Брэм Стокер

Гость Дракулы

Когда мы начали путешествие, над Мюнхеном стояло яркое солнце, а воздух был наполнен радостью, какая бывает только ранним летом.

Как раз перед самым отъездом герр Дельбрук (метрдотель гостиницы «Quatre Saisons»,[1] где я остановился), с непокрытой головой спустился к экипажу и, пожелав мне счастливого пути, сказал кучеру, всё ещё придерживаясь за ручку дверцы экипажа:

— Не забудьте вернуться до наступления сумерек. Небо кажется ясным, но, судя по пронзительному северному ветру, может разразиться внезапная буря. Тем не менее, я надеюсь, вы не опоздаете, — он улыбнулся и добавил: — Вы ведь знаете, что сегодня за ночь.

— Ja, mein Herr,[2] — отчеканил в ответ Иоганн, коснувшись своей шляпы, и быстро тронулся в путь.

Когда мы выехали за город, я задал Иоганну вопрос, дав знаком понять, чтобы он остановился:

— Скажите, Иоганн, что это за ночь?

Он перекрестился и кратко ответил:

— Walpurgis nacht.[3]

Затем он достал часы, — огромные, старинные, сделанные из немецкого серебра, величиной с репу, — посмотрел на них, нахмурился и несколько беспокойно пожал плечами. Я понял, что так он выражал мягкий протест против задержки, и откинулся на спинку сидения экипажа, весело показывая ему жестом, чтобы он ехал. Экипаж тронулся быстро; кучер словно хотел нагнать упущенное время. Время от времени лошади вытягивали шеи и с подозрением принюхивались к воздуху. По этой причине я часто оглядывался вокруг. Дорога была унылой, без растительности, потому что мы ехали по выветренному плоскогорью. Во время поездки я увидел дорогу, которая, — судя по виду, ею мало кто пользовался, — пробегала по змеящийся лощинке. Она выглядела так заманчиво, что, рискуя обидеть Иоганна, я велел ему остановиться, а когда он сделал это, я объяснил ему, что мне хотелось бы поехать вниз по этой дороге. Иоганн принялся просить прощения на все лады и, пока говорил, часто осенял себя крестным знамением. Это только разогрело моё любопытство, и я засыпал кучера разными вопросами. Он отвечал сбивчиво, постоянно повторялся и в знак несогласия посматривал на часы.

— Ладно, Иоганн, — сказал я наконец, — я хочу спуститься по этой дороге. Не хотите ехать — не надо, только объясните, что вам в этой дороге не по душе — это всё, о чём я прошу.

Казалось, что в ответ кучер упал с козел — так быстро он очутился на земле. Он протягивал ко мне руки и молил меня не ходить. В его речи было достаточно английских слов, — вперемежку с немецкими, — но я уловил, о чём шла речь. Казалось, он почти был готов рассказать мне о том, о чём ему, очевидно, было страшно даже подумать; но каждый раз он умолкал, повторяя: «Walpurgis nacht!»

Я попытался поспорить с ним, но трудно спорить с человеком, если не знаешь его языка. В итоге приемущество осталось за ним, ибо, хотя он и начал говорить по-английски — довольно ужасно и бессвязно, — он всё время волновался и переходил на немецкий, то и дело при этом глядя на часы. Вдруг лошади забеспокоились и стали принюхиваться к воздуху. При этом Иоганн побледнел и, со страхом озираясь вокруг, он внезапно прыгнул вперёд, схватил лошадей под уздцы и отвёл их на двадцать футов назад. Я последовал за ним и спросил, зачем он сделал это. В ответ кучер перекрестился, указал на место, которое мы оставили, и направил экипаж в сторону другой дороги, продолжая осенять себя крестным знамением, и бормоча, сначала по-немецки, а потом — по-английски:

— Пок-койник, тот… тот… себя убил.

Я вспомнил о старом обычае хоронить самоубийц на перекрёстках дорог:

— А! Теперь понятно: самоубийца! Как интересно!

Но я бы отдал свою жизнь, только бы узнать, что встревожило лошадей. Пока мы разговаривали, раздался звук — нечто среднее между визгом и лаем. Он доносился издалека; но в лошадей будто вселился бес, и Иоганну потребовалось время, чтобы их успокоить. Он был бледен.

— Похоже, волк… но ведь сейчас здесь совсем нет волков, — сказал он.

— Нет? — спросил я его. — Разве волки в наши дни не заходят в окрестности города?

— Давно, давно — забормотал Иоганн в ответ, — весной и летом; но со снегом волки так долго не живут здесь.

Пока он укрощал и успокаивал лошадей, небо быстро затянули чёрные тучи. Солнце угасло, и нас будто бы обдало волной холодного ветра. Это было только дуновение ветра, однако, — и это в этом скорее виделся знак, а не факт, — вновь выглянуло яркое солнце.

Иоганн поднёс руку к глазам и глянул на горизонт.

— Метель идёт раньше времени, — сказал он.

Потом он снова посмотрел на часы, не отпуская крепко сжатых поводьев, — ведь лошади всё еще встревожено били копытами в землю и трясли головами, — и взобрался на козлы с таким видом, будто пришло время продолжить поездку. Я несколько заупрямился и не сразу сел в экипаж.

— Расскажите мне о том месте, — попросил я, — куда ведёт дорога, — и показал вниз.

Кучер опять перекрестился и перед тем, как ответить, прошептал молитву.

— Оно нечисто.

— Что нечисто? — поинтересовался я.

— Селение.

— Значит, там селение?

— Нет, нет. Там никого уже лет как триста.

Моё любопытство возросло.

— Но вы сказали, что там было селение.

— Было.

— И где оно сейчас?

В ответ он начал длинное повествование, переходя то на немецкий, то на английский, причём получилась такая путаница, что я с трудом понял, о чём точно шла речь. Наконец до меня дошло, что давным-давно, несколько сот лет тому назад, там умирали люди, их закапывали в могилы, но из-под глинистой земли доносились звуки, а когда могилы вскрыли, то в них обнаружили мужчин и женщин, не бледных, пышущих жизнью, но их губы были выпачканы кровью. И поэтому, чтобы как можно скорее спасти свои жизни (и, тем более, души! — тут Иоганн перекрестился), те, кто остался бежали в другие места, где живые жили, а мёртвые умирали, а не… не превращались в невесть что. Очевидно, ему было страшно произносить последние слова. Чем больше он рассказывал, тем больше рос его страх.

Казалось, будто бы им овладело его же воображение, и он закончил свой рассказ в припадке: от ужаса его лицо побелело, покрылось испариной, задёргалось; он оглядывался вокруг, словно ожидая, присутствия чего-то страшного, готового проявить себя на открытой местности, залитой ярким светом.

Наконец, в припадке отчаяния он выкрикнул: «Walpurgis nacht!» — и указал на экипаж, чтобы я занял своё место.

От этих слов кровь англичанина вскипела во мне, и я отошёл, сказав:

— Вы — трус Иоганн! Обыкновенный трус! Возвращайтесь, я приду один, прогулка будет мне полезна.

Дверца экипажа была открыта. Я взял лежавшую на сидении дубовую трость, с которой я никогда не расстаюсь, выезжая на пикники, и закрыл дверцу, указав в сторону Мюнхена.

— Уезжайте, Иоганн! — сказал я. — Walpurgis nacht нет дела до англичан.

Теперь лошади разбушевались, как никогда, и Иоганн попытался удержать их, в то же время умоляя меня, не поступать так глупо. Мне было жаль беднягу, так искренне уверовавшему в свои предрассудки, но я не смог не рассмеяться. Теперь он полностью перешёл на свой родной язык. От волнения Иоганн забыл, что мы можем понимать друг друга только с помощью средств моего языка, поэтому он невнятно бормотал по-немецки. Меня это несколько утомило. Отдав приказ: «Домой!» — я развернулся, чтобы спуститься в лощину к перекрёстку.

Выразив отчаяние жестом, Иоганн развернул лошадей в сторону Мюнхена. Я опёрся на трость и глянул ему вслед. Некоторое время кучер ехал медленно, потом на гребне холма показался незнакомец — высокий и худощавый. Я видел его столь отчётливо, находясь так далеко. Когда он подошёл ближе, лошади начали скакать и становиться на дыбы, а потом громко заржали от ужаса. Иоганн не мог сдержать лошадей, их понесло, и мчались они, словно одержимые. Они скрылись из виду, я посмотрел в сторону незнакомца, но оказалось, что исчез и он.

С облегчением я свернул на дорогу в глубокую лощину, против которой меня предостерегал Иоганн. Для подобного предостережения я не видел ни малейшей причины, и, откровенно говоря, я прошагал около двух часов, не думая ни о времени, ни о расстоянии, и, естественно, не надеясь увидеть человека или жилья. Насколько можно было судить об этой местности, она была дикой и пустынной изначально. Но я не замечал этого, пока дорога не повернула, и я не набрёл на опушку леса; только сейчас я понял, до какой степени, даже не отдавая себе в этом отчёта, я находился под впечатлением от запустения местности, по которой лежал мой путь. Я присел и начал осматриваться. Тут меня осенило, что сейчас стало гораздо холоднее, чем в то время, когда я начал спускаться в лощину; казалось, звуки, похожие на стон, исходили отовсюду, а время от времени, надо мной, раздавалось нечто вроде приглушённого рёва. Посмотрев вверх, я заметил, что огромные толстые тучи, стремительно бегущие с севера на юг, быстро затягивали небо над огромной горой. Налицо были явные признаки бури — слоистые облака. Я немного замёрз и, решив, что это из-за того, что я присел после долгой прогулки пешком, продолжил путь.

Край, по которому я шёл, стал гораздо живописнее. Там не было ничего такого, что резко бросилось бы в глаза, но всё было чарующе прекрасным. Я совсем не обращал внимания на время, и только когда вокруг меня стали сгущаться глубокие сумерки, я начал подумывать, как отыскать дорогу домой. Воздух был холоден, стремительные тучи сгущались высоко в небе под далёкий резкий звук, слышимый попеременно и который кучер приписал волку. На мгновение мне стало страшно. Я сказал, что посмотрю на опустошённое селение, поэтому я продолжил путь, и вскоре вышел в широкую долину под открытым небом, но окружённую холмами со всех сторон. На холмах, спускавшихся в долину, росли деревья, то тут, то там, образуя заросли во впадинах крутых склонов. Я бросил взгляд на вьющуюся тропу, и увидел, что она сворачивала в самую чащу и терялась там из виду.

Пока я смотрел туда, резко похолодало, и начался снегопад. Я подумал о том, сколько миль мне пришлось пройти по этому дикому краю, и бросился искать убежища в лесу, что был передо мной. Небо становилось всё мрачнее и мрачнее, снег падал всё чаще и сильнее, пока, наконец, вокруг меня не образовалась белая слепящая пелена, которая терялась далеко в мутной мгле. Здесь почти не было никакой дороги, её стороны не были обозначены, как если бы то была лесосека; и, немного погодя, я обнаружил, что, наверно, я сбился с пути, поскольку под ногами у меня не было твёрдой почвы, и они всё глубже погружались в травы и мох. Ветер усилился, он дул с нарастающей силой, и мне пришлось бежать так, чтобы опередить его. Воздух стал леденяще холодным, и, несмотря на бег, мне пришлось плохо. Началась такая страшная пурга, что мне с трудом удавалось держать глаза открытыми. Время от времени небеса разрывало в клочья яркими молниями, и я видел перед собой, озарённые вспышками, деревья — большей частью, это были кипраисовые и тисовые заросли — под толстым снеговым покрывалом.

Вскоре я укрылся под деревьями, и в полной тишине я слышал, как высоко в небе ревёт ветер. Вскоре чернота бури смешалась с ночной тьмой. Казалось, что буря постепенно уходит, только сейчас о ней напоминали яростные шквальные ветры. В такие моменты таинственный волчий вой рассыпался на многочисленные родственные ему звуки, которые окружали меня гулким эхом.

Изредка сквозь чёрные завесы стремительных туч пробивался тусклый лунный луч, который освещал местность и показывал, что я нахожусь на опушке густых зарослей кипарисов и тисов. Когда снегопад прекратился, я вышел из своего убежища и принялся более детально изучать местность. До меня наконец дошло, — и я понял это, исходя из всех этих старых суеверий, — что где-то здесь может быть дом, пусть даже разрушенный, в котором я смогу найти пристанище на некоторое время. Выйдя на границу зарослей, я обнаружил, что она окружена низкой стеной, и, следуя вдоль стены, я нашёл проём. Здесь была кипарисовая аллея, ведущая прямо к скоплению четырёхугольных строений. Не успел я их рассмотреть, как примчавшаяся туча затмила луну, и я прошёл остаток пути во тьме. Должно быть, ветер стал ещё холоднее, потому что я дрожал во время ходьбы; но я надеялся отыскать убежище и продолжал путь вслепую.

Я остановился, потому что наступила внезапная тишина. Буря кончилась; и, возможно, в знак согласия с застывшей природой, моё сердце, как мне показалось, замедлило свой стук. Но это длилось какой-то миг; ибо сквозь тучи пробился лунный свет, показывая мне, что я попал на кладбище, а четырёхугольные строения — огромный и величественный мраморный склеп, белый, как снег вокруг него. Вместе с лунным светом раздался яростный стон бури, которая, как оказалось, продолжала свой путь, низко и протяжно завывая, словно то была стая собак или волков. Я был испуган и потрясён, и я ощутил холод. Он всё сильнее донимал меня с каждй минутой, пока у меня, кажется, не сжалось сердце. Поток лунного света ещё падал на мраморный склеп, а тем временем всё свидетельствовало о том, что буря набирала новую силу, словно намереваясь вернуться на прежний путь. Мною овладели какие-то чары, я приблизился к склепу — рассмотреть, что это и почему стоит в уединении и в таком месте. Я обошёл здание и прочитал над входом, исполненном в дорическом стиле, надпись на немецком языке:


ГРАФИНЯ ДОЛИНГЕН ГРАЦ
СТИРИЯ
ИСКАЛА И ОБРЕЛА СМЕРТЬ
1801.


На вершине склепа, который, скорее всего, был выстроен из цельного мрамора, — здание было возведено из нескольких огромных каменных блоков, — стоял огромный железный штырь или кол. Отойдя назад, я увидел надпись, вырезанную большими русскими буквами:


ГЛАДКА ДОРОГА МЕРТВЕЦАМ[4]


В ней было нечто угрожающее и зловещее, до такой степени непосредственно касающееся всего происходящего, что от неё мне стало дурно, и я едва не потерял сознание. Впервые я пожалел, что не принял во внимание совет Иоганна. Тут меня озарила та единственная мысль, которая объясняла всё загадочные проишествия и стала для меня страшным потрясением. Вальпургиева ночь!

Вальпургиева ночь была тогда, — миллионы людей верили, что дьявол в ту пору выходит в мир, — когда открывались могилы, а мертвецы вставали и ходили по земле. Когда все злые твари, что есть в почве, в воздухе и в воде, собирались на шабаш. Именно этого места кучер избегал намеренно. Именно здесь некогда было селение, обезлюдившее несколько веков назад. Именно здесь покоилась самоубийца; и именно здесь я был один, совсем один, дрожащий от холода в снеговом саване, и на меня вновь надвигалась буря! Мне потребовалась вся философия, вся вера, которой меня учили, вся моя смелость, чтобы не ослабеть от припадка страха.

И тут на меня обрушился страшный смерч. Земля задрожала так, словно по ней неслись тысячи коней; и в этот миг смерч принёс на своих ледяных крылах не снег, а ужасный град, который нёсся с такой яростной силой, словно его гнали плетями с Болеарских островов. Под его тяжестью рвалась листва, и обрушивались ветви деревьев, что сделало кипарисы непригодным убежищем, как будто стояли не деревья, а пшеница. Сначала я кинулся к ближайшему дереву; но вскоре мне пришлось искать единственное место, которое, как мне казалось, могло послужить убежищем, — глубокий проём входа в мраморную дорическую усыпальницу. Там, прижавшись к массивной бронзовой двери, я смог кое-как укрыться от града, потому что теперь только некоторые градины попадали в меня, рикошетом отскакивая от земли и мрамора.

Я прислонился к двери, она слегка открылась внутрь. По сравнению с безжалостной бурей даже склеп казался гостеприимным пристанищем, и я собирался войти, когда всё небесное пространство озарила вспышка разветвлённой молнии. И в этот миг, поскольку я всё-таки смертный, я заглянул во мрак склепа и увидел прекрасную женщину с полноватыми щеками и алыми губами. Казалось, она спит в гробу. Грянул гром — и меня, словно подхваченного исполинской рукой, вырвало из склепа и швырнуло в бурю. Всё это случилось так внезапно, что прежде, чем я смог осознать потрясение — как душевное, так и телесное, — я ощутил, что град сбивает мнея вниз. Одновременно меня охватило странное чувство: я был не один. Я глянул в сторону склепа. Как раз сейчас зажглась ещё одна слепящая молния, которая, казалось, ударила в возвышающийся на кровле склепа железный кол и сбежала в землю, разрушая и превращая мрамор в прах, будто бы от огненного взрыва. Покойница восстала, объятая пламенем; её агония была мгновенна, а мучительный вопль заглушили раскаты грома. Последнее, что я услышал, было месивом из кошмарных звуков, будто бы меня снова схватила огромная рука и отшвырнула, прочь, несмотря на то, что меня било градом, а воздух, казалось, дрожал от волчьего воя. Последнее, что я помню, было огромной движущейся белой массой, словно все могилы, окружавшие меня, выслали мне навстречу мертвецов в саванах, которые приближались ко мне, невзирая на грозовую тучу и град.

Постепенно я начал приходить в себя, потом — ощущение смертельной усталости. Некоторое время я ничего не помнил, но ко мне медленно возвращались чувства. Мои ноги явно болели, но я не мог пошевелить ими. Казалось, они онемели. По моей шее пробежал ледяной озноб и передался позвоночнику, но мои уши, как и ноги, были мертвы и в то же время болели; но в моей груди было ощущение тепла, которое можно было бы сравнить с удовольствием. Это был кошмар, кошмар во плоти, если так можно выразиться; кто-то налёг на меня всей своей тяжестью и мне трудно было дышать.

Это состояние полулетаргического сна казалось мне вечностью, а когда оно закончится, должно быть, я усну под снегом. Началось что-то вроде тошноты, какая бывает на первой стадии морской болезни, и появилось дикое желание освободиться, сам не знаю точно от чего. Меня охватило всепоглащающее оцепенение, — как будто весь мир уснул или умер, — нарушаемое только тяжёлым дыханием какого-то зверя, находящегося в непосредственной близости от меня. Я почувствовал, как что-то тёплое трётся о моё горло, и тут только я понял, насколько ужасна правда, от которой холод пробрал меня до самого сердца и вызвал сильный приток крови к мозгу. На мне лежал какой-то огромный зверь и облизывал моё горло. Мне было страшно пошевелиться, ибо какой-то инстинкт благоразумия приказывал мне лежать бездвижно; зверь, наверно, заставил меня понять, что и во мне что-то изменилось, ибо это давало о себе знать. Сквозь ресницы я увидел два огромных пылающих глаза исполинского волка. Его острые белые клыки сверкали в красном зеве пасти, а я чувствовал его горячее дыхание — резкое и яростное.

Дальше — ничего не помню. Потом я пришёл в себя от громкого рычания, после которого вновь и вновь раздавался визг. Тут, кажется издалека, до меня донеслись окрики многих голосов, слившихся в одно целое. Я осторожно поднял голову и посмотрел в сторону, откуда доносились выкрики, но кладбище загораживало вид. Волк всё ещё выл, но как-то странно, а его огненные глаза скользили по кипарисовой роще, ища, откуда исходят звуки. Голоса приближались, и волк завизжал ещё громче. Я боялся подать даже малейший намёк на движение. Всё ближе становилось красное зарево над белым покрывалом, которое окутало меня тьмою. В тот миг из-за деревьев показалися отряд всадников с пылающими факелами в руках. Волк вскочил с моей груди и помчался в сторону кладбища. Я увидел, как один из них (судя по длинным форменным плащам и каскам, это были солдаты) вскинул карабин и прицелился. Его тоаврищ поспешно поднял своё оружие, и я услышал над своей головой свист пули. По его милости я едва не стал добычей вместо волка. Ещё кое-кто показал на крадущегося зверя и вывстрелил. Тогда отряд пустился в галоп — одна часть — ко мне, а другая — за волком, и вскоре скрылась в кипарисовых зарослях. Когда он подъехали ближе, я попытался пошевелиться, но тщетно, хотя я мог видеть и слышать всё, что происходило вокруг. Двое или трое солдат соскочили с коней и склонились надо мной. Один из них поднял мне голову и положил мне на сердце свою руку.

— Хорошие новости, друзья! — выкрикнул он. — Его сердце всё ещё бьётся!

Тогда мне влили в рот коньяку; он придал мне сил, я смог широко открыть глаза и осмотреться. Среди деревьев мелькали огни и тени, и я слышал, как между собой перекликались люди. Они собрались вместе, в их возгласах чувствовался страх; огни приближались, по мере того, как остальные солдаты выходили сюда из лабиринтов могил, как завоеватели. Когда все собрались, те, кто был со мной, с нетерпением задали вопрос:

— Что, нашли его?

— Нет! Нет! — последовал торопливый ответ. — Скорей, скорей отсюда! Здесь нельзя оставаться, особенно этой ночью!

— Что же это было? — последовал вопрос, заданный шёпотом.

Последовало множество ответов, но все они были неопределёнными, как будто всеми солдатами двигало одно общее побуждение, но их сковывал какой-то общий страх перед произнесением своих мыслей вслух.

— Эт-то б-было оно, — пробормотал один из солдат, который уже не смог сдержаться.

— Волк, и в т-то же время — не волк! — вставил ещё один и вздрогнул.

— Холостой пулей его не достанешь — заметил третий, но его голос звучал уже более спокойно.

— Эта ночь нам всё же хорошо послужила! Мы честно заработали тысячу марок! — воскликнул четвёртый.

— На расколотом мраморе кровь, — чуть помолчав, произнёс пятый. — Молнии такое не под силу. А с ним что? Он в порядке? Гляньте-ка на горло! Видите, друзья, волк лежал на нём и согревал его кровь.

Офицер осмотрел мою шею и ответил:

— Всё в порядке. Укусов нет. Что вобще тут за чертовщина? Мы бы никогда не нашли его, если бы не волчий вой.

— А что со зверем? — спросил солдат, который поддерживал мою голову и был единственным, кто из всего отряда не поддавался панике, потому что его руки были спокойны и не дрожали. На его рукаве была нашивка главного корабельного старшины.

— Тварь убежала домой, — ответил солдат, чьё длинное лицо смертельно побледнело от ужаса, пока он осматривался вокруг. — Здесь достаточно могил, в котоых может залечь зверь. Едем, друзья, едем поскорее!.. Давайте покинем это проклятое место.

По приказу офицера меня привели в сидячее положение; потом несколько солдат усадили меня на лошадь. Офицер вскочил в седло позади меня, обхватил меня руками, отдал приказ отправляться, и, оставив позади кипарисы, мы выехали в строгом боевом порядке.

Поскольку язык отказывался мне повиноваться, я был вынужден молчать. Должно быть, я заснул; ибо последнее, что я запомнил, то, что меня нашли и поддерживали под ркуи солдаты. Уже почти рассвело, а полоса света на севере отражалась кровавой тропой в снежной пустыне. Офицер приказал своим людям ничего не говорить об увиденном, кроме того, что они нашли заблудившегося англичанина, которого охранял огромный пёс.

— Пёс! Не было там пса! — отрезал солдат, который выразил этими словами свой страх. — Думаю, когда я увижу волка, то узнаю его наверняка!

— Я сказал: пёс, — спокойно ответил молодой офицер.

— Пёс! — раздался иронический ответ. Очевидно, с восходом солнца этот солдат становился смелее, и он, тыча в меня пальцем, сказал: — Гляньте-ка на его горло. Точно, пёсик поработал, господин офицер.

Инстинктивно я поднёс руку к своему горлу, а когда дотронулся до него, то крикнул от боли. Солдаты столпились вокруг меня посмотреть, некоторые соскочили с коней; но тут снова раздался спокойный голос молодого офицера:

— Пёс, как я и говорил. А если кто-нибудь из вас станет об этом рассказывать, то мы окажемся посмешищем.

Потом меня усадили за солдатом, и мы въехали в предместья Мюнхена. Здесь мы случайно натолкнулись на брошеную повозку. Меня перенесли в неё и повезли в гостиницу «Quatre Saisons». Меня сопровождал молодой офицер, солдат, который вёз меня, ехал рядом с повозкой, а остальные отбыли в свои казармы.

Когда мы прибыли, герр Дельбрук так быстро сбежал по лестнице мне навстречу, что я понял, с каким нетерпением он ожидал нас. Взяв меня за руки, он заботливо отвёл меня в мой номер. Офицер отдал мне честь и собрался уехать, но, поняв его намерения, я настоял на том, чтобы он прошёл ко мне в комнату. За бокалом вина я от души поблагодарил его и его храбрых товарищей за спасение своей жизни. Он скромно ответил, что ему это в радость и что именно герр Дельбрук сделал первые шаги, чтобы состоялась поисковая экспедиция; заслышав столь туманное выссказывание, метрдотель улыбнулся, несмотря на то, офицер отдал честь и уехал.

— Но, герр Дельбрук, — поинтересовался я, — как и почему солдаты нашли меня?

Отвечая, метрдотель пожимал плечами, как будто в знак несогласия со своим поступком:

— Мне посчастливилось получить разрешние командующего полком, в котором я служу, чтобы набрать добровльцев.

— Но как вы узнали, что я пропал? — последовал мой новый вопрос.

— Кучер вернулся с обломками экипажа, который разбился, когда понесли лошади.

— Но вы бы точно не выслали поисковую группу солдат по этому поводу?

— Конечно, нет! — ответил герр Дельбрук. — Но задолго до появления кучера я получил телеграмму от боярина, гостем которого вы являетесь, — и он достал из кармана телеграмму, которую тут же вручил мне. Я прочёл:


Быстриц,
Позаботьтесь о моём госте: его безопасность очень важна и драгоценна для меня. Если с ним что-то случится или он исчезнет, не жалейте средств, дабы найти его или удостовериться, что он в безопасности. Он — англичанин, а потому ищет приключений. Главная опасность — снег, волки и ночь. Не теряйте ни секунды, если у Вас появились подозрения, что ему грозит беда. Порукой Вашему усердию станут мои богатства.
Дракула.


Пока я держал в руке телеграмму, комната будто поплыла у меня перед глазами, и если бы внимательный метрдотель не подхватил меня, думаю, я бы упал в обморок. Во всём этом было нечто странное, нечто столь загадочное и невообразимое, что у меня появилось ощущение того, что я был игрушкой враждебных сил, сама мысль о которых едва не парализовала меня. Вне сомнений, у меня был таинственный защитник. В самый трудный момент из далёкой страны пришло послание, которое избавило меня от опасности уснуть в метель и от волчьей пасти.