Мой шеф Алекс Хантер обожает последовательность. Никто и никогда не мог обвинить его в непоследовательности. Он сварлив, когда хочет показаться сварливым, и сварлив, когда хочет показаться обходительным. Ходят слухи, что у него есть где-то жена и дети. Я им не завидую. Он мой босс и возглавляет отдел расследований третьей по величине страховой компании в мире. Я продолжаю на него работать, потому что когда он меня увольняет, кое-кто из начальства этажом повыше говорит ему пару слов, и он сменяет гнев на милость. И ещё я продолжаю на него работать, потому что мне надо платить — за квартиру и алименты. Главное, мне надо платить алименты. Хантеру под шестьдесят, у него седина, кислое выражение лица и ум и характер полицейского.
Этим мартовским утром он приветствовал меня в обычной для него манере.
— Март паршивый месяц, — заметил он мне.
Я счёл эту фразу дружеской преамбулой. Я понял, что ему от меня кое-что нужно. Я понятия не имел, что именно, но дело явно было в деньгах. Никаких сенсационных краж бриллиантов за последнее время не произошло. Никто не угонял яхт, а картины Пикассо не пропадали из музеев. Я изобразил на лице выражение наивной открытости и весело сказал:
— Доброе утро, мистер Хантер. Вы правы, март в Нью-Йорке — не самое лучшее время.
— Харви, почему, когда я хочу с вами по-хорошему, вы всякий раз вызываете во мне чувство раздражения? Присядьте!
— Вам не нравится моя цельность и независимость, — пояснил я. — Вы завидуете моей свободе.
— Ваша свобода — это мираж, — холодно заметил он. — Ваша бывшая жена намерена всерьёз разобраться, сколько вы реально получаете. Сядьте. Вы выдоили из нашей кампании гонорар в пятьдесят тысяч долларов по делу Сарбина и промотали их за полгода.
— Не забудьте, что я поделил гонорар с мисс Коттер, — пылко возразил я. — Как вам известно, она тогда неплохо на нас поработала и заслужила награду не меньше, чем я. Затем государство отхватило увесистый кусок. Вам не случалось работать на налоговое управление, мистер Хантер?
— Ладно, ладно, Харви…
— Кроме того, я ещё остался должен восемь тысяч — включая алименты, но это, чёрт возьми, не ваше дело, мистер Хантер. Однако вы…
— Перестаньте, Харви, — перебил он меня. — Успокойтесь. У нас с вами какие-никакие, но деловые отношения. У нас с вами контракт. Не надо его нарушать. Работа надвигается серьёзная, и я хочу знать — интересует она вас или нет.
— Вообще-то не очень, но я вас слушаю.
— Отлично. Тогда присядьте.
Я сел и уставился на него, постаравшись придать лицу такое выражение, где сочетались бы высокий интеллект и неприязнь к собеседнику. По-моему, получилось у меня это так себе.
— Сегодня четверг, — сообщил Хантер. — Он вообще выглядит внушительно, когда сообщает нечто само собой разумеющееся.
— Да, сэр, — отозвался я, — сегодня четверг.
— В понедельник, — продолжал он, — Синтия Брендон вышла из двадцатидвухкомнатной квартиры своего отца на Парк-авеню и исчезла. Сегодня, повторяю, четверг. За это время никаких известий от неё так и не поступало.
— Я не верю, что в этом городе бывают квартиры из двадцати двух комнат, — отозвался я. — Лично я сам живу в квартире, где всего полторы комнаты.
— Вы уж лучше поверьте мне, Харви. В нашем городе хватает таких квартир, а эта находится на Парк-авеню, в доме 626, и когда мы закончим, я попрошу владельцев обеспечить вас поэтажным планом для вашего просвещения.
— Вы порой бываете очень остроумны, мистер Хантер.
— Я просто пытаюсь держать себя в рамках, Харви, и не давать волю законному гневу. Как я уже говорил, Синтия Брендон вышла в понедельник из квартиры отца и исчезла. Вы знаете, кто она такая?
— Понятия не имею!
— Отлично. Вы невежественны, но честны. Вы когда-нибудь слышали об Э. К. Брендоне — Элмере Кентуэлле Брендоне?
— Частный банк «Герсон и Брендон»?
— Молодец, Харви! Молодец!
— Миллионер?
— Не просто миллионер, но, может, даже, миллиардер. Впрочем, как говориться, кто считает, кто считает…
— Жена Алиса Брендон. Один ребёнок, — сказал я.
— Вот именно. Выходит, можете, когда захотите.
Я ненавидел его тихой, холодной и прочной ненавистью и сделал всё, чтобы не поддаться на его поддразнивания. Я решил немножко поиграть с ним, а потом ударить тем, чем можно было бить Хантера, — ценой.
— Значит, девушка испарилась, — сказал я.
— Так точно, Харви. Испарилась. Теперь прошу понять: мы отвечаем за страховку Брендона — до последнего цента, а кроме того, связаны контрактами по целому ряду проблем и с банком «Герсон и Брендон». На мисс Брендон у нас два полиса: она застрахована от киднэппинга — то бишь похищения — на миллион долларов, и ещё на миллион долларов у нас застрахована её жизнь. Оба полиса находятся у Э. К. Брендона. Так что имейте в виду, Харви: речь идёт о двух миллионах. О двух миллионах симпатичных зелёных долларов.
— Я не могу в это поверить.
— Не можете? — на лице Хантера возникла сладкая улыбочка. — Почему же вы не можете в это поверить?
— Потому что не может быть на свете такой глупой страховой компании.
— Мы не так глупы, Харви. Известно ли вам, какие счета мы предъявляем каждый год «Герсону и Брендону»? Включая страхование частных лиц — партнёров и служащих фирмы, наш доход составляет более двухсот тысяч в год. Дела у нас с ними идут неплохо — не хуже, чем у всех тех, кто знает, как заниматься страховым бизнесом и, стало быть, в состоянии позволить платить приличное жалованье таким сотрудникам, как вы, Харви. Поэтому, если Э. К. Брендон готов себе позволить платить хорошие денежки за лишнюю парочку страховых полисов, мы идём ему навстречу с дорогой душой.
— Киднэппинг? И от него часто страхуют?
— Трудно сказать. Ведь когда компании заключают с клиентами такие договора, они не оформляют это как страховку от киднэппинга, и потому на это не существует надёжной статистики. Обычно это значится под рубрикой «прочие услуги». Ведь если о такой страховке становится известно, это снижает доверие к фирме. Какой смысл, например, страховой компании «Ллойд» заявлять во всеуслышание, что пудель миссис Каквастам застрахован на двадцать тысяч? Я вовсе не утверждаю, Харви, что они когда-то страховали жизнь пуделя, это просто так — для примера, но подобные случаи вполне возможны.
— Но как на счёт страхования жизни? Вы говорите, владелец обоих полисов сам Э. К. Брендон. Но в пользу кого заключена страховка?
— В пользу Э. К. Брендона.
— Что?! Но вы же, кажется, сказали, что он богат, как Рокфеллер.
— Так оно и есть. Просто, Харви, он очень любит деньги. Я, признаться, никогда с ним не встречался, но не исключено, что деньги он любит больше, чем дочь. Потому-то он и связался со страховкой от киднэппинга. Кроме того, дорогой друг, раз он владеет полисом, то имеет право, случись такая беда с дочкой, получить миллион долларов — причём, миллион, не облагаемый налогами. А миллион долларов без налога, согласитесь, не шутка.
Я рассмеялся. Я не мог не рассмеяться, хотя прекрасно понимал, что в один прекрасный день Алекс Хантер, который напоминает собой упитанную гориллу, сделает так, что я перестану смеяться. Ему это удастся, несмотря на то, что я моложе его лет на двадцать.
— Смейтесь, смейтесь, — сказал Хантер и, с трудом взяв себя в руки, продолжал:
— Так или иначе наша компания будет вынуждена заплатить миллион долларов, если девицу похитят или убьют — и два миллиона, если случится и то, и другое.
— Значит, её умыкнули?
— Я этого не говорил. Я сказал только, что в понедельник она вышла из квартиры отца и с тех пор о ней ни слуху, ни духу. Нет никаких указаний на то, что её похитили, разве что отец просто помешался на идее киднэппинга и опасается, что именно это и произошло.
— Но вы же сказали, что деньги он любит больше, чем дочь, чего же он волнуется? Он выигрывает в любом случае.
— Он выигрывает у нас миллион, Харви. Но представьте, что девицу умыкнули и требуют от него два, а то и пять миллионов? Тогда он оказывается в незавидном положении. Даже вы, Харви, можете это понять.
— Вы хотите сказать, что если он откажется платить и пустит дочь вниз по течению, может подняться вонь?
— Вот именно, Харви. Может быть, нет такой девицы, которая стоила бы два миллиона, но, увы, наше общество сентиментально.
— В общем, это его головная боль…
— Нет, Харви, это наша с вами головная боль. Он, видите ли, хочет увеличить сумму страховки. Он хочет её удвоить — довести до двух миллионов. Два миллиона долларов, Харви. Так-то… Начальство захотело поговорить с девушкой, когда он выразил такое желание. Но девушки-то нет. Её уже нет четыре дня.
— Тогда пусть он отправляется, сами знаете, куда.
— Дудки, Харви. Если бы речь шла о вас, о маленькой страховочке по поводу вашей жизни, мы бы могли предложить вам отправиться, сами знаете, куда. Но с Брендоном этот номер не пройдёт. Вы помните, сколько мы имеем с него в год?
— Помню.
— Поэтому, Харви, мы не в состоянии посоветовать ему отправиться туда, куда вы рекомендуете.
— Да, но, чёрт побери, мне что-то не верится, что можно всерьёз надеяться слупить с Брендона выкуп в несколько миллионов. Как это можно сделать?
— Ох, Харви, Харви, вы отстаёте от жизни. Если девицу похитили с целью получения выкупа, она может оказаться в Африке, а Э. К. Брендону позвонят из Бразилии и попросят положить денежки в швейцарский банк на некий анонимный счёт. Поверьте, есть разные способы…
— Вы хотите сказать, что готовы удвоить страховку?
— Боюсь, что да.
— И вы думаете, у нас после этого есть шансы?
— Мы не букмекерская контора, Харви. Мы третья по величине страховая компания в мире и мы стараемся. Но не в этом дело. Мы можем потерять два миллиона, а глядишь, и целых три. Что бы мы ни думали, что бы мы ни гадали, но деньги это деньги.
— А как насчёт полиции?
— Нет, Э. К. Брендон на этот счёт был вполне решителен. На этой стадии никакой полиции. И мы с ним солидарны.
— Где же в таком случае моё место? — поинтересовался я.
— Бросьте, Харви. Вы прекрасно знаете, чего я от вас хочу. Мне нужно, чтобы вы отыскали девицу. Если её похитили, заплатите выкуп похитителям. Если она жива, доставьте её обратно. Если она померла, подтвердите это. Нам это обойдётся в миллион, если вы докажете, что её никто и не думал похищать.
— У вас мягкое сердце, мистер Хантер.
— Я готов пропустить мимо ушей эту фразу, Харви. Учитывая особые обстоятельства.
— Я имею в виду не только ваше отношение к дочери Брендона, но и ко мне, мистер Хантер. — Вы платите мне аж две сотни в неделю и время от времени скармливаете ещё крошки…
— Двадцать пять тысяч по делу Сарбина, по-вашему, крошки?
— Ну да. Я слишком долго ждал этих денег. Слесарь-водопроводчик зарабатывает и то больше. А вам от меня не надо, в сущности, ничего, мистер Хантер. Ни-че-го! Если, конечно, не считать такого пустячка, как «Харви, мальчик, пойди и найди девочку. Если её похитили, расплатись с похитителями, а если она померла, то достань свидетельство о смерти». Ох уж этот мальчуган-скаут Харви Крим! На вас работают шестнадцать оперативников и сто одиннадцать расследователей, но вам нужен именно малыш Харви. С глазу на глаз, без свидетелей. Никаких полицейских, никаких частных детективов, только Харви…
Во время этой долгой тирады я не спускал глаз с Хантера, и хотя у него разок и дёрнулось веко, он не вспылил, не сорвался с цепи, а надо сказать, что взбесить Алекса Хантера проще простого. Поэтому я понял, что к отступлению путь отрезан. Бессмысленная, невообразимая работа, но с ней связано много симпатичных зелёных бумажек.
— Это тонкое дело, Харви.
— Вы хотите сказать, что я всю дорогу буду играть в жмурки с законом?
— Ничего подобного я не говорил.
— Но разве не вы сказали: заплатите похитителям?
— Между нами говоря, Харви, я не верю, что девицу умыкнули, похитили и вообще причинили ей какой-то вред. Мне кажется, ей по горло надоел её старик, и она просто послала его подальше.
— Тогда почему бы нам не оставить их в покое?
— Потому что вероятность того, что фирме придётся раскошеливаться на миллион-другой, а глядишь и на все три, требует немедленных действий. Тут нельзя полагаться на авось.
— Сколько лет крошке?
— Двадцать.
— В колледже учится?
— Проучилась два с половиной года. Потом ушла.
— Жила дома?
— С января да. Когда бросила колледж.
— Предположим, мне придётся платить выкуп. Каким образом?
— Наличными.
— Сколько?
— Столько, сколько это будет стоить. Это вам решать. Но чем больше вы сэкономите, тем большей любовью воспылает к вам компания.
— Всё это пустые разговоры. Мне нужны деньги.
Хантер внимательно посмотрел на меня. Глаза его сузились.
— Как прикажете понимать, Харви, фразу: «Мне нужны деньги»?
— Очень просто. Если деньги нужны для дела, то я должен иметь возможность пустить их в ход в любой момент. Выкуп с тебя требуют сразу же, а не завтра и не когда пройдёт чек. Деньги на бочку и сию же минуту!
— Какую же сумму вы имеете в виду, Харви?
— Я полагаю, что синица в руках лучше журавля в небе. Миллион, два — это всё фикция. А вот сто тысяч в портфеле — это нечто ощутимое. Это деньги.
Хантер обдумал сказанное и молча поглядел на меня. В его холодных голубых глазах было желание убивать. Наконец он сказал:
— Если я правильно понял вас, Харви, вы хотите, чтобы фирма дала вам новенький сверкающий портфель, а в нём сто тысяч долларов. Я верно излагаю суть?
— В общем-то, да.
— А как вы будете отчитываться за деньги?
— Никак.
— Никак?
— Никак.
— Пойдите проспитесь, Харви.
— Видите ли, мистер Хантер. Если мне удастся выкупить девицу, это хорошо. Если я просто верну её домой папочке, деньги останутся неизрасходованными. А если она ухе на том свете, деньги опять-таки останутся неизрасходованными. Вот ухе два месяца, мистер Хантер, вы гоняете меня по каким-то пустякам — жульничество с мехами, кража драгоценностей. Меня так и подмывает сказать вам, что мне всё это осточертело. Мне не нравится работать на вас и мне не нравитесь вы!
— Послушайте, Харви…
— Успею, мистер Хантер. Меня от вас тошнит. Почему, чёрт возьми, вам меня не уволить? Вам же этого страшно хочется. Вы ведь об этом просто мечтаете!
— Почему вы так считаете, Харви?
— Сейчас объясню. Потому что начальство сказало вам: либо вы тушите пожар, либо ваша песенка спета. И ещё потому, что Э. К. Брендон сказал вам: если хоть слово о случившемся попадает в газеты, он прекращает отношения с вашей фирмой. И ещё потому, что за такие гроши на вас работают лишь бедолаги, готовые брать то, что им кидают. — Например, я. Но теперь я загнал вас в угол.
Хантер кисло улыбнулся и сказал:
— Ну и сукин сын вы, Харви. Что у вас на уме?
— Деньги.
— А поконкретней?
— Предлагаю вам рискнуть. Я хочу сто тысяч долларов. Если придётся платить выкуп, то это сделаю я. А остаток будет принадлежать мне.
— А вдруг никакого киднэппинга нет и в помине? Вдруг девушке взбрело в голову взять и уйти от папочки?
— Очень может быть.
— И сто тысяч остаются тогда у вас?
— Именно.
— Идите к дьяволу, Харви.
Я встал и спросил, значит ли это, что я уволен.
— Теперь увольняют и берут на работу там, наверху. Вы их любимчик, Харви. Но предположим, что её всё-таки похитили и похитители захотят получить больше, чем сто тысяч долларов? Что тогда?
— Тогда я ещё раз к вам обращусь.
— Надеюсь, они вас всё-таки уволят, — сказал Хантер. — Вы удивительный, невообразимый нахал. И я сильно сомневаюсь, что вы так уж смекалисты.
Я пошёл в свой офис, размышляя, не дал ли я маху. Дело было слишком уж непростым, и никто не знал, чем всё это может обернуться.
— Ну что там, вундеркинд? — спросила Мейзи Гилман, наш главный аналитик. — Что гложет твоё несчастное сердце?
Она сидит в комнате с Харри Хопкинсом, ещё одним расследователем, и мной. Мейзи — пожилая довольно уродливая толстуха, которая знает всех на свете. Я спросил её о Э. К. Брендоне.
— У него денег больше, чем у Рокфеллера.
— Сколько же у нас специалистов по Рокфеллеру и его финансовому положению?
— Я не подозревала, что ты республиканец, Харви! Брендон — богач, как и подобает настоящему техасцу. Его отец был тот самый Брендон из фирмы «Брендон ойл». Его отослали в Гарвард, и затем обосновался на Уолл-стрите. Но по-прежнему держал руку на пульсе техасского бизнеса. Благодаря ему мы ведём дела с техасским бизнесом, и можешь себе представить, Харви, что значит для нью-йоркской фирмы обслуживать этих далласцев. С ними, конечно, нужно держать ухо востро, но вотчина старика Брендона — Западный Техас, а там не больно жалуют новоиспечённых техасских страховых королей.
— У тебя длинный язык, и я тебя обожаю, — сказал я. Тут и позвонил телефон на моём столе. Это звонил Смедли. Человек сверху. Он был одним из главных вице-президентов. Он работал с кадрами. Он говорит мягко, с отеческими интонациями. На сей раз он тихо и кротко поведал о том, как жаль, что мы с Алексом Хантером плохо ладим в то время, как у каждого из нас не характер, а золото. Может быть, нам — то есть мне и Смедли — есть смысл потолковать и сгладить острые углы. Это не было для меня новостью. Такие тихие беседы не раз случались в прошлом. Я пошёл наверх.
Смедли встретил меня улыбкой. Это был седой человек среднего роста в очках в стальной оправе. В нём чувствовалась та неосязаемая деловитость, которой пропитаны все, кто имеет отношение к страховому бизнесу. Он начал с того, что уведомил меня о том, что моя личность бывала и не раз предметом дискуссий на совещаниях по кадрам.
— У вас немало очевидных преимуществ, мистер Крим, — сообразительность, нестандартность мышления, и такое неотъемлемое достоинство, как независимость — истинно американское достоинство — на этом перечень моих достоинств оказался почему-то исчерпанным. — Но в вашем характере есть нетерпимость, из-за которой мы вынуждены отклонять вашу кандидатуру, когда открывается возможность кого-то повысить.
— Нетерпимость, мистер Смедли? Господи, что касается проблемы гражданских прав…
— Я не о том, мистер Крим. Терпеливость — обоюдоострое орудие…
— Вы имеете в виду терпимость, мистер Смедли, — не удержался я. — Если вы посмотрите мою биографию, то увидите, что там в этом смысле всё полный порядок.
— По-моему, это в принципе одно и то же, мистер Крим, — сказал Смедли, и его голубые глаза за стёклами очков в металлической оправе чуть прищурились.
— Видите ли, терпеливость означает умение терпеть. Терпимость означает ещё и способность уважать.
— Спасибо, мистер Крим, — ему потребовалось очень много сил, чтобы сохранить отеческие интонации при этих моих словах. — Порой я удивляюсь, мистер Крим, почему вы отвергаете преимущества коллективных усилий. Мы здесь работаем как одна команда. Но вы постоянно отказываетесь стать частью этого механизма. Вот это и называется нетерпимостью, — осторожно выговорил он последнее слово. — Я имею в виду вашу терпимость по отношению к нам, нашим принципам, традициям. Теперь возьмём хотя бы дело Брендона. Компания обратилась к вам, потому что нам угрожает серьёзная финансовая потеря. Выплата миллиона долларов — это горькая пилюля, и проглотить её тяжело многим страховым фирмам. Мы вам доверяем. Мы убеждены, что вы в состоянии отыскать девушку, а если, не приведи Господь, её похитили, вы можете провести переговоры с похитителями так, чтобы не подвергать её жизнь опасности. Её безопасность, мистер Крим, — наша главная забота. Разумеется, в подобных ситуациях мы готовы пойти на весьма значительные расходы, но когда вы требуете сто тысяч долларов, за которые не собираетесь в дальнейшем отчитываться, это, на мой взгляд, есть не что иное, как проявление неуважения к нашей организации.
— Какое может быть неуважение, когда речь идёт о ста тысячах?
— На мой взгляд, это требование просто абсурдно.
— Тогда почему бы нам не забыть об этом? спросил я, тщетно пытаясь скрыть своё раздражение.
— Вы сами прекрасно понимаете, что именно мне вами поручено. Как же мне прикажете действовать? Будьте же реалистами. Предположим, девицу взяли да и похитили. Кто способен провернуть такое дельце? Психопаты, одиночки-болваны, наркоманы? Организованная преступность этим не занимается. Единственный способ сделать дело — спросить их о цене и выложить деньги, в которых не придётся отчитываться. Поэтому я и прошу, чтобы мой гонорар был частью этой суммы. Я не хочу, чтобы меня потом обвиняли в том, что я дою компанию.
— Это просто смехотворно! — отеческие интонации исчезли безвозвратно из голоса Смедли.
— Это паршивые три процента!
— Нашему терпению может прийти конец, Крим.
— Почему? — удивился я. — Впрочем, мы можем вернуться к упомянутому вами ранее моему достоинству, а именно — независимости. Я независим, как не знаю кто. Мне предложили читать курс по криминологии в университете Северной Каролины. Так что валяйте, увольняйте меня!
— Почему бы вам не успокоиться? — осведомился Смедли и добавил: — Какого чёрта вы смыслите в криминологии?
И тут мы оба улыбнулись. Я и не подозревал, что у Смедли может быть такая широкая, честная, открытая, всё понимающая улыбка.
— А что, если девица завтра объявится сама? спросил он меня, на что я только пожал плечами.
— Ну ладно, Харви, — сказал он. Назвав меня по имени, он как бы дал понять, что настала пора поговорить по делу. — Вы не собираетесь заниматься расследованием без крупного гонорара. Вы работаете на нас, но вы приглашаете меня уволить вас. Есть и другой вариант — мы вас покупаем. Я правильно излагаю факты?
— В общем-то да.
— Как вы сами квалифицируете ваши услуги?
— Насколько я знаю, я лучший детектив страхового бизнеса. Не только в этой фирме, а похоже, во всей стране. Если и существуют детективы получше, то я, признаться, их не встречал. Я, как ни крути, лучший…
— И самый неразборчивый в средствах…
— Лицензии меня пока что не лишал никто.
— Гонорар десять тысяч. Остальное — девяносто тысяч — подлежит возврату.
— Двадцать, — возразил я.
— Пятнадцать, Харви, и ни цента больше. — Восемьдесят пять тысяч долларов подлежат возврату.
— Без бумаг. На моё честное слово!
— Ладно. Вы, безусловно, один из самых наглых сукиных сынов, Харви Крим, каких мне только доводилось встречать в этой жизни. Но мне кажется, вам можно верить на слово.
— Большое спасибо, мистер Смедли.
— Как вам выдать деньги?
— Двумя подтверждёнными чеками. Пятнадцать тысяч — как доход. Остальные — деньги в обороте.
Смедли включил селекторную связь на своём до блеска отполированном старомодном письменном столе и распорядился выписать чеки. Затем откинулся на спинку кресла, сложил кончики пальцев рук воедино, изучающе оглядел меня и наконец спросил:
— Харви, насколько подробно посвятил вас в суть дела Алекс Хантер? Кстати, отныне и впредь я буду называть вас Харви. Мне кажется ситуация того требует. Вы со мной не согласны?
— Да, да, конечно. Хантер рассказал мне о Брендоне и его дочери.
— Он не сообщил вам, сколько вносит за страховку Брендон.
— Пару сотен тысяч долларов.
— Ерунда! — фыркнул Смедли. — Гораздо больше! Не важно, сколько именно, но этого достаточно, чтобы заставить нас удвоить страховую сумму полиса на девицу, если он этого требует. Я не собираюсь вам читать лекцию о том, что такое деньги, потому как вы и без меня неплохо в этом разбираетесь, но поверьте, для Брендона существует один Бог — Доллар. Все прочие давным давно умерли.
— Сколько же стоит сам Брендон?
— Дьявол его знает, Харви. Впрочем, пожалуй, дьявол и правда знает. Такие люди, как он, не оцениваются по старым меркам. Вопрос в том, сколько денег он может пустить в ход, если того потребуют обстоятельства. Вот в чём вопрос. Может, миллиард, может, половину миллиарда, но он большой человек, Харви, очень даже большой.
— Я ослеплён и поражён.
— Очень мило с вашей стороны. А теперь слушайте меня внимательно. — Смедли перегнулся ко мне через свой стол красного дерева, значительно постукивая по его отполированной поверхности ухоженным указательным пальцем:
— Я не Алекс Хантер, Харви. Учтите это. И дело вам придётся иметь не с болванами полицейскими, а со мной. С Гомером Смедли, который родился пятьдесят лет назад в Акроне, штат Огайо, и сегодня является вице-президентом третьей по величине страховой компании в мире. Я кое-что знаю про вас и потому будет только справедливо, если и вы кое-что узнаете обо мне. Вы лихо провернули дело Сарбина, и я не сомневаюсь в ваших умственных способностях. Это, конечно, не тот интеллект, который годится на что-нибудь, кроме этого конкретного рода деятельности, но я тем не менее всё равно уважаю его, потому что интеллект в наши дни — в любом виде — на дороге не валяется. Через несколько минут я вручу вам два чека — два настолько невообразимых чека, что от них будет долго болеть голова у нашего главного бухгалтера, и тем не менее вы их от меня получите. Взамен мне требуется одно — Синтия Брендон. Она нужна мне целой и невредимой. Если вы мне её не достанете, то пеняйте на себя.
— А если она уже на том свете?
— Об этом вам следовало думать раньше, Харви.
— Как понять фразу «пеняйте на себя»?
— А вы немножко дайте волю вашему воображению. Скажу вам одно: если вы провалите дело, то пожалеете, что родились на этот свет. Я довольно влиятельный человек и уж куда опаснее, чем этот ваш Алекс Хантер.
— Я это вижу, — весело отозвался я, хотя никакого веселья, честно говоря, не испытывал.
— Вы можете сказать пас, Харви. Отказаться от поручения. В таком случае будете уволены, что в общем-то не такая уж болезненная процедура. Вы просто выйдете через эту дверь и всё.
— Нет, нет, мистер Смедли, — быстро отозвался я. — Пятнадцать тысяч — хорошие деньги, и за эту сумму я готов на многое. Я готов даже вызвать ваш гнев. Поэтому я займусь делом Синтии Брендон.
— Отлично. В таком случае немного подождите, Харви. Скоро прибудут чеки. Я человек занятой, и у меня ещё масса разных дел.
Глава вторая
Помню, как в детстве я сдавал тест на интеллектуальные способности. Среди вопросов был и такой. Диаграмма изображала поле, обнесённое забором. Говорилось, что поле покрыто густой травой, в которую угодил бейсбольный мяч.
Нужно было взять карандаш и показать, какой маршрут избирает тестируемый в поисках мяча.
Тогда мне было всего-навсего двенадцать-тринадцать лет, но я живо смекнул, что им от меня надо. Они хотели получить аккуратно заштрихованное решёткой пространство. Но я-то знал, что ни один нормальный человек так действовать не станет. Если бы одна машина зашвырнула мяч, а другой было дано задание его отыскать, может и получилась бы правильная решётка на диаграмме, но человек, даже вполне разумный, будет беспорядочно передвигаться туда-сюда, тыча ногой в траву, пытаясь припомнить, куда направлялся мяч, когда он перелетел через забор, и размышляя над тем, отскочил он от земли или нет. Диаграмма его передвижений должна была бы по справедливости представлять беспорядочные каракули, лишённые какой-либо последовательности и чёткости.
Примерно так я и работаю. Линии моих перемещений и представляют каракули идиота, лишённые смысла для всех, кроме меня самого. Меня считают хитрым, смекалистым, изворотливым детективом. Но я просто-напросто тычу ногой в траву, надеясь, что нащупаю пропавший мяч.
Иногда, правда, меня ведёт интуиция, но не так уверенно, чтобы этим можно было бы хвастаться. Если же мне начинает мерещиться какой-то отблеск надежды, я звоню Люсиль Демпси, заместителю заведующего Доннеловского филиала Нью-Йоркской публичной библиотеки. Вышеозначенный филиал находится на Пятьдесят третьей улице между Пятой и Шестой авеню, прямо напротив Музея современного искусства. До самого недавнего времени там можно было съесть отменный ланч за один доллар. Потом, правда, цены подскочили, но всё равно за эти деньги лучше вас нигде не покормят. Сегодня, когда я позвонил Люсиль, она ледяным тоном осведомилась, не собираюсь ли я ещё раз рискнуть потратиться на подорожавший ланч. На что я сурово сказал нет, и вместо этого предложил перекусить на Женской бирже, угол Мэдисон-авеню и Пятьдесят четвёртой улицы.
— Харви, ты, наверно, шутишь.
— У меня небольшой невроз, что верно, то верно.
— Ты просто прелесть. Ты последний из великих мотов. Это у тебя род недуга.
— Чем плоха Женская биржа?
— Ничем, Харви. Это восхитительное место, и там кормят лучше, чем где бы то ни было в городе, и потрясающе дёшево. Хоть раз в жизни возьми меня в плохой ресторан, где ланч стоит дороже, чем доллар восемьдесят центов. Я сама заплачу по счёту. Ну разве можно на тебя сердиться, Харви?
Я отправился в банк и по дороге думал о Люсиль. Такой же невротик, как и все остальные жители Нью-Йорка, я однажды решил, что мне полезно пройти через психоанализ. Я одиннадцать месяцев посещал доктора Фреда Бронстайна на Восточной 76-й улице. Во время одного из сеансов я заговорил о Люсиль. Я хорошо это помню — ведь этому предшествовало одиннадцать месяцев абсолютной ерунды.
— Док, — сказал я Бронстайну в то утро. — Есть такая Люсиль Демпси.
— Так, так, продолжайте, — отозвался он с присущей ему спокойной небрежностью, хотя пальцы его сомкнулись на рукоятке скальпеля, который он уже был готов вонзить в глубины моего подсознания.
— Ей двадцать девять лет, её рост пять футов семь дюймов, у неё волосы цвета мёда и карие глаза. Она вполне не глупа. Она родом из западного Массачусетса и работает в Доннеловском филиале Нью-Йоркской публичной библиотеки. Она выпускница Радклиффа. Она пресвитарианка, хотя относится к религии вполне спокойно. Она влюбилась в меня по причинам мне совершенно непонятным и хочет на мне жениться.
Наступила пауза. Выждав приличествующее количество секунд я спросил:
— Ну так как?
— В каком смысле?
— Чёрт побери! Вы не собираетесь ничего сказать на этот счёт?
— А что тут скажешь, Харви. Это вы псих. А моя задача — слушать, а не комментировать.
— Огорчительно слышать такое от доктора, который считает, что он не лишён чувства ответственности.
— Это точно, Харви. Не лишён.
Я заплатил ему наличными. Он хотел прислать мне счёт, но я заплатил наличными, ушёл и никогда больше не вернулся. Теперь я вспомнил об этом эпизоде, идучи в банк. Временами мне сильно не хватало доктора Бронстайна.
Когда в банке у меня находятся дела поважней, чем оформление чека на покрытие алиментов, я имею дело с одним из молодых сотрудников, которого зовут Фрэнк Маклеффлин. Он на два года меня моложе и относится ко мне с уважением. Он сидит за перегородкой в углу большого зала с мраморными стойками и изразцовым полом и приятно мне улыбается. Когда в этот раз я положил перед ним оба чека, он исполнился соответствующего почтения.
— Это большие деньги, мистер Крим, — одобрительно пробормотал он.
— Причём те, что в маленьком чеке, занесите на мой счёт.
— Очень интересно иметь дело с людьми, мистер Крим, — заметил он, — которые называют чек в пятнадцать тысяч долларов маленьким. Но я вполне понимаю, что поскольку вы частный детектив, то такие случаи нередко происходят…
— Я не частный детектив, мистер Маклеффлин. Я работаю в отделе расследований страховой компании.
— Я говорил моим детям, что вы частный детектив. Вы, надеюсь, не имеете ничего против.
— Нет, нет, на здоровье.
— И ещё я им рассказывал, что у вас есть при себе пистолет.
— Чего нет, того нет.
— Правда?
— Пистолета нет, — извиняющимся тоном повторил я. — Видите ли, я знаю многих полицейских, и они очень огорчились бы, если бы у меня при себе оказалось оружие. Даже если бы мне удалось получить на него разрешение, они бы сделали всё, чтобы лишить меня его.
— Потому что вы могли бы застрелить кого-то из важных особ?
— Потому что я мог бы застрелить себя самого.
— Себя самого?
— Так точно.
— Ну разве я могу рассказывать об этом моим малышам? Вы, наверное, разыгрываете меня.
— Разве что самую малость.
— А я могу рассказать детям о большом чеке — о том, который на восемьдесят пять тысяч.
— Почему бы нет?
— Вы уверены, что хотите получить всю сумму чеками «тревеллз»?
— Да, пять чеков по десять тысяч, пять по пять и десять по тысяче.
— Неплохая получится пачечка, мистер Крим.
— Пожалуй, что так.
— Что ж, я во всяком случае лишь служащий банка…
Так или иначе в этот день я опоздал на несколько минут на свидание с Люсиль Демпси. Мне пришлось ждать, пока ребята банка свяжутся по телефону с фирмой и удостоверятся, что выражение моего лица было столь же честным и чистым, как и мои руки. Люсиль оккупировала последний свободный столик на Женской бирже, и когда я плюхнулся на стул напротив неё, сказала:
— Господи, Харви, ты сияешь, как чеширский кот. У тебя часом не день рождения?
— Нет, но я только положил на имя Харви Л. Крима пятнадцать тысяч долларов.
— Они все твои, Харви?
— Целиком и полностью — за вычетом налогов и того, что я хочу выделить женщине, на которой когда-то был женат. Хочу предложить ей семь тысяч, чтобы она отпустила меня на свободу. По слухам, у неё сейчас роман с одним типом, так что скорее всего она их возьмёт. Это значит, что у меня остаётся две тысячи долларов. Хватит на то, чтобы нам с тобой пожениться, провести медовый месяц на Канарских островах, а потом въехать в одну из этих квартирок на Третьей авеню.
— Ты сошёл с ума, Харви! Давай лучше закажем чего-нибудь поесть.
Пока мы ждали, когда нам принесут еду и во время еды я поведал Люсиль историю о Синтии Брендон и о ста тысячах долларов.
— Я не верю, — сказала она, выслушав меня. — Не верю и всё тут.
Я показал ей чеки на восемьдесят пять тысяч — аккуратная такая пачечка.
— Всё равно не верю, — отозвалась Люсиль. — Но скажи на милость, почему ты хочешь, чтобы деньги были в чеках «тревеллз»?
— Чтобы можно было спокойно носить с собой. Как ещё можно обеспечить такое количество долларов в кармане. Как ещё иметь при себе восемьдесят пять тысяч?
— Но зачем?
Подали десерт — лучший во всём Нью-Йорке. Я заказал мороженое. Я ел его изящно и аккуратно, а Люсиль смотрела на меня с ужасом.
— Знаешь, мне кажется, мир летит в тартарары, сказала она наконец. — Ничего общего по сравнению с тем, что было в моём детстве. Но наша цивилизация не может докатиться до того, чтобы третья в мире страховая компания давала тебе вот так за здорово живёшь восемьдесят пять тысяч, а ты бы понятия не имел, как собираешься ими распорядиться. Может, я ошибаюсь?
— Нет, я и правда понятия не имею.
— Тогда какая-то ерунда получается.
— Наверное. Но разве ты забыла — я сделал тебе предложение.
— Помню, помню. И ещё я помню, как ты уже просил выйти за тебя ту самую девицу Коттер. Неужели, по-твоему, у меня меньше ума, чем у неё?
— Ума у тебя больше, чем у любой девушки из всех, что я когда-либо встречал. Именно поэтому я очень надеюсь, что ты отыщешь ответ.
— Что случилось с Синтией?
Я оплатил счёт, мы вышли, и я проводил Люсиль до библиотеки. По пути она упомянула ряд свойств моего характера. Люсиль никогда не делает комплиментов, хотя уверена в обратном. На этот раз она заметила, что вместо того, чтобы заниматься чем-то полезным и творческим, я работаю ищейкой у большого дяди-букмекера, заключающего страховые пари. Мне это определение кажется слишком уж смелым и даже бестактным, но Люсиль не испытывает пиетета перед страховым бизнесом. Она считает, что он отрицательно воздействует на меня.
— Ты и правда хочешь вот так взять и распутать это дело? — удивлённо осведомилась она.
— Отчасти да.
— И хочешь, чтобы я нашла тебе ответ? Сказала, где Синтия?
— Ну хотя бы дала намётки.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
— Значит, ты сошёл с ума, — подытожила Люсиль.
— Нет, и ты скоро это поймёшь.
— Значит, ты полагаешь, что я вдруг возьму позвоню тебе и с бухты-барахты скажу: эта самая Синтия там-то и там-то?
— Может, не совсем так, но принцип верный.
— Ха! — фыркнула Люсиль.
Глава третья
Дом 626 на Парк-авеню занимает добрую половину квартала. В нём двадцать девять этажей и сорок три квартиры. Согласно статистическим данным, каковые наша компания обожает, полагая с Марком Твеном, что существует ложь, наглая ложь и статистика, — общее состояние обитателей дома 626 близко подходит к сумме в миллиард долларов. Именно поэтому попасть в этот дом немногим легче, чем в Форт-Ноксе. Однако, поскольку наша компания застраховала частную собственность жильцов этого дома на пять-шесть миллионов долларов, швейцара я знаю неплохо. Это большой толстый человек по имени Гомер Клапп. Его интеллектуальная оснастка, необходимая для этой должности, выражается в зверином подозревании всех и каждого, у кого за душой нет миллиона, в самых чёрных замыслах.
Он машинально протянул ко мне руку, в которую я автоматически вложил пятьдесят центов и объявил, что иду на свидание с Э. К. Брендоном.
— Ты зря разрываешь своё сердце, Харви, — сказал он, созерцая монету на ладони. — Я сам готов ссудить тебе эту сумму, причём без процентов. Можешь купить жетон для метро.