Почему пост-эпилог?

Потому что он существовал в моем воображении перед прологом. Был там, начиная с первого слова «Одиночества...», которое я напечатал на клавиатуре своего компьютера. Не было там еще ни второго раздела, ни середины, ни эпилога. А пост-эпилог – был. Создал я его в Берлине, на вокзале Лихтенберг, на лавке, в полночь 18 августа 1998 года, когда начинался мой день рождения, а я на той лавке ожидал поезд на Франкфурт/Менем. Я его не включил в рукопись «Одиночества...», которая была отправлена в издательства \"Czarne\" и \"Prószynski i S-ka\", поскольку в то время мне казалось, что он не нужен той книге. Но сейчас, спустя 3 месяца после издания «Одиночества...» и после получения нескольких сотен е-мейлов, у меня появилось ощущение, что я ошибся. Поэтому я записал те размышления от 18.08.1998 и согласился с их публикацией.

15 минут спустя

ОН: Из кармана куртки вытащил пачку голубых купюр. Все, что у него были. Одну банкноту спрятал обратно в карман, а остальные положил около пепельницы с тлеющей сигарой. Осторожно, чтобы не стряхнуть пепел, поднял ее и смочил противоположный от тлеющего конец в вине, после чего глубоко затянулся. Медленно выпустил дым, поднес бокал к губам, закрыл глаза – как делают это люди целуясь – и сосредоточенно насладился вкусом. При поцелуе закрывают глаза, чтобы усилить остальные ощущения; в этот момент он тоже хотел острее почувствовать вкус. Хотелось забрать этот вкус с собой. Навсегда. Французский «каберне савиньон», 1996 года. На прощание.

Допил вино, оставляя немножко на дне бокала. Опустил в него тлеющий конец сигары. Сигара с шипением погасла. Он прижал купюры к столешнице. Встал, и не говоря ни слова, направился к выходу.

Огромные, обитые чёрным вельветом двери, управляемые инфракрасной камерой, раздвинулись и захлопнулись за ним. Стало тихо. Натали Коль исчезла одновременно со щелчком электрического замка в дверях и теперь пела о любви только для тех, кто остался в баре. Яркий свет, тишина и прохлада холла гостиницы отрезвили его. Ощущал себя как будто только что проснувшимся, когда сон помнится еще в деталях, и хочется немедленно в него возвратиться. Помнил, что в детстве это иногда ему удавалось. Возвращался в сон в месте, откуда его выдернули, и продолжал его видеть дальше.

Но это было давно. Сейчас он возвратился в мир. Совершенно другой мир.

Потому что бары были совершенно иным миром. Внезапно осознал, что каждый бар в его жизни был как будто иным миром. И в этом нет ничего удивительного. Потому что в барах разыгрывались настоящие драмы, в барах уничтожались или рождались государства, не обращая внимания на живущие в них народы, в барах Троцкий и Ленин, когда они еще не были настолько в ссоре, чтобы не разговаривать друг с другом, за водкой, самогоном и закусках готовили октябрьскую революцию. Именно в баре в Генттингене, на заляпанной горчицей салфетке двадцатитрехлетний Гейзенберг доказывал пьяным коллегам-физикам, что можно быть в нескольких местах одновременно, с условием, что это можно описать квантовой механикой. Что они немедленно поняли и увлеченные этой идеей заказали восемь бутылок «божоле пример», потому что это как раз была третья четверть ноября. А спустя много лет, Гейзенберг за те узоры на салфетке из бара получил Нобелевскую премию. Принцип неопределенности, эта гениальная идея на границе физики и мистики, записанная математически с постоянной Планка рядом с пятном горчицы! Сам видел эту салфетку в музее в Геттингене. Именно в парижских барах Тулуз-Лотрек рисовал от руки портреты проституток, получая оплату сначала в графинах, а потом – в бутылях вина. И так случалось, что причитающееся за одну картину успевал выпить еще до того, как рисовал вторую. Именно в бар в Монтеррее на побережье Тихого океана в Калифорнии ежедневно в течение нескольких месяцев приходил Стейнбек, чтобы на коричневой бумаге, в которую заворачивают рыбу, писать свою знаменитую повесть «Консервный ряд». Именно в баре или чем-то похожем Хемингуэй, а еще Гитлер, а также Кортазар1, а также Гласко2, а также Бергман...

Так в барах возникали и распадались целые куски цивилизации.

Может именно поэтому люди ходят в бар вместо того, чтобы купить в восемь раз дешевле вино или пиво в магазине за углом, сидя на удобном диване, со свернувшимся калачиком котом у ног. Но даже если пить перед телевизором, то все равно лучше пить вино перед телевизором в баре. Потому что бары очень быстро приспособились и поставили телевизоры на полки под потолком. Чтобы было как дома.

Люди больше всего любят пить перед телевизором именно в барах. Стали настолько одинокими, что, уставившись невидящим взглядом в экраны, подвешенные над шкафчиками с бокалами или разноцветными бутылками, пьют с комментаторами баскетбольных, футбольных или регбийных матчей, или с теми театрально возбужденными и намакияженными до ненатуральной степени загара молодыми биржевыми аналитиками с Уолл стрит. Поднимают как в летаргии бокалы и пьют, когда выигрывает какая-то команда, названия которой они не знают и знать не хотят, пьют в честь нового значения Доу Джонс на бирже в Нью Йорке. Им это значение без разницы, но это ведь великолепный повод не пить в одиночестве дома.

Но иногда случается так, что лучше – для всех – чтобы оставались дома. Такой вывод он сделал после разговора с одной барменшей на востоке Соединенных Штатов.

Послали его с докладом на конгресс в Колумбус, штат Огайо. Никто из института ехать не хотел. Все были настолько заняты приготовлениями к Рождеству, что конгресс в Колумбус, штат Огайо прямо перед праздником выглядел как наказание за лень или первое предупреждение перед неминуемым увольнением. «А ведь вы, если я не ошибаюсь, особо не готовитесь к праздникам, не так ли?» - спросил его будто бы невзначай начальник одним утром возле кофеварки. Правда. Он «не готовился к праздникам». Просто хотел пересуществовать тот отрезок между 23 декабря и Новым годом. Для этого не требовалось никаких приготовлений. Святой вечер в офисе за компьютером не требовал никаких приготовлений. Достаточно было как и ежедневно приехать на работу. Только вечером нужно быть внимательным. Лучше всего было сидеть при выключенном свете, чтобы охранник не увидел. Вроде и не запрещено. Но объясняться было бы как-то глупо.

Полетел. Два года назад. В начале декабря. Еще до НЕЕ. Вообще-то не хотел туда лететь, потому что в Колумбусе, штат Огайо даже май действует депрессивно, не говоря уже о ноябре и декабре. Потому что Колумбус, штат Огайо – это город, который был построен только для того, чтобы было где построить очередной Мак-Дональдс. Помнил, как в первый вечер после скучнейшего дня на конгрессе пошел в бар на главной улице. Здание, освещенное самыми яркими неоновыми огнями в окрестности. У бара была общая парковка с Мак-Дональдсом.

Он вошел в задымленный, шумный зал. Сел в углу за столик, который оставался свободным, хотя весь бар был заполнен людьми под завязку. Прямо напротив телевизора, по которому шел черно-белый фильм с Фредом Астером. Через несколько минут он заметил, что мужчины смотрят на него с неприкрытым удивлением. Женщин не было, только барменша в сером костюме, кроссовках гранатового цвета и в розовой запятнанной косынке на шее. Выглядела лет на 60. В большинстве американских баров, в которых он побывал, барменами были либо мужчины, либо очень молодые женщины. Сначала пригляделся к барменше. В эллиптическом пространстве, ограниченном стойкой бара, она почти бегала, принимая заказы, наполняя бокалы и стаканы разноцветными жидкостями, выбивая суммы в кассовом аппарате. Возникало впечатление, что все присутствующие в баре – ее хорошие знакомые. В определенный момент, подавая ему очередной стаканчик, она задержалась и сказала:

– А знаете, мистер, что на этом месте никто не сидел уже восемнадцать дней?

Он заинтересованно на на нее посмотрел.

– Видите ли, мистер, в четверг, восемнадцать дней тому назад, уселся тут наш Майкл. Где-то вашего возраста, а может и младше, только намного лысее. Он держал газетный магазинчик рядом с ратушей. У него хорошо шли дела. Очень хорошо. Недавно он получил лицензию на проведение этого самого нового тотализатора. В Колумбусе только он получил эту лицензию.Восемнадцать дней назад пришел как и каждый вечер, уселся на этом месте и заказал 2 виски безо льда. Принесла ему шотландского, потому что знала, что он больше всего любил именно шотландский. Мне было немного странно, потому что он никогда не заказывал две стопки сразу. Я его хорошо знала. Он сюда приходил ежедневно за все время моей работы. Целых одиннадцать лет. Поставил обе стопки перед собой. Выпил первую. Потом поднял вторую, быстро выпил половину, вытащил пистолет, выстрелил в экран с тем спортивным комментатором NBC. Допил виски, отодвинул стопку, вытер насухо салфеткой мокрый след от стопки, из кармана своей кожаной куртки – знаете, он ходил в такой ужасной старомодной куртке даже летом – вытащил голубой конверт и положил его возле стопки. Потом вставил пистолет себе в рот и нажал на курок. Оторвало ему три четверти головы. Тем, что от нее осталось, ударился о стену, где-то на высоте вашего плеча, и упал на стол. И сидел так, пока полиция не приехала. Забрали тот конверт. Я хотела его забрать до их приезда, но он был полностью залит кровью. А я, знаете, боюсь крови и пауков. Одинок он был, потом рассказывали, вот и тронулся. Но я в это не верю. Практически все в этом баре одиноки, но никто не становится самоубийцей. Наверняка у него какие-то долги были.

Смотрел на нее, не понимая, зачем она ему рассказывает об отстреленной голове кого-то, у кого – по ее мнению – были долги. Особенно потому что он хорошо понимал, что Майкл не из-за долгов выстрелил в телевизор, а потом себе в голову. И в этот момент она, будто чувствуя его удивление, добавила:

– Я вам это рассказываю, чтобы вы не подумали, что тут в Коламбусе мы не любим чужих. Просто люди не приближаются к этому месту с тех пор, как Майкл это сделал. Думают, что это место нечисто. А я считаю, что просто отсюда легче всего попасть в телевизор.

Улыбнулась ему, поставила очередную метку на круглой салфетке под бокалом и отошла.

Да, бары – это необычные места. Тут часто все начинается и так, как в Коламбусе, штат Огайо, иногда заканчивается. Именно в заполненных людьми барах рождается одиночество и ощущение, что настоящая жизнь – где-то в другом месте. И тот бар, который остался у него за спиной, был таким же. Собственно именно ради этого бара в гостинице «Меркур» он приехал сюда с вокзала Берлин Зоо. Потому что именно здесь они впервые были на расстоянии протянутой руки. Тут впервые увидел отпечаток ее губ. На визитке. Но даже тогда тот отпечаток на бумаге принадлежал другому мужчине.

Свет в холле отеля в первый момент его ослепил. По мраморному полу он подошел к стойке портье.

– Не могли бы вы мне заказать такси на вокзал Берлин-Лихтенберг? – сказал он тихим голосом.

Портье спала, свернувшись калачиком, в кожаном кресле у компьютера. Разбуженная, подняла воротник куртки гранатовой униформы и пододвинула его так далеко, как только это можно было, под подбородок. У нее были практически черные волосы, одна прядь которых прикрывала уголок ее губ. Левой ладонью она убрала его за ухо, открывая лоб.

Какое-то время он всматривался в ее лоб как заколдованный. Это был ЕЕ лоб той ночью в Париже. Тот самый тип, тот самый заполненный волосами треугольный пробор на правой стороне. Касался этого места своими пальцами. А потом языком. А устром, пока она еще спала, разглядывал это место и легонько касался его кончиками пальцев. Вспомнил, как она проснулась, взяла его ладонь в свои, и это переплетение рук сжала своими бедрами. Прошептала: «Якуб, ведь ты такой особенный. Как будто Бог, создавая тебя, засмотрелся на тучку и дал тебе всего больше. Больше печали. Больше счастья. У тебя все более чувствительное. И слух, и взгляд, и кожа. Ты даже касаешься по-другому, будто хочешь почувствовать каждую мою молекулу и запомнить это навсегда. А потом ты так прекрасно опишешь все это мне в е-мейле, и я буду от этого в восторге. Потому что ты такой особенный, Якуб. Просто другой. Якубек, слышишь меня?»

Помнил, что когда она так шептала, он внимательно всматривался в это место ее лба. У него всегда было какое-то любимое место на лице женщины, которую любил. У Наталии это был правый уголок рта.

– Простите, пожалуйста, – сказала портье, неуверенно пряча беспокойство, – даже не заметила как уснула. Это видно та книга виновата – указала на толстую красную книгу со знаком параграфа на обложке.

– Ничего страшного. У вас – красивый лоб, – сказал, улыбаясь. – Не могли бы вы заказать мне такси?

– Конечно.

Улыбнулась, поднимая трубку. Дала название гостиницы и записала на клочке бумаги номер, очевидно продиктованный диспетчером. Подавая ему эту записку, сказала:

– Такси останавливаются у южного въезда на парковку. Когда выйдете из отеля, поверните налево, а потом пройдите наискосок через парковку к шлагбауму на въезде. Для наших постояльцев эта фирма делает скидки. Отдадите таксисту эту записку с номером. Он это отразит в счете.

– Да, конечно – ответил, сжимая бумажку в руке. Скидка на поездку к вокзалу Лихтенберг...

Неожиданно она поднялась с кресла, встала перед ним, поправила волосы, опять открывая лоб, и посмотрела ему в глаза. Опустил голову.

– Ну, я пошел, – тихо сказал он.

За дверьми он повернул налево. Выложенная каменной плиткой подъездная дорога к отелю соединялась около клумбы с узкой тропинкой, ведущей к парковке. Прямо по диагонали квадратной парковки он увидел освещенную сторожевую кабинку при въездных воротах.

В кабинке спала немолодая женщина, положив голову прямо на стол. Не заметила его, когда он прошел. Он не стал ее будить, нагнулся и протиснулся под шлагбаумом, перегораживающим въезд. С правой стороны, наполовину на тротуаре, наполовину на дороге, стояло такси. Сел внутрь.

– Добрый день. Вокзал Берлин -Лихтенберг, – сказал, расстегивая куртку.

Водитель не шелохнулся.

– Лихтенберг, вокзал – повторил громче.

Водитель продолжал сидеть неподвижно. Потом наклонился к радио, находящемуся возле таксометра и, не поворачивая головы, тихо сказал:

– Прошу меня простить, я не езжу к Лихтенбергу. Я сейчас вам закажу наше другое такси. Это займет не более трех минут. Прошу меня извинить. Я устрою так, что вы поедете бесплатно.

– Как это вы не ездите к Лихтенбергу? – удивленно спросил он.

Водитель начал нажимать клавиши радио, включил свет у своего места и повернулся, чтобы вытащить подвешенный под потолком квадратный микрофон.

– Боже... это вы...

Свет упал на его лицо.

«Плакать нужно, когда никто не мешает. Только тогда от этого получаешь радость.» Как будто это было вчера. «Плакать нужно, когда никто не мешает...» Это он. Те же глаза.

Водитель рассматривал его, упершись рукой в потолок.

– Это же вы... Якуб... это вы... Я вас искал. Приходил к тому поезду полгода. Боялся,но приходил. Хотел у вас попросить прощения. За то, что тогда так ушел, не сказав ни слова. Каждую ночь приходил. Но вас не было. Потом меня забрали в клинику, и я не мог приходить, но во время увольнительных я приходил. И потом, летом, Христиана, она была со мной в той же клинике, сказала мне, что люди часто бывают только один раз на каком-нибудь вокзале, и что мне не стоит туда больше ходить, потому что я всегда возвращаюсь такой нервный. Я не верил ей, но не хотел иметь с ней проблем, поэтому больше не ходил. Но я знал, что вы приедете. Знал. Потому что я хочу перед вами извиниться за то, что тогда так ушел не попрощавшись. Не должен был так уходить. Не должен был. Потому что вы столько для меня сделали. А Христиана говорит, что вы – это такой ангел, и что у каждого есть такой ангел, и ничего в этом особенного нет. Потому что каждый заслуживает иметь такого ангела. И что я заслуживаю. Потому что я же не плохой человек. И она меня уговаривает, что может вас на самом деле не было, и что все это мне по пьяни тогда привиделось. Потому что я тогда крепко пил. Но она не знает. Она никогда не была на Лихтенберге. Никогда. На Лихтенберг никакие ангелы не приходят. Просто не приходят. И я хочу попросить у вас прощения, что тогда ушел, не прощаясь.

На минуту остановился. Погасил свет и продолжил:

– Потому что вы меня вытащили из-под того поезда, а я ушел, не сказав ни слова. Так не поступают. Просто не поступают. И я ходил на Лихтенберг, чтобы вас отблагодарить. Сначала за тот поезд, а уже потом – за Христиану. Спасибо вам. Скажу ей, что никакой это был не ангел. Что это были вы. И я уже никогда не буду нервным.

Замолчал.

Якуб в темноте нашел его ладонь и крепко сжал. Так продолжалось какое-то мгновение. Потом открыл дверь такси, вышел и вернулся в отель.