Will Henry

Mackenna’s Gold



Уилл Генри

(Генри Уилсон Аллен)

(1912–1991)

Золото Маккенны



Пер. с англ. А. В. Ващенко, А. И. Ващенко

Александр Владимирович Ващенко

Золото Уилла Генри

Читатель, раскрывший эту книгу! Вглядись: ты знакомишься с явлением, во многих отношениях замечательным. Прежде всего, конечно, если ты любитель приключений, то где же найти приключений более захватывающих, нежели в вестернах — романах о днях покорения Дикого Запада Америки?! И больше того: здесь перед тобой — не просто вестерны, а самые-самые эталонные и современные, потому что написаны они уже в послевоенные годы, во время расцвета и последнего взлёта этого уникального американского жанра. А самые-самые они потому, что созданы подлинным «королём» вестерна, Уиллом Генри.

Конечно, у этого писателя есть не только удачи, но и поражения, как и у всякого другого; конечно, в его лице пред нами не социальный обличитель и не философ, но сила Уилла Генри, однако, заключается в том же, в чем и у всякого крупного мастера: он умеет рассказывать свою историю и стремится при этом создать что-нибудь из ряда вон выходящее. И потому вполне закономерно, что по числу премированных произведений он держит верх среди американских авторов, сердцем приросших к захватывающей красоте Дикого Запада, к его бурному прошлому, к его боли и трагедии и к тем людям, которых край породил… Словом, Уилл Генри впереди тех, кто отдал своё перо вестерну и кому Ассоциация писателей-западников присуждает раз за разом приз «Шпоры» за лучший вестерн года. Забегая вперёд, отметим, что два из вошедших в сборник произведения отмечены этим призом. А третье, «Красный Буран» Клэя Фишера, неоднократно входило в антологии вестернов, переиздавалось в сборниках других вещей этого писателя.

Но позвольте! — воскликнет здесь читающий эти строки — ведь мы говорим об Уилле Генри, при чём же здесь какой-то Клэй Фишер? Ну что же — представим писателя полностью: Уилл Генри, он же Клэй Фишер, на самом деле Генри Уилсон Аллен, пишущий под несколькими псевдонимами, что не редкость среди авторов вестернов. Вот несколько вех его жизненного пути — они помогут читателю понять дух произведений Аллена.

Родился писатель в 1912 году в городе Канзас-Сити, в штате Миссури, но рано отбыл на Дальний Запад, по которому немало скитался, перепробовав различные виды труда, часто нелёгкого; впрочем, работал и журналистом, а в 1933 году поступил сценаристом в Голливуд, на студию Метро-Голдуин-Майер, где провёл девять лет. Позднее это ощутимо сказалось на писательском почерке Аллена: его романы легко экранизировать, что неоднократно и происходило с ними. Первым среди вестернов Уилла Генри появился роман «И никого в живых» (1950), подписанный псевдонимом Уилл Генри. После того как второй его роман, «Красный Буран» (1951), был отвергнут издателем Харри Моулом, известным публикатором вестернов, Аллен, как и на некоторых других с той поры, поставил на романе псевдоним Клэй Фишер. Всего под псевдонимом Уилл Генри появилось тридцать книг, среди них сборники рассказов и произведения для подростков, и в том числе — самый известный его роман «Золото Маккенны» (1963). В 1969 году этот роман был экранизирован с Грегори Пеком в роли Маккенны; мы имели возможность посмотреть фильм в России; правда, книга куда лучше…

Собственно, на примере «Золота Маккенны» перед нами идеальный, безупречно выстроенный вестерн, вбирающий в себя массу приключенческих линий, как во «Владетеле Баллантрэ» Стивенсона: здесь и погоня за сокровищами, и народная легенда, и мистика, и любовная интрига, и разбойники, и индейцы, и путешествие, в котором переплетены жизнь и смерть; все герои опасаются друг друга и ещё — духов умерших; и самые лучшие из них по ходу сюжета познают самих себя.

За Клэем Фишером, как и за Уиллом Генри, числится немало книг — всего 18. Надо сказать, что эти произведения нелегко отыскать в книжных магазинах Америки. Дело тут и в повышенном спросе на хорошую книгу (их всегда не хватает), и, как часто бывает на Западе, в недостатке должной коммерческой рекламы. Но, как видно, и в том, что Аллен, при всей своей «авантюрности», внутренне не слишком коммерческий по духу писатель. Вот Луи Ламур или Зэйн Грей — они стоят штабелями в любой лавчонке и большом супермаркете, так же как и специализированном «Книжном мире», но… повсюду корешки книг подозрительно новенькие, нечитаные — значит, как ни крути, однодневки…

Что сказать о пристрастиях Уилла Генри, об особенностях его авторского почерка?

Что ж, прежде всего — это «формульные» вестерны. То есть такие, где время и внимание не тратятся на специальное описание психологии и внутреннего мира героев, на философские рассуждения и социально-бытовые характеристики. Тут царит действие и только действие, когда «добрая лошадь» для рассказчика важнее, чем «прекрасная героиня» — по словам другого корифея жанра, Макса Брэнда. Да только и здесь Уилл Генри — рассказчик совсем особый. Да, его злодей — сразу же и впредь злодей, а его рыцарь, будь он золотоискателем, рейнджером или просто ковбоем — за версту видать — истинный борец за правых, против виноватых. И всё-таки психологизм есть, как есть и философия, только не сразу их заметишь, так запрятаны они, по-своему, по законам жанра, в интриге, в диалогах, в деталях, подобранных ярко и точно. Может быть, как раз это сочетание головокружительной интриги и запоминающихся характеров со стилистикой, позволяющей передать оттенки владеющих героями чувств (часто венчающихся упоительной радостью победы), и заставляет так быстро проглатывать сюжеты Аллена. Собственно, его вестерны можно назвать легендарными притчами.

Есть и ещё одна немаловажная особенность: писатель явно отдаёт предпочтение индейской тематике, причём искренне симпатизирует своим индейским героям, не слишком их идеализируя, однако, как и в изображении других героев, уверенно сочетая фантастичность и достоверность. Вообще, характерно, что героями Уилла Генри являются чаще всего простые люди-труженики, изгои, несправедливо пострадавшие, оклеветанные, неизвестные первопроходцы и уроженцы края. Писатель раз и навсегда определил для себя, чьим горбом был «завоёван» Запад, на чьих костях стоят современные супермаркеты и банки и чьи прославленные регалии — то ружьё, то головной убор — пылятся сегодня в музеях… И потому его симпатии обращены именно к этому «самородному золоту», которым во все эпохи, в любых обстоятельствах, на любой широте и долготе невозможно не восхищаться. Аллен точно знает, чья воля и доброе сердце, изобретательность и опыт способны спасти «малых сих», когда избавитель и сам остаётся в безвыходной ситуации, когда остаётся один глоток воды да кусок мяса или последняя пуля… Он знает, что их решение будет тем же, что принял бы сам Господь Бог, ибо он в этот миг с ними. Не это ли происходит в «Спутнике Тома Айсли», почти буквально? А какой ценой можно измерить самоотверженность и благородную простоту армейского следопыта, скаута-полукровки Поуни Переса из «Красного Бурана»? Простота и величие — не это ли ключ к характеру «западника», каким он проступает под пером Генри Уилсона Аллена?

И ещё одно. Рассказ Аллена всегда согрет человеческим теплом, красота людей отражает красоту и безбрежность дикого края. Автор захвачен невыразимой прелестью пустыни (почитайте только описание запахов в «Золоте Маккенны») и захвачен временем, о котором пишет, как временем горьких уроков и несбывшихся надежд. Исподволь он показывает вам невостребованную историческую возможность, погружая вымышленный сюжет в видимость реальных исторических обстоятельств. Была ли на самом деле великая скачка Поуни Переса? Неважно — могла случиться, а нечто подобное, там или в другом месте, уж обязательно… Аллен любит мистифицировать читателя то легендой о пропавшем сокровище, то забытым загадочным манускриптом, расшифровкой которого и явится его роман.

Но довольно предисловий — вперёд, по страницам Уилла Генри, и напутствуем читателя на манер жителей Старого Запада — кон Диос, с Богом — туда, где добро не ожидает зла, а зло постоянно подстерегает добро. Где старые истины вечно молоды…

А. В. Ващенко

1

Последний из апачей

— А ты тоже жаждешь золота, Маккенна? — спросил престарелый воин. — Ты такой же, как все белые люди, которых я знал? Продашь ли ты свою жизнь, честь или честь своей подруги за жёлтый металл?

Белому человеку было невдомёк, откуда старику-апаче удалось проведать о его имени, тем более что сам он ничего не знал о старике-апаче. Он не имел понятия о том, из какого рода апачей тот происходит, с какой ранчерии выехал в эту заброшенную глушь и куда держал путь, когда Маккенна подобрал его в пустыне в этот знойный полдень. Он знал только, что старцу недолго осталось дышать, но голубые глаза его потемнели от сострадания и сузились на миг при неожиданном упоминании о золоте.

— Что ты имеешь в виду? — возразил он, — Мы ведь не говорили о жёлтом металле. — Ответил он по-испански, потому что вопрос прозвучал на том же языке, и индеец кивнул, словно ему приятно было услышать родные звуки.

— Это так, — сказал он, — но мне захотелось сделать что-нибудь для тебя, так же как ты для меня сделал. Ты ведь знаешь моё племя: мы не оставляем долга без оплаты.

— Мадре![1] — чуть улыбнулся белый. — Мне ли не знать твоего племени? Я успешно избегаю его уже одиннадцать лет. Это ли не лучшее знание?

— О да! — проговорил старик. — Это я и имею в виду. А знаешь ли ты Каньон-дель-Оро, Маккенна? Место, которое у нас, апачей, называется Сно-Та-Хэй?

— Ты говоришь про старую сказку о Затерянном Золотом Каньоне?

— Да, о том, что нашёл один белый во времена вождя Нана.

— Значит, это был Адамс; ты говоришь о Затерянной Копи Адамса. Не трать понапрасну сил, старик. Я — золотодобытчик и не гоняюсь за призраками. Мне не надо золота этого безумца.

— Но ты знаешь эту историю?

— А разве есть в Аризоне белый, который её не знает? Да и на всём Западе есть ли такой, что не ведает об Адамсе и пропавшем каньоне с даровым золотом?

— Легче, легче, — промолвил старый апаче. — Я просто хотел увериться, что ты знаешь это место.

— Знать об этом месте — нехитрое дело, старик, — проговорил Маккенна не без тепла в голосе. — В этом краю есть сотня каньонов, полных золота. Рассказы об утраченных сокровищах роятся в воздухе, как мухи.

— Верно, верно…

Старик вздохнул, окидывая меркнущим взором дрожащее марево зноя.

— Я люблю этот край, — сказал он. — И печалюсь сердцем, покидая его.

Маккенна кивнул. Сам он был человеком, ещё только вступающим в период зрелости, но уже немало повидал в жизни.

— Никому не мило прощаться, когда наступает срок, — ответил он. — Никому не бывает слишком много лет и слишком мало сил.

— Правда, — промолвил старик, — правда.

Белый человек поднялся и оставил тень глубокой скалистой расщелины, ограждавшей истоки ручья, вытекавшего из кольца жёлтых гор, обнимавших пустыню больше чем на сотню миль вокруг. Задумчиво передвинул одну ногу старца в тень. Намочив в ручье свой шейный платок, он омыл ему лицо, выжимая ткань, чтобы прохладные капли просочились под рубаху, на грудь старику.

— Славно, — проговорил тот. — Очень славно. Удивительно, отчего это ты, белый человек, заботишься так об апаче?

Маккенна, снова улыбнувшись, пожал плечами.

— Я никогда не любил доискиваться причин, — ответил он.

Старик кивнул.

— Ты поразительно мудр для своих юных лет, — сказал он. — Отчего это?

— От опыта, — отвечал Маккенна, вновь омывая морщинистое лицо. — Выпьешь ещё воды?

— Да, немного, спасибо…

Он сделал несколько медленных глотков, больше уже не мог пить и пролил остаток себе на грудь. Улыбнулся, покачав в смущении головой.

— Старый дурак, старый дурак, — тихо промолвил он.

— Может, и старый, — согласился Маккенна, — только не дурак.

— Грасиас, — прошептал старик и затих.

Его молодой спутник тоже задумался. Говорить было слишком жарко. Кроме того, что говори, что нет, а место это было не слишком хорошо для белого человека. Маккенна подумывал о том, где может пребывать в этот миг Пелон, кого выслеживает в настоящее время этот отщепенец — ренегат из группы чирикауа-апачей? Мысль о Пелоне пришла сама собой. Только в этом месяце этот полукровка-апаче распустил слух из своей потайной берлоги в мексиканской Сьерре о том, что отправляется снова на север и что в особенности у него есть дела здесь, в бассейне Выжженный Рог, и потому он будет считать этот выжженный край prohibiento — закрытым для белых во время своего визита. Когда Маккенна услышал об этой новости, он задумался, для чего такой тип, как Пелон, мог стремиться в Аризону с риском для собственной шеи? И армия, и полицейский департамент числили его уже давно в рубрике «разыскивается для совершения казни»; о нём не слыхали к северу от мексиканской границы ещё с 94-го года, когда он, по слухам, сопровождал Малыша Апача во время его последнего набега.

Маккенна покачал головой. Не следовало бы ему сидеть здесь, у единственного источника воды на пятьдесят миль в округе, когда Пелон Лопес на свободе. Он бы и не сидел, если б не эта задержка — умирающий древний воин у ручья. Облегчить ему последние минуты было делом необходимым, нельзя же оставить несчастного старика лежать на солнцепёке, — но в то же время было это опасным и безрассудно рискованным делом, а Маккенна не был ни отчаянным, ни безрассудным человеком. Конечно, на дикой территории больше не было индейских войн. С апачами как с организованной военной силой было покончено по всей Аризоне. Но одинокие волки из разбросанных банд, подобно Пелону, действовали активнее, чем прежде. Если оседлому населению в этих краях ныне нечего было бояться индейцев, то у золотоискателей и кочующих людей опасений было куда как достаточно. Глен Маккенна вновь покачал головой, прекрасно сознавая, что здесь, в Яки-Спринге, в пустыне Выжженного Рога, в июле 1897 года, он находился в реальной, самой непосредственной опасности.

— Старик, — сказал он с тревогой, — ты не поведал мне своего имени. Мне кажется, это уместно, ведь я могу повстречаться с кем-либо из твоих соплеменников, которые пожелают разузнать о тебе.

Теперь уже старик покачал головой из стороны в сторону.

— Ты можешь их встретить, — ответил он, — но моим людям безразлично, где я. Когда становишься стар и беззуб и не в силах больше ни работать, ни охотиться, никто не позаботится о тебе, разве что какой-нибудь белый вроде тебя. Эту особенность твоего народа я никогда не мог понять. Он не отвергает своих стариков. Это необычная слабость для расы, столь кровавой во всём остальном, не правда ли?

— Да, — согласился Маккенна, — я думаю, ты прав.

Молчание воцарилось снова, и теперь жестокая мощь солнца начинала ослабевать. Но старик больше уже не видел ясным взором выжженную и печёную землю, которую любил.

— Скоро вечер, — проговорил он, — а зовут меня Энх. Ты знаешь, что это значит, Маккенна? Луговая Собачка.

— Что ж, Энх, — ответил Маккенна, — верно, близится вечер. Солнце почти село за жёлтыми горами. Скоро оно уже не будет к тебе таким свирепым. Ночной воздух оживит твои силы. Мы продолжим путь. Я знаю, как лучше всего добраться до Хила-Сиги. Если нам повезёт, мы будем там к рассвету. Что ты на это скажешь, Луговая Собачка?

Воцарилось молчание, затем старик промолвил:

— Ты знаешь, что я скажу на это. Я слышал речь человека, проведшего без воды два-три дня, то есть безумную речь, и ты сам знаешь, что она безумна.

— Ладно, — сказал Маккенна. — Я вижу, что ты не боишься.

— Нет, ничуть. Я прожил долгую жизнь и не однажды встречался со смертью. Но мне хочется сделать для тебя то, что у меня на уме, и сделать это сейчас, прежде чем погаснет последний свет дня. Пор фавор,[2] приподними меня, сынок, и подай мне заострённую палочку, чтобы я смог нарисовать кое-что на песке.

Маккенна продолжал сидеть неподвижно.

— Это ты утратил разум, старик, — проговорил он. — Для чего мне твои рисунки на песке? Не трать сил, отдохни. Я не оставлю тебя.

— Нет, я хочу нарисовать для тебя эту картинку, слышишь? Я хочу ещё, чтобы ты запечатлел её в своей памяти. Я прошу тебя об этом; я хочу, чтобы ты запомнил её, и когда меня не станет, чтобы ты отправился туда и поглядел на это место собственными глазами. Обещаешь?

— Мне не нужна эта картинка, старик. Мне более чем достаточно твоей благодарности. Я рад был перенести тебя сюда, в тень, поближе к воде. Заслуга невелика.

— То была величайшая услуга, — ответил собеседник. — Принеси же мне палочку и приподними меня, как я просил.

Маккенна понял, что умирающий патриарх-индеец твёрдо вознамерился выполнить задуманное: начертить на песке какую-нибудь языческую нелепицу в знак неоплатной признательности; и поэтому он взял палочку и передал старику, приподняв его так, чтобы тот смог водить ею.

Старик собрал все силы для этого предприятия, обретая последнюю ясность ума и зрения. Он чертил быстро, но не беспорядочно. Казалось, он не стоял теперь на закате последнего дня своей жизни, а всего лишь беседовал с надёжным товарищем за ужином у костра, который оба оставят позади и ускачут прочь, едва взойдёт луна. Маккенна был поражён размахом и точностью карты, которая вырисовывалась у ручья на гладком красном песке. Всего за несколько секунд старик-апаче изобразил горы, перевалы, тропы, источники и всё остальное. Всё это расположилось на его песчаном холсте словно прекрасная живопись, и Маккенна поспешно проговорил — даже не без чувства ужаса:

— О, да я же знаю этот край: он лежит к северо-западу от старого форта Уингейт, что в Нью-Мексико. Я вижу Чакра-Месу. Вот каньон Чако. А это — Дьяволов перевал? Да, узнаю, это он. И руины Кин-Иен. Горы Часка. Поразительно.

Старик был доволен. Но тут же он сделал знак поспешить, и голос его зазвучал прерывисто.

— Хорошо, я надеялся, что ты его узнаешь. Теперь, пожалуйста, сотри всё это. Сначала, однако, скажи — видишь ты вот это место, куда я указываю палочкой? Здесь, за тремя пиками Чакра-Меса, за Часками и каньоном Чако?

— Да, конечно. Ты нарисовал два пика Сахарная Голова. Они появляются чуть дальше с севера.

— Да, лос дос пилонсийос.[3] Это очень важно, сын мой. Ты хочешь сказать, что с помощью этой карты сможешь найти сдвоенные пики? Да? Ты сказал «да»?

— Да, — кивнул Маккенна. — Я смогу их найти.

— Ты должен быть твёрдо уверен в этом, — настаивал его собеседник. — Эти два пика лежат в восьми днях пути от Нью-Мексико, то есть нужно ехать восемь дней по этой первой карте, что я нарисовал, до места, откуда ты впервые увидишь эти пики. Затем после этого нужно ещё пять дней, чтобы добраться до самого каньона. Так что постарайся, чтоб этот отрезок ясно закрепился в твоей памяти. Не стирай той карты с тропой, что ведёт к Сахарной Голове, пока не удостоверишься, что в силах пройти по ней.

— Я пройду, — сказал Маккенна. — Продолжай.

— Хорошо, поддержи меня ещё раз, сынок. Я нарисую тебе ещё одну карту. Это последняя. На ней показан путь последних пяти дней после того, как ты увидишь Сахарные Головы. И ещё — указания, как проникнуть сквозь тайный вход в каньон Сно-Та-Хэй и где лежит золото, из-за которого тот белый человек, Адамс, потерял голову и разум. Ты готов, Маккенна?

Золотоискатель кивнул. Он разгладил песок, удалив следы карты, подводившей к Сахарной Голове.

— Я готов, — сказал он.

На этот раз старик трудился ещё тщательнее, давая попутно пояснения. Маккенна знал легенду об Утерянной Копи Адамса так же хорошо, как и всякий другой человек, будь то белый или краснокожий. Поэтому он поразился той точности, с которой второй рисунок старика отражал общепринятую версию. Было просто невозможно для человека столь опытного, как Глен Маккенна — если подобное сказочное богатство вообще существовало, — не обнаружить его с помощью последнего рисунка старика-апаче. Если существовал хоть один правдивый факт среди тысячи и одной версии легенды о заколдованном каньоне с его баснословным богатством, то второй карте, появившейся на песке, не было цены. И всё же бородатый голубоглазый бродяга пустынь не бросился к ней, чтобы запечатлеть в памяти все детали, сердце золотоискателя отнюдь не ускорило своего обычного ритма.

Маккенна видел сотни таких карт. Он прошёл по ним неоднократно весь путь, вплоть до самого горького конца, который всегда был одним и тем же. Он хорошо знал такие карты и людей, рисовавших их.

Но начертивший эту карту был очень стар и заслужил, чтобы достоинство его было уважено, а искусство — вознаграждено. И потому бородатый золотоискатель вслух подивился тому, сколь точно краснокожие дети пустынь способны были долгие годы хранить в памяти каждую деталь пейзажа; и он заметил старику, что работа его замечательна. Добавил, что признателен за неё и что однажды он отправится в те края и посетит каньон, как того пожелал старик. Доброе слово успокоит его, согреет в надвигающейся ночной прохладе. Чему Маккенна никак не удивлялся — и что было куда необычнее искусства старика индейца, — так это собственной способности тотчас же распознать изображённое место. Но такой уж он был, Глен Маккенна: он не думал вечно о себе, а куда больше пёкся о заботах, опасениях да надеждах других. Старик понял это.

— Ну вот, — сказал он, отложив палочку, — наконец с этим покончено. Не забудь стереть, когда закрепишь всё это в памяти. Ты знаешь, что в здешней земле многие ищут золото. Среди моего народа пронёсся слух, будто Пелон Лопес двинулся из Соноры на север. Ты знаешь, что у него есть родственники среди моих ближайших сородичей. Это опасный и плохой человек. Он не должен знать об этом тайном пути, Маккенна. И то же относится к некоторым другим апачам. Ты знаешь, как сильно изменились в последнее время индейцы. Эти отступники среди апачей научились у белых людей страсти к жёлтому металлу и готовы ради него на смерть. Это плохие индейцы; они продадут и своего сородича ради тайного доступа в Каньон-дель-Оро. Я велю тебе охранять это место после моей смерти, Маккенна. Я верю тебе, потому что ты добрый человек, не алчный, из тех, кто любит этот край и знает, что значит он для стариков. Ты слышишь меня, ихо?[4] Ты сохранишь секрет?

— Да, конечно, — подтвердил Маккенна. — Я слышу тебя, отец. Будет так, как ты сказал. А теперь отдохни. Расслабься.

— Нет, — проговорил старый воин. — Прошу тебя — рассмотри карту, чтоб я смог увериться. Я хочу увидеть, что ты запомнил все детали. Я пройду по ней вместе с тобой.

Здесь, в скалах у Яки-Спринг, было очень знойно. Даже после того, как солнце скрылось за жёлтыми горами, было трудно дышать. Маккенна устал, его нервы были напряжены. В этот миг он желал только одного — чтоб старик поскорее испустил дух.

— Подождём немного, — сказал он ему. — Для чего нам повторять всё прямо сейчас? Сделаем потом. Разве ты не видишь — я тоже устал… Мне ведь хочется отдохнуть.

Энх, старый Луговой Пёс апачей, покорно кивнул. Но, судя по тому, как он отвернул вбок голову, Маккенна понял, что задел его гордость.

— Постой, — сказал он. — Не отворачивайся от меня. Я всё ещё твой друг. Вот, смотри сюда, я изучу эту карту в подробностях, как ты велел. Хорошо?

— А-а, — вздохнул старик, удовлетворённо кивая головой, — вот и славно, мой друг. Я рад, что ты признал нужным сделать это. Карты созданы для того, чтобы по ним находить путь, помни об этом. А не для того, чтобы, поглядев на них, позабыть совершенно. Понимаешь ли ты, о чём я прошу тебя, Маккенна?

Бородатый золотодобытчик наклонил голову.

— Да, конечно же, понимаю, ансиано,[5] — ответил он. — Но и я буду совершенно честен с тобой. Я не знаю наверное, смогу ли проделать путь по этой карте, после того как затвержу её в уме. Ты, конечно же, понимаешь, что такое в жизни «возможно».

Ему почудилось, пока он глядел на старика индейца, будто след ироничной улыбки промелькнул в морщинистых чертах лица. Старик согласно кивнул в ответ и заговорил с неожиданной энергией:

— Ну конечно же, понимаю, сын мой. Это ты не понимаешь.

— Что? — переспросил Маккенна с досадой. — Что такое ты хочешь сказать?

Апаче внимательно на него посмотрел.

— Скажи, я очень стар, Маккенна? — спросил он.

— Да, очень. И что?

— Лжём ли мы друг другу, говоря оба, будто знаем, что я умираю?

— Нет, не лжём: мы знаем, что должно случиться.

— Так что же, зачем мне лгать тебе о Золотом Каньоне? Старый человек умирает. Молодой, пусть другого цвета кожи, стал ему другом. Старый человек желает отплатить молодому за то, что тот не оставил его в последний час. Станет ли он лгать последнему другу, которого знал на земле?

Маккенна виновато покраснел.

— Конечно, нет, — сказал он. — Прости меня.

— Значит, ты поверил мне насчёт золота?

Маккенна покачал головой.

— Нет, старик, — сказал он. — Я не стану лгать тебе, ведь и ты мне не лжёшь. Бытует не меньше тысячи подобных сказок о затерянном Золотом Каньоне.

На сей раз Маккенна был уверен, что уловил мимолётную улыбку, и подался вперёд, с подобающим уважением вслушиваясь в речь старика, слабую цепочку слов.

— Да, Маккенна, мой друг, это верно — куда больше тысячи подобных историй мы знаем, правда? Но есть только один каньон. Ага! Наконец-то я вижу, что ты затаил дыхание и ждёшь, что я скажу. Я скажу тебе, раз ты придвинулся ближе, я знаю, что ты услышишь. Так слушай же: карта, которую я тебе начертил, была нарисована моему отцу его отцом, она оставлена племенем в нашей семье на сохранение — одной только нашей семье — коренными апачами.

— Погоди, — промолвил тихо Маккенна. — Все эти годы я считал, что только в роду вождя Нана знали эту тайну.

— Верно, — подтвердил старик. — Я родной брат Нана.

— Мадре! — выдохнул Маккенна. — Неужто так и есть?

Но древний апаче по имени Энх, изборождённый морщинами, отбившийся Луговой Пёс из рода вождя Нана, уже сказал своё последнее слово индейской благодарности.

Когда Маккенна обратился к нему по имени, тронув за тонкое плечо, тот не отозвался. Подёрнутые пеленой чёрные глаза его в последний раз озирали пустынный край, столь им любимый; отныне они будут глядеть на него вечно.

— Прощай, с Богом, — промолвил Маккенна и закрыл глаза старику.

Вновь уложив тело у ручья на потрёпанное одеяло, он медленно поднялся. У него было три возможности. Он мог накрыть старого индейца обломками камней там, где тот лежал. Он мог перенести его дальше в расщелину у истоков ручья, назад, в обнажённое жёлтое кольцо холмов Яки, и там устроить ему более достойное погребение. Он мог просто оставить его лежать, чтобы племя нашло его и похоронило по-своему, когда станет проходить мимо.

И тут, пока он стоял так, размышляя, он уловил позади негромкую осыпь камешков по склону гребня, окаймлявшего ручей, отделявший его от открытой пустыни.

Тогда с большой осторожностью Маккенна стал оборачиваться лицом к источнику звука. Он успел как раз, чтобы увидеть, как с полдюжины разбойников замерли, скорчившись, согнув колени, ожидая с ружьями наперевес.

Он догадывался, что его выследили издалека и окружили, отрезав от пустыни, чтобы узнать, что делает одинокий белый человек на запретной территории. Чего он не мог взять в толк — это причина, которая побудила их удержаться от стрельбы, когда он стоял спиной, пока они приближались. Не мог он понять и того, что заставляло их медлить сейчас. Но он был твёрдо уверен — на то была причина. Её можно было ощутить, как ощущают смерть в затянувшемся молчании.

Позади него разбойники застыли в неподвижном напряжении, подобно бурым пустынным волкам. Их широкие рты полуобнажали крепость белых зубов. Скошенные щелью глаза в сгущающихся сумерках горели голодным огнём.

После долгой-долгой паузы Маккенна осторожно кивнул и сказал их предводителю:

— Привет, Пелон. Рад повидаться. Отчего ты не выстрелил мне в спину, когда было удобно? Отчего не застрелишь сейчас, в живот? Может, и ты тоже состарился?

2

Метис с гор Монте

Пелон улыбнулся, и Маккенне захотелось, чтоб он не делал этого.

— Что ж, — ответил отщепенец-апаче, — я не сказал бы, что состарился. Но, конечно, стал старше, чем был, а? И ты ведь тоже, Маккенна?

— Почему же нет? — пожал плечами золотодобытчик. — Только доброе вино становится лучше с годами. Отчего же ты не застрелил меня?

— У меня была причина.

Маккенна кивнул, оттягивая время, чтобы уяснить ситуацию и прикинуть, что он должен и мог бы сделать.

Франсиско Лопеса, иначе Пелона, он знал уже одиннадцать лет. Он был наполовину мексиканец, наполовину апаче — метис с гор Монте, этой длинной, прекрасной в своей дикости горной гряды, уходящей в Мексику с американского Юго-Запада. В груди он носил двойной заряд ненависти к белым, унаследованный с обеих сторон своей родословной. Эта ненависть стала образом жизни, Она стала его единственной целью. Он был ей бесконечно предан. Из этого Маккенна мог заключить, что те, кто решился стать товарищами в его предприятия, разделяют с ним эту веру. Один лишь беглый взгляд, который он позволил себе бросить на спутников Пелона, подтвердил его естественные подозрения. Двое из пяти выглядели мексиканцами, трое были апачи. Опытные бандиты, они были одеты в мягкие ноговицы типа «сонора», с кожаными патронными лентами, в выцветшие хлопчатой ткани рубахи и либо широкие круглые сомбреро, либо ярко окрашенные индейские платки-повязки. Каждый имел по винтовке с двумя револьверами.

— Я полагаю, — сказал наконец Маккенна, — что у тебя и правда была причина. Предполагаю также, что я знаю какая и что она по-прежнему существует.

Он позволил себе не пояснять этого заявления. В тоне беседы, проходящей на столь изящном языке, как испанский, Пелон учтиво выдержал паузу. В течение этой паузы он и Глен Маккенна разглядывали друг друга, обновляя старые оценки и воскрешая воспоминания.

Маккенна, как обнаружил Пелон, имел всё ту же, что и прежде, рыжую бороду и доброжелательные, ясно-синие глаза. Он сохранил также всё тот же беззаботно-мягкий вид и вежливость, которые Пелон считал плохими путеводителями по окружающей реальности. Если Маккенна и набрал лишний фунт веса, Пелон не смог бы сказать, где именно этот фунт осел. Он по-прежнему был поджар и строен в бёдрах, широк и развит мускулами в плечах. В целом к тридцати годам белый золотодобытчик остался всё тем же спокойным горным инженером, каким был и в двадцать лет. Его восточное воспитание и образованность «выгорели» под солнцем за последующий десяток лет, но Пелон по-прежнему ощущал огромную разницу между собой и задумчивым мужчиной шести футов роста, ожидавшим сейчас его реакции.

Со своей стороны, Глен Маккенна увидел перед собой человека лет сорока и довольно плотного. Начиная с плоских, носками внутрь ступнёй до большой мясистой головы, облик его источал злобу каким-то необъяснимым, особым образом, о чём белый золотоискатель никогда не мог забыть. Пелон, или «Плешивый», как следовало из его клички, был редкой особью среди породивших его рас, то есть лысым. Его огромный череп вместе с мощной посадкой шеи, морщинами толстой кожи и кувшинообразными ушами придавал ему вид тёмной, скорчившейся химеры, высеченной из родной скалы пустынь. Его грубые черты, нос сломанный и одновременно бутылкообразный рот, изуродованный ножевыми шрамами, которые вечно подтягивали толстые губы кверху в бессмысленной ухмылке, и массивная выдающаяся челюсть, всё вместе производило впечатление неограниченной жестокости, которая, как обезоруживающая мягкость Маккенны, служила отличительной чертой этого человека.

Своим воспитанием Пелон Лопес также был прямой противоположностью Глену Маккенне. Он не имел ни религиозного, ни светского образования.

Неграмотный, бесчувственный, он производил впечатление полнейшего невежества, казалось, он постоянно стремится к уровню ниже отпущенного природой.

И всё же в натуре скандально известного бродяги оставался некий особенный намёк на лучшие стороны, некая слабая искра здравого ума и душевного здоровья, которая совершенно опровергалась его жизненным путём. И именно это скудное мерцание возможной чести Маккенна надеялся нащупать.

— Ну что, — промолвил он, вежливо улыбаясь, — мы разглядывали друг друга слишком долго для того, чтобы это показалось приличным, а, Пелон? Скажем так: никто из нас особенно не изменился и оба мы всё те же, что и раньше. Таким образом, мы вернулись к моему первоначальному вопросу: отчего ты не застрелил меня? И отчего не сделал этого сейчас? Мадре! Честное слово, ты и вправду изменился!

— Ни за что! — ответил тот. — Придёт время, и я тебя обслужу. Можешь быть уверен. И пока что — дело в этом старике-апаче, чьё тело валяется вон там.

При упоминании об Энхе улыбка Маккенны увяла. Внезапно он понял, что появление Пелона в Яки-Спрингс не было случайностью. Его взгляд стал напряжённым.

— Что это значит? — спросил он.

Бандит пристально посмотрел на него.

— Ты знаешь, что это значит, — сказал он. — Мы здесь оказались по той же причине, что и ты, — выслеживали этого чёртова скелета, старика индейца. Не гневи меня. Ты знаешь, что его семья владела тайной Сно-Та-Хэй.

Маккенна кивнул, неопределённо пожав плечами.

— Что до этого, какая семья в этой проклятой земле её не знает? Моя, твоя, семья твоих знакомых — все мы владеем этим секретом. Тайну Сно-Та-Хэй можно купить задёшево в каждой забегаловке Соноры и в любом из салунов Аризоны.

Пелон возвратил столь же неопределённый кивок, взведя попутно курок винтовки.

— Терпение, — сказал он, — добродетель, без которой я всегда обходился. Я сосчитаю до трёх, может, до четырёх, а потом пристрелю тебя.

Маккенна знал, что он это сделает. А не он — так пятеро его кровожадных волков-сотоварищей, которые тотчас же взвели курки винчестеров и придвинулись ближе. Но белый золотоискатель по-прежнему был в нерешительности. Не был он и в достаточной мере вооружён для спора. Его собственное ружьё, устаревший «спенсер» времён Гражданской войны остался вместе с седельными сумками за тридцать футов в стороне. Единственным аргументом в споре оставался тонкий мескитовый прутик, сломанный им для того, чтобы стереть начертанную Энхом карту. Мысль о возможности защититься с помощью этой колючей ветви породила на его губах кривую улыбку и с запозданием, в отчаявшемся уме, надежду на избавление.

— Хорошо, — сказал он, сделав пару шагов вперёд и тем заслоняя карту на песке, которую не успел стереть. — Это правда, я следил за стариком. Но я, как видите, поспел слишком поздно. Я нашёл его здесь, на одеяле, он умер сегодня от старости и жажды и сильного зноя.

— Это плохая ложь, — заявил Пелон, — но мне следует помнить об осторожности. Застрелить тебя прежде, чем я удостоверюсь, что ты не выведал секрета у старого Энха, для человека моей профессиональной репутации было бы непростительной оплошностью.

— Ты слишком умён для меня, Пелон. Да, я набрёл на старого негодника ещё до того, как он испустил дух. Мы поговорили немного, вот и всё.

— Да, но о чём?

— Ах, ну ты же знаешь, как бывает у стариков, когда настаёт их час. Он возвращался в памяти к дням своей молодости.

— Что он сказал, когда ты спросил его о копи?

— Ты имеешь в виду Сно-Та-Хэй, Каньон-дель-Оро?

— Больше не переспрашивай меня об этом, Маккенна.

— Ну конечно, Пелон, просто хотел уточнить. Едва я спросил старика об этой копи, он повёл себя так, словно зной вступил ему в голову, и он не в силах меня понять. Я уверен, что он мог, но не хотел понимать меня, ну ты знаешь, как бывает с такими стариками.

— Знаю, — ответил Пелон, оскаливая, всю в шрамах, верхнюю губу, — как было с этим стариком, а было это так: он был единственным братом Нана и хранил тайну Затерянной Копи Адамса и на прошлой неделе увёз её с собой в пустыню. Всё это я узнал от моих друзей рода Нана. Они поведали мне, что старик отправился умирать и что, несомненно, тайна копи Сно-Та-Хэй умрёт вместе с ним.

— Ничего не могу оспорить, — сказал Маккенна. — Зачем ты говоришь мне это?

— Затем, что, как я говорил, мы здесь по общему делу, и я могу использовать тебя для своих целей.

— То есть как?

— Ну, я расскажу тебе, как апачи хранят тайны. Знаешь ли ты, что ещё месяц назад никто, кроме Нана, не знал о том, что старый Энх держит тайну при себе? Да, это так. Не правда ли, позор? Так относиться к своим собственным родичам! Эти индейцы просто сумасшедшие.

— Некоторые, — согласился Маккенна — Так же как и отдельные белые.

Лицо Пелона дёрнулось.

— Но только не ты и не я, так, амиго?[6] — проговорил он — Мы знаем, что именно желаем узнать, правда?

— Иногда, — заметил Маккенна.

— Хорошо, но в этот раз, — заявил главарь банды, — мы знаем точно.

— Так ли? — осведомился Маккенна. — Каким образом?

— Вот каким, — отвечал приземистый краснокожий. — Я знаю, что каким-то образом ты проведал об Энхе, хранителе тайны, и отправился искать его, как и я, в надежде, обнаружив старика ещё до кончины, выжать из него историю о затерянном каньоне.

Маккенна решился.

— Хорошо, давай условимся, что мы оба ищем здесь пропавшее золото Адамса, — промолвил он. — Давай условимся также, что старый Энх хранил тайну и что мы оба надеялись выудить её у него, так или иначе. Согласившись на этом, зададим себе вопрос: если американец по имени Маккенна заставил старика рассказать ему, где находится золото, каким образом мексиканец по имени Франсиско Лопес сможет узнать об этом?

— Я могу убить тебя, — прорычал бандит.

— И что, это поможет тебе узнать? — удивлённо осведомился Маккенна. — Никогда не слышал, чтобы покойник мог давать точные сведения, а ты?

— Нет, конечно. Потому-то ты и жив до сих пор. Я всё ещё пытаюсь понять, рассказал ли тебе старик хоть что-нибудь.

— Что ж, — заверил его Маккенна, — позволь мне удовлетворить твоё любопытство. Он поступил куда лучше. Он нарисовал мне карту пути до этого каньона. Он начертил её вот здесь, на песке, прямо у моих ног.

— Ещё одна плохая ложь, — презрительно бросил Пелон. — Не силён ты притворяться, Маккенна. И ребёнок догадался бы, что ты лжёшь.

Маккенна пожал плечами и лёгким жестом левой руки указал на почву позади себя. И одновременно подвинулся в сторону.

— В таком случае, — сказал он, — поскольку всё очень просто, даже Пелон сможет увидеть подтверждение моих слов. Свет сумерек меркнет, но думаю, что ты всё же сможешь признать в начертанном на песке карту пути в Каньон-дель-Оро и ко всему утерянному золоту Адамса.

В миг безмолвия, последовавший за этим, Пелон и его товарищи в замешательстве обменялись взглядами, а Маккенна, успев мысленно сотворить короткую, быструю молитву, покрепче ухватил рукой мескитовую ветку.

— Пор Диос![7] — вскричал Пелон. — Возможно ли это?

И вслед за восклицанием возглавил запоздалый рывок всей своей шайки по направлению к Маккенне и карте, начертанной на песке у Яки-Спринг. Бородатый золотоискатель дал им остановиться и замереть с глазами, блестящими от алчности и предчувствия наживы. Он подарил им самое короткое мгновение, необходимое для того, чтобы общее представление — но не подробности карты Энха смогли проникнуть в их сознание. Затем, подняв искривлённую ветку мескита, он широким зигзагообразным движением по самому центру карты стёр её под полубезумными взглядами Пелона Лопеса и пяти его отчаянных головорезов.

3

Спутники Пелона

Маккенна был в некотором роде философом и потому счёл, что, если б не обстоятельства, ночь была бы просто очаровательной. Светила луна в три четверти своей полноты, окраской соперничая со спелой тыквой. Пустыня после жестокого палящего дня была восхитительно прохладной. Воздух, пусть не столь резкий или холодный, каким он бывает в более возвышенном месте, нёс в себе какую-то целительную силу. И потому пленённый золотодобытчик глубоко вдыхал окружавшие его ароматы — лавандовый, цветов пустынной ивы, жёлтых соцветий паловерде, терпкий запах кедра и можжевельника — и раздумывал, не последняя ли это ночь его на земле.

Чуть позади, но в пределах слышимости, его хозяева также задавались этим вопросом. Намечались некоторые интересные, хотя и незначительные разногласия чисто профессионального свойства. Первый из двух бандитов-мексиканцев, малый, оказавшийся привлекательным ирландцем-полукровкой, не без определённой доли ума и обаяния, настаивал на том, что Маккенну следует немедленно предать смерти. Его приятель, деловитый выходец из Соноры, возражал, резонно руководствуясь коммерческими соображениями. Из трёх индейцев двое были апачами США. Они, конечно, подчинялись Пелону как главе экспедиции. Но третий индеец был мексиканским яки, а не апачем и совершенно оригинальным мыслителем. Этакий темнокожий образчик, с гротескно длинными руками и короткими, по-обезьяньи крепкими ножками, он был не столько велеречивым соблазнителем или прагматичным купцом среди бандитов, сколько сторонником прямого действия, доказывая свою точку зрения с помощью неразбавленной животной силы. Прозвище, данное ему товарищами, вполне естественно, было Моно, то есть Мартышка; если Мартышка чувствовал голод, он ел, если уставал — спал, а если подстерегал одинокого белого человека среди пустыни, он убивал его — но не сразу — только и всего.

Про это он как раз и говорил сейчас своим спутникам.

— Я бы начал с того, — заговорил он, — что проделал бы небольшие надрезы на мякоти ног. Потом есть ещё место на ступнях и ещё одно — во впадинах бёдер, там, где правильные надрезы могут причинить самую сильную боль, в то время как ваша свинка не скоро истечёт кровью. Покончив с этими мелочами, я бы…

— Пор Диос! — вскричал Пелон. — Да у тебя соображенья не больше, чем у мясника! Что за чёрт вселился в тебя, Мартышка! Мы здесь не для того, чтоб разделывать туши!

— Да, — вставил первый из двух апачей, изящно сложенный чирикауа, приходившийся правнуком самому Кочису. — Не будем забывать, к чему мы стремимся. Разве не так, Хачита?

Вопрос был обращён к его спутнику из племени мимбреньо-апачей, имя его означало Топорик, и имени вполне соответствовал разум, но не огромное его тело. Он был праплемянником старого головореза, Мангаса Колорадаса, и статью пошёл в своего прославленного двоюродного деда, который был шести с половиной футов ростом, с массивным уродливым лицом. Но лишь наружностью он походил на своего предка. Старый Мангас был первейшим ненавистником белых из всех апачей. Хачита, похоже, был незлобив. И потому отбившийся от рук потомок неистового старого дикаря покивал своей огромной головой и пророкотал в ответ на вопрос приятеля:

— О да, то же и я говорю, Беш. Ты сказал за меня. Я не могу знать, что у тебя на уме, но это неважно — оно мне подходит.

«Беш» на языке апачей означало нож. Услышав, что оно относится к стройному воину-чирикауа, Маккенна не испытал радости. Двух апачей, по имени Топорик и Нож, едва ли можно было отнести к той стороне баланса, которую именуют дебетом. Но Маккенна был умудрён одиннадцатью годами общения с этими краснокожими волками пустынь и держал свой язык там, где ему следовало быть, если имеешь дело с родом апачей. В то же время он ещё шире раскрыл глаза и уши. Но старания эти не принесли прибыли. Всё, что он пока слышал, обещало ухудшение погодных сводок для белых болванов всякого рода, шатающихся по бассейну Выжженный Рог.

Лагуна Кэйхилл был наполовину мексиканцем, а доля ирландской крови вносила искорку добродушия в его суждения о человекоубийстве; он последовательно отстаивал мысль о том, что с белым человеком разумнее всего покончить.

Мексиканец чистых кровей, Венустиано Санчес, бывший сержант федеральной армии, глядел на судьбу глазом старого солдата, ясно видевшего свою выгоду. Он ужасался одному только упоминанию об уничтожении ключа к тайне Утерянных Копей Адамса. Негодование было бы самым слабым эпитетом в описании его чувств. Уничтожать чистые деньги? Губить собственную пользу? Ай, чиуа́уа![8]

— Господь свидетель, — возопил он, обращаясь к Пелону, — что значит весь этот спор об убийстве? Мы что, с ума все посходили? Проснись, Пелон! Это говорю я, Венустиано Санчес! Речь идёт о закопанном состоянии в Каньоне-дель-Оро — о ста тысячах американских долларов чистым золотом, уже добытом и отложенном, да к тому же Господь знает, о скольких ещё миллионах прямо под ногами, в траве, речном песке, в гравии не глубже лезвия лопаты! Матерь-Покровительница! Не слушай ты этих тупоумных кривляк. Мы явились за золотом! Этот свинья-гринго вызнал карту у старика Энха и запрятал себе в голову, и всё, что нам нужно, — это выжать её из него! Пор Диос, Пелон, отступись от этих безмозглых ослов! Скажи им что-нибудь!

Несмотря на всю свою мудрость и знание пустынного этикета, Маккенна не смог пройти мимо подобного шанса.

— Да, Пелон, — взмолился он по-испански, — скажи им хоть что-нибудь. Мои шотландские предки перевернутся в своих гробах. Слишком уже велика трата, чтоб допустить её из-за недостатка здравого смысла. Не думаю, чтобы мой скальп удалось продать за такую сумму — естественно, я имею в виду сотню тысяч долларов Адамса. Не говоря уж о золоте, оставленном партией Адамса лежать под ногами, как сказал Санчес. Подумай, Пелон, мёртвый я стою недорого.

Лагуна Кэйхилл, единственный из них, кто, кроме Санчеса, способен был осмыслить и принять подобные экономические теоремы, задумчиво улыбнулся. Улыбка напоминала оскал серой акулы, обнажающей лишь нижние зубы. Она завораживала Маккенну, но не сказать, чтоб вызывала удовольствие.

— Что ж, — подытожил Лагуна, — мы могли бы снять и шкуру да продать её в Оахаке на барабаны. Думаю, она принесла бы три песо. Может, и пять. Всё лучше, чем ничего.

— Ба, — проворчал наёмный сержант Санчес, — зачем ты всё повторяешь «ничего»? Этот человек стоит по крайней мере миллиона в деньгах янки. Будь разумнее, Лагуна. Может, тебе не так важны деньги, но подумай, что это даст в виде вина и женщин. Да, молодок, чтоб обслужить тебя по первому классу, а? А-а, как я и думал! Вот видишь, надо было чуть-чуть поразмыслить.

— Вероятно, — согласился мексиканец-метис. — В конце концов, трудно устоять против крепких напитков да мягкой плоти.

— Если только, — добавил Хачита, — не добавить сюда приличную еду. Если это есть, всё остальное нельзя сравнивать. Пульке или мескаль я раздобуду себе везде. Женщины роятся вокруг меня, словно мухи над свежей тушей. Но славная жратва? Вот тут уж есть о чём поговорить.

Лагуна пожал плечами:

— Отчасти я могу с тобой согласиться, — признал он. — Твоя туша, и верно, созрела. Поднялся ветерок, он веет от тебя ко мне. Не пересядешь ли ты на другую сторону костра, прочь от ветра? Пор фавор, амиго. А то у меня аппетит портится.

Тут Пелон понял, что пора вмешаться. Через минуту великан-апаче поймёт, что его оскорбили, и с этого момента можно ждать чего угодно.

— Хачита прав, — вставил он поспешно. — Здесь, в пустыне, ничего нет труднее, чем раздобыть добрую еду. Но не стоит подменять этим слабых женщин и крепкие напитки. Всё хорошо, если принимать в достаточном количестве. Особенно золото, а, компадрес?[9]

Последний вопрос он обратил ко всем ним, и со злобным смехом, казалось, подтвердившим их жестокое братство, все откликнулись, а Венустиано Санчес протянул поспешно руку, чтобы закрепить цемент согласия, прежде чем он вновь потрескается из-за очередного предложения об убийстве со стороны Лагуны Кэйхилла.

— Segura que si,[10] — он улыбнулся, — понятно всем. Мы подержим в плену этого белого пса и решим, каким образом лучше будет побудить его поделиться со своими новыми друзьями секретом Каньона-дель-Оро. Не правда ли, братья?

— Конечно, правда, — сказал Лагуна со своей акульей ухмылкой. — Кто вообще сомневался?

Франсиско Лопес по прозвищу Пелон смерил его взглядом, ледяной холод которого пробрал Маккенну даже за тридцать футов в стороне, у скал.

— Нет, — ответил главарь банды, — не похоже, чтоб кто-либо сомневался.

Не прекращая замедленной речи, он вынул из-под своего серапе правую руку, которая каким-то образом, незаметно ухитрилась проникнуть внутрь затасканной хламиды. В руке был взведённый кольт очень крупного калибра. Во время небольшой паузы, последовавшей затем, Пелон мягко спустил большой искривлённый курок и выразительно оскалился, глядя на своих преданных спутников.

— А теперь, — сказал он, — двинулись. Мы проболтали до самого восхода луны — она уже над холмами, а мы ещё не ужинали. Мне лучше думается на полный желудок. К тому же остальные начнут волноваться о том, где это мы. Пора, пошли!

Вновь Маккенна почувствовал желание вмешаться, рискуя вызвать гнев.

— Остальные? — спросил он Пелона. — Следует ли понимать так, что эти пятеро — ещё не вся группа?

— Понимай как хочешь, — ответил Пелон. — Но я точно сказал: остальные. Они ожидают нас с лошадьми там, в скалах. — И он указал в сторону жёлтых уступов Яки, ещё светлеющих на фоне вечернего неба. — Думаешь, мы пришли пешком в эти края? Ха! Это ты состарился, Маккенна.

— Может, состарился, Пелон. Но только не похоже это на тебя — вторгаться на территорию врага с таким большим отрядом. Разве это не значит — рисковать без нужды?

— О, — отвечал предводитель бандитов, пренебрежительно пожимая плечами, — мы не приводили этих «приятелей» с собой, мы набрели на них здесь.

Он сопроводил своё замечание ещё одним лающим смешком, к которому присоединились все его спутники, кроме обезьянообразного Мартышки.

— Кстати, разговор о тех, что остались в скалах, — прорычал мощный яки, — причиняет мне беспокойство между ног. Пошли, да побыстрее.

Маккенна уловил необычность этого замечания, но не сразу понял его. Пелон учтиво разрешил для него эту загадку, ответив яки с новым пожиманьем плеч:

— Не волнуйся, Мартышка, — сказал он, ухмыляясь. — Голодным ты не останешься. Я не жадный и знаю обязанности хефе.[11] Ну же, не гляди таким несчастным. Разве я не обещал, что ты не уйдёшь ненакормленным? Возьмёшь мою порцию, если хочешь. Я, во всяком случае, едва ли переварил бы её.

— Её? — переспросил Маккенна голосом, тихим от забрезжившей разгадки — Ты говоришь о ней?

— Ну, ясное дело, — отвечал Пелон. — Послушай, амиго, у нас, апачей, не принято выполнять женскую работу. Готовить ужин, присматривать за лошадьми — разве это забота для мужчин? Только не у нас. Погоди, ты ещё увидишь мой лакомый кусочек!

С этими словами он рывком поставил Маккенну на ноги, хлопнул его по спине так, что едва не сломал лопатку. Белый золотоискатель пошатнулся как от удара, так и от мысли, ему предшествовавшей.

— Женщины? — проговорил он слабо. — Здесь, в чужой пустыне? Ты привёл своих женщин?

— Чёрт, да нет же! — заорал Пелон. — Не наших женщин, а чьих-то ещё. Сказал же тебе — мы подобрали их по дороге.

— О Боже, Пелон, — простонал Маккенна, — только не это. Ни один мужчина не нуждается в женщине настолько!

— Зависит от мужчины, — осклабился Пелон.

— И от женщины, всегда от женщины! — проворчал Мартышка, дёргая толстыми губами. — Торопись, Пелон, а то я пойду один!

— Ну да! — ответил лысый отщепенец. — Мы и идём, Я пойду последним, и все вы знаете почему: я буду держать Маккенну при себе, чтобы в пути всё шло хорошо. Беш, показывай дорогу! Санчес, оставайся при мне!

Бандиты принялись вытягиваться в линию на тропе — все, кроме юного великана-мимбреньо Хачиты. Пелон, заметив его колебания, прикрикнул сердито, выясняя, что именно заставило его ослушаться приказа.

— Бедный старик, — пробормотал Хачита, указывая на скорченное тело Энха. — Мне кажется, неладно покидать его так. Не по-доброму мы поступаем. Койоты доберутся до него.

— Боже мой! — взорвался Пелон. — Что за забота о беззубом старом дуралее, сдохшем от старости и за ненужностью у ручья в пустыне? А я-то думал, ты апаче!

Хачита пристально поглядел на него. Затем пошёл и поднял неподвижное тело Энха, баюкая на руках, словно больного ребёнка. Обернувшись к Пелону, он проговорил в своей медлительной манере:

— Ведь и этот дедушка — тоже апаче. Я отнесу его к его народу.

— Что? Да, может, мы не увидим его родичей с месяц!

— Всё равно, я его отнесу.

— Пресвятая Мария, — вскричал Пелон, — меня окружают одни идиоты! Ну что тут будешь делать?

— Пойти выпить! — сказал Лагуна Кэйхилл.

— Раздобыть бабу, — пробурчал Моно-Мартышка.

— Заглотать доброй горячей жратвы в пузо, — сказал Хачита, становясь на своё место в цепочке со стариком Энхом на широкой груди, — а уж потом выпить да побыть с женщиной.

Маккенна поглядел на взмокшего Пелона, лукавые морщинки затаились в уголках его невинно-голубых глаз.

— Что до меня, хефе, — заметил он скромно, — я не в силах пожелать ничего сверх этого, разве что отряда американской кавалерии, вдобавок к твоим нынешним радостям.

Пелон ударил его в лицо со злобой и неожиданной жестокостью. Маккенна свалился, в голове завертелось. Пелон от души лягнул его в рёбра, он сжался, у смятых уголков рта закапала кровь.

— Помни своё место, — кинул вождь бандитов. — Попридержи свои шутки. Здесь люблю смеяться один я.

— Диспэнсэмэ,[12] — пробормотал Маккенна, выплёвывая тёплую солоноватую кровь вместе с осколками сломанного зуба. — Это была плохая шутка, едва ли стоившая столь благородного напоминания.

— Ступай, — сказал Пелон Бешу, чирикауа, — пойдёшь впереди. — Он достал свой кольт правой рукой и добавил, без видимой вражды, но с полной решимостью: — Мне кажется, я застрелю следующего, кто вымолвит без спроса хоть слово. Заболтались.

Никто как будто не желал спорить. Уж конечно, не Маккенна. Он двинулся покорно вместе с прочими, устойчивой рысцой, вдоль по узкой, ярко освещённой луною тропе, в глубь древних холмов Яки.

Что могло ожидать впереди его спутников, он не мог и помыслить. Что ожидало его самого, он не осмеливался себе представить. В данный миг можно было быть совершенно уверенным лишь в одном: в подобной компании человекообразных, с которой он ковылял сквозь ночную пустыню, смерть находилась от него не дальше ближайшего бандита.

4

В глубь жёлтых Яки

Идти пришлось недалеко. По волчьей привычке апачей мужчины из банды Пелона в течение дня передвигались пешком, тогда как их женщины следовали с лошадьми другим, примерно параллельным курсом. Это не было чрезмерной предосторожностью на территории, где первый встречный окажется противником и поднимет крик и шум, который привлечёт либо шерифов США с уполномоченным отрядом, либо дозорный разъезд кавалерии. Продвигаясь пешком, чужаки могли оставаться незамеченными, а в случае необходимости избегнуть практически любого преследования со стороны белых, пусть и верховых. В самом сердце настоящей пустыни, такой, как бассейн Выжженный Рог, пешие апачи оставались на равных с белыми всадниками. Лишь для долгого восхождения по горам Соноры и обратно требовались лошади. Пока же, в нынешних поисках пропавшего старейшины Энха, пони и женщины могли быть только обузой.

Маккенна, зная обычаи апачей, успел подивиться, как это Пелон мог доверить вьючных животных женщинам, подобранным по пути. Вопрос этот, однако, не мог занять его целиком. Особенности тропы, ведшей к месту встречи, требовали слишком большого внимания. Идти предстояло мили три, думал Маккенна, а может, и все пять. Невозможно было сказать точнее, идя ночью почти отвесной тропой с пугающими неровностями. Всё, в чём он мог быть уверен, — это что путь с каждым шагом неуклонно поднимался выше.

И вдруг прямо впереди он увидел свет костра. В тот же миг донёсся аромат жареного мяса, смешанный запах слегка подгорелого и сыроватого, с кровью мяса, свойственный бедному искусству кухни апачей, и, уловив его, он обернулся к Пелону.

— Хефе, — заметил он, — либо я позабыл аромат рая, либо это запечённое мясо мула освящает ночной ветер.

Пелон, оставив гнев, на сей раз согласно кивнул.

— Ты прав, это мул, — сказал он. — Жаль, что ты белый. Слишком много в тебе от народа моей матери. Ты не слишком болтлив. У тебя хороший нюх. Ты вынослив. Ты не набираешь веса. Ты не лжёшь и не обманываешь. Ты не ешь помногу. Ты ничего не делаешь даром.

— Грасиас, — ответил Маккенна и не стал искушать судьбу.

Ещё через миг они вышли из-за скал на небольшую, отороченную соснами прогалину, где женщины разбойников ожидали их с лошадьми. При виде этого места Маккенна затаил дыхание:

— Мадре! — пробормотал он. — Это просто чудо!

— Нет, — ответил Пелон, усмехаясь, — всего лишь маленький секрет апачей.

Что бы то ни было, Маккенна не стал спорить. Всё равно, суть та же. Здесь, не более чем в трёх милях от известной всем воды, единственной на пятьдесят миль в округе, лежал крохотный изумруд горной лужайки — вместе со струящимся ручьём и карликовыми тёмно-зелёными соснами.