коллекции.

Мощные КБ создавали моторы для советских бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей, для высотных разведчиков и самолетов палубной авиации. Детища сталинских пятилеток и послевоенных авиационных эпох, они поднимали в небо армады летательных аппаратов. Были разрушены сознательной волей врагов. Одни лишались финансирования, и коллективы медленно и вяло распадались, как рассыпается пчелиный рой, у которого умертвили матку. Другие передавались под контроль иностранцев, и те замораживали создание военных двигателей, направляли усилия людей на разработку заведомо неперспективных проектов. Из третьих все лучшие инженеры вывозились в Америку и теперь работали на фирмах «Боинг» и «Локхид», в авиационной и космической индустрии, обеспечивая Штатам военное доминирование в мире.

Ратников посещал Москву, Урал и Сибирь, выведывая, в каких закоулках министерств и заводов, в институтских лабораториях и кафедрах сохранились корифеи моторостроения. В каких конструкторских бюро еще бьется слабая жилка творчества. Где выпускники авиационных факультетов, исполненные жаждой творчества, еще не померкли среди тусклого безразличия теряющей индустрию страны. Он собрал на своем заводе все лучшее, что сумел обнаружить на руинах былого величия. Создал коллектив конструкторов, способных повторить советское чудо.

Сейчас он находился в просторном зале, разделенным на отсеки стеклянными перегородками. В каждом располагалось рабочее место конструктора, был включен компьютер. На экранах расцветали и гасли контуры двигателей, профили лопаток, разноцветные пучки синусоид, которые моделировали поведение двигателя в различных режимах. В условиях форсажа, аварийных перегрузок, крушения. Как трудолюбивые пчелы закладывают в соты добытый мед, так в этих стеклянных отсеках конструкторы собирали знание о сплавах, температурах, газовых потоках, стремясь хоть на малую толику улучшить характеристики двигателя. Обеспечить самолету победу в предстоящем воздушном бою.

Монитор, за которым он теперь наблюдал, казался иллюминатором глубоководного батискафа. Темная бездна, из которой всплывали фантастические обитатели пучины. Загадочные актинии с шевелящимися лепестками и щупальцами. Стремительные кальмары, выплескивающие из себя фиолетовые сгустки. Студенистые медузы, напоминавшие парашюты. Все это возникало перед иллюминатором, стремительно уносилось прочь, меняло форму и цвет. Непознанный мир сновидений поражал воображение несуществующими наяву картинами. Это были проекции двигателя. Сечения турбины и компрессора. Разрезы камеры сгорания. Конфигурации лопаток. Методом компьютерного моделирования воспроизводились режимы полета, аварийные ситуации, попадание в сопло осколков льда, или птицы, или выпущенной из автомата пули. Шла борьба за каждый грамм веса, за каждый градус раскаленного газа, за каждый, заложенный в двигатель параметр.

Заместитель Генерального конструктора Михаил Львович Блюменфельд оставил кресло и поднялся перед Ратниковым своим узкоплечим, худосочным телом, смущенно поглаживал пышную, из рыжеватых колечек шевелюру. Улыбался застенчиво узкогубым ртом. Его большой бледный лоб, зеленоватые глаза, крупный горбатый нос, выделявшийся среди впалых веснущатых щек, создавали впечатление отрешенного человека, погруженного во внутреннее созерцание. Видения на мониторе были отражением его грез, картинами его фантазий, выполненных в компьютерной графике.

— Кажется, нам удается повысить температуру газа еще на сотню градусов. Если выбрать профиль лопатки, который рассчитала группа Бородулина, мы ощутимо прибавим в скоростях и в тяге. Но все это подтвердят или опровергнут натурные испытания двигателя. — Блюменфельд докладывал Ратникову результаты последних исследований, полагая, что именно они интересуют хозяина завода, за этим тот пожаловал в его стеклянный отсек.

Но Ратникова трогало и умиляло другое, — болезненное, аскетическое лицо Блюменфельда, у которого, казалось, не было иных интересов, кроме интересов познания. Среди абсурда и бессмыслицы, в которую погрузились люди, в окружении мелких забот и страхов, делающих их рабами материального мира, в погоне за сиюминутным благом, исключавшим крупную цель, Блюменфельд казался творцом. Он был неутомимый открыватель, пренебрегающий обыденными потребностями. Как и сам Ратников. Это глубинное родство волновало Ратникова. Хотелось сказать инженеру слова благодарности, подчеркнуть их близость.

— Какая удача, Михаил Львович, что мы познакомились тогда в Москве на симпозиуме. Какая, скажу я вам, вы находка для завода. Как с вами интересно работать, — вырвалось у Ратникова. Он слегка коснулся затрапезного пиджака Блюменфельда, почувствовал сквозь ткань худую слабую руку. Блюменфельд смутился. На его лице появилась мучительная улыбка. Глаза тревожно забегали, считывая с монитора образы морских чудовищ и глубоководных соцветий. Остановились на Ратникове, выпуклые, зеленоватые, с таинственной, уходящей в глубь темнотой.

— Я собирался вам сказать, Юрий Данилович. Видимо, скоро я уеду в Америку. У меня там брат, в «Дженерал Моторс». Он договорился с компанией о моем трудоустройстве.

— Как? — изумился Ратников, сраженный этим известием, которое было ответом на его искреннее, восторженное признание, — Почему? Чего вам здесь не хватает? Кто вас обидел?

— Я понимаю, Юрий Данилович, что, наверное, я вас подвожу. Мой уход оголит это важное место. Но, не сомневаюсь, вы его скоро заполните.

— Не в этом дело. Я не понимаю мотивы вашего решения, — все еще не мог прийти в себя Ратников, — Ведь должны быть веские основания, материальные, моральные. Вас не устраивает зарплата? Не нравится новая квартира, которую вам предоставил завод? Тесен коттедж на берегу Волги, где вы отдыхаете с семьей? Давайте это обсудим. Вам не интересна работа? Но мне казалось, что вы погружены в работу с головой, и она для вас является высшей мотивацией.

— Нет, и квартира, и коттедж, и работа, — все прекрасно. Совсем другие мотивы.

— Какие другие?

— Видите ли, как бы вам объяснить, Юрий Данилович. Я чувствую, как в России нарастает неопределенность. Накапливается нестабильность, которая может привести к стремительному крушению. Вы замечательный человек, талантливый бизнесмен, уникальный менеджер. Но вокруг вас сгущается тьма. За пределами вашего завода, — разложение, распад, бандитизм. У вас отнимут ваш бизнес. Мне говорили друзья в министерстве, что на завод, который вы создали из праха, который вот-вот получит заказ на серию новых истребителей, и польются громадные финансовые потоки, — на ваш завод уже положили глаз чиновники корпорации. Они отберут у вас завод, как отобрали «Юкос» у Ходорковского. А вас, если вы станете сопротивляться, упрячут в тюрьму или попросту убьют. — Блюменфельд страдальчески покраснел, понимая, что говорит директору дерзость. Его румянец странно окрасил впадины щек, окруженные костяной белизной скул.

— Ваши источники вас обманывают, Михаил Львович. На коллегии Министерства выступил Премьер. Он назвал завод в числе лучших оборонных предприятий России. Обещая целевую поддержку. Вы не представляете, какие у нас перспективы. Со дня на день мы получим оборонный заказ. Сразу же начнут комплектоваться полки истребителей «пятого поколения». Мы заработаем огромные деньги, расплатимся за японские и германские кредиты, а выручку направим в развитие. Мы начнем приобретать самолетостроительные заводы вместе с авиационными КБ, распространим нашу империю на всю военную авиацию. Нашим работникам открывается стремительный карьерный рост. Вы — один из самых перспективных работников. Ваше близкое будущее — Генеральный Конструктор. Безумие покидать завод и Россию накануне такого прорыва, — Ратников помещал Блюменфельда в страстное поле своей убежденности. Дарил ему свои жизненные силы. Восполнял утрату веры. Исцелял недуг усталости и неверия. — У вас великолепное будущее, Михаил Львович.

— Вы знаете, Юрий Данилович, я недавно шел по городу. Ко мне подскочили молодые люди и стали кричать: «Жид! Жид!». Я думал, они начнут меня бить. В России неудержимо растет антисемитизм. Я не могу рисковать судьбой моих детей. Хочу уехать туда, где моя национальность не является источником бед.

Ратников испытал щемящую боль и мучительное страдание. Не умел разгадать тайну выпуклых, водянисто-зеленых глаз, в которых сгущалась пугливая тьма, уводившая в бесконечную древность. В таинственные времена и пространства, среди которых кочевал загадочный народ, побиваемый собственным Богом, упорный и ищущий, окрыленный великой мечтой. Творец великих вероучений и уникальных открытий, отвергаемый другими народами, мстящий за это отвержение революциями и кровавыми войнами. Блюменфельд родился в России, по мнению Ратникова, был абсолютно русский, не вызывал в Ратникове, иных чувств, кроме бережения и симпатии. Но древние, присутствующие в нем страдание создавали между ним и Ратниковым преграду, за которую Ратников был не в силах шагнуть.

— Это были просто подонки, которые отыщутся в Европе и Америке, уверяю вас. Это накипь, которую соскребем, как только Россия вновь затеет Большую Работу. Соединится в Большом Общем Деле. Были великие советские евреи — Зельдович, Харитон, Ландау. Они обеспечили безопасность страны. Стали героями русской истории. Вы, вместе с работающими на заводе русскими и татарами, украинцами и аварцами, — вы герой новейшей русской истории. Ощутите это, Михаил Львович.

Но близкий лоб под рыжеватой копной волос упрямо наклонился. Узкие губы сжались. На переносице большого горбатого носа набухла тревожная жилка.

— Кругом сгущается тьма. Я читаю американские экономические журналы. Там говорят о неизбежном мировом кризисе. Он срежет целый страны, испепелит целые экономики. Я думаю, Америка и Европа устоят. Возможно, устоит и Китай. Россия будет срезана. Здесь разразится неизбежный хаос, как это бывало в русской истории. Здесь будет бунт, кровопролитие, гражданская война. Я не хочу стать жертвой погромов. Не хочу пережить «русский бунт».

Ратников испытал неприязнь к болезненному человеку, который задумал побег, обосновав его близкой катастрофой России. Желал вовремя избегнуть несчастий, на которые были обречены русские. Он не чувствовал Россию своей Родиной. Не желал разделить ее судьбу. Бросал страну в роковой час.

— Мне странно вас слышать, Михаил Львович. Вы родились в России, и она дала вам все, чем располагала. Выучила, выкормила, подарила уникальные знания. Вы дышали ее воздухом, пили ее воду, вас учили ее преподаватели и профессора. Возможно, ваши предчувствия оправданы. Значит, надо не бежать, а защищать Родину. Ее могут убить безумные смутьяны, а могут расстрелять из сверхточного оружия закоренелые враги. Сверхточное оружие Америки уже создано и испытано. Уже летают ракеты со скоростями, не поддающимися перехвату. Уже созданы орбитальные группировки, способные отслеживать передвижение наших мобильных ядерных установок и уничтожать их на марше. Вы отправитесь в Америку, определитесь на работу в «Дженерал Моторс» и станете усовершенствовать это оружие. Будете спокойно смотреть по телевизору, как «умные бомбы» уничтожают Кремль и «Василия Блаженного»? Как крылатые ракеты-невидимки станут громить наш завод? Как Россия унаследует судьбу несчастной Югославии и Ирака?

Ратников испытал острую неприязнь к Блюменфельду. Их совпадение было мнимым. Затрагивало самый незначительный пласт, за пределами которого начиналось расслоение. Их ценности распадались, имели два разных истока, две разные Родины. Родиной Блюменфельда была не Россия, а загадочная библейская страна, в которой тот никогда не бывал, но которая мерцала в глубине его зеленых выпуклых глаз. Блаженно туманилась и манила. Звала своими заветами и огромными звездами. Прахом горячих пустынь, воплями и песнопениями.

«А моя Родина? — вдруг испуганно, с длинной тоскливой болью подумал Ратников, — Что будет с ней?»

Сердечная боль и мгновенный страх за страну изъяли из его сердца едкую нетерпимость.

— Спасибо, Михаил Львович, что вы предупредили меня. Об одном прошу, не принимайте поспешных решений. Я вами очень дорожу. Вы очень нужны заводу. Ваш труд, ваши открытия направлены на то, чтобы Россия больше никогда не погрузилась в кровавый хаос. Я очень в вас нуждаюсь.

Пошел вдоль стеклянных отсеков, где сидели работники. На мониторах возникали спирали и эллипсы, фантастические пирамиды и призмы, словно инопланетяне, желая быть услышанными, присылали из черного Космоса геометрические фигуры, понятные земному разуму.



Он направлялся в зал стендовых испытаний, куда должен был подойти Генеральный конструктор завода Леонид Евграфович Люлькин. Горечь недавнего разговора с Блюменфельдом не покидала его. Этой горечью обнаруживали себя глубинные страхи, которые заслонялась громогласной явью, денной и нощной работой. Двигатель был оправданием его жизни, вместилищем смыслов, результатом его стратегии. Ступая в зал, он сразу счастливым взором увидел свое несравненное детище.

За бетонной стеной находился испытательный бункер, куда готовились перенести испытуемое изделие. Перед мониторами в застекленной рубке сидели испытатели. Из бункера, где в грохоте и огне затрепещет двигатель, начнет поступать информация, описывающая многомерную жизнь агрегата. Двигатель застыл на свету, окруженный кудрявым плетением проводов, напоминавших множество разноцветных сосудов, весь в датчиках, в чутких приборах. Подвинув стул, Ратников сел перед двигателем. Персонал не решался его отвлекать, видя, как тот погрузился в созерцание.

Зрачки оцепенели, словно двигатель обладал гипнотической силой. Металлическое создание сочетало в себе такое совершенство и мощь, что было невозможно отвести глаз. В его формах струился таинственный свет, мерцали драгоценные вспышки. Сплавы источали голубое сияние, металл был источником волшебного света. Изделие, созданное для войны, было окружено золотистым нимбом, источало святость. Творение рук человеческих достигало предельного совершенства, за которым неживая материя вот-вот обретет свойства жизни. Он созерцал эту сложность, воплощавшую возможность цивилизации, и ему казалось, что перед ним инопланетный аппарат, чудом залетевший в земную реальность.

Его созерцание было подобно гипнозу. Сосредоточенное сознание переносило его на другое полушарие, в цеха американского завода, где столь же великолепный и мощный, переливался двигатель «пятого поколения». Перед изделием, с остеклянелыми в созерцании глазами, сидел его американский создатель. Поджарое, сухощавое тело, аскетическое, с острыми углами лицо, металлический бобрик волос, сильный, с пепельными морщинами лоб. Ратников на заводских совещаниях, на испытательных полигонах, в кабинетах министерства чувствовал своего заокеанского соперника. Его железную волю и целеустремленную страсть, которыми создавался двигатель американского истребителя. Той враждебной машины, с которой в воздушных боях столкнется российский истребитель. Здесь, в Рябинске, протекала невидимая миру схватка, от которой зависело русское будущее.

Ратников в своем созерцании обнаруживал в двигателе игру бесконечных форм, симфонию смыслов, смену образов. То двигатель казался ему сосудом, в котором заключена загадочная субстанция, уловленная из мирового пространства. То ретортой, в которой скопилась дремлющая мощь, способная при своем пробуждении изменить ход истории. Двигатель напоминал животворящую матку, перевитую венами и артериями, нервными волокнами и тончайшими оболочками, из которых родится небывалый младенец, — Русское Будущее. В этом объеме соединялись огонь и давление, энергия взрыва и безумные вихри, слепящая плазма и свистящая буря. Но свирепая ревущая мощь была пронизана божественным замыслом, математикой хрустальных теорий, восхищением победившего разума.

Бои, которые предстояли истребителю, будут протекать в заоблачной лазури над столицами мира. Над куполом золотого Исаакия. Над колокольней «Ивана Великого». Над кружевами Эйфелевой башни. Над готикой Кельнского собора. Самолет станет пикировать сквозь облака на равнины с горящими танками, на горы с пылающими кишлаками, на реки, перетянутые струнами железнодорожных мостов. В солнечном поднебесье, в сияющей пустоте он сойдется с соперником в смертельном поединке. Уловит его за сотни километров щупальцами радара. Срежет разящим ударом ракеты. Или сам превратится в клубок огня, рухнет на леса и долы, разбрызгивая осколки металла и капли крови.

Ратников погружал взор в оперенье турбины, в блестящее переплетение патрубков, в литую поверхность корпуса. Он ждал, что его радения будут поддержаны государством. Созданный на его заводе двигатель будет востребован вооруженными силами. Государство в своих конвульсивных усилиях, в судорожных противоречиях, вернется, наконец, к стратегическому видению мира и места в этом мире России. Отбросит иллюзии о мирном течении истории, о безоблачном будущем. Разглядит сквозь разноцветную дымовую завесу страшные, нависшие над Россией угрозы. Явится на завод с военным заказом, начнет финансировать массовое производство двигателей, насыщая полки истребителями «пятого поколения». Но государство медлило, ограничивалось визитами высокопоставленных лиц, которые восхищались заводом, пожимали руку директору и что-то выглядывали и высматривали среди драгоценных станков и компьютерной графики мониторов.

Что здесь было высматривать? Добиваясь совершенства конструкции, рассчитывая на компьютере каждый плавный изгиб, каждый микрон, каждую горсть молекул, инженеры превратили машину в шедевр технотронного века. В эталон красоты, созвучный с храмом «Покрова на Нерли» или романсом «Я помню чудное мгновение». В слиток металла, из которого удалено все лишнее, что мешает самолету лететь с тройной скоростью звука или застывать неподвижно в небе. Этот металлический слиток, преображенный в двигатель, был подобен напряженному бицепсу, созданному для глобальной борьбы. В этом великолепном изделии таились его предтечи, которые толкали стрекозиного вида бипланы, поднимали в небо гигантские птеродактили Сикорского, переносили через Северный Полюс прекрасный, самолет Чкалова. Эти великие предшественники грохотали в сумрачном небе Мадрида. Схватывались в неравных боях с фашистами в раскаленных небесах 41-го. Кидались из-за туч на горящий рейхстаг. Защищали подступы к Пхеньяну и Сеулу, отбивая атаки «летающих крепостей». Пикировали на афганское ущелье Панджшер и стреляющие чеченские скалы. В недавней кавказской войне громили ПВО грузин, разбивали в дребезги пирсы и аэродромы противника. Этот новейший двигатель останавливал наступательный порыв Америки, возвращал России ведущие мировые позиции. Что здесь было высматривать?

В стальном аппарате, как в древесных кольцах, запечатлелась судьба завода и Родины. «А я? А моя судьба?» — он снова почувствовал недавнюю боль, которая, как тягучая синусоида, проплыла через сердце. На этот раз это была мысль о жене и двух сыновьях, которых он не видел долгие годы, с тех пор, как жена оставила его и уехала в Лондон. Вышла замуж за успешного проходимца, торгующего русской нефтью на лондонской бирже. Предоставила Ратникову надрываться в глухомани среди ржавого железа в кромешной работе. «Нет, об этом нельзя. Это за пределами генеральной стратегии», — подумал он, поднимаясь со стула.

— Где же Люлькин? — раздраженно спросил он проходящего мимо инженера, — Когда-нибудь начнем испытания?

— Леониду Евграфовичу плохо, — растерянно ответил инженер, — К нему врача вызывали.

— Боже мой! — испуганно произнес Ратников и заторопился, оставляя за спиной сияющую громаду двигателя.



Шел к Генеральному Конструктору, столкнувшись в приемной с бригадой «скорой помощи», покидавшей кабинет Люлькина.

— Что с ним? — Ратников остановил молодого, в белом халате врача, несущего саквояж.

— Сердечный приступ. Скачек давления. Мы сделали укол, сбили давление. Предлагали отвезти в больницу, но он отказался. Сейчас ему лучше. Может быть, он заснет.

Люлькин лежал на диване с расстегнутым воротом, сбросив туфли, возвышаясь тучным животом. Был похож на кита, выброшенного на отмель. Медленно дышал. Его крупное носатое лицо с большими губами и огромным открытым лбом было белым, бескровным. Опущенные веки вздрагивали, словно не было сил открыть глаза, которые и под веками продолжали трепетать от каких-то видений.

— Леонид Евграфович, дорогой мой, что с тобой приключилось? — Ратников нагнулся над Люлькиным, чувствуя исходящее от него тепло и запахи медикаментов.

— Это ты, Юрий Данилович? Что-то сердечко давануло, — Люлькин открыл большие серые глаза, в которых дрожало страдание. Попытался приподняться на диване.

— Лежи! — остановил его Ратников, — Может, зря отказался поехать в клинику?

— Отдышусь, — он приподнял согнутую в локте руку с расстегнутой манжетой, которую закатывали медики, делая укол в вену. Толстая, мясистая ладонь повисла в воздухе. Ратников сжал ее, почувствовал благодарное ответное рукопожатие. Оставались рядом. Люлькин вытянулся на мягком диване, Ратников сидел на приставленном кресле, сжимая вялую руку друга.

— Вот видишь, приступы мучают, растуды их. Не могу работать в полную силу. Ты меня, должно быть, на пенсию скоро выставишь, — жалобно улыбнулся Люлькин. Его мужественное лицо стало вдруг беззащитным.

— Я лучше все КБ на пенсию отправлю, а тебя оставлю работать, — Ратников испытывал сострадание к большому, могучему человеку, в котором отказывала одна единственная деталь. Больное сердце опрокидывало навзничь, прерывало творчество, вносила в неутомимое мышление щемящую неуверенность.

— Я тебе признаюсь, Юрий Данилович, одно мне страшно. Двигатель придется без меня доводить.

— Сам доведешь. Я только что был у испытателей, любовался на твое чудо. Только ты и мог такое вылепить.

— В нем бесконечная возможность совершенствования. Уже просвечивает «шестое», «седьмое поколение». Он неисчерпаем. Где-то в его конструкции таится точка, из которой разовьются абсолютно новые принципы. Я чувствую эту точку. Вот-вот нащупаю. Нужно время, а его почти не осталось.

— Ты еще молодой, Леонид Евграфович. Через месяц тебе шестьдесят. Справим твой юбилей всем заводом. Устроим салют над Волгой. Может, к тому времени истребитель к нам прилетит. Представляешь, поднимают тост за твое здоровье, а над нами, на бреющем, проходит истребитель «пятого поколения».

— Он мне снится, мой двигатель. Будто просовываю руку сквозь лопатки турбины, а они мягкие, как лепестки ромашки. Раздвигаются, пропускают руку. Я чувствую его изнутри, — компрессор, камеру сгорания. Где-то скрывается неуловимая точка, в которой таится открытие. Моя рука погружается в двигатель по локоть, по плечо, я весь в него погружаюсь, а потом с реактивной струей вылетаю и просыпаюсь.

— Ты истинный изобретатель, Леонид Ефграфович. Должно быть, такие же сны видел Королев или Тесла.

— У меня были великие учителя, великие советские мотористы. Я пользуюсь их идеями, их наследством. Это были гиганты, которые могли создать двигатель для звездолета и запустить его в другую галактику, чтобы оттуда на землю пришли уникальные снимки. А так же могли построить двигатель для молекулы, запустить ее в кровеносный сосуд, чтобы она прошла по всем протокам и руслам, проникла в сердце и оттуда передала драгоценные фотографии. Это была великая русская школа, и я — ее ученик.

— У тебя теперь своя школа. «Школа Люлькина».

Люлькин приподнялся. На его синеватом, отечном лице появился румянец, а глаза, минуту назад тоскливые и беспомощные, заблестели восхищением.

— Да, у меня своя школа.

— Этот двигатель твой, Леонид Евграфович. Это ты сумел собрать вокруг двигателя творцов. Перед каждым поставил задачу, решив которую они становились на ступеньку выше в понимании мира. Они верят в тебя. Верят, что ты не истратишь напрасно их жизни, не изотрешь в труху их таланты. Верят, что двигатель полетит.

— Я тебе ни разу не говорил, Юрий Данилович. Ни разу не говорил спасибо. Ты продлил мне жизнь. Я тебе жизнью обязан.

— Да брось ты, Леонид Евграфович.

— Ты меня нашел, когда у меня уже сердце отказывало. Ведь что они со мной сделали? Они мой завод американцам отдали. Американцы на заводе свой флаг вывесили. Они меня в самое голодное время с работы прогнали и сделали подсобным рабочим, чтобы я хлебнул унижение. Они думали, что я им отдам чертежи. Они на мою квартиру напали, думали, я чертежи из КБ домой унес. А я их сжег. Я чертежи в сердце носил. А они, видишь, такие тяжелые оказались, что сердце мое надорвали.

Люлькин помертвел и тяжело откинулся. Вновь губы его побелели, а из руки стало уходить тепло.

— Ничего, Леонид Евграфович, мы возьмем реванш. Мы, русские, добьемся победы. Мы — самые выносливые, самые талантливые, самые живучие. Мы добьемся Победы. Ты, Леонид Евграфович, — победитель.

— Я тебя знаешь, о чем попрошу, — тихо, почти шепотом произнес Люлькин, — Если вдруг умру, и будешь меня хоронить, положи в мою могилу лопатку турбины. Тот профиль, который я рассчитал. А больше ничего не надо. Обещаешь?

Укол снотворного погружал его в дремоту. Глаза закрылись. Он по-детски всхлипнул. Неровно задышал во сне. Ратников бережно отпустил его руку, положив ее рядом с большим, грузным телом. Покидал кабинет. Шел по коридору, мимо испытательного зала. Слышал едва ощутимую вибрацию. В бункере, подвешенный на стальную балку, двигатель проходил испытания.

Глава третья

Ратников торопился в мэрию, на встречу с мэром Рябинска Анатолием Корниловичем Сыроединым, чтобы обсудить насущный для завода вопрос. На окраине города, в бывшей промышленной зоне, превращенной в бесхозный пустырь, Ратников собирался построить Дом Творчества молодежи. Чтобы дети со школьной скамьи обретали вкус к науке и технике, открывали для себя красоту технологий будущего, увидели мир глазами ученых, фантастов, русских космистов. Вырвались из тлетворной повседневности, накрывающей молодежь пивной пеной, наркотическим безумием, истерическими выходками всевозможных «субкультур». В городе плодились бритоголовые ватаги «скинхедов», синюшных, как лунные тени, «готов», крикливые группки «красной молодежи», бессмысленные и агрессивные отряды «Наших». Ратников хотел наполнить Дом творчества «кружками» авиаторов и радистов, астрономов и космонавтов, надеясь вырастить поколение будущих авиационных конструкторов, обеспечить заводу творческое и здоровое пополнение.

На тот же земельный участок претендовал местный рябинский «олигарх» Владимир Генрихович Мальтус, владелец «игровых залов», «ночного клуба», отеля и ресторана. В сферу его интересов входили предприятия «автосервиса» и «конкурсы красоты», аптеки и бензоколонки, недвижимость и многое другое, о чем предпочитали говорить шепотом. Бродили слухи, что, будто бы, через Рябинск проходит волжский «наркотрафик». Здесь же устраиваются закрытые ярмарки проституток, откуда «волосатое золото» поступает в Москву, в Турцию и на Ближний Восток. Глухо намекали на то, что где-то в Рябинске находится подпольная лаборатория по расчленению людей, откуда человеческие органы поступают в клиники столицы. И все эти ужасные непроверенные слухи, так или иначе, связывались с именем Мальтуса, который приобрел репутацию рябинского «злого гения».

Мальтус собирался выкупить промышленный пустырь, чтобы на нем воздвигнуть «культурно-развлекательный центр» с боулингом, «казино», варьете, стриптизбарами. Уже в нескольких местах города были установлены рекламные щиты с изображением будущего центра, напоминавшего своей архитектурой, богатством и блеском инопланетный, опустившийся в Рябинск корабль.

Два претендента на «землю» Ратников и Мальтус столкнулись в приемной мэра Сыроедина, пригласившего обоих для обсуждения спорного вопроса.

Владимир Генрихович Мальтус был господином средних лет, с узкой, сдавленной в висках головой, близко поставленными, странно красноватыми глазами и тускло металлическим лицом, напоминавшем скорее маску, чем лик. Хотелось подцепить за ушами, поддеть спрятанный в волосах край алюминиевой маски, заглянуть под нее и обнаружить нечто электронное, мерцающее индикаторами, влажное и пульсирующее. Такое ощущение вызвал у Ратникова Мальтус, протянувший ему в приемной длинную заостренную руку. Движение этой руки, усыпанной перстнями, было дробным, составленным из множества отдельных траекторий, как у биоробота, воспроизводящего двигательный аппарат человека. Пожимая протянутую кисть, Ратников пытался нащупать под кожей металлические шарниры и стальные фаланги. Перстни с зелеными и рубиновыми кристаллами были сенсорными датчиками, замаскированными под ювелирные украшения.

— Как я рад вас видеть! — улыбался белыми искусственными зубами Мальтус, больно сжимая руку Ратникова. Его голос имел легкий фон, какой бывает у мембраны, воспроизводящей вместе с основным сигналом сопутствующие наводки, — Восхищаюсь вашей созидательной деятельностью, Юрий Данилович. Вы преобразили город. Мы уже не медвежий угол, а производственный и исследовательский центр. Ваш завод — всероссийская знаменитость.

— Тем досаднее, Владимир Генрихович, наблюдать признаки вашей кипучей предприимчивости, — Ратников с трудом освободил руку из электронной клешни Мальтуса, — Ваш игорный дом «Фантастика» построен прямо у заводской проходной. У меня в коллективе появились игроманы, которые оставляют в вашем заведении свою зарплату. Страдают семьи, жены рыдают, производству наносится прямой и косвенный ущерб.

— Игровой бизнес — источник благополучия нашего города, Юрий Данилович. Налоги, попадая в городской бюджет, идут на благоустройство, на социальные нужды. К тому же, люди не могут только работать, они должны играть, развлекаться. Пусть уж лучше играют, чем воюют или воруют. В полноценном городе есть заводы и лаборатории, но так же есть рестораны, отели, развлекательные центры. Мы оба, каждый по-своему, способствуем процветанию города.

— Мне кажется, Владимир Генрихович, ваша деятельность направлена на подрыв моей. Она отравляет не только атмосферу города, но и всю нашу русскую жизнь.

— Громко сказано, Юрий Данилович. Я — скромный провинциальный бизнесмен. Мне ли подрывать могучую русскую жизнь?

Казалось, вмонтированные в тело Мальтуса индикаторы, — кристаллические перстни, красноватые глаза беспокойно заиграли, замерцали. Ратников почувствовал, как в лицо дохнула волна тепла, которое вырабатывали невидимые, скрытые в Мальтусе батареи. Эти батареи питались за счет его, Ратникова, жизненной энергии, его негодования и протеста. Он был необходим Мальтусу, который потреблял его животворные силы, вампирически высасывал его физическую и духовную жизнь. Принадлежавшие Мальтусу казино и ночные заведения, игорные клубы и стриптиз — бары своими огненными вывесками напоминали светящиеся ядовитые грибы, выросшие на теле города.

На столе секретарши тихо прозвенел звонок. Она обратила на обоих свое миловидное, созданное по офисному стандарту лицо:

— Господа, Анатолий Корнилович просит вас зайти.

Мэр поднялся навстречу из-за стола, над которым висели сразу два портрета — Премьер-министра и Президента, символизирующие двуединство власти. Тут же за креслом стоял трехцветный флаг России. В углу поместился Спас с лампадой. Стены кабинета были украшены картинами местных художников, изображавшие соборы Рябинска, плотину с электростанцией, Волгу с белым пароходом.

Анатолий Корнилович Сыроедов был обладателем крепкого мясистого тела и коричневого, с множеством морщин и складок лица, словно оно было выточено из куска смолистой древесины, по которой в разных направлениях прошелся энергичный резец. Он прожил на земле добрые шесть десятков лет, из которых почти двадцать бессменно управлял городом. Это говорило о незаурядном уме, который светился в его серых, под седеющими бровями глазах, одновременно проницательных, веселых и строгих. А так же о чрезвычайной пластичности натуры, позволявшей приспосабливаться к политическим новшествам, идеологическим направлениям, к частой смене начальников. Он успел побывать приверженцем развитого социализма. Радостно преодолел брежневский застой, включившись в горбачевскую перестройку. Умело переждал трехдневное междуцарствие ГКЧП. Слыл яростным демократом в эпоху Ельцина. Постепенно, как пушной линяющий зверь, сбросил ненужный, устаревший наряд либерала, преобразившись в патриота-государственника, оставляя возможность для дальнейших преображений.

Он мог бы стать деятелем клерикального государства, если бы православная церковь добилась в России политической власти. Мог бы сохранить свой пост при фашистском режиме, если бы восторжествовала доктрина «Россия для русских». Мог бы уцелеть даже в случае, если бы в город вошел корпус морской пехоты США или дивизия Народно — освободительной армии Китая. Морщины, бегущие по лицу в разных направлениях, свидетельствовали о разбросе его идеологических возможностей. Казалось, если его крепкое, из смолистого дерева тело положить под циркулярную пилу, то на срезе, на древесных кольцах, обнаружатся все формации русской «эпохи перемен», а сухие опилки сохранят историческую память о горемычных днях новейшей русской истории.

Так думал Ратников, пожимая крепкую, в синих венах руку мэра, испытывая к нему отчуждение человека, исповедующего один на всю жизнь «символ веры» — идеологию русского возрождения.

— Приветствую в вашем лице цвет нашего города, — радушно, по-отцовски мэр приобнял визитеров. Усадил их напротив друг друга за длинный полированный стол, на котором появились чашечки дымящего кофе, корзиночка с печеньями, стеклянная вазочка, полная дорогих конфет. — Если б не вы ко мне, я бы сам к вам с низким поклоном, ибо нуждаюсь в советах и помощи.

— Нам ли вам советовать, Анатолий Корнилович, — льстиво засмеялся Мальтус, играя приборами, вмонтированными в его искусственную плоть. Просвечивал мэра насквозь. Снимал с него размеры, брал пробы кожи, слюны, волосяного покрова, — Если бы я был Президентом России, я бы пригласил вас в советники, честное слово, с вашим опытом, с вашей проницательностью, с умением находить компромиссы. Нам нужно находить компромиссы, а не навязывать оголело другому свою точку зрения.

— У нашего Президента в Москве своих советников хоть отбавляй. А здесь, в провинции, московские советы не действуют. Здесь у нас свои, как говорится, законы. Свои, как говорится, понятия. И мы с вами живы, пока их соблюдаем. Чуть увлечемся, шаг вправо, шаг влево, и пуля в лоб. И не только фигурально, а и в самом, что ни наесть прямом смысле. Вас, как я знаю, Бог хранит, а ведь в меня два раза стреляли, в лихие девяностые, в разгул демократии.

— За вас множество людей молится, Анатолий Корнилович, — продолжал льстить Мальтус, — Поэтому все пули от вас отворачиваются. Да и теперь, под вашим управлением, город успокоился. Слава Богу, с беспределом покончено, не стреляют.

— Так-то оно так, да ведь все на ниточке держится. Вот опять приближаются выборы. Кто у нас станет мэром? Коммунист? Националист? Ставленник теневого бизнеса? И где будет наша с вами стабильность? Вот я и хотел обратиться к вам обоим, дорогие мои, за поддержкой. Старый конь борозды не портит. Мы с вами сработались, и дальше будем работать. За вами обоими большой авторитет, большое влияние в городе. Вы мне помогите, а я вам всегда помогал и еще помогу.

— Ну конечно, Анатолий Корнилович, вы — человек надежный. Без вас город невозможно помыслить, как без нашего замечательного кафедрального собора или матушки- Волги, — Мальтус направлял на мэра сразу множество излучений, — тепловых, световых, акустических. Каждое сканировало объект, считывало его мысли, делало срез мозга, фотографировало скелет. Все параметры поступали в компьютер, сложно синтезировались, сравнивались с заложенной в компьютер программой, вырабатывая для биоробота оптимальное поведение, просчитывая наперед ходы и реакции. Так воспринимал Ратников изощренную лесть Мальтуса, на которую мэр, лишенный электронных систем, реагировал своим природным чутьем и лукавством.

— Вместе мы победим, — патетически произнес Сыроедов, не сомневаясь в расположении к себе двух, самых влиятельных персон города, которым он оказывал множество больших и малых услуг и от которых ждал поддержки на выборах, — Конечно, мои конкуренты не Бог весть какой силы. Ну, пару едких статеек в малотиражных газетах. Ну, не доказанный компромат на городском сайте. Ну, эта смешная история, будто бы я продал вам, Владимир Генрихович, городской родильный дом чуть ли ни с роженицами. А вам, Юрий Данилович, уступил городскую пристань на Волге. Не боюсь я моих конкурентов от всяких там партий и правозащитников. Они — мухи по сравнению со мной. Но все же мандат доверия я хочу получить от вас обоих. Без вас я — ничто.

Он заискивающе посмотрел на обоих, но в глубине его масленых, упрашивающих глаз точно и холодно светились стальные точки опытного властолюбца и стяжателя. У мэра в городе был немалый бизнес. Он контролировал жилищно-коммунальное хозяйство. Не слишком заботясь о чистоте дворов, ремонте строений и исправностях водопровода, он собирал с жителей Рябинска немалую дань. Его жена владела сетью торговых точек, которые располагались в самых людных, бойких местах, а его дети имели несколько бензоколонок в городе и на трассах. Назначенцы мэра управляли городскими такси, платными автостоянками и городской телефонной станцией. Конторы ритуальных услуг и «кладбищенский бизнес» также приносили устойчивую прибыль. Скрытые доходы он получал от торговли земельными участками, войдя в непрозрачные отношения со строительными фирмами. Любая коммерческая деятельность, любой клочок городской территории, любое торговое заведение питали его благосостояние. Город был опутан цепкой паутиной его интересов, платил мэру невидимую десятину.

— Признаюсь вам, друзья, как я устал от этой обузы, — тащить на себе город столько лет. Видит Бог, — мэр обернулся на образ и бегло перекрестился, — Ушел бы я на покой и остаток лет прожил в уединении, на берегу нашего Рябинского моря, предаваясь, как говорится, созерцанию закатов и восходов. Но кому передать город? Спокойствие мнимо, страсти клокочут. Наши бандиты только с виду бизнесмены, а под мышками у них пистолеты. Кавказцы кишат на рынках, и черт знает, что у них там под прилавками, — наркотики или гексоген. «Бритоголовые» бродят с арматурой, заточками и цепями. Какие-то «красные мстители» с ручными гранатами тренируются в старом карьере. «Антифашисты» выступают против «фашистов», не знаю, где они их нашли. Панки, как черти чумазые, с зелеными и синими хохлами, вылитые попугаи. Сатанисты ночами бузят на кладбищах, колются шприцами, на могилах устраивают оргии. Это же гремучая смесь, спичку кинь, и город взлетит. Уверяю вас, это большое искусство управлять городом в условиях демократии. Это вам не тоталитаризм, — сделал рейд, сгреб пару десятков бузотеров, и все спокойно, — мэр, согбенный под бременем власти, приносил себя в жертву согражданам. Из последних сил, но продолжал служить городу, не ради корысти и честолюбия, а единственно во имя благополучия горожан.

— Как вы правильно все сказали, — сочувственно кивал ему Мальтус, — В народе, как в любом живом организме, таится столько вирусов, столько скрытых болезней. И чума, и скарлатина, и корь, и СПИД, и палочка Коха. Пока вокруг все нормально, человек живет и горя не знает. А чуть похолодало, подул сквознячок, сырости прибавилось, и все эти вирусы разом превращаются в эпидемии, начинают косить народ направо, налево. Вы, Анатолий Корнилович, замечательный врач, опытный лекарь. Держите эти эпидемии под контролем. Не даете русской чуме вырваться наружу.

— Я бы эти вирусы подавил в зародыше, — резко возразил Ратников, раздражаясь соседством с Мальтусом. Велеречивый, искусстный в лести, тот и был рассадником тлетворных микробов. Инфицировал город множеством болезней и хворей, которые тлели в отравленном народе, лишали его воли, чести и совести, множили преступления, губили молодое племя. Мальтус казался ему существом, имевшим иную, нежели он, Ратников, природу. Основывал свою деятельность на иных, противоестественных законах бытия. Пил отравленные соки из тлетворной, насаждаемой им же среды. Мэр был союзником Мальтуса, вкушал капельки разноцветного яда, которые копились в химически-ярких соцветиях, — в вывесках казино, ночных клубов и дорогих ресторанов. — Тоталитарный строй, о котором вы упомянули, Анатолий Корнилович, это — реанимация, в которой нуждается попавший в катастрофу народ. Не сомневаюсь, вы еще вспомните приемы управления, которыми пользовались на заре вашей славной карьеры.

— Не попрекайте меня, дорогой Юрий Данилович, моим коммунистическим прошлым, — без обиды, с добродушным снисхождением произнес мэр, — Мои оппоненты любят мне тыкать в глаза. Дескать, Сыроедов, как флюгер. То он «красный», то «белый», то «коричневый». Да хоть бы «серо-буро-малиновый»! Мне ведь важно не то, какой портрет висит на стене, — он бегло оглянулся на лики двуединых правителей, — А чтобы народу хорошо было. Чтобы эта свистопляска, которая началась в нашем царстве — государстве, и которая еще не окончилась, — чтобы она не так больно била по людям. А то ведь народ у нас совсем замордован. Я хоть и не без греха, и не господь Бог, а город наш сберег от «великих потрясений», как говорил Столыпин. И беречь буду. И вы, мои дорогие собратья, поможете мне в этом, не сомневаюсь.

Ратников не любил мэра. Знал его подноготную. Был вынужден мириться с ним, решая с его помощью множество повседневных задач, связанных с существованием завода. Видел достоинства старого хитреца, умевшего ладить с губернскими выскочками и с чванливыми московскими однодневками. Сыроедов поддерживал в Рябинске устойчивость и, пусть незначительное, но неуклонное развитие. Ратников предпочитал его Мальтусу, как земляне предпочитают себе подобных, а не пришельцев из загадочного и опасного космоса.

— Но теперь, Анатолий Корнилович, поговорим о деле, — сухо, ожидая противодействие, сказал Ратников. — Этот участок земли в бывшей промзоне, как болячка на теле города. Люди подъезжают по трассе и видят весь этот ужас. Свалка, ржавый металл, гниющие фундаменты. В Неваде неопознанные трупы зарывают в пустыне, а у нас — на этом пустыре. Я предлагаю возвести на нем Дом творчества молодежи. Кружки, олимпиады, интернет — залы, обсерватория. Молодежь оставит свои подворотни и пивные ларьки, и будет смотреть на звезды, конструировать модели самолетов и кораблей, слушать лекции выдающихся ученых и писателей — фантастов. Город получит новый интеллектуальный центр, снизится преступность, и воротами в Рябинск будет не ржавый огрызок загубленной советской цивилизации, а сияющий стеклом и дорогим камнем Дворец, символ нашего возрождения.

— Нам бы с вами вонь в подъездах ликвидировать, — вздохнул мэр, — Детские площадки с песочницами хоть кое-где оборудовать.

— А вы бы не хотели, почистив подъезды и построив детские площадки, превратить Рябинск в Город Будущего? В Рябинске живут несколько поколений великолепных инженеров. Их дети выигрывали математические и физические олимпиады. Они и сегодня выигрывают. Это город технократов с очень высоким интеллектуальным уровнем. Такой бесценный потенциал надо задействовать. Пусть в сытой толстокожей Москве строят развлекательные центры, стриптиз бары и заведения для утонченных и сомнительных наслаждений. Мы, вопреки Москве, должны создать у себя центры технотронного будущего, музеи техники, клубы фантастов. Я скоро установлю на заводе суперкомпьютер, самый мощный в Европе. На этом компьютере мы сможем просчитывать будущее, формировать его образ и воплощать его в жизнь. Поэтому я и прошу вас, Анатолий Корнилович, передать пустырь под строительства Молодежного центра. Это будет первым зданием нашего Города Будущего.

Мэр понимающе, с видом рачительного хозяина, кивал, приветствуя предложение Ратникова.

— Уже есть проект? Есть архитектор? — поинтересовался он.

— Молодые архитекторы, мастера «новой волны». Они показывали проект, который чем-то напоминает экраноплан, огромную сверкающую бабочку. Это созвучно с идеей самолета и летающего корабля. Это и Волга, и наш моторостроительный завод, работающий на истребитель «пятого поколения».

— Замечательно, Юрий Данилович, просто прекрасно, — мэр мечтательно сузил глаза, словно представлял крылатое, стеклянное диво. Перевел взор на Мальтуса. Тот улыбнулся:

— Юрий Данилович фанатически предан своему заводу и двигателю и хочет, чтобы весь город строил этот, пока еще не существующий истребитель, — Мальтус улыбался своими длинными змеящимися губами, тонкая смешливость которых неуловимо переходила в злую язвительность, — Юрий Данилович хочет, чтобы каждый, родившийся младенец, с колыбели был записан в токари, слесари, фрезеровщики. Чтобы весь день человек по-стахановски вкалывал киркой и лопатой, а потом плелся в избу — читальню мусолить «Как закалялась сталь» и «Повесть о настоящем человеке». Но сколько же можно наш бедный народ гнать в цеха или приковывать цепями к тачке? Дайте же отдохнуть народу. Дайте ему отдышаться, развлечься, расслабиться. Анатолий Корнилович, — Мальтус согнал с лица выражение злой язвительности и продолжал тоном искреннего адвоката, — Наш город стоит на чрезвычайно оживленной трассе «Москва — Ярославль». Сюда едут иностранные и российские туристы, состоятельные люди, привыкшие к комфорту и цивилизованному досугу. Они вдоволь налюбуются на русские церкви, и им захочется отобедать в хорошем ресторане, поиграть в боулинг или в покер. Они хотят поселиться в комфортабельном отеле, а вечер и часть ночи скоротать в «ночном клубе». Если мы построим на месте этой промышленной свалки современный развлекательный центр, с применением последних технологий досуга, с учетом мельчайших потребностей современного, свободного человека, мы привлечем в Рябинск массу людей с деньгами. Мы вынудим их оставить эти деньги в Рябинске. Мы сделаем наш город привлекательным не только для «людей труда», но и для любителей изысканного, дорогого досуга. Для элиты, для «сильных мира сего». Проект развлекательного центра развешен по городу и вызывает самое доброе к себе отношение. Он тоже чем-то напоминает корабль. Но на этом корабле вы приплывете не в каменоломню, а в райский сад. Уступите мне этот участок, Анатолий Корнилович.

— В этом райском саду, о котором вы так сладко поете, — Ратников едва сдерживал негодование, чувствуя, как гнев давит его больным удушьем, — В вашем райском саду, под райскими яблоньками бродят ошалевшие от наркотиков бездельники. Ева там стоит сотню долларов за час. Вместо Древа Познания там растет иудино дерево с удавленником на суку. Я выбиваюсь из сил, хочу вернуть русскому человеку вкус к настоящей работе, собираю по крупицам уцелевших от распада людей, ставлю перед ними высокую цель, которая всегда одухотворяла русский народ. А вы вливаете в человека отраву, превращаете его в животное. Я не позволю вам растлевать народ. Не отдам вам город.

— Зачем столько пафоса, Юрий Данилович. Город не ваш и не мой. В нем живут не только такие сталинисты, как вы, но и нормальные, без пены у рта, граждане. Народ устал от ваших великих целей, которые начинаются с ГУЛАГа, а кончаются распадом страны. Дайте русским людям нормально пожить. Русский человек пойдет не к вам железки строить, а ко мне, поиграть в боулинг, посмотреть на красивый стриптиз, выпить вкусное вино. Я не хуже, чем вы, понимаю душу русского человека, хотя вы, наверное, думаете, что Мальтус — еврейская фамилия.

— Ну, вы прямо, как черт и ангел, боретесь за душу человеческую, — рассмеялся мэр густым рокочущим смехом. Как пожарный тушит огонь, гасил этим смехом ссору.

Мальтус и Ратников умолкли, превратив словесную распрю в выброс энергий, которые столкнулись, как два невидимых вихря. Имея разную природу, эти энергии испепелили одна другую. И, казалось, вместе с ними сгорела часть пространства, образовалась абсолютная пустота, в которой померк свет, и исчезла материя. Трехцветный государственный флаг в углу колыхнулся от взрывной волны, и перед образом погасла лампада.

— Друзья мои, не время ссорится. Время объединять усилия, — мэр положил на стол большие, властные руки, словно разделял враждующие стороны. — Я услышал ваши предложения по земле. Никому не стану оказывать предпочтение, потому что люблю обоих и бесконечно уважаю. Вынесу этот участок на конкур. На него еще претендует московская строительная фирма. Все решим честно, по закону. Пока я мэр в этом городе, никто из вас не будет обижен. Поэтому, помогайте на выборах.

Он прощался с визитерами, стараясь переполнявшее его радушие разделить поровну между обоими. Ратников и Мальтус на ступеньках мэрии обменялись холодными поклонами. Ратников погрузился в «лексус» и, раздраженный, помчался на завод. Мальтус утонул в салоне «аудио», сладко потянулся на заднем сидении.



Взвинченный, испытывая жжение во всем теле, словно голым продрался сквозь заросли крапивы, Ратников вернулся на завод. Взбегая на второй этаж административного корпуса, где помещался его кабинет, удивлялся тому, как одна человеческая особь может воздействовать на другую. Рождать в ней не просто психологический взрыв или нравственное страдание, но вызывать физиологическую реакцию. Именно так воздействовал на него Мальтус, — закатил ему в мозг слепящий шар гнева, вызвал жжение кожи, как если бы тела коснулась студенистая жалящая медуза.

Распахнул дверь приемной, на которой значилось его имя. Увидел преданное немолодое лицо секретарши. И тут же, на диване для посетителей — женщину, которая куталась в вязанную темную шаль. Ее бледное, красивое лицо с высоким лбом, темно-русая уложенная коса, большие, испуганно-требовательные глаза, заставили Ратникова секунду помедлить. Будто он натолкнулся на невидимую преграду, которая прерывала его бег, его упрямое стремление, его страстное нетерпение. Эта преграда была хрупкой, едва ощутимой, но летящая с огромной скоростью пуля, встречая на своем пути стебель травы, меняет траекторию, отклоняется от цели, пролетает мимо мишени. Именно так, бессознательно, как неведомую помеху, воспринял Ратников мимолетную встречу с глазами женщины. Резко от нее отвернулся, успев бросить секретарше:

— Заместителя по безопасности ко мне!

Влетел в кабинет, оказавшись в пустом знакомом пространстве, защищенный стеклами и стенами от внешних воздействий. Упал в кресло, свесив руки, чувствуя, как стекает с него горячая плазма раздражения, и он остывает среди прохладных дуновений и мягких отсветов.

В кабинете было два стола. Рабочий, с документами и папками, компьютером и батареей телефонов. И длинный стол заседаний, окруженный двумя десятками стульев, на которые, во время совещаний, усаживались руководителя заводских служб. На стене висел планшет с изображением завода, каким тот станет через несколько лет, — с еще несуществующими цехами, испытательными стендами, корпусами конструкторских бюро и лабораторий. И огромная, во всей красе, фотография двигателя «пятого поколения» — его парадный портрет, заменявший портрет Президента, и являвший Образ, которому поклонялся многотысячный коллектив предприятия. На столе заседаний, на стальном штативе красовалась модель самолета, того, что должен был взлететь в небеса, толкаемый мощью двигателя. Ратников, отвоевывая для себя несколько минут отдохновения, созерцал самолет. Погружал зрачки в стеклянные переливы фюзеляжа, плоскостей, хвостового оперения.

Форма самолета была совершенной. Превосходила совершенством изделие техники, словно самолет пребывал в гармонии со всем мирозданием. Он был вписан не просто в воздушные потоки, в геометрию трехмерного мира, в окружности, дуги и завихрения, на которые были рассчитаны его прочный фюзеляж, стреловидные крылья и два отточенных хвостовых плавника. Его шлифовали и вытачивали потоки мировой политики, буря интеллектов, огнедышащая воля соперничества. Он был в созвучии с небесными звездами, среди которых ориентировался в ночном полете. С земными цветами, которые пригибались, когда он проносился на «бреющем». Он был грозным беспощадным оружием, но в нем, казалось, присутствовала нежность и женственность скрипки, рождавшей божественную музыку. Под эту музыку истребитель мчался в лазури, как осколок сверкающего зеркала. Перевертывался и кувыркался, как счастливая птица. Рушился с громом на землю, подобно разящей молнии. Взмывал, словно огненный луч. Становился невидим, превращаясь в пустоту и прозрачность. Или вдруг останавливался, окруженный стеклянным блеском, напоминая застывшее на облаке божество.

Ратников испытывал счастье, созерцая творение, в которое облекалась его мечта. В самолете помещалась цель его жизни, его представления о добре и зле, о русском историческом времени и о собственной жизни и смерти. Тихо улыбаясь, полузакрыв глаза, он приблизил лицо к самолету и поцеловал его, как целуют любимый цветок.

В дверь постучали. Вошел заместитель по безопасности, прервав его созерцание. Подполковник запаса, офицер ГРУ, участник двух чеченских войн, Федор Иванович Морковников, был плечист, с твердыми мышцами, крепкой шеей, на которой сидела круглая упрямая голова. Лицо красное, словно обветренное на морозе, с пшенично-рыжими бровями. Глаза бледно-синие, то бегающие в тревожном непрерывном поиске, то недвижные, как два синих стекла, в которых остановилось непреложное, подлежащее выполнению решение. Волосы бобриком. На выпуклом лбу косой узкий шрам, который погружался в рыжую бровь и вновь возникал на скуле, разделенный незадетым раной глазом. Морковников вошел, по-военному вытянулся, прижимая к бедру тонкую папку с бумагами.

— Вызывали, Юрий Данилович?

— Присаживайся, Федор Иванович. Доложи обстановку, — Ратников с удовольствием посмотрел на своего заместителя, который входил в команду людей, собранных для совместной, требующей преданности и риска работы. — Сначала доложи по заводу, потом по городу.

— Игральные автоматы — наша беда, Юрий Данилович. Как липучка, на которую мухи садятся. Специально стоял у проходной и наблюдал. По одному, по два отделяются от основного потока, озираются, как воришки, и ныряют в эту проклятую «Фантастику». А оттуда выходят бледные, тощие, будто из них паук кровь выпил. Этот паучище Мальтус хочет пристройку сделать, еще десяток автоматов поставить. У него все по закону, все документы есть. Я вот думаю, может, сжечь их к ядреной матери, этих одноруких бандитов? Иначе у нас в коллективе будут большие потери, — Морковников покраснел еще больше. На скулах выступили белые играющие желваки. Лицо с желтыми кустами бровей и яркой синевой глаз напоминало боевую раскраску рассерженного, готового к поединку бойца.

— Уголовщиной заниматься не будем. Выяви наших игроманов, выпустим листки с их именами, повесим у проходной. — Ратников вновь испытал недавнюю, едкую неприязнь к Мальтусу, носителю зла, которое распространялось по городу, как инфекция. И благодарность к Морковникову, который воспринимал свалившуюся на завод напасть, как свою личную беду.

— Старый цех, где была «литейка», идет под снос, Юрий Данилович. Там ограждение по периметру завода убрали и временную проволоку натянули. Очень ненадежно. Надо бы усилить, второй ряд протянуть. Я бы еще дополнительный пост разместил. А то, неравен час, кто-нибудь со стороны на завод полезет. — Морковников положил перед Ратниковым план завода, на котором был отмечен устаревший цех, где бульдозеры ломали кирпичные закопченные стены. На их месте возводилась лаборатория из стекла и стальных конструкций. Продукция завода — лопатки турбины, элементы из драгоценных сплавов, — представляла большую ценность, и однажды Морковников пресек попытку хищения, обезвредил группу «несунов».

— Установи пост и поставь прожектор, — согласился Ратников, воображая, как на месте угрюмых строений «литейки» возникнет призма лаборатории, вписанная своим строгим изяществом в кристаллографию завода.

Морковников докладывал обстановку в городе, где появилось еще несколько торговых точек, торгующих алкоголем. Все они принадлежали жене мэра и располагались в людных местах. Город и окрестные деревни заливало водкой, на дорогу выбредали полубезумные, заросшие волосами существа, напоминавшие раненых лесных животных. На дискотеки и в игорные клубы проникли наркотики, и, по мнению Морковникова, местная милиция находилась в доле с наркоторговцами. На пустыре, в бывшей промзоне, где предполагалось возвести Центр молодежного творчества, был обнаружен труп, второй за этот год, со следами истязаний.

— И вот что я должен вам доложить, Юрий Данилович. Вам не следует ездить одному, без охраны. Шофер Николай прошел «курс телохранителя», и я за него отвечаю. Но я хотел бы приставить к вам «джип» с охраной. Тематика завода, двигатель «пятого поколения» — слишком лакомый кусок для спецслужб. Убежден, что в городе есть агентура. Чтобы остановить создание двигателя, они могут попытаться вывести вас из строя. Защищая вас, мы защищает национальные интересы России. Дайте согласие на эскорт охраны.

— Ты слишком мнителен, Федор Иванович. Не стану разъезжать по городу, как Премьер министр. Наш враг — водка, наркотики и игровые автоматы, которые сильнее любого террориста. Я не могу запретить Мальтусу и мэру растлевать и губить народ. Я могу противопоставить им созидательную работу завода, которая вовлекает в себя людей и вырывает из черных объятий. Наш двигатель притягивает к себе все творческие и здоровые силы. Борьба за Россию, как видишь, проходит не только за ее пределами, на международной арене, но и внутри. На улицах, в семьях, в Кремле, в Правительстве. Либо нас всех накроет черное облако, либо мы прорвемся, и наш самолет взмоет к солнцу.

— Но он взлетит, Юрий Данилович? Он взлетит? — Опаленное войной лицо подполковника, красное от студеных бурь, багровое от смертельного зноя, обрело наивное, верящее выражение. Такое лицо бывает у богомольца, стремящегося к удаленной святыни. — Его не собьют на взлете, Юрий Данилович?

Ратников слышал этот молитвенный зов, угадывал страстное вымаливание, в котором испытывалась вера, растянутое на годы ожидание, жертвенное терпение. Морковников, связав с заводом судьбу, отдавал «общему делу» все без остатка силы. Продолжал свою войну. Сражение за страну продолжалось. Россию поглощала тьма, обступала беда, и список солдат, убитых под Бамутом, продлевала череда невосполнимых потерь. Умирали города и деревни, иссякала народная воля, затмевались смыслы, вставало мутное, безнадежное будущее с мерцающими вспышками роковой и последней войны. Ратников был для этого преданного офицера не просто командиром и начальником производства, но светочем и учителем. Учил теории Русской Победы, которая воплощалась в бесподобном самолете.

— Он взлетит, Федор Иванович, взлетит обязательно. Ведь его поднимаем не только мы с тобой. Вся России желает ему взлета. Таких людей множество. Пусть не все делают двигатель. Добрый поступок, помощь товарищу, сердечное слово — все складывается в «общее дело». Это и есть наше русское небо, куда взлетит самолет. Ты, главное, верь, Федор Иванович, а вера штурмует небо.

Смотрели один на другого, два единомышленника и товарища, чувствуя единомыслие и братство.

— Вот что я хотел сказать, Федор Иванович. К нам на завод через неделю прибывает груз. Японский суперкомпьютер. Когда его установим, он будет самый большой в России, с гигантской скоростью обработки информации. В разы ускорит расчеты, позволит сэкономить миллионы долларов и месяцы конструкторских работ. Ему нет цены. Чтобы его купить, я взял специальный кредит в «Дойчебанк». Ты обеспечишь его доставку с железной дороги на завод. Здесь нужны особые меры безопасности, не от террористов, а от дураков, разгильдяев, лихачей на дорогах. Возьми доставку под жесткий контроль.

— Понял, Юрий Данилович.

— А кто такой, скажи мне, Ведеркин? — вдруг спросил Ратников, по странной ассоциации с компьютером, над которым витала неявная угроза, — Знаю, он правая рука Мальтуса, начальник его безопасности. Говорят, он выбивает долги из тех, кто задолжал Мальтусу. Может быть, труп на пустыре — его рук дело?

— Ведеркин Алексей, он наш, рябинский. За Волгой жил. Вместе служили срочную. Вместе остались на сверхсрочную, окончили одно училище. Он уехал служить под Псков, в бригаду спецназа. Я на юг, под Ростов. Встретились на Второй Чеченской. Я воевал под Бамутом, он — под Аргуном. Перевели в одну опергруппу, в Ханкалу. Жили в одной палатке. Он, Алексей, очень дошлый, голова золотая. Разрабатывал такие операции по бандформированиям, что не было ему равных. Допрашивал пленных зверски, забивал до смерти. Отправились мы с ним на задание, две БМП и пехота. Попали в засаду. С обеих сторон дороги — гранатометы. Сожгли боевые машины. Мы оба контуженные, перекатом, через кювет, вверх по склону, залегли в рытвине. Внизу, на дороге горят машины, чеченцы добивают солдат. Один в мегафон в нашу сторону: «Русский, выходи! Голову резать будем!» Полетели гранаты, ударяют в деревья, и стволы нам на голову. Потом пошли в атаку, двумя волнами. Одна идет, другая из пулеметов ее прикрывает. Голову не поднять. Мы две атаки отбили. Осталось по полмагазина. «Пора помирать, Алеша!» «Выходит, что так, Федя!» «Давай на прощанье поменяемся крестами по-братски». Он свой с груди достает, целует и мне протягивает. Я свой крест целую, и он его на себя вешает. Слышим, чеченцы в третью атаку пошли, для нас последнюю. Когда в стволах по последнему патрону осталось, мы обнялись на прощанье. В это время на дороге — стук пулеметов. Наша бронеколонна пришла на подмогу. Меня лечили в Моздоке, его в Ростове. В Рябинске снова встретились. Я к вам пошел, он к Мальтусу. Такая судьба. Я его крест до сих пор ношу.

Морковников сдвинул галстук, расстегнул рубаху, вытащил серебряный крестик и держал на ладони. Крестик поблескивал, как крохотный самолетик. Шрам на красном лице Морковникова стал лилово-черным, словно в нем скопилась старинная предсмертная боль. Ратников молча слушал рассказ офицера.

— Еще повторяю, Юрий Данилович, вам надо передвигаться с охраной. Поверьте моему чутью. Я опасность ранами чувствую. Болят, как перед дождем.

— Подумаю, Федор Иванович. Я к тебе очень прислушиваюсь.

Зам по безопасности встал и вышел, забыв поправить галстук.

Глава четвёртая

Оставшись один, Ратников старался сосредоточиться перед последним броском, завершавшим день, проведенный в порывистых схватках. Его ждали в Техническом университете, где он собирался выступить перед студентами старших курсов. Произнести «проповедь» о русской цивилизации, воплощением которой является истребитель «пятого поколения». Этой «проповедью» он хотел зажечь в молодых душах возвышенные чувства, увлечь мечтой, найти среди них будущих конструкторов и испытателей. Он обдумывал тезисы своего выступления, когда вошла секретарша и голосом виноватым и одновременно настойчивым произнесла:

— Юрий Данилович, к вам на прием пришла экскурсовод городского музея Ольга Дмитриевна Глебова. Мы познакомились с ней в музее, когда она проводила экскурсию. Я взяла на себя смелость, выписала ей пропуск, и, может быть, вы примете ее на несколько минут?

Самодеятельность секретарши позабавила Ратникова. Он был знаком с приемами, которыми секретарша пробовала управлять его поступками и намерениями. Являясь посредницей между начальником и внешним миром, она могла уберечь начальника от вредных, как ей казалось, воздействий, или, напротив, соединить его с теми внешними проявлениями, которые казались ей продуктивными.

— Она уже долго ждет, Юрий Данилович. Уделите ей несколько минут.

— Пригласи, — нехотя кивнул Ратников.

Вошла женщина, на которую он поднял строгие, скрывающие раздраженье глаза. Она была прямая, стройная, желавшая казаться независимой и гордой после долгого ожидания в приемной. Лицо ее было бледным, будто она жила затворницей, боясь весеннего, сиявшего над городом солнца. Необычная каштановая коса увенчивала голову, и лоб под этой косой казался открытым, широким, с едва различимой морщинкой, которая, вероятно, образовалась от долгого сиденья над книгами. Нос утонченный, хрупкий, с легким свечением переносицы, к которой сходились пушистые брови, казавшиеся испуганными. Губы пухлые и прелестные, с темными ямками по углам, в которых притаилась печаль. Природа печали была не ясна. Быть может, она была следствием несовпадения с окружающим миром, где давно уже не существовало подобных кос и наброшенных на острые плечи шалей, и этой странной белизны лба, на котором лежал серебристый отблеск невидимых талых снегов. Это несовпадение с миром, тем, к которому принадлежал Ратников, вызвало в нем тревогу, неясное чувство опасности, подобно дуновению, влетевшему в кабинет вслед за женщиной. Он не находил всему этого объяснения, и это лишь усиливало неприятие.

— Садитесь, — он указал ей на стул, не поднимаясь из-за стола, не пересаживаясь за гостевой столик, куда секретарша обычно приносила чай и конфеты, — Я вас слушаю.

— Я решилась прийти, — произнесла она и замолчала. Возникшая вслед за ее первыми словами тишина позволила Ратникову прислушаться к ее голосу. Он был грудной, певучий, исполненный странной двойственности. Будто в нем присутствовали два разных звучания, два разных дыхания, — столь сложным, волнующим было переплетение звучащих в голосе мелодий. Казалось, одна излетала из лучезарной высоты, наполняя голос юным ликованием и счастьем, а другая всплывала из сумрачной глубины страданий, куда не проникал ни лунный, ни солнечный свет.

— Я решила прийти к вам, потому что больше нет человека, который может помочь, — продолжала она, устремляя на него требовательные и умоляющие глаза, от которых ему стало неловко. Неловко оттого, что она столь решительно нагружала его еще невысказанной и, по-видимому, невыполнимой просьбой.

— Слушаю вас, — сухо поторопил он ее.

— Я сейчас соберусь с мыслями, я волнуюсь. Я работаю в музее, создаю экспозицию, рассказывающую о Молоде, о ее истории, быте, трагедии затопления. Раньше над водой возвышалось шесть колоколен, но с годами вода подмывала кирпич, колокольни наклонялись и падали. Сегодня из-под воды видна только одна колокольня, последняя, храма Преображения Господня, что у Торговой площади. После нынешнего паводка, когда напор воды усилился, колокольня накренилась, и вот-вот упадет. Ее надо спасти.

— Вы хотите, чтобы я этим занялся? — усмехнулся Ратников, изумленный не столько нелепой просьбой, столько тем, что его посчитали способным кинуться исполнять эту просьбу. Не понимали круга его забот, огромности дела, в которое он погружен, ограниченности и нехватки сил для исполнения курьезного замысла. Не ведали о схватке, которую он ведет с враждебным, миром, пробивая свой замысел сквозь глухую стену вражды. Эта странная женщина, ничего не знающая о планерках и испытаниях, банковских кредитах и о ссорах с чиновниками, отвлекала его на нелепое, потустороннее дело, не боясь отказа, грубости и насмешки. — Вы убеждены, что это в сфере моих возможностей?

— Вы это можете. Вы должны, — в ее голосе появилось страстное отчаяние и болезненная требовательность, — В вас должна проснуться память о предках. Вы должны услышать их голоса. Я знаю, что ваши деды жили в Молоде. Я разбирала архивы и встречала фамилию «Ратников». Ратников был преподаватель Молодского городского училища. Другой Ратников был управляющим в имении Мурзино. Колокольня видна из воды, как рука погрузившегося на дно человека. Она зовет, она умоляет о помощи, она взывает к тем, кто выжил и уцелел. Посмотрите на эту колокольню, и вы услышите голоса родных и любимых.

— Видите ли, во-первых, насколько мне известно, у меня нет предков в Молоде. Они — ярославские и нижегородские. Во-вторых, мне некогда исследовать затонувшие колокольни. Это забота археологов и историков. У меня совсем другие интересы и другие проблемы, в которые я не стану вас посвящать, — Ратников сдерживал раздражение, подыскивая фразу, которой прервет этот нежданный визит. Но сквозь раздражение, вызывая душевное смятение, возникла мимолетная память о семейном предании, по которому один из его прадедов, ярославец, ушел воевать на Турецкую войну. Совершил подвиг и был награжден «золотым оружием», после чего получил высокий гражданский чин в Ярославле. Другие были купцами и пароходчиками. Затопление Молоды не коснулось его родни. Было болезненным прошлым, которое утратило свою остроту. Потускнело и рассосалось среди последующих горестей и напастей. Не мучило своей бедой даже потомков переселенцев, которые смешались в Рябинске с его коренными обитателями.

— Вы — потомок молодеев, — настаивала женщина, — Там, под водой, ваша родина. На дне морском, она продолжает жить, невидимая для глаз. Поймите, там, опустившаяся на дно, находится тайна всей нашей русской жизни. Отгадка русской истории, в которой смешались свет и тьма, гибель и воскрешение. Быть может, среди затопленных монастырей и домов, мостовых и надгробных плит находятся врата в Русский Рай, который скрыты от нас. Колокольня — это весть о Русском Рае, о русских мучениках и святых. Они подают нам знак, хотят нам помочь. Мы должны их услышать. Иначе нас снова окутает тьма. Все наши начинания рухнут. И ваши, и мои, и всех русских людей, на которых дует черный сквозняк, выдувая из народа последнее тепло и надежду. Спасите колокольню. По ее ступеням мы спустимся в Молодею, и отыщем врата в Русский Рай.

По ее бледному лицу летал болезненный румянец, словно на нее светили малиновым фонарем. Пятна света сбегали по щекам на голую шею и уходили под вырез платья. Ее слова казались Ратникову безумными, но в этом безумье он находил созвучие своим упованиям, которые для многих тоже казались безумьем. Она говорила о несуществующем прошлом, в котором таилось несуществующее будущее. От ее слов следовало отмахнуться, встать и уйти. Но их мучительная страсть была притягательна, в них хотелось вслушиваться еще и еще. Переливы ее голоса казались переливами света и темноты, которые вдруг сливались, создавая колдовское звучание. От нее исходило мучительное притяжение, в которое он погружался, не в силах преодолеть этот болезненный магнетизм.

— Поверьте, это все не мое. Здесь нужны водолазы. Подводные обмеры, исследования. Опасные и дорогие работы. Быть может, это под силу Москве, Министерству культуры, — он сопротивлялся ее колдовскому воздействию, ее кликушечьей страсти. Воздвигал между ней и собой преграду, останавливая потоки незримых, от нее исходящих лучей, которые его обжигали. Женщина преобразилась. Серые глаза наполнились изумрудным блеском. Губы горели. Пушистые брови страстно взлетели. Каштановая коса стала золотой. Ею владела страсть, вдохновляла вера, и он чувствовал, как находится под воздействием ее воли, ее женственности, ее опаляющей красоты.

— Каждая, поднявшаяся из воды колокольня, была вестью, но эти вести не были услышаны. Колокольни упали. Осталась одна, последняя. Она подает нам благую весть. Я увидела ее во сне, в Париже. Увидела, как из черной воды встает золотая колокольня и зовет меня. Она говорила со мной, как женщина. Рассказывала, как затворились в церкви последние молодеи. Горели перед чудотворной иконой свечи. Женщины прижимали к груди младенцев. Подступала вода, плакали дети, звучали псалмы, пока всех ни накрыл потоп. Она поведала мне о тайных вратах, которые ведут в Русский Рай. Звала меня, обещая открыть тайну Русского Рая. Я бросила Париж, бросила сцену. Прилетела сюда с одной только мыслью, — спасти колокольню, узнать от нее тайну Русского Рая. Предотвратить грядущие беды России.

Ратников понимал, что перед ним сумасшедшая. Одержима наваждением. Подвержена галлюцинациям. Но в ее безумии была тайная скважина, в которую втягивалось его сознание. Хотелось отдаться ее одержимой страсти, не противиться ее красоте, кинуться в темную глубину, как кидаются в глухую воду, ожидая, что, пронырнув непроглядную толщу, вдруг окажешься в таинственном царстве, среди подводных огней, волшебных духов, в неведомой людям реальности.

— Быть может, вы просто не знаете, — пытался он объяснить, — Я строю двигатель. Моя забота — самолет, истребитель. Колокольня — это забота реставраторов.

— Вы можете все. Вы герой. Вы — источник света. Быть может, вы, как и я, родом из Молодеи. Быть может, наши дальние родичи ходили в один и тот же храм, смотрели на эту колокольню, с которой раздавались дивные звоны. Мы уже с вами встречались в той райской земле, которую покрыли воды. Наши предки лежат под соседними могильными плитами, над которыми плещут волны. В Париже я уже знала, что вы существуете. Видела вас во сне. Теперь смотрю на вас наяву. Спасите колокольню!

Он вдруг почувствовал резкое от нее отторжение. Она была помехой, непредсказуемой и опасной. Она старалась проникнуть в его жизнь, нагрузить его дополнительной ношей, которая была непосильна. Он изнемогал под гигантской тяжестью, которая требовала от него экономии сил, тщательного расхода энергии. Двигатель был смыслом его бытия, был божеством, которому он приносил непрерывную, изо дня в день, жертву. Остальное, — развлечения, женщины, модные сплетни, сиюминутные знакомства — было обузой. Он резко оборвал разговор, словно обрушил жалюзи.

— Извините, я все сказал. Сейчас мне некогда. Я вынужден вас покинуть, — порывисто встал. Вышел из кабинета, оставив дверь на распашку. Успел заметить, как отшатнулось и померкло ее лицо, будто в него плеснули ледяную воду. Острое плечо под шалью болезненно дрогнуло, сделав ее похожей на темную усталую птицу.



Ольга Дмитриевна шла по городу к Волге, где блистали главы кафедрального собора, и сочно вспыхивала сквозь желтые и розовые дома речная синь. Было больно, горько, под сердцем горел воспаленный ожог. Ее отвергли грубо и беспощадно, как назойливое, неуместное существо. Ее кумир, ее герой, о котором мечтала, который представлялся всемогущим спасителем, способным остановить победную поступь зла, оттолкнул ее. Она не сумела открыться ему. Не сумела увлечь за собой в свою несказанную мечту о райских вратах, которые таятся на дне, и куда можно проникнуть страстной верой, бескорыстной любовью, вещим словом. От этого слова расступятся воды, и они вдвоем пойдут по влажным плитам Молоды, по булыжной мостовой, где еще струятся скользкие водоросли, плещутся в яминах рыбы, стоят по сторонам покрытые ракушками фонарные столбы. Среди упавших стен, узорных решеток, церковных фундаментов, среди тусклых обломков стоят золотые врата, увитые цветами и листьями. Они входят в эти врата, и там, по другую их сторону, раскинулась дивная страна, божественная Россия, несказанное царство, населенное добрым бессмертным народом. Среди людных площадей, горящих фонарей, нарядных особняков и соборов живут их родичи, — их чудесные, из сновидений, лица, их душевные слова и объятья. Больше нет гибельных сил, нет страха за любимых и близких, а есть непрерывная благодать, бессловесная благодарность Тому, кто ввел их в святые Врата.

Она шла по узким улочкам старого города мимо домиков с наивными колоннами и трогательными капителями, купеческих чертогов с чугунными балконами, торговых рядов с каменными арками. Вывески магазинов, банков и учреждений по прихотливому замыслу городских властей были выведены старым шрифтом с «ижицей», «ять» и «фитой», и начинало казаться, что вот-вот из-за угла вылетит коляска, запряженная лошадьми, и бородатый возница рявкнет на зазевавшегося пешехода. Но по тесным улицам катили машины, и Ольга Дмитриевна жалась к стенам, чтобы ее не достали брызги.

Она зашла в магазин и купила свежего хлеба, сыра и молока, коробку чая «липтон» и пакет шоколадных конфет. Все это она принесла одинокой старушке Евгении Порфирьевне, что доживала свой век в маленькой комнатке ветхого двухэтажного дома. Евгения Порфирьевна была из тех немногочисленных жителей Рябинска, что объединились в «молодейское земство». Дети и внуки переселенцев собирались на свои посиделки, тешили себя воспоминаниями о родимой стороне. Раз в год нанимали катер, отправлялись в море и на водах, скрывших отчие дома, служили молебен, пускали в волны венки, поминали усопших.

Евгения Порфирьевна обрадовалась гостье, восхитилась подарками. Поставила чайник, насыпала в вазочку конфеты. Они чаевничали, и Ольга Дмитриевна находила утешение в разговоре с хозяйкой. Евгении Порфирьевне было за восемьдесят. Она была низкоросла, полна, подслеповата, с обвислыми щеками и маленьким, утонувшим в лице носом. Ее седые волосы были коротко подстрижены, как стриглись девушки тридцатых годов. Дужки очков были обмотаны лентой. Губы шамкали, и она, поднося чашку, громко всасывала чай, наслаждаясь свежей булкой, маслом и сыром. Ее маленькая комнатка напоминала аккуратный сундучок, в который поместили множество старых, подержанных предметов, каждый из которых продолжал служить, содержался в чистоте и порядке. На кровати возвышалась старомодная пирамида подушек, увенчанная крохотной, расшитой шелками подушечкой. Телевизор на тумбочке, черно-белый, из первых выпусков, был накрыт узорной салфеточкой с рукодельными кружевами. На стене висела фотография — молодая хозяйка, все с той же короткой стрижкой, но свежая, с нежными губами и трогательным подбородком, и молодой мужчина в форме железнодорожника. Умиленно прижались щеками, запечатлев миг нежности и бережения друг друга.

— Ты, я смотрю, какая-то расстроенная, — вглядывалась в гостью старушка, — Кто обидел? Нашу сестру весь век обижают, а мы терпим. Мужчины терпеть не умеют, оттого умирают раньше. А женщины терпят, потому и живут, — она посмотрела на фотографию, тихо вздохнула, и ее вислый подбородок задрожал, как будто она собиралась заплакать.

— Я вас хотела расспросить, Евгения Порфирьевна, как вы покидали Молоду, — Ольга Дмитриевна чувствовала странное родство с этой одинокой и немощной женщиной, пережившей свой век, задержавшейся среди чуждого мира. Видно и ей придется стариться одной, с невысказанным обожанием, невоплощенной мечтой, с непознанной тайной, которая брезжила в душе, как осенняя туманная звезда. — Я собираю рассказы очевидцев, а их ведь совсем не осталось. Как вы уходили из Молоды?

— Ох, милая, уходили с большими слезами. Люди плакали, животные плакали. Вся Молода стояла в слезах.

— Как могли животные плакать?

— А вот как, расскажу я тебе. Мы-то жили не в самой Молоде, а в слободе. Папа мой был лошадник, разводил, продавал лошадей. Когда колхозы сбивали, у него всех лошадей отобрали, оставили одну, Зорьку. Нас у отца с матерью было пятеро, сестры и братья, мал мала меньше. Папа этой лошадью кормился. Кому огород вспахать, кому дрова привести. Мы эту Зорьку очень любили. Бывало, хлебушек солью посыплешь, ей отнесешь, она губами нежно берет, чтобы пальчики наши не помять. Благодарно ушами прядет, дышит в лицо. Когда объявили, что Молоду зальют и велели переселяться, папа что-то такое сказал, что за ним пришли с наганами и увели, больше его не видели. Зорьку со двора забрали, отвели в казенную конюшню, чтобы на ней вывозить переселенцев. Остались мы с мамой малые дети. Сосед ей говорит: «Ты жди, что и за тобой придут. Приготовься. Когда хозяина забирают, следом арестовывают хозяйку с детьми». Мама все наши вещички наготове держала, пальтишки, ботиночки, кулечки с едой. Каждую ночь ждала, что в избу постучат. И вдруг, правда — среди ночи стук в окно. Мама нас всех разбудила, стала одевать, а в окно еще и еще стучат. «Сейчас открою, только детей одену»! Всех пятерых собрала, вывела в сени. Темно, холодно. А тот, кто снаружи, услышал, что мы в сенях, и давай в дверь стучать. Мама говорит: «Иду, открываю»! Открыла, а там Зорька стоит. Она и в окно и в дверь головой стучала. Ушла с коновязи. Мама кинулась к ней, обнимает, плачет. И Зорька плачет, большие такие слезы из глаз бегут. «Зоренька, Зоренька, что ж теперь с нами будет»! Ночь Зорька простояла в конюшне, а утром мама ее отвела обратно. Вот я и говорю, что люди плакали, и животные плакали, и вся Молода была в слезах.