Кристофер Харт

Спаси меня

Глава 1

— Надеюсь, и так понятно, зачем я вас вызвал? Вы уволены.

— Я это подозревал, — вздыхаю я. — Правда, приятно услышать подобное лично — удалось избежать двусмысленности.

Олифант гневно таращится на меня — ни дать ни взять реактор, в котором вот-вот начнется неуправляемая ядерная реакция.

Сегодня мой босс без галстука. На нем очень милый двубортный костюм из рубчатого вельвета нежно-розового покойницкого оттенка и зеленая, цвета киви рубашка с огромным воротником. Волосы, выкрашенные в «едкий ананас», густо напомажены и разделены ровным пробором. Но только впереди — на затылке торчит пушистый маленький хвостик — шиньон, судя по всему. Если бы мне довелось увидеть полупереваренный фруктовый салат, который нечаянно срыгнул Годзилла, я бы наверняка подумал — передо мной босс.

Олифанта так и плющит от злости: губы дрожат, из глаз искры сыплются — вот-вот очки задымятся. Хорошие такие очки, выпендрежные (со зрением-то у него все в порядке), с пластмассовыми стеклами цвета спелой сливы. Впрочем, опасаться мне нечего — босс не из тех, кто с готовностью пускает в ход кулаки. Вот и сейчас его пухлые белые руки распростерлись на письменном столе, как два жирных листа водоросли. И что гораздо примечательнее — он в прямом смысле сидит за столом! Никогда в жизни не видел Олифанта за столом, представляете? Ныне руководители предпочитают внимать похвалам раболепных подчиненных, горделиво восседая на краешке стола или за чашечкой кофе на тесном диванчике.

Нет-нет, я не заблуждаюсь относительно босса: толстяк всегда меня недолюбливал. Вбил себе в голову, будто я ненадежен и легкомыслен. Его любимая фразочка: «Рекламное дело — это не чаи гонять, наркота вы эдакая». Произнося ее, шеф лыбится, как натуральный дебил, потирая свои пухлые, протравленные кокаином руки. «В нашей профессии мало уметь отлавливать клиентов и считать проценты». Тут уж он прав, в математике я не силен, а вот почаевничать и все такое… Короче говоря, Олифанту я не пришелся по душе с самого начала — только кишка у него тонка сказать: «Знаете что, Своллоу, вы мне сразу не понравились». И вдруг, как назло, — он раскрывает рот и выдает:

— Буду с вами до конца откровенен, Своллоу: вы мне сразу не понравились.

Вот так всегда со мной: даже уйти красиво не смог. Тряпка!

Неприятности начались пару недель назад.

В общем, одним прекрасным днем сижу на своем скромном рабочем месте в «Орме, Одсток и Олифант» — это одно из ведущих в Европе рекламных агентств (слышали, наверное: «Реклама суперкласс! О-го-го — так вот это про нас!»). Никому не мешаю, перебираю скрепки в коробке и, тихо напевая «О, мио бамбино, каро», тоскую о Миранде и нашем несложившемся счастье, одновременно пытаюсь понять, почему с женщинами всегда одни проблемы. Помните, в одной песенке говорилось: «Ах, если б ты, родная, была как кукла надувная». Лежит — молчит, сделал дело — скатал рулончиком и под кровать, чтобы не мешалась.

Так вот, внезапно раздается телефонный звонок — секретарша Лиза соединяет меня с неким Теренсом, и тот гнусаво представляется: «Добрый день, я агент телеканала «Шакал».

«Шакал» — новый, невероятно занимательный канал кабельного телевидения, который предлагает развлечения на любой вкус: сериалы о дикой природе, «мыльные оперы», «ужастики» и даже порнографию в дневном эфире для спецподписчиков. Особо стоит отметить радикальнейшую находку в духе времени. Это программа для полуночников «Кровавый нокаут». Представьте себе такую картину: нереальный мультипликационный пейзаж, по нему носится куча людей с кастетами, резиновыми дубинками и велосипедными цепями и до упада колошматит друг друга. Причем, заметьте, их никто не заставляет — в программе участвуют только добровольцы. Последний уцелевший — будь то мужчина или женщина — выигрывает миллион. Причем организаторы хитро решили проблему с законом: выбрали местом сего занятного действа далекую республику Украину.

«Крис Таррент отдыхает», — сообщил всем главный режиссер.

И этот замечательный канал, со всеми своими трах-бах-тарарах и блестящими идеями «в духе времени», все-таки лелеет одну мечту: пополнить наш баланс. Да, тем и живет «Орме, Одсток и Олифант»: нам звонят и просят — а иногда и умоляют — принять их деньги.

И вот проходит чуть меньше месяца, и мы все — я, съемочная группа, костюмеры, гримеры и парикмахеры, дежурный медперсонал, группа технической поддержки и три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки — сгрудились на большом, открытом всем ветрам пустыре на границе Эссекса и Суффолка около необъятного воздушного шара. Этому мерзкому объекту умопомрачительной красно-пурпурно-оранжевой расцветки так и не терпится взяться за дело — сорваться с оттяжек и взмыть в небо. Какое трогательное рвение. А вокруг суетятся ассистенты-постановщики, безрадостно щебечут разнообразные помощницы, которых в самую пору укрощать, как шекспировскую Катарину [1], жмут на кнопочки сотовых телефонов и сокрушаются, что их занесло в такую глушь, где даже связь не берет.

Я же, как беспечный электрон, вращаюсь по периферии всего этого действа и, терзаемый роковыми предчувствиями о приближающемся трагическом фиаско моей замечательной идеи, начинаю раскаиваться, что вообще заварил эту кашу.

Три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки держатся довольно стойко, учитывая обстоятельства. Они сидят в скрипучей корзине, машут руками и с детским оптимизмом и наивной убежденностью в том, что взрослые не подведут, улыбаются во все тридцать два зуба. Андрэя Джолли — стремительно восходящая чернокожая звезда канала и вестница погоды, которой прочат в скором будущем стать любимицей целой страны, — так вот, эта счастливая обладательница жизнерадостного темперамента, кажется, сносит тяготы ожидания легче остальных. Рядом с ней — два других персонажа: белые мужчины в пушистых свитерах живописнейшей расцветки, которая на фоне парящего над их головами шара выглядит чудовищно.

Андрэя Джолли — так уж выходит по довольно сложной и запутанной системе контрактных обязательств — облачена не в свитер, а в белоснежную футболку с громкой надписью «Оторвись, вкуси свободы!» (это реклама новых тампонов под торговой маркой «Истинные»). Как выяснится чуть позже, лозунг стал в некотором роде предвестником последовавших далее печальных событий и в скором времени нещадно эксплуатировался авторами самых разнообразны сатирических программ из тех, что не брезгают грубыми, плоскими шутками.

Предвосхищу ваш вопрос: где же наконец символ сего светопреставления, шакал?

Раздобыть зверушку нам не удалось, и я замыслил другое: воспарив в небо, звездная троица потянет за особый рычаг, и под их ногами раскроется специальная панель в днище шара. Далее калиброванное сопло целых пять часов будет сбрасывать на головы среднестатистических англичан бесплатные телевизоры общей суммой в десять тысяч. Разумеется, телевизоры не настоящие — боже упаси, так ведь можно и пришибить какого-нибудь зазевавшегося малютку. (Не представляю ничего трагичнее гибели ребенка.) Спешу заверить: наши телевизоры крошечные, размером с почтовую марку, и изготовлены они из прочной пористой резины. На каждом проштампована очаровательная рыжая дворняжка (я просил дизайнеров изобразить нечто вроде помеси шакала с коккер-спаниелем). Гениально, согласитесь. Правда, возникли проблемы с защитниками окружающей среды — пришлось добиваться разрешения на воздушные грузоперевозки, потому что, если бы по какой-то нелепой случайности маленькие телевизоры сбились в кучу и полетели резиновой стайкой, они смотрелись бы довольно внушительно на экранах радаров. Наконец нужные бумаги были оформлены, и нам разрешили взлет. А дальше внимание — мой шедевр! — тот, кто соберет сто этих симпатичных мордашек, получит БЕСПЛАТНЫЙ ПОДАРОК! — как гласит заезженный плеоназм, «масло масляное» от индустрии рекламы. Представляете? Целый широкоэкранный цифровой телевизор новейшей модели — и весь вам. К тому же, как полагается по договору, канал «Шакал» устраивает особую церемонию вручения призов с участием звезд.

Детишки будут в восторге.

(В последнее время меня не сильно, но тревожит один вопрос: умирал когда-нибудь кто-нибудь от пошлости? Протяните же руку помощи, люди, а то ведь обидно почить от цинизма, даже не поняв — чего мне, собственно, не хватало…)

Итак, воздушный шар на пустыре, три не слишком выдающиеся, но горячо обожаемые публикой телезвездочки в корзине и десять тысяч резиновых телевизоров под днищем. Притянуто за уши? Согласен, до реализма далеко. Впрочем, не открою большой тайны, если скажу, что сегодня реалистичности днем с огнем не сыщешь.

И вот съемки начались: на нас надвигаются камеры — каждая на человеческом торсе, точно бесхвостый Анубис [2], и незрячий глаз объектива на огромной морде пожирает каждое наше движение.

Сейчас мы схватим мачете и яростно перерубим канаты — исключительно для операторов, заметьте. Настоящий якорный трос, который держит шар, будет отпущен только после надлежащей проверки и когда на борт заберется опытный пилот. Дело в том, что последний недостаточно телегеничен: усыпанное прыщами лицо, огромное пузо и пышная растительность в носу. Вот почему мы сначала понарошку запустим трех милых телегеничных звезд. Пара часов в монтажной — и все будет шик-блеск: натурально и невероятно волнующе.

Случайно перехватываю покровительственную улыбку Андрэи Джолли, предназначенную исключительно мне. Наезжают камеры, мы рубим бутафорские тросы — и вдруг сам собой разматывается якорный канат, этот душегуб. Не успеваем мы сообразить что к чему — как шар уже парит в тридцати футах от земли и продолжает удаляться. А стремительно увеличивающееся между нами пространство заполняют быстро стихающие крики о помощи.

— Тяни красный шнур! — вопит над моим ухом не созданный для телевидения опытный пилот воздушного шара. — Выпускай газ!

Однако к этому времени три не слишком выдающиеся, но обожаемые публикой телезвезды удалились на такое расстояние, что не в силах внять его отчаянным призывам. Очевидно, сегодня погодные условия не вполне благоприятствуют воздухоплаванию: скопления дождевых облаков да плюс восходящие потоки холодного воздуха. Шар подхватывает теплым течением, и в мгновение ока он, точно мячик для пинг-понга в фонтане, подскакивает на головокружительную высоту в десять тысяч футов. Температура там что-то около двух градусов по Цельсию, шар встречает противоположный воздушный поток, которого здесь вообще быть не должно, и воздушный корабль уплывает в направлении, четко противоположном заданному, — в сторону Восточной Англии. И вот наши незадачливые летуны уже парят над черными водами мятежного Северного моря…

Признаю, каскадерский эпизод прошел не так благополучно, как мог бы. Хотя вообще-то вся эта печальная история выеденного яйца не стоит — так нет же, такую шумиху подняли, будто в несчастной корзине от нас унесся сам Ноэл Эдмондз [3].

Вчера вечером в новостях намекнули, будто умник, замысливший весь этот номер с воздушным шаром, повинен в гибели трех всеобщих любимцев и национальных героев ранга Джилл Дандо. Одним словом, я не популярен в народе, и мне не улыбнется когда-нибудь снова получить работу. Даже в самой захудалой закусочной, где, перемазавшись по уши в свином сале, нужно жарить гамбургеры для хамоватых подростков-переростков. Впрочем, как известно, и худа без добра не бывает: «Орме, Одсток и Олифант» тоже не в меду купаются, а уж «шакальему» каналу почетный эскорт на тот свет и вовсе гарантирован — в лучшем случае им придется сменить название.

Итак, я встаю, исполненный достоинства, застегиваю пиджак и пожимаю пухлую, протравленную кокаином руку босса. Он дает пятнадцать минут на то, чтобы я освободил стол, и надеется, что больше обо мне никогда не услышит.

Из стола забирать нечего — прощай, любимая коробочка для скрепок. Зато я поднимаюсь на лифте на два этажа, дабы попрощаться с Клайвом. При виде меня все замирают, а в коридоре боязливо расступаются, будто опасаясь подхватить бациллу невезения. (Согласитесь, можно жить со СПИДом, даже с тропической лихорадкой какое-то время — вот только с НЕВЕЗЕНИЕМ нельзя…) По пути я одариваю встречных обворожительной, ничего не выражающей улыбкой а-ля Андрэя Джолли и молю бога, чтобы теперь, в столь ответственный момент, на меня опять не напала икота. И вдруг вижу Клайва у столика нашей новой секретарши. Амрита — настоящая красавица: прямой царственный профиль, золотые браслеты на запястьях, а умница какая — аж жуть берет. У нее превосходная дикция, и говорит она четкими грамотными предложениями, а то и целыми абзацами, словно зачитывая передовицу индийского выпуска «Таймс». Клайв очарован — глупец, да у него больше шансов покорить Андрэю Дворкин [4].

При виде меня собеседники несколько скованно оборачиваются — спасибо, хоть не шарахнулись, как от ходячей вирусной заразы.

— Земля слухами полнится, — говорит Клайв. — Получил пинком под зад, дружище?

Киваю.

— Вот сволочи, — гневно шепчет он, прикрывая рот ладонью, будто опасаясь чужих ушей. — Это был несчастный случай — любой подтвердит.

— Так-то оно так, да только вот погибли три обожаемых бездарности, — уточняю я. — Репутация у нас теперь — врагу не пожелаешь.

— Человеческие жертвы здесь ни при чем, — возражает Амрита. — Все дело в деньгах.

После короткой паузы Клайв спрашивает:

— И что теперь намереваешься предпринять?

Я пожимаю плечами.

— Для начала надерусь в стельку, потом привыкну телевизор с утра до вечера смотреть — кроме «Шакала», конечно. А после, может, работу подыщу. Или машину продам — и путешествовать.

Клайв глубокомысленно кивает:

— В любом случае будь на связи.

— А стоит ли? — говорю, а у самого ком в горле — так себя жалко. — Здесь все на меня как на прокаженного смотрят. Одсток — тот даже руку мне не пожал.

— Паскудники, — злобно шепчет Клайв и уже громче добавляет: — Чего еще от них ожидать.

Вот он, наш Клайв. Гордо глядит на окружающих с высоты своих пяти футов семи дюймов, наверное, желая доказать что-нибудь Амрите, не знаю. Однако я все равно тронут. Мой приятель расправляет плечи и громогласно изрекает:

— Среди нас еще остались те, кто не чурается друга всего лишь из-за того, что тот сгубил трех человек.

Да, наш достопочтенный [5] Клайв Спунер. Дай-ка я заключу тебя в объятия. Ну разумеется, фигурально — я же англичанин, в конце концов. И все-таки нельзя не отдать ему должного, нашему достопочтенному Клайву.

Амрита пожимает мне руку: перезвон браслетов, подведенные какой-то заморской краской глаза, серьезная улыбка.

— «Шанти-шанти-шанти», да пребудет с тобой мир, — изрекает она тоном восточного мудреца. — Не падай духом.

* * *

Достопочтенный Клайв Спунер — третий сын лорда Крэйгмура. Родители Клайва разошлись. Его матушка, Оливия, проживающая в Лондоне, снискала себе уважение на поприще топографического искусства девятнадцатого столетия. Будучи специалистом в вышеназванной области, она много путешествует. Лорд известен манерой говорить отрывисто и четко, его ботинки блестят до рези в глазах, и сравниться с ними могут разве что его бордовые, цвета хорошего бургундского вина, щеки. Он носит маленькие седые усики и часто кричит на людях.

Когда четверо сыновей лорда Крэйгмура были еще сорванцами, он ставил их в ряд в передней родового замка и внимательно осматривал обувь подростков — по крайней мере в тех редких случаях, когда дети наезжали домой из пансиона. (Клайв, подобно трем своим братьям, Гектору, Гамишу и Дугалу, по достижении семи лет был отослан в пансион.) На свой восьмой день рождения он получил подарок от отца. В посылке лежала жестяная баночка коричневого гуталина. Ни записки, ни поздравительной открытки. Только гуталин.

Матушка не прислала ему ничего.

Зато на следующий день, ровно в восемь утра, любящая мать самолично прикатила на Олд-Квод в своем дряхленьком «альфа-ромео» с включенной на полную магнитолой и, посигналив гудком, потребовала, чтобы перетрухнувший заведующий пансионом привел ее сынка-именинника. Заведующий ответил, что Спунер Третий сейчас на завтраке, а кроме того, у него нет разрешения на отлучку. Леди Крэйгмур неторопливо закурила сигарету в длинном черном мундштуке, а затем сообщила престарелому служаке, что не двинется с места, пока ее дорогой мальчик не будет отпущен на ее попечение. И более того, если ее желание не будет исполнено к тому времени, как погаснет эта сигарета, она начнет раздеваться.

Не прошло и минуты, как Спунер Третий уже восседал на пассажирском сиденье упомянутого «альфа-ромео».

Следующие две недели Клайв с матерью колесили по Европе, купались в самых разных морях и ели мороженое.

Вернувшись в школу, мой будущий друг рыдал и молил мать забрать его с собой. Та вздыхала и говорила, что это совершенно невозможно — ведь в то время она жила в крохотной каморке в Пимлико. Под широкими полями ее шляпы тоже текли слезы, однако Клайв об этом так и не узнал.

Оливия поехала обратно в Лондон. Перед глазами расплывались огромные белые фары встречных машин, а мать Клайва неистово курила, без устали бормоча, словно заклинание: «Бессердечные мерзавцы. Бесчувственные английские мерзавцы».

Откуда я все это знаю? Оливия разоткровенничалась в минуту слабости.

Но терпение, мои дорогие, терпение.

Навсегда покидая ненавистные стены «Орме, Одсток и Олифант», я вкушу последний запретный плод: сигарету.

На курение здесь наложен самый строгий запрет, за соблюдением которого следит инспектор на полной ставке, мисс Гвенда Диар. Итак, направляясь к выходу, я достаю из внутреннего кармана куртки «Кэмэл лайтс» и вытягиваю из пачки вожделенную сигаретку. Задерживаюсь у дверей, щелкаю зажигалкой и вдыхаю сладостный аромат. Легкие звенят от удовольствия, альвеолы вздыхают и подрагивают, глаза заволакивает блаженная истома.

А теперь — хоть потоп!

Хихикая, как напроказивший школьник, иду к двери и взмахом руки последний раз прощаюсь с заливающейся смехом Лизой, секретаршей в приемной.

И выхожу в город свободным человеком.

Как здорово! Беспечно шагаю по дороге, словно ее хозяин. Все улицы — мои, время — мое, пойду куда вздумается, сделаю как душа пожелает. Теперь я сам себе властелин, брожу по теплым лондонским аллеям, поглощаю витающий в воздухе запах турецких сигарет и сухого мартини, плыву с потоком красивых людей — руки в карманах и беспечная развязность в походке. Я свободен, я снова в игре, меня ждет таинственная встреча с какой-нибудь длинноногой незнакомкой и ее всепрощающей улыбкой.

Ну а если не получится рандеву, хотя бы заскочу в лавку индуса у конца нашей улицы в Буше.

Индуса не назовешь унылым, а сегодня его жизнелюбие буквально бьет через край.

— Дэниел, мой друг, как я рад тебя видеть! Газеты только и твердят об этом поразительном происшествии! Ты уже читал? На редкость презабавно! — Сует мне под нос выпуск «Дейли мейл». — Взгляни сюда: вот фамилия человека, который убил трех милых телезвезд. Угадай, как его зовут? Дэниел Своллоу! Представляешь? В точности как тебя! Скажи, ну разве не смешно?

Лишившись на радостях дара речи, покупаю свежий выпуск «Стэндард», поместивший на третьей странице целую статью о канувших в небытие телезвездах. И вздыхаю с облегчением — к счастью, всеведущим репортерам пока не удалось раздобыть мое фото.

— Поостерегись, Дэниел, мой друг. На тебя посмотрели дурным глазом! — радостно кричит вслед индус. — У меня очень нехорошее чувство из-за этого!

Как все-таки здорово жить в многонациональном бесклассовом обществе и быть запанибрата с владельцем местного газетного киоска, обращаться друг к другу по имени и позволять ему при любом удобном случае втаптывать себя в грязь.

Глава 2

Возвращаюсь домой и вижу на кухне Кэт с чашечкой ромашкового чая в руке и ее сестренку-хиппи, Джесс, с самокруткой в зубах. Кэт — моя любимая домовладелица, тридцати четырех лет от роду, то бишь на восемь лет старше меня. Не замужем, хотя то и дело западает на слюнтяев, которых, как одного, всегда зовут Том. Иногда я думаю, что и сам бы мог жениться на Кэт — ну, если бы верил в такую зыбкую и эфемерную ячейку общества, как семья.

— Уволили?

Киваю:

— Выгнали.

— Класс, — говорит Джесс, убирая со лба длинные, неестественно блестящие волосы.

— Так всегда бывает, — замечает Кэт.

Наверное, любому было бы неловко изображать непринужденность, болтая с одним из своих жильцов, если о нем трезвонят в вечерних новостях и утренних газетах из-за того, что он имеет самое непосредственное отношение к трагической гибели трех не слишком выдающихся, но всеми обожаемых телезвездочек. А потому разговор дипломатично переключается на недавнее изгнание последнего Тома из жизни Кэт.

При всех феминистических взглядах эта свободная независимая женщина, отдающая всю себя интересной и творческой работе в сфере связей с общественностью, получающая достойные деньги за свой нелегкий труд и шутящая, что на личную жизнь у нее просто не хватает времени, а также утверждающая, что ей вполне достаточно друзей и подруг для полного счастья, иногда заявляет, будто может пойти в бар или клуб, когда ей только вздумается, и подцепить там любого, кто ей понравится (ведь все мужчины в душе немного шлюшки, да и Кэт не уродина), а на следующее утро чмокнуть его в щечку и сказать с улыбкой: «Спасибо, дорогой, мне пора на работу…» Так вот, эта самая женщина, разоткровенничавшись после второй бутылки вина за дружеским ужином будь то со мной, подругами или сестренкой-хиппи, in vino veritas [6], признает, что единственное, чего ей действительно не хватает, — это достойного мужчины. Только остались ли такие в природе?

Она приходит домой после долгого рабочего дня и неторопливо наполняет ванну водой, выбирает из своей внушительной коллекции пенку по настроению (с ежевикой, цветом апельсинового дерева или лекарственными травами) и еле заметно поворачивает горячий кран, дабы вода набиралась помедленнее и можно было бы подольше порхать по спальне в халатике, выбирая на вечер наряды. Несмотря на тихую радость подобных минут, когда ее блаженство не нарушит рев перебравшего пива мужчины, которому срочно потребовалось облегчиться, а туалет, как назло, занят (при условии, что я еще снимаю квартиру); несмотря на то что она может просидеть в ванне сколь угодно долго, временами высовывая из воды ногу и подвигая рычажок с горячей водой; несмотря на возможность питаться именно тем, что ей нравится, объедаясь шоколадом и поглощая в непомерных количествах бананы (лично я насчитал в среднем шесть штук в день, но нередки случаи, когда она съедает и девять-десять)… И несмотря на недобрые подколы Джесс о значении ее излюбленного фрукта по Фрейду; несмотря на ту негу, в которую она погружается, заползая на прохладные и чистые простыни своей большой двуспальной кровати, несмотря на все это, я смело могу поручиться — бывают ночи, когда Кэт предпочла бы разделить это холодное пустое пространство с потным, волосатым, обрюзгшим от пива мужчиной. А ей попадаются одни мальчишки.

Последнему ее дружку, Тому, исполнилось тридцать шесть — и он по-прежнему оставался сущим ребенком в душе.

Сначала в этом была даже какая-то изюминка. Кэт нравилось, с какой детской непосредственностью он восторгался ее коллекцией затейливых расписных рюмочек для яиц; как по-мальчишески звонко засмеялся, когда она впервые рассказала ему анекдот; как запылали румянцем его щеки, когда его любопытствующая правая рука обнаружила на ней чулки и подвязки. (Я и сам нередко поражаюсь, насколько моя домовладелица откровенна со мной в том, что касается ее личной жизни.) А еще в его изящных чертах была какая-то юношеская свежесть: вьющиеся светло-русые волосы (хотя он настаивал, чтобы его считали блондином), ярко-голубые глаза, в которых еще не оставили печального следа ни время, ни разочарование; гибкая талия и стройные бедра. А каким он был аппетитненьким, когда надевал простую футболку и джинсы!

Они легко сошлись и скоро стали жить вместе. Я же всегда считал нового парня Кэт паршивцем. Ведь он слопал мой йогурт и не потрудился поставить в холодильник баночку взамен. Впрочем, как бы там ни было, шли недели, проходили месяцы, а Кэт с Томом так и жили вместе. И пусть упрекнуть его было не в чем, Кэт тревожила одна вещь: в их отношениях ничего не менялось. Как-то раз, а возможно, и не раз, очень деликатно, непременно сначала отшучиваясь, что она не так глупа, чтобы думать о супружестве, Кэт спрашивала своего приятеля: не могут ли их нынешние отношения перейти в нечто большее? Тома такой вопрос ставил в тупик, и он вопрошал, что она имеет в виду. К концу первого года их совместной жизни Кэт нашла в себе силы понять и признать то, что терзало ее все это время и о чем она до сих пор так старательно избегала думать: Том не взрослел. Внешне — да. Пролетали дни, недели, на коже появлялось все больше мелких морщинок. Теперь у него на лбу четко прорисовывалась продольная складка, даже когда он не морщился. Все заметнее становились крохотные гусиные лапки вокруг не знавших горькой влаги глаз. Ровненькая проплешина на самой макушке за последний год заметно расширила границы своей вотчины, медленно, но верно выедая растительность во всех направлениях. Вопреки усилиям и несмотря на непомерно дорогие лосьоны, которые Том с непреклонной верой и неувядающим оптимизмом накладывал на волнующую его зону дважды в день, сквозь редкие рыжеющие волоски все явственнее просвечивала бледная кожа. Однажды Кэт черт дернул пощекотать пальчиком ранимое место. Том отсыпался воскресным утром, но в этот миг моментально вскочил с кровати и с видом оскорбленного достоинства, придя в совершенно необъяснимую ярость, потопал в ванную и заперся там, собираясь в уединении пережить свои горести.

Складка на лбу, мимические морщинки, облысение — да, Том становился старше, как становится старше каждый из нас. Все мы неумолимо движемся по тропе медленного и неминуемого угасания, которое матушка-природа изобрела в какие-то незапамятные времена. Том старел, не становясь взрослее. Подобно посредственному вину он вызрел довольно рано — годам, быть может, к двадцати, — и большего ждать от него не приходилось. Пей сейчас. Впереди — лишь горькая чаша упреков, язвительного недовольства и желчного брюзжания восьмидесятилетнего ребенка.

Нет, Кэт всерьез не думала провести с Томом остаток своих дней. Ей с трудом представлялось, будто она сможет пройти всю жизнь, свою единственную и неповторимую жизнь, с каким-то одним человеком, оставаясь вместе до последнего вздоха, — хотя некоторым это удается, и, наверное, неспроста. (Да, объяснил я ей, такое бывает. Но эти пары держатся друг за друга из страха. Только из страха, не из чего больше.) А теперь уже ей кажется, что она и так не смогла бы долго выносить общество Тома, каким бы милым он ни был. И пусть он с ребячьей непосредственностью восхищался рюмками для яиц, и радовался шуткам, и розовел, нащупав чулки, — он оставался ребенком, молодым незрелым самодуром, когда дело доходило до выяснения отношений и серьезных разговоров, когда надо было решать, выслушивать и договариваться, находить компромисс и прощать.

— Ну и черт с ним! — нередко восклицал я, желая помочь хотя бы сочувствием.

И все равно Кэт, не понимая себя, готова была прощать его бесконечно. Даже неделю назад, когда она неожиданно пораньше вернулась домой и застала Тома со спущенными штанами. Он сидел на краешке кровати с застывшим на лице придурковатым выражением, а на коленях у него прыгала голая, совсем молоденькая девица. Бедняжка Кэт узнала в ней продавщицу из супермаркета с нашей улицы, но главное даже не в этом — ее взбесило тупое лицо Тома, секунду назад плывущее от удовольствия, затем превратившееся в потрясенное и пристыженное и все же оставшееся по-прежнему тупым. А еще ее добили уродские трусы-боксеры, свисающие на штаны… Те, в которых он часто представлялся ей в любовных грезах, те, с веселыми помидорчиками. Том любил покрасоваться в них, дабы видели, как он юн и беспечен в душе.

Примерно тогда все и закончилось, хотя Кэт пыталась поговорить с ним, дать ему возможность объясниться. Только бесполезно — с тем же успехом можно было ожидать задушевного разговора от карманного калькулятора. Том выдавал предсказуемые ответы: дважды два — четыре, три в третьей степени — двадцать семь, а затем отключился, чтобы не расходовать впустую энергию. Кэт предложила ему уйти, и он ушел.

Временами она всерьез подумывает принять обет безбрачия или связать свою судьбу с женщиной.

Недавно Кэт обратилась за советом и моральной поддержкой к сестрице. Разговор происходил следующим образом.

— Да ну, брось, — сказала Джесс. — Я уже пробовала.

— Пробовала лесбиянство?

— Ага, в школе.

— Ах вот ты о чем. Это не считается. Я имею в виду взрослые лесбийские отношения, понимаешь? Полноценное партнерство. А что до обета безбрачия — прости, не верится.

— Было-было, не на всю жизнь, конечно. Так, на время. Обета как такового я не давала. Просто решение приняла. Как сейчас помню, загадала под Новый год.

— В полночь?

— Угу.

— На новогодней вечеринке?

— Вот-вот.

— И насколько хватило твоей решимости? Дай-ка угадаю: на два часа?

— Ну, хм… вообще-то на час, — радостно отрапортовала Джесс. — Точно не помню. Это было в студенчестве, когда я познакомилась со Стефаном.

— Точно, — сказала Кэт. — Всегда у тебя в одном месте зудело.

— И не говори, — согласилась Джесс.

— Ну что ж, — говорю я. — Том ушел.

— Да, вчера. Я попросила его собрать манатки и проваливать.

— Так без возражений и ушел?

Кэт некоторое время борется с чувством собственного достоинства и признается:

— Да.

Джесс кладет ей на плечо руку, и сестры сидят молча — а что тут еще добавишь?

— Проходимец твой Том, — замечаю я.

— Самый натуральный придурок, — добавляет Джесс.

— Ладно, хватит о нем, — приободряется Кэт. — Так что у тебя? Какие планы?

Лучше б не спрашивали…

Глава 3

И вот однажды утром лежу в постели, читаю программу в «Тудей» [7], неожиданно засыпаю, и сквозь дрему мне чудится, будто трех любимцев публики обнаружили живыми и невредимыми на айсберге, где они мирно почивали в пижамах. Проснувшись, я узнал, что грезы мои были недалеки от истины. Страдальцы действительно живы и невредимы: с борта проплывавшего мимо норвежского траулера заметили прыгающую по льду гигантскую корзину, за которой чудовищным последом волочился сдувшийся воздушный шар. Сейчас пострадавшие поправлялись в Трондхейме, где их принудительно отпаивали шнапсом и откармливали маринованной селедкой.

Теперь у них впереди многомиллионные контракты, и уже известны названия некоторых будущих бестселлеров: Андреа Джолли «Приключения на море», «Ветер дурных перемен» и «Путешествие на Луну на воздушном шаре».

Радует, что я хотя бы не убийца. Поэтому не исключено — кто-нибудь все же рискнет взять меня на работу. Впрочем, где найти такого смельчака?

А всего несколько дней спустя, когда я уже начал привыкать к образу жизни закоренелого безработного (поздний подъем, телевизор с утра до вечера, ограниченность в средствах, обильные чаепития и частые, хотя и апатичные, жалобы на судьбу), меня взяли на работу.

Сижу я как-то на унитазе и листаю последний выпуск «Прайвитай» [8], как вдруг попадается следующее объявление:

ТРЕБУЮТСЯ ДЖЕНТЛЬМЕНЫ для сопровождения дам на скачки, оперные вечера и для участия в романтических ужинах при свечах.

Внизу — номер мобильного телефона.

Итак, неторопливо завершив утреннюю дефекацию и подкрепив решимость никотином, я звоню.

Запись на автоответчике вежливо просит звонящих дам нажать кнопку «1», а джентльменов — кнопку «2», оставить координаты после гудка и ожидать дальнейшей информации письмом. Я нажимаю «2», диктую свой почтовый адрес, кладу трубку, а затем, выдержав значительную паузу, набираю тот же номер и нажимаю «1».

Мне отвечает женский голос, ужасно искалеченный каким-то странным кенсингтонским акцентом под аристократку.

— Доброе утро, фирма «Гровенор для дам». Можем ли мы быть вам полезны?

Я пытаюсь изобразить женский голос, но из горла вылетает какой-то сдавленный клекот.

— Доброе утро, чем могу помочь? — повторяет дама на телефоне.

Бросаю трубку и падаю на диван в припадке бесконтрольного (и непристойно писклявого) хихиканья. Неужели я все это серьезно?

Впрочем, как показывают дальнейшие события, вполне.

Два дня спустя на мой почтовый адрес прибывает вполне пристойного вида анкета, в которой требуют максимально подробно указать личные параметры джентльмена — возраст, рост, вес, цвет волос и глаз, сферу деятельности, образование, интересы — плюс требуют приложить фотографию форматом пять на четыре дюйма, причем особо подчеркивается: «только лицо». (Они что, решили, будто я собираюсь разлечься с голой задницей на пышных простынях, чтобы потом отрешенно-мечтательно взирать со снимка на старую похотливую сводню? Размечтались.)

Фотографий требуемого формата не нашлось, зато была крохотная затертая карточка одного футболиста, который отдаленно напоминал меня таким, каким я был восемь лет назад. И поэтому, когда вечером возвращается Кэт…

— Как ты прелестно выглядишь… И кто же эта счастливица?

— Пока не знаю, — загадочно отвечаю я. — Но у меня к тебе дело. Можешь меня сфотографировать?

И вот Кэт берет «Полароид» и щелкает меня в разных ракурсах. Я же сижу в кресле: чисто выбрит, надушен, подтянут и бодр. На мне элегантный костюм, и я улыбаюсь — беззастенчиво так, загадочно и чуть-чуть жестоко.

— Дэн, у тебя лицо перекосило. И, пожалуйста, перестань строить из себя мистера Бина.

Что ж, смелый сердцеед из меня не получился, буду изображать пресыщенность жизнью. Ну вот, теперь я само олицетворение неизбывной тоски.

Милая фотография пристально рассматривает меня и с вздохом соглашается:

— Ну ладно, придется довольствоваться этим.

Из восьми фото находим одно более-менее приличное. Кэт желает узнать, для кого они предназначены, но от прямого ответа я уклоняюсь.

— Так, работенка одна подвернулась. Настоящая находка.

— Будешь вести какую-нибудь передачу на «Шакале»? — предполагает она. — Ну, прости, прости, неудачно пошутила. Тогда кем же? Манекенщиком? Мальчиком по вызову?

— Прямо в точку!

Вечером иду в ванну, раздеваюсь и начинаю придирчиво изучать свое нагое отражение. Неужели и впрямь сорвал такой куш: не каждому выпадает карьера жиголо. К тому же и из зеркала на меня пялится далеко не Ричард Гир…

Хм… Дэниел Своллоу. Высок. Ничем не примечательная внешность: кустистые брови, темные глаза, неплохие нос и рот, залысины на лбу, волосы на теле, ужасные птичьи ноги и костлявые колени, асимметричные уши. Когда перенервничаю — начинаю икать. Много курю. Ни разу не ходил на выборы. Образование: частная школа для мальчиков, Оксфорд, специалист по связям с общественностью и рекламе. Вот решил попробовать себя в новой, захватывающей сфере — проституции. Личные качества: рассеян, неорганизован, ленив. Беспорядочен в связях, прожорлив, но тощ. Писклявый смех. Отвратительный водитель. Однажды получил предупреждение от полицейского за непристойное поведение в обществе. Умею жонглировать, стоя на одной ноге, и петь «О, мио бамбино, каро». Любимый фильм: «Добрые сердца и диадемы» [9]. Влюбчив и безнадежно романтичен: подлая комбинация. Обожаю оперу, музыку и кроссворды. Пенис — шесть дюймов с четвертью в состоянии полного напряжения, что на четверть дюйма, или на четыре процента, превышает средний показатель, если верить тому, что пишет Десмонд Моррис [10] в «Голой обезьяне».

Я уже почти забыл о существовании «Гровенора для дам», как вдруг через две недели раздается телефонный звонок, и тот самый псевдокенсингтонский голос приглашает меня зайти «поболтать» в некий дом у «Ковент-Гарден».

На следующее утро я сижу в безупречно чистом, клаустрофобически крохотном офисе и разговариваю с Кэролин — моей сутенершей и сводней. Она явно довольна нашим задушевным разговором, удостаивает меня определением «милый мальчик — как раз с такими мы имеем дело» и спрашивает, когда я готов приступить к работе. «Немедленно», — отвечаю я. Кэролин записывает номер моего мобильного телефона и сообщает, что меня будут оповещать как минимум за день до вызова. Клиенткам предлагается либо письменное описание, либо информация на сайте «Гровенор».

— Буду откровенна, голубчик, — говорит Кэролин, активно перемежая псевдокенсингтонский говор просторечьем, — ты пойдешь нарасхват. Только не пойми меня превратно, но ты не слишком хорош собой. Видишь ли, к нам часто обращаются настоящие симпатяги, всякие качки с квадратными челюстями, высокие красивые брюнеты и тому подобное. Однако, знаешь, наши дамы до таких не слишком охочи. Им интереснее провести время с нормальным, милым, ничем не примечательным парнишкой, обходительным и обаятельным. Который знает, что и когда сказать, и не скупится на комплименты, ясно?

Я глубокомысленно киваю.

— Возьми, вот наша визитка.

Беру плотную блестящую карточку с позолотой, которая больше напоминает приглашение на свадьбу. Сбоку — изящный рисунок пером: стройный гибкий Адонис. Поверху — миленькая рельефная надпись: «Гровенор для дам», и рядом вся та чушь про скачки, оперу и ужин при свечах. Внизу… вот тут-то мне действительно приходится сдерживать нарастающую в груди тихую панику (уймись, негодная печаль, рыданий не дождешься ты) — я читаю девиз: «Гровенор — мы знаем о любви все».

— Мы перебрали несколько подходящих названий, — говорит Кэролин. (Наверняка псевдоним. Скорее всего ее настоящее имя — Дон или Шерил.) — Видишь ли, хотелось найти что-нибудь, точно отражающее суть нашего предприятия: Кавендиш, Веллингтон, Виндзор, Бомонд… но Гровенор звучит милее всего.

— Да, гораздо милее, вполне согласен.

— Мы не из тех, кто разбрасывает визитки по телефонам-автоматам! — вдруг гаркает она. — Теперь об оплате. Ты получаешь по базовому тарифу 150 фунтов за вечер плюс все расходы на дорогу. Деньги вперед. Джентльмены нам ничего не платят — достаточно клиентских взносов дам. Так что эти 150 фунтов целиком твои. Это значит — ты обслуживаешь с шести вечера до полуночи, а затем провожаешь леди домой или в отель, целуя на прощание. — Многозначительная пауза. — Уверена, нет надобности добавлять, что на этом вечер заканчивается. Мы — не агентство сопровождения, мы лишь предлагаем одиноким дамам компаньонов на вечер. Это понятно?

— Да-да, конечно.

Уже подумываю, не выклянчить ли у нее сотню-другую — не помешает разжиться деньжатами, я на полной мели. Только вот решиться никак не могу, хотя в кармане у меня меньше фунта. («ООО» зажал зарплату за прошлый месяц, а ненасытный банкомат пережевал мою кредитную карточку в своей зубастой глотке, а потом выплюнул пластиковые лохмотья прямо мне в лицо.) Пришлось идти домой пешком до самого Буша.

По пути заскакиваю в «Кларидж» и для поднятия настроения заказываю бутылку шампанского. Сижу в баре, читаю газеты, неторопливо покуриваю сигаретку. Когда в бутылке остается совсем немного, выхватываю из кармана куртки телефон и кричу в него: «Алло! Алло, я тебя не слышу, какие-то помехи… Я в «Кларидже». В «Кла-рид-же». Да. Давай пообедаем. Приходи. Прекрасно. Все прошло замечательно. Ага. 150 тысяч. Ну да, они столько предложили. И я о том же, сам не могу поверить, потрясающе. А ты думаешь, почему я сижу здесь посреди бела дня с бутылкой шипучки? Извини, не расслышал… опять помехи… Не вешай трубку, я выйду…» Посылаю бармену изможденную улыбочку и, растерянно помахивая телефоном, подаю знак — «я только на минутку».

И, лишь очутившись на улице, делаю ноги. Да так быстро, что едва не расстаюсь с содержимым желудка. Обидно было бы залить замечательным дорогим шампанским подножие мемориала Рузвельта на Гровенор-сквер.

Проходит пара дней, и я решаю наведаться на сайт «Гровенора». Моя чуть размытая фотография равнодушно пялится с мерцающего экрана: Тоби.

Тоби.

Похоже, новые собственники быстро взяли меня в оборот — переименовали, изобрели заново и присвоили новый товарный знак. Теперь я запущен на открытый рынок под торговой маркой «Тоби». А чем, черт возьми, им Дэниел не понравился? Тоби, вы только представьте. У меня даже язык не поворачивается это имя произнести.

Впрочем, могло быть и хуже. К примеру, Бруно. Или Серж.

Помимо всего прочего, я подрос на пару дюймов и превратился в «активного спортсмена». Мрачно улыбаюсь: ну-ну, что-то скажут старые курицы, когда увидят меня без одежды. Им еще предстоит узреть мои колени.

Но я беру себя в руки: хорошо, принимаю правила вашей игры — точнее, вашего бизнеса. Я бизнесмен на время, а потом уйду на пенсию, оставлю этот нереальный мир и сбегу в маленький домик на западе Ирландии — туда, где всеобщее сумасшествие меня не достанет. Буду беден, счастлив и задумчив. Стану дни напролет слушать, как бьются об одинокий пустынный берег атлантические буруны, и глядеть на кружащих в синем небе чаек, мечтая о какой-нибудь хорошенькой ирландочке, которая, напевая старинную песенку, бредет босиком по вереску и грызет овсяную лепешку…

Я увидел, написал и сделал слишком много рекламы. Вы сами тому свидетели. Искусственность вездесуща. Этот новорожденный бог подобен огромному воздушному шару, что, вырастая с катастрофической скоростью, низко плывет над нами и, точно огромный траулер, волочит за собой рыбацкую сеть. Он застилает собой сумеречные небеса и шутя уничтожает нашу матушку-память, историю, культуру, леса, правосудие, законы жизни и смерти… Куда мы катимся? От него нет спасения. Мы все в его сетях.

Глава 4

Я, Майлз, его подружка Бет и Эмма (минус Клайв, который должен вот-вот подъехать) на подобранных со вкусом диванах в доме Майлза, в Челси. В наших бокалах джин с тоником.

Майлз Чемпни — мой старинный приятель по университету, единственный, с кем я заговорил в первую неделю и не расставался до конца обучения. Майлз дни напролет вычисляет, следует ли одним банкам вкладывать деньги в другие, в зависимости от состояния дел последних. Впрочем, выгоду получить можно и из совершенно неприбыльных банков. Надо только правильно вложить средства, и тогда деньги сами начнут себя делать.

У Майлза крепкая боксерская шея, плавно переходящая в прочно укрепленную на плечах голову, которая, точно пушечное ядро, помогает ему протолкнуться сквозь толпу к стойке в баре или автомату-билетеру. Благодаря эрудиции мой старый однокашник способен говорить практически на любую тему. Он носит модные в деловых кругах полосатые рубашки с тесными воротничками, его небесно-голубые глаза горят, а крупное тело на аккуратных живеньких ногах пружинит с щенячьей энергией, которая так не вяжется с общим представлением о преуспевающем молодом финансисте-аналитике, неизменном обитателе лондонского Сити с приличными шестью цифрами в год. А еще Майлз безумно ревнив к чужим успехам, и ему во всем надо быть первым. Если вдруг (что случается крайне редко) он проигрывает мне в сквош, его лицо заливается пунцовым румянцем. «Фортуна к тебе сегодня не благосклонна», — подкалываю я его позднее, когда он уже успокоится и не горит желанием сломать мне шею. На это он отшучивается: «Жизнь — капризная девица». Ему приходится не просто быть не хуже соседей, он должен равняться на Голдсмитов, Брэнсонов и Соросов [11]. Я люблю Майлза за то, что он совсем не такой, как я. Мне нравится, что он не растрачивает попусту силы и всегда знает, что ему надо. Я тоже не жалуюсь на нехватку энергии. Вот только растрачиваю ее в пустоту, до пяти утра рассуждая о смысле жизни и флиртуя со всеми подряд представительницами противоположного пола.

Возьмем, к примеру, сквош: первый раз мы с Майлзом сыграли лет пять назад, только вернувшись в Лондон после университета. Я вчистую его разгромил, после чего Майлз месяца три отказывался со мной видеться: каждый раз у него было какое-то оправдание или уважительная причина. Но однажды он позвонил, назначил встречу и обыграл меня всухую. Я не набрал ни одного очка — поразительно. Значит, все это время мой друг тайно брал уроки. И только ради того, чтобы вернуться и взять реванш!

Сейчас у него сказочно экзотичная подружка, настоящий трофей с обманчиво обыкновенным именем Бет. Несмотря на все прелести, я ее недолюбливаю: в ней безошибочно угадывается холодная и бесстрастная стерва. Я даже не сомневаюсь — Майлз еще не раз пожалеет, что с ней связался. Однако пока они вместе.

Порой меня так и подмывает задать ей один вопрос: «Что тебя привлекает в нашем милом миллионере Майлзе?» Может, когда-нибудь я и осуществлю свою мечту, а сейчас не хватает смелости.

Знавал я таких.

Впрочем, на вечеринке я был неприятно удивлен — что поделаешь, противно расставаться с твердо сложившимся мнением о человеке. Оказывается, наша красотка посещала Кембридж и далеко не глупа.

Вначале мне показалось, что она в точности как подружка Клайва, Эмма, — паскуда, каких мало. (Не считайте меня женоненавистником: столь сильная неприязнь распространяется только на этих двоих. Просто я считаю, что, когда имеешь дело с врагом, всегда надо быть начеку.) Так вот Эмма — подруга Клайва. С достопочтенным мы были шапочно знакомы еще в школе и возобновили отношения, когда какими-то судьбами его забросило в «Орме, Одсток и Олифант». Продолжателю столь знатного рода не пристало работать в такой низкопробной отрасли, как реклама и связи с общественностью. Его отец, наследный сиделец палаты лордов, всегда хотел, чтобы сын стал военным, служил в Королевской гвардии или, на худой конец, остался управлять имением. И даже если бы наследник лорда Крэйгмура стоял за прилавком какого-нибудь уважаемого универмага, и то было бы не так стыдно. Но по прихоти фортуны Клайва занесло именно в «ООО». Мы, заливаясь краской стыда, вспомнили школьные годы, когда оба были прыщавыми и пердящими подростками-дрочилами, и скоро стали хорошими друзьями. Временами достопочтенный Клайв Спунер повергает меня в безмерное восхищение: он очень добродетельный человек в отличие от вашего покорного слуги.

Оба мои друга уже как-то встречались и довольно легко поладили. И вот теперь все приглашены на ответную вечеринку к Майлзу. Может быть, Клайв немного робеет перед дюжим финансистом с громким смехом, у которого денег куры не клюют… Впрочем, нет ничего обманчивее внешности. Достопочтенный должен прибыть с минуты на минуту. Однако по какой-то загадочной причине еще не объявился, и потому Эмма дуется.

Она высока и худа как тростинка, обладает безупречным вкусом и аристократическими манерами. В тех редких случаях, когда Эмма в благостном расположении духа, можно услышать ее хрустальный смех. Но самая главная ее отличительная черта — она не терпит глупых людей. Конечно, Эмма любит нашего Клайва таким, какой он есть (что, должен признать, довольно неосмотрительно), и живет с этим человеком не ради мешков денег, которые могли бы привлечь некоторых беспутных девиц, и не ради очаровательной приставки к его имени, которая неизменно сопровождает нашего достопочтенного в официальных ситуациях. Нет, Эмма по-настоящему любит Клайва и прощает ему изредка выплывающую на свет глупость, лишь иногда чуть-чуть теряя самообладание. Случается, в голосе Эммы сквозит раздражение, и тогда наш Клайв кажется ей немножко невыносимым. Впрочем, настоящая любовь слепа, и Эмма в это тоже твердо верит.

Надо признать, что с Клайвом труднее всего справиться, когда он попадает в общество друзей. Эмма не раз принимала участие в наших вечеринках и успела себе уяснить: поладить со специфичными друзьями ее возлюбленного трудновато. Вот и теперь мы с Майлзом сразу налегли на выпивку, и Эмма втайне рада, что Клайв сейчас не с нами. Ведь тогда он тоже не преминул бы налакаться, и на следующее утро ей пришлось бы слушать звук чудовищных излияний, сотрясающих унитаз. Потом он умчался бы на работу, а она столкнулась бы с неприятной необходимостью зайти после него в туалет, распахнуть окна и обрызгать все вокруг зловонным, но в некоторых случаях незаменимым освежителем воздуха.

Лишь спустя некоторое время Эмма осмелится вернуться и почистить зубы.

Да, порой мужчины способны вызывать крайнее отвращение.

Как бы там ни было, а меня Эмма невзлюбила сразу. На ее взгляд, я говорю слишком много гнусностей, до нее не доходят мои шутки, и она всегда боится, как бы я не начал к ней приставать. Кроме того, я не умею заколачивать деньги, а сейчас и вовсе сижу без работы. Одновременно я во всеуслышание осмеиваю свою собственную машину марки «Ржавое Ведро». А Эмма сгорела бы от стыда, если бы кто-то из знакомых увидел ее в таком чуде техники. Одним словом, я — неисправимый неудачник.

Хорошо, сознаюсь: не так давно я попытался за ней приударить по пьяной лавочке, на что она ответила категорическим отказом. Согласен, мое поведение заслуживает всякого порицания. Но ведь и Эмма могла бы обыграть эту ситуацию подружелюбнее. Она же затянула проповедь о верности и дружбе, чем окончательно вогнала меня в краску.

Террористка.

Благо у Клайва нет недостатка в средствах, хотя Эмма с ним, разумеется, не только из-за денег. Впрочем, согласитесь, богатство — неплохой довесок к славному титулу и сдержанному нраву: Клайв не развратник, работает в хорошем месте и ездит на приличной машине. К тому же его подруге не приходится трудиться с утра до вечера: она работает для души на полставки (в «Сотби» [12]), а в свободное время занимается благоустройством их общей квартиры. Ей не приходится беспокоиться о счетах за наряды из «Харвей Никc» [13], ведь Клайв такой умница: почти не упрекает ее в расточительности. Правда, бывает, ляпнет по глупости что-нибудь насчет расходов, а такие замечания всегда чуточку раздражают. Поверьте, некоторые тратят на одежду гораздо больше и выглядят при этом далеко не так элегантно, как она. А ведь Эмма старается только ради Клайва.

О да, спутница Клайва действительно умеет одеваться. Она высока, стройна и прекрасно за собой ухаживает. Так что у достопочтенного с личной жизнью определенно все в порядке. Везунчик.

Клайв знает мое мнение об Эмме и от души забавляется. Однажды он даже заявил, что я им просто завидую.

Боже мой! О чем он говорит?

У Бет под глазами темные круги, какие бывают у нездоровых, предающихся излишествам людей, она слишком худа и нервозна и никогда не слушает, что ей говорят. Впрочем, надо отдать ей должное, сама Бет говорить умеет. Подруга Майлза несколько задириста (в хорошем смысле слова) в отличие от Эммы — та само воплощение ледяного презрения. Как-то раз зашел разговор об убийстве Балджера [14], мы поспорили. Вдруг Бет подалась вперед, стала отчаянно размахивать руками и с горящими глазами что-то нам объяснять — как она была страстна, как доходчиво говорила! — всех нас буквально в порошок стерла. Умная девица.

И при всем при том она еще и модель.

— Достойная профессия, надо думать?

Бет изучает меня из-под полуопущенных век и выдыхает мне в лицо сигаретный дым.

— Не хуже рекламы, лапушка. Только платят несравнимо больше.

Кроме работы на подиуме, Бет занимается актерским искусством, причем подает большие надежды и мечтает когда-нибудь получить роль в новой высокобюджетной телеверсии «Пигмалиона». Еще ходили какие-то слухи о съемках в американском боевике…

Разговор плавно переходит к теме моего недавнего увольнения, а там уж сам бог велел обсудить и фиаско с воздушным шаром — без лишних вольностей, с приличествующим случаю уважением. (Как говорится, «о мертвых либо хорошо, либо ничего».) Но молодость есть молодость, и скоро мы ужимисто хихикаем, представляя перепуганных до смерти пассажиров пресловутого воздухоплавательного средства. Согласен, повод для веселья жутко похабный — однако молодость есть молодость. К тому же, положа руку на сердце, все обошлось.

И тут Бет начинает спонтанно импровизировать, представляя незавидную участь трех знаменитых бездарностей, сложись дело не так счастливо: айсберги, полярные медведи, леденцы от кашля, панты из тюленьей кожи, эскимосские церемонии посвящения… бред. Всегда восхищался людьми, которые способны на долгие фантазийные импровизации по настроению. Я, конечно, тоже так умею. И Джесс, сестренка моей домовладелицы. И, судя по всему, Бет.

А затем приятели наперебой начинают давать мне советы, как не застрять надолго без работы, и в конце концов звучит то, чего я так опасался: «Если что, выйдешь на вокзал и попробуешь предложить себя первому встречному толстосуму». Столь блестящая идея принадлежит Бет, которая преподносит ее с непроницаемым видом и без тени улыбки на лице. В яблочко.

— И сколько, по-твоему, я мог бы заработать?

Она косится на мой зад и оценивающе щурится.

— На чизбургер хватит, если сильно постараешься.

Эмма сидит и молча рассматривает мебель, картины и довольно неудачную репродукцию кувшина, наполненного — нет, забитого до отказа — сухими цветами. Мы выпиваем по джину с тоником, потом еще. Майлз разрумянился, стараясь развлечь гостей; он радушный хозяин и даже умудряется попасть в число любимцев Эммы, удачно польстив ей. (Заметил ее новую прическу, которая, на мой взгляд, ничем не отличается от предыдущей.) Впрочем, для меня так и осталось полной загадкой, зачем ему вообще захотелось снискать расположение Эммы.

Вскоре мы с Майлзом погружаемся в воспоминания о студенческих годах, которые вливаются живительным потоком в тусклую повседневность. Студенчество! Помнится, на входе в здание университета всегда стоял полоумный Джефф, а один парень сходил по-большому в фонтан, и его оштрафовали. А еще у нас была нимфоманка Бронвен по прозвищу Уэльская Гора, которая соблазнила — вернее сказать, изнасиловала — немалое число наших сокурсников. «А помнишь, как «голубой» хормейстер все время крутился в раздевалке и помогал мальчикам облачаться в мантии?» Подобные воспоминания, как правило, доставляют массу веселья непосредственным участникам, в то время как сторонних наблюдателей способны повергнуть в немыслимую скуку. Эмма оборачивается к Бет и заводит беседу о семейных ценностях. Разговор явно не клеится, но они его упорно продолжают, чтобы хоть как-то подчеркнуть независимость от мужчин.

Осушив напитки, набираем пригоршни чесночных крекеров. От смеха и веселья разрумяниваются щеки, повсюду царит оживление, а Майлз буквально захлебывается от смеха. Начинает прыгать на диване и тут же закашливается самым непристойным образом, стараясь освободить дыхательные пути от крошек заблудившихся чесночных печений.

Эмма собирает посуду и с мученическим видом отправляется на кухню. Бет даже не пошевелилась — ей, судя по всему, очень удобно валяться на диване и, потягиваясь, посмеиваться над великовозрастными дурачками: мной и Майлзом. Майлз раскраснелся от счастья, точно только что вернулся с велосипедной прогулки на морозце. Тонкий шерстяной кардиган Бет тесно обтягивает ее маленькие аккуратные грудки, и она крутит прохладную ножку бокала между пальцев. Я отвожу взгляд.

Эмма тоскливо вздыхает на кухне.

После ужина (мы съели макароны с подливкой) Майлз предлагает выпить по рюмочке «нашего любимого».

— По рюмочке чего? — переспрашивает Эмма с совершенно необъяснимым раздражением.

— Портвейна, конечно, — весело поясняю я.

Эта шутка у нас в ходу уже лет десять, и она по-прежнему нас развлекает. Как-то давно, еще на первом курсе университета, мы с Майлзом начали пить портвейн, полагая, будто это очень аристократично. Уже позже, постепенно познав толк в напитках, мы стали склоняться к мнению, что вряд ли добрые старые сквайры увлекались вином по 4,99 фунта за бутылку, которое можно купить в каждом универсаме. Ныне мой друг пьет исключительно марочные сорта. Впрочем, он может себе это позволить.

— Готов побиться об заклад, это плимутское, — с заговорщическим видом шепчу я.

— Точно, — отвечает Майлз, вскидывая брови. — Может, даже роттердамское.

Мне в рот словно смешинки попали.

— А может, из самой Иокогамы [15]!

(Помню эти долгие вечера, когда мы сидели и разговаривали, выпивали и смеялись, позабыв о часах, потому что знали — впереди у нас еще десять тысяч дней или даже больше…)

— Джин, вино и портвейн, — говорит Эмма. — Хм. Интересно.

— Мне бренди, — просит Бет. Она пьет с явным удовольствием и довольно много. Впрочем, это на ней никак не отражается. Знаю я таких: никогда не откажется от лишней рюмочки, лишней затяжки или последней щепотки кокаина. Она балансирует на грани и никогда не падает. У Бет целая коллекция масок, которые она держит под замочком, а в секретном ящичке хранит приворотные зелья и пьянящие настои. Майлз просто слепец.

— Главное пить по нарастающей! — самодовольно провозглашает мой друг и наливает два больших бокала портвейна и один бренди.

Короче, мы порядком нализались — вот тогда все и произошло.

Майлз ставит какой-то диск (старый джаз), и нас окончательно развозит. Хозяин лежит, развалившись в своем огромном кресле. Мы с Бет и Эммой сидим напротив, на повидавшем виды диване, у которого из-под низа торчит набивка, от чего он сильно смахивает на некое безжалостно выпотрошенное животное, Разговор становится бессвязным и скатывается к сюрреализму. Эмма засыпает. Подумать только! Она храпит во сне, вот забава! Затем начинает клевать носом и Майлз.

Неожиданно Бет поднимает вверх ноги и пристраивает их у меня на коленях.

— Займись делом. Пощекочи мне пальчики.

Я исполняю приказание. Ножки у нее довольно милые.

— М-м, — говорит она чуть погодя. — По крайней мере ты знаешь, что такое хороший массаж. Может, из тебя все-таки получится неплохая проститутка.

Я самодовольно закрываю глаза, сжимаю ее стопы и поглаживаю нежную кожицу между пальцев. Иногда Бет хихикает и ерзает, а иногда постанывает: «М-м, как хорошо».

Несколько минут спустя она меняет позу и кладет голову мне на плечо.

— Голова, — тихо просит она.

Первый импульс — сострить: «Как мило с твоей стороны. Да, пожалуйста, займись». Но я тут же упрекаю себя в неотесанности и кладу руку ей на плечо. Нежно поглаживаю лоб, стараясь доставить Бет максимум удовольствия.

В комнате царит тихая спокойная атмосфера, какая бывает в доме друзей, когда все вдоволь навеселились и мирно посапывают рядом друг с дружкой. В камине языки пламени лижут дрова, и мы сидим в теплом рыжеватом полумраке. Кресло хозяина стоит в углу, в тусклых отсветах огня. Время словно застыло.

Бет протягивает руку и касается моего живота. Поглаживая ее голову, я медленно опускаю руку ниже и касаюсь спины. Начинаю нежно массировать лопатки. Она поворачивается ко мне, и мы соприкасаемся ладонями. И в этот самый миг мы решительно и бесповоротно переходим границу, разделяющую игру и эротику.

Я медленно веду рукой по ее затылку, шее, глажу плечи, а Бет точно кошка изгибается и мурлычет. Меня внезапно охватывает чувство, что с этой девушкой можно все. Единственное — нельзя слишком шуметь, иначе кто-нибудь проснется: Эмма или Майлз.

Тускло светится огонь в камине, играет музыка — тихий грудной голос Пегги Ли. «Огонь желаний».

Бет скинула кардиган и оказалась в свободном платье. Я-нежно глажу рукой ее ключицу и провожу средним пальцем между грудей. Из-под платья видны черные кружева бюстгальтера. Все, что происходит сейчас между нами, происходит чрезвычайно медленно. Моя рука пробирается все ниже, я обхватываю левую грудь, кончиками пальцев касаюсь тонкого шелка лифа и начинаю поглаживать сосок. Обвожу пальцем и нежно сжимаю. Голова Бет лежит на моем плече, она обратила ко мне лицо и тяжело дышит в самое ухо, поглаживая меня под рубашкой. Каждое движение отдается горячей волной возбуждения! Мой живот словно превратился в отдельный сексуальный орган, и каждый дюйм кожи возбужден. Тут рука Бет рассеянно опускается в пах. Я давно возбужден и тверд, и она начинает сжимать меня и мять через брюки. Подвожу руку к ее лицу и поглаживаю дрожащим пальцем губы. Она приоткрывает рот и втягивает мой палец, а я соскальзываю рукой вниз, под платье, и, прокладывая влажный след на голом теле, смачиваю сосок ее собственной слюной. Партнерша млеет, вздрагивает и выгибается, вздыхает, поворачивается ко мне, покусывает мочку. Кажется, она хочет, чтобы я повернулся и поцеловал ее. Но я не смею — не спуская глаз, слежу за Майлзом.

И тогда он просыпается. Шевелится, зевает, протирает заспанные глаза и обводит мутным взглядом застывшие на диване фигуры. Мы уже убрали пальцы и языки из ненадлежащих мест и убедительно притворяемся крепко спящими.

— Пора ко сну, — говорит Майлз.

Мы, пошатываясь, встаем. Эмма благодарит хозяина дома за чудесный вечер и чмокает его в щечку. После некоторых колебаний я целую на прощание Бет. Майлз предлагает вызвать такси, но мы отказываемся: хочется немного прогуляться, а потом поймаем кеб на Кингз-роуд. Желаем друг другу скорой встречи и направляемся к дверям. Выходим на улицу. Дверь закрывается.

Эмма вылезает из такси в Фулхэме. Я еду дальше, заползаю в постель и долго лежу без сна, думая о Бет. Надо же такому случиться! Ведь она — девушка моего лучшего приятеля. Какова развратница! И насколько все случившееся банально.

Глава 5

Напились и стали тискаться на диване: подумаешь, велика важность. А я не сплю, в голове крутятся бессвязные мысли, и мне все вспоминается тот вечер.

«И тогда является повелительный Эрос, он хватает за волосы и будит нас, увлекая на ночные улицы. Мы повинуемся, не в силах ослушаться. Ошибаетесь, если думаете, что он румяный пухленький карапуз с безоблачной флорентийской мозаики. Это властный молодой бог, в его глазах холод, а в теле — сила. Ему не надо говорить, чтобы приказывать. Его кожа отливает золотом, а мы — его рабы, и как рабы идем с ним вослед по темному городу, мечтая о сне и покое, не зная, где сон, а где явь».

Кто может сказать, что познал счастье? Счастье немо, оно не станет о себе кричать: «Приди, я здесь». Будь добр, попробуй догадаться сам. Хороший конец бывает в книгах, в реальности же счастье — это короткий сон, отдых в полуденный зной, оно не может длиться вечно. И самое страшное, что может быть в жизни, — это оглянуться на безвозвратно ушедшие годы и понять — ты так и не разглядел своего счастья.

Я испытываю престранное чувство — будто на меня нашла любовная благодать. «Подумать только, мне благоволит Бет! Роскошная Бет! Что ж тогда говорить об остальных? Те просто обязаны попадать у моих ног. Даже царственная Амрита, по которой воздыхает Клайв».

Только я больше не работаю в «Орме, Одсток и Олифант», со мной больше не поздоровается Лиза-секретарша: я сам себе хозяин. Я — вольнонаемный. Мои услуги выставлены на рынок, и я отдан во власть богу Меркурию [16]. Покупайте.

Древняя печаль лежит в самой сути секса, ведь, если подумать, он, как ничто другое, близок к смерти, словно умирающий лосось в тихом нерестилище. Такова наша попытка обмануть старуху с косой. А ведь это подвластно лишь генам, способным пережить нас и достичь своего особого бессмертия. Эти несчастные бездушные, бесстрастные, бессмысленные и чисто случайные цепочки закодированного протеина… Все остальное — тело и разум — уйдет в небытие. Даже страсти угаснут, оставив вместо себя лишь призраков. А привидения, пережив своих хозяев, будут наведываться в старые заброшенные дома, деревенские пасторали, будут гулять по старинным яковитским лестницам и темным коридорам. Но и они не бессмертны и угасают с веками — от времени или под строгим оком приходского священника. И каждый раз, занимаясь любовью, мы отдаем себе отчет в бренности собственного существования. Себе и друг другу.

«Люби меня, — шепчешь ты своей избраннице. — Люби меня, и тогда мне, быть может, удастся перехитрить смерть».

И возлюбленная слышит тебя и становится так же беспомощна в твоих объятиях, как и ты в ее.

О, только бы заснуть, забыть о длинных стройных ногах и смуглой коже, позолоченной светом камина. Прочь, оставьте меня, дайте покоя. Пусть все будет как раньше: я хочу спокойно работать и жить, ни о чем не думая. А все эти сердечные муки — пустая трата времени.

Только… ведь они-то и есть сама жизнь.

Решено: поговорю с достопочтенным Клайвом.

А кроме всего прочего, хотелось бы узнать, почему он все-таки не заскочил в субботу к Майлзу на вечеринку. Неужели загулял? Да нет, чтобы наш Клайв — и вдруг такое?!.

Клайв не глуп. Просто мозг у него устроен не так, как мой. Временами он выдает на удивление мудрые наблюдения о жизни и любви и даже откровения, подобно какому-нибудь святому чудаку. И при этом его, похоже, нисколько не смущают вещи, способные замучить всех остальных (будь то эротика или нечто иное). И это с такой-то подружкой, как Эмма! Никогда не видел, чтобы он выходил из себя или был особенно чем-то удручен. Он, похоже, вполне доволен своей подругой и их прочными отношениями. Клайв со всеми ладит, легко находит общий язык с людьми — все равно, с мужчиной или женщиной… Короче, он — всеобщий любимец. Да, похвастаться на любовном фронте ему особенно нечем, мой стяг реет гораздо выше, но ведь взрослые ценят в отношениях не количество постельных побед, а глубину чувства, взаимопонимание, верность, надежность.

А с другой стороны, каким бы добрым, приветливым и учтивым Клайв ни был, я с большим сожалением признаю — успехом у противоположного пола он не пользуется. Возьмем, к примеру, его имя.

Клайв. Вы видели когда-нибудь хоть одного Клайва — секс-гиганта? У моего друга бледное невыразительное лицо, усыпанное веснушками, и ярко-рыжие жесткие волосы, вьющиеся мелким бесом. Маленькие глазки, бесформенный рот. С ростом ему тоже не повезло: всего-то пять футов семь дюймов. Ах да, у него еще больные зубы, лысина на макушке и форменный беспорядок гораздо ниже. Впрочем, все эти генетические неудачи можно отнести на счет крепкой аристократической наследственности.

Итак, хотя уродом Клайва не назовешь, он не жирен до омерзения и не вонюч, в плане внешности жизнь поступила с ним не по-товарищески. В нем нет изюминки, при виде которой противоположный пол начинает сходить с ума. С его уравновешенным характером и оптимизмом, с его неспособностью постичь искусство флирта Клайв обречен на худшую из возможных судеб: быть вечным другом, прикольным парнем, милягой, даже старшим братишкой — и только. Девушки не воспринимают его иначе. У него было бы больше шансов на успех, если бы в кулуарах женских уборных его ругали и поносили, называя упрямым бараном, тупицей, пустомелей, развратником или даже законченным мерзавцем. Но нет, Клайв просто «очень мил».

Я же, в свою очередь, пережил массу бурных моментов за то время, пока работал в «Орме, Одсток и Олифант». Несмотря на свой выдающийся нос, буйные брови и костлявое, лишенное какой бы то ни было мускулатуры тело, я производил на девушек прямо противоположное впечатление. Не в меньшей мере благодаря общеизвестному факту, что каких-то два Рождества назад, в самой избитой ситуации, при самых банальных обстоятельствах, я смылся с общего банкета в ресторане якобы купить сигарет, прихватив с собой Лизу-секретаршу. Мы пробрались в офис и занялись сексом на крышке ксерокса, испробовав три разные позиции. (В ходе четвертой попытки совокупления мы вдрызг разругались.) Причем события эти разворачивались в то время, когда я по логике вещей еще встречался с Мирандой, хоть мы и разошлись на время.

А следовательно, в противоположность достопочтенному Клайву я все-таки умудряюсь пользоваться разумным успехом у слабого пола, хотя обычно меня и считают распутным и ненадежным. Еще говорят, что у меня чертовски скверный характер, я бываю откровенным букой и склонен распускать нюни. Однако помимо всего прочего я умница, высокий, заводной, любезный и кокетливый. Когда наш Клайв постигнет все эти премудрости флирта?

Набираю его номер.

— Где пропадал в субботу?

Клайв на удивление уклончив.

— Я-то?.. Так, непредвиденные обстоятельства. Я сейчас не могу тебе объяснить. Только, пожалуйста, Эмме не рассказывай ничего, ладно? Она думает, что мне пришлось задержаться на работе. Я не мог иначе — пришлось солгать во спасение.

— Ну-ну, — говорю я, хмурясь и даже толком его не слушая.

— А ты как время провел?

— Сложно сказать.

— Ну-у, поделись с другом.

— Клайв, мне трудно так сразу. Умеешь хранить секреты?

— Слово скаута.