Януш Леон Вишневский, Малгожата Домагалик

Между строк

Варшава, воскресенье, январь



Януш,

мы ведь больше не собирались писать друг другу. Не должно было быть электронных писем, собранных в книгу, и вот, пожалуйста, — никакой последовательности. Мы снова начинаем переписываться. Что ж, здравствуй! Может быть, на этот раз в нашей переписке будет меньше о политике и больше о любви, потому что первой люди уже сыты по горло, а что касается той, второй, то всегда остается надежда, что рано или поздно она наконец-то появится. Счастливая любовь. Хотя ты, как известно, не даешь ей почти никаких шансов на долговечность, разве только иногда, совершенно неожиданно, а исключение лишь подтверждает правило.

Три дня назад я была на премьере спектакля «Райские яблоки» в Театре «Полония» Кристины Янды[1], в шестьдесят девятую годовщину рождения Владимира Высоцкого. В зрительном зале сидели Вайда[2] и Ольбрыхский[3], о которых Высоцкий писал, а на сцене — жизнь гениального барда, переплетенная с историей и любовью к Марине Влади. Полная страстей, очень непростая жизнь. Неужели чувства, о которых мы помним всю жизнь, должны иметь такую высокую температуру? Вместо того чтобы согревать, они обжигают. Страшно об этом думать. С другой стороны, наше воображение всегда сильнее поражает какая-нибудь любовная драма, чем happy end[4]. К тому же разве каждому из нас хотя бы раз в жизни не казалось, что наша история любви напоминает историю Ромео и Джульетты… То родителям что-то не нравилось, то мы, по мнению других, были не готовы к чувствам или же сами были их недостойны…



С уважением,

М.



P. S. Пользуясь случаем, я хотела бы прояснить одну вещь. Эта книга не является маркетинговым ходом, так же как и предыдущая. Никто нас ни к чему не склонял и не принуждал. Это произошло само собой.



Франкфурт-на-Майне, вечер



Малгожата,

ты думаешь, что это будет вторая часть? Допустим, вторая, вот только чего? Книги? Нашей встречи? Нашего разговора? Я, хоть и понимал, что мы позволим читателям «просмотреть» наши письма, писал их отнюдь не с осознанием, что у нас с тобой своего рода срежиссированный диалог. Потому что в каждом из своих мейлов, позднее опубликованных в «188 днях и ночах», я с первой же фразы моментально забывал о том, что адресую письма многочисленным читателям. Я писал их только тебе. Впрочем, и себе тоже. Каждый разговор для меня прежде всего — встреча с самим собой. Если бы мне не хотелось сказать что-то самому себе, я бы этого не сказал никому другому. Какой бы интересной ни была для человека его собственная личность, он всегда наткнется на границы самопознания. А чтобы преодолеть эти границы, надо, по-моему, произвести самооценку. Это требует смелости. Смелости требует и разговор с другим человеком, но это смелость другого рода, когда мы подставляем себя под оценивающий взгляд собеседника. Даже если разговор сводится к банальному флирту, этакой угадайке, игре в чтение мыслей, флирт тоже представляет интерес, потому что заставляет задуматься и понять, почему другие говорят именно то, что они говорят. У многих нет ни желания, ни решимости подвергнуть себя такой оценке. И тогда одни идут к психотерапевту, а другие заводят длинный разговор с самим собой, такой вечный монолог. Именно это последнее сильно поразило меня по приезде в Германию: я увидел на улицах людей, громко разговаривающих сами с собой. А для немцев это было в порядке вещей…

Искусство беседы в современном мире исчезает. У нас становится все меньше времени, чтобы сделать остановку в гонке за счастьем и поговорить об этом счастье с другими. У живущих под одной крышей едва ли найдется несколько минут в день поговорить друг с другом. На ум приходит недавно опубликованный в немецком еженедельнике «Stern» рассказ одной супружеской пары, радикально изменившей свою жизнь после того, как эта пара застряла в лифте в одном из франкфуртских небоскребов. Им пришлось провести вместе четыре часа, прежде чем их вызволили из лифта. Пока они там сидели, они разговаривали друг с другом. Она призналась, что эти четыре часа спасли их брак. А он сказал, что, хоть слово «любовь» и не произносилось, говорили они в основном о ней. В лифте он впервые узнал, какую женщину он любит и, что гораздо важнее, почему.

Поэтому давай с тобой поговорим. Я снова буду ходить в мою любимую библиотеку, мы снова в приступах инкриминируемой нам «мегаломании» будем «хвастаться знанием» и сообщать друг другу то, чем обязательно хотели бы поделиться с другими. Я буду приводить данные, забрасывать тебя фактами, ссылаться на науку, сомневаться в сообщаемых тобою сведениях или восторженно принимать их. Я буду эгоистично «высасывать» из тебя все, чего пока не знаю. Потому что я обожаю узнавать. Возможно, даже больше, чем ты.

Но прежде я должен кое в чем признаться. А именно: в одном из интервью, касавшемся «188 дней и ночей», я позволил себе сказать кое-что о тебе, что называется, за глаза. Интервью пока еще не опубликовано, а потому все еще можно изменить. Приведу два его фрагмента.

«По „188 дням и ночам“ мне показалось, что Малгожата Домагалик доминировала над Вами. От многих вопросов и замечаний, например о первом сексуальном опыте или о самом важном из такого рода контактов, она отделывалась краткими и остроумными отговорками. Вы не чувствовали себя рядом с ней, простите за сравнение, как залившийся краской стыда юнец?

Домагалик доминирует над любым мужчиной. Может, это как раз и является причиной, в силу которой самые видные в Польше мужчины охотно приходят к ней, разговаривают с ней и раскрывают свои секреты, которые она потом публикует в своей рубрике „Мастер и Малгожата“ в журнале „Пани“. Вопреки распространенному мнению, мужчины обожают тех женщин, которые бросают им вызов. Особенно блондинок. Впрочем, что касается лично меня, я предпочитаю брюнеток. Я уже давно не чувствовал себя как заливающийся краской стыда юнец, но иногда я с ностальгией вспоминаю такое ощущение. Я с самого начала знал, что ни в каком разговоре Домагалик не впустит меня в свою спальню. Может, поэтому в Варшаве бытует сплетня, что у нас роман и еще двое взрослых детей, хотя мы знакомы только два года (смех).

Если бы Домагалик спросила Вас, Вы лично ответили бы ей прямо на вопрос о первом сексуальном опыте или о самом важном эпизоде из такого рода отношений?

Вы сейчас теоретизируете на провоцирующей читателя границе приличия. Малгожата Домагалик никогда не спрашивала меня об этом. Во-первых, она в высшей степени профессионал как журналистка, во-вторых, наши отношения никогда не доходили до такой степени близости. На этот вопрос я не стал бы отвечать даже сексологу. Подобные вопросы я в принципе игнорирую. И попросил бы господ журналистов больше не задавать их мне. Не все продается. Кроме того, слово „отношения“, когда речь идет о сексе, настолько холодно, что даже сексологов оно вгоняет в оторопь. Да и у меня Домагалик совершенно не ассоциируется с этим словом. Вы тоже профессионал, но, как мужчина, я понимаю Вашу устремленность и Ваше „отношение“ — пусть даже мой эпизод и не самый важный — к этой теме (смех)».

Теперь ты знаешь, что я говорю о тебе за твоей спиной, и, пожалуйста, прости, если в искренности я зашел слишком далеко.

Малгося, я очень рад, что нам предстоят очередные дни. И очередные ночи.



Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне



P. S. Высоцкий…

Помню тишину в польских СМИ в июле 1980 года, когда он умер. Его похороны стали второй спонтанной демонстрацией (около 40 тысяч человек), происшедшей в стране, где демонстрации всегда были прекрасно срежиссированы. Первая имела место в феврале 1921 года, когда хоронили Петра Кропоткина, последнего русского анархиста. Высоцкий и Кропоткин были похожи друг на друга своей любовью к истине.

Володя Высоцкий…

«Голос молчаливого народа», как называли его литераторы. Песни Высоцкого всегда привлекали пристальное внимание литературных критиков, политиков и цензуры. А люди просто любили его, они внимали тем истинам, которые он нес им в своих песнях. Его могила в Москве — место настоящего паломничества, такое же как могила Джима Моррисона на парижском кладбище Пер-Лашез. Завидую твоей встрече с творчеством Высоцкого…



Варшава, вечер



Януш,

когда ты называешь меня Малгожатой, я чувствую себя так, словно мне сто лет, а мне бы этого вовсе не хотелось. Пока. Неправда, что я доминирую над любым мужчиной. Я понимаю, что это своего рода вежливость с твоей стороны, но я в ней не нуждаюсь. Не хочу оставлять этот вопрос неразъясненным. Речь идет вовсе не о доминировании, а о настоящем партнерстве. Мне никогда не приходило в голову соперничать с мужчинами по принципу «он лучше — она хуже, она лучше — он хуже». Я не боялась их, не соревновалась с ними только потому, что они носили брюки. Но это, в свою очередь, не мешало мне смеяться вместе с ними над одними и теми же анекдотами и смотреть футбольные матчи. Такое понимание разделения на женское и мужское делает женщину сильной, ведь она знает, что за ней стоит не придуманное, а настоящее партнерство. И что интересно, она не перестает быть женственной. Несмотря на это, я не раз слышала о себе мнение — и, пожалуй, чаще от женщин, — что я ледяная глыба и потому не люблю мужского общества. Все это чушь. Потому что именно мужчины и беседы с ними сделали из меня «публичного» человека, а то, что они продолжают со мной разговаривать и порой в этих разговорах впервые, быть может, раскрываются, я рассматриваю как настоящий успех. И профессиональный тоже. Почему они со мной разговаривают и не лгут? Я не знаю, есть ли в этом моя заслуга и в чем здесь секрет. В том, что я «ледяная глыба», или в том, что люди решаются совершить со мной своего рода «восхождение»…

Кстати, о представлениях. Сегодня мне позвонил один журналист и от имени Шимона Головни[5] хотел пригласить меня в его программу, посвященную материнству. Вот что я услышала: «Пани Малгожата, нам бы хотелось, чтобы вы рассказали о том, как ради карьеры решили отказаться от материнства». Нет, я не потеряла дар речи, поскольку мне не раз приходилось слышать вопрос: «Почему вы не хотите иметь ребенка?» Ну что тут скажешь? Я только иногда думаю, насколько же надо быть бестактным, тупым и хамоватым, чтобы решиться задать такой вопрос? Разве желание иметь ребенка гарантирует, что он у тебя появится? Разве это так просто? Когда же я ответила, что это не мой случай и если уж об этом зашла речь, то для меня материнство стоит выше и главнее всего, нерастерявшийся журналист (правда, буркнувший под нос: «Я не знал, простите») спросил: «Не могли бы вы дать мне телефоны своих подруг, которые отказались от материнства ради…» Я вынуждена объяснять себе подобные вопросы хамством, глупостью и бестактностью, но мне все равно стало очень грустно. Мне, «ледяной глыбе».



P. S. Принимаю к сведению, что ты, мой собеседник по электронной переписке, предпочитаешь болтать с требовательными брюнетками, хотя я, если бы была мужчиной, охотнее засматривалась бы, прошу прощения, охотнее болтала бы с рыжими. Шучу. Я с пониманием отношусь к тому, что ты предпочитаешь брюнеток, хотя…



С уважением

М.



Франкфурт-на-Майне, вечер



Малгося,

думаешь, что обращение «Малгожата» изменяет арифметику твоего возраста? Что, дескать, от Малгожаты ожидают ответов женщины зрелой, а от Малгоси примут и юношескую беззаботность? Ты думаешь, что отвечающая на вопросы Малгожата Домагалик автоматически становится другой, чем Малгося Домагалик? Ну а тогда насколько от Малгоси отличается Гося Домагалик? Если, конечно, благодаря этой замене вообще можно почувствовать себя моложе. Интересно, называет ли кто-нибудь тебя так? Была ли ты когда-нибудь и остаешься ли до сих пор для кого-нибудь Госей? Кем надо быть и насколько надо прочно и исключительно обозначиться в твоей жизни, чтобы иметь право назвать тебя, например, Госюня? А может, ты начнешь истерически смеяться, когда кто-то вдруг обратится к тебе так? Даже тогда, когда этой формой твоего имени он попытается выразить самую большую к тебе нежность. Как называла тебя твоя мама, когда прижимала тебя, ребенка, к себе? Как она называет тебя, когда прижимает к себе сейчас? Как позволяют себе обращаться к тебе в моменты душевного порыва самые близкие и самые главные для тебя люди? Как называют Малгожату Домагалик те, кто ее любит? Какое имя шепчет на ухо Малгожате Домагалик влюбленный в нее мужчина? А?

Вот какие мысли пришли мне сегодня в голову, когда я думал о значении имени для человека. Выбор имени от нас не зависит, но мы остаемся связанными с ним на всю жизнь. Это самое важное и наиболее часто употребляемое слово, когда речь идет о нас. Для каждого из нас это то же самое, что и звук звонка для собаки Павлова. Как вечная татуировка, которую не выведешь никакими средствами. Не выведешь, потому что она навечно «выжжена» в нашем подсознании. А доступ к подсознанию невозможен (без нашей помощи). Подсознание принадлежит исключительно нам. Пока что. И в подсознании существует все, что у нас ассоциируется с нашим самым глубинным эго. А к нему относится также ассоциативная связь с нашим именем. Эта ассоциация представляется неотъемлемой частью человеческого «я». Даже тогда, когда мы находимся в «перманентном вегетативном состоянии», как называют его умные ученые. Как, например, тридцатилетняя Беатрис, попавшая в аварию на автостраде недалеко от Льежа, но выжившая. Через пять месяцев после ДТП, в результате которого обширные отделы ее мозга очень сильно пострадали, она открыла глаза, но не реагировала ни на какие картины, ни на какие звуки и ни на какие раздражители, что свидетельствовало бы о том, что она хоть что-то ощущает. Она стала просто овощем, выражаясь жестким современным языком. Команда бельгийских и британских неврологов сканировала методом функционального магнитного резонанса (fMRI) мозг Беатрис. Оказалось, что при произнесении имени «Беатрис» в критично поврежденном мозге женщины активизировались те же самые центры, которые активизируются у здоровых людей, слышащих свое имя. Интенсивность свечения этих центров мозга Беатрис была почти идентична интенсивности свечения подобных центров здорового мозга. При произнесении других слов, наверняка известных Беатрис, такой реакции мозга не отмечалось. Имя должно иметь для нас исключительное значение. Даже когда нас, казалось бы, нет. Мне тут же приходит на память показательное дело об эвтаназии Терри Шайво, которой дали умереть в 2005 году после долгого судебного процесса, за которым следил весь мир. Интересно, как выглядела бы картина ее мозга после произнесения в ее присутствии имени «Терри» за пять минут перед отключением искусственного дыхания?

А теперь что касается мужчин, неформальные разговоры с которыми вывели тебя на широкую публику. Честно говоря, у меня всегда было впечатление, что ситуация диаметрально противоположна и что это ты вывела их на широкую публику. Рядом с тобой можно испытывать чувство, которое я называю «гарантией позитивного результата правильно поставленных вопросов». Редко, когда публичных мужчин так классно «потрошат» на тему той стороны их жизни, которая скрыта от публики. А они, кстати, совсем даже не прочь, чтобы эти темы были затронуты. Хотя бы для того, чтобы опровергнуть сплетни или проинформировать мир, что, кроме того что они актеры, они еще разбираются в космологии и тайно мечтают о написании кандидатской диссертации по теории стационарного состояния Вселенной в предельных условиях Большого взрыва (я тоже мечтаю об этом). Тебе в разговорах с ними удается — непретенциозно и элегантно — выудить из них такие признания. Потому что ты, благодаря собственному опыту общения с мужчинами, прекрасно чувствуешь эмоциональное состояние тех, с кем разговариваешь. Все так называемые преуспевающие мужчины в этом состоянии на одной и той же химии: на тестостероне, на адреналине, на кортизоле (гормон стресса) и иногда на эндорфинах (когда они влюблены или всего лишь горят вожделением, что они, к сожалению, часто путают). И это вне зависимости от того, чем они зарабатывают на жизнь — президентством или автогонками. Они тогда превращаются в тех, в кого легко влюбляются женщины. Не только дочери, но и их матери. Успех, тестостерон, адреналин, активность и вожделение — это гарантия как интересной жизни, так и интересного разговора. Им, этим мужчинам, самим любопытно, что они скажут Домагалик, у которой с ними химическое сродство (термин «сродство» существует и в химии). И из этого любопытства они начинают рассказывать тебе такое, о чем не проговорились бы даже во сне. Интересно, а бывало так, чтобы при авторизации интервью с тобой они что-то вычеркнули? Очень сомневаюсь в этом. Попробуй как-нибудь пригласить к себе в программу «Мастер и Малгожата» мужчину, у которого эта химия прошла. Такие пребывают в экзистенциальной летаргии и отличаются от остальных только номером PESEL[6]. Это те, кто проводит время перед телевизором и, перещелкивая пультом каналы, считает, что таким образом что-то меняет в своей жизни. Им, как правило, нечего сказать, или они боятся что-либо сказать, чтобы не выйти из состояния сытой расслабленности. С такими мужчинами не получится никакого разговора. Им знакомы айсберги только по каналу National Geographic, если он у них, конечно, есть в пакете абонемента кабельного телевидения. С женщинами тебе не было бы так же легко. Ты когда-нибудь думала об аналогичном «Мастеру и Малгожате» проекте, построенном на интервью с женщинами?

Цвет волос женщины — афродизиак. Почти такой же, как и алкоголь. Это не подлежит сомнению. Достаточно познакомиться с интересным списком самых дорогих разводов, опубликованным в американском еженедельнике «Реорlе» в конце (кажется, ноябрь) 2006 года. Больше всего на разводах с богатыми мужчинами (главным образом с почти лысыми) заработали, несомненно, блондинки. У большинства из них были не только светлые волосы, но и закачанный в грудь силикон. В этом списке не было ни одной рыжей.

Это свидетельствует о значительном историческом сдвиге в симпатиях мужчин. Опасаюсь, что он мог даже закрепиться на уровне генов. Потому что в свое время именно рыжая женщина была предметом вожделения и олицетворением греха. В прошлый уик-энд я посетил необычную выставку в Штеделевской художественной галерее (Städel Museum; обязательный пункт каждого туриста, заехавшего во Франкфурт-на-Майне). И название у этой выставки тоже было необычным: «Ведьмы и тенеты греха». Выставлялись картины известного немецкого художника Ганса Бальдунга Грина (1484–1545), ученика знаменитого Альбрехта Дюрера. Выставка получила в немецкой прессе славу «непристойной», или, мягко говоря, «противоречивой». Я люблю посещать выставки, на которые СМИ вешают именно такие ярлыки. Особенно если речь идет о художнике, жившем во времена инквизиции (как-то странно и неотвязно это ассоциировалось у меня с современной Польшей). На его полотнах было много как обнаженных, так и полуобнаженных, как ведьм, так и других женщин. Почти все они были рыжими, а в карандашных набросках приходилось угадывать цвет волос. Цвет же лобковых волос был темно-серый. Тем не менее на протяжении всей истории рыжие волосы на голове преобладают. Принятие к сведению этой истины миром лишь вопрос времени. Фирма L\'Oreal уже давно поняла это. В ее палитре красок для волос рыжие оттенки явно преобладают.



Сердечный привет,

ЯЛ у Франкфурт-на-Майне



Варшава, вечер



Януш,

я тебя, наверное, виртуально задушу. Ты снова выполнил домашнее задание, да еще какое! Малгожату во мне это радует, а Малгосю нервирует. Малгожата рациональна до боли: длинный мейл от Вишневского лучше для книги, — но Малгося знает, что в наши дни люди читают быстро. Настолько быстро, чтобы хоть и с одышкой, но поспеть за жизнью. Еще пару дней назад я, может, и позволила бы втянуть себя в дискуссию о влиянии цвета волос на состояние финансового счета, который остается женщине в случае развода. Хотя я знаю блондинок, которым цвет шевелюры не помог в процессе раздела имущества. А сегодня я, как и каждая твердо стоящая на земле полька, нахожусь под впечатлением скандала, разразившегося во время встречи Марии Качиньской[7] с журналистками. Я тоже там была и квас пила, а если серьезно, я была соведущей панельной дискуссии о роли и участии женщин в средствах массовой информации. И знаменитое обращение подписала, причем разборчиво, но слышала, что там были и фамилии, не поддающиеся расшифровке. Ты спрашивал, думала ли я о разговорах с женщинами. Несмотря на то что я много раз это делала, предпочитаю беседовать с мужчинами. Потому что с ними, чтобы докопаться до истины, я никогда не колеблюсь. Ну почти никогда… Разговаривая с женщинами, я так не могу. Вернусь на секунду к встрече с супругой президента, именно там я затронула тему, которая не очень приятна моим коллегам, занимающимся политической журналистикой. Я не согласна с их мнением относительно того, что сообщество журналисток искусственно делится на тех, кто занимается политикой, и на всех остальных. Я с этим не согласна и потому наравне с другими на обложке моего журнала появляются Моника Олейник[8], Анита Вернер[9], Юстина Поханке[10]. Я пытаюсь представить их в ином свете. Это женщины, занимающиеся политической журналистикой, что совершенно нормально, и вовсе не следует думать, что они достигли недоступных другим вершин. Некоторые женщины, к сожалению, лицемерно и свысока смотрят на так называемую женскую прессу. Хотя наверняка являются ее более или менее верными читательницами. Эта неискренность входит в противоречие с выражением «быть женщиной — вот что по-настоящему объединяет женщин». Недавно одна из журналисток журнала «Пани» попросила своих коллег по ремеслу рассказать о насилии по отношению к женщинам, но большинство из них отказались, а жаль. Их эта тема не заинтересовала. У них на это не было времени. По-моему, это вершина женской глупости. Поэтому я поклялась, что больше не буду публично отвечать на вопросы о доброй свекрови, удачном отпуске и новом замужестве. А также об абортах, безработице, попрошайничестве, нужде, унижении и… слезах.

Несколько дней назад я получила приглашение принять участие в программе Томаша Секельского, в которой должна была сидеть прямо напротив «самого» — пожалуйста, обрати внимание на кавычки — депутата Вежейского[11]. Мне пришлось отказаться, хотя я искренне об этом сожалела. Если бы был жив Доленга-Мостови[12], ему не пришлось бы придумывать героев своих книг. Я была вынуждена отказаться — выходные мы по традиции проводим в гостях у моей мамы.

И еще одно: Малгожата, которая, как ты пишешь, элегантно и с юношеской беззаботностью задает вопросы известным мужчинам, с удовольствием поговорила бы и с неизвестными. О чем? О том, почему они не хотят увидеть мир, существующий вне телевизора, возле которого они проводят полжизни. Только ни одна женщина не захочет этого читать. Почему? Потому что каждую из них интересует лишь одно: насколько ее мужчина лучше или хуже того, который уже стал «публичным».



Сердечные пожелания тебе, Януш, мужчине, кем-то одомашненному, а для других — ставшему публичным.

Сердечный привет,

М.



Франкфурт-на-Майне, вечер



Малгося,

я не выполняю никаких домашних заданий. Я не планирую заранее продолжительность нашего разговора, а то, что я собираюсь сказать, я хочу сообщить тебе полностью. В противном случае я чувствовал бы себя как некто, оборвавший фразу на середине. А в отношениях с тобой я не хотел бы этого. Мне нравится, когда ты слушаешь меня. И я хочу, чтобы ты выслушивала меня до конца…

Не дослушав меня, ты совершила бы экзекуцию невинного человека. Даже если это была бы чисто виртуальная экзекуция. Поэтому я выступаю против смертной казни. В любом ее конкретном проявлении. А кроме того, мне хотелось бы немного пожить. Хотя бы этот год. Есть для кого. К тому же предстоят важные дела и события, участником и свидетелем которых я хотел бы быть. А ведь только ради таких моментов стоит жить, правда?

Моя старшая дочь, Иоанна, через несколько месяцев получит диплом магистра био-информатики. Я специально пишу через дефис, чтобы подчеркнуть приставку «био». Она будет биологом, биохимиком и информатиком в одном лице. В наше время уметь писать компьютерные программы — слишком мало. Этому можно научиться на вечерних курсах. Сегодня надо прежде всего знать, что можно запрограммировать. Мне очень хотелось бы быть вместе с ней в этот особенный день. И делить с ней радость. А вечером во время выпускного бала я хотел бы в танце сильно прижать ее к себе и шепнуть ей на ухо, как я восхищаюсь ею и люблю ее. Три месяца спустя Иоася поступит в аспирантуру, которая традиционно начинается серией лекций, читаемых аспирантами. Это я тоже хотел бы пережить. Присесть где-нибудь в зале тихонечко и послушать ее лекцию. И хотел бы как можно меньше понять из лекции. Наверное, для отца нет большей причины для гордости, чем дочь, превзошедшая его умом. А ведь кажется, совсем недавно я водил ее в детский садик. А потом рассказывал ей про всякое такое, чего она не знала. Моя маленькая Иоася…

И еще в этом году мне хочется побывать на школьном выпускном вечере моей младшей дочери — Адрианны. Она не интересуется информатикой. Даже той, что стала в последнее время такой модной — с приставкой «био». Кроме сдачи выпускных экзаменов, которые занимают практически все ее время, она умудряется еще и читать. Причем не из школьной программы. Она читает Кутзее, Фрейда, Рильке, Оруэлла, Кертеса, Грасса. И читает их совершенно по-другому, то есть не так, как я. Ее восхищают другие фрагменты, ее внимание привлекают другие повороты сюжета. Она считает, что Фрейд — это «накокаиненный эротоман», Оруэлл сегодня «после Буша кажется персонажем из сказок Андерсена», Рильке «переборщил с этой любовью еще больше, чем Гёте», а Грасс «слишком немецкий и слишком мало польский», а то, что он был в эсэсовских войсках, ее вообще не волнует. Я не помню себя отчетливо в возрасте, когда получают аттестат зрелости, но точно могу сказать, что я был более смиренным. В ней нет кротости. Точно так же, как и во всем их поколении. Их мало убеждает так называемое имя, отмеченное какой-нибудь там наградой, о которой писали газеты, и занесенное в энциклопедии. Синдром утраты авторитетов? Уверенность поколения Web 2.0, что любую ситуацию можно смоделировать? А может, это просто в других словах выраженный обычный юношеский бунт? Что бы то ни было, но мне нравится слушать ее, когда она пытается убедить меня в своей правоте. Отец испытывает замечательные чувства, когда у его дочери есть свое мнение, которое она пытается защищать, Особенно когда речь идет о таких важных вопросах, как любовь, истина или будущее мира. А теперь я вместе с ней волнуюсь и вместе с ней (я уверен в этом) буду радоваться, когда ее вызовут получать аттестат зрелости. Жду не дождусь ее выпускного бала. Я буду там, но только половину ночи. Потом эти все еще маленькие для их родителей мальчики и девочки смешают под столами «Ред булл» с водкой «Абсолют», закурят сигареты и начнут разгульно отмечать то, что бывает только раз в жизни. Это будет знаком, что старшие уже могут спокойно расходиться по домам. И тогда я попрощаюсь с ней. Как всегда, попрошу, чтобы берегла себя, и скажу ей, что помню, как она написала в тетради свое первое слово. И что до сих пор храню эту тетрадь, и что, прежде чем прийти сюда, я достал тетрадь из коробки в подвале и хотел снова все это пережить, вспомнить. Но я не подам виду, что мне очень грустно. Что в жизни все так быстротечно, так внезапно, так бесповоротно. Потому что она должна запомнить меня в тот вечер счастливым. А я именно таким и буду. Быстротечность времени пока ее не касается. Это моя проблема…

Сердечный привет,

ЯЛ



P. S. Прости, что оставляю без комментариев политику. Сегодня она мне безразлична, чтобы не сказать противна. И даже если бы она таковой не была, то я все равно думаю, что встреча с мамой гораздо важнее любой политики. Ты была права…



Париж, воскресенье, вечер



Януш,

я в Париже, остановилась в легендарном отеле «Costes», заполненном fashion victims[13], рядом с площадью Вандом, и, лежа на неприлично широкой кровати, улыбаюсь своим мыслям. Вот я и дожила до того момента, когда без профессиональных комплексов и дырки в кармане могу приехать в Париж на встречу с Паоло Коэльо. Журналистка встречается с писателем. Я уже поужинала и просматриваю свои записи, готовясь к завтрашней беседе с ним. С моим «Мастером» я познакомилась семь лет назад в Польше, когда он еще не был у нас таким гуру мудро прожитой жизни, каким, без сомнения, является сейчас. Я отнюдь не имею в виду наших критиков, которые считают его ловким графоманом. Так ведь проще. Бедные читатели снова не поняли, что написанное им плохо, низкопробно, никуда не годится. Помню, как несколько лет назад мы ждали Коэльо в посольстве Бразилии в Варшаве, тогда появился молчаливый и как будто пристыженный нашими ожиданиями человек. Видимо, он заметил по нашим взглядам, что мы рассчитывали увидеть кого-то другого, более представительного, а на пороге стоял одетый в черное невысокий мужчина пятидесяти с небольшим лет. В любом случае тогда особенного ажиотажа не было. Пару дней спустя мы сидели с ним за кофейным столиком, и он сказал, что, наверное, никогда не будет полностью соответствовать ожиданиям других людей, потому что он такой, какой есть, и хочет быть таким. Другим он не будет. Это значит, что он хочет быть собой и сделает все, чтобы не утратить детской непосредственности. Ну что ж, завтра мы снова встретимся, и мне очень интересно, кто откроет мне дверь: Коэльо, которого я помню, или некто, продавший сто миллионов экземпляров своих книг.

С уважением,

М.



P. S. Я уже знаю. Знаю ответ на вопрос, который интересовал меня вчера. Коэльо, на счетах которого миллионы долларов, остался таким же простым и веселым человеком, каким я его помню. Он тщеславен, потому что ему хочется получаться на фотографиях более высоким, чем он есть на самом деле, остроумен и иногда — любопытен. В доме, помимо нас и съемочной группы, находятся еще его жена Кристина и уже взрослая дочь. Обе, кажется, все время смотрят на главу семейства. Но, судя по их лицам, это никому не мешает. (Если я забуду, то напомни мне об отрывке из книги «Пророк» Джебрана[14], посвященном работе.) Паоло поделился со мной замыслом своей новой книга. Это тайна, но тема очень интересная. Здорово иметь какой-то секрет с Коэльо. Даже если критики… вот именно. Позже, после разговора, Коэльо достал на улице кредитную карту, чтобы доказать двоим юношам, что они не ошиблись и он действительно тот знаменитый писатель, который написал «Алхимика». Они не очень-то в это поверили.



Франкфурт-на-Майне, вторник, вечер



Мадам М.,

улыбающаяся своим мыслям женщина, возлежащая вечерами на просторном ложе где-то в Париже. Необычная картинка для каждого мужчины, не лишенного воображения. Как мотив некоторых полотен Эжена Делакруа…

Что я такое пишу?! Вовсе не «где-то в Париже», а буквально в паре шагов от Вандомской площади! Или вблизи от этой площади, или прямо на ней произошла (и наверняка постоянно происходит) масса исторически значимых событий. В доме № 12 умер Фредерик Шопен (с которым Делакруа был в дружеских отношениях), в том же самом доме Наполеон III (внук знаменитого Наполеона Бонапарта) познакомился со своей будущей женой Евгенией де Монтихо. Здесь, на этой площади, парижские коммунары попытались низвергнуть политическую систему, к счастью, низвергли только памятник. На западной стороне площади, в доме № 15, находится знаменитый отель «Ритц». В постелях этого отеля спали (и не только) в числе многих великих также Коко Шанель, Эрнест Хемингуэй и Марсель Пруст. Из этого отеля вечером 31 августа 1997 года в свой последний, трагический путь отправилась принцесса Диана.

Есть люди, для которых бурная история этой площади не имеет никакого значения. Площадь известна им только по соблазнительной атмосфере декаданса, окутавшей отель «Ритц», и по покупкам (тем, разумеется, у кого достаточно для этого денег) в магазинах, расположенных на площади. На Вандом покупают в основном украшения. Зачастую их можно купить значительно дешевле в другом месте, но купленные на Вандомской площади имеют особое символическое значение. Для многих людей важно не только, что куплено, но и где куплено. Может, я тщеславен, но для меня это тоже имеет значение. Только не в отношении украшений. Кто-то подсчитал, что в Париже на квадратный метр больше всего каратов бриллиантов и граммов золота или платины приходится именно на Вандомскую площадь. Это относится также к ювелирам, для которых название этой площади на их визитке — лучшая рекомендация, с которой считаются и в Нью-Йорке, и в Москве, и в последнее время даже в Дубае. О ювелире (а собственно, о его жене) с Вандомской площади был снят интересный фильм «Вандомская площадь» (1998 год, режиссер Николь Гарсия). Тяжелая, держащая в напряжении небанальная история любовного треугольника с прекрасной Катрин Денёв в главной роли. Если тебе представится возможность посмотреть его, очень рекомендую.

Каждый раз, как только я оказываюсь в Париже, я пытаюсь хоть сколько-нибудь времени провести на Вандомской площади. Я стараюсь оказаться там поздним вечером или ночью. Чаще всего я сажусь за столик в кафе и наблюдаю за людьми или прислушиваюсь к их разговорам. Если они вообще о чем-то разговаривают. Я заметил, что люди все реже разговаривают друг с другом, даже французы, которые справедливо считаются гораздо более разговорчивыми, чем, например, поляки или тем более немцы. Даже они часто лишь сидят рядышком и молчат. Что это? Доказательство взаимопонимания без слов или свидетельство отсутствия слов, необходимых для взаимопонимания? Но тогда должны были бы встретиться их глаза или руки. Пусть даже на мгновение. Но и этого нет. А может, это состояние истинного единения? Без слов, без прикосновений и взглядов? Тебе случалось когда-нибудь соединяться с кем-нибудь таким способом?

Интересно, что об этом думает Коэльо. У него должен быть (свой) ответ. Или даже все (свои) ответы. В последнее время Коэльо кажется мне психотерапевтом, проповедником, философом, пастором, католическим духовником, буддистским монахом, племенным колдуном вуду и раввином в одном лице. Но труднее всего назвать его писателем. Коэльо превысил критическую массу присутствия. Он скорее морализирующий авторитет, чем автор. Иногда я читаю его блог в Интернете. Сказания и легенды (язык не поворачивается назвать это историями), которые он там выкладывает, — это как отрывки проповеди из какой-то космически-космополитической мессы в виртуальном храме всех вместе философий, религий и верований. Но из-за того, что все это так переполнено всем, оно меня совершенно не трогает. И других наверняка тоже нет. Если бы кому-нибудь когда-нибудь пришло в голову написать Библию заново, то он должен был бы поручить это Коэльо. Это был бы бестселлер посильнее Коэльо, «Гарри Поттера» и Моисея, вместе взятых.



Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне



Варшава, вечер



Януш,

если не хочешь, не пиши о политике, тем более что произошло именно то, что должно было произойти. Наконец-то. Лишь бы стало проще, лучше и нормальнее. Поразительно то, что, когда речь заходит о важных вещах, нам, полякам, становится не все равно. А когда нам не все равно, то мы можем влиять на происходящее. Несбыточные мечты и в очередной раз разбуженные надежды. Надежды на нормальную жизнь.

Иду спать, потому что уже очень поздно. На прощание отрывок из полюбившейся мне в последнее время книги: «Труд — это любовь, которая видима. И если ты работаешь без любви и песни своей не полюбил, будет лучше, если ты оставишь работу, и сядешь у ворот храма, и будешь просить милостыню у тех, кто работает с радостью. Потому что если ты печешь хлеб с безразличием, ты печешь горький хлеб, который насыщает только наполовину. И если ты давишь виноград с неохотой, то твоя неохота перегоняется в яд твоего вина. И если ты поешь даже как ангел, но любви нет в твоем пении, ты только заглушаешь голоса дня и ночи в ушах других людей». Так пишет Халиль Джебран в «Пророке». Этим отрывком зачитывался Боб Дилан, а поколение «детей цветов» повторяло вслед за ним: «Люби ангела своего, иначе заглушишь голоса дня и ночи».



Спокойной ночи.

С уважением,

М.



P. S. Я всегда голосую в старом Жолибоже[15]. Если кому-то кажется, что прежней Варшавы уже нет, то достаточно в такой день, как сегодня, съездить туда и побродить в окрестностях музыкальной школы. Там ваши сомнения в том, что кому-то в этой стране еще до чего-то есть дело, исчезнут, и у вас безумно возрастет чувство гражданского долга.



Амстердам, пятница, вечер



Малгося,

«И если ты работаешь без любви, и песни своей не полюбил», — повторяешь ты за Джебраном.

Все время, которое я провел здесь, в Амстердаме, я думал (что, как ты вскоре убедишься, имеет свое значение), насколько же самозабвенно можно уйти с головой в работу, насколько высокотоксичной может оказаться любовь к работе и насколько сильно она может овладеть нами, ослепить, изолировать от мира, от друзей или даже от тех, кто нас любит, от самых близких. Причем этой «любовью к труду» человек добивается не столько пресловутой «рыбки из пруда» в виде славы, денег или популярности. Многие горят беззаветной любовью к своей работе, потому что она — единственное место, где они могут реализовать себя. Так, согласно данным престижного экономического немецкого еженедельника «Wirtschafts Woche» (анкета от ноября 2005 года), свыше 28 % мужчин, работающих на руководящих должностях, признались в том, что никогда не выезжают в отпуск более чем на неделю. Не потому, что им нельзя (в Германии отпуск — это своего рода священная корова), а потому, что после недели они начинают скучать, ощущать пустоту, меланхолию и даже впадать в депрессию. В случае с женщинами этот показатель составляет около 14 % для незамужних и 8,5 % для замужних. Они летят на Фиджи, Корсику, Гавайи или на Маврикий. Рядом с ними дети, партнеры или друзья. Они начинают день с массажа в SPA-центре, в середине дня ныряют среди самых красивых рифов и завершают свой день ужином на яхте, с вином, ценой которого они могут позволить себе не интересоваться.

И, несмотря на все это, они не чувствуют себя реализованными. Перед SPA они тайно проверяют свои BlackBerry[16], собирая самые последние мейлы, после ланча занимаются серфингом на ноутбуке по интернет-странице своей фирмы, а вечером, когда солнце уже зайдет и вино начнет действовать, они, вместо того чтобы думать о романтической прогулке или о сексе на пляже, начинают думать о проектах, которые оставили. А когда они вернутся после отпуска в Дюссельдорф, Берлин, Мюнхен, Гамбург или Франкфурт и у них не получится придумать никакого разумного предлога, чтобы немедленно полететь к себе в офис, они будут радоваться утру следующего дня, как дети Рождественскому сочельнику (да я и сам такой!).

На следующее утро на работе, у офисной кофе-машины, они перед секретаршей или перед сослуживцами станут прибедняться, что, дескать, «всего какая-то неделя», неуклюже пытаться оправдать свой загар и, с чашкой кофе, которая по сравнению с теми, что они пивали последние семь дней, кажется сердечными каплями для котов, счастливые, вернутся к своему рабочему месту за стол. За которым и осуществляются. Приблизительно 7 % (мужчин), опрошенных еженедельником «Wirtschafts Woche», на вопрос, были бы они готовы развестись, если бы пришлось выбирать между работой и семьей, ответили утвердительно. Совсем неплохой результат. В среднем в каждом обществе количество психически больных превышает 8 % (по данным Американского психологического общества, безусловного авторитета в этой области). Здесь процент ниже восьми.

Правда, «Wirtschafts Woсhe» не спросил в своей анкете про готовность отдать жизнь работе, но я уверен, что нашлись бы такие, кто и на этот вопрос ответил бы утвердительно. Представить жизнь, которая имела бы смысл без работы, для них еще менее возможно, чем собственные похороны. Впрочем, многие умирают «на работе». В некоторых профессиях такой вариант даже вписан в контракт. Сообщения о смерти фоторепортеров, которые ради «хорошего снимка» настолько забываются, что могут осиротить свою семью, появляются в последнее время очень часто. Я с ужасом смотрел выложенные в Интернете кадры, на которых убивают японского фоторепортера во время беспорядков в столице Бирмы.

«Если ты печешь хлеб с безразличием, ты печешь горький хлеб, который насыщает только наполовину…» — так ты пишешь дальше, цитируя Джебрана.

Ну и что? Значительно более важным мне представляется индивидуальный чувственный голод. Глобальный чувственный голод — всего лишь ситуационная филантропия. Может, разделяя мое мнение, влюбленные в свою работу матери в туалете своей фирмы (посматривая по сторонам, нет ли где случайно камер наблюдения) тайком сцеживают молоко и отсылают его в пластиковых бутылочках с таксистами домой, чтобы няни накормили детей. У них есть грудное молоко, у них есть деньги на самых дорогих в городе нянь, на такси шесть раз в день, вызываемое на четыре разных адреса, но у них совсем мало времени. Влюбленные в свою работу, они распределяют свое время и свою любовь в соответствии с таблицей Excel, с календарем и звонком сотового телефона.

А потом, подгоняемые эсэмэской, они находят это небольшое количество времени. В мраморном туалете с музыкой и разлитым в воздухе ароматом роз они сцеживают молоко из своей груди, пакуют его в цветной пластик бутылки, вставляют в сумку-термос и бегут к такси, которое уже ждет на стоянке перед зданием работы. Если до дому недалеко, то молоко попадет в руки няни и в рот младенца еще теплым.

Я все думал над этой маниакальной любовью к работе. Если бы я был на исповеди, то признался бы в ней в первую очередь, как в самом главном моем грехе. В общем-то, никаких других грехов за собой я не знаю. Или они настолько несущественны, что я их даже не замечаю. И это тоже одно из отличий влюбленных в свою работу. Эти люди хоть и верны в супружестве, но крайне греховны, несмотря на то что за ними числится только один грех. Его даже трудно выделить из списка семи главных. Легче всего подверстать его под первый грех, под гордыню. Этот грех никогда меня не подводит (на исповеди). На него всегда можно сослаться.

Я раздумывал об этом здесь, в Амстердаме. Здесь расположена так называемая штаб-квартира моей фирмы. Отсюда каждый месяц на мой счет перечисляют зарплату. Здесь нас обучают, как эффективнее реализовывать проекты. В течение десяти часов ежедневно нас «соблазняют», прибегая к утонченной социотехнике, к новейшим мотивационным моделям и всему тому, что предлагает им наука об «оптимальном использовании людских ресурсов». В течение четырех дней они еще больше пытаются влюбить нас в себя и в работу, которую мы выполняем для них. К вечеру я уже заполнен этим под завязку. Мне совсем не хочется быть человеческим ресурсом. Особенно по вечерам. В Амстердаме. Я выхожу один из отеля и гуляю вдоль канала. Прохожу мимо ярко одетых людей, которые, скорее всего, никогда не слышали о любви к работе. Они смеются, держатся за руки. Мне они кажутся более счастливыми, чем я. Это легко. Потому что я ни капельки не счастлив.

На повороте канала, за первым мостом, есть уютное кафе. Выпью кофе, закурю, оторвусь на какое-то время…



Сердечный привет,

ЯЛ, Амстердам



Варшава, суббота, вечер



Януш,

каждое твое письмо убеждает меня в том, что мужчины все-таки отличаются от женщин, и, хотя мы, как мне кажется, прекрасно друг друга понимаем, многое нас разделяет. Может быть, какие-то оттенки, или, если тебе угодно, нюансы. Когда я цитировала Джебрана, мне и в голову не пришло то, о чем пишешь ты, — трудо-зависимость. Я думала о том, какое счастье — получать удовольствие от того, что ты делаешь, вне зависимости от того, чем ты занимаешься. С удовольствием воспитывать детей, писать докторскую диссертацию, подавать кофе или читать книги. Только это спасает от халтуры, только понимание смысла своей деятельности позволяет человеку чувствовать себя хозяином своей жизни. Потому что, как прекрасно написал Маркес в своем романе «Любовь во время чумы», «жизнь еще больше, чем смерть, не знает границ». Ты пишешь, что большое значение имеет индивидуализм, или, как ты выразился, индивидуальный голод. Конечно. Вчера я была на премьере спектакля «Женщины в критической ситуации» по пьесе Джоанны Мюррей-Смит[17]. Снова в Театре Янды. На сцене, мягко говоря, трагические биографии невесты, замученной постоянными беременностями матери, вдовы (в этой роли поразительная Дорота Помыкала), обманутой мужем любительницы кактусов и артистки, только что пришедшей в себя после запоя. Смешно, грустно, безнадежно, и где-то в конце туннеля — свет. Сижу в пятом ряду, осматриваюсь. Передо мной — бывшая жена известного актера, справа — моя знакомая, которая два года живет с мужем женщины, не дающей ему развода, и она тоже здесь. Рядом с моей знакомой сидит очень красивая женщина, которая никогда не была замужем. Возле нее тоже очень красивая дама средних лет, недавно разведенная. Смотрю налево и краем глаза вижу красотку, некоторое время назад брошенную, а рядом сидит ее подруга, которая уже давно пытается устроить свою жизнь. И между ними я, за плечами которой три брака. Кто сидел на других местах, не знаю, но что-то мне подсказывает, что могло быть похоже. Таким образом, индивидуальный чувственный голод — явление довольно распространенное. Что же может спасти нас от столь массовой болезни? Любовь к своему делу. Даже если ты просто печешь хлеб «И если ты поешь даже как ангел, но любви нет в твоем пении, ты только заглушаешь голоса дня и ночи в ушах других людей». Прекрасное выражение. Я в очередной раз цитирую Джебрана, хотя мне не по пути с поколением «детей цветов».



С уважением. Не грусти…

М.



Франкфурт-на-Майне, вечер



Малгося,

когда я читал Джебрана, я вовсе не думал о трудоголизме. Во время чтения Джебрана приходят мысли о быстротечности жизни, о начале и конце, о музыке, о мудрости, о близости и о свободе. Ассоциация с работой и зависимостью от работы пришла раньше. Прежде, чем я прочитал все. Эту ассоциацию подсказали мне процитированные тобой фразы, вырванные из контекста. Мне она показалась важной, и я не хотел упустить ее. Мне нравится делиться с тобой ассоциациями. Я не хочу, чтобы они ускользнули от меня прежде, чем я поделюсь ими с тобой…

Если мне удалось утвердить этим твою убежденность в несхожести мужчин и женщин, то очень хорошо. Эти различия — никакие не нюансы или оттенки, как ты это называешь. Это сама суть дела. Мне так кажется. У мужчин возникают совершенно другие ассоциации, чем у женщин. И это порой приводит к недоразумениям. Но чаще всего — к восхищению и очарованности. Меня, например, мир женских ассоциаций весьма интригует.

«Женщины в критической ситуации», Джоанна Мюррей-Смит: я немедленно «погуглил» эти данные в Интернете. Я, к сожалению, не могу бывать в театре у Янды. Слишком далеко или, вернее, слишком мало времени. Но, как оказалось, драма Мюррей-Смит доступна и здесь, во Франкфурте. В казармах американской армии, которая продолжает оставаться в окрестностях Франкфурта, все еще есть свои видеотеки. Нет больше генералов, но все еще остаются диски DVD. Похоже на то, что американские солдаты — что меня ничуть не удивляет — больше нуждаются в телевизорах, чем в генералах. Из кучи идиотских американских ситкомов там можно откопать и настоящие бриллианты. Такие, например, как записанные на DVD драмы Мюррей-Смит. Я раскопал. Взял на неделю все, которые у них нашлись. Однако во время их просмотра у меня не было такой «интересной» зрительской аудитории. Передо мною не сидела жена известного актера, да и за ней не было никакой ее подружки — «очень красивой дамы средних лет, недавно разведенной», и сбоку тоже ни одной из «некоторое время назад брошенных». Но, внимательно всматриваясь и вслушиваясь в пьесы Мюррей-Смит, я не мог не вспоминать о твоей зрительской аудитории. Пьесы Мюррей-Смит работают именно в такой аудитории. Я пришел к выводу, что она была — в смысле статистики — очень и очень средней. По крайней мере именно это говорят исследования — по сути, исследования посредственности на репрезентативной выборке — многих занимающихся научными наблюдениями за межчеловеческими отношениями. От сексологов, социологов, антропологов и очень многих других «ологов» вплоть до теологов.

Большинство этих исследований ставит своей целью выявить некую регулярность и повторяемость. То есть преобладающую среднюю, или стандарт, на который позже можно сослаться. Если кто-то сочтет нас соответствующими критериям таких исследований, то, по сути дела, он подтвердит тем самым нашу посредственность. Такое ощущение — во всяком случае для себя лично — я не могу назвать приятным. Я принадлежу к замечательному большинству тех, кто желал бы находить подтверждения своей исключительности, неповторимости, единственности и абсолютной уникальности. Я ведь писал тебе, что постоянно грешу гордыней…

Сегодня я понял, что, в сущности, все исследования касаются поисков посредственности. Ученые, конечно, стараются найти среднюю, доминанту, тенденцию, регулярность. Им это необходимо для создания теории, для того чтобы заявить, что нечто исследовано, описано или в научном плане познано и что нужна теория. Без теории трудно остановиться в поисках и заняться чем-то иным. А некоторым ученым без теории трудно даже заснуть. Они хотят. Они обязаны. Они стремятся усреднить мир. Они желают определить среднюю. Среднюю продолжительность жизни, среднюю длину члена, среднюю длительность поцелуя, полового акта, средний объем эякулированной спермы, среднюю продолжительность оргазма или среднее количество партнеров или партнерш в течение года, месяца или всей жизни. Спроси, пожалуйста, при первом же удобном случае нашего доброго знакомого, сексолога, профессора Збигнева Издебского, каждый день занимающегося такими усреднениями, спроси, что больше всего занимает его в его работе. Драма обманутой жены, которая сидит перед ним и рассказывает историю о постоянных мужниных изменах с новыми и новыми и все более молодыми девушками, или количество этих девушек? За год, за месяц, за квартал. Как ученого. Не как мужчину или отца. Думаю — и на этот раз тоже как ученый и как мужчина, — что, наверное, все-таки их количество. И видимо, Издебский прав: таблицы Excel заполнены количественными данными, а не записями драм обманутых женщин.

И теперь вдогонку к комментарию о пьесе Мюррей-Смит. У мужчин другие ассоциации, чем у женщин. Это правда…



Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне



P. S. В последнее время я все чаще грущу. Может, виной этому серость за окном, а может, осознание быстротечности жизни. Подходит к концу очередной год. Я не люблю, когда что-нибудь заканчивается. Это ввергает меня в беспокойство…



Варшава, вечер



Януш,

прочитала твой постскриптум. Ты не поверишь — хотя почему ты не должен поверить, — как раз сегодня я убеждала одного человека в том, что больше всего люблю именно эти месяцы в году: мрачные, без солнца, слегка морозные, — и даже метель мне не мешает. В это время за окном все приобретает приятные очертания, и я никуда не спешу. Книги тоже читаются по-другому. С большим вниманием к автору. Некоторое время я жила на севере Финляндии и не могла не заметить, что царящая там унылая атмосфера очень плохо действует на жителей, а белые ночи моментально улучшают их самочувствие. Тогда я укладывала чемоданы и возвращалась на родину, лишь бы мною не завладела хандра. Разве может быть что-нибудь хуже, более угнетающее, чем пустые, как после атомного взрыва, улицы? Да еще залитые полярным солнцем… Несколько дней назад в один и тот же день была убита Беназир Бхутто[18], умер Ежи Кавалерович[19], а два часа назад на бегущей строке TVN-24 я прочитала, что не стало отца моего бывшего мужа. Странное ощущение — узнать с экрана телевизора о смерти человека, с которым ты был близко знаком. Словно кто-то нарушил мое личное пространство, вторгся в мои воспоминания и связанные с ними эмоции. С другой стороны, это своего рода memento[20]. Даже если ты заслуживаешь того, чтобы о твоей кончине сообщили средства массовой информации — а те делают это обычно через несколько дней, лишь иногда спустя несколько часов, — то, по сути дела, вне зависимости от того, кто ты, твоя смерть ничего не изменит, жизнь будет продолжаться. Рано или поздно между никому не известным господином X и знаменитым господином Y появится знак равенства. Можно ли в этом найти утешение? Это зависит от того, хочешь ли ты утвердиться в собственной обыкновенности — ты такой же, как и другие, — или задумываешься о том, что происходит в течение нашей жизни, а не после её завершения. Неплохо было бы разобраться, почему мы стоим на месте, и не терять время, которое нам осталось, на огорчения по поводу капель дождя на стеклах. Да, я упрощаю. Я только что прочитала книгу «Живи сейчас!» Экхарта Толле. То, о чем пишет этот новый немецкий философ, можно заключить в нескольких словах: счастье не в прошлом и не в будущем. Счастье — это мгновение, которое мы проживаем в данную секунду. Научись его замечать. Сейчас, а не вчера или завтра. Как к этому прийти? Прежде всего нужно справиться с потоком своих мыслей и понять, что наши мысли — это не мы. Постоянный диалог, который происходит внутри нас, как правило, основывается на конфликте и без конца отдаляет нас от того, что происходит сейчас. Он не позволяет нам проживать жизнь. В особенности если поток наших мыслей все время возвращается к прошлому — воспоминаниям, эмоциям, образам и людям, — отделяя нас от нас самих, нынешних. То же происходит и с будущим. Стоя утром под душем, вместо того чтобы концентрироваться на шуме воды, ты мысленно составляешь план на целый день. Именно в этот момент ты и упускаешь жизнь. Что-то в этом есть. Как пишет Толле, настоящий смысл жизни заключается в ощущении единства с тем, что происходит сейчас. Когда ты чувствуешь, что не ты живешь своей жизнью, а жизнь живет тобой. Только тогда жизнь становится танцором, а ты — танцем. Ты становишься чем-то большим, чем тело и душа. Вот так!..



С уважением,

М.



P. S. Я решила последовать советам Толле, и, сев в машину, первым делом открыла окно и пару минут смотрела на падающие с деревьев листья. Попробуй. Но если ты поймаешь себя на мысли, что ты чувствуешь, а не думаешь об этом, значит, ты уже думаешь об этом, в таком случае придется начать игру сначала.



Дрезден, отель Хилтон, суббота, вечер



Малгося,

из окна гостиничного номера видна толпа на площади перед церковью Фрауэнкирхе в Дрездене. Сижу в кресле у окна во всю стену. С бокалом немецкого рислинга. Слушаю Шумана. Смотрю на величественное здание этой церкви. Фрауэнкирхе, центр Дрездена, Германия…

Для немцев это символическое место. Даже если в подсознательном покаянии они никогда не говорят об этом во весь голос, то во всяком случае думают об этом месте как о символе своих страданий. Я так не думаю, хоть и живу в их стране уже более двадцати лет. Я не могу идентифицировать себя со страданиями немцев. С этим историческим страданием. Современное, актуальное, из сегодняшних газет я ощущаю так же, как и они, а прошлое — нет. Так это, видимо, и останется. Я читаю и слушаю все, чтобы убедиться, что я ошибаюсь. Несмотря на это, я по-прежнему считаю, что церковь и чуть ли не весь город вокруг нее разрушены бомбардировками и сровнены с землей в ходе двух авианалетов в течение одной ночи, с 13 на 14 февраля 1945 года, в справедливом акте. Меня не убеждают данные о количестве бомб, которые англичане и американцы сбросили на этот город. Меня не убеждают утверждения историков и политиков, что, дескать, не было здесь никаких войск, никакой работающей военной промышленности, производящей вооружение для агонизирующей Германии, и что город был всего лишь лазаретом, переполненным беженцами с востока. Официальной целью февральских налетов на Дрезден был железнодорожный вокзал. Но когда утром 15 февраля 1945 года солнце взошло над Дрезденом, здание вокзала стояло нетронутым. А город вокруг вокзала перестал существовать. Через несколько дней оказалось, что на кладбищах не хватает мест для всех погибших. И во избежание эпидемии трупы сложили в огромный костер и сожгли на городской рыночной площади. Такой публичный крематорий. Рядом с грудой камней, оставшихся от Фрауэнкирхе…

Большинство туристов, приезжающих в Дрезден, не думают о том, о чем я размышляю сейчас. Потрясенные, смотрят они на черно-белые открытки, снятые со стеллажей перед магазинчиками вокруг площади Ноймаркт, на которой стоит Фрауэнкирхе. Фотографии с руинами 1945 года смотрят с интересом и кладут назад. Им не нужны призраки страшного прошлого. Они приезжают сюда провести беззаботный уик-энд, посмотреть на архитектуру города, восстановленного с немецкой скрупулезностью, сходить на концерт в филармонию (одну из самых знаменитых в Германии), посетить Дрезденскую галерею, взглянуть на истинную жемчужину итальянского Ренессанса — Сикстинскую Мадонну кисти Рафаэля. Эта культовая картина дошла до Дрездена — и осталась там навсегда — во второй половине XVIII века, будучи купленной в Италии… польским королем Августом III Саксонским, которого называли Толстым или Ленивым. Я все ждал, когда же экскурсовод расскажет об этом. Так и не дождался. Для немцев Август III исключительно саксонский курфюрст. У немцев есть комплекс по отношению к Польше. Наверняка.

Я остался один перед этой картиной, когда группа немецких экскурсантов пошла за экскурсоводом. Ты наверняка видела эту картину здесь, в Дрездене, не так ли? А если не здесь, то на одной из ее бесчисленных репродукций, которые часто вешают в костелах. А еще выкладывают в Интернете. В виртуальной частной галерее Билла Гейтса — того, что от «Майкрософта», — она тоже есть. В нижней части картины находится фрагмент, который в наше время превратился в своего рода икону. Почти полтысячелетия после его создания Рафаэлем (в 1512/1513 году). Это характерные личики двух маленьких задорных крылатых ангелочков, задумчиво уставившихся на Иисуса, которого держит на руках Мария. Сегодня они везде. Растиражированные на открытках, нанесенные на кружки и чашки, воспроизведенные с максимальным оптическим разрешением на плакатах, вытатуированные на грудях молодых девчат, прикрытых куцыми, не закрывающими живот маечками, на картонных подставках под пивные кружки, на игральных картах, на обоях гостиничных номеров, на обоях компьютерных мониторов, на трусиках и лифчиках, которые носят на пляж, например, в окрестностях Дубая, залитые плексигласом в брелочках, кулончиках и тому подобном. Не доводилось мне видеть их пока только на водочных этикетках. На водке их нет даже в Польше! Но это лишь вопрос времени. Надеюсь, этим самым я не подбрасываю маркетинговую идею какому-нибудь из производителей водки. Польша ассоциируется в мире, наверное, больше всего с ангелами и водкой.

Эти два ангелочка для меня — самый человечный элемент аллегорического полотна Рафаэля. Два ребенка, которым наскучило патетическое представление, устроенное в связи с рождением другого ребенка. Они не понимают, почему им нельзя поиграть с мальчиком, который сейчас на руках у матери. Такой же, как и они, мальчик. Почти такой же…

Я прилетел в Дрезден, потому что приступаю к написанию новой книги. История, которую я в ней изложу, начнется именно здесь. В нескольких сотнях метров от Фрауэнкирхе. В ночь с 13 на 14 февраля 1945 года. Я хочу побывать в тех местах, которые буду описывать…



Сердечный привет,

ЯЛ, Дрезден



Варшава, вечер



Януш,

я должна делать вид, что не знаю, какую книгу ты хочешь написать, но ведь ты рассказал мне о своем замысле по телефону. Так что я знаю и по крайней мере, таким образом, попробую убедить читателей, что наши ежедневные мейлы — никакой не маркетинговый ход и уж точно не конфабуляция, приносящая прибыль издателю. А поскольку я поклялась, что не выдам, над чем ты вот-вот начнешь работать, я, как ребенок, говорю: знаю, но не скажу. Нет, я не хотела бы быть маленькой девочкой — на тот случай, если ты захочешь меня спросить, не тоскую ли я по детству. Нет, не тоскую, и, хотя оно было переполнено родительской любовью, я определенно предпочитаю быть взрослой.

Что касается налетов на Дрезден и Гамбург, то в моей польско-немецкой семье тоже случались подобные разговоры. Действительно, немцы особенно эмоционально требуют от других признать, что во время тех трагических событий они тоже потеряли родных. Они не могут понять, что настоящие жертвы того времени не смогут этого принять. Это невозможно…

Вчера мы были на ужине у друзей. Среди гостей был девяностотрехлетний мужчина. Полный жизненных сил, энергичный, очень доброжелательный. Более доброжелательный, чем сидевшие за столом немцы. В какой-то момент один из них спросил, были ли долгожителями и его родители. «Нет, они погибли в Освенциме», — ответил старик. И как в такой ситуации должен чувствовать себя немец? Задавший вопрос схватился за голову.

Вот именно.



С уважением,

М.



P. S. Ты заметил, что добро рано или поздно одерживает верх над злом, как бы банально это ни звучало? «Правда в огне не горит и в воде не тонет!» — восклицали мы в детстве, гуляя во дворе. А потом каждый из нас в порыве солидарности кричал: «Мама, брось мне, пожалуйста, сладкий хлебный мякиш». Каким чудом он оказывался в наших руках, не помню. Почему в нас тогда не возникало желание отличаться от других? Прав Коэльо — надо постараться сохранить в себе детскую непосредственность… Понравился бы мне сейчас хлеб, размоченный в подслащенной воде? И смогла бы я его поймать?



Волимеж, Нижняя Силезия, Судеты, воскресенье, утро



Малгося,

для одних это конец света. Для других — начало. А для третьих — вообще весь мир…

Большинству приезжающих сюда приходится долго искать. Описание на Google Maps не слишком детальное. То ли спутник не дает точных данных, то ли картограф-программист Google теряется на местности. Гости ходят вокруг да около, блуждают. Менее гордые звонят. До одиннадцати раз. Это в среднем. Некоторые больше. Плюсом этого места является также то, что сюда трудно попасть. Сюда не протянут кабель стационарного телефона. Для телефонистов Волимеж не представляет такого финансового интереса, ради которого стоило бы через поля тянуть кабель и ставить серые будки подстанций. Однако мачты GSM кое-где есть. Не знаю где, может, в Свече, может, в Победной, а может, в Гебултове. Вероятнее всего, и тут и там. Потому что их должно быть минимум две. Где-то они наверняка есть. Не далее чем за восемь километров от старого деревянного стола с сучковатой столешницей, за которым я сижу с ноутбуком. Иначе невозможно образовать сот. Сот — отсюда и название телефона «сотовый» — возникает тогда, когда приемники и передатчики двух станций покроют территорию своими волнами. Волимеж, к счастью, покрыт, и на пересечении двух волн определились мои координаты за столом. Поэтому мне доступен Интернет и я могу писать тебе. Вино, огонь и Интернет. Помнишь? Это три главных изобретения человечества. Сразу после них идет GSM, потом изобретение Гутенберга и где-то следом Google.

Мой запеленгованный стол и ноутбук хозяев стоит на конце света или в его начале, в здании старой, оставшейся после немцев школы, перестроенной под пансионат. Люди, для которых мир и начинается, и продолжается, и заканчивается в этом месте, назвали его «Алхимик». Очень удачное название. Алхимия символизирует извечную человеческую мечту и появляется тогда, когда подводит химия. На какое-то время начинает казаться, что людям удалось осуществить мечту и они выплавили настоящее золото из чугуна или меди. Пока ты в «Алхимике», можно жить с такой убежденностью. С ней там и живут. Этим золотом здесь являются Спокойствие, Тишина, исчезновение Времени и Космическая Удаленность от грохота мира. Всё с большой буквы. Как имена собственные. Уникально присущие только этому Месту. Здесь можно быть «вне». Вне зоны доступа, вне давления со стороны производственной необходимости, сроков и обязательств. Здесь можно быть вне плана. Временной горизонт чего-то такого, как план, простирается здесь не далее чем на час. Что будет потом — увидим в свое время. А не увидим — ничего страшного…

И здесь можно ни о чем не знать. Да здесь и не хочешь ни о чем знать. Если родится очередной Бог, то соседка и так прибежит и расскажет об этом. Или пролает об этом собака и промяучит кот. Здесь можно заняться собой. Без планов, без часов и без прерывистого дыхания мира тебе в затылок.

Я проведу здесь несколько дней. С близкими мне людьми, с которыми мне хочется поговорить и которых мне хочется слушать. Ноутбук на столе — всего лишь минутная слабость характера. Я не смогу совсем забыть химию, которая все-таки не алхимия…

Бросай все и приезжай сюда. Коты уже знают тебя. Я рассказал им о тебе.



Сердечный привет,

но с несколько другой сердечностью,

ЯЛ, Волимеж



Варшава, вечер



Януш,

это, должно быть, такое место, о котором люди говорят, что там дьявол желает «спокойной ночи». Но я тебе завидую. Хотя для меня алхимия заключается уже в том, что вообще есть какие-то волны, благодаря которым я могу разговаривать со своей единокровной сестрой, живущей в Йоханнесбурге, или звонить с Карибских островов своим родным в Легницу. Не объясняй мне, как работает телефон, главное, что он есть. А еще я вижу алхимию в том, что завтра закончится очередной год. Януш, желаю тебе счастья, а в твоем случае это значит, чтобы были счастливы твои дочери и чтобы ты видел смысл в том, что делаешь. Ты, разумеется, как и каждый мужчина, хочешь нравиться женщинам, так что и этого я тебе желаю.



Счастливого Нового года,

М.



Франкфурт-на-Майне, вторник, после полуночи



Малгожата,

закончился год. Какие-то суперточные (я забыл, где они сейчас находятся) атомные часы пробили полночь. То есть определили, что в этот момент прошла 1/31556925,9747 части тропического года, или 1/86400 части суток. Это устаревшая дефиниция. Неточная и скучная. Новая будет покруче. Секунда перехода из одного года в другой имеет сегодня совершенно другое определение. Термин «секунда» происходит от латинского выражения pars minuta secunda (вторая малая часть). Это интервал времени, равный 9 192 631 770 периодам излучения, соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями F=3 и F=4 основного состояния 2S½ атома цезия-133 (вышеприведенная дефиниция относится к атому цезия в состоянии покоя, при температуре 0 К). Эта дефиниция, принятая с 1967 года Международным соглашением единиц измерения.

И излучением атома цезия-133, сверхтонкой структуры, предстал тем самым перед нами новый год (не знаю почему, но он ассоциируется у меня с Чернобылем. У тебя тоже?). Или Новый год, как мы любим именовать его, повышая его значимость, на бумажных открытках (к сожалению, исчезающая традиция; может, оно и правильно, потому что защита лесов и всеобщая обеспокоенность всем этим «ужасным потеплением климата» теперь политкорректна) или в посланных по электронной почте (даже более сотни — получил я и такую открытку — адресатов в одном мейле; а можно сделать это тактично и вместо «сс» вписать «bсс» — и каждый чувствовал бы себя индивидуально, пусть и иллюзорно, но персонально отмеченным) «свидетельствах памяти».

Но сначала будет Сильвестр[21]. Сумасшедшая ночь с давней и драматичной традицией. И не только по причине чрезмерного потребления алкоголя. Традиция отмечать Новый год очень стара. Она уходит в X век и связана с верой в скорый конец света. Похоже, моя обеспокоенность имеет очень давнюю историю. Этот конец света должен был наступить в ночь с 999 на 1000 год, хоть тогда еще не было счетных машин (только конторские счеты). Кто бы тогда мог подумать, что скорого конца света люди так же будут опасаться в ночь с 1999 на 2000 год. И что причиной этого скорого конца света должны будут стать компьютеры. Приближающийся конец года уже в X веке вызывал огромный страх среди европейских христиан, а особенно в Риме, где на папском престоле находился тогда Сильвестр II. В ночь с 999 на 1000 год во всех римских храмах колокола громко били тревогу, а грешники в отчаянии молились и исповедовались, ожидая неизбежного конца. Однако, когда Cs133, как всегда, имел свой период полураспада и испустил лучи (цезий существовал уже тогда) и пробила полночь, а Рим так и остался стоять как ни в чем не бывало и ничто не указывало на возможность завершения всего, страх и трепет покинули людей и вылились в безудержную радость. Толпы хлынули на улицы, люди обнимались, смеялись и с песнями и криками ликования плясали при свете факелов. Опять обошлось. И сегодня на улицах толпы народу, и снова они пляшут при свете, образно говоря, факелов. Радостно на душе стало и у папы римского. Он послал благословение urbi et orbi — граду и миру — на весь будущий год и на новое тысячелетие. И так с тех пор повелось. Людям просто необходимо испытывать страх, с тем чтобы потом его преодолеть и чтобы в конце концов все завершилось танцами и всеобщим ликованием. На этой основе построены все легенды. Когда в Риме утром 1 января 2000 года наш Кароль Войтыла оглашал urbi et orbi, я с особым вниманием всматривался в его глаза на экране телевизора. У меня было впечатление, будто он гладит меня по голове и объясняет, что это всего лишь такая сказка. Эта сказка ночи 31 декабря 1999 года на 1 января 2000 года была первой информационной сказкой такого масштаба. Я, как информатик, знал еще раньше, что это всего лишь сказка. Но раз в тысячу лет подобный шок необходим людям. Чтобы сначала испугались, а потом преисполнились бы чувства бесконечной благодарности к Главному Программисту. Дело было в том, что на запись даты года зарезервировали один байт вместо двух. Urbi et orbi в процессоре. Мне кажется, Кароль Войтыла знал об этом. Он вообще о многом знал…

Астрономы и чиновники, работающие в отделах Международного соглашения единиц измерения (SI) под Парижем, сообщили нам эту новость, и человечество сначала в Сиднее, а потом в Дели и Москве, через два часа в Варшаве, Франкфурте, Париже и Милане, а через три часа в Лондоне (а как же иначе, ведь им там скучно плыть в общем европейском потоке) и семь часов спустя в Нью-Йорке запустило петарды, наполнило свои бокалы этанолом, содержащимся в жидкостях с французскими названиями, и зажило новой надеждой. Новой, то есть под очередным номером. Недели две-три мы будем ошибаться, записывая 2007 вместо 2008, но уже через месяц вместо «Новый год» станем писать «новый год», но этот «новый» будет таким же новым, как случайно найденный в холодильнике среди баночек хрена и майонеза просроченный йогурт. Ставка по ипотечному кредиту, по всей вероятности, не изменится; мы снова начнем потихоньку покуривать втайне от всех, а к наступлению февраля придем к выводу, что покупка велосипеда, который должен был бы помочь похудеть, была не самой удачной из покупок. Бегать по улице в специально купленном спортивном костюме мы перестанем уже в ближайшую пятницу, решив, что вся эта беготня слишком опасное дело для наших суставов. Годовой абонемент в бассейн мы хорошенько запрячем в самое дальнее отделение бумажника, чтобы он не колол нам глаза, напоминая о потраченных впустую деньгах. В марте мы с нетерпением будем ожидать весну, по телевизору нам напомнят о том, что пора заполнять декларацию о доходах за прошлый год, который мы к тому времени уже успеем забыть; в мае нам предстоит первый уик-энд и первый гриль, в августе, после отпуска, надо будет купить детям школьные учебники и потихоньку начать присматривать новогодние подарки. Подарки на новый, 2009 год.

Несмотря на то что новый год — это всего лишь астрономическая условность и что опыт подсказывает нам, что все повторится по знакомой схеме и мы прекрасно забудемся в магии начала, в эту исключительную новогоднюю ночь нам все еще кажется, что начинается не только новый год, но что начинается буквально все. Мы устраиваем себе внутренний переучет, подсчитываем грехи, добрые дела, неисполнившиеся мечты и допущенные ошибки, исповедуемся перед самими собой, сами себе отпускаем грехи и даем обещание быть лучше. Главным образом для себя и наших близких. Очень новый год. Время обещаний и веры, что утром к полудню все начнется с «нова» более счастливым, более удачным образом. Довольно будет только подчиниться магии начала, установленного физиками и астрономами, обнулить счетчик и переписать список обетов и клятв. Я написал себе такой…



С новогодними пожеланиями,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне



Варшава, вечер



Януш,

вот уже несколько лет вечер, венчающий один год и начинающий другой, я провожу со своими родителями. Мы ужинаем, а потом, как и миллионы людей на планете, обмениваемся новогодними пожеланиями. Какими? Чтобы мы могли поздравить друг друга по крайней мере еще раз. Через год. Вот уже несколько лет я не чувствую потребности быть в эту ночь в компании людей, с которыми меня ничего не связывает, кроме необходимости присутствовать на новогоднем балу. А их в моей жизни было немало. Если порыться в памяти, можно вспомнить встречу Нового года… на лесной поляне в горах или в конюшне, где мне впервые было сделано предложение, или бал, на котором я, уже будучи женой, была в платье с неприлично глубоким декольте. На спине. Нет, оно не стало причиной развода, но он и так вскоре случился. Есть и другие воспоминания. Когда я была маленькой девочкой, я всегда с восторгом наблюдала за приготовлениями родителей к новогодним безумствам. Они были прекрасной парой, а мама, к удовольствию отца, носила декольте, о которых говорили, что они настолько глубокие, что не видно платья, которое на ней надето. Помню, я считала годы, которые отделяют меня от взрослой жизни, точнее, от первого новогоднего выхода в свет. Тогда я отмечала Новый год с бабушкой и дедушкой. Они когда-то тоже очень любили веселиться. Их с нами уже нет.

С Новым годом ассоциируется — и это вовсе не шутка или преувеличение — страх почти всех женщин провести эту ночь в одиночестве. Словно именно в эту ночь женщине обязательно нужно быть вместе с мужчиной. Не важно, что мужчина давно ее не любит, что завтра даже не посмотрит в ее сторону, потому что она, мягко говоря, ему надоела. Я так часто слышала от своих подруг: «Я сыта им по горло, но, если мы сейчас расстанемся, с кем я проведу новогоднюю ночь?» Невероятно, правда? Я почти уверена в том, что такая логика совершенно чужда мужчинам. Не знаю, что ты желаешь себе в новогоднюю ночь, но я всегда радуюсь тому новому, неизвестному и удивительному, что может преподнести жизнь. И не собираюсь с ней, с жизнью, в этом соревноваться. Я не навязываю судьбе собственные пожелания и планы, которые она, как самый лучший сценарист, и так выстроит по-своему.



С уважением,

М.



P. S. Кстати, что касается женщин, боящихся одиночества, то за океаном гораздо чаще говорят о замужних женщинах, имеющих за плечами многолетний брак и мечтающих о свободе так же, как наркоман мечтает о героине. Каждый день они жаждут иного сценария жизни и, словно в состоянии наркотического голода, ищут того, кто мог бы сделать его реальностью. Порой за любую цену.



Франкфурт-на-Майне, вторник, вечер, 1 января 2008



Малгося,

сменилась дата. Сегодня особенно, потому что сменились и цифры года. Вроде бы только условность, но чувствуешь себя как-то иначе. От позиции часто многое зависит…

Слушаю новогодний концерт оркестра Венской филармонии и смотрю на панораму Франкфурта. Но думаю о Торуни. Я сегодня должен там быть. Так мне подсказывал какой-то внутренний голос. Может, совесть, а может, генόм? Важные даты должны быть связаны с самыми важными местами. Но не всегда это удается связать. Для меня Торунь была и остается самым главным местом. И наверняка так будет до конца, где бы я ни жил. В Торуни я бываю редко, но это моя «малая родина», как говорят немцы. Я с ними не согласен. В который уж раз. И никакая не малая. А очень даже большая, самая большая.

Это необычный феномен, что люди больше всего привязываются к тем местам, которые каким-то таинственным образом географическими координатами обозначили их родители. Даже если мы не знаем этих координат, мы чувствуем, что это место наше. Впрочем, нечто подобное происходит и с другими приматами. Может, и не со всеми, но с шимпанзе наверняка происходит. Когда я читал недавно статью в «Current Biology» (февраль 2007 года) о привязанности к «малой родине» у шимпанзе, я подумал, что у меня с ними много общего. Самцы шимпанзе во взрослом возрасте остаются в пределах тех территорий, которые предпочитала их мать. Даже если их мать уже давно умерла. Это подтвердил своими многолетними исследованиями доктор Карсон Мюррей из университета в Сент-Поле (Миннесота, США). Вместе со своими коллегами он наблюдал группу из пятидесяти взрослых шимпанзе в Национальном парке Гомбе в Танзании в период между 2001 и 2004 годами. На огромном пространстве в несколько тысяч квадратных километров. Когда ученые определили район пребывания шимпанзе, то с удивлением обнаружили, что приматы оказались отнюдь не в самом выгодном с точки зрения размножения месте (а ведь именно это главное для сохранения вида). Вместо этого они решились остаться на тех территориях, которые знали по своей жизни с матерью в детстве и юности. Причем большинство из попавших в поле зрения шимпанзе потеряли матерей уже более двадцати лет назад. То есть получается, это не привязанность к матери. Во всяком случае, так подчеркивали на каждом шагу ученые из Миннесоты в своей статье. Главное здесь, считают они, привязанность к территории. Для меня — тоже, и моя территория называется Торунь.

У каждого есть свой Вифлеем, который он без колебаний называет, когда его спросят, откуда он. Оказывается, это черта, которую может воспитать в себе не только исключительно homo sapiens. Это нечто гораздо более глубинное…



Сердечный привет,

ЯЛВ, Франкфурт-на-Майне



Варшава, вечер



Януш,

я тоже, как и каждый год, слушала новогодний концерт из Вены и снова не могла понять, почему зал тамошней филармонии на экране телевизора кажется таким огромным. Когда я оказалась там впервые, то поразилась тому, насколько он мал. А великолепная техника венских филармонистов, безупречная в каждой музыкальное фразе, вместо того чтобы восхитить, разочаровала своей предсказуемостью. Возможно, поэтому оживление в зале вызвало появление дирижера, руководителя Бостонского оркестра, который споткнулся на лестнице. Наконец хоть немного жизненности и естественности, присущие ошибкам. Но это так, на полях.

Януш, ты пишешь, что в этот день должен быть в Торуни, потому что там твой дом, и это навсегда. Наверное, ты прав, но, с другой стороны, каждый из нас носит в себе ощущение дома и воспоминание о нем. Мы всегда помним о том, где и когда в нем зажигали свечи, запах стоявшего на столе супа из помидоров и когда в доме наступала тишина. Впрочем, недоразумения с партнерами возникали у нас и в связи с тем, что они никогда не зажигали свечей без повода, не любили суп из помидоров, предпочитая бульон, или как огня боялись домашней тишины. Итак, дом, который ты берешь с собой, выходя в мир, как узел, закинутый за спину, однажды придает тебе сил, помогая справиться с трудностями, в другой раз провоцирует эмоциональную стычку с миром. С другим мужчиной, с другой женщиной. А когда все начинает казаться бессмысленным, ты закрываешь глаза и переносишься в то место, которого уже нет. Находишь азимут и вновь бросаешь вызов… нереализованным мечтам.



С наилучшими пожеланиями

из моего варшавского дома,

в котором силен дух того, легницкого,

и слава богу…

М.



P. S. Я больше не пытаюсь убедить своего мужчину в том, что самая вкусная яичница получается на сливочном масле. Допускаю варианты. И vise versa[22]. Ты ведь читал «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт? В этой книге есть несколько дельных наблюдений, к примеру следующее: «Теперь, когда у тебя новый возлюбленный, ты стала совсем другим человеком. Когда-то ты выглядела как твой муж, теперь — как Дэвид. Ты даже одеваешься и говоришь, как он. Ты знаешь, что некоторые люди похожи на своих собак. Мне кажется, что ты всегда похожа на своих возлюбленных». А пошло бы мне сходство с моими «голденами» Кьянти и Орсо? Разве только если бы я была по очереди то блондинкой, то рыжей. Зато что за характер!



Франкфурт-на-Майне, четверг, ночь, 3 января 2008



Малгожата,

в радиусе двух километров (если за центр круга мы примем мою квартиру), в том районе, где я живу (Вестенд, Франкфурт), находится около тридцати ресторанов. И неудивительно, потому что здесь сосредоточились по большей части дирекции банков, страховых и консалтинговых компаний, проектные бюро или научные институты. В обеденный перерыв из небоскребов из стекла и бетона высыпают толпы людей, которых тоже надо накормить и напоить. Жителей вроде меня здесь не много, но большинство из них тоже едят не дома. Это одиночки или приезжие, которые поселились тут, чтобы было близко добираться до работы, а настоящие их дома и семьи остались в Гамбурге, Нюрнберге или Ганновере. Остановился здесь на время и я. В январе 2002 года. Но это совсем другая история.

Здесь можно найти рестораны, предлагающие кухни всего мира: итальянскую, скандинавскую, японскую, китайскую, монгольскую, индийскую, французскую, тайскую и даже английскую, что мне представляется исключительным событием, потому что у англичан, как мне кажется, есть какой-то мутирующий ген и они, по всей вероятности, не чувствуют вкуса. Думаю, что ходят туда исключительно англичане, и только из патриотизма или чтобы наконец услышать английский без акцента, по крайней мере без американского акцента. Есть здесь и неприметный, маленький, но всегда полный посетителей вьетнамский ресторан. Я довольно часто хожу туда, впрочем не всегда, чтобы поесть.

Хозяин ресторана Куать Тху Нгует, доктор наук, историк, закончивший Ханойский и Гейдельбергский университеты. Когда он убедился, что в Германии не горят желанием принять на работу вьетнамского историка, к тому же говорящего со странным акцентом, он вспомнил, что всегда умел хорошо готовить.

Он уже немолод. Примерно в моем возрасте, хотя выглядит как мой младший брат, родившийся, когда я уже был в выпускном классе. Маленького роста худощавый мужчина с выразительным шрамом на правой щеке. Куать Тху Нгует сидит в основном на высоком стуле за кассой и всегда улыбается. Касса рядом с баром. В первый раз, два года назад, когда я ждал места за столиком, я тоже сел за барную стойку. Завязался разговор. Куать Тху Нгует знает английский, но не использует его, мы всегда разговаривали по-немецки. Я заметил, что он никогда не вставляет в речь английские слова. Для Германии последних лет речь без англицизмов кажется даже странной. От него не услышишь даже «о\'кей». А с тех пор как я принес ему изданные во Вьетнаме переводы двух моих книг, я всегда могу прийти к нему в заведение без того, чтобы заранее заказывать столик. Для меня всегда найдется место. Может, потому, что я вот уже два года не сажусь ни за один столик. Я прихожу туда, чтобы, сидя за барной стойкой, под итальянское вино вести беседу с Куать Тху Нгуетом.

Бернд Грайнер, немецкий профессор истории из Гамбурга, издал в 2007 году потрясающую книгу под названием «Война без фронтов» {нем. Krieg ohne Fronten, Hamburger Editions, Hamburg, 2007). Я закончил ее читать несколько дней назад, под утро. Я подумал, что теперь эмоции от прочитанного поутихли и я могу прийти в бар к Куать Тху Нгуету со своими новогодними поздравлениями и выпить с ним вина. И поговорить. Он прочитал книгу задолго до ее появления на рынке. Грайнер лично попросил его написать рецензию на книгу. Куать Тху Нгует дал вежливый отказ, мотивировав его тем, что не хотел бы писать о том, что пережил сам лично, потому что был бы необъективным. Рецензии должны быть объективными, а его рецензия таковой быть не может. Если бы на месте Грайнера был я, то счел бы такой ответ лучшей рецензией, какую только может получить книга.

Куать Тху Нгует родился во вьетнамской деревушке Ми-Лай[23]. И в начале февраля 1968 года ему было неполных 14 лет. Грайнер описывает — холодно, без эмоций, приводя только факты, — резню в Ми-Лай в феврале 1968 года. Он ссылается на показания американского солдата, данные перед комиссией конгресса США. В течение нескольких минут автоматы М-16 превратили Ми-Лай в кровавое месиво. Пули прошивали и женщин с маленькими детьми на руках, и мужчин, на коленях молящих о пощаде, и стариков, которых американские солдаты вытаскивали из ям, сделанных в земляном полу хижин и прикрытых циновками. Сначала они расправлялись со стариками, а потом зажигалками «Zippo» поджигали хижины. От тех же самых зажигалок вечером прикуривали сигареты.