Раздался выстрел, и белка упала на снег. Но только после того, как в лесу замерло эхо, Саша отдал себе отчет в том, что произошло, и его охватило чувство огромной радости.

Увлеченный охотой, он, сделав привычные движения, выстрелил, как всегда теперь уже, с левой руки, но на этот раз без упора. Приподнятая правая рука, окрепшая за последние месяцы, поддерживала дымящиеся стволы. Воля и страсть охотника вернули ее к жизни.

Он понял, что был снова в строю.

Владимир Матов

СТАРЫЙ ЛИСОВИН

Струилась поземка. Зернистый снег перемещался по волнистой поверхности с легким звуком. Ветер раскачивал вершины мелколесья, за плечами деда Николая едва слышно пели стволы. Укрывшись за густой елью на опушке, отвернув наушники светлорыжей сурковой шапки, старик напряженно слушал. Звуки гона пропадали и возобновлялись. Временами песнь ветра старик принимал за голос своего Полкана.

Немного времени назад гон начался — и очень горячо — в осиннике за оврагом и удалился по его руслу. «В Грызловские мелоча увела, проклятая», — шептал старик, уверенный в том, что попалась лиса. «На беду не этот ли окаянный лисовин, будь он неладен»…

Нехотя передвинул дед Николай из-за спины рог, висевший на истрепанном покрытом поперечными трещинками ремешке, вдавил губы в костяной кружок наконечника. Призыв меди разнесся над полями и перелесками, смолк, повторился и замер на высокой ноте. Опустив рог, старик махнул рукой: и в тихую погоду из-за Грызлова не струбить, не то что поперек ветра!..

Медленным шагом направился Николай к оврагу и остановился на его берегу. Внизу был отчетливо виден двойной след: гонный лисы и собаки. Дед Николай долго стоял, приставив к уху согнутую ладонь. Шуршала поземка, трепетно шелестел одинокий коричневый не опавший во-время лист.

Старик задумался. Дело оборачивалось плохо. Началось оно с пустяков, с разговора перед прилавком в конторе заготовительного пункта, где несколько дней назад видел Николай зубоскала Лаврентия.

— Э, да дед Николай все еще с ружьем похаживает! — обидной улыбкой встретил старика Лаврушка. — А я думал нынешнюю зиму с печки не слезаешь…

Не ответив, Николай начал развязывать тугой узел мешка.

— Стариковское дело кроты, — продолжал Лаврушка, скаля молодые ровные зубы. — Летом — гуляй с палочкой как за грибами. Ставь капканы, да собирай по рублику за шкурку. Зимой — на что лучше под овчиной? А то ходи, мерзни… Убьешь или нет — как удастся…

— Не знаю, как вы, мы убиваем, — не глядя на собеседника, ответил дед, вытаскивая из мешка связку пушнины.

— Зайчишек, дедушка, стараешься, — рассмеялся Лаврентий.

— Лисички, бывает, попадают, — сказал Николай, выкладывая на прилавок пяток огневых шкурок.

— Небось стрихнином? — понимающе подмигнул Лаврентий.

— Но, ты! — заревел дед, надвигаясь на собеседника. — Без толку не завирайся!

— Серчать, дедушка, не нужно, — перестал улыбаться Лаврентий. — Это последний человек, если шуток не понимает.

Дед Николай отлично понимал шутки. Однако хорошие, а эта была скверной. Потому что полтора десятка лет назад судили Николая — тогда еще никто не звал его дедом — за это самое дело, за стрихнин.

Издавна по старой привычке травил волков и лис Николай, от отца научился. До империалистической войны первым человеком считался — волков-то была сила, напасть. На суде Николай так чистосердечно и объяснил причину. «На том и конец, даешь слово?», — улыбнувшись спросил судья. «Как бог свят!» — не к месту ляпнул Николай.

Дали Николаю условно, и он слово держал. О стрихнине, о том, как коптят на можжевеловом дыму рукавицы[8] давным-давно забыл.

Гаврила Иванович — приемщик — и тот за старика обиделся.

— Знаешь, Лавруша, поговорку, — водя по пушистому лисьему меху ладонью, спросил он, — «кто старое помянет»? Николай, даром что старик, по сдаче от тебя не отстает.

Взять хоть лисиц.: с этими будет тридцать пять шкурок… А у тебя сколько?

— Тридцать шесть, — неохотно ответил Лаврентий.

— Вот, — Гаврила Иванович отложил шкурки, — до конца квартала неизвестно, кто кого перекроет.

— Я, — не успев остыть, выпалил дед Николай. — Я и перекрою!

— Ишь какой сурьезный старичок! — прищурился Лаврушка.

— Вот, вот, — подхватил Гаврила Иванович. — Вот, пожалуйста, и соревнование.

— До полсотни, дедушка, дотянешь? — подмигнул Лаврушка.

— Стар я стал шутки шутить, — ответил Николай. — Не на Камчатке живем, наше место подгороднее! За весь сезон с чернотропа по четыре десятка не заколотили… А метели пойдут? Пурга?

— Боязно? — усмехнулся Лаврушка. — Я говорю, на печке вернее.

— Ничего не боязно, — загорячился Николай. — А вот по сорока штук до конца квартала. Тебе, значит, четыре, а мне пяток… И посмотрим, кто дотянет.

Пока составляли документ, Николай много передумал, да, пожалуй, и пожалел, что погорячился. Из пустяка вышло важное дело.

Лаврушка перестал насмешничать. Прощаясь с ним на крыльце заготпункта, Николай спросил:

— Значит, по чистой совести, без всяких там подвохов?

— Я, дедушка, не больно складно подшутил, — серьезно ответил Лаврушка, — только без злобы. И тебе меня обижать не следовало бы.

— А я, Лаврушка, ничего, — смутился Николай. — Я, значит только так, без умысла…

Возвратившись домой, Николай вылил в собачью кормушку половину чугуна мясного супа, и пока старый Полкан лакал, помахивая тяжелым гоном[9], дед прочувственно изложил своему помощнику трудности стоявших перед выжлецом задач.

— У Лаврентия смычок англо-русских, — доверительно сообщил дед Николай, — и по четвертому полю. Носы у них почутьистее твоего. Тебе, значит, приходится на опыт надеяться. Хорошо крепким морозцем прихватит — на морозе все собачьи носы одинаковы, а если мягко будет, с теми собаками равняться трудно. В холод другая беда — корка; ноги в кровь, раздерешь. Лапы, чтобы не трескались, буду тебе на ночь мазать коровьим маслом…

Два дня деду везло. В первое, утро поднятую Полканом в километре от колхоза лису, Николай перехватил на втором кругу. На второй день просто подвалило счастье: вернулся к ночи, притащил пару. Одну взял на гону, вторая перед вечером понорилась в деннике, откуда сумел старик ее выкурить. Зато следующие дни не принесли удачи. С большим трудом добыл Николай еще одну шкурку, а с пятой, как заколодило…

Подошел последний, крайний день… Деду недоставало одной единственной шкурки. И нужно было случиться такому несчастью, чтобы именно сегодня, в самый распоследний день напоролся Полкан на свежий след старой, видевшей виды лисы…

«Уж не этот ли окаянный попался», — настойчиво думал Николай, напрасно стараясь уловить звуки басистого голоса выжлеца, и представил себе на редкость крупного темного лисовина, известного многим охотникам в округе. Говорили — Николай не имел случая в этом убедиться, — что часть передних зубов у лисовина отсутствовала, настолько он был стар. Николай знал очень хорошо, что если увяжется надежная собака по его следу — считай день пропащим. Уйдет лис по прямой за несколько километров и начнет кружить по таким крепким местам, что лаза нипочем не угадаешь. И если нет охотника на норах — понорится, если же стоит кто на них, будет водить собаку до ночи. Гонял лисовина Полкан не один раз, но видеть старого зверя деду случалось редко, издали, а стрелять вовсе однажды, да и то неудачно — в чаще.

«Придется подваливать к собаке, на кругу словить и увести», — подумал Николай, направляясь в ту сторону, откуда не так давно доносились звуки гона.

Когда старик добрался до района гона, на безоблачном небе стояло полуденное, хоть и невысокое солнце. В его сиянии, в стеклянном блеске покрывавшей снега корки было что-то весеннее.

«Последний день. Лаврушка, небось, сдал норму и посмеивается», — думал Николай, входя в мелоча. — «Трубнуть разве еще разок?» — Николай остановился, прислушался, отвернув наушник, и потянулся было за рогом.

Слабый, знакомый только охотникам, звук учащенного дыхания, заставил Николая замереть. Инстинктивно старик сдернул с плеча двустволку, бесшумно взвел курки, отжав поочередно гашетки. В частом осиннике появился вдали вытянутый силуэт темнобурой лисы. «Ишь чорт хитрый, где ходит», — мелькнуло в мозгу и скорее с досады, чем в надежде на удачу, дед Николай поймал силуэт на мушку и нажал спуск.

Порыв ветра снес звук вместе с дымом. Силуэт лисы исчез из поля зрения, но какое-то, почти неуловимое, запечатлевшееся в клетчатке опытного глаза, движение зверя заставило Николая броситься вперед. Не обращая внимания на больно хлеставшие промерзшие сучья, продрался старик сквозь осинник и, убедившись, что излетные редкие дробины легли правильно, бегом направился вдоль следа. Николай остановился, не пробежав и двадцати метров. Рубиновым бисером лежала по правую сторону следа кровь.

Дед не стал ее рассматривать. Он знал, что лис ранен легко. На ходу перезаряжая ружье, старик побежал, что было мочи, в сторону от следа. «Нориться пойдет, к норам нужно поспевать, пока Полкан не добрал», — мелькало у него в уме.

Николай достиг изрытого норами склона оврага через несколько минут после того, как раздался первый басистый горячий взбрех по крови. Задохнувшись, хватаясь за деревья, дед скатился с откоса и огляделся. Слишком стары были норы, слишком много поколений лис рыли, расширяли, удлиняли узкие коридоры своих подземных владений. Множество отверстий чернело на поверхности и множество извилистых ходов пронизывало берег оврага… Слишком велика была занимаемая норами площадь, чтобы один охотник, где бы он ни стоял, имел возможность наверняка убить лису. Даже выбрать позицию, которая дала бы уверенность, что лиса не проскользнет незамеченной, оказалось возможным только перебравшись на противоположный склон.

Прислушиваясь к удаляющемуся голосу Полкана, бормоча себе под нос «опять на круги пошел, проклятый», — старик пересек овраг и остановился за невысоким густо разросшимся кустом орешника. От него до нор было не менее ста шагов. «Может, на счастье с моей стороны пойдет или низом вдоль оврага», — думал Николай.

Мысль о том, что стоять придется, быть может, очень долго, мало беспокоила старика. Он решил ждать до конца.

Не менее трех часов прошло с тех пор, как дед Николай встал за ореховый куст.

С тех пор гон, то удаляясь, то приближаясь, несколько раз обходил норы по большому кругу. «Придешь», — изредка шептал Николай. — «Пусть хоть одна дробина у тебя в ляжке сидит, а сидит-то она наверное»…

Усилившийся к вечеру ветер высвистывал в тонких ветвях. Ноги у старика застыли — он беспрестанно шевелил пальцами; коченели руки — крепче сжимал кулаки или осторожным движением подносил руку ко рту и старался через перчатки согреть пальцы дыханием. Но начало стыть тело, и Николай не знал, как согреться. Приходилось терпеть. «Такое уж дело», — думал Николай, ежась от холода. — «Терпи, старик, не простая лиса»… — Он боялся мечтать о возможности удачи, но иногда против воли представлял себе Лаврушкино лицо. Воображаемое лицо выражало смущение, а Лаврушкины глаза были устремлены на темную крупную шкуру. Пока, к сожалению, эта шкурка еще бегала по лесу…

Гон смолк. Вытянув шею, Николай беспокойно прислушался. Прошло десять — пятнадцать минут. Гон не возобновлялся. «Сколол, Полкан, притомился», — огорчился дед.

Оставалась надежда, что Полкан еще разберется в следах и хоть через силу, хоть шагом возобновит гон, и Николай не покидал своего места.

«Никак невозможно сегодня без лисы возвращаться», — мысленно говорил он какому-то воображаемому слушателю.

Вероятно, в сотый раз оглядел дед Николай противоположный склон, и вдруг старика бросило в жар. Около входа в один из расположенных на полугоре отнорков прямо против себя увидел Николай лисовина. Он сидел в настороженной позе, подняв голову, внимательно прислушиваясь, как и Николай. Не менее ста шагов отделяло старика от лисовина, и зверь готов был юркнуть в нору при малейшей опасности.

Долго смотрел Николай на красавца. Успел разглядеть необычайно темную с сединой шкуру. Лис сидел неподвижно, как изваяние.

Лис шевельнул головой. Николаи понял почему. Доносилось едва слышное взвизгивание Полкана. «Сейчас заревет, — с тоской подумал Николай, — а этот в нору»…

Осторожным движением, не спуская глаз с лисовина, продолжавшего смотреть в сторону, достал старик из поясного патронташа крайний слева патрон, что был снаряжен волчьей картечью, отжал рычаг и бесшумно переломил ружье. Ощупью вытащил из левого ствола патрон, снаряженный первым номером, и заменил его картечью. «Была не была», — думал Николай, выцеливая лиса, — «только для такого крайнего случая»…

За дымом старик перестал видеть зверя. Но дым еще не успел рассеяться, как обомлевший охотник увидел лисовина перед собой. Зверь стремительно мелькнул рядом с его ногами. Произошло почти невероятное: раненый лисовин бросился прочь от норы. Быть может, ему показалось, что поразивший его удар исходил именно оттуда… Лис скрылся так молниеносно, что дед не успел выстрелить вторично.

Через несколько минут в первый раз с утра Николай увидел Полкана. Выжлец шел довольно бодро, хоть и припадал на одну ногу.

Старик наманил собаку на свежий след. Полкан заголосил, как охрипший щенок, и сразу перестал хромать.

Полиловел снег, поблекло небо, когда дважды раненый лисовин повернул к норам. Закоченевший дед Николай, твердо придерживаясь старинного правила — не менять места, если гоняешь лису, все еще стоял за ореховым кустом. И то, о чем мечтал старик несколько мучительных часов, совершилось: лис пошел низом, оврагом.

Только что гон прерывался, но лишь на две-три минуты, и вдруг «колом», как говорят охотники, повалил на Николая. Приготовив ружье, дед стоял как изваяние, беспокойно бегая глазами по сторонам. Вот уж и Полкан недалеко, «значит на хвосте висит, — мелькнула мысль. — Да где же ты, хитрюга? Неужели стороной…»

Но не стороной шел старый лисовин. Одновременно услышал дед Николай дыхание зверя и увидел его самого на открытом месте на дне оврага.

Хоть и дрожали остывшие руки, не спеша тщательно выцелил Николай и уверенно нажал гашетку.

Поджидая выжлеца, едва передвигавшего ноги, забыв о холоде, дед стоял над своим трофеем, улыбаясь в усы.

«Рановато еще на печку», — бормотал Николай, любуясь редкой шкуркой. — «Вот тебе, Лавруша, и кроты! Недаром мерз старик целый день… Такую красоту хоть в Москву не стыдно».

Александр Куликов

С ГОНЧИМИ

На Хакасскую степь упал первый пухлый снег. Побелели крыши изб села Сабинка, безлесные сопки, окруженные каменными бабами курганы в степи. Колхозные отары ушли из степи в кошары. Для 15-летнего чабана из колхоза «Новый быт» Василия Малафеева наступила желанная пора охоты по мелкой пороше на лис и волков. А охотник он редкостный, пожалуй, единственный по всей степи. Промышляет Василий с гончими. Их три у него: Пальма, Чернять и Догонка. Гончаки хотя и не чистых кровей, но работают отлично, не дают лисе хода, когда идут по ее горячему следу. Есть у Василия еще одна собака — волкодав Роберт. На лис Роберт тяжел на ходу, не смекает их хитрые уловки, а наткнется на волчий выводок, спуску серым разбойникам не даст.

Раннее утро. Еще до рассвета вышел Василий с гончаками в запорошенную снегом степь. До лисьих мест километров восемь от деревни. Накормленные с вечера собаки спокойно идут на своре. За высоким курганом в небольшой впадине — степная речка, высокая, еще не закрытая снегом трава по берегам, кочки, редкий кустарник.

Падает негустой снег — лучшее время для гона красного зверя. Занятая мышкованьем по пороше, лиса в снегопад далеко не видит. В кустах над речкой застрекотала сорока. Не спуская собак, Василий оглядел приречную впадину и заметил недалеко от кустов лису. Она кралась между кочками, поднимала временами голову, видимо, принюхиваясь — не грозит ли откуда-нибудь опасность, и снова, припадая к земле, стлалась среди кочкарника, опустив пушистый хвост.

Василий «кинул» на зверя Пальму и Чернять.

— Усь… усь… — разнесся его звонкий голос.

Собаки стремглав понеслись вдоль ложбины. Прошло не больше минуты, как они уже натекли на лисий след. Тонкий переливистый голос Пальмы, идущей впереди, сказал охотнику, что гончаки «повели зверя». С кургана Василий видел, как лиса вынеслась из кочкарника на ровное место, промчалась по нему и направилась в кусты. Голоса стали удаляться от кургана.

Подняв трубу[10], лиса бежала в кустарнике, делая сметки и узлы, стараясь обмануть собак. Вот она выметнулась из кустов в кочки и пропала. Собаки проскочили мимо лисы, растянувшейся под травянистой кочкой. Плакучий голос Пальмы и густой, с перерывами басок Черняти донесся до Василия. По их оттенкам он определил, что собаки потеряли след. Временами лай собак затихал, слышалось лишь взвизгивание. Они шарили в траве, в кустарнике и вот вновь залились во впадине их голоса. Пальма и Чернять опять натекли на горячий след.

Прислушиваясь к голосам собак, Василий ясно представлял себе картину гона, зная, что Пальма и Чернять стараются выгнать лису из кустов и кочкарника на степь. Догонка, нетерпеливо взвизгивая, рвалась на своре.

— Цыц… — строго прикрикнул на нее Василий.

Отрезанная Чернятью от кустарника, увертываясь от наседающей Пальмы, лиса махнула трубой и кинулась по пологому склону на степь. Собаки залились звонким лаем и, не покидая следа, вели лису к кургану. Но вот лиса, снова резко изменив направление и занеся трубу вправо, понеслась к спасительным кустам. Пальма проскочила вперед, но Чернять, отжав лису от впадины, идет с ней почти голова в голову. Теперь уже весь гон на виду у Василия.

Каменная баба на кургане, за которой он стоит, бесстрастно смотрит пустыми глазницами в степь. Низкорослый, с раскрасневшимся лицом, с живыми серыми глазами, с выбившимися из-под шапки светлыми волосами, подавшись вперед, Василий еле сдерживает Догонку. С черными подпалинами вытянутое тело собаки вздрагивает от возбуждения. Ноздри ее раздуваются. А впереди, метрах в полуторастах от кургана, уже происходит свалка. Чернять резко с ходу кинулась на шею лисы, Обе они перевернулись на пухлый снег, но, улучив мгновенье, лиса вскочила, и, сделав увертку вправо, потом влево, отвиснула от собак и понеслась по степи к кургану. Там, под камнями — норы барсуков, сурков, там теперь единственное ее спасение, если охотник и собаки не отроют норы с забившейся в нее лисой.

Теперь настал черед Догонки завершать гон.

Василий спускает ее со сворки.

— Усь… усь… — кричит он и выбегает из-за каменной бабы.

Догонка стремительно, как стрела, выпущенная из тугого лука, мчится наперерез лисе. Спасенья ей уже нет. Золотым червонцем катится она к кургану. Голоса собак сливаются в торжествующем реве. Лиса делает последнюю увертку — сразу кидается влево, труба ее заносится вправо. Чернять и Пальма проскакивают опять вперед.

— Усь… Догонка, усь!.. — Василий, в охватившем его азарте, сбрасывает шапку и видит, как Догонка в несколько прыжков догоняет лису и валится на нее.

* * *

В семи километрах от деревни, как блюдце, налитое водой, степное озеро. Вокруг него кочкарник, трава. Летом тут гнездуют птицы, тучей поднимаются над озером, вспугнутые выстрелом охотника. Ударили в начале ноября морозы, заковали крепко в ледяные оковы озеро, а вокруг него еще бесснежная степь.

Пошел Василий за лисами по чернотропу, завернул к озеру, кинул в «остров» своих гончаков. Лисий след пахучий. Рыжая Пальма первой натекла на след, подала голос; ей отозвалась Чернять, густо, с хрипотой залаяла Догонка. Перекликнулись и пошли, заливаясь, по горячему следу.

Любо молодому охотнику слушать голоса своих собак. Вот прошли они один круг, пошли второй кругом озера, повернули обратно — гонят лису на охотника. Все ближе, ближе. Василий насторожился с ружьем. Мелькнула красная молния в кочках, выкатилась лиса на чистинку, но, увидав охотника, повернула и пошла прямиком на озеро.

Влетевшие на лед смаху собаки наседали на лису. Догонка уже готовилась вцепиться в лисью шею, лиса огрызнулась, с необыкновенной ловкостью и быстротой резко вильнула в сторону, распустив трубу, вытянув острую мордочку, словно поплыла по синему зеркалу озера. Собаки, не ожидавшие от лисицы такой прыти и увертки, как на коньках, раскатились по отшлифованному степными ветрами льду. Но вот они снова выровнялись, гонят лису, а та — опять в сторону, и вновь раскатываются по льду гончаки.

Долго лиса катала собак. Огненно-красная спина ее мелькала то вправо, то влево, то она катилась прямо, то, внезапно распластавшись на льду и пропустив собак, лиса резко повертывала назад. После одного из таких маневров, раскатав погоню, лиса выскочила на берег и скрылась в кочках.

— Ушла!..

Нет. Затихшие было на минуту два голоса собак снова залились, потом сразу замолкли. Какая из собак первой свалила лису — Василий не видел. Когда он подбежал к ним, лиса, вытянувшись, лежала между кочками. Вывалив языки, тяжело дыша, собаки сидели вокруг нее. Василий поднял лису. Лапы ее были в крови. Ни одного когтя не осталось. Все оборвала об лед.

Досталось от катанья по льду и собачьим лапам.

* * *

Волчица шла впереди. За ней гуськом, растянувшись в ниточку — молодняк. Временами волчица поднимала морду, нюхала воздух и каждый из пяти волчат повторял ее движение. День был серый, но теплый. Накрапывал мелкий дождь. В серой мгле тонули вдали предгорья Саян.

Стая шла к топольникам. Осенний ветер уже давно сорвал с тополей лист. Потемневшие от дождя, деревья стояли среди безлесной степи большим кустом и глухо шумели от ветра голыми ветками. Внезапно волчица остановилась, села, вытянув хвост по мокрой побуревшей траве, и потянула воздух. Ветер нанес запах человека. А вон и сам он на коне выехал из топольников, остановился на опушке.

Василий тоже увидел стаю.

— Роберт, усь!.. усь!.. — вскричал он.

Большой черный волкодав, увидев сидящих на бугорке волков, сорвался с места и скачками через кусты полыни помчался к стае.

У волчицы не было желания вступать в драку. Она была голодна. Один заяц и зазевавшаяся в траве куропатка не насытили и волчат. Не до драки, когда бурчит от голода в брюхе. Вскочила, сверкнула злыми голодными глазами и широким махом повела стаю к степным логам. Но не так-то легко отделаться от опытного волкодава Роберта. Он несется уже наперерез стае, а за ним, в отдалении, на пегом коньке, с ружьем в руке охотник.

— Усь!.. Роберт, усь!.. — кричит он.

Но Роберт уже не слышит крика своего белобрысого востроносого хозяина. Густым заливистым лаем оглашая степь, он врезается в стаю. Разбегается в стороны молодняк.

Подняв шерсть, оскалив красную с острыми клыками пасть, матерая волчица рванулась к волкодаву. Вот они оба встали на дыбы, цепко обхватили передними лапами друг друга. Глаза налились кровью, брызжет желтая пена. И зверь и собака острыми клыками пытаются вцепиться в горло врагу. Не разжимая лап, они падают на землю.

Погоняя Пегашку, Василий скачет к месту боя. Отбежавший в сторону молодняк расселся по бугру. Подхваченный ветром, далеко разносится по степи их вой.

Осадив коня, Василий соскакивает и берет ружье наизготовку. В тридцати метрах от него катается на мокрой траве серо-черный рычащий комок. Клочьями летит шерсть. Схватка смертельная. Кто-то из двух не уйдет живым, останется лежать с разорванным горлом.

Подмятая Робертом волчица вырывается и отскакивает в сторону. Не медля ни секунды, Василий вскидывает переломку и посылает в голову зверя заряд картечи.

Роберт бросается на упавшую волчицу. Василий с трудом оттаскивает его.

— Теперь пойдем собирать других, — ласково говорит сероглазый охотник и гладит черную взъерошенную спину собаки.

Оставив убитую волчицу на месте, Василий, вскочив на коня и крикнув собаке «Усь!», едет на волчьи протяжные голоса.

Опережая его, черный волкодав несется к недалекой каменистой балке.

Н. Устинович

ЛЕБЕДИНАЯ ДРУЖБА

Бакенщик Никита Семенович Волков жил далеко в тайге, на берегу большой реки. На много километров кругом не было здесь другого жилья, кроме маленькой сторожки, редко забредал сюда новый человек. Но Никита Семенович не скучал. Все свободное от работы время проводил он на охоте и рыбной ловле. И занимался старик этим делом, с таким увлечением, что порой забывал про пищу и сон.

Чаще всего навещал Никита Семенович небольшое озеро невдалеке от сторожки. Это было очень красивое озерцо, со всей сторон окаймленное густым лесом. Тут водилось так много рыбы, что бывали случаи, когда бакенщик, закинув сеть, с трудом вытаскивал ее из воды.

За много лет жизни на одном месте старик очень хорошо изучил озеро. Он знал чуть не каждую кочку на его берегах и мог бы, пожалуй, обойти вокруг него с закрытыми глазами. А уж про подводные коряжины и говорить не приходилось: они были у рыбака на самом строгом учете.

Знал Никита Семенович наперечет и всех обитателей этого тихого уголка. В заросшем осокой заливчике каждую весну устраивали свои гнезда утки. Летом, когда появлялись утята, они днем и ночью шелестели в прибрежных камышах. Дальше, в густом ельнике, часто слышался протяжный свист, — там жили рябчики. По илистым отмелям постоянно разгуливали суетливые длинноносые зуйки…

Так было из года в год, пока не случилось на озере небывалого события.

Однажды утром, вытаскивая из воды корчаги, Никита Семенович взглянул на противоположный берег и застыл от изумления. У осоки, на освещенных зарей волнах, тихо колыхались две диковинных птицы. Белые как снег, большие, с длинными гибкими шеями, они были красивы, словно посланцы из сказочной страны.

— Лебеди! — догадался бакенщик.

Каждую весну и осень видел он в поднебесье перелетные стаи этих птиц, но где они делали остановки, Никита Семенович не знал. На памяти старика это были первые лебеди, посетившие тихое таежное озеро.

— Ах, хороши! — залюбовался бакенщик редкими гостями. — Царь-птица!

А лебеди, будто зная, что ими восхищаются, гордо озирались вокруг, косясь на свои отражения в прозрачной воде. Они долго сидели на одном месте, прихорашиваясь перед притихшей птичьей мелочью, потом разом повернулись и неторопливо уплыли в залив.

С этого утра Никита Семенович видел лебедей каждый день. Птицы решили обосноваться в тайге на постоянное жительство и вскоре начали строить на маленьком островке гнездо. Сильными клювами ломали они сухой камыш, собирали прошлогоднюю осоку и таскали все это на свой островок. А когда гнездо было готово, лебедка стала нести большие бледножелтые яйца.

В это время к островку не смела приблизиться ни одна птица. Стоило какой-либо утке опуститься на воду близ гнезда, как лебедь свирепо бросался вперед, и непрошенная гостья в испуге улетала.

Так проходили день за днем. Никита Семенович, рыбача на озере, с интересом наблюдал за жизнью лебедей. Он видел, как у них появились четверо лебедят, как учили их родители добывать пищу. А когда птенцы подросли настолько, что сравнялись по величине с взрослыми утками, все семейство переселилось на впадающую в озеро речку. Бакенщик догадался, что для старых лебедей настало время линьки.

Около двух недель прожили беспомощные, словно ощипанные птицы в глухой уреме, не показываясь на открытых местах. Никита Семенович, плавая на лодке, всякий раз подолгу смотрел на островок и, не видя там белоснежных красавцев, тихонько вздыхал. Озеро потеряло свою прелесть, стало скучным и обыденным.

Но вот однажды над тайгой раздались протяжные трубные звуки. Бакенщик вышел из сторожки и увидел, что все лебединое семейство кружит над озером, купаясь в ярком свете полуденного солнца…

Лебеди вернулись к своему островку, к опустевшему гнезду, и озеро снова ожило, как оживает с возвращением хозяев покинутый дом. Опять Никита Семенович стал часами любоваться на гордых, осанистых птиц. Теперь старик уже с трудом отличал старых лебедей от молодых. И он с грустью думал о том времени, когда все семейство улетит на зимовку в теплые края.

А время это приближалось. Уже начали желтеть листья на деревьях и полегла в прозрачной воде трава. Журавли табунились на болотах, наполняя окрестности задумчивым курлыканьем. Все холоднее становились темные ночи, чаще дул северный ветер.

Как-то рано утром до таежного озера донеслись еле уловимые звуки серебряных труб. Никита Семенович поднял голову и увидел в бездонной голубизне сентябрьского неба легкую цепочку лебединой стаи. Птицы улетали на юг, прощаясь до весны с родными местами.

В ту же минуту из-за островка шумно поднялась вся лебединая семья. Сделав над озером круг, белоснежные птицы взмыли в поднебесье. Бакенщик долго смотрел из-под ладони им вслед, и когда обе цепочки соединились, помахав рукой, сказал:

— Счастливый путь!

И вдруг Никита Семенович заметил, как от стаи одна за другой отделились две птицы. Медленно кружась, они стали снижаться над тайгой. Вскоре оба лебедя опустились на воду и, тревожно трубя, стали метаться по озеру.

— Да это же старики! — узнал бакенщик. — Чудно что-то… Почему они вернулись?

Этот вопрос несколько дней не выходил у Никиты Семеновича из головы. Он чаще обычного стал приходить к озеру, надеясь найти там разгадку. Но наблюдения ничего не объяснили. Птицы вели себя как обычно, лишь лебедь иногда, без всякой видимой причины, вдруг поднимался с криком в воздух и подолгу кружил над тайгой, словно порываясь улететь в далекий путь. Потом он садился на воду рядом с лебедкой и нежно гладил по ее перьям большим черным клювом.

Больше всего удивляло бакенщика то, что лебеди, повидимому, и не думали улетать на юг. Наступали холодные осенние дни, все меньше и меньше оставалось перелетных птиц в тайге и на реке, а лебеди, как ни в чем не бывало, плавали вокруг островка или отсиживались от непогоды в побуревших камышах.

Наконец, промчались запоздалые гусиные косяки. Среди оголенных деревьев зашумел пронизывающий ветер, в воздухе замелькала снежная крупа. На озере появились забереги; волны обламывали их с краев, и тонкие льдинки подолгу колыхались, тускло поблескивая под угасающим солнцем.

По реке прошли последние пароходы. Никита Семенович начал снимать с якорей бакены и, занятый этой работой, не заметил, как пролетело время. Однажды ночью на скованную морозами землю выпал снег и больше уже не растаял. Наступила долгая сибирская зима.

Лебеди перебрались к устью впадающей в озеро речки. Это место, где постоянно бурлила на подводных камнях вода, никогда не замерзало, и старик подивился чутью птиц. Как они могли узнать, не бывая здесь зимой, что полынья в устье не затягивается льдом даже в самые лютые морозы?

Зима же в этом году начиналась на редкость суровая. Не прошло и месяца с тех пор, как выпал первый снег, а тайга уже трещала от мороза, какой не всегда бывает даже в январе. Лебеди съежились, нахохлились и совсем не походили на тех царственных птиц, что так гордо красовались на озере летом.

— Ох, замерзнут, бедняги… — вздыхал Никита Семенович, шагая по толстому льду. Рыбаку здесь больше нечего было делать, но лебеди не давали ему покоя, и он каждое утро приходил сюда, чтобы хоть издали посмотреть на них. И глядя на лебедей, добывающих со дна какую-то пищу, старик иногда думал:

«А может и перезимуют… Большие, сильные птицы. Велик ли воробей, а самые трескучие морозы переносит…»

Но эти слабые надежды не сбылись. Однажды ночью разгулялась бешеная пурга и Никита Семенович, лежа на теплой печке, долго слушал, как грозно гудит потревоженная тайга и воет в трубе ледяной ветер. Сухой колючий снег с силой хлестал в стекла. Потом окна завалило сугробами и в избушке стало тихо, как в подвале…

Утром пурга унялась, стало немного теплее. С трудом выбравшись из сторожки, бакенщик, увязая до пояса в снегу, пошел на озеро.

У полыньи все было так же, как и всегда. Искрился на солнце голубой лед, бурлила вода, в морозном воздухе клубился пар. Только лебеди куда-то бесследно исчезли.

Никита Семенович долго бродил вокруг полыньи, копался палкой в снегу, приглядывался к каждому бугорку. Старик уже совсем было решил возвращаться домой, когда вдруг наткнулся на птиц под крутым берегом речки. Тесно прижимаясь друг к другу, сплетясь длинными шеями, лебеди сидели неподвижно среди кустов.

Бакенщик хлопнул рукавицами. Птицы не пошевелились. Тогда старик сделал несколько шагов вперед и только тут увидел, что лебеди мертвы.

Грустно опустив голову, Никита Семенович стоял над замерзшими птицами, и перед ним, как видение, всплывала эта гордая пара на зыбких волнах, освещенных розовыми отблесками утренней зари… Затем, подняв лебедей на плечи, бакенщик побрел домой.

В этот день старик был скучен и неразговорчив. Сидя на табуретке, он сосредоточенно точил и без того острый, как бритва, охотничий нож.

— Что же с ними делать, дедушка? — потрогала лебедей внучка Галя. — Перья ощипать?

— Не трожь, — глухо ответил Никита Семенович. — Поставлю я их в избе на память.

Он стал препарировать лебедку и вдруг, оживившись, подозвал Галю.

— Смотри-ка, смотри! Видишь?

— Вижу, — отозвалась девочка. — Нарост на крыле, — кость, наверное, перебита была…

— То-то и оно! — воскликнул Никита Семенович. — Летать-то она летала, а пуститься с таким крылом в дальний путь не решилась.

И тут бакенщик совершенно ясно вспомнил, как летом он примечал, что лебедка очень неохотно поднималась в воздух, а если и летала, то всегда медленнее, чем лебедь.

— Потому она и зазимовала… — сказал Никита Семенович, как бы отвечая на свои мысли.

— А лебедь зачем же остался? — спросила Галя. — Ведь он здоровый был.

Бакенщик долго молчал, глубоко затягиваясь дымом из трубки, потом тихо произнес лишь одно слово:

— Дружба!..

Илья Мухачев

ПО ПЕРВОМУ СНЕГУ



Морозно. Выпал первый снег.
Дорожные закончив сборы,
По чистой, хрупкой белизне
Промысловик уходит в горы.
Там, блеклою травой шурша,
Буранных дней приход почуяв,
Чтобы покоем подышать,
В лесную глубь зверье кочует…
Но звонкий выстрел под горой—
И зверь бежит, забыв свой роздых,
А пуля вслед — и голубой
Слегка посвистывает воздух…
Где зверь упал, там ал снежок…
И, вылетев из чащи мглистой,
Таежный робкий ветерок
Играет шерстью серебристой.
А в отдаленье шорох лыж:
То смелый, ко всему привычен,
Лесную нарушая тишь,
Промысловик спешит к добыче.



Илья Мухачев

МОЛОДОЙ ОХОТНИК




            I



Он любит горы, долины, тайгу,
Быстрого зверя стрелять на бегу…
Он любит весен таежных цвет.
Ему восемнадцать веселых лет.



            II



Широкая лунность, звезда впереди.
В такую погоду не раз он ходил
На шуструю белку. Хрустели снега.
Шумя, перед ним расступалась тайга.
На теплые плечи с вершин голубых
Сыпалась изморозь — пороха вспых.
Рассвет начинался, и в белом лесу
Мороз был звонок, прозрачен, сух…
Он шел без дороги в страну кедрача
И ствол малопульки мерцал у плеча.
Он целился верно. И выстрел был меток,
И падала белка пушистой кометой
С размашистой ветки. И воздух качало,
И сыпало солнце косыми лучами.



            III



Он любит костра золотистый огонь,
Веселую песенку спеть под гармонь.
И, высыпав жаркие сердца слова,
Любимую девушку поцеловать…
Он любит весен таежных цвет,
Ему восемнадцать веселых лет.



Илья Мухачев

ПУРГА



Охотник до солнца ушел в тайгу,
Снег падал на плечи бел.
Горы молчали. Ветер в логу
Лесную легенду пел.


Юные сосны там и тут
Прятали кос убор.
Небо темнело. Обрывки туч
Плыли по склонам гор.


Там, где таежный кустарник сед,
В кругу ледяных болот,
Охотник напал на звериный след
И молча шагал вперед.


Но у поляны, за спуском крутым,
Где хмуро глядел откос,
Тропа изогнулась. И снег, как дым,
Над белым огнем берез.


И все зашумело. От крепкого сна
Проснулся глухой бугор.
Тайга зашаталась, как будто она
Пыталась лететь в простор.


Никто не окликнул сквозь пестрый гам,
Сквозь белую кипень тут:
Охотник, как бы ты ни был упрям,
Найди под скалой приют…


Лишь сивая грива слепой тайги
Да павшего дерева гул…
И черная шапка в дыму пурги,
Качаясь, плыла в тайгу.


Пурга бушевала, пока сухой
Мороз не хлынул с небес,
Пока не укрылся белой дохой
Зеленоватый лес.


Пускай все тропинки позамело
Той бешеною пургой,
Охотник под вечер вернулся в село
С добычею дорогой.


По рыхлой дороге он грузно шагал,
Тряся лохматым плечом…
Видно, в тайге ни мороз, ни пурга
Охотнику нипочем.



Г. Федосеев

НЕПОКОРЕННЫЙ

Это было в ноябре, когда по Саянам бушевали снежные бураны. Я с охотником Василием Мищенко возвращался из своего лагеря, расположенного на Сухом Логу, в жилые места. Шли Черным белогорьем. Всюду на необозримом пространстве лежала снежная белизна гор, окаймленная по склонам черной границей леса. Белизна будто скрадывала бугры, ложки и шероховатую поверхность белогорья — все казалось гладким, ровным. Мы торопились. Хотелось к вечеру добраться до вершины реки Кингаш и там, в кедрачах, заночевать. Лыжи легко скользили по отполированной поверхности надувов. Встречный ветер обжигал лицо, стыли руки, и мы с трудом отогревались ходом. За последним подъемом недалеко показался и лес Кингаша. Мы прибавили шаг и через час уже скатывались к реке.

В верхнем ярусе, у границы с белогорьем, лес мелкий, чахлый — это от постоянных ветров и непосильных морозов, но ниже он рослый, стройный, и уже у русла реки нас встретила густая кедровая тайга. Как только мы спустились туда, сейчас же стали подыскивать место для ночевки. В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды, но нам удалось найти такой, под которым не было снега, и мы сейчас же развели костер и приступили к благоустройству своего ночлега. Уже нарубили хвои для постелей, сделали заслон от непогоды, как снизу послышался лай собаки. Мищенко долго и внимательно прислушивался.

— Однако, это Петрухин кобель лает, Соболь, — сказал он, и, несколько подумав, добавил: — Придется итти, не он, так кто-то другой тут промышляет.

Мы надели котомки и, с надеждой на лучшее, ушли вниз по Кингашу. Сумерки уже окутывали тайгу. Крепчал мороз, и все окружающее нас готовилось к длинной ночи. Вдруг пахнуло дымом, и скоро мы увидели на небольшой поляне примостившуюся между двух елей палатку. Тут же рядом, у саней, кормилась лошадь. Черный кобель, выскочив из-под саней, с лаем бросился на нас, но, узнав Мищенко, по-приятельски облапил его. Нас встретил уже пожилой, слегка сгорбленный человек. Мы подошли и поздоровались. Это был известный саянский промышленник из деревни Абалаково Петруха Кормильчик. На нем низко на плечах, подвязанная широким ремнем, висела старая, уже выбитая дошка. Глубоко сидящая на голове шапка, сшитая из козьих лап, тоже была старая, и только унты с длинными голяшками щеголяли своей новизной.

— Заходите, раздевайтесь, — проговорил он после минутного молчания. — Чай готов, будем ужинать. — И старик засуетился.

В палатке было тепло и уютно. От кедровой хвои, которой толсто был устлан пол, шел смолевый запах. На железной печи, шумно играя крышкой, кипел чайник. Мы сняли котомки, разделись и стали отогреваться.

Через полчаса все сидели за чаем. Из разговора я узнал, что Мищенко и Кормильчик — близкие люди. Первый рос и, как говорят в Сибири, поднимался на ноги у Кормильчика, он-то и сделал из него прекрасного охотника и незаурядного следопыта. Василий расспрашивал его о своей семье, которую он покинул еще весной, уходя в экспедицию, о близких, и только несколько позже спросил:

— Неужто зверя ближе нет? Что за неволя заставила ехать так далеко?

— Как нет, везде он есть, да только там ближе не с моей теперь силой взять его.

Он допил чай и отставил чашку.

— Неделю назад, — продолжал Кормильчик, — беда стряслась над нашим маральником. Заскочили волки и шесть зверей убили, окаянные. Ведь случая не было, чтобы хищники могли перескочить через этакую изгородь. Вызвали меня и деда Леваху на правление. Ну, говорит председатель, как же вы, деды, добро колхозное просторожили. Хотя и не совсем наша вина, но оправдываться не стали. Вот и пришлось ехать добывать зверя, сами знаете, его в сельпо не купишь. Дневать бы завтра остались, — вдруг обратился он ко мне.

— Как Василий, он, ведь, домой торопится, а мне все равно, можно и отдохнуть, — ответил я ему.

— Да не отдыхать, — перебил меня Кормильчик, — хотел просить Василия помочь мне зверя поймать, все же вдвоем легче и надежнее.

— Живьем зверя? — переспросил я. Это меня заинтересовало. Пришлось согласиться. Но при одном условии, что и я приму участие в этом необычном промысле.

Морозная ночь низко спустилась к тайге, и еще не успела темнота упрятать долину, как все кругом нас закуржало. В лесу стало тихо, и только однотонно похрустывал, кормясь зеленым сеном, конь. После утомительного перехода через Черное Белогорье спали крепко, но недолго. Далеко до рассвета нас разбудил старик. Завтрак уже был готов. Мы быстро оделись, освежились холодной водой и, закусив, стали готовиться в путь.

Мищенко и Петруха взяли с собой в котомки по большой сохатиной коже, мягко выделанной, камусы[11] и по нескольку концов веревок, я же — продукты, топор и котелок. На мой вопрос: почему они не берут с собой ружья, Кормильчик ответил:

— К чему они, лишняя тяжесть, не нужно.

Тонкая полоска света уже окрашивала восток. Передом шел Мищенко. За ним Петруха. Куда девалась его старость? Как только он пошевелил лыжами, сразу исчезла сгорбленность, он стал более подвижным, ловким, и я с трудом поспевал за ним.

В тайге становилось все светлее и светлее, скоро из-за гор показалось и солнце. Мы обошли несколько вершинок и без результата уже подходили к вчерашнему своему следу, как вдруг идущий впереди Мищенко круто повернул вправо и, затравив лыжи, рванулся вниз. Следом за ним свернул и Кормильчик. У поворота я увидел три свежих следа изюбрей. Промышленники уже были далеко и, мелькая между кедрачей, скрылись с глаз. Там, в ключе, они подождали меня, покурили, подтянули юксы на лыжах и, не торопясь, все мы тронулись дальше.

Звери шли густым кедрачом и, кормясь на ходу, срезали острыми зубами тонкие ветки берез и рябины. Мы подвигались их следом. Меня немало удивляло странное поведение промышленников. Они будто забыли про осторожность, громко переговаривались; иногда, сбивая с лыж снег, стучали бадожками, и вообще шли шумно, тогда как всякая охота по зверю требует от охотника исключительного умения передвигаться бесшумно и держать себя незамеченным. Их поведение было для меня непонятным.

От первой разложины звери пошли крупными прыжками, видимо, там они услышали нас. Идущий впереди Мищенко прибавил шагу, но Петруха сейчас же крикнул:

— Не торопись, пусть идут своим ходом.

Звери, почуяв опасность, быстро удалялись и, верные привычке убегать от врага в гору, и на этот раз пробивались к белогорью. Мы неотступно шли за ними. Часа через полтора кедровая тайга стала редеть, появились невысокие ели и прогалины чистого снега. Вдруг впереди мелькнула серая тень, затем вторая, третья. Промышленники задержались.

Уже больше двух километров звери шли одним следом, пробивая себе дорогу по глубокому снегу. Но чем круче становился подъем, тем глубже был снег и тем все медленнее и медленнее они уходили от нас. Теперь мы чаще стали видеть их остановки и даже лежки.

Покурив, охотники выбили трубки, заткнули за пояс кисеты и, не торопясь, продолжали свой путь. Солнце уже было за полдень. Еще немного времени, и на небольшой поляне мы увидели изюбрей. Сбившись в кучу, они смотрели на нас. Позади всех стоял крупный бык. Развернув перед нами красивые десятиконцовые рога, он, как изваяние, оставался на минуту недвижимым. Что-то непередаваемое, величественное было в его позе.

— Неужели он сдастся? — думал я, рассматривая зверя. Не верилось, чтобы этот гордый красавец Саян мог распрощаться со свободой. Рядом с быком стояла матка. Не отводя от нас взгляда, она топталась на месте, а из-за ее спины, подняв голову, со страхом выглядывал нинян. Помахивая маленькими рожками, он, казалось, больше всех был возмущен нашим преследованием.

Неожиданно Мищенко стукнул бадожком о березку, и сейчас же бык огромными прыжками рванулся вперед. Следом за ним бросились и остальные. Теперь все они шли на наших глазах не более как в 150 метрах. Мы видели, как, утопая до полбока, бык бороздил грудью снег. Он шел тяжело, часто останавливался, нервничал и прыгал. Иногда, охваченная страхом, вперед выскакивала матка; тогда еще медленнее шли звери. Бык злился, бил матку передними ногами и, если это не помогало, отталкивал ее и сам выскакивал вперед. Теперь было ясно, что глубокий снег сломил им силы, и звери все чаще и чаще стали останавливаться. Казалось, что под действием усталости у них исчез и сам страх. А мы теперь нарочно не давали им передохнуть. Охотники стали покрикивать на изюбрей, махать и стучать бадожками, словом, — подгонять их. Те вначале пугались и, не щадя себя, бросались вперед, но затем привыкли к крику и уже кое-как, через силу, лезли вверх.

Но вот мы скоро оказались на границе леса. Дальше круто вверх уходило чистое снежное поле. Звери остановились. Из открытых ртов свисали длинные языки, звери тяжело дышали и уже без страха смотрели на нас. Петруха подал знак — итти вперед. Мы обошли зверей, и как только все оказались выше их, Василий крикнул: — Пошел! — и его лыжи, легко скользнув по снежной поверхности, покатились прямо на изюбрей.