Айра Левин
Дочери Медного короля
Часть первая
ДОРОТИ
1
Подумать только, дело было уже на мази, и вот эта идиотка ухитрилась все испортить! Волна ненависти захлестнула его, лицо исказилось. Слава Богу, в окружающей темноте это было незаметно.
Она тихо плакала, прижавшись щекой к его плечу. Обнаженной кожей он чувствовал теплые слезы и горячее дыхание. С трудом подавил желание оттолкнуть ее.
Заставив себя расслабиться, он обнял ее, погладил по спине. Его руки были, как лед, и спина показалась ему горячей. Он был весь в холодном поту, ноги дрожали. Это случалось с ним всякий раз, когда что-то непредвиденное заставало его врасплох. Подождав, пока дрожь прекратится, он поправил одеяло и шепотом произнес:
— Слезами горю не поможешь.
Она послушно постаралась успокоиться, судорожно вздыхая, вытирая глаза краем потрепанного одеяла.
— Я плачу, потому что так долго молчала. Я давно знала об этом, проходили дни, недели, но я не хотела тебе говорить, пока окончательно не удостоверюсь…
— А теперь ты уверена?
Он говорил очень тихо, хотя в доме никого не было.
— Да.
— Сколько времени прошло?
— Почти два месяца… Что нам делать?
Она подняла голову. В темноте он почувствовал на себе ее взгляд.
— Ты не назвала врачу своего настоящего имени?
— Нет, что ты, но он, конечно, догадался об этом. Мне было так стыдно…
— Если твой отец узнает…
— Что нам делать? — повторила она. И вновь прижалась к нему, тревожно ожидая ответа.
Он сел на постели, отчасти для того, чтобы придать убедительность своим словам, отчасти, чтобы отодвинуться от нее.
— Выслушай меня, Дорри. Тебе хотелось бы, чтобы я сказал, что мы должны немедленно… прямо завтра пожениться. Поверь, мне этого хочется не меньше, чем тебе! — Она слушала его напряженно, не шевелясь. — Но если мы это сделаем — а я даже не знаком с твоим отцом — и через семь месяцев появится ребенок… Можешь себе представить, как он поступит?
— Он не может нам помешать! Мне уже исполнилось восемнадцать, а больше никаких препятствий нет. Что он может сделать?
— Я не имел в виду расторжение брака…
— Тогда что? Что ты хочешь сказать?
— Деньги! Вспомни, Дорри, какой человек твой отец, вспомни, что ты мне рассказывала о нем, о его суровости… Твоя мать оступилась… Он узнаёт об этом через восемь лет и разводится с ней, не думая ни о ее слабом здоровье, ни о вас. А к твоему поступку как он отнесется? Да ты просто перестанешь для него существовать… Он не даст тебе ни цента!
— И пусть! Мне это совершенно безразлично!
— А мне нет, Дорри. Не ради себя, клянусь тебе. Только ради тебя! Нам обоим придется оставить университет. Тебе из-за ребенка, а мне для того, чтобы зарабатывать. Но где? Без диплома… Кем я могу стать? Служащим? Рабочим?
— Разве это имеет значение?
— Имеет, да еще какое! Ты не можешь себе представить, до какой степени это важно. Тебе всего девятнадцать лет, и у тебя всегда были деньги. Ты не знаешь, что такое бедность. Не пройдет и года, как мы возненавидим друг друга.
— О, нет… нет!
— Хорошо, допустим. Мы слишком любим друг друга, чтобы ссориться. Но подумай только, как мы будем жить? В меблированных комнатах, питаясь макаронами семь дней в неделю? Видеть тебя в таких условиях и знать, что это по моей вине… — Он помолчал, потом тихо добавил: — Уж лучше застраховать свою жизнь и выброситься из окна…
Она снова разрыдалась.
— А я так хорошо все продумал, — продолжал он мечтательно, успокоительным тоном. — Летом я поехал бы в Нью-Йорк, и ты представила бы меня твоему отцу. Зная от тебя о его вкусах и интересах, я сумел бы ему понравиться… После окончания занятий мы поженились бы. А может быть и раньше… В сентябре мы вернулись бы сюда на два года, сняли бы неподалеку однокомнатную квартиру…
Она подняла голову:
— Зачем ты говоришь мне все это?
— Чтобы ты поняла, как все было бы замечательно.
— Я и так понимаю! Не хуже, чем ты! Но из-за того, что я беременна и прошло уже два месяца… Чего ты добиваешься? Хочешь меня оставить? Сбежать?
— Нет, нет, что ты, Дорри!
Он взял ее за плечи, придвинул свое лицо совсем близко.
— В таком случае, мы должны пожениться. У нас нет выбора.
— Ошибаешься, Дорри, у нас есть выбор.
— О, только не это… — Он почувствовал, что она вся напряглась.
— Выслушай меня, — попросил он. — Об операции и речи нет. Я знаю одного парня, его зовут Герми Ходсен, так вот, у его дяди магазин аптекарских товаров, и Герми работает у него продавцом. Он мог бы достать нужные таблетки. Пойми же, бэби, — добавил он, так как она молчала, — можем мы хотя бы попробовать!
— Таблетки, — повторила она нерешительно, как будто впервые слышала это слово.
— Попробуем! Все еще может быть так чудесно…
— Право, не знаю…
— Послушай, бэби, ты ведь не сомневаешься в том, что я тебя люблю? Я никогда не посоветовал бы тебе ничего опасного… А все еще может обойтись… Представь себе маленькую квартирку, где мы будем совсем одни, где не придется дожидаться, пока хозяйка уйдет в кино…
Наступило долгое молчание.
— Разве есть гарантия, что это подействует? А если нет? — сказала она наконец.
— В случае неудачи… — Он осыпал поцелуями ее лоб, щеки, глаза. — В случае неудачи, мы немедленно поженимся и пусть твой отец отправляется ко всем чертям вместе со своими заводами! Клянусь тебе, бэби!
Он заметил, что она любит, когда он называет ее «бэби», и умело пользовался этим. Ему приходило в голову, что такая реакция указывает на сложность ее отношений с отцом… Он продолжал ласкать ее, говорить нежные слова, и скоро она совсем успокоилась. Они закурили, затягиваясь поочередно одной сигаретой. Огонек, вспыхивавший при каждой затяжке, освещал пушистые белокурые волосы и карие глаза Дороти.
— Пора одеваться, малыш, — сказал он, бросив взгляд на светящийся циферблат своих часов. — Уже десять двадцать, а ты должна быть на месте до одиннадцати.
2
Единственный ребенок в семье, он родился в Менасете, поблизости от Фолл-Ривер, штат Массачусетс. Его отец работал смазчиком на текстильной фабрике в Фолл-Ривер, а мать подрабатывала шитьем. Это была желчная женщина, слишком рано вышедшая замуж за человека, в котором она вскоре разочаровалась…
Мальчик с самого детства понял, что обладает привлекательной наружностью. Приходившие по воскресеньям гости не уставали восхищаться его белокурыми волосами и светлой лазурью глаз. Отец только качал головой. Он упрекал жену за то, что она тратит слишком много времени и денег, наряжая ребенка.
Школьные годы оказались для него самыми счастливыми. Девочек привлекали его красота и обаяние, учителей — неизменная вежливость и внимание; он слушал их с проникновенным видом и никогда не упускал случая улыбнуться, если они шутили; мальчикам же импонировало, что при них он выказывал презрение, как по отношению к учителям, так и к девочкам. Мать его обожала. Постепенно и отец перестал сопротивляться и уже не скрывал своего восхищения сыном.
Начав встречаться с девушками, он неизменно выбирал самых красивых и элегантных. В семье случались споры по поводу его гардероба и карманных денег, но отец быстро уступал, а мать уже мечтала о выгодном браке для своего любимца.
Он закончил колледж со всеми мыслимыми отличиями, получив награды за точные науки и математику. В Книге отзывов было записано, что он пользовался особой популярностью среди соучеников, был лучшим танцором и мог рассчитывать на блестящую карьеру.
Две недели спустя он был признан годным к военной службе.
Всю дорогу до Сан-Франциско его мучила рвота не только потому, что море было неспокойно: его терзала мысль, что он не вернется живым.
На острове, еще частично занятом японцами, он оторвался от остальных солдат своей роты и оказался в джунглях один. В полной растерянности, не зная куда направиться, он услышал выстрел. Пуля пролетела совсем близко. Воздух наполнился криками испуганных птиц. Он бросился ничком на землю, потом откатился к какому-то кусту, уверенный, что пришел его последний час.
Птицы успокоились. На одном из деревьев что-то блеснуло. Он догадался, что это наблюдатель, и начал ползти под прикрытием густого подлеска. Все его тело покрылось холодным потом, ноги сотрясала дрожь, такая сильная, что японец мог услышать шуршанье травы. Ружье, казалось ему, весило не меньше тонны, но он не бросал его.
Когда он был шагах в двадцати от дерева, то увидел на нем скорчившуюся фигурку. Он поднял ружье, прицелился и выстрелил. На дереве все оставалось неподвижным. Потом оружие наблюдателя неожиданно полетело вниз, а он сам, цепляясь за лианы, спустился на землю и поднял руки. Это был маленький желтый человечек в нелепой маскировке из листьев и веток, испуганно бормотавший непонятные слова.
Жалкий вид японца успокоил его. Он перестал дрожать. Ружье уже ничего не весило, теперь оно было продолжением его руки, вытянутой по направлению к этой карикатуре. Бормотанье японца и движения его желтовато-коричневых пальцев выражали мольбу.
Он медленно нажал на курок, не шелохнулся при отдаче, будто и не почувствовал ее. Спокойно наблюдал за тем, как на груди японца расцветает ярко-красный цветок. Маленький человечек соскользнул к его ногам и стал царапать землю пальцами. Крики птиц все еще звенели в воздухе.
Он долго смотрел на распростертое на земле тело, потом повернулся и углубился в джунгли, такой же спокойный и уверенный в себе, как в те дни, когда в колледже поднимался на подиум, чтобы получить очередную награду.
В 1947 году он был демобилизован и покинул армию, награжденный двумя орденами. Война оставила ему на память небольшой шрам на боку. Вернувшись домой, он узнал, что его отец погиб в автомобильной катастрофе.
В Менасете ему предложили работу в нескольких местах, но он отказался, так как все они показались ему недостаточно перспективными. Его мать могла жить безбедно на деньги, выплачиваемые по социальному страхованию и прирабатывая шитьем. В течение двух месяцев он получал от федерального правительства двадцать долларов в неделю и наслаждался восхищением своих сограждан, потом решил уехать в Нью-Йорк. Мать попыталась воспротивиться этому, но он уже несколько месяцев был совершеннолетним, и ей пришлось уступить. Соседей удивляло, что, имея возможность продолжить образование за счет государства, он не воспользовался споим правом. Сам он рассматривал университет, как препятствие на пути к успеху.
В Нью-Йорке он устроился на работу в одном книгоиздательстве. Заведующий персоналом уверял его, что со временем он сумеет занять там блестящее положение, но уже через две недели ему до смерти надоело паковать книги.
После этого он работал продавцом в отделе готового мужского платья универсального магазина. Там он оставался целый месяц, но только для того, чтобы заказать себе несколько костюмов с двадцатипроцентной скидкой.
В конце августа, сменив за пять месяцев шесть мест, он начал испытывать серьезное беспокойство. Может быть, он самый обыкновенный парень, как многие другие, и ничего исключительного в нем нет? Однажды вечером, закрывшись в своей комнате, он долго размышлял. Потом, вооружившись авторучкой, составил полный и объективный список своих талантов и способностей.
В сентябре он записался в школу драматического искусства, где все расходы оплачивались государством. Вначале преподаватели возлагали на него величайшие надежды. Он был хорош собой, весьма неглуп, обладал приятным, мягким голосом, которому вредил только его провинциальный акцент. В первое время он был полон рвения, но требовавшаяся от него постоянная напряженная работа быстро ему наскучила. По-настоящему усердно он занимался только дикцией: его неприятно поразило, что у него обнаружили какой-то «акцент».
В декабре — ему исполнилось тогда двадцать два года — он познакомился с одной богатой вдовой, почти пятидесятилетней, но еще весьма привлекательной. Они встретились на углу Пятой авеню и Пятьдесят Пятой улицы, и встреча их была в высшей степени романтична. Поскользнувшись на краю тротуара, в то время как к нему подъезжал автобус, прекрасная вдовушка, вконец растерянная и смущенная, буквально упала в его объятия. Он сделал несколько галантных намеков по поводу сообразительных водителей, тормозящих как раз в нужный момент и пригласил ее в уютный бар, где они выпили по два сухих мартини каждый, чтобы прийти в себя после пережитого потрясения. По счету заплатил он. В последующие недели они часто посещали маленькие кинотеатры для избранной публики и обедали в дорогих ресторанах. Он снова платил, но уже не деньгами.
Их связь длилась несколько месяцев. Он без сожаления оставил школу драматического искусства и целиком посвятил себя завоеванию этой женщины, сопровождая ее повсюду, в частности, и в магазины, где она покупала роскошные вещи не для себя одной. Сперва ему было неловко показываться на людях с дамой вдвое старше, но вскоре он отделался от этого предрассудка. Следует сказать, впрочем, что счастье его было относительным. Лицо этой зрелой женщины неплохо сохранилось, но для ее фигуры годы не прошли бесследно. Через некоторое время он узнал кое-что еще более неприятное. Лифтер дома, где она жила, сообщил ему, что ее поклонники не остаются при ней дольше полугода. Оказывается, он был лишь одним из длинного ряда служивших ей рыцарей. Еще одна ситуация без будущего… В конце пятого месяца, заметив, что она ревнует его все меньше, он решил опередить ее, сказав, что его мать опасно больна и нуждается в уходе.
Он вернулся в родной город, не забыв предварительно спороть фирменные ярлыки модного портного со своих костюмов и заложить свои дорогие часы. Как неприкаянный, бродил он по дому, мучаясь сожалениями: почему не встретилась ему вдова помоложе и более склонная к постоянству?
Потом он снова начал строить планы и на этот раз решил продолжать образование, благо за ним еще сохранилось право на бесплатное обучение.
После долгих размышлений он остановился на университете Стоддард в Айове, который считался чем-то вроде загородного клуба для отпрысков миллиардеров со среднего Запада. Его приняли без малейших затруднений, благодаря прекрасным оценкам из колледжа.
На первом курсе он встретил восхитительную девушку, чей отец был вице-президентом крупной фирмы по производству сельскохозяйственных машин. Они стали неразлучны — ходили вместе на прогулки, пропускали занятия, а также спали. В мае она сообщила ему о своем женихе, молодом человеке из их круга, и выразила надежду, что он не слишком серьезно относился к их роману.
На втором курсе он познакомился с Дороти Кингшип.
3
Герми Ходсен принес ему две серовато-белые таблетки, за которые он уплатил пять долларов.
В восемь часов вечера он направился к обычному месту их свиданий — стоявшей в тени, на краю лужайки, скамейке между факультетами искусств и фармакологии. Дороти уже ждала его. Она сидела, сложив руки на коленях, в легком пальто, наброшенном на плечи: апрельский вечер был свежим. Освещенная фонарем листва отбрасывала тень на ее лицо.
Он присел рядом, наклонился, чтобы поцеловать ее. Она улыбнулась ему. Из открытых окон факультета искусств доносились, перебивая друг друга, контрастирующие мелодии доброго десятка роялей.
— Я принес это, — произнес он после недолгого молчания.
Он вынул конверт из кармана и вложил его в руки Дороти.
— Нужно принять обе сразу. Тебя, вероятно, будет тошнить, может быть и температура слегка повысится.
— А что в них содержится?
— Хинин. И еще что-то, точно не знаю. Не беспокойся, Дорри, все будет хорошо.
Они вместе пересекли лужайку. Остановившись перед зданием современного типа, в котором помещалось женское общежитие, они поцеловались.
— Увидимся завтра на занятиях, — сказал он. Почувствовав, как она дрожит, прижавшись к нему, он добавил: — Не переживай, бэби. Если это не подействует, мы сразу же поженимся.
Вернувшись к себе, не в силах заниматься, он присел к столу, положил голову на сложенные руки. Таблетки могли и не подействовать. «Я ничего не гарантирую, — сказал Герми Ходсен. — Если у девчонки двухмесячная беременность…»
Он подошел к письменному столу, открыл нижний ящик, вытащил из-под аккуратно сложенной стопки пижам две брошюры в мягкой обложке, отливавшей медью.
Обнаружив во время их первой встречи, что Дороти не просто принадлежит к клану Кингшипов, известных промышленных магнатов, но является родной дочерью президент медеплавильной компании, он отправил в нью-йоркское отделение фирмы письмо, в котором под предлогом желания приобрести ее акции попросил выслать ему материалы, рассказывающие о деятельности компании.
Через две недели, когда он лежал на кушетке, поглощенный чтением «Ребекки»
[1] (он уверял, что книга ему страшно нравится, так как Дороти была от нее без ума), он получил эти брошюры. Они произвели на него сильное впечатление. Одна из них называлась: «Техническая документация по производству меди и медных сплавов на предприятиях Кингшип», другая: «Предприятия Кингшип производят медь для мира и войны». Они были снабжены множеством иллюстраций: шахты, доменные печи, обогатительные аппараты, конвертеры, блюминги… Он перечитывал эти тексты сотни раз, возвращался к ним снова и снова, улыбаясь, как женщина, читающая любовные письма, и скоро выучил их на память.
Но в этот вечер их обаяние не имело над ним власти. «Разработка открытым способом в Лэндерсе, штат Мичиган. Годовое производство одной этой шахты равняется…»
Больше всего его бесила мысль, что ответственность в этой истории падала исключительно на Дороти. Он только один раз настоял на ее приходе к нему… Просто в качестве аванса, гарантирующего исполнение контракта. Но Дороти, опустив молящий о нежности взгляд, выпрашивала все новые свидания. Да, все случилось по ее вине! Дура!
Если таблетки не помогут… Оставить университет? Бросить Дороти? Невозможно, она знает его адрес в Менасете. Если она и не решится преследовать его, то ее отец этим несомненно займется. Кингшип способен причинить ему массу неприятностей. Ведь богатые всегда помогают друг другу. Ему казалось, что он слышит его голос: «Не доверяйте ему. Этот тип никуда не годится. Как отец, я считаю своим долгом предупредить вас…»
Жениться на Дороти? Она родит ребенка и не получит от отца ни цента. И он снова очутится в меблированных комнатах, да еще с такой обузой! Нужно, чтобы таблетки подействовали, другого выхода нет!
…На изящном белом футляре для спичек выделялись медные буквы:
Дороти Кингшип. Каждое Рождество фирма Кингшип преподносила своим служащим, друзьям и клиентам такие футляры, украшенные их именем. Ее рука так дрожала, что спичку удалось зажечь только с третьего раза. Она закурила, не отрывая глаз от открытой двери ванной, где на краю умывальника лежал конверт и стоял стакан с водой…
Она закрыла глаза. Если бы только она могла все рассказать Эллен! Сегодня утром от нее пришло письмо. «Стоит чудесная погода… меня выбрали председателем комитета… Читала ты последний роман Мэрканда?..» Одно из тех никчемных писем, которыми они обмениваются, начиная с Рождества, после их ссоры… Да, если бы она могла поговорить с Эллен, посоветоваться с ней, как в прежние времена…
Дороти было пять лет, а Эллен шесть, когда Лео Кингшип развелся с их матерью. Старшей сестре, Мэрион, было десять лет. Из них троих она наиболее тяжело пережила разрыв между родителями, а вслед затем потерю матери, которая скончалась год спустя. Ей запомнились взаимные обвинения и упреки, предшествовавшие разводу, и она рассказала о них сестрам, как только они стали способны ее понять, — со всеми мучительными подробностями, преувеличивая непримиримость и жестокость отца. Годы проходили, а она делалась все более одинокой и замкнутой.
Дороти и Эллен, напротив, искали друг у друга той любви, которой не получали ни от отца, отвечавшего на их холодность холодностью, ни от часто сменявшихся опытных, но безликих гувернанток. Обе сестры посещали те же школы, ездили летом в те же лагеря, записывались в те же клубы, танцевали на тех же балах. Решение обычно принимала Эллен, а Дороти следовала ее примеру.
Но когда Эллен поступила в университет Колдуэлл в штате Висконсин, а в следующем году Дороти захотела к ней присоединиться, Эллен воспротивилась ее намерению, говоря, что Дороти следует научиться полагаться на себя. Отец был с ней согласен. Он ценил стремление к независимости, как в себе самом, так и в других. И предложил компромисс: Дороти поступит в университет Стоддард, всего на расстоянии ста пятидесяти километров от Колдуэлла, и сестры смогут видеться во время уик-эндов. Эти встречи, однако, становились все реже и реже, пока Дороти не заявила, что не испытывает в них необходимости. А на Рождество они поссорились. Началось это с сущих пустяков (если ты хотела надеть мою блузку, нужно было, по крайней мере, меня спросить), но ничтожный спор обострился из-за дурного настроения Дороти. После этого сестры лишь изредка обменивались короткими записками…
Оставался телефон. Дороти посмотрела на аппарат. Она могла тут же позвонить Эллен… Нет, нет! С какой стати ей первой идти на уступки и, возможно, встретить непонимание? Кроме того, она уже немного успокоилась, стоит ли так долго колебаться? Нужно принять таблетки. Если они помогут, тем лучше. В противном случае, придется поторопиться со свадьбой. Отец будет вне себя, но она не нуждается в его деньгах.
Она подошла к двери и заперла ее на ключ, немного возбужденная необычностью поступка, отдававшего мелодрамой.
Войдя в ванную, она высыпала на ладонь блестящие беловатые таблетки и бросила конвертик в корзину для бумаг. Ей снова пришло в голову, что, может быть, и не следует их принимать.
Но ведь она обещала! Это было бы нечестно.
Положив таблетки на язык, она залпом выпила воду.
4
В аудитории — она помещалась в новом здании — было очень светло, так как одна стена состояла сплошь из стекла. Восемь рядов по десять мест в каждом были обращены лицом к кафедре. Подлокотники кресел закруглялись, образуя пюпитры.
Он сел в последнем ряду, рядом с пустым местом у окна. Шла лекция из цикла общественных наук. Голос профессора мягко звучал в пронизанном солнечными лучами воздухе.
Уж сегодня-то она могла бы прийти вовремя… Девять часов восемь минут… Ну, не дура ли! Он нервно зашевелился и, чтобы успокоиться, стал считать горошины на блузке сидевшей впереди студентки.
Дверь тихонько отворилась. Он повернул голову… Она выглядела ужасно. На бледном лице ярко выделялись румяна, под глазами были темные круги. Поймав его взгляд, она чуть заметно покачала головой.
Сев рядом, она поставила сумку с книгами на пол. Он услышал шуршание пера по бумаге, потом треск вырванного из блокнота листка. Протянув руку, он взял листок и прочел: «У меня была высокая температура и рвота, но больше ничего не произошло».
Он на мгновение закрыл глаза, затем повернул к ней лицо, лишенное всякого выражения. Она нервно улыбалась. Он тоже попытался улыбнуться, но не смог. Лишь после того как он сложил листок и положил его в карман, он нашел в себе, наконец, силы для того, чтобы повернуться к Дороти, улыбнуться ей и произнести почти беззвучно: «Не огорчайся».
Когда прозвенел звонок, они вышли из зала вместе с остальными студентами. Те смеялись, шутливо толкали друг друга, говорили об экзаменах, запущенных занятиях и свиданиях. Во дворе они отделились от толпы и стали в тени высоких стен. Щеки Дороти слегка порозовели.
— Все будет хорошо! Я уверена, что все будет хорошо! Тебе не придется уйти из университета. После женитьбы ты будешь получать больше денег от государства!
— Да, сто пять долларов в месяц, — сказал он с горькой усмешкой.
— Другие ведь этим довольствуются… И мы сумеем.
Важно было выиграть время. Он бросил свои книги на траву, взял ее за плечи.
— Ты совершенно права. Именно так нужно к этому относиться. В пятницу мы пойдем в мэрию…
— В пятницу?
Милая, сегодня вторник… Три дня ничего не изменят.
— А я думала, мы пойдем сегодня.
— Дорри, это невозможно, — сказал он, теребя пальцами ворот пиджака. — Подумай сама, еще столько нужно успеть сделать. Прежде всего анализ крови… Так мне кажется, по крайней мере. А если мы поженимся в пятницу, то сможем уехать на уик-энд. Я закажу номер в отеле «Нью-Вашингтон Хаус»…
— Ты прав, — вздохнула Дороти. — Я… Я знаю, ты не так представлял себе все это, — добавила она, робко касаясь его руки, — но… ты ведь все равно счастлив, верно?
— Еще бы! Я прекрасно понимаю, что деньги далеко не все. Просто я беспокоился о тебе.
Она подняла на него светящийся благодарностью взгляд.
— Есть у тебя занятия в десять? — спросил он, поглядев на часы.
— Всего лишь урок испанского. Могу и пропустить.
— Нет, пойди. У нас будет еще много поводов пропускать занятия… Так до восьми. На нашей скамейке. Постой, Дорри!.. — бросил он ей вдогонку, когда она нехотя начала удаляться.
— Да?
— Ты ничего не говорила сестре?
— Эллен? Нет.
— И не говори, пока мы не поженимся.
— А я собиралась ей сообщить. Раньше мы были так близки! Мне неприятно что-то скрывать от нее.
— Последние два года она была не слишком любезна с тобой.
— Не то что нелюбезна…
— Ты сама так говорила. Кроме того, не исключено, что она расскажет обо всем вашему отцу, и он попробует вмешаться.
— Что он может сделать?
— Не знаю, но вполне вероятно, что попробует.
— Ну ладно, пусть будет по-твоему.
— Ты позвонишь ей сразу после мэрии. Мы тогда сообщим всем.
— Хорошо.
Улыбнувшись ему в последний раз, она ушла. Ее золотистые волосы блестели на солнце. Он провожал ее взглядом, пока она не скрылась за углом здания, потом нагнулся, чтобы поднять книги. Скрип затормозившей вдали машины заставил его вздрогнуть. Этот звук напомнил ему крики испуганных птиц в джунглях.
Даже не раздумывая, он решил не идти больше на занятия. Прошелся по городу, побродил по берегу реки. Река в этот день была не синей, а серой, как тина. Опершись на парапет моста на Мортон-стрит, он следил глазами за течением и курил.
Значит так, от дилеммы — жениться или бросить ее — теперь никуда не уйти… Жена с ребенком и отсутствие денег или перспектива ненависти и преследований со стороны отца. О Боже, почему только девчонка не скончалась, приняв эти проклятые таблетки?!
Если бы он мог уговорить ее согласиться на операцию! Но куда там! Она твердо решила выйти за него замуж. Даже если бы он умолял ее на коленях, непрерывно называя «бэби», она продолжала бы настаивать на необходимости посоветоваться с Эллен, прежде чем принять такое важное решение. Впрочем, где бы он достал деньги на операцию? А если бы что-нибудь случилось? Его бы обвинили в организации аборта. И он очутился бы на том же месте… Лицом к лицу с разъяренным отцом. Нет, не следовало ей умирать.
…По крайней мере, не так.
Он взял книги, медленно двинулся прочь от реки. Машины проезжали совсем близко, почти задевая его.
Он зашел в убогий бар, заказал бутерброд с ветчиной и кофе. Съел бутерброд, потом, продолжая пить кофе, достал блокнот и ручку.
Сперва он подумал о привезенном с фронта кольте. Раздобыть пули нетрудно. С другой стороны, огнестрельное оружие не слишком подходит для симуляции самоубийства или несчастного случая.
Остается яд. Но как его достать? С помощью Герми Ходсена? Нет. На факультете фармакологии? Проникнуть на склад, должно быть, возможно. Но сначала придется порыться в библиотеке, чтобы выяснить, какой яд лучше выбрать…
Допустим, он решится на это… Тогда нужно будет еще продумать многие детали. Отложить женитьбу? Невозможно. Она способна позвонить Эллен. Да, следует торопиться. Он прочел то, что написал.
1. Револьвер (исключается);
2. Яд.
— а) выбор;
— б) каким образом его достать;
— в) каким образом его дать.
3. Симуляция:
— (1) несчастного случая;
— (2) самоубийства.
Все это, конечно, на тот случай, если допустить, что он решится. А пока это просто досужие предположения, тренировка ума.
Но когда, выйдя из бара, он направился к верхней части города, походка его снова была упругой.
5
Он пришел в университет в девять часов утра и сразу отправился в библиотеку. Полистав каталог, он наметил шесть работ, которые могли ему пригодиться: четыре по токсикологии и две по общей криминологии, включающие отдел отравляющих веществ. Он заполнил только карточку о посещении библиотеки, так как предпочитал сам разыскивать на полках нужные ему книги.
Час ушел на то, чтобы составить список из пяти ядов, которые он надеялся найти на складе. Все они отличались нужными ему особенностями, в том числе симптомами и временем действия.
После этого он зашел в книжную лавку при университете. Ознакомившись с программой, он попросил «Учебник по фармацевтической технике для студентов третьего курса».
— Ведь семестр уже приближается к концу, — заметил продавец, протягивая ему учебник в зеленой обложке. — Вы потеряли прежний?
— У меня его стащили.
— Ну и ну! Что-нибудь еще?
— Только простые конверты.
— Доллар пятьдесят, плюс двадцать пять центов наценки… Всего доллар восемьдесят, — сказал продавец, вкладывая конверты в учебник…
Факультет фармакологии помещался в старом кирпичном здании, сплошь увитом диким виноградом. Широкое крыльцо вело к главному входу. По обеим его сторонам лестницы спускались в подвал, где в конце длинного коридора находился склад. Его дверь запиралась на английский замок, ключи от которого находились у педагогов и студентов старших курсов.
Он пересек холл, где было довольно много студентов. Некоторые из них играли в бридж, другие читали или болтали. Лишь кое-кто поднял голову при его появлении. Он прошел прямо к гардеробу, снял пиджак, расстегнул манжеты рубашки и закатал рукава. Поглядев в зеркало, он расстегнул еще и воротничок и ослабил узел галстука. Потом бросил учебник на пол и стал топтать его ногами, чтобы он не казался слишком новым. Наконец сунул три конверта в карман брюк, положил остальные в сумку с книгами и вернулся в холл.
Спустившись в подвал, он обнаружил, что дверь склада находится на полдороге между лестницей и концом коридора. Поблизости висела доска для объявлений. Держа учебник под мышкой, он подошел к ней и стал так, чтобы было удобно наблюдать за лестницей.
Из склада вышла студентка и заперла за собой дверь на ключ. В руках у нее был такой же как у него учебник в зеленом переплете и пробирка, наполненная молочно-белой жидкостью. Он следил за ней взглядом, пока она шла по коридору и поднималась по лестнице.
В пять часов прозвучал звонок. В течение нескольких минут в подвале царило оживление, после чего он снова оказался один и погрузился в чтение проспекта, воспевавшего прелести цюрихского университета в летнее время.
В конце коридора показался лысый мужчина, вероятно, один из руководителей практических занятий… Дверь открылась, закрылась, снова открылась через несколько минут. Потом ее заперли на ключ и шаги удалились…
Он опять притворился, что читает и закурил сигарету, но сразу же погасил ее, придавив ногой. К нему приближалась какая-то студентка с учебником в руках. У нее были гладкие волосы, а на носу сидели очки в черепаховой оправе. Из кармана халата она вынула ключ.
Держа учебник на виду, он бросил последний взгляд на проспект и пошел следом за ней небрежной походкой, не поднимая глаз. Потом пошевелил связкой ключей в кармане, так, будто ему не удается сразу их вытащить. Девушка тем временем была уже у дверей. Он сделал вид, что заметил ее только после того, как она всунула ключ в замочную скважину и отворила дверь, улыбаясь ему.
— Благодарю вас, — сказал он, возвращая свои ключи в карман.
Войдя вслед за студенткой, он закрыл дверь.
Они оказались в небольшой комнате со множеством шкафов и полок, на которых выстроились ряды странных приборов и разнокалиберных бутылок, снабженных ярлыками. Девушка в очках повернула выключатель. Зажглась неоновая трубка, неуместная в этом помещении, где все напоминало жилище алхимика.
— Вы в классе Эберсона? — спросила студентка, наклонившись над учебником в другом конце комнаты.
— Да.
— Как его рука?
— По-прежнему, — ответил он наугад, передвигая для вида бутылки.
— Какой нелепый случай! Говорят, он практически ничего не видит без очков.
Девушка замолчала. Тишина нарушалась только монотонным звуком льющейся по капле жидкости. Перед ним возвышалась настоящая стена из бутылок, снабженных белыми ярлыками с черными надписями. На некоторых из них были дополнительные этикетки со словом «ЯД», написанным красными чернилами. Он увидел, наконец, то, что искал:
Мышьяк белый — яд. Флакон был до половины наполнен белым порошком. Он протянул было к нему руку, потом опустил ее.
Слегка повернув голову, он стал следить краем глаза за движениями девушки. Она взвесила на миниатюрных весах какой-то желтый порошок, потом, наклонив их чашку, пересыпала порошок в сосуд с делениями. Он снова повернулся к стене и занялся чтением учебника.
Звон стекла, стук закрывающихся ящиков дали ему понять, что она закончила свое дело. Он нагнулся над книгой, водя пальцем по длинной колонке цифр.
— До свидания, — сказала она, уходя.
— До свидания.
Дверь открылась, закрылась, он остался один. Вынув из кармана платок и конверты и обернув правую руку платком, он взял флакон с мышьяком, открыл его и отсыпал в один из конвертов примерно чайную ложку мучнистого порошка. Потом сложил конверт, засунул его в другой, поставил флакон на место и начал ходить по комнате, держа третий конверт в руках.
Вскоре он нашел то, что искал — коробочку с блестящими пустыми капсулами. На всякий случай он взял шесть капсул и вложил их в третий конверт, который затем осторожно опустил в карман. Приведя все в порядок, захватив свой учебник, он погасил свет, вышел и захлопнул за собой дверь.
В гардеробе он надел пиджак и взял книги, после чего покинул здание. Он мог быть доволен собой: задуманный план удалось выполнить точно и ловко. Но это было только начало, у него не могло быть уверенности в конечной удаче. Невозможно было надеяться, что полиция поверит, будто Дороти случайно проглотила смертельную дозу мышьяка. Значит, следовало создать видимость самоубийства. В случае расследования девушка, впустившая его в склад, могла его опознать. Чтобы версия о самоубийстве выглядела убедительно, необходима была записка, написанная рукой Дороти…
Он вернулся домой, достал капсулы. Одна из них сломалась, другая размякла от прикосновения пальцев. Прошло около часа, пока ему удалось добиться своей цели. Наконец конверт с двумя наполненными капсулами был у него в руках. Он подсунул его под пижамы, рядом с брошюрами фирмы Кингшип, что вызвало у него мимолетную улыбку. После этого он спустил в унитаз остаток мышьяка, пустые капсулы и бумагу, которой он пользовался во время своих манипуляций.
В учебнике он прочел, что смертельная доза мышьяка колеблется между одной десятой и половиной грамма. По приблизительному подсчету две приготовленные капсулы содержали пять граммов.
6
В среду он следовал обычной рутине, присутствовал на всех занятиях, но чувствовал себя как водолаз, отделенный от мира стеклянным колоколом: все его мысли были сосредоточены на одном — как побудить Дороти написать несколько слов, свидетельствующих о ее намерении покончить с собой.
Последним в этот день у него был урок испанского языка. Преподаватель предложил студентам перевести на английский небольшой отрывок. Пока он работал над сравнительно легким текстом, у него родилась вдруг блестящая идея, прекрасное, исчерпывающее решение проблемы, которое никак не могло возбудить у Дороти подозрений. Эта мысль настолько захватила его, что он забыл о переводе, и когда прозвучал звонок, еще далеко не закончил его. Но какое это имело значение? Завтра утром Дороти напишет нужную ему записку.
В этот вечер его хозяйка ушла на какое-то собрание, и он пригласил Дороти к себе. Они провели вместе два часа, во время которых он показал себя и нежным, и страстным — совершенно искренне, впрочем, так как в этот день испытывал к Дороти неподдельное чувство и хотел доставить ей последнюю радость.
Растроганная Дороти приписала его настроение перспективе их близкого брака. Не будучи верующей, она видела в этих узах глубокий смысл.
Потом они зашли в маленький ресторан неподалеку от университета. Это был тихий уголок, мало посещаемый студентами. Они с удовольствием ели гамбургеры и пили шоколад, строя планы будущей жизни. Дороти увлеченно рассказывала о каком-то книжном шкафе с откидной доской, образующей столик.
— Кстати, — неожиданно перебил он ее, — сохранилась у тебя фотография, которую я тебе подарил?
— Ну, конечно.
— Не возражаешь, если я заберу ее у тебя на пару дней? Я хотел бы переснять ее для мамы. Это обойдется дешевле, чем заказывать новую.
— Ты говорил о нас с матерью? — спросила она, доставая из кармана пальто зеленый сафьяновый бумажник.
— Нет еще.
— Почему?
— Ведь я просил тебя ничего не говорить твоим родным, поэтому не стал сообщать и моей матери, — ответил он после минутного размышления. — Это наш с тобой секрет, — добавил он, улыбаясь. — Ты же ни с кем не говорила, верно?
— Ни с кем.
Она вынула из бумажника несколько моментальных снимков. Он наклонился, чтобы лучше видеть и узнал на одном Дороти рядом с двумя другими девушками, ее сестрами, наверно. Она протянула ему снимок.
— В центре Эллен, — сказала она, — а это Мэрион.
Три девушки стояли перед большой машиной. Они, несомненно, походили друг на друга. У всех троих был широкий разрез глаз и высокие скулы. Самые светлые волосы были у Дороти, самые темные у Мэрион, у Эллен они были промежуточного оттенка.
— Кто из них красивее? — спросил он. — После тебя, разумеется.
— Эллен лучше меня. Мэрион была бы совсем недурна, если бы не причесывалась вот так. — Она стянула волосы назад и нахмурила брови. — Это интеллектуалка нашей семьи.
— Ах, да! Поклонница Пруста.
Она протянула ему другую фотографию, изображающую ее отца.
— Ой, боюсь! — воскликнул он, и оба расхохотались.
— А вот мой жених, — сказала она, передавая ему последний снимок.
— Хотелось бы мне знать, — заметил он, подозрительно рассматривая его, — достаточно ли это серьезный молодой человек.
— Но он так красив! Так поразительно красив… Смотри, не потеряй фотографию, — добавила она с беспокойством, глядя, как он кладет ее в карман.
— Будь спокойна.
Вернувшись к себе, он сжег фотографию, держа ее над пепельницей. Это был прекрасный снимок, и ему было жаль его уничтожать, но на обороте было написано его рукой: «Дорри, с любовью».
7
Она, как всегда, запаздывала на девятичасовую лекцию. Шел дождь, струйки воды стекали по стеклу. Место слева от него оставалось пустым, когда преподаватель поднялся на кафедру.
У него все было приготовлено: блокнот, ручка и испанский роман с романтическим названием, раскрытый на коленях… А что, если она не придет?..
В девять десять, тяжело дыша, она проскользнула в аудиторию, тайком улыбнулась ему, повесила плащ на спинку кресла, поспешно открыла блокнот и вынула ручку…
Заметив у него на коленях книгу, она вопросительно подняла брови. Он указал на отрывок, который следовало перевести и жестом попросил записывать лекцию. Она кивнула в знак согласия.
Он прилежно переводил минут пятнадцать, потом, увидев, что Дороти поглощена лекцией, вырвал страничку из блокнота и написал на ней отдельные слова без связи, с пропусками и подчеркиваниями. После этого он стал вздыхать, качать головой и постукивать ногой, всем своим видом выражая замешательство.
Дороти обернулась. Сделав знак, чтобы она подождала, набросал на своем листке несколько строчек, делая вид, что списывает с книги, потом протянул его ей. Над испанским текстом было написано по-английски: «Переведи, пожалуйста».
Она удивленно посмотрела на него — текст был таким простым! Он никак не отреагировал. Тогда она перевернула листок, увидела беспомощные каракули, вырвала страничку из собственного блокнота и начала переводить.
— Вот спасибо! — пробормотал он, когда она передала ему перевод, и сразу стал старательно списывать.
Дороти скатала испанский текст в шарик и бросила его под стул, где он оказался между двумя окурками. Сегодня же вечером все это сожгут. Он снова пробежал глазами страничку, на которой Дороти написала своим мелким, косым почерком:
«Дорогая, надеюсь, ты простишь мне горе, которое я тебе причиню. У меня нет другого выхода».
Сунув страничку во внутренний карманчик блокнота, он положил сверху книгу. В ответ на вопросительный взгляд Дороти он, улыбаясь, сделал знак, что закончил.
В этот вечер они не должны были встретиться. Дороти собиралась вымыть голову и сложить вещи для уик-энда в Нью-Вашингтон Хаусе. Однако, в половине девятого он ей позвонил.
— Послушай, Дорри, произошло нечто неожиданное.
— Что случилось?
— Нам необходимо повидаться!
— Но я не могу выйти! У меня мокрые волосы!
— Дорри, это очень важно.
— Ты не можешь сказать по телефону?
— Нет, я должен тебя увидеть. Встретимся через полчаса на нашем месте.
— К тому же и дождь идет… Зайди ко мне в общежитие…
— Нет. Послушай, помнишь ресторанчик, где мы были в прошлый раз? «У Гидеона»? Я буду ждать тебя там в девять часов.
— Но почему не в общежитии?
— Дорогая, прошу тебя…
— Это связано с завтрашним днем?
— И да, и нет. Я все тебе объясню, когда будем «У Гидеона». Подойди к девяти.
— Хорошо, договорились.
Было без десяти девять, когда он выдвинул ящик письменного стола и достал из-под пижам два конверта. Один из них, заклеенный и снабженный маркой, был адресован мисс Эллен Кингшип, женское общежитие университета Колдуэлл, Висконсин.