Ты знаешь, когда все плохо. Все плохо, это когда ты звонишь знакомым, и никто тебе не перезванивает. Все плохо, когда ты приходишь домой и видишь, что воры выбили дверь в квартиру, украли только замок (единственную более или менее ценную вещь во всем доме) и оставили тебе записку, в которой советуют “взять себя в руки и уже что-то делать”.

Это совсем не смешно, когда происходит с тобой.

Я долго пытался жить честно, как порядочный человек. Я действительно очень старался. Но все без толку…

– Ну, рассказывай, – говорит Нельсон.

Мы с ним не виделись несколько лет. Он ждал меня в китайском ресторане, терпеливо листая меню. Старых школьных друзей мы всегда представляем себе такими, какими они были раньше, и меня удивило, что Нельсон не просто не опоздал, а пришел раньше. Для него это было противоестественно.

Нельсон был школьным другом, который нравился моим родителям. Уже тогда, в нежном возрасте, он мастерски манипулировал людьми, и мои предки могли быть спокойны за будущее страны, когда Нельсон, всегда аккуратно причесанный и умытый, здоровался с ними подчеркнуто вежливо. В отличие от остальных моих школьных друзей, которые только мычали себе под нос что-то нечленораздельное. Моя мама всегда была рада Нельсону, и я, в общем-то, тоже был рад, но значительно реже.

Лишь однажды у мамы возникли какие-то подозрения. Как-то вечером, когда Нельсон заехал за мной, и я уже собирался выходить, она удивленно спросила: “А ему еще не рановато водить машину?” Наверное, потому, что у Нельсона тогда не могло быть водительских прав. Чтобы их получить, ему надо было быть на два года старше, но поскольку это была угнанная машина, вопрос наличия прав не имел первостепенного значения.

Мы с Нельсоном и Биззи катались по южному Лондону. Когда тебе только исполнилось пятнадцать и ты рассекаешь по городу в угнанной тачке – такого пронзительного удовольствия от поездок на автомобиле ты не получишь уже никогда в жизни. Мы останавливались у какого-нибудь ресторана и заказывали дорогую еду (креветочный коктейль, бифштекс, шоколадный торт с вишней), за которую Нельсон расплачивался одной из украденных кредиток. Подобным образом мы развлекались достаточно часто, и только однажды нарвались на неприятности, да и то не с полицией и не с проницательными официантами, заподозрившими неладное. Нельсон – обычно внимательный и аккуратный водитель – случайно подрезал микроавтобус, набитый какими-то бешеными бугаями, в два раза нас старше, в два раза мощнее и имевшими численное преимущество в те же два раза. Они гонялись за нами почти целый час, и я в первый раз в жизни увидел, как Нельсон испугался. Первый – он же последний.

– Как жизнь? – интересуется Нельсон. Нормальный, вполне ожидаемый вопрос.

Но сейчас у меня в жизни такой период, когда подобных вопросов хочется по возможности избежать.

– Хорошо, – отвечаю. Мы оба знаем, что это неправда.

В каждой школе есть свой Нельсон: гадкий мальчишка, который звонит в школьный секретариат и сообщает о бомбе, подложенной в здание; который ворует из сумок учителей конверты с экзаменационными билетами; который ездит на каникулы во всякие экзотические страны, причем дорогу туда ему оплачивают какие-то совершенно незнакомые люди, а дорогу обратно – иностранное правительство, согласно установленным правилам депортации нежелательных элементов. В возрасте от двенадцати до восемнадцати лет Нельсон имел все шансы надолго засесть за решетку. Я так думаю, не проходило и дня, чтобы он не совершал хоть какого-нибудь уголовно наказуемого деяния. И тем не менее он ни разу не загремел в полицейский участок – у нас в Англии. Нам всем казалось, что он был рожден либо для виселицы, либо для славы самого знаменитого мошенника всех времен и народов. И что стало с Нельсоном в итоге? В итоге жизнь выбила из него всю дурь.

Женатый, отец двоих детей, Нельсон работает торговым представителем какой-то компании, производящей наручники. Вообще-то компания производит и другие товары, но наручники – ее главная специализация. Нельсон рассказывает мне парочку пикантных историй о своих заморских клиентах, которые, к примеру, требуют, чтобы компания вернула им деньги, если кровь засыхает в замке наручников, и их потом невозможно снять с тел.

Мы с ним родились в один день, а это значит, что он как бы мое отражение, но в кривом зеркале. Мы вспоминаем ту ночь, когда нас едва не прибили. Вспоминаем все наши самые отчаянные проделки. Посмеяться над ними как следует можно только, когда мы вместе. Для этого мы и нужны друг другу. Мы видимся с кем-нибудь из школьных приятелей? Нет, не видимся. Уже много лет. Но даже если бы и виделись, ничего интересного они бы нам не рассказали. Когда тебе сорок, жизнь небогата событиями.

Не то чтобы я сильно нуждаюсь в напоминании, но когда я смотрю на Нельсона, то лишний раз убеждаюсь, насколько суров и тяжел этот подзатянувшийся марафон. Причем Нельсон, он не дебил и не лентяй.

– За последние четыре года я даже рубашки себе не купил, – сетует он.

Его дочь хочет стать врачом, и он копит деньги ей на обучение. Мы оба высказываемся в том смысле, что цены сейчас – это ужас, а не цены. И особенно на еду. Он с трудом может позволить себе скромный ужин в дешевом китайском ресторане, а для меня это вообще недоступная роскошь. Это и есть средний возраст мужчины: меньше волос, больше скаредности.

– Почему во всех китайских ресторанах такой дрянной кофе? – риторически вопрошает Нельсон, тыкая ложечкой в бурую жидкость у себя в чашке. – Я в парикмахерской не был сто лет. Меня жена стрижет. – Он изображает пальцами движения ножниц. Может, старение – это обратный процесс? По-настоящему ты живешь лишь в промежутке от двадцати до тридцатника: что-то делаешь, как-то крутишься, пытаешься чего-то добиться. А потом на тебя вдруг начинает валиться все разом, и этот завал уже не разгрести, и ты вновь возвращаешься в детство – только в усталом, выдохшемся варианте, – когда нельзя делать, что хочется, и кто-то, кто даже не знает, как это делается, стрижет тебе волосы.

Но, как бы там ни было, я в этой гонке иду последним. Да, Нельсон платит огромный процент по закладной, но у него есть закладная. У него паршивая работа, но она все-таки есть. Пенсионное обеспечение в перспективе. Двое детей. У всех наших знакомых, даже у самых тупых и во всех отношениях неприятных, есть хоть что-то.

– Давай я сам расплачусь за ужин, – предлагает Нельсон, и я даже и не пытаюсь выступить с притворными возражениями. На всякий случай. А то вдруг он передумает.

– Ну, а с бабами у тебя как? – интересуется Нельсон.

– Да никак.

Нельсон ждет, что я как-то конкретизирую свой ответ, но я молчу.

– М-да, брат, что-то тебе не везет…

Если ты сам утверждаешь, что ты невезучий, это может быть правдой, а может быть и неправдой. В Палате мер и весов нет эталона для измерения степени человеческого везения, и, как правило, размышления о собственной невезучести – это не более чем проявление жалости к себе. Но когда друзья начинают высказываться в том смысле, что тебе наглухо не везет, это уже серьезный повод для беспокойства.

Мы сидим и молчим. Ждем, когда официант вернет Нельсону карточку.

– На той неделе лечу в Майами, – вздыхает Нельсон.

– А чего так грустно?

– Если бы я летел в отпуск, все было бы весело. Но я-то еду работать. Вот представь: утром садишься в машину и мчишься в аэропорт, причем вся дорога – сплошной психоз, потому что у нас вообще не умеют ездить. То есть, ты еще даже не сел в самолет, а уже весь на нервах. Потом целый день в самолете, потом четверо суток в гостиничном номере с перерывами на раздачу наших визиток потенциальным клиентам… кстати, сотрудникам правоохранительных органов, которые на этих своих конференциях отрываются по полной программе, если знают, что это им сойдет с рук… и которые в общем-то сами знают, где найти нашу продукцию, если она им понадобится. Пить мне нельзя, у меня печень. В общем, четыре дня дохнешь от скуки, потом – еще день в самолете, причем рейс, как обычно, задержат… потом прилетаешь совершенно разбитый, садишься за руль, едешь домой, по дороге опять психуешь, потом приезжаешь домой, и жена прямо с порога начинает сверлить тебе мозг, потому что ты был в Майами, а она не была.

В обеденный зал входит тощий китаец с огромной сумкой через плечо. Вынимает из сумки пачку пиратских БУБ, предлагает их посетителям ресторана. Дядька вообще не говорит по-английски. У меня такое впечатление, что он даже не понимает, где находится.

– Я бы с радостью съездил вместо тебя.

Это я так шучу. Нельсон внимательно глядит на меня.

– А почему нет? – Он предельно серьезен. – Слушай, а правда, езжай. Будешь мной.

– Как я могу быть тобой? И потом, у меня паспорта нет. Я его потерял.

– Ты все-таки подумай, – продолжает Нельсон. – Знаешь, чего я хочу? Я хочу выспаться. По-настоящему. Так, чтобы спать до обеда. Потом, может быть, выйти проветриться, сыграть партию в гольф. Хотя бы недельку! Я даже думал сказаться больным, чтобы не ехать в Майами. А тут такой случай… Действительно, поезжай вместо меня! Поживешь в хорошем отеле, раздашь с десяток визиток, оторвешься по полной программе.

– А как же паспорт?

– Возьми мой.

– Мы с тобой не похожи, – говорю я, а потом смотрю на Нельсона и понимаю, что хотя мы с ним, конечно, не близнецы-братья, но мы оба побриты налысо, и у нас у обоих совершенно невзрачные унылые лица, слегка заплывшие жирком… и потом, кто вообще смотрит на фотографии в паспортах?!

Чем больше мы обсуждали эту бредовую идею, тем менее бредовой она нам казалась. Нельсон дает мне свой паспорт и кредитку, а я еду в Майами и создаю видимость, что я – это он.

– А что это будет: ката, шест или отсос? – уточняю я.

– Только ката. У нас все строго: без шеста и отсоса.

В жизни всякого торгового агента, независимо от того, какую компанию он представляет и что именно продает, неизбежно случаются две вещи. Первое: тебя посылают на торговую ярмарку в каком-нибудь жутком немецком захолустье, в крошечном городишке с непроизносимым названием. И второе: тебе приходится усиленно угощать выпивкой тех, кто не прочь угоститься. Это самый начальный уровень. А дальше все будет зависеть от политики компании. Можно ограничиться раздачей каталогов (”чуток подКАТАть клиентуру”), а можно водить перспективных клиентов по стриптиз-клубам (”наблюдать за повадками пташек”), а в правильном городе – и по борделям (процедура “прочистки труб”). Торговля, как сие ни печально, бизнес незамысловатый и неизощренный. Как-то раз моя бывшая компания наняла струнный квартет, чтобы он играл у них в павильоне на выставке-ярмарке. Больше они так не делали.

Мы с Нельсоном еще долго стоим снаружи, никак не можем расстаться. Обозреваем мрачную унылую улицу, в конце которой топчутся шестеро подростков в балахонах с поднятыми капюшонами. Молодежь направляется было к нам, но потом резко сворачивает в прямо противоположную сторону. Это действительно бодрит, когда ты выходишь на улицу в компании старого друга, на которого можно рассчитывать, если что. Нельсон сам никогда не дрался, но и не избегал драки. В совершенстве владея приемом изнурения противника за его собственный счет, Нельсон просто подставлял себя под удары, пока нападавший не утомлялся его дубасить. И хотя его вечно лупили, он ни разу не бросил меня, не сбежал. Ему самому это не нравилось, но он не бросил меня. Ни разу.

– Ну ладно, давай. Береги себя, – говорит мне Нельсон на прощание. – Кстати, имей в виду, комиссионное вознаграждение ты не получишь.

Я возвращаюсь к себе. Мое обиталище угнетает меня даже в лучшие времена, потому что паршивая съемная комната в совершенно паршивом районе просто по определению не может вызвать у человека никаких позитивных эмоций. И потом, человека всегда угнетает, когда он приходит в пустой неуютный дом. Мне не хочется сюда возвращаться. И никому не хотелось бы. Никому.

Как всегда, у подъезда сидит пожилой краснорожий алкаш, сжимая в руке банку с пойлом. Меня всегда поражает, что он еще жив. С таким багровым лицом люди уже не живут. Разница между нами невелика (и сокращается с каждым днем). Но что меня бесит больше всего, у него как-то так получается растянуть деньги, чтобы их хватало на выпивку на всю неделю (а я до сих пор не изжил в себе слабость к еде). Плюс к тому, он доволен и счастлив, и не парится по пустякам. В отличие от всех остальных алкашей, нарков и нищих бомжей – шумных, докучливых и приставучих, – которыми буквально кишит наш веселый район, этот старый синяк просто тихо сидит с безмятежной улыбкой и наслаждается жизнью. Это, знаете ли, раздражает. Да, я выгляжу лучше, и одеваюсь чуть-чуть поприличнее, и мне есть чем заняться в течение дня, но что касается всего остального… в общем, похоже, все идет к тому, что я стану его потенциальным преемником, поскольку в данный момент шансов найти хоть какую-то работу у меня явно не больше, чем у Его Краснорожего Преосвященства. Нет ничего более разрушительного для личности, чем затянувшийся период без работы при отсутствии всяческих перспектив.

Я чуть было не отказался от мысли позвонить Нельсону, потому что, когда все плохо, по-настоящему плохо, как-то не хочется притворяться, что все еще можно исправить. Потому что ты все равно ничего не исправишь. Если тебе ничего не нужно, кроме водонепроницаемого отсека, ты бы еще смог кое-как удержаться на плаву. Но тут возникают вопросы о деньгах, женитьбе, работе, здоровье и собственном доме…

Я не страдаю завышенным самомнением: понимаю, что не блещу интеллектом. Не знаю ни одного иностранного языка, не помню дат великих исторических сражений. Моих познаний в технике хватает только на то, чтобы самостоятельно сменить масло в автомобиле. Я не пою. Не танцую. Откровенно паршиво играю в гольф, но… но я всегда был уверен, что во мне есть какая-то искра, какой-то скрытый талант, пусть даже совсем-совсем скромный. Но, опять же, тогда возникает вопрос. Всякий раз, когда ты возвращаешься в свою паршивую комнату, к своей пропитанной потом постели, у тебя возникает вопрос: если ты такой умный, чего же ты такой бедный? И что ты забыл в этой вонючей дыре?

На самом деле, у меня просто не было выбора, кроме как принять предложение Нельсона. Потому что мне нужно хоть что-то делать. Если бы он предложил мне в течение недели по три раза в день чистить его унитаз, я бы с радостью согласился. Делать хоть что-то – это все-таки лучше, чем не делать вообще ничего. Нельсон, может быть, спас мне жизнь.

Лампочки – это в общественных туалетах. Так мне сказали в мой первый день на работе. Лампы накаливания. Осветительные приборы. Но только не “лампочки”. Во всем остальном работа агента по сбыту в компании, торгующей источниками искусственного освещения, напоминает спринтерский забег, когда сотая доля секунды решает судьбу золотой медали: если ты разбираешься в предмете хоть чуточку лучше, чем твой покупатель, считай, что контракт у тебя в кармане.

Я хорошо делал свою работу. Не блестяще. Не так чтобы великолепно. Но очень неплохо. В детстве и юности я, разумеется, не мечтал стать агентом по сбыту в компании, торгующей осветительным оборудованием, но за пятнадцать лет непрестанных хождений по фабрикам, офисам, магазинам и общеобразовательным школам, где мне приходилось карабкаться на стремянки и производить измерения, я понял, что мне подходит эта работа. А потом наша компания резко пошла в гору, и начальство решило, что им нужен еще один агент по сбыту. Проводить собеседование с соискателями поручили мне.

Некоторые из них явно наслаждались самим процессом. Они с упоением унижались и выворачивались наизнанку, лишь бы их взяли в компанию. Но меня это не возбуждало. Мне не нравилось проводить собеседование с этими, по большей части, приятными людьми, которые так отчаянно стремились получить работу. Потому что я знал: мне придется выбрать кого-то одного, а остальным отказать. Кларинда явилась на собеседование в мини-юбке. Такой короткой, что я не мог на нее смотреть.

Она была из Сингапура. Самая компетентная из всех соискателей. Самая напористая и безжалостная. И в мини-юбке. Осветительный бизнес считается по большей части мужским, и хотя Кларинда была не единственной женщиной в данной сфере, она, безусловно, была самой яркой и привлекательной. А потом, как это всегда и бывает, резкий подъем деловой активности столь же резко пошел на спад. Это очень обидно, когда тебя увольняют с работы, потому что ты вдруг оказался лишним. И обидно вдвойне, когда тебя увольняют, а на твое место берут человека, которого ты сам же и нанял. Я был старше и опытнее, но Кларинда осталась, а я ушел. Или, вернее, меня ушли. Я не думаю, что ее мини-юбка стала решающим фактором – рискну предположить, что дело решило то немаловажное обстоятельство, что Кларинда жила с юристом, считавшимся лучшим в городе специалистом по трудовому праву.

Разумеется, потеря работы – еще не повод считать, что жизнь кончена. Но в моем случае эти понятия были вполне равнозначны. Помните, как огромный, сверкающий космический аппарат стоимостью в миллиард долларов развалился на части из-за крошечного кусочка пены?

Не буду вас утомлять долгой историей. Выделю лишь основные моменты: неудачное вложение в акции, развод, пожар, жалобы медицинского характера и диагноз, о котором не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним, адвокаты и тяжбы, – такая вот краткая выборка из каталога капитального невезения. Отвернешься буквально на две секунды, и той штуки, которую ты называл своей жизнью, уже нет как нет. А можно, наверное, и не отворачиваться: она ускользает прямо у тебя из-под носа, и ты только бессильно глядишь ей вслед и потихоньку впадаешь в депрессию. У меня даже нет ни одной забавной истории на тему: “Как мне не везет”. Самое меньшее, что может сделать судьба для таких невезучих людей – это устроить какой-нибудь курьез, чтобы потом было над чем посмеяться. Но мне и тут не повезло.

В мире есть города, которые созданы для тебя. Может быть, ты об этом не знаешь, но они есть. И они тебя ждут.

На паспортном контроле я встаю в очередь к окошку, за которым сидит хмурый дядечка в форме. У него уныло обвисшие усы, и он явно страдает разлитием желчи и хронической злобой на все человечество. Это становится очевидным, когда он начинает мурыжить двух венесуэлок, вполне безобидную маму и дочку. Просто сидит и вообще ничего не делает. Держит их венесуэльские паспорта самыми кончиками пальцев, как будто это какие-то дохлые маленькие зверюшки на последней стадии разложения.

Очередь справа идет к окошку, за которым сидит бодрый дедок пенсионного возраста с лихо закрученными кверху усами. На каждого человека он тратит не более двух минут. С неизменной улыбкой и шуткой для каждого.

Через десять минут до меня наконец доходит, что я встал не в ту очередь. Шумная дама в очках из очереди справа – та самая, которая громко вещала о своем круизе по Карибскому морю, и которая, когда встала в очередь, была позади меня человек на семь-восемь, – уже прошла паспортный контроль.

Перейти в другую очередь? Но я не теряю надежды, что наш маленький Венесуэльский кризис должен разрешиться уже в самое ближайшее время. Еще через двадцать минут кризис так и не разрешился, но я уговариваю себя, что теперь-то уж точно осталось недолго, так что нет смысла скакать из очереди в очередь. По прошествии еще десяти минут я горько жалею об этом решении, в то время как венесуэлки уже из последних сил стараются удержать на губах вежливые улыбки.

Все люди, по сути своей, одинаковы. И все устроены очень просто. Из-за своего патологического невезенья я стал настоящим экспертом в области недовольства жизнью, но в данном случае мне не пришлось прибегать к своему горькому мастерству проницательного знатока человеческих душ. Все было ясно и так: этот дядечка за окошком явно зол и обижен на весь белый свет. Дома все плохо: может быть, бойлер взорвался, или мужик обнаружил видеоролик с участием его жены на каком-нибудь порносайте для любителей групповухи, – и вот теперь, в качестве офицера на паспортном контроле в международном аэропорту, он отыгрывается за все обиды. Благо, положение позволяет.

Следующие двадцать минут я размышляю о том, что, может быть, все-таки стоит перейти в соседнюю очередь, но боюсь, что как только я перейду в очередь справа, у бодрого улыбчивого дедульки как раз закончится смена, и на его место сядет еще один монстр бюрократии. После долгого перелета и часа в очереди на границе мне уже ничего не хочется. Если бы я мог мгновенно перемещаться в пространстве, сейчас я бы с радостью вернулся домой, пусть даже там нет ничего, ради чего стоило бы возвращаться. Да, я готов сдаться. Мой боевой задор быстро иссяк.

И вот, простояв полтора часа в очереди, я наконец подхожу к окошку и протягиваю мрачному дядечке паспорт Нельсона. Мне как-то тревожно. До сих пор в моем списке противозаконных деяний значились только отдельные случаи неправильной парковки и редкие косячки с каннабисом; моя нынешняя афера не идет ни в какое сравнение с этими детскими шалостями. Но, даже толком не испугавшись, я понимаю, что никаких проблем быть не должно. Паспорт Нельсона я выучил наизусть, запомнил все надписи на всех страницах, тщательно отрепетировал “легенду”. Но мне не задают ни единого вопроса. Офицер сидит явно довольный собой, его взгляд выражает глубочайшее удовлетворение; он основательно поизмывался над венесуэлками, и ему сразу же полегчало. Однако его сослуживцы за это время успели пропустить в десять, а то и в двадцать раз больше туристов, и сейчас он, наверное, будет наверстывать упущенное, чтобы не отстать от коллег по показателям производительности труда. Я почти возмущен и обижен.

Аэропорт в Майами – типовой пластик и ковролин. Собственно, как и везде. Но когда забираешь багаж и выходишь наружу, разница ощущается сразу.

Внезапно – свет и жара. Явный переизбыток света. В этом я кое-что понимаю, и я ни разу не видел такого света. Он выглядит ненастоящим, он слишком белый. Уже в такси, по дороге в отель, я понимаю, что это мой город. Город, созданный для меня. Он давно меня ждет, просто мне не хватало ума разыскать его раньше. Майами – город, насыщенный светом, утопленный в свете.

Мой отель расположен прямо в Майами-Бич. Чистый, светлый и радостный, хотя и не самый роскошный в округе. Впрочем, я представляю агента по сбыту наручников, а не звезду рок-н-ролла. Я регистрируюсь, и скорость, с которой администратор за стойкой хватает кредитку Нельсона, убеждает меня, что у меня все получится. Просто не может не получиться. В этом городе, где все хотят твоих денег.

Номер, наполненный светом, прекрасен. Выхожу на балкон, стою на солнце. Оно очищает меня. Все проблемы, которые были, они по-прежнему есть, никуда не делись. Но теперь мне на них наплевать.

Я не обманываю себя. Мне действительно наплевать. А когда тебе наплевать на проблемы – это почти равнозначно тому, что их как бы и нет. Свет проникает под череп, вычищает его изнутри, соскребает черную корку. Как будто я умер и попал на небеса. Притворившись Нельсоном, я получил новую жизнь.

Звоню в обслуживание номеров и заказываю клубный сандвич и молочно-кокосовый коктейль. Когда тебе приносят дорогую еду, за которую платишь не ты – это ни с чем не сравнимый кайф. Снаружи по-прежнему ярко и солнечно, и можно было бы пойти прогуляться, но меня совершенно не тянет куда-то идти. Неожиданная благодать выжала из меня все силы. Этот номер так фантастически отличается от всего, что я знаю и к чему привык, что мне хочется просто остаться здесь и пораньше лечь спать. В эту ночь я впервые за несколько лет сплю нормально. Никакого холодного пота, никаких мрачных гнетущих снов, никаких предрассветных болей в желудке: я сплю сном везучего, удачливого человека.

Утром иду умываться, смотрюсь в зеркало и изумляюсь: мне кажется, это не я. Не совсем я. Как будто Тиндейл Корбетт умер, не покидая тела. Я стал другим человеком. Как там было? “Ты можешь отправиться в дальние дали, но все равно не сбежишь от проблем”. Не помню, кто это сказал. Но он был неправ.

Разве у меня есть проблемы? Разве я беспокоюсь, что мне предстоит впаривать людям товар, о котором я не знаю вообще ничего, и поэтому могу напортачить и неслабо подставить Нельсона? Нет. Нет и нет. Спускаюсь вниз, иду завтракать – удовлетворять здоровый аппетит. Шведский стол представляет собой разновидность ложно-здорового (читай: дешевого) питания. Я с недоверием разглядываю микроскопические пакетики с хлопьями из разных злаков и рогалики кукольного размера, и вдруг слышу раскатистый голос:

– Мы кто, по-ихнему, воробьи?!

Оборачиваюсь на голос и вижу огромного толстого дядьку. Он такой толстый, что занимает весь столик. Перед ним стоит целый поднос с маленькими шоколадными пирожными, видимо, с тирамису. И когда я говорю “поднос”, я имею в виду именно поднос – такую огромную штуку, которые обычно стоят в витринах больших кондитерских магазинов. Дядька уже оприходовал, как минимум, четверть подноса, причем, одной этой четверти с лихвой хватило бы на то, чтобы вызвать стойкое отвращение к сладким десертам у всех членов среднестатистической семьи. А поскольку во всем ресторане других тирамису не видно, это значит, что дяденька либо конфисковал весь запас, бывший в отеле, либо принес их с собой.

– Иди сюда и попробуй мне что-нибудь продать. Или хотя бы презентуй мне футболку. У тебя там найдется экстра-экстра-экстра-большой размер? – Это он обращается ко мне. Я спустился на завтрак в футболке с логотипом компании Нельсона.

Так я и познакомился с Реабом.

Мне было не очень уютно сидеть рядом с ним, потому что я ненавижу шоколад. Не перевариваю органически, даже на запах и вид. Но я давно понял: если ты отличаешься от других пусть даже в каких-то совсем незначительных мелочах, людей это сразу же напрягает. Вот почему я присел рядом с Реабом, хотя меня натурально тошнило от такого обилия шоколада прямо перед моим носом. Я еще даже толком не начал изображать из себя продавца наручников, а меня уже приняли “за своего”. В первый же день, на второй минуте.

Реаб был тайным агентом полиции из Лос-Анджелеса, хотя в чем именно заключалась его работа, и как он вообще с ней справлялся, для меня так и осталось загадкой, потому что, как поспешил объяснить сам Реаб, его прозвали таким странным именем не просто так: он действительно долго лечился в самых разных реабилитационных центрах. Сначала – от пагубного пристрастия к кокаину, потом – к героину, алкоголю и травке, причем от каннабисовой зависимости ему удалось излечиться, только благодаря крэку. Потом он увлекся азартными играми, а потом плотно подсел на тирамису.

Три отеля были определены в качестве “официальных” гостиниц для участников конференции. Я уверен, что среди полицейских, приехавших на конференцию, было немало приличных людей – правильных и безупречных настолько, что за последнюю сотню лет у них в семье не было ни единого случая, чтобы кто-то припарковался в неположенном месте. Но, видимо, эти достойные люди поселились в других двух отелях. А мне достался Реаб.

В каждом бизнесе есть свои прохиндеи. У нас они были. Например, Сингер. Однажды они с сослуживцем поехали в командировку и поселились в одном гостиничном номере. Сингер так упоил своего коллегу, что тот два дня пролежал трупом. А все потому, что Сингеру не хотелось писать бумажки и вести нудные телефонные переговоры. (”Не мог же я бросить друга в тяжком похмелье. Я был рядом и всячески ему сочувствовал”, – заявил он в свое оправдание.)

Я так думаю, что хороших, толковых полицейских вряд ли послали бы на конференцию в Майами. Никто из начальства не отпустил бы своего ведущего криминалиста резвиться и пьянствовать в течение нескольких дней. Что касается закадычных друзей Реаба, у них были свои плюсы. Они были веселы, дружелюбны и открыты для культурного обмена (особенно с представительницами прекрасного пола). Но были и минусы.

Они все обращались друг к другу не по именам, а по прозвищам: Бабник, Сковородка, Уховерт, Неандерталец, Пластик, Стрелок. Наверное, по той же причине, по которой преступники тоже берут себе клички: чтобы никто не узнал их настоящего имени. Впрочем, многие из этих прозвищ были вполне объяснимы: например, Сковородка ходил в куртке со сковородкой, прицепленной на спине, а Бабник не проявлял интереса вообще ни к чему, кроме баб.

Ларри был единственным в этой компании, у кого было нормальное человеческое имя. На столе рядом с подносом стояла большая высокая банка из прозрачного пластика. В такие банки обычно кладут картофельный салат, когда собираются на пикник.

В банке сидел паук. Огромный, больше моей ладони, если считать вместе с пальцами. Я в жизни не видел такого громадного паука, хотя пару раз был в зоопарке и видел там очень даже немаленьких пауков, тарантулов. Но они были вялыми и неподвижными, и смотреть на них было не более увлекательно, чем наблюдать за уставшим от жизни булыжником. А этот паук колотил лапами по стенкам банки в приступах безудержной паучьей ярости.

– Да, все правильно, – сказал Реаб. – Знаешь, вот говорят, что животные в дикой природе просто так не нападают. Что они атакуют, только когда им угрожает опасность. Ну, или если их разозлить специально. Или сильно напугать. А вообще-то им хочется, чтобы их просто оставили в покое. Чтобы они себе жили спокойно, резвились на травке, и все дела. Но Ларри, он не такой. Он нападает – просто потому… что ты рядом. А если ты где-то не рядом… он пойдет тебя искать. И, что характерно, разыщет.

Следующие два дня я практически не спал. Гвоздем программы, безусловно, был Ларри, бойцовский паук. Он провел серию схваток, а мои новые знакомые – стражи закона – вовсю делали ставки, причем ставки были немалые. Ларри против белой мышки. Ларри против крысы. Ларри против особо свирепого и мощного крысюка, которого мы с Пластиком разыскали в дренажной канаве, причем убили на поиски не один час. Ларри против удава (на самом деле, все было гораздо скучнее, чем можно представить: удав был огромный, но “мертвый”, несмотря на все поощрительные пинки, которыми награждал его взбешенный хозяин). Ларри против оскорбительно мелкого паучка, которого Неандерталец нашел на каком-то растении и притащил на ринг исключительно для того, чтобы досадить Реабу (было объявлено, что бой закончился в ничью, хотя боя не было вовсе, а Реаб громко кричал, “что Ларри просто не разглядел эту мелочь”). И наконец Ларри против питбультерьера по кличке Локо. Ларри свалил питбуля одним укусом и сбежал с ринга, причем несколько зрителей так спешили очистить путь Ларри, что даже вскарабкались на ближайшие пальмы на высоту человеческого роста.

Трижды в день к нам в отель приезжали курьеры из службы доставки и привозили Реабу поднос с тирамису. За все эти дни я не видел, чтобы мой новый приятель ел что-то, кроме тирамису, и пил что-то, кроме коньяка. Я честно изображал из себя Нельсона: тратил наличность, которую он выдал мне в качестве командировочных. Я раздал все его каталоги, хотя мы с Реабом забежали на конференцию всего лишь на полчаса, да и то, потому что Реабу надо было перехватить денег взаймы. Две проститутки из Коста-Рики, которых я обнаружил у себя в номере в ванной, прочитали мне краткую лекцию по истории своей страны, ибо я проявил вопиющее невежество в данном вопросе (вроде как это одна из немногих стран, у которой нет собственной армии), а потом я потихонечку сплавил их Бабнику.

Мы замечательно развлеклись в тире. Там был длинный список правил, подлежащих неукоснительному соблюдению, причем копии этого списка, отпечатанные огромными толстыми буквами, были вывешены повсюду. Мы не нарушили только одно из всех многочисленных правил, но кто там смотрит на правила, когда хозяин тира – твой друг?! Я никогда не забуду, как Стрелок со ста шагов, практически не целясь, отстрелил пепел с кончика сигары Сковородки (правда, это была очень длинная сигара…).

Однако самые незабываемые моменты, которые мне довелось пережить в этой теплой компании, на первый взгляд представлялись событиями мало чем примечательными и ничуть не захватывающими. Например, я помог Уховерту и Неандертальцу вынести диван из холла отеля – строго говоря, мы его вовсе не крали, просто Уховерт поспорил со Сковородкой, что он запросто стибрит из холла диван, и никто ему слова ни скажет. Краткая предыстория спора: Уховерт выразился в том смысле, что в нашем отеле паршивая охрана, потому что в ней служат дебилы и всякая шушера. “Спорим, что мы сейчас вынесем из холла диван, и нас никто не остановит?” Уховерт оказался прав. В результате он срубил пятьдесят долларов со Сковородки и еще сотню – с водителя микроавтобуса, которому очень понравился диван.

И хотя, когда мы выносили диван, сотрудников охраны поблизости не наблюдалось, там был этот мужик… И он смотрел на меня в упор.

Его лицо показалось мне смутно знакомым. Чуть за сорок, невысокий и коренастый. С бритой налысо головой. Актер? Политик? Одет в стиле Майами: гуайавера бирюзового цвета и куча каких-то висюлек на шее, хотя я толком не разглядел, то ли это аутентичные изделия местных кустарей, то ли просто яркие безвкусные побрякушки. Как бы там ни было, он смотрел на меня. И знал, что мы делаем.

Пока Уховерт собирал деньги, я все думал про этого мужика. Когда живешь в большом городе, со временем учишься вьщелять из толпы вот таких выразительных персонажей. Полицейский? Возможно. Хотя, если по правде, для полицейского у него был слишком умный вид. Я ничего не хочу сказать. Мы замечательно проводили время с Реабом и остальными ребятами, но с интеллектом у них было туго. Впрочем, оно и понятно. Лучшие умы не идут в полицию, потому что там платят гроши, и каждый никчемный подонок норовит плюнуть тебе в лицо или пытается тебя укокошить, а полиция – это не армия, если ты укокошишь кого-то “в ответ”, у тебя будут крупные неприятности.

Бритоголовый и смуглый. Я бы принял его за турка – водителя автобуса, тренера школьной футбольной команды с Багамских островов или строителя из Перу, если бы не то обстоятельство, что он находился в роскошном отеле, и не его манера держаться, характерная для человека, который пробился наверх, пусть даже и не на самую вершину успеха – не так высоко, как ему бы хотелось, – но все-таки достаточно высоко, чтобы теперь наслаждаться хорошим видом. На высоте, на своей территории. Вполне довольный своим положением.

Вовсе не обязательно быть знаменитым на всю страну гинекологом, но если у человека есть собственный дом, продолжительные отпуска на все праздники, хорошая машина, моторный катер, возможность отдать детей в самую лучшую школу, крупный счет в банке под неплохие проценты, и ему не приходится вкалывать с утра до ночи, значит, он все-таки добрался до некоей вершины, и может теперь сидеть дома и, посмеиваясь, ковыряться в носу. Или возьмем для примера художника, чьи работы не пользуются слишком громким успехом. Он не выставляется в модных галереях, его картины не появляются на обложках журналов, но он очень неплохо устроился преподавателем в художественном колледже и считается достаточно именитым, чтобы хорошенькие студентки сами лезли к нему в постель. Он чего-то добился в жизни, и теперь может позволить себе расслабиться. Конечно, все мы хотим подняться еще на ступеньку выше, получить еще одну большую шоколадку (ну хорошо, только не я), но при этом вся основная работа уже проделана.

Я хотел подойти к нему и сказать: “Давайте знакомиться, мне бы хотелось узнать вас поближе”. Но так не делается. Человек может подумать, что ты педераст. Или сбежал из психушки. И потом, у меня была очень насыщенная культурная программа в компании Реаба сотоварищи. Но взгляд этого человека меня зацепил.

А на следующий день пришло время прощаться. Полицейские разъезжались по домам, а у меня был еще один день в Майами – как я понимаю, на случай, если кто-то из участников конференции тоже задержится, и у меня будет возможность провести дополнительную “обработку” потенциальных клиентов. Я оставляю Реабу все контакты Нельсона. Реаб все еще удручен и расстроен из-за побега Ларри. Он берет свою специальную ложку для тирамису и бормочет с набитым ртом:

– Где я найду еще одного такого красавца?

В холле отеля мы пожимаем друг другу руки. Реаб вдохновенно клянется, что непременно приедет в гости. Мне интересно, как Нельсон воспримет такое явление у себя на пороге. Я смотрю на Реаба и борюсь с искушением открыть ему правду. Потому что это не очень красиво: обманывать человека, который тебе симпатичен. Минут через пятнадцать, когда я выхожу из отеля, Реаб все еще ждет такси. Мне кажется, он меня видит. Но делает вид, что не видит.

Настроение потихонечку портится. Яркие впечатления последних дней, слепящее солнце и волнующие переживания, связанные с восьминогой свирепой зверюгой, тускнеют и блекнут. Неумолимая перспектива отъезда и возвращения домой явно не радует. На самом деле мне не к чему возвращаться. Что ждет меня дома, кроме грязного постельного белья? У нас в стране и так переизбыток агентов по сбыту осветительных приборов. Конечно, не исключена вероятность, что одно из семидесяти заявлений о приеме на работу, которые я написал за последний месяц, было принято к рассмотрению, но что-то я сомневаюсь.

Я уже думал об этом, но теперь объявляю себе официально: я не поеду назад. Я останусь в Майами. Как говорится, помирать, так с музыкой. И с хорошим загаром.

У меня есть пара-тройка друзей, но все они, как и Нельсон, обременены семьей и работой. С ними хорошо встречаться за кружечкой пива в каком-нибудь пабе два раза в год, а больше они ни на что не годятся. У меня вряд ли получится устроиться на работу. Безработный всегда подозрителен. Почему у него нет работы? За что его выгнали с предыдущей? Работу у нас предлагают лишь тем, у кого уже есть работа.

И еще одно немаловажное обстоятельство: хотя я верю в свои способности, руководство компании скорее всего даст работу кому-то, кто моложе меня лет на пятнадцать. Кому-то, кто будет справляться с работой, может быть, и не так хорошо, как я, но все же немногим хуже, и кому они могут платить вдвое меньше, и он все равно будет работать в два раза больше меня. В моем возрасте я уже должен быть ближе к верхушке дерева, сидеть на ветке, болтать ногами и гадить на головы тех, кто внизу.

Я не поеду назад. Пусть меня лучше пристрелят.

Я размышляю о самоубийстве. Давно я об этом не думал. Раньше, бывало, я мог часами обдумывать возможность такого исхода. Собственно, только и делал, что думал о самоубийстве, смотрел телевизор, все дневные программы подряд, и предавался фантазиям о том, как я избиваю Холлиса железным прутом. Главное достоинство самоубийство: это несложно.

А вот жить дальше и как-то барахтаться – уже сложнее. Это требует труда и упорства. И еще надо сообразить, в каком направлении работать. Что проще? Заполнить десятистраничную анкету с заявлением о приеме на работу, причем там всегда есть такие вопросы, которые ты не понимаешь вообще? Переехать на новую квартиру? Записаться на курсы компьютерной грамотности? Получить высшее техническое образование? Изучить тысячу объявлений в колонке “одиноких сердец” в надежде, что там отыщется умная, красивая, скромная и без вредных привычек? Открыть собственный бизнес по производству стильных офисных сувениров и работать по двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю на протяжении шести лет?

Или проглотить упаковку таблеток?

Самоубийство потворствует нашей лени. А лень всегда побеждает, всегда! Рано или поздно, так или иначе. Таков непреложный закон жизни.

И почему бы не покончить с собой, когда у тебя замечательное настроение? Зачем уходить в тоске и печали? Почему не уйти, пока все хорошо? Мне кажется, это хорошая мысль.

Основная причина, по которой я часто думаю о самоубийстве, проста: я знаю, что никогда не решусь на такой шаг. Потому что я трус и слабак.

Но я все равно не вернусь. Лучше умру здесь, в Майами, чем вернусь в этот дряхлый общественный писсуар под названием Лондон. Да, я уже понял, что жизнь не заладилась. Очевидно, я делал что-то не так. И у меня ничего не вышло. Хотя я старался. Пусть даже скромно, почти незаметно, но я все же старался быть честным и благоразумным. Ладно, забудем об этом. Я не знаю, что я теперь буду делать, но об этом давайте забудем.

Иду по Коллинз-авеню и отрекаюсь от здравого смысла. Отвергаю его всей душой. Ощущения фантастические. Отныне и впредь я решительно объявляю нелепыми и смехотворными такие понятия, как надежность, сочувствие, пунктуальность, терпение, настойчивость, прилежание, усердие и стремление делать все правильно. Теперь я буду смеяться над ними всегда. И громко смеюсь в подтверждение своей решимости.

Решаю сделать себе приятное. Может быть, это звучит как-то жалко, но поскольку кредитка Нельсона все еще у меня, а до поездки в Майами я долгое время питался почти исключительно яичницей с хлебом, сейчас я побалую себя неприлично дорогой едой: икрой и гусиным паштетом. Когда сомневаешься, бери икру и гусиный паштет. Это беспроигрышный вариант.

Иду в сторону “Лоуз”. Хотя бы раз в жизни человек должен снять номер в роскошном отеле. Остановившись в роскошном отеле, ты избавляешься от страстного желания остановиться в роскошном отеле. Это так классно: сидеть у бассейна рядом с какой-нибудь мировой знаменитостью, а потом рассказывать всем знакомым, что ты сидел у бассейна рядом с какой-нибудь мировой знаменитостью, – главное,-чтобы с тобой что-то такое случилось. Хотя бы раз в жизни.

И вот что любопытно: чем роскошнее отель, тем наглее обслуга. И если ты не владеешь собственной страной или не входишь в десятку самых знаменитых людей в мире, не жди, что к тебе отнесутся серьезно. Видимо, существует какой-то особый процесс, в результате которого люди, работающие в роскошных отелях, начинают считать себя очень влиятельными и богатыми. Самые лучшие отели – это хорошие трехзвездочные, где всегда замечательный сервис и неизменно приветливый персонал.

Пересекая огромный холл, я замечаю доску объявлений с афишами семинаров, конкурсов и конференций, которые проходят в этом отеле. Конференция Американского общества архитекторов полей для гольфа. Конкурс обжор под эгидой Национальной ассоциации соревнующихся едоков. Какое-то непонятное мероприятие под названием “Whomp-Bomp-A-Loo-Boomp A Womp-Bam-Boom Boom Bam, Baby” и лекция на тему “Не-Бытие”.

Меню в ресторане оказалось не столь экзотическим, как я надеялся. Никаких сэндвичей с мясом панды и рисового трупиала. Пришлось довольствоваться маринованным в лайме тунцом. И пока я сижу, жду удачи и пытаюсь решить, что будет более непорядочно: смыться, не заплатив, или же расплатиться кредиткой Нельсона, – я вижу его.

Вижу, как он заходит в актовый зал, а вокруг него вьется красотка модельной внешности с манерами предупредительной и услужливой секретарши. Это он, тот мужик. Наблюдавший за выносом дивана. Даже в шикарном отеле, где все постояльцы – богатые и важные люди, он выделяется из “общей массы”. Надо все-таки выяснить, кто он такой.

У двери висит афиша: “Не-Бытие: Его Святейшество, лама Лодо – ваш проводник на пути к ваджраяне, или тантрическому буддизму”. На сцене стоит микрофон, у микрофона – Наблюдавший-за-Выносом-Дивана готовится к выступлению. Значит, он тоже коммивояжер – в каком-то смысле. Агент по сбыту спасения. Вот это сюрприз! Но я все равно захожу.

Может быть, тут надо было зарегистрироваться или заплатить за вход, но я, разумеется, больше не делаю подобных вещей. Сажусь в заднем ряду, рассматриваю публику.

Два-три студента. Миниатюрная старушка. На любой лекции – на любую тему, в любой части света – в зрительном зале всегда неизменно присутствует аккуратная миниатюрная старушка. Обязательный на таких сборищах тихий псих тихонько подергивается в конвульсиях и щиплет себя за бороду. Женщина с невеселым лицом (я бы тоже был невеселым – с таким-то лицом!) вертит в руках блокнот. Наверное, местная журналистка. Две семейные пары, которым явно давно пора побеспокоиться о том, чтобы уже перестать беспокоиться.

А вот это уже интересно: группа ухоженных, загорелых, явно обеспеченных женщин в возрасте чуть за тридцать. Скорее всего, разведенных. В поисках некоей опоры в жизни. Та, что сидит в трех рядах впереди, наклоняется взять что-то из сумки, и из-под пояса джинсов проглядывает весьма аппетитный копчик. Видна даже верхняя половина какой-то китайской надписи. Крепкая, ладная задница. Весь жир откачан. В течение примерно сорока секунд я предаюсь буйным фантазиям и переживаю воображаемый, но весьма натуралистичный роман с этой соблазнительной незнакомкой.

Говорят, что семейная жизнь – это когда ты застрял в одной комнате с кем-то, кто жутко тебя раздражает. И как ни старайся этого избежать, все равно ни черта не выйдет. Оптимальный вариант: найти кого-то, кто не так уж и сильно тебя раздражает, и кто время от времени дает тебе что-нибудь в качестве компенсации за неудобства: деньги, забавную шутку, вкусный ужин, моральную поддержку, когда ты пытаешься заставить себя заниматься физическими упражнениями. “Ты уверена, что так надо?”, – спросил я жену, когда она уходила. Она была уверена на сто процентов.

В прошлом люди были мудрее и лучше разбирались в жизни. Умели зрить в корень. Помню, бабушка как-то сказала: “Столько лет я ждала, что твой дед отбросит копыта, но теперь нам нужны деньги”. Дед тогда вышел на пенсию и стал подрабатывать помощником у слесаря по ремонту паровых котлов. Этот слесарь был мастером своего дела, но не умел ни читать, ни писать. Дед выезжал с ним на вызовы, чтобы вести всю канцелярщину. Заказчикам это нравилось, поскольку у них складывалось впечатление, что их обслужат быстрее и качественнее, раз на вызов приехали сразу два слесаря. Бабушка была из того поколения, которое понимало, что мы живем не за тем, чтобы получать удовольствие от жизни. В то время люди не разводились. Они надеялись на автобус с неисправными тормозами. Но бабушка выдержала, перетерпела и получила, чего хотела: покой в течение дня и несколько лишних фунтов стерлингов, которые, как известно, никогда не бывают лишними.

По-моему, жена ошибалась. А я был прав. Но я давно замечаю, что правота не приносит особой пользы. Будь ты хоть сотню раз прав, твоя жизнь все равно не изменится к лучшему. Правота в этом смысле не более эффективна, чем привычка ходить только в желтых носках.

– Пересядьте, пожалуйста, поближе к сцене, – говорит лама. – Согласно древней тибетской мудрости, сидеть в первых рядах – это полезно для кармы.

Похоже, лама был мастером своего дела. Не прибегая ни к каким сценическим эффектам, как то: дым, лазерная подсветка или живая музыка, – он “захватил” аудиторию буквально на первой минуте.

Дальше следует краткая история буддизма. О буддизме я знаю только, что он связан с Буддой и обычаем бриться налысо. Лама информирует нас, что в буддизме есть несколько направлений. Я всегда думал, что буддизм – это буддизм и есть. Был такой Будда, у Будды было свое учение… типа вот, получите и распишитесь. Но нет. Существует несколько направлений, большинство из которых лама весьма элегантно громит в пух и прах. Оно и понятно: когда собирается большая толпа, разногласия и распри уже неизбежны. Всякий бизнес – это прежде всего интриги и дискредитация конкурирующих компаний. И не важно, что именно ты продаешь, спасение души или корм для собак, твоя главная забота – не сделать дело, а растоптать конкурентов.

– Чем тибетский буддизм отличается от всех остальных направлений? Мы верим в реинкарнацию и храним древнюю традицию терма и тертонов, – вещает лама. – Тертоны, или раскрыватели сокровищ – это такие мудрые и просветленные учителя, которые призваны открыть миру давно утраченные или надежно сокрытые сокровища духа, а именно: священные тексты, именуемые терма.

Я с трудом сдерживаю смех. Не то чтобы я увлекаюсь религией, но я все же смотрю телевизор и поэтому знаю, что в истории было немало ретивых маньяков, стремившихся передать миру уточненные версии божьих заветов и списки товаров, предлагаемых к продаже от имени Господа Бога.

– И, как и во многих других городах, жители Майами попались в капкан опьяняющего дурмана: наркотиков и алкоголя, – говорит лама, неодобрительно хмурясь.

– Кокаин. Антрацит. Небесная пыль. Боливийский дурман. Иней.. Кокс. Снежок. Кока-кола. Тутти-фрутти. Мел. Марафет… Рафинад… Чарли… – Лама делает паузу.

– Кокаин, этоттропановый алкалоид, также известный, как белая леди… Белоснежка… Перхоть дьявола… Калифорнийский попкорн… Витамин С… Тетя Нора… Базука… Пауза.

– Генрих VIII… Свежий снег… Рассыпуха… Радость инков… Дар бога солнца… Ледышка… Кокос… Мука мечты… Порошок… Сахарная пудра… – Лама шмыгает носом. – Шмыг… Веселуха… Номер первый… Чума… Вертолет… Ускоритель… Нюхта…

Снова пауза.

– Я уверен, вы слышали и другие названия.

Лично я никогда не понимал тех людей, которые пьют, что называется, не просыхая, или методично гробят себя наркотиками. Вот в чем тут кайф? Я еще понимаю, когда в ранней юности – в хорошей компании, не так чтобы часто – раскуриться хорошим каннабисом… Это – да. Это даже прикольно. Но с годами я понял, что алкоголь и наркотики ничего не изменят. Как ни крути, но свою порцию бедствий и горестей ты непременно получишь. И потом, если честно, у меня просто нет денег на всякие опьяняющие препараты. У меня есть свой собственный способ: когда становится невмоготу, я просто ложусь спать. Во-первых, это бесплатно. Во-вторых, когда спишь, то вообще ни о чем не думаешь. И, в-третьих, когда ты проснешься, может быть, что-то изменится к лучшему.

– Не надо думать о не-бытии, потому что не-бытие – это просто еще одна форма бытия. Надо думать о не-небытии, – говорит лама с улыбкой и держит паузу, чтобы аудитория переварила услышанное.

Все-таки религия – забавная штука. Все религиозные учения рассматривают “путь наш земной” как нечто тягостное и гнетущее, как безотрадную полосу нескончаемых препятствий, как досадную помеху, выплюнутую кем-то жвачку, прилипшую к нашей чистой душе.

Я сижу, размышляю о том, к какой разновидности не-бытия стремился Холлис, когда опустошал винный погреб ночного клуба, в который я вложил все свои сбережения. Собственно, я вложил деньги в это сомнительное предприятие, потому что “владелец клуба” звучит интригующе и сразу же вызывает в воображении разгул гедонизма, юных прелестниц при минимуме одежды, международную мафию, свободные нравы, красивую жизнь – в общем, все, что является полной противоположностью недовольству, унынию и безысходности.

Я вложил в этот клуб не такую уж и запредельную сумму – у меня просто не было никаких запредельных сумм. Будучи акционером, я владел одним процентом всего предприятия, что в пересчете на материальные ценности означало все пепельницы и две небольших табуретки, но я вложил в этот клуб все свои сбережения, и, что самое главное, сделал это по собственному разумению, вопреки возражениям жены, которые она выражала, не стесняясь в выражениях.

Как известно, инвестирование в ресторан или клуб – дело рискованное. Не менее рискованное, чем женитьба. В любом веке, в любой части света, пары сопротивляются вечности, а отдельные личности объединяются в надежде на прибыль. Я до сих пор горжусь тем, что, когда был моложе, не побоялся поддаться этому авантюрному порыву. Наверное, в каждом из нас заложена страсть к приключениям. Скажем, в четырнадцать лет человек может ничтоже сумняшеся пробраться в клуб и пригласить на танец девчонку с роскошными сиськами. В четырнадцать лет ты ничего не боишься, потому что не понимаешь, что девчонки с роскошными сиськами не то что не будут с тобой танцевать, они даже не станут с тобой разговаривать. Я вот тоже не понимал, что мне нельзя вкладывать деньги в клубы. Кому-то можно, а мне – нельзя.

Ты видишь, как все вокруг очень успешно вкладывают средства в рыбные фермы, консервированные гранаты и революционные сумки для клюшек для гольфа, и говоришь себе: если у них получилось, у меня тоже получится. Но у тебя не получается.

Поначалу нам очень понравился Холлис.

Нам понравилось, что он нанял красивых официанток. Это один из секретов управляющих клубом: нанимай на работу красивых официанток, потому что ты можешь потом с ними спать, и это поднимет твой рейтинг в глазах владельцев. Кроме того, красивые официантки отвлекают внимание, так что никто не заметит, что ты проводишь все ночи в винном подвале и опустошаешь самые дорогие бутылки: коллекционные вина, виски тридцатилетней выдержки, коньяки, от одной только цены которых ум зашкаливает за разум. Конечно, клуб погорел не из-за пьянства Холлиса, но ведь и корабль идет ко дну вовсе не из-за маленькой дырочки в корпусе. Не пробоина губит корабль: его губит море. В нашем случае – банки. Несмотря на пагубные пристрастия Холлиса и некомпетентных бухгалтеров (которых, как и Холлиса, приняли на работу по очень хорошим рекомендациям), у нас почти получилось. Почти получилось. Но банки перекрыли нам кислород.

Жены категорически неспособны проявить понимание, когда их мужья теряют деньги. И особенно, если жены заранее предупреждали мужей, что этим все и закончится.

В общем, закончилось все печально. Сказать по правде, это было безрадостное предприятие. За исключением официанток, все в клубе было каким-то уродливым, сереньким и негламурным. Но зато когда все завершилось, я обрел своего рода уверенность в завтрашнем дне. Теперь я знал, что готов к концу света. Если наш мир начнет рассыпаться, цивилизация рухнет, а закон и порядок испустят последний вздох, я первым делом возьму тяжелый железный пруг и, смеясь, забью насмерть пару-тройку банкиров, а если они относительно молоды и сочны, я их съем – даже сырыми, если удастся найти подходящие приправы и специи. А еще я устрою сезон охоты на Холлиса и наших бухгалтеров. И на грузчика.

– А как же тибетские практики предсказания будущего? – кричит с места дерганый псих, постоянно тягающий себя за бороду, когда лама просит задавать вопросы.

Лама улыбается. Это все он уже проходил. Он отвечает с улыбкой, хотя я сомневаюсь, что он тратит свое драгоценное время на изучение ярмарочной стороны тибетской культуры.

– Давайте я расскажу вам историю о медведе и лопатках горностая, – говорит лама и пускается в пространный рассказ о куске теста и масляной лампе, а я сижу – восхищаюсь его рубашкой из тонкого бледно-голубого хлопка. Может быть, это какая-то древнетибетская рубашка? Вещь явно дорогая.

– А если вы собрались в дальний путь, – продолжает лама, – и встретили по дороге похоронную процессию, это плохая примета.

Он что, смеется? Невозможно предугадать, где тебе повезет. Вот идешь ты по улице, к тебе подъезжает машина, водитель высовывается из окна и кричит: “Эй, приятель! Сегодня тебе повезло!” Он продает кожаные куртки или стереосистему. По вполне подходящей цене. Ты знаешь, что это сомнительные товары, но тебе давно хочется стереосистему… ну, или кожаную куртку… и тут уже не угадаешь, действительно ли тебе повезло, и кто в этой сделке останется в выигрыше. Эта стерео-система, она может сгореть уже через неделю, а может и не сгореть. Все мы устроены одинаково. В глубине души каждый уверен, что он заслужил малую толику удачи, и что ему непременно должно повезти. Мы все с нетерпением ждем добрых известий, но чтобы их услышать, надо внимательно слушать.

– А как же китайское вторжение в Тибет? – интересуется дерганый псих, который, видимо, воображает себя самым умным. Он сорок минут ждал возможности продемонстрировать свою эрудицию. – Как же ваши хваленые провидцы не углядели пришествие миллиарда китайцев? – Он энергично дергается всем телом, страшно довольный собой.

Лама улыбается.

– Наши хваленые провидцы углядели пришествие китайцев. Они предсказали вторжение, причем задолго до его начала. Но когда в вашу страну вторгается миллиард китайцев, предсказания вряд ли спасут. – Лама улыбается, но за этой улыбкой скрывается нечто темное и нехорошее. Мне представляется, как после лекции лама отловит этого бородача на стоянке перед отелем и по древней тибетской традиции основательно попинает его ногами.

Здесь же, в зале, продаются книги и БУО. Сказать по правде, лама мне нравится. Настоящий мастер своего дела. Грамотный продавец, способный представить “вообще ничего” как “что-то с чем-то”. И при всех его рассуждениях о высоких божественных материях, он нормальный мужик. И явно не чужд земных радостей. В его гостиничном номере пузырится джакузи, охлаждается шампанское, телевизор включен на спортивном канале, и практикуется древнее тибетское искусство тантрического кунилингуса.

Когда я выхожу из зала, наши взгляды встречаются. Лама кивает.

Да, я его видел раньше, и теперь знаю, где: в моем будущем.

Сижу, перебираю в уме все плачевные факты под общим названием “моя жизнь”.

Многие искренне не понимают, как это просто – потерять все. Это я не в упрек. Я завидую таким людям. Везение. Удача. Без нее – никуда. Даже улицу не перейдешь. Даже не встанешь с постели. А если вы не согласны, тогда подождите. Удача, она правит миром. И если тебе патологически не везет, это уже не исправить, и хоть ты тресни.

И все-таки жалость к себе – это, наверное, самый убогий и бесполезный из всех пороков. Начнем с того, что почти все пороки доставляют хотя бы какое-то удовольствие, а жалость к себе не приносит ни пользы, ни радости, ни удовольствия – во всяком случае, мне не приносит. С другой стороны, сам себя не пожалеешь… А кто тогда пожалеет?

Сижу в “Серебряных суши”. Жду, когда удача повернется ко мне лицом. Ем суши. “Серебряные суши” на Вашингтон авеню – моя любимая сушечная в Майами. Я не был в других здешних сушечных, да и в эту зашел в первый раз, но тут же назначил ее моей самой любимой “сушкой”, потому что, когда ты живешь в Майами, у тебя непременно должна быть любимая сушечная, а теперь я живу в Майами. По всему залу разложены альбомы по искусству, и можно их полистать, пока ждешь заказ. Вроде бы пустячок, а приятно. Я одобряю такой подход.

Пункт первый из списка плачевных фактов: я ничего не умею. Вообще ничего. Я уже слишком стар, чтобы торговать своим телом. У меня недостаточно знаний, чтобы заниматься интеллектуальным трудом. Даже в разнорабочие я не гожусь. То есть, я бы, наверное, справился, худо-бедно… но в этой сфере все уже занято гаитянами, кубинцами и прочими нелегальными иммигрантами, а по сравнению с ними я уж точно неконкурентоспособен.

Может быть, я скажу очевидную вещь, но одна из причин, по которой я никогда не добивался успеха, заключается в том, что я никогда и не рвался в первые ряды. Да, я хотел быть богатым и преуспевающим человеком. А кто не хочет?! Но для того чтобы добиться успеха, его надо как-то добиваться, а я не сделал вообще ничего, чтобы ухватить свою толстую плитку шоколада. Я был торговым агентом, я хорошо делал свою работу, зарабатывал, в общем, неплохо – на жизнь мне хватало, – но в моем положении и при моих комиссионных у меня не было шансов пробиться наверх.

Своим клиентам я говорил так: “Любой каприз за ваши деньги”.

Все что угодно – только платите.

Светильники в виде царицы Клеопатры. Светильники в виде дождливого утра. Все что угодно – за дополнительную плату. Любой каприз. Главное, чтобы это было технически осуществимо. Платите деньги – и вам все будет. Но, как и следовало ожидать, все выбирали что-нибудь традиционное и привычное – что подешевле. Все было тщательно подсчитано, цены назначены так, чтобы клиентам это было по средствам, а агентские комиссионные едва окупали усилия, затраченные на продажу. Кусок сыра был не больше, чем требуется по размерам, указанным в инструкции к мышеловке.

Моя эпопея с вложением денег в клуб лишний раз подтвердила, что делец из меня – никакой. Даже если бы все получилось, никаких выдающихся прибылей я бы с этого не поимел. Не с моим жалким одним процентом. Это были бы просто карманные деньги. На отпуск. На новый костюм. Нет! Чтобы по-настоящему добиться успеха, нужно придумать что-нибудь поинтереснее.

Обычно, как ни старайся, все равно ты в итоге приходишь к тому, с чего начал. Я знаю лишь два примера честного перемещения от “ни гроша” до несметных богатств. Одну юную барышню, которая очень удачно выскочила замуж, и моего бывшего соседа-композитора. Я до сих пор с содроганием вспоминаю, как он заставлял меня слушать свои симфонии (и меня, и всех остальных, кого ему удавалось заманить к себе). Это были не самые худшие музыкальные пьесы, которые мне доводилось слышать, но где-то близко к тому.

Отчаянно нуждаясь в деньгах, он написал джингл для телевикторины, которая оказалась весьма популярной, завоевала симпатии миллионов телезрителей по всему миру и принесла своим создателям какие-то совершенно запредельные прибыли. Сосед переехал в загородный дом, но богатство не принесло ему счастья. Он мечтал писать настоящую музыку, а прославился как автор рекламной песенки. В конце концов он покончил с собой.

Я макаю кусочек каракатицы в соевый соус и принимаю решение.

Религия – вот замечательный бизнес. Как раз для меня.

Это одна из немногих сфер бизнеса, где отсутствие роскошного автомобиля и огромного демонстрационного зала не является препятствием. Даже наоборот: бедность здесь – не порок, а величайшая добродетель. Для человека, который стремится к святости, неуспех в продвижении к вершинам власти может считаться триумфом.

Да, я совсем не разбираюсь в религии. Не интересуюсь и мало что знаю. Но с точки зрения торгового бизнеса, религия – очень удобный товар. Нематериальные ценности не требуют вложения капитала для первоначальных закупок, они не изнашиваются, не портятся и никогда не ломаются, так что тебе не придется тревожиться о том, чтобы они исправно работали и имели товарный вид. Для того чтобы вступить в команду Господа Бога, надо лишь научиться убедительно произносить: “Да, все будет хорошо”, – в ответ на вопрос: “Как вы думаете, все будет хорошо?”.

Религия не доставляет товары – она лишь обещает доставить их в самое ближайшее время. Уже совсем скоро. Буквально завтра. Ну, или в течение недели. Причем для удобства клиентов заказ разделен и будет поставляться поштучно. Лама не предлагал все и сразу. Он предлагал дозаправку: чтобы машина была на ходу, нужно вовремя заливать топливо в бак. Для того и существуют заправки. Главное, это уметь убедительно пудрить мозги. А я могу быть убедительным.

В свою защиту скажу одно: я пытался жить честно и правильно. Я всегда был порядочным человеком. Но как оказалось, порядочность и честность не приносят стабильного дохода. Если бы от них была хоть какая-то польза, я бы сейчас не сидел в чужом городе, в чужой стране, с чужой кредиткой в кармане и с обострением той самой болезни, о которой не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним.

Кстати, я тут подумал: из меня может выйти вполне неплохой проповедник. Когда тебе двадцать, это действительно как-то сомнительно – изображать из себя умудренного пастыря душ человеческих, но в моем возрасте у человека уже появляется опыт и какая-то житейская мудрость, и я вполне могу выдать добрый совет или прочувствованное наставление, как справляться с превратностями судьбы. И если вам вдруг захочется прибавить еще несколько “не” к вашему “не-небытию”, обращайтесь ко мне. Я всегда к вашим услугам.

А потом до меня вдруг доходит, что я опять мыслю мелко. В моих замыслах нет размаха. Ход моих мыслей – это ход мыслей скромного агента по сбыту. Во-первых, в этой большой игре Господа Бога я нахожусь в очевидно невыгодном положении – по сравнению с тем же ламой, у которого обширные познания в древних тибетских премудростях и большой опыт работы. Пройдет еще очень немало лет, прежде чем я смогу выйти на уровень выступлений в роскошных отелях и продавать там брошюрки и БУГ) – при условии, что мне вообще удастся пробиться на этот рынок. Тем более что выступления в роскошных отелях и продажа брошюрок и БУГ) вовсе не обязательно означают, что после вычета всех налогов у тебя будет не то что солидная, а хотя бы какая-то прибыль.

Я знаю, что мне надо сделать: то, что делает заядлый игрок, когда ему категорически не везет. Он удваивает ставку. Проигрывает и удваивает опять. Снова проигрывает и удваивает, надеясь на то, что ему все-таки улыбнется удача, и он сможет вернуть весь проигрыш и хотя бы остаться при своих. Только мне нужно не просто удвоить ставку. И даже не утроить, не учетверить. Мне надо поднять ее во сто крат. Причем трижды. Я уже представляю, как все потешаются надо мной. Дома, в Англии.

Когда тебе начинает казаться, что над тобой все смеются – это серьезный повод для беспокойства. Потому что это означает одно из двух: либо все над тобой смеются, либо ты потихонечку сходишь с ума.

Я доедаю последнее суши и решаю стать Богом.

У человека должны быть амбиции. Потакай своему честолюбию. Ставь высокие цели. Никаких полумер. Зачем становиться святым, когда можно стать Богом? Проповедников много, а Бог – один. Не уподобляйся популяризаторам слова Божьего, разъясняющим скучающей публике сложную невразумительную инструкцию. Устрой им творческий вечер с высоким начальством. Я очень даже неплохо справился, изобразив из себя продавца наручников, так почему бы не поднять ставку? Конечно, изображать Господа Бога – это будет уже посложнее, но оно и окупится… ну если дело пойдет. При сложившихся обстоятельствах – если принять во внимание мою несостоятельность как человека, – что я теряю, выступив в роли Всевышнего?

Воодушевленный своей идеей, я иду к стойке – взять кокосового мороженого для моральной поддержки. За стойкой нет никого. Стою, жду. Жду уже пару минут, огорченный отсутствием должного сервиса в моей любимой сушечной.

Слышу, как в задней комнате сотрудники заведения громко спорят друг с другом на каком-то особом наречии, представляющим собой гремучую смесь английского, испанского и корейского. Всегда забавно послушать, как люди пытаются спорить и что-то доказывать, но при этом не могут выразить свои мысли, потому что не знают языка – все равно, что наблюдать за двумя драчунами, которые обмениваются ударами, стоя в десяти шагах друг от друга и молотя кулаками воздух.

Я пытаюсь позвать кого-нибудь из персонала. Пытаюсь дважды. Никто не идет. Из задней комнаты по-прежнему доносится ругань. Я начинаю терять терпение. Вас никто не заставлял открывать суши-бар в Саут-бич, но уж если вы его открыли, так будьте любезны хотя бы обслуживать клиентов. Я всегда был к услугам своих клиентов. В любое время. Поздно ночью. Когда был в ванне. Всегда отвечал на звонки. Я всегда делал свою работу. Был неизменно приветлив и вежлив, приноравливался к клиентам, среди которых было немало людей неприятных, а то и вовсе больных на голову. Я старался, как мог. И что мы имеем в итоге? Я стою, необслуженный, в суши-баре, в чужой стране, без гроша в кармане, с обострением хронической болезни, о которой не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним.

Но теперь все будет иначе. Прежний Тиндейл уже давно бы вскипел от злости. Новый Тиндейл держит себя в руках. Новый Тиндейл сосредоточен и целеустремлен. У стойки есть телефон. Я достаю записную книжку и звоню в Англию.

Я знаю лишь одного человека, который может помочь мне в осуществлении моего плана. Но иногда так бывает, что бывает достаточно и одного.

– Да? – отвечает мне недоверчивый и настороженный голос Биззи.

Мы с Биззи дружим с первого класса. Давайте я рассказу вам о Биззи.

Сразу после выпускного, буквально на следующий день, я пошел в магазин и купил себе костюм. Потратил все свои сбережения. На приличный костюм для своей первой настоящей работы – в туристическом агентстве. Чтобы скопить на костюм, я подрабатывал на выходных в супермаркете, расставляя товары на полках. И Биззи тоже. Но в отличие от меня, Биззи только и делал, что воровал или же помогал воровать своим приятелям. Я всегда был благодарен своим работодателям за то, что они взяли меня на работу, и поэтому я никогда ничего не крал. Но речь сейчас не о том. Это я объясняю, почему Биззи тогда “зарабатывал” в три раза больше меня.

Ему тоже был нужен костюм для его первой работы. И мы пошли в магазин вместе. Пока Биззи выбирал костюм, к нему бочком подошел некий сомнительный товарищ, спросил, какой костюм нравится Биззи, и предложил ему встретиться снаружи. Биззи, у которого было в три раза больше наличности, приобрел костюм вдвое дороже моего за треть той цены, которую заплатил я.

После школы мы “потерялись”, но потом до меня дошли слухи, что Биззи открыл бильярдную. Я решил съездить туда, повидаться со старым другом. Бильярдная располагалась в самом злачном районе города, и когда я приехал, там было закрыто. Хотя должно было быть открыто, если верить табличке “часы работы”. Я попробовал постучаться. Стучался долго и громко, и мне удалось разбудить Биззи. От Биззи изрядно попахивало. В бильярдной было темно и уныло. Кроме двух колченогих облезлых столов и проржавелого пивного бочонка в помещении не было вообще ничего.

Я просил:

– У тебя что, ремонт?

– Нет, – отозвался Биззи.

Мне было искренне его жалко. Потому что, похоже, удача от него отвернулась. Шесть лет спустя до меня дошли слухи, что он отошел от бильярдного бизнеса и купил себе в Шотландии особняк на двадцать комнат и участок земли в сотню акров. Больше я его не жалел.

Однажды я приехал к нему в гости. Он вообще не покидал пределы своих владений, а когда его жена и две дочки выезжали куда-то по делам, они надевали пуленепробиваемые жилеты, и их неизменно сопровождал неразговорчивый дядька – такой квадратный “амбал” с перебитым носом. Все семейство проводило часы досуга, тренируясь в своем собственном тире.

– У моего прежнего босса была одна необычная проблема: слишком много наличности на руках, – объяснил мне Биззи, прижимая к груди винтовку, которую повсюду таскал с собой.

Он держал целую сеть бильярдных, где в бильярд не играли вообще или играли, но крайне мало, однако бизнес процветал и приносил неизменную прибыль. Счастье длилось шесть лет. У Биззи было лишь две заботы: ретивые бильярдисты, которые рвались играть, и настоятельная необходимость быстрее отмывать деньги. Счастье длилось шесть лет. А потом резко закончилось.

Я не знал, жалеть мне его или нет. И сейчас тоже не знаю. Но Биззи – единственный из моих знакомых, кто был связан с крупной международной преступностью. И мне вдруг пришло в голову, что если я знаю специалистов по осветительным приборам в Любляне, Сеуле и Буэнос-Айресе, то и у Биззи должны быть какие-то “завязки!”. Может быть, даже в Майами.

– Это я, Тиндейл.

– Я не знаю никакого Тиндейла, – отвечает Биззи.

– Нет, Биззи, знаешь.

– Я не Биззи, или кого вы там ищете, – говорит Биззи.

– Нет, Биззи. Ты – Биззи. А я – Тиндейл.

– Я не говорю, что я Биззи, но какие у вас доказательства, что вы действительно некий предполагаемый Тиндейл?

– Биззи, я сейчас в Майами, и мне нужно, чтобы ты дал мне контакты, к кому обратиться.

– Незнакомец, который ошибся номером, скажу тебе вот что: в Америке я почти никого не знаю.

– Мне нужен… как бы это сказать… кто-то не очень честных правил.

– Послушайте, мистер Псих, почему вы решили обратиться с этим вопросом ко мне? Откуда мне, честному человеку и законопослушному гражданину без криминального прошлого, без единой судимости, без единого привода в суд, человеку, чьи налоговые декларации заставляют суровых и неподкупных инспекторов плакать от счастья, откуда мне знать кого-то, кто не был бы безукоризненно честен?! Я всю жизнь сторонился людей, которые не то что не совершали бесчестных поступков, а которых лишь подозревали в способности совершить даже самое малое и незначительное нарушение закона. Противозаконные действия во всех проявлениях вызывают у меня самое искреннее отвращение, и я говорю это вовсе не потому, что наш разговор могут подслушивать…

– Так ты знаешь кого-нибудь здесь, в Майами, или нет?

– Значит, так, неизвестный мне псих, которого я знать не знаю, и чьи вопросы глубоко оскорбительны, у меня в этом городе только один контакт, но, может быть, это как раз то, что нужно.

– Как его зовут? – Я уже держу наготове листок и ручку.

– Пройдоха Дейв.

Магазинчик Пройдохи Дейва располагается в тихом, не столь вызывающе богатом районе в самом конце Пятой улицы, вдалеке от роскошных кварталов Саут-бич, между секс-шопом и гаитянским рестораном. Над входом висит большая неоновая вывеска: “Пройдоха Дейв”. А ниже написано – шрифтом помельче, но все равно достаточно крупно: “Мы обдерем вас, как липку”.

Я подумал, что Дейв, видимо, не такой уж и бесчестный пройдоха, если он честно предупреждает клиентов, что собирается обобрать их дочиста. Хотя, может быть, это была остроумная реклама. Толкаю дверь, захожу. Магазин поделен на две части. На одной половине – музыкальные записи в самых разных форматах, на другой – мебель и разнообразные товары для дома. Кресла-качалки, клетки для белок, микроволновые печи.

Мне представлялось, что человек с именем Пройдоха Дейв должен быть обязательно крупным, шумным и нарочито радушным. Но он оказался среднего роста, средней комплекции, чуть за сорок. Жилистый, смуглый. Когда я обращаюсь к нему, он отвечает мне тихим, приветливым голосом:

– Так вы друг Биззи? Фрэнк. Элла. Фароа.

Я не понимаю, о чем он говорит. Но понимающе улыбаюсь. Это практически беспроигрышный вариант: если не понимаешь – улыбайся. Иногда, правда, бывает, что в такой ситуации тебе могут дать по зубам, потому что как раз улыбаться не стоило категорически. Но в девяти случаях их десяти это работает. Дейв показывает мне свой магазин. Проходя мимо пожилой дамы, которая разглядывает фото копировальный аппарат, Дейв уверяет ее, что “машина на сто процентов краденая”.

– Похоже, торговля идет полным ходом, – говорю я. Потому что так принято говорить, даже если это неправда.

– Ну, да. Потихоньку. Мне повезло. Помещение удалось взять задешево, лет десять назад. Теперь я не смог бы купить в этом пляжном районе даже дверную ручку.

– То есть, вывеска работает эффективно? – Я киваю в сторону неоновых букв с “обдерем вас, как липку”.

– Да, вполне. Она сразу бросается в глаза, привлекает к себе внимание. Конечно, кого-то она раздражает и даже бесит, но вообще людям нравится, когда их честно предупреждают, что их будут обманывать. Тем более что мы никого не обманываем, мы лишь сообщаем, что блюдем свою выгоду. Каждый торговец блюдет свою выгоду и так или иначе дурит своих покупателей, но не каждый решится заявить об этом в открытую. Покупателям нравится, что их не держат за дураков.

– Вы из Майами?

– Из Порто-Пренса. Я здесь уже двадцать четыре года. Знаю нескольких человек, которые живут в Майами дольше меня, но ни разу не встречал кого-то, кто здесь родился. Майами – город, куда все едут. А чтобы кто-то был изначально “отсюда”, такого мне не попадалось. Когда я приехал сюда, здесь были только престарелые евреи, какие-то невразумительные, растерянные арабы, взбешенные кубинцы и гаитяне с отвисшими

задами. А теперь нельзя даже улицу перейти, чтобы не встретить какого-нибудь галерейщика или банкира.

Мы заходим к нему в кабинет. Дейв предлагает сварить мне кофе. На столе стоит стеклянный кувшин с остывшим кофе. Наполненный наполовину.

– А можно, я выпью холодный?

– Да, я тоже люблю холодный. Он лучше, чем свежий. Слегка запыленный, немного скисший, но зато хорошо настоявшийся. – Дейв улыбается. Видимо, я выдержал некое испытание. Дейв садится в кресло и кладет ноги на стол. – Так какой у вас вес? Где-то в одной категории с Биззи?

Он спрашивает не о том, сколько весит моя тушка. Я пожимаю плечами, и Дейв принимает это за ответ. Странно, что он не разглядел во мне законченного неудачника. Мне казалось, что это должно быть заметно сразу. Это так здорово, когда тебя принимают за кого-то другого; это, наверное, самое поганое в положении безработного – все априори считают, что ты ничтожество. Пустое место. Быть может, в масштабах вселенной мы все – ничтожные крупинки, но все-таки не очень приятно, когда тебе постоянно об этом напоминают.

– Так что я могу для вас сделать? Могу достать что угодно за пару дней. Все, кроме ядерного оружия. На него у нас запись, придется ждать.

– Пока что мне ничего не нужно. Я просто зашел познакомиться. Но чуть позже мне понадобится совет.

– Главное, правильно поставить вопрос. Вы же слышали про алхимиков? Они пытались превратить дерьмо в золото. Но вопрос был не в том, можно ли превратить дерьмо в золото. Вопрос был в том, стоит ли этот процесс затраченных усилий. А вообще, получить можно все, что захочешь… главное, плати деньги.

– Да, я заметил.

Я размышляю, до какой степени можно быть с ним откровенным. В общих чертах, не вдаваясь в подробности, излагаю ему свои мысли по поводу “подвизаться на поприще святости”. Хотя, с другой стороны, что за беда, если тебя посчитает мошенником человек по прозвищу Пройдоха Дейв? Пройдоха Дейв звонит кому-то из своих знакомых, который сдает меблированные комнаты – задешево, без задатка и без лишних вопросов, – и договаривается о том, что сейчас я подъеду к нему. От Дейва я выхожу со сборником лучших композиций Дюка Эллингтона (диск играл в магазине, и когда я сказал, что мне нравится эта музыка, Дейв тут же закатал весь диск на болванку и настоял, чтобы я принял ее в подарок) и подвесной боксерской грушей (приобретенной со скидкой в восемьдесят процентов), которая, как клятвенно заверяет Пройдоха Дейв, навсегда изменит мою жизнь.

Какой-то здоровенный сердитый мужик громко ругается с одним из помощников Пройдохи Дейва по поводу тостера, который ему здесь продали, а он оказался совсем не таким, как его рекламировали. Дейв устало вздыхает, наматывает на правый кулак чайное полотенце и идет разбираться.

– С тостерами у нас вечно проблемы.

Я звоню Нельсону и сообщаю, что краду у него кредитку, и прошу дать мне четыре часа, прежде чем он заявит о краже. Он говорит:

– Ладно, договорились. Я, может, тоже чего-нибудь закажу. Ты там как, нормально? Хорошо повеселился?

– Ага, хорошо.

– Вот видишь. Не может быть, чтобы человеку все время не везло.

Я бросаюсь в ближайший дорогой бутик и покупаю себе темно-серый костюм, пару рубашек и несколько пар трусов. Когда ты страдаешь хроническим заболеванием, о котором не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним, и при этом пытаешься изображать из себя Господа Бога, тебе просто необходимо иметь резервный запас белья для прикрытия тылов. Вообще-то я не люблю серый цвет, но это действительно классный костюм: чистый лен, модный фасон, – я просто не смог устоять перед таким великолепием. Тем более, что костюм сидит как влитой. Как будто он только меня и ждал. Я ухожу прямо в нем, а старую одежду несу в пакете.

Мне слегка неудобно и даже стыдно, что я так радуюсь новой шмотке, но это действительно волшебный костюм. В нем я себя ощущаю другим человеком, святым и солидным. Честное слово. Конечно, это смешно, что какой-то костюм пробуждает во мне чувство уверенности в себе, но, с другой стороны, а что в этом плохого? Прилив ощущения собственной значимости, пусть даже и неоправданной, вполне очевидно доказывает, что я еще не побежден окончательно. Что не может не радовать.

Да, у меня в жизни есть маленькие приятности, которые никогда не теряют своей привлекательности. Но вот это как раз и настораживает. К примеру, в последнее время я разлюбил гольф. И вовсе не потому, что плохо играю – я всегда играл плохо, но раньше я получал удовольствие от самого процесса. Наше тело подчас создает ситуации, в которых мы чувствуем себя неловко – я уже не говорю о различных болезнях и недомоганиях, – но это же тело приносит нам неизменные мелкие радости: облегчение после запора, извлечение упорно засевшей в ноздре “козявки”. В этом стыдно признаться, и мне самому это очень не нравится, но в моей жизни нет других столь же надежных источников удовольствия. Мне бы очень хотелось получать наслаждение от активных занятий спортом или от созерцания живописных шедевров, но они почему-то меня не радуют.

Я подхожу к банкомату и снимаю с карточки Нельсона максимальную сумму, которую можно забрать за один раз, потом иду в филателистический магазинчик – любуясь новым собой в новом костюме во всех отражающих плоскостях, – и покупаю там самую дорогую марку, с Бенджамином Франклином. Теперь карточку Нельсона можно выбрасывать в ближайшую урну. Перехожу через улицу, захожу в другой филателистический магазинчик и продаю Бенджамина Франклина за наличные, которые аккуратно запихиваю в бумажник.

Сверяюсь с адресом, который дал мне Пройдоха Дейв. Дом, который мне нужен, располагается в Кокосовой роще и впечатляет размерами и стильной архитектурой, хотя в здании явно идет капитальный ремонт.

Сиксто, домовладелец, пожимает мне руку в строгой, официальной манере. Он невысокого роста, в рубашке с длинным рукавом и при галстуке, что в такую жару смотрится несколько радикально; у него тонкие усики, вероятно, отращенные для придания лицу солидности, но не сумевшие справиться с этой задачей. Он похож на четырнадцатилетнего подростка, которого чуть ли не силком притащили в фотоателье для того, чтобы сфотографироваться всем семейством.

Комната, которую я могу снять, очень просторная, но без единого предмета мебели. Бассейн хороший, арендная плата умеренная. Только наличными. Заселение – не раньше, чем через две недели.

– У меня тут ремонт, – говорит Сиксто. – Вы днем дома сидите или куда-то выходите по делам? Если дома, то тут будет шумно.

Выхожу ли я по делам?

– А вы чем вообще занимаетесь? – интересуется Сиксто. А ведь Пройдоха Дейв, кажется, говорил: “Никакого задатка, никаких лишних вопросов”. Чем я вообще занимаюсь?

– Я… я работаю в сфере осветительной аппаратуры. – Я очень надеюсь, что мой ответ прозвучал достаточно убедительно. Сиксто не смеется и не продолжает расспросы. До меня вдруг доходит, что он просто пытался быть вежливым. Даже если мой нелепый ответ и показался ему подозрительным, он не подал вида. Я проявляю ответную вежливость:

– А вы?

– А я менеджер по проектам.

Я не пытаюсь его расспрашивать, потому что, на самом деле, мне это неинтересно. И потом, никогда не помешает иметь про запас подходящую тему для разговора на экстренный случай.

– Если можно, я бы хотел въехать прямо сейчас.

– Сегодня я не смогу привезти кровать.

– Ничего страшного. Я могу спать на полу.

Сиксто даже не сразу соображает, что я не шучу. А потом смотрит на меня странно: ну, как обычно смотрят на людей, которые представлялись вполне нормальными, а потом неожиданно стали выказывать тревожные признаки явного умственного расстройства.

Мы идем в кухню, и там Сиксто знакомит меня с еще одним жильцом.

– Привет, я – Напалм, – представляется тот. – Моя девушка – доминатрикс.

Давайте сразу внесем ясность. Во-первых, – Напалм уже староват для того, чтобы называться Напалмом. Ему уже хорошо за тридцать. Во-вторых, он явно не музыкант, не татуировщик и не наемный убийца, – иными словами, вряд ли он занят в такой сфере деятельности, где нелепые прозвища уместны и даже желательны.

Конечно, я сам – далеко не образчик мужской красоты, но Напалм… у него все еще хуже. Совсем-совсем плохо. Он похож на двенадцатилетнюю лесбиянку с густой бородищей, украденной у какого-нибудь рыбака. Борода смотрится явно не к месту, и Напалм тщится ее “подкрепить” стрижкой под горшок, очками с толстенными линзами и сетчатой майкой типа тех, в которых обычно ходят мускулистые черные парни, но под такой майкой его удручающе бледная кожа смотрится еще более удручающей. За всю свою жизнь я встречал лишь одного человека, который был еще более непривлекательным с виду, чем этот Напалм, и когда я пытался описывать того человека, мне никто не верил.

На этого Напалма больно смотреть. Сразу хочется чем-то ему помочь. Дать денег на контактные линзы или на новую стрижку. Может быть, посоветовать, как одеваться и как ухаживать за собой. Но я уже вижу, что Напалму ничем не поможешь. Такое уже не лечится.

У него просто по определению не может быть девушки. Да, одинокие женщины на грани отчаяния иной раз бросаются на первого встречного. Женщины могут быть неразборчивыми или же чересчур жалостливыми – но здесь не тот случай. Даже если Напалм соберется заплатить проститутке, ему надо будет еще поискать жрицу любви, которая согласится его обслужить. Бывают мужчины страшные, как смертный грех, но в их уродстве присутствует некий зловещий, интригующий шарм. А Напалм просто никчемно уродлив.

– Кофе будешь? – спрашивает Напалм. У него крупные, кривые зубы, покрытые сплошным желтоватым налетом.

Это вселяет в меня уверенность. Да, меня донимает болезнь, о которой не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним, но мой недуг скрыт под одеждой, и у меня еще есть шанс пробиться. Пусть мне хронически не везет, но я еще не вышел из игры.

– Я вроде как частный предприниматель. У меня своя собственная компания. Мы производим водные лыжи, исключительно на заказ. Для богатых клиентов, – сообщает Напалм. – Может быть, ты даже слышал про нашу фирму.

Мне нравится это гордое “мы”. Мне нравится “может быть, ты даже слышал про нашу фирму”. Мысленно снимаю с ушей лапшу. Потому что Напалм, продающий богатым клиентам водные лыжи, изготовленные на заказ – это не просто сомнительно, это категорически невозможно. Люди, которые могут позволить себе покупать водные лыжи, сделанные на заказ, не будут заказывать их у Напалма. Они вообще не допустят, чтобы он приблизился к ним на расстояние в сто шагов. Сиксто нервно переминается с ноги на ногу. Боится, что Напалм меня отпугнет, и я передумаю снимать комнату.

– Почему чайник не закипает? – спрашивает Напалм.

– Ты его не включил, – отвечаю я.

Когда раздавали везение, ум, красоту и прочие приятные штуки, Напалма в поле зрения не наблюдалось. Но он все-таки не сдается. Надо отдать ему должное. Он продолжает бороться, хотя надежды уже не осталось. Это требует немалого мужества. И достойно всяческого уважения.