Пожиратель Крови едва не поперхнулся. А второй раз он чуть не поперхнулся, когда завтрак ему принесла очаровательная юная девушка моих лет, а чашку с пенистым шоколадом подала еще более юная особа с серебристой, похожей на росчерк молнии прядью в угольно-черных волосах.

– Да что такое здесь случилось? – недоумевал Пожиратель Крови. – Мы заснули в задрипанной дыре, принадлежащей жирному ублюдку...

– И за ночь, – подхватил не менее изумленный Коцатль, – Микстли превратил ее в храм, полный богинь.

Наша компания осталась в гостинице на вторую ночь, и когда все стихло, Джай Беле проскользнула в мою комнату. Лучившаяся новообретенным счастьем, она казалась еще прекрасней, а наши объятия, на сей раз не связанные ни с нуждой, ни с отчаянием, ничем не отличались от акта истинной и взаимной любви.

Когда я и мои спутники ранним утром следующего дня взвалили на плечи свои тюки, все три хозяйки по очереди – и Джай Беле, и обе ее дочери – покрыли мое лицо влажными от слез поцелуями, сопровождая их словами сердечной благодарности. И я долго еще оглядывался, пока постоялый двор не пропал окончательно из виду, затерявшись среди множества других строений.

Я понятия не имел, когда смогу вернуться в эти края, но твердо знал, что заронил в стране сапотеков такие семена, что никогда уже не буду для этих людей, как и они для меня, чужим. Но вот чего я тогда не знал и чего даже не мог представить, так это того, какие удивительные плоды, плоды радости и горя, обретения и потерь, произрастут впоследствии из этих семян. Немало времени прошло до того дня, как мне довелось отведать первый из этих плодов, еще больше до того, как все они достигли зрелости, одного же из них я та и не вкусил целиком, добравшись только до горькой сердцевины.

* * *

Как вы знаете, почтенные братья, землю, именуемую ныне Новой Испанией, с обеих сторон омывает великое море, которое простирается от побережья до горизонта. Поскольку оба морских побережья лежат почти прямо к западу и: востоку от Теночтитлана, мы, мешикатль, называем их Boсточным и Западным океанами. Но вблизи Теуантепека caм массив земли изгибается к востоку, и там эти воды называются Северным и Южным океанами, разделенными небольшой полоской суши узеньким перешейком. Правда, слово «узенький» в данном случае не означает, что человек может стоять между океанами и плевать в тот, в который ему заблагорассудится. В самом узком месте ширина перешейка составит примерно пятьдесят долгих прогонов, что соответствует десяти дням пути. Правда, пути не особо утомительного, ибо он пролегает по равнине.

Однако в тот раз мы не пересекали перешеек от одного побережья к другому, а двигались на восток, через долины, невесть за что прозванные Холмом Ягуара. Южный океан при этом все время находился не так уж и далеко, по правую руку от нас, хотя с тропы виден не был. Близость моря сказывалась в том, что над нашими головами чаще парили чайки, чем стервятники. Если не считать царившего в этих низинах гнетущего зноя, наш путь был легким, даже однообразным. Смотреть, кроме пожухлой травы да чахлого серого кустарника, было не на что, зато не встречалось и препятствий. Свежую дичь – кроликов, броненосцев и игуан – удавалось добывать без труда, а погода вполне подходила для ночных стоянок. Поэтому мы ни разу не заночевали ни в одной из деревень племени миксе, по землям которого проходили.

У меня были все основания спешить к цели нашего путешествия, землям майя, где я собирался наконец начать обменивать наши товары на более ценные, чтобы сбыть их потом в Теночтитлане. Конечно, мои партнеры знали, что я потратился в стране сапотеков, но я не посвящал их в подробности и не сообщал, сколько чего израсходовал. До сих пор мне удалось совершить, да и то уже давно, только одну выгодную сделку: продать раба Четвертого его же собственной родне. Две сделки, заключенные после этого – покупка гобелена Чимальи ради сладкой мести и выкуп постоялого двора в порыве благородства, – обогащения явно не сулили. Неудивительно, что меня не слишком тянуло распространяться на сей счет: пока я отнюдь не показал себя настоящим, ловким и сообразительным, почтека.

После нескольких дней быстрого, легкого пути по серовато-коричневым равнинам мы увидели, как слева от нас начинает подниматься бледная голубизна гор. По мере приближения горы вздымались все выше, одновременно меняя цвет с голубоватого на темно-зеленый. Скоро дорога снова пошла на подъем, но на сей раз уже сквозь густую поросль пиний, кедров и можжевельника. Нам стали попадаться кресты, издавна почитавшиеся как священные символы некоторыми народами дальнего юга.

Да, мои господа, с виду их крест практически ничем не отличался от вашего, христианского. Как и ваш, этот крест чуть длиннее в высоту, чем в ширину; единственное различие заключалось в том, что верхушка и боковины его имели по концам утолщение, вроде листа клевера. Эти народы чтили крест, ибо полагали, что в нем зримо воплощалось мироустройство: четыре стороны света и центр. Всякий раз, встретив в безлюдной местности крест высотой до пояса, мы знали, что он не требует: «Поклонитесь!», но призывает нас: «Возрадуйтесь!», ибо помимо всего прочего означает, что где-то рядом есть источник свежей пресной воды.

Горы вздымались все выше и круче, пока не стали совсем уж труднопреодолимыми. Но мы к тому времени были опытными скалолазами, которых ничего не пугало, если не считать того, что вместо обычной для таких высот прохлады нам пришлось столкнуться с лютой стужей. Хотя мы и забрели далеко на юг, стояла середина зимы, и в тот год бог Тацитль, покровитель самых коротких дней в году, отнесся к нам исключительно сурово.

Мы натянули всю одежду, какая только у нас была, а ноги под сандалиями обмотали тряпками, однако колючие обсидиановые ветра продували нас насквозь, а на самых высоких участках еще швыряли нам в лица жесткий, кусачий снег. Хорошо еще, что по пути то и дело попадались пинии: мы собирали смолу, вываривали ее, чтобы она не была такой едкой, и получали клейкую черную окситль, водоотталкивающую и прекрасно защищавшую от холода. Потом мы раздевались донага, обмазывали все тело окситль и снова закутывались в свои одежки. Из-за этой смолы наши тела и лица, за исключением участков вокруг глаз и губ, были черны, как у слепого бога Итцколикуи.

Путь наш пролегал через страну чиапа. Когда мы начали натыкаться на их разбросанные здесь и там горные селения, оказалось, что местные жители взирают на нас не без некоторого удивления, ибо сами чиапа не используют черный окситль. Обычным средством защиты от холода у них служит жир ягуара, кугуара или тапира. Другое дело, что эти люди от природы были едва ли не такими же темными, как мы, вымазавшись смолой. Конечно, кожа их не была совсем уж черной, но имела самый темный оттенок какао, какой мне случалось видеть среди племен Сего Мира. Согласно их собственному преданию, предки чиапа явились откуда-то с далекого юга, и цвет их кожи, похоже, подтверждал эту легенду. Видимо, чиапа унаследовали его от давних пращуров, которых опаляло куда более жаркое солнце.

Мы сами дорого заплатили бы за то, чтобы нас хотя бы коснулись несущие живительное тепло лучи, но об этом даже не приходилось мечтать. Когда наш путь пролегал по укрытым от ветра низинам, мы просто в отупении брели вперед, поеживаясь от холода, но на перевалах, проходивших по расщелинам, нам приходилось сталкиваться с резким, пробиравшим до костей ветром. Если же перевала как такового не было и нам приходилось карабкаться до самого гребня, то там, наверху, вдобавок к жгучему ветру мы еще то утопали в снегу, то скользили по раскисающей под ногами слякоти. Нелегко приходилось всем, но раба Десятого помимо всех этих бед еще и поразил какой-то недуг.

Он ни на что не жаловался и никогда не отставал, поэтому мы даже не подозревали, что он плохо себя чувствует, пока однажды утром бедолага, словно получив в спину толчок тяжеленной длани, не упал на колени под тяжестью своего вьюка.

Не желая поддаваться слабости, он попытался подняться, но не смог и рухнул ничком, растянувшись во весь рост. Бросившись к нему, мы развязали лямки, освободили Десятого от тяжести вьюка, перевернули на спину, и тут выяснилось, что у него жар. Да такой сильный, что окситль, которым было смазано все его тело, превратился в сухую корку. Коцатль заботливо спросил раба, что именно у него болит. Тот отвечал, что голова его словно расколота ударом макуауитля, тело как будто в огне, а каждый сустав ломит, но в остальном с ним все в порядке.

Я поинтересовался, не ел ли он что-нибудь необычное и не укусила ли его какая-либо ядовитая тварь, но в ответ услышал, что питался Десятый вместе со всеми нами, а единственным, кто его укусил, был всего-навсего безобидный кролик. Восемь дней назад Десятый попытался поймать зверька, чтобы сделать посытнее нашу вечернюю похлебку, и совсем было уже его сцапал, но тот тяпнул охотника за руку и вырвался на свободу. Раб показал мне отметину от укуса, но тут же откатился от меня, и его вырвало.

И мне, и Коцатлю, и Пожирателю Крови было особенно жаль, что это несчастье приключилось именно с Десятым – самым неутомимым, бодрым, жизнерадостным и безотказным из всех наших рабов. Он храбро вел себя в истории с разбойниками, всегда сам вызывался на самую трудную работу, был наиболее сильным среди носильщиков, не считая верзилы Четвертого (после того как последнего выкупили родные, Десятый нес самый тяжелый вьюк). Я уж молчу о вонючей заскорузлой шкуре, которую Пожиратель Крови ни в какую не хотел выбрасывать.

Мы устроили привал и отдыхали до тех пор, пока Десятый сам, первым, не поднялся на ноги. Я потрогал его лоб: лихорадка, похоже, отступила.

– Слушай, – промолвил я, присматриваясь к темно-коричневому лицу раба, – до меня только сейчас дошло. Ты ведь здешний, верно? Чиапа?

– Да, хозяин, – ответил он слабым голосом. – Я родом из нашей столицы, города Чиапан. Вот почему мне хочется попасть туда поскорее. Я надеюсь, что вы будете так добры, что продадите меня родным.

С этими словами он взвалил тюк на плечи, закрепил на лбу лямку, и мы все продолжили путь. К вечеру, однако, беднягу стало шатать так сильно, что на него жалко было смотреть. Несмотря на это, Десятый старался выдерживать темп и отказывался от всех предложений сделать привал или облегчить его ношу. Он ни в какую не соглашался снять тюк, пока мы не нашли укрытую от ветра и помеченную указывавшим на близость родника крестом долину, где и разбили лагерь.

– Мы уже давненько не охотились, да и собаки все съедены, – сказал Пожиратель Крови. – А между тем Десятому необходима питательная свежая пища, а не пустые бобы да кашица атоли. Пусть-ка Третий и Шестой займутся высеканием огня: глядишь, разожгут костер как раз к тому времени, когда я что-нибудь добуду.

Найдя гибкий зеленый ивовый прут, он согнул его в петлю, привязал к ней кусок протертой почти до дыр ткани и с этим подобием сачка отправился попытать счастья к ручью. Вернулся старый воин довольно скоро и со словами: «Они были такими вялыми от холода, что и Коцатль сумел бы их поймать» – вывалил целую кучу серебристых рыбешек. Каждая, правда, была не длиннее пяди и не толще пальца, но зато их было так много, что вполне хватило бы наполнить котел. Другое дело, что я усомнился, стоит ли вообще варить эту рыбешку в нашем котле, о чем и не преминул сообщить Пожирателю Крови.

Тот жестом отмел мои возражения.

– Ну мелочь, и что с того? Пусть некрасивая, зато вкусная.

– Это не настоящая рыба! – пожаловался Коцатль. – У каждой рыбины по четыре глаза!

– Да, это непростые рыбешки, очень хитрые. Скользят по самой поверхности воды и одновременно высматривают верхней парой глаз насекомых, а нижней – всяких донных рачков. Удивительная жизнеспособность! Надеюсь, они поделятся ею с нашим беднягой Десятым.

Однако, похоже, ужин из свежей рыбы только отнял у нашего больного сон, который был ему так необходим. Я сам просыпался той ночью несколько раз и слышал, как он беспокойно ворочался, кашлял, сплевывал и бессвязно бормотал. Пару раз мне удалось разобрать какое-то странное слово – «бинкицака» или что-то в этом роде.

Утром я отвел Пожирателя Крови в сторонку и поинтересовался, не знает ли он, что это может означать.

– Это как раз одно из немногих иностранных слов, которые я знаю, – сказал он гордо, словно оказывая тем самым чужому наречию великую честь. – Бинкицака – это полулюди-полуживотные, обитающие высоко в горах. Мне рассказывали, что так называются безобразные и злобные отпрыски женщин, имевших противоестественные сношения с ягуарами, обезьянами или другим зверьем. Если вдруг в ясную погоду в горах слышится что-то похожее на гром, считается, что это бинкицака вытворяют свои каверзы. Наверняка на самом деле это просто грохот оползней или камнепадов, но ты же знаешь, насколько невежественны здешние варвары. А почему ты спросил? Слышал странные звуки?

– Нет, просто это слово выкрикивал Десятый во сне. Бредил, наверное. Боюсь, он болен серьезней, чем мы предполагали.

Так что в этот день мы, невзирая на протесты больного, отобрали у него весь груз и распределили между собой, оставив Десятому только львиную шкуру. Без ноши он шел бойко, не отставая, однако я видел, что время от времени беднягу пробирал озноб и он судорожно пытался замотать старую, стоявшую колом шкуру поверх всех тех одежд, в которые уже был закутан. Потом озноб отпускал Десятого, сменяясь лихорадочным жаром, и тогда он распахивал одежду, подставляя грудь холодному горному воздуху. Дыхание больного сопровождалось хриплым бульканьем, а во время частых приступов кашля он отхаркивал вонючую мокроту. Между тем мы взобрались на очередную гору, но, оказавшись на вершине, неожиданно обнаружили, что дальше пути нет. Мы находились на краю огромного, простиравшегося так далеко на юг и на север, что края его терялись из виду, каньона с самыми крутыми стенами, какие мне приходилось видеть. Создавалось впечатление, будто какой-то разъяренный бог, размахнувшись изо всей своей божественной силы, обрушил с неба на горы свой макуауитль. То было захватывающее дух зрелище – впечатляюще прекрасное и одновременно пугающее. Хотя на вершине, где мы стояли, дул холодный ветер, в каньон он, очевидно, не проникал, ибо ближние, почти отвесные скалы казались покрытыми ковром из цветов. На самом деле то были цветущие деревья, кустарники и горные луга. Сверху, с такого расстояния, далекая река выглядела серебристой нитью.

Не отважившись на головокружительный спуск навстречу всему этому великолепию, мы двинулись по ободу каньона на юг. Постепенно тропинка пошла под уклон и вечером вывела нас к той самой серебристой нити, оказавшейся полноводной, в добрых сто человеческих шагов шириной рекой. Впоследствии я узнал, что это была Сачьяпа – самая широкая, глубокая и быстрая река Сего Мира. Да и каньон, прорезанный сквозь горы Чиапа, является единственным в своем роде: он имеет пять долгих прогонов в длину, а в самом глубоком месте – почти половину долгого прогона в глубину.

По прошествии некоторого времени мы спустились на плато, где ветер был не столь резок, а воздух куда теплее, и добрались до убогой деревеньки, никак не соответствовавшей своему звучному названию Тоцтлан. Из угощения нам смогли предложить лишь вареную сову, такую гадость, что меня и сейчас мутит при одном только воспоминании. Зато в Тоцтлане имелась хижина, достаточно большая, чтобы мы все впервые за несколько ночей смогли заночевать под крышей, а среди местных жителей нашелся знахарь.

– Я всего лишь травник, – виновато сказал он на ломаном науатлъ, осмотрев Десятого. – В моих силах было лишь дать больному снадобье для прочистки желудка. Но завтра вы доберетесь до Чиапана и там найдете много известных «прощупывателей пульса».

Я понятия не имел, кто такие эти «прощупыватели» и чем они, собственно говоря, известны, но мне оставалось лишь надеяться, что от них будет больше толку, чем от деревенского травника. До Чиапана Десятый не дошел: ноги его подкосились, и дальше нам пришлось по очереди тащить беднягу на той самой кугуаровой шкуре, которую он так долго нес. Все это время больной корчился в судорогах и в перерывах между приступами кашля жаловался на то, что несколько бинкицака оседлали его грудь и не дают дышать.

– А одна из этих тварей вдобавок еще и гложет меня, – простонал он. – Видите?

Десятый протянул руку, показывая то самое место, куда его тяпнул безобидный кролик, но крохотная ранка почему-то за прошедшее время не только не затянулась, но превратилась в нагноившуюся язву. Мы, разумеется, пытались объяснить страдальцу, что никто на нем не сидит, а дышится ему тяжело из-за того, что в горах разреженный воздух. Нам и самим было трудновато дышать, поэтому приходилось часто меняться. Тащить носилки долго ни у кого не было сил.

Чиапан, о котором так много говорилось, с виду ничуть не походил не только на столицу, но вообще на город: всего лишь очередная, расположенная на берегу притока реки Сачьяпы деревня, разве что малость побольше прочих. Правда, здесь помимо обычных лачуг из жердей имелись несколько бревенчатых строений и даже осыпающиеся остатки двух старых пирамид.

Наш маленький отряд вступил в Чиапан, шатаясь от усталости и призывая целителя. Доброжелательный прохожий, с сочувствием отнесшийся к нашим настойчивым призывам, остановился и, едва бросив взгляд на Десятого, воскликнул: «Макобу!» Затем он выкрикнул на своем языке что-то такое, отчего двое или трое других прохожих мигом сорвались с места, а сам, жестом поманив нас за собой, рысцой устремился к жилищу лекаря, который, как мы поняли по другим жестам, немного владел языком науатлъ.

К тому времени, когда мы туда добрались, нас уже сопровождала целая толпа возбужденно тараторивших местных жителей. По-видимому, у чиапа в отличие от мешикатль совершенно не было индивидуальных имен: они, как и вы, испанцы, использовали родовое имя, остающееся неизменным у всех поколений одной и той же семьи. Раб, которого мы прозвали Десятым, происходил из семьи Макобу из Чиапана; прохожий, узнав его, сообщил другим, а уж те поспешили оповестить близких о нежданном возвращении пропавшего родича.

К сожалению, Десятый был сейчас не в состоянии узнать хоть кого-нибудь из других членов семьи Макобу, которые окружили нас, а лекарь (хотя явно довольный тем, что у его двери собралась такая шумная толпа) не мог запустить внутрь всех желающих. Когда мы четверо положили больного на земляной пол, немолодой целитель приказал, чтобы в хижине не осталось никого, кроме его самого, старой карги – его жены, являвшейся одновременно и его помощницей, самого недужного и меня. Мне он намеревался в процессе лечения объяснить, в чем оно заключается. Представившись как целитель Мааш, он на ломаном науатлъ изложил мне суть своего лечебного метода.

Держа в руке запястье Десятого (он же Макобу), лекарь одно за другим выкрикивал имена божеств, как добрых, так и злых, почитаемых в стране чиапа. Он объяснил мне, что якобы сердце больного при упоминании имени того бога, который наслал на него недуг, начинает биться сильнее, пульс учащается, и становится ясно, какому богу необходимо принести жертву, чтобы снять порчу. Ну а заодно и какие снадобья использовать для лечения.

Представьте картину: Десятый, исхудавший, с закрытыми глазами, неподвижно лежал навзничь на шкуре кугуара, в то время как старый целитель держал больного за запястье, наклонившись над ним и выкрикивая тому в ухо:

– Какал, светлый бог!

После паузы, необходимой, чтобы проверить пульс, следовало:

– Титик, темный бог!

Кого только целитель не называл: тут были и Антун, бог жизни, и Хачьяком, бог могущества, и Tea, богиня любви, и множество других богов и богинь чиапа, имен которых я не запомнил. Однако в конце концов абсолютно измотанный старик выпрямился и, признавая неудачу, сказал:

– Пульс настолько слаб, что я не смог заметить, чтобы он откликнулся на какое-либо имя.

И тут Десятый, не открывая глаз, прохрипел:

– Меня укусил бинкицака.

– Вот оно что! – воскликнул, приободрившись, лекарь Мааш. – Мне и в голову не приходило, что это кто-то из низших духов. А ведь верно, вот и рана. След укуса.

– Прошу прощения, господин целитель, – осмелился подать голос я. – Это был никакой не бинкицака. Его укусил кролик.

Врач поднял голову и посмотрел на меня с презрением.

– Молодой человек, я держал больного за запястье, когда он произнес слово «бинкицака», и мне ли не распознать, как изменился при этом пульс. Женщина!

Я удивленно моргнул, но целитель, как оказалось, обращался к своей жене. Они поговорили на своем языке, после чего лекарь объяснил мне, что у него возникла необходимость посоветоваться со специалистом по низшим духам, так что он посылает жену за лекарем Каме.

Старуха торопливо вышла из хижины, расталкивая локтями столпившихся вокруг зевак, любопытно вытягивавших шеи, и очень скоро к нам присоединился еще один пожилой «прощупыватель пульса». Целители Каме и Мааш совещались и что-то бормотали, потом по очереди держали вялую руку Десятого за запястье, громко выкрикивая ему в ухо: «Бинкицака!», снова обменивались мнениями. Наконец они согласно кивнули друг другу, и лекарь Каме отдал очередное распоряжение старухе. Она снова поспешно удалилась, а целитель Мааш, обращаясь ко мне, сказал:

– Бинкицака по своей природе наполовину звери, а потому не понимают смысла ритуалов, и умилостивить такую тварь жертвоприношением невозможно. А поскольку случай не терпит отлагательства, мы с моим товарищем по ремеслу решились на крайнюю меру – выжигание недуга. Мы послали за Плитой Солнца, самым священным сокровищем нашего народа.

Жена целителя вернулась в сопровождении двух мужчин, которые несли квадратную каменную плиту, на первый взгляд самую обычную. Но потом я увидел, что сверху на ней имелась жадеитовая инкрустация в форме креста. Да, изображение было очень похоже на ваш христианский символ.

Крест делил камень на четыре части, в каждой из которых было просверлено сквозное отверстие со вставленным в него куском чипилотль, то есть кварца. Но обратите внимание, мои господа, это очень важно для понимания дальнейшего: каждый из этих кристаллов был отшлифован и отполирован так, что с обеих сторон над каждым сквозным отверстием выступала гладкая выпуклость в форме закругленной морской раковины.

Пока двое мужчин держали Плиту Солнца над обессиленным больным, старуха палкой проделала в соломенной крыше несколько дыр, впустив в помещение солнечные лучи, один из которых упал прямо на страдальца. Два лекаря подтянули шкуру кугуара, чтобы придать ей нужное положение относительно луча и Плиты Солнца, после чего произошло нечто необыкновенное. Я подался вперед, чтобы рассмотреть все получше. Следуя указаниям целителей, два человека, державшие тяжелую каменную плиту, наклонили ее так, чтобы солнце светило сквозь один из вставленных в отверстия кристаллов, и направили круглое светящееся пятнышко на руку больного, прямо на язву. Потом, перемещая камень взад-вперед, но удерживая при этом луч в кристалле, они добились такой силы света, что круглое пятно превратилось в крохотную яркую точку, нацеленную прямо на болячку. Два целителя удерживали неподвижно вялую руку, а два их помощника – на одном месте точку света, и – хотите верьте, хотите нет – над безобразной язвой вдруг поднялась струйка дыма. В следующий момент послышалось шипение и появился почти неразличимый в столь ярком свете язычок пламени. Лекари принялись шевелить рукой больного таким образом, чтобы сотворенное солнцем пламя гуляло по всей язве.

Потом один из них что-то промолвил, и люди, державшие камень, вынесли его из хижины. Старуха начала метлой поправлять солому на кровле, а лекарь Мааш сделал мне знак наклониться и посмотреть. Язва полностью и чисто прижглась, как будто это было сделано с помощью раскаленного медного прута. Я поздравил двух лекарей – искренне, поскольку ничего подобного никогда раньше не видел. И порадовался, что Десятый, видимо, не почувствовал боли, поскольку за все время процедуры не издал ни звука. Однако причина оказалась в другом.

– Как ни печально, но наши усилия были напрасны, – пояснил лекарь Мааш. – Больной умер. Возможно, мы спасли бы его, скажи ты нам вовремя про бинкицака, тогда не пришлось бы тратить столько времени на обращение к богам. – Тон его, это чувствовалось даже несмотря на то, что он плохо говорил на науатлъ, был в высшей степени язвительным. – Все вы одинаковы, когда требуется лечение: упрямо умалчиваете о самых важных симптомах. Считаете, что врач должен сперва догадаться о недуге, а уж потом лечить его, а то, мол, и платить ему не за что.

– Я буду рад заплатить за твое лечение, господин целитель, – промолвил я с не меньшей язвительностью, – только будь уж так добр, скажи мне, что же ты вылечил?

Наш обмен любезностями прервала маленькая сморщенная темнокожая женщина, которая, проскользнув в хижину, робко произнесла что-то на местном языке. Лекарь Мааш раздраженно перевел:

– Она предлагает заплатить за лечение сама, если ты согласишься продать ей тело вместо того, чтобы его съесть, как вы, мешикатль, обычно делаете с умершими рабами. Эта женщина – его мать.

Я скрипнул зубами и сказал:

– Пожалуйста, объясни ей, что мы, мешикатль, никогда такого не делаем. И я бесплатно отдам ей тело ее сына. Мне очень жаль, что мы не могли вернуть его родным живым.

Когда мои слова были переведены, удрученное горем лицо женщины слегка прояснилось. Потом она задала еще один вопрос.

– По нашему обычаю, – объяснил целитель, – покойника принято хоронить на том ложе, на котором он умер. Мать хотела бы купить у тебя эту вонючую шкуру горного льва.

– Она и так принадлежит ей, – зачем-то солгал я. – Это ее сын убил кугуара.

И тут я заставил целителя отработать вознаграждение: ему пришлось переводить мой подробнейший рассказ об охоте, вполне правдивый, если не считать одной маленькой детали – вместо Пожирателя Крови главным героем этой истории я сделал умершего раба, представив дело таким образом, будто Десятый отважно спас мне жизнь, рискуя своей собственной. К концу рассказа лицо бедной женщины светилось материнской гордостью.

Она сказала что-то еще, и по-прежнему пребывавший в дурном настроении лекарь перевел:

– Эта женщина говорит, что если ее сын был так предан молодому господину, то наверняка и ты сам хороший и достойный человек. Макобу перед тобой в вечном долгу.

Тут мать позвала еще четырех человек, поджидавших снаружи, скорее всего родственников Макобу, и они унесли Десятого на проклятой шкуре, от которой ему не суждено было избавиться даже после смерти. Я покинул хижину вслед за ними и обнаружил, что мои друзья подслушивали наш разговор. Коцатль шмыгал носом, а Пожиратель Крови саркастически заметил:

– Слов нет, все это было весьма благородно. Но не приходило ли тебе в голову, мой добрый молодой господин, что эта наша так называемая торговая экспедиция пока приносит ее участникам одни лишь убытки вместо прибыли?

– Мы только что приобрели друзей, – ответил я.



И это была правда. Семья Макобу, кстати весьма многочисленная, настояла на том, чтобы мы были их гостями во время нашего пребывания в Чиапане, и не скупилась на гостеприимство и похвалы. Чего бы мы ни пожелали, все предоставлялось нам бесплатно, как бесплатно отдал я родственникам тело умершего раба. Я думаю, что Пожиратель Крови, приняв ванну и хорошенько перекусив, первым делом попросил, чтобы ему оказала внимание одна из симпатичных кузин Десятого. Ко мне, во всяком случае, приставили весьма услужливую миловидную девушку. Но я в отличие от старого вояки попросил, чтобы Макобу нашли мне какого-нибудь жителя Чиапана, хорошо владеющего науатлъ. А когда такого человека привели, первое, о чем я спросил его, было:

– Скажи, а можно ли использовать кварцевые кристаллы вроде тех, что вставлены в Плиту Солнца, для разведения огня? Вместо того, чтобы добывать его трением?

– Ну конечно, – сказал он, удивившись моему вопросу. – Мы всегда использовали кристаллы именно для этой цели. Я не имею в виду те, что находятся в Плите Солнца, они служат исключительно для церемониальных целей. Может быть, ты заметил, что там они величиной с кулак? Прозрачные кристаллы такого размера встречаются в природе настолько редко, что жрецы, понятное дело, забирают их себе и объявляют священными. Но для разжигания огня годится любой осколок, нужно лишь придать ему надлежащую форму и отполировать. – С этими словами чиапа полез под накидку и достал из пояса своей набедренной повязки кристалл точно такой же формы, похожий на выпуклую с обеих сторон морскую раковину, но величиной не превышавший ноготь большого пальца. – Вряд ли стоит говорить, молодой господин, что разжечь огонь при помощи такого кристалла можно, только когда бог Какал направляет сквозь него свой солнечный луч. Но даже ночью у кристалла есть второе применение – можно пристально рассматривать сквозь него мелкие предметы. Хочешь попробовать?

Он объяснил мне, что кристалл следует поместить на нужном расстоянии между глазом и рассматриваемым предметом (им служила вышивка на кайме моей накидки), и я чуть было не подскочил, когда узор перед моими глазами увеличился, да настолько, что мне не составляло труда различать отдельные окрашенные нити.

– И откуда вы берете эти штуковины? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос не звучал слишком уж заинтересованно.

– Кварца в наших горах сколько угодно, – откровенно признался чиапа. – Если кому-то посчастливится наткнуться на хороший прозрачный кусочек, он приберегает его, а потом привозит сюда, в Чиапан. Здесь живет семья Ксибалба, и только они знают секрет превращения грубого камня в эти полезные кристаллы и передают его из поколения в поколение.



– О, это не особо важный секрет, – сказал нынешний мастер Ксибалба. – Не то что знание магии или умение прорицать будущее.

Я пришел к нему в сопровождении переводчика, который нас и познакомил. Похоже, знаток зажигательных кристаллов действительно не видел в своем ремесле ничего особенного.

– Тут главное знать, как придать камню соответствующие изгибы, а потом просто запастись терпением, чтобы шлифовать да полировать каждый кристалл именно таким образом.

Я постарался сказать как можно равнодушней:

– Странно, что у нас в Теночтитлане никто из ремесленников до сих пор не догадался этим заняться.

На это переводчик заметил, что вряд ли кто-нибудь из мешикатль видел раньше Плиту Солнца, а потом перевел следующее замечание мастера Ксибалбы:

– Я сказал, молодой господин, что изготовление кристаллов – это не такой уж важный секрет, но вовсе не говорил, что этим может заняться кто угодно. Скопировать такой кристалл не так-то просто. Нужно, к примеру, знать, как правильно держать камень при огранке. Первым этому научился не кто иной, как мой давний предок Ксибалба.

Мастер произнес это с гордостью, и стало понятно, что пусть этот человек и не считает свое ремесло особенно важным, но фамильного секрета он не раскроет никому, кроме своих потомков. Это меня полностью устраивало: пусть Ксибалба остаются единственными хранителями тайны изготовления кристаллов, а я закуплю их в достаточном количестве.

И словно бы между прочим, не выказывая особого интереса, я пробормотал:

– Хм, думаю... Да, пожалуй, я мог бы продать некоторое количество этих забавных диковинок в Теночтитлане или в Тескоко. Вряд ли они, конечно, могут хоть на что-то сгодиться... разве что писцам, имеющим дело со сложными, мелкими деталями словесных символов...

Когда мои слова перевели мастеру, его глаза лукаво блеснули.

– Ну и сколько этих «забавных диковинок» может понадобиться молодому господину, не уверенному в том, что они хоть на что-то сгодятся?

Я тоже ухмыльнулся и отбросил притворство.

– Это зависит от того, сколько ты сможешь их предложить и за какую цену.

– Вот посмотри, это весь запас рабочего материала, которым я на сегодня располагаю.

Он махнул рукой, указывая на стену своей мастерской, от пола до потолка сплошь состоявшую из полок, на которых были разложены завернутые в хлопковые тряпицы необработанные кристаллы кварца. Все они от природы имели шестигранную форму, но различались по величине – от сустава пальца и до небольшого маисового початка.

– Теперь взгляни, сколько я заплатил за весь этот материал, – продолжил ремесленник, подавая мне бумагу с многочисленными столбцами цифр и символов. – Пока я производил в уме вычисления, он добавил: – Из этих запасов я могу изготовить шесть раз по двадцать обработанных кристаллов различных размеров.

– И сколько времени на это уйдет? – осведомился я.

– Один месяц.

– Всего двадцать дней? А я-то думал, что столько потребуется на обработку одного кристалла.

– Мы, Ксибалба, совершенствовали свое мастерство не одну вязанку лет. Кроме того, мне помогают семеро сыновей-подмастерьев. У меня есть еще и пять дочерей, но женщинам запрещено прикасаться к необработанным камням.

– Шесть раз по двадцать кристаллов, – вслух размышлял я. Кстати, такая система счета применялась только в провинции. – И сколько бы ты запросил за работу?

– Ты ведь уже видел цифру, – сказал он, указав на бумагу.

– Наверное, я что-то не так понял, – в недоумении обратился я к переводчику. – Разве он не сказал, что эту сумму сам заплатил за необработанные камни?

Переводчик кивнул, и я вновь сказал мастеру:

– Но в этом нет никакого смысла. Даже уличный торговец тортильями просит за выпечку больше, чем сам заплатил за маис.

И ремесленник, и переводчик в ответ лишь снисходительно улыбнулись и покачали головами.

– Мастер Ксибалба, – не унимался я, – я не против того, чтобы поторговаться, но не собираюсь воровать. Честно скажу, я готов заплатить тебе в восемь раз больше первоначальной цены, буду рад заплатить вшестеро больше и счастлив – заплатить вчетверо.

– Увы, мне придется тебе отказать.

– Во имя всех ваших богов, но почему?

– Ты был другом Макобу. Стало быть, ты – друг всех чиапа, в том числе и Ксибалба. И пожалуйста, не возражай. Иди, спокойно отдыхай, гости у нас в свое удовольствие, а я пока займусь делом. Возвращайся через месяц, обработанные кристаллы будут тебя ждать.



– Получается, что мы уже нажили целое состояние?! – возликовал Пожиратель Крови, вертя в руках образчик кристалла, который подарил мне мастер. – Дальше нам и идти-то незачем. Клянусь великим Уицилопочтли, дома ты сможешь продать эти штуковины за любую цену, какую запросишь!

– Очень может быть, – сказал я. – Но кристаллы нужно ждать еще месяц, а у нас полно товаров, которые можно тем временем продать. К тому же я обязательно хочу побывать в стране майя, у меня там есть и другой интерес помимо торговли.

– Может быть, кожа у здешних женщин и темная, – проворчал он, – но во многом другом они превосходят любых красоток майя.

– Старый развратник, неужели у тебя на уме одни только женщины?

– Ну пожалуйста, давайте пойдем дальше! – взмолился Коцатль, которого вопрос о женщинах не волновал вовсе. – Нельзя же проделать такой дальний путь и не увидеть джунгли.

– Не только женщины, – возразил мне Пожиратель Крови. – Еще и еда. Эти Макобу кормят нас на славу. А не забывай, что, потеряв Десятого, мы лишились и нашего единственного умелого повара.

– Давай, Коцатль, двинем дальше вдвоем, – предложил я. – Пусть этот ленивый старикашка, если ему угодно, остается здесь и ест от пуза.

Пожиратель Крови поворчал еще некоторое время, но я прекрасно знал, что его страсть к путешествиям ничуть не уступает всем прочим аппетитам. Вскоре старый воин отправился на рынок за вещами, которые, по его мнению, должны были понадобиться нам в джунглях. Я же тем временем еще раз сходил к мастеру Ксибалбе и предложил ему выбрать что-нибудь из наших товаров в задаток или в залог. Он снова вспомнил своих многочисленных отпрысков и с удовольствием выбрал для них соответствующее количество накидок, набедренных повязок, блуз и юбок. Такой выбор порадовал и меня, ибо эти товары занимали больше всего места, так что, избавившись от них, мы смогли освободить от вьюков сразу двух рабов. Я без труда продал обоих прямо в Чиапане, и их новые хозяева заплатили мне золотым порошком.

– А теперь давай снова сходим к этому лекарю, – сказал Пожиратель Крови. – Я-то сам давно защищен против змеиных укусов, но вот вам с мальчонкой это не помешает.

– Спасибо за заботу, – ответил я, – но только здешнему целителю Маашу нельзя доверить и лечение прыща на заднице.

Но старик не отставал.

– Джунгли просто кишат ядовитыми змеями. Вот наступишь на одну, так мигом пожалеешь, что поленился заглянуть в хижину лекаря Мааша. – Он начал загибать пальцы: – Есть желтая змея чин, коралловая змея науяка...

Коцатль побледнел, и я вспомнил, как один старый торговец в Теночтитлане рассказывал, что его однажды укусила в джунглях науяка. Чтобы спастись от смерти, ему пришлось собственноручно отрубить себе ступню.

Так что мы с Коцатлем все-таки отправились к целителю Маашу. Он показал нам по одному клыку каждой из ядовитых змей, не только тех, о которых упомянул Пожиратель Крови, но и еще трех или четырех. Каждым зубом он до крови по очереди кольнул наши языки.

– Во всех этих клыках, – пояснил целитель, – остались крохотные засохшие капельки яда. Не бойтесь, от них у вас возникнет легкая сыпь. Но она за несколько дней пройдет, а вот защита против укусов всех существующих на свете змей останется. Правда, тут есть одна тонкость. – Он ухмыльнулся. – С этого момента ваши собственные зубы станут такими же ядовитыми, как зубы змеи. Так что, если вздумаете кусаться, будьте осторожны.

* * *

Итак, мы покинули Чиапан, с трудом освободившись от настойчивого гостеприимства Макобу (особенно нас не хотели отпускать молодые кузины Десятого, о которых я уже упоминал), поклявшись, что в скором времени вернемся обратно и снова будем их гостями. Чтобы продолжить путь на восток, нам предстояло преодолеть еще один горный кряж, но к тому времени бог Тацитль уже сменил гнев на милость. Потеплело, установилась обычная для этих краев погода, и подъем, хотя и завел нас на такие вершины, где даже не рос лес, оказался не столь уж и трудным. За подъемом последовал довольно крутой спуск – от покрытых одними лишайниками скал вниз, туда, где начинались деревья. Сначала мы вступили в резко пахнувший хвоей лес, состоявший из сосен, кедров и кустов можжевельника. Но когда мы спустились пониже, эти деревья начали сменяться другими, в том числе и такими, каких я никогда прежде не видел. Лес становился все гуще, и все чаще и чаще стволы оплетали всевозможные лианы.

Я сразу понял, что в джунглях мое плохое зрение не помеха, ибо больших расстояний там просто не существовало. Невероятной формы деревья, губчатые грибы, плесень, плющ – все находилось в непосредственной близости, теснилось и обступало нас со всех сторон, почти не давая дышать. Балдахин листвы над головой походил на сплошной покров из зеленых облаков, под сенью которого даже в полдень царил зеленый сумрак. Все растущее здесь, даже лепестки цветов, сочилось чем-то теплым, влажным и клейким. Несмотря на сухой сезон, сам воздух джунглей был густым, влажным, и казалось, будто мы дышим туманом. Джунгли источали пряные, мускусные и гнилостные запахи перезревших плодов. Бурно разросшаяся поросль уходила корнями в толстый слой перегноя.

С верхушек деревьев до нас доносились вопли обезьян-ревунов и обезьян-пауков, а также трескучие крики возмущенных нашим вторжением попугаев; а вокруг, словно стрелы с разноцветным оперением, мелькали многочисленные яркие птахи. Воздух был полон ярких колибри размером не больше бабочки и причудливо окрашенных бабочек величиной с летучих мышей. В подлеске и в траве у нас под ногами что-то беспрерывно шуршало и шелестело: какие-то мелкие существа при нашем приближении торопливо убегали или уползали прочь. Возможно, среди них имелись и смертельно опасные змеи, но в большинстве своем то были безобидные ящерки итцан, бегавшие на задних лапах, древесные лягушки и пятнистые игуаны с гребнями на спине. Маленькие зверьки с лоснящимся коричневым мехом, они называются джалеб, выскакивали прямо из-под ног, а потом замирали и таращились на нас похожими на бусинки глазами. Появление людей пугало и более крупных и не таких симпатичных обитателей джунглей – громоздкого тапира, лохматую капибару, муравьеда, чьи лапы вооружены внушительными когтями, и даже аллигаторов и кайманов – этих грозных хищников стоит бояться лишь в воде, когда переходишь вброд речушки.

Для подавляющего большинства здешних обитателей мы представляли куда большую угрозу, чем они для нас. За время, проведенное в джунглях, мы благодаря метким выстрелам Пожирателя Крови постоянно ели свежее мясо джалеб, игуанов, капибар и тапиров. Вы спрашиваете, мои господа, съедобны ли эти звери? О, вполне. Мясо джалеб неотличимо от мяса опоссума, у игуаны оно белое и слоистое, словно у морского рака, которого вы называете омаром, капибара на вкус напоминает нежнейшую крольчатину, а мясо тапира очень похоже на свинину.

Единственным большим зверем, которого нам приходилось опасаться, был ягуар. В этих южных джунглях огромных кошек столько же, сколько во всех прочих землях, вместе взятых. Конечно, только очень старый или больной ягуар, голодный и не способный охотиться на более ловких существ, напал бы на взрослого человека. Но маленький Коцатль вполне мог показаться коту подходящей добычей, так что мы никогда не разрешали мальчику далеко от нас уходить. А когда мы гуськом шли через джунгли, Пожиратель Крови заставлял нас держать копья вертикально, наконечниками вверх, ибо излюбленный способ охоты ягуаров заключается в том, чтобы, развалившись на ветке, лениво дожидаться, пока внизу не появится ни о чем не подозревающая добыча.

В Чиапане Пожиратель Крови приобрел для нас два вида специальных приспособлений, без которых в джунглях просто не выжить. Во-первых, легкие, тонкие противомоскитные сетки, которыми мы частенько прикрывались не только по ночам, но и во время дневных переходов, настолько многочисленны и назойливы были летающие вокруг насекомые. Другой совершенно незаменимой вещью оказались подвесные койки под названием гише – сетки из тонкой веревки, сплетенные в форме бобового стручка; такую кровать можно было подвесить между двумя любыми соседними деревьями. Гише гораздо удобнее обычного тюфяка, и с того времени я непременно брал ее с собой во все путешествия, если путь пролегал по местности, где росли деревья.

Эти подвесные койки делали нас недоступными для большинства змей, а противомоскитные сетки защищали от кровососущих летучих мышей, скорпионов и прочих кусачих паразитов. Но вездесущих муравьев ничто не могло остановить. Используя растяжки подвесных коек как мосты, они перебирались к нам и проникали под сетки. Если кому-нибудь из вас, почтенные братья, захочется узнать, насколько болезненно кусаются обитающие в джунглях огненные муравьи, подержите один из кристаллов мастера Ксибалбы, когда на него падает солнечный луч, над своей кожей.

Но попадались и твари пострашнее муравьев. Однажды утром я проснулся с ощущением какой-то тяжести на груди и, осторожно подняв голову, увидел там покрытую густой черной шерстью лапу размером вдвое толще моей ладони.

«Неужели это обезьяна? – подумал я в полусне. – Не иначе какая-то новая разновидность, больше человека». Но потом до меня дошло, что это вовсе не мохнатая обезьянья лапа, а здоровенный паук-птицеед, от серповидных челюстей которого меня отделяет лишь тонкая ткань противомоскитной сетки.

Ни разу в жизни я не вскакивал утром с такой живостью и не выбирался из-под покрывал с такой быстротой. Одним прыжком я оказался возле потухшего лагерного костра, издав вопль, от которого все остальные почти так же стремительно вскочили на ноги.

Но далеко не все в джунглях опасно или ядовито. Для путешественника, принимающего разумные меры предосторожности, джунгли могут быть гостеприимными и красивыми. Они изобилуют дичью и съедобными растениями: зачастую даже пугающие с виду губчатые наросты оказывались приятными на вкус. Есть там одна лиана в руку толщиной, которая покрыта коркой и выглядит сухой, словно обожженная глина. Но если от нее отрезать кусок, то увидишь, что внутри она пористая, как пчелиные соты, а в этих сотах скапливается прохладная, свежая, чистая вода. Что же касается красоты джунглей, то все многообразие их красок просто невозможно описать. Скажу лишь, что только цветов там тысячи, и среди этого множества я не припомню и двух одинаковых.

Наиболее красивыми из всех встречавшихся нам птиц были, безусловно, разнообразные виды кецаль с яркими хохолками и красочными хвостами. Правда, самую величественную и прекрасную на свете птицу – кецаль тото, чьи изумрудно-зеленые перья на хвосте имеют длину в половину человеческого роста, нам доводилось увидеть нечасто, да и то мельком. Эта птица гордится своим великолепным оперением не меньше, чем те знатные люди, которые украшают ее перьями свои головные уборы. Так, во всяком случае, рассказывала мне одна девушка из народа майя, звали ее Икс Йкоки. По ее словам, кецаль тото строит шарообразное гнездо, единственное из всех птичьих гнезд, где имеются два отверстия, так что птица может залезть в гнездо с одной стороны и вылезти с другой, не имея надобности разворачиваться внутри, рискуя сломать одно из своих дивных хвостовых перьев. А еще, опять же если верить Икс Йкоки, когда кецаль тото лакомится фруктами, она поедает их, не расположившись удобно на ветке, но на лету, чтобы капающий сок, не дай бог, не запятнал ее роскошное оперение.



Раз уж я упомянул эту девушку, Икс Йкоки, то заодно замечу, что она, как и все прочие обитавшие там человеческие существа, мало что добавляла к красоте джунглей. Согласно преданиям майя, они некогда создали цивилизацию столь богатую, могущественную и блистательную, что мы, мешикатль, даже отдаленно не могли с ними соперничать, и сохранившиеся руины их древних городов подтверждают правдивость таких рассказов. Существовали также свидетельства того, что майя переняли свои знания и умения непосредственно от несравненных тольтеков, прежде чем великий народ Мастеров ушел в неизвестность. С одной стороны, майя почитают тех же самых богов, что и тольтеки, которых, кстати, позднее признали и в Мешико: благородного Пернатого Змея, Кукулькана, коего мы называем Кецалькоатль, или, например, бога дождя (у нас он носит имя Тлалок, а у них – Чак).

И в этом путешествии, и в последующих я видел немало заброшенных городов майя и не могу не признать, что в пору своего расцвета города эти наверняка производили потрясающее впечатление. На их опустевших площадях и в безлюдных дворах до сих пор можно увидеть достойные восхищения статуи, резные каменные панели, богато орнаментированные фасады домов и даже фрески, краски которых не потускнели за вязанки вязанок лет, миновавшие со времени их создания. Особенно поразили меня дверные и оконные проемы стрельчатой и арочной формы, совершенно неизвестные в нашем зодчестве.

Упорный и вдохновенный труд многих поколений художников и ремесленников майя создал эти полные великолепия и чудес города, но ныне все они заброшены и забыты. Развалины не сохранили никаких следов разрушительного вражеского вторжения или какой-либо природной катастрофы, но тем не менее тысячи жителей по неизвестной причине покинули их все до единого. Потомки же майя настолько невежественны и лишены интереса к собственной истории, что не потрудились даже создать правдоподобную легенду, в которой попытались бы объяснить, почему их предки покинули эти города, бросив дворцы и храмы посреди бурно разрастающихся джунглей. Нынешние майя совершенно не в состоянии объяснить, почему они, потомки и наследники творцов всего этого великолепия, ютятся в убогих деревеньках и строят шалаши из травы на окраинах поселений своих славных предков.

Обширная страна майя, некогда управлявшаяся из единого центра, столицы под названием Майяпан, давно распалась на отдельные, почти не связанные друг с другом области. Я со своими спутниками путешествовал по самой, пожалуй, интересной из таких областей – краю роскошных джунглей, именовавшемуся Тамоан Чан, что значит Край Туманов, простирающемуся далеко на восток от рубежей Чиапа. Севернее (там я побывал позднее) находится большой, вдающийся в Северный океан полуостров, к берегу которого и причалили ваши первые испанские корабли.

По мне, так одного взгляда на те негостеприимные бесплодные земли было вполне достаточно, чтобы уплыть домой на всех парусах и больше сюда не возвращаться.

Они, однако, не только не уплыли, но и дали этой стране свое имя, еще более нелепое, чем название Коровий Рог для города Куаунауака или Тортилья для той местности, что раньше звалась Тлашкала.

Когда те, первые испанцы высадились на сушу и спросили: «Как называется это место?», жители, никогда раньше не встречавшие испанцев и сроду не слышавшие их языка, естественно, ответили: «Йектетан», что означает лишь: «Я тебя не понимаю». Но ваши мореплаватели приняли это за название полуострова, переиначили его малость на свой манер, и боюсь, что теперь эта местность уже всегда будет именоваться Юкатан. Однако мне едва ли стоит над этим смеяться, ибо первоначальное название Юлуумиль Кутц, что значит Край Изобилия, ничуть не менее нелепо, ибо большая часть полуострова бесплодна и непригодна для проживания людей.

Точно так же, как ныне страна их разделена на отдельные области, так и сами майя представляют собой уже не единый народ с единой столицей и правителем, но множество враждующих друг с другом племен, возглавляемых мелкими вождями. Все они относятся к соседям-сородичам с неприязнью и пренебрежением, однако при этом настолько лишены энергии и воли и пребывают в такой апатии, что нисколько не тяготятся своим нынешним существованием, которое их предки сочли бы невероятно убогим. Зато каждое из этих ничтожных племен утверждает, будто ему одному принадлежит священное право на наследие великого имени майя. А вот по моему глубокому убеждению, древние майя с презрением отреклись бы от таких потомков.

И то сказать: эти неотесанные невежды не знают даже подлинных имен городов, созданных их великими предками, и называют их кому как заблагорассудится. В одном из древних городов, например, хоть он и задушен джунглями, еще сохранились высокая пирамида, дворец с башенками и многочисленные храмы. Так только представьте, эти простаки без затей называют его Паленке, то есть словом, которым на их языке обозначается любое святилище. В другом заброшенном городе прекрасные галереи еще не полностью поглощены вездесущими лианами и ползучими растениями, так что на их стенах сохранились искусные фрески, изображающие сцены сражений, дворцовых церемоний и тому подобное. А потомки этих самых воинов и придворных, когда их спрашивают об этом удивительном городе, лишь равнодушно пожимают плечами и называют его Бонампак, что означает всего-навсего Раскрашенные Стены. На полуострове Юлуумиль Кутц сохранился город, почти не затронутый разрушением. Он заслуживает названия Обители Рукотворной Красы, ибо не может не восхищать изысканностью и утонченностью зодчества, однако местные жители называют его Юксмаль, что значит Трижды Построенный.

Еще один поразительный город расположен глубоко в джунглях, на вершине холма, господствующего над широкой рекой. Я насчитал в нем несколько сотен фундаментов колоссальных строений, сложенных из внушительных блоков зеленого гранита; мне кажется, то был величайший и самый блистательный из всех древних городов майя. Но ничтожные отпрыски великих предков, обитающие поблизости, именуют его просто Яксчилан, то есть Зеленые Камни. О, я готов признать, что некоторые из этих племен – особенно шию, что живут на севере, – и по сей день проявляют некоторую любознательность и жизнеспособность, искренне сожалея об утраченном величии. У них сохраняется наследственное разделение на свободных людей (знатных и простолюдинов) и рабов, они помнят кое-что из познаний предков. Их мудрецы сведущи в арифметике и ведут календарь, в этом племени немало умелых целителей и костоправов. Они бережно сохраняют обширные библиотеки, состоящие из книг, написанных их предками, правда при этом так мало знают о своей собственной истории, что поневоле усомнишься в том, что даже самые образованные их жрецы хоть раз заглядывали в эти старые книги.

Но даже у древних, цивилизованных и культурных майя был ряд обычаев, которые современным людям покажутся по меньшей мере странными. И можно лишь сожалеть о том, что их потомки, вместо того чтобы сохранить достойные восхищения знания, навыки и умения своих предков, предпочли соблюдать эти нелепые традиции. В первую очередь всякого путешественника (и я не стал исключением) удивляет более чем своеобразное представление майя о человеческой красоте.

Судя по старинным картинам и рельефам, майя всегда гордились своими крючковатыми, на манер ястребиных клювов, носами и скошенными подбородками; мало того, они всячески старались усилить собственное сходство с хищными птицами. Только представьте: майя, как древние, так и нынешние, намеренно, с самого рождения, деформировали черепа своих детей. Ко лбу младенца привязывали плоскую доску, которая оставалась там первые несколько лет жизни. Когда ее наконец снимали, лоб у ребенка был скошен так же круто, как и подбородок, делая и без того своеобразной формы нос еще более похожим на клюв.

Но это еще не все. Мальчик или девочка майя, даже будучи обнаженными, всегда носили вокруг головы повязку, с которой свисал, болтаясь между глаз, глиняный шарик. Делалось это для развития косоглазия, каковое майя, где бы они ни обитали и к каким бы слоям общества ни принадлежали, всегда считали одним из важнейших признаков подлинной красоты. У некоторых их мужчин и женщин глаза косят так сильно, что создается впечатление, будто лишь возвышающийся посередине наподобие утеса нос не позволяет им слиться воедино. Я уже говорил, что джунгли края Тамоан Чан полны дивных красот, но это едва ли относится к обитающим там людям.



Я, пожалуй, вообще не стал бы упоминать об этих женщинах с их птичьими лицами, если бы мне, когда мы остановились в деревеньке Тцотци, не показалось, что одна девушка майя не сводит с меня глаз. Решив, что она влюбилась в меня с первого взгляда, я представился девушке, переведя свое имя, Темная Туча, на их язык, то есть назвавшись Эк Мюйаль. В ответ эта особа смущенно пролепетала, что ее зовут Икс Йкоки, или Вечерняя Звезда. Только оказавшись совсем рядом, я понял, что меня подвела близорукость: обнаружив, как сильно эта девушка косит, я сообразил, что на самом деле она вовсе не смотрела в мою сторону, так что влюбленность, скорее всего, была лишь плодом моего воображения. Даже когда мы стояли лицом к лицу, взгляд девушки, похоже, мог быть с равной вероятностью обращен на дерево за моей спиной, на ее собственные босые ступни или на то и другое одновременно. Это несколько обескуражило меня, но, движимый любопытством, я постарался убедить Икс Йкоки провести со мной ночь. Не скажу, чтобы испытал какое-то извращенное вожделение, предположив, будто у девушки с косыми глазами что-нибудь еще тоже может быть устроено как-нибудь по-особенному. Любопытство носило несколько иной характер: меня уже давно занимал вопрос, каково это – иметь дело с женщиной (неважно, с какой именно) на подвесной койке? Рад сообщить, что это оказалось не только вполне возможным, но даже восхитительным. Я так увлекся, что лишь когда мы, обессиленные, отстранились друг от друга и лежали в сетке, которую раскачали движениями своих тел, вдруг вспомнил, что в порыве страсти несколько раз укусил девушку, причем один раз даже до крови. А ведь целитель Мааш предупреждал, что после его прививки наши зубы стали ядовитыми, как у змей. Я так расстроился, что до утра не мог заснуть, терзаемый угрызениями совести и дурными предчувствиями. Я боялся, что Икс Йкоки сейчас забьется в конвульсиях или что она медленно окоченеет рядом со мной. Я предавался угрюмым размышлениям насчет того, какое наказание предусмотрено местными законами за убийство. Но Икс Йкоки в отличие от меня всю ночь безмятежно посапывала своим большим носом, а когда поутру соскочила с подвесной койки, ее косые глаза светились от удовольствия.

Я, разумеется, обрадовался, что не убил девушку, но, с другой стороны, и обеспокоился. Если старый «прощупыватель пульса», утверждая, будто наши зубы стали ядовитыми, как у змей, всего лишь следовал одному из дурацких суеверий своего народа, то весьма вероятно, что ни мы с Коцатлем, ни Пожиратель Крови не имели никакой защиты от змеиных укусов. Я поделился своей тревогой со спутниками, и с тех пор мы, пробираясь сквозь джунгли, гораздо внимательнее следили за тем, куда ставили ноги и за что хватались руками.

Несколько позже мне довелось-таки встретиться с одним из целителей майя, прославившимся своим умением врачевать глазные недуги. А ведь надежда поправить зрение и была одной из важнейших причин, по которой я вообще затеял это дальнее путешествие. Звали целителя Ах Чель, и он происходил из племени чоксиль. Я посчитал это добрым знаком, ибо чоксиль означает народ Летучих Мышей, а летучие мыши, как всем известно, славятся способностью видеть в темноте. Целитель Ах Чель обладал также двумя достоинствами, внушавшими мне доверие: говорил на вполне вразумительном науатлъ и сам не был косоглазым. Боюсь, что вряд ли бы решился доверить свое зрение косоглазому врачевателю.

Этот лекарь не прощупывал пульса, не призывал богов, не произносил заклинаний и не творил никаких колдовских обрядов. Начал он прямо с того, что закапал мне в глаза по несколько капель сока травы камопальксилуитль, чтобы зрачки расширились и он мог получше их разглядеть. Пока мы дожидались, когда снадобье подействует, я, наверное, чтобы заглушить собственное волнение, без умолку болтал, рассказав ему в том числе и о мошеннике Мааше, а также о том, как заболел и умер Десятый.

– Кроличья лихорадка! – уверенно заявил целитель Ах Чель. – Радуйтесь, что больше никто из вас не касался того больного кролика. Лихорадка не убивает сама по себе, но ослабляет заразившегося ею человека настолько, что он уже не в силах противостоять другому недугу, который наполняет легкие больного густой жидкостью. Твой раб, возможно, и выжил бы, если бы вы вовремя спустили его с гор в низину, где воздух не разреженный, но густой и насыщенный. А теперь давай посмотрим тебя.

Достав прозрачный кристалл, несомненно одно из изделий мастера Ксибалбы, целитель пристально всмотрелся в каждый мой глаз, после чего сел и решительно заявил:

– Молодой Эк Мюйаль, с твоими глазами все в порядке...

– Ничего себе в порядке! – воскликнул я, с горечью решив, что опять нарвался на такого же невежду и пройдоху, как лекарь Мааш. – По-твоему, если я вижу не дальше, чем на расстоянии протянутой руки, то это совершенно нормально?

– Говоря «все в порядке», я имел в виду, что ты не страдаешь никакой глазной болезнью, которую можно было бы лечить.

Я выругался на манер Пожирателя Крови, отчего, думаю, у великого бога Уицилопочтли зачесались срамные места. Лекарь, однако, жестом велел мне не богохульствовать, а послушать его.

– Ты видишь вещи смазанными из-за формы твоих глаз, но тут уж ничего не поделаешь. Необычной формы глазное яблоко искажает зрение таким же образом, как вот этот необычной формы кристалл. Помести его между глазом и цветком, и ты ясно увидишь цветок. Но если будешь разглядывать через кристалл сад вдалеке, он покажется тебе размытым цветным пятном.

– Значит, – печально сказал я, – мне не приходится надеяться ни на какие снадобья?

– Мне очень жаль, но они тебе не помогут. Будь у тебя заболевание, которое мы называем черной мушкой, я мог бы, так сказать, «отмыть» твои глаза с помощью целебных настоев. Дефект, именуемый «белой вуалью», можно устранить с помощью ножа, и это если и не восстановит зрение до идеального состояния, то значительно его улучшит. Но не существует никакого средства, позволяющего изменить форму или размер глазного яблока, не разрушив его вовсе. И мы вряд ли когда-нибудь научимся врачевать такие недуги, во всяком случае надежды на это у нас не больше, чем на то, чтобы выведать тайну места, куда уходят старые аллигаторы.

– Значит, мне придется прожить всю жизнь, щурясь, подобно кроту? – уныло пробормотал я.

– Ну, – промолвил целитель, похоже, отнюдь не сочувствуя моей жалости к себе, – ты можешь прожить остаток дней, благодаря богов за то, что не подцепил вдобавок к своему недостатку также «мошку», «вуаль» или еще какую-нибудь гадость и не ослеп вовсе. За свою жизнь ты сможешь увидеть многих, кого постигла именно такая участь. – Он помолчал, давая мне осмыслить его слова, а затем едко заключил: – А вот они увидеть тебя не смогут.



Вердикт целителя поверг меня в такое уныние, что до самого конца нашего пребывания в Тамоан Чан я находился в подавленном состоянии и, боюсь, досаждал этим своим спутникам. Когда проводник из племени покомам, что обитает в дальних восточных джунглях, повел нас полюбоваться тамошними чудесными озерами, я взирал на эти природные красоты так холодно, словно Чак, бог дождя майя, создал их исключительно ради того, чтобы мне досадить. А ведь там было на что посмотреть: объединенные под общим названием Цискао примерно шесть десятков водоемов разного размера – от маленьких прудов до настоящих озер; хотя в них вроде бы не впадает не только рек, но даже ручьев, но водоемы эти никогда не пересыхают в сухой сезон и никогда не выходят из берегов в сезон дождей. Но самое удивительное, что вода во всех них разного цвета.

Когда мы поднялись на возвышенность, откуда открывался вид на шесть или семь таких озер одновременно, наш проводник горделиво сказал:

– Смотри, молодой путешественник Эк Мюйаль. Вот это озеро темное, зеленовато-голубое, а вон то – цвета бирюзы, третье – ярко-зеленое, словно изумруд, четвертое имеет тускло-зеленый цвет жадеита, а следующее – бледно-голубое, как зимнее небо...

Я пробурчал:

– Да хоть красное, как кровь, толку-то что?

Однако озера и впрямь были чудесны, просто я взирал и на них, и на все прочее сквозь мрак собственного отчаяния.

Правда, некоторое время я лелеял надежду исправить дело с помощью зажигательного кристалла мастера Ксибалбы. Мне казалось, что с его помощью, если только правильно держать кристалл, можно зрительно приблизить и лучше рассмотреть отдаленные объекты. Я держал кварц на расстоянии длины руки и пытался разглядеть сквозь него стоявшие в отдалении деревья, но они выглядели еще более размытыми, чем когда я смотрел на них невооруженным глазом. Неудивительно, что эти неудачные опыты лишь усугубляли мое уныние.

Я держался угрюмо и неприветливо даже с теми состоятельными майя, которые покупали наши дорогостоящие товары, но, к счастью, поскольку они пользовались спросом, местные богатеи больше интересовались покупками, чем поведением купца. Когда речь заходила об оплате, я бесцеремонно отказывался принимать шкуры ягуаров, оцелотов и других животных, равно как и перья тукана или арара, однако вожделенные золотой песок и медные слитки в стране майя были редкостью. Поэтому мне пришлось объявить, что наши товары – ткани, одежда, украшения, безделушки, притирания и благовония – будут обмениваться только на перья кецаль тото.

Вообще-то по закону любой охотник-птицелов, добывший, эти изумрудно-зеленые перья длиной в ногу, был обязан под угрозой смерти немедленно подарить их своему племенному вождю, который использовал их либо как личное украшение, либо для расчетов с другими вождями майя и более могущественными правителями иных народов. Но на самом деле (думаю, это можно не объяснять) птицеловы отдавали своим вождям лишь часть этих редчайших перьев, а остальное оставляли для собственного обогащения. А поскольку я решительно отказывался принимать в уплату что-либо, кроме оперения кецаль тото, то покупатели, у которых этих перьев вроде бы и быть-то не могло, где-то их находили.

По мере того как мы избавлялись от наших товаров, я постепенно распродавал и рабов, которые их несли. В этой стране лентяев даже среди знати было немного людей, которым нашлось к чему приставить рабов, да и мало кто имел возможность их содержать. Однако каждый вождь племени считал, что чем больше у него рабов, тем выше его положение над прочими, и потому стремился обзавестись толпой совершенно бесполезных и лишь опустошающих его кладовые невольников. Благодаря этому суетному тщеславию мне удалось выгодно, за золотой порошок, продать по паре своих рабов вождям племен чоксиль, куиче и чельталь, так что назад, в страну чиапа со мной отправились лишь двое. Один тащил большой, но почти невесомый тюк перьев, а ноша другого состояла из тех немногих товаров, которые мы пока не распродали.

Верный своему обещанию, мастер Ксибалба выполнил работу в срок, и ко времени нашего возвращения в Чиапан нас уже дожидалось сто двадцать семь кристаллов различного размера, за которые я благодаря продаже рабов смог, как и обещал, заплатить ему чистым золотым порошком. Пока ремесленник бережно заворачивал каждый кристалл по отдельности в хлопок и складывал их все вместе в ткань, чтобы получился аккуратный узел, я через переводчика обратился к нему с вопросом:

– Мастер Ксибалба, эти кристаллы заставляют предмет, на который смотришь, выглядеть больше. А удавалось ли тебе сделать такой кристалл, который уменьшал бы предметы?

– Конечно, – ответил он с улыбкой. – Такими вещами забавы ради занимался еще мой предок, да и я тоже этим баловался.

Тогда я поведал мастеру о своем слабом зрении и добавил, что, по мнению целителя майя, причиной тому особое устройство моего глазного яблока, сходного по форме с увеличительным кристаллом. Я объяснил Ксибалбе свою задумку: если я невооруженным глазом вижу мир, как через увеличительный кристалл, то не попробовать ли мне взять уменьшительный?..

Мастер посмотрел на меня с интересом, потер подбородок, хмыкнул и удалился в глубь своей мастерской. Вернулся он, неся деревянный поднос с мелкими ячейками, в каждой из которых находилось по кристаллу. Они были разной формы, некоторые даже походили на миниатюрные пирамиды.

– Я держу их только как диковинки, – объяснил Ксибалба. – Пользы в этих камнях никакой, но некоторые из них обладают удивительными свойствами. Этот, например. – Он поднял маленький трехгранный брусочек. – Это не кварц, но прозрачный вид известняка. Подержи его на солнце и увидишь, что он отбрасывает свет на твою ладонь.

Я так и сделал, уже отчасти приготовившись, что сейчас вздрогну от ожога. Вместо этого я вскрикнул от удивления. Солнечный луч, пройдя сквозь кристалл, разукрасил мою ладонь крохотным подобием разноцветной радуги, которую можно увидеть в небе после дождя.

– Но ведь тебе нужны не игрушки, – сказал ремесленник. – Вот, держи.

И он дал мне кристалл, обе поверхности которого были вогнутыми: камень походил на два блюда, скрепленных днищами.

Я поднял его над вышитой каймой своей накидки, и ширина узора съежилась наполовину. Я поднял голову и, все еще держа кристалл перед собой, посмотрел на мастера. Черты его лица, до сих пор размытые, внезапно обрели четкость, хотя само лицо сделалось настолько маленьким, словно Ксибалба вмиг перенесся на ту сторону площади.

– Вот так диво! – изумленно воскликнул я, положив кристалл и потирая глаза. – Я видел тебя... но очень далеко.

– А, значит, этот уменьшает слишком сильно. Они все действуют по-разному. Попробуй другой... вот.

Этот кристалл был вогнут только с одной стороны, тогда как другая поверхность была идеально ровной. Я осторожно поднял его.

– Вижу, – произнес я так, словно возносил благодарственную молитву самому благодетельному из богов. – Я могу видеть далеко и близко. Немного мешают крапинки и какая-то рябь, но в остальном я вижу так же ясно и четко, как когда был ребенком. Мастер Ксибалба, ты сделал то, что оказалось не под силу прославленным целителям майя. Ты вернул мне зрение!

– А мы-то хороши, – пробормотал мастер, похоже потрясенный не меньше меня. – Ведь долгие вязанки лет мы думали, что от этих штуковин нет никакого толку. Ну и ну... – Затем он заговорил деловито и решительно: – Стало быть, для этого требуется особый кристалл – плоский с одной стороны и вогнутый с другой. Но не можешь же ты ходить повсюду, держа эту штуковину перед собой, как сейчас. Это все равно что постоянно пялиться в замочную скважину. Попробуй поднести его совсем близко к глазу.

Я так и сделал, но тут же вскрикнул:

– Больно, как будто мой глаз вытягивают из глазницы!

– Значит, опять попался слишком сильный кристалл. К тому же ты говорил о точках и ряби. Стало быть, нужно поискать камень, в котором меньше изъянов, чем в самом тончайшем кварце. – Он улыбнулся и потер руки. – Благодаря тебе у меня, первого в долгой череде поколений мастеров Ксибалба, появилась по-настоящему новая задача. Приходи завтра.

Хотя меня просто переполняло волнение, я, однако, ничего не сказал своим спутникам, ибо слишком боялся, что и этот опыт провалится, а мои надежды вновь окажутся тщетными. Мы снова остановились у Макобу, где с превеликими удобствами и к немалому удовольствию двух уже упоминавшихся кузин прожили шесть или семь дней. Все это время я ходил к Ксибалбе по нескольку раз в день: мастер скрупулезно трудился над самым точным кристаллом, какой ему когда-либо случалось изготовить.

Он раздобыл удивительно прозрачный топаз и вознамерился превратить его в диск такого размера, чтобы он прикрывал мой глаз от брови до скулы. Снаружи диск должен был оставаться плоским, что же до его толщины и кривизны вогнутой внутренней стороны, то здесь определить нужные величины можно было лишь опытным путем. Мастер стачивал камень совсем по чуть-чуть, раз за разом прилаживая кристалл к глазу и вновь всматриваясь в него.

– Я буду делать камень все тоньше и мало-помалу увеличивать дугу кривой, – пояснил он, – пока мы не добьемся, чтобы кристалл уменьшал именно настолько, насколько тебе требуется. Тут важно не пропустить момент. Ведь если я сточу чуть больше, кристалл будет испорчен.

Вот почему я возвращался к нему в мастерскую вновь и вновь. Когда один мой глаз наливался кровью от напряжения, я менял его на другой, и так до бесконечности. Но наконец, к моей невыразимой радости, наступил великий день, когда я, приложив кристалл сначала к одному, а потом к другому глазу, смог сказать, что вижу с его помощью просто великолепно. Все вокруг, от книги, которую я держал в руке, и до деревьев возле самого горизонта, предстало моему взору четко и ясно. Я был вне себя от восторга, да и мастер Ксибалба испытывал почти такое же воодушевление, раздуваясь от гордости за свое невиданное творение.

Напоследок отполировав кристалл влажной пастой из какой-то красной глины, он вставил его в прочное медное кольцо с короткой рукояткой, держась за которую я мог подносить кристалл к любому глазу, на свое усмотрение. Рукоятка крепилась к кожаному ремешку, так что у меня теперь имелась возможность постоянно носить это бесценное приспособление на шее и не бояться его потерять. Вернувшись в дом Макобу, я поначалу никому его не показал, поджидая случая по-настоящему удивить Коцатля и Пожирателя Крови.

После ужина, когда уже темнело, мы вместе с хозяйкой дома, матерью покойного Десятого, и несколькими ее родичами сидели во дворике перед их хижиной. Взрослые мужчины курили. Должен сказать, что у чиапа покуитль не в ходу. Вместо этого они используют пикфетль и набитый пахучими травами глиняный кувшин, в котором проделано несколько отверстий. Содержимое кувшина поджигают и раскуривают через вставляемые в отверстия с разных сторон камышинки.

– Вон идет красивая девушка, – пробормотал Пожиратель Крови, указывая своей камышинкой в сторону улицы.

Без кристалла я едва мог различить бледные контуры какой-то фигуры, движущейся в сумерках, но сейчас заявил:

– Хотите, я подробно опишу вам ее?

– Что? – буркнул старый солдат, приподняв бровь, и в насмешку вспомнил мое прежнее прозвище. – Хорошо, Связанный Туманом, ну-ка опиши нам красавицу!

Я приложил кристалл к левому глазу и даже в слабом вечернем свете увидел девушку ясно и отчетливо. А потом подробнейшим образом перечислил решительно все подробности, которые смог рассмотреть: ее телосложение, цвет кожи, длину волос, форму голых лодыжек и босых ступней. Я описал не только правильные черты действительно красивого лица, но даже так называемый «гончарный» узор вышивки, украшавшей ее блузу.

– На волосы, – заключил я, – эта красотка накинула тонкую вуаль, а под нее поместила несколько живых светлячков. Необычное, но очаровательное украшение.

Физиономии моих товарищей вытянулись от изумления, и я, не сдержавшись, расхохотался.

Поскольку у меня не было возможности рассматривать предметы одновременно обоими глазами, тому, что я видел, недоставало глубины и объемности. Тем не менее я снова мог видеть почти так же отчетливо, как в детстве, и меня это вполне устраивало. Могу добавить, что топаз имел бледно-желтый оттенок, поэтому, глядя сквозь него, я даже в пасмурные дни видел все словно бы в солнечном свете, так что окружающий мир представлялся мне еще более приятным, чем всем остальным. Правда, посмотревшись в зеркало, я обнаружил, что меня самого кристалл красивее не делал, поскольку прикрытый им глаз казался гораздо меньше другого. Кроме того, поскольку поначалу я постоянно держал кристалл в левой руке, в то время как правая была занята, меня одно время сильно мучили головные боли. Но стоило мне приучиться прикладывать топаз по очереди то к одному, то к другому глазу, как боль мигом прошла.

Я понимаю, почтенные писцы, что вас, должно быть, забавляет, как много внимания уделяю я приспособлению, в котором, с вашей точки зрения, нет ничего необычного. Но другой такой инструмент я увидел лишь много лет спустя, когда впервые встретился с самыми первыми испанцами, прибывшими в наш край. Один из братьев-монахов, сопровождавших генерал-капитана Кортеса, носил сразу два таких кристалла, по одному для каждого глаза; их удерживал кожаный ремешок, который был обвязан вокруг его головы.

Но мне и мастеру Ксибалбе это казалось тогда неслыханным изобретением. И представьте, этот замечательный мастер отказался взять какую-либо плату не только за свой труд, но даже за топаз, который наверняка сам по себе стоил немало. Ксибалба объяснил, что одно то, что он стал первым создателем столь удивительной и замечательной вещи, уже являлось для него высокой наградой. Поскольку уговорить мастера принять хоть что-нибудь кроме заранее оговоренной платы за кристаллы кварца так и не удалось, я оставил у семьи Макобу немало перьев кецаль тото, чтобы они передали их ему после моего отъезда, когда отказаться уже будет невозможно. Я отдал ему тогда столько перьев, что мастер Ксибалба, наверное, стал самым богатым человеком в Чиапане, но он, по моему мнению, вполне этого заслуживал.

Ведь той ночью я видел звезды!



Естественно, что от моего уныния не осталось и следа. Воспрянув духом, я заявил своим товарищам:

– Теперь, когда ко мне вернулось зрение, я хотел бы увидеть океан.

Случившаяся перемена настолько их обрадовала, что возражений не последовало, и, покинув Чиапан, мы направились не на запад, а на юг, где вынуждены были перебираться через очередное нагромождение гор, даже не совсем гор, а дремлющих вулканов. Однако нам удалось миновать их без приключений и добраться до одной из приморских Жарких Земель. Земля эта, населенная народом маме, представляет собой плоскую равнину, а тамошние жители занимаются главным образом выращиванием хлопка и добычей соли, которые потом меняют на другие товары. Хлопок возделывают на плодородной полосе сдобренного перегноем суглинка, пролегающей между скалистым предгорьем и песчаным побережьем. В тот раз мы попали туда в разгар зимы и потому не приметили там ничего особенного. А вот позднее я посещал Шоконочко в самый жаркий сезон, когда на полях столько огромных коробочек хлопка, что даже зеленые стебли, на которых они растут, не видны, и вся местность, несмотря на палящее солнце, кажется покрытой толстым снежным одеялом.

Соль здесь добывают круглый год: окружают насыпью мелкие лагуны вдоль побережья, дожидаются, когда вода высохнет, а потом собирают осадок, который, чтобы отделить соль от песка, приходится просеивать сквозь сито. Соль, которая тоже бела, как снег, отличить от песка совсем нетрудно, ибо все пляжи Шоконочко состоят не столько из настоящего песка, сколько из тускло-черных пыли и пепла, выбрасываемых не столь уж далекими вулканами. Даже пена прибоя в этом южном море не белая, но имеет грязно-серый оттенок, поскольку волны бесконечно взбивают и перемешивают темный песок.

Поскольку и сбор хлопка, и добыча соли – занятия нудные и утомительные, маме охотно заплатили нам немало золотого порошка за двух последних рабов, а заодно купили и те немногие товары, которые у нас еще оставались. Таким образом, мне, Коцатлю и Пожирателя Крови пришлось нести только свои дорожные котомки, маленький сверток с кристаллами и громоздкий, но не тяжелый тюк с перьями – груз, прямо скажем, необременительный. К счастью, за весь обратный путь нам ни разу не пришлось столкнуться с разбойниками. Возможно, мы не привлекли их внимания потому, что совершенно не походили на караван почтека, но не исключено, и что все промышлявшие в тех краях разбоем уже прознали, какова была участь шайки, попытавшейся нас ограбить.

На север мы двигались без помех, по равнинной местности, оставляя слева от себя полосу пенистого прибоя да спокойные лагуны, а справа высокие горы. Погода держалась теплая, так что мы лишь дважды остановились на ночлег в деревнях – в селении Пиджиджиа, что в земле маме, и в селении Тонала, где обитало племя миксе. Мы соблазнились возможностью как следует вымыться и отведать приморских яств: сырых черепашьих яиц, тушеного черепашьего мяса, вареных креветок, сырых или приготовленных на пару устриц всех видов и даже вареной мякоти чудища под названием йейемичи, которое, как мне сказали, является самой большой рыбой в мире. Могу добавить, что и самой вкусной. В конце концов мы свернули на запад и вновь оказались на перешейке Теуантепек, но в город с тем же названием на сей раз заходить не стали, поскольку повстречали одного торговца, со слов которого выходило, что если взять малость левее, то можно перевалить через горы Семпуюла намного более легким путем. Конечно, мне бы хотелось снова повидать прелестную Джай Беле, а заодно, кстати, и навести справки насчет таинственного устричного пурпура, но только после столь дальних и долгих странствий меня гораздо сильнее тянуло домой. А поскольку я знал, что и моим спутникам тоже не терпится вернуться поскорее, мы решили свернуть туда, куда предлагал торговец. У этого пути имелось и другое достоинство: он пролегал по той части края Уаксьякак, где мы еще не бывали. На прежнюю дорогу мы вернулись, лишь добравшись до столицы сапотеков – города Цаачилы.



Так же как некоторые дни месяца считаются благоприятными для отправления в торговую экспедицию, есть и такие, которые наиболее подходят для возвращения. Чтобы точно подгадать время, мы, приближаясь к дому, задержались и даже провели, бездельничая, лишний денек в приятном горном городке Куаунауаке. Ну а после того, как с последнего подъема открылся вид на озера и остров Теночтитлан, я все время останавливался, чтобы полюбоваться на них через кристалл. Поскольку смотреть приходилось одним глазом, это лишало панораму города объемности, но от представшего мне зрелища все равно захватывало дух. Белые здания и роскошные дворцы поблескивали в лучах весеннего солнца, сады на их крышах радовали взор яркими красками, над очагами и алтарями поднимались струйки голубоватого дыма, в мягком воздухе почти неподвижно парили стяги из перьев, и над всем этим господствовала массивная, увенчанная двумя храмами-близнецами Великая Пирамида.

С гордостью и волнением мы наконец перешли дамбу Койоакана и в отмеченный благоприятным предзнаменованием День Первого Дома месяца Великого Пробуждения года Девятого Ножа вступили в великую столицу. Мы отсутствовали сто сорок два дня, то есть более семи месяцев по нашему календарю, пережили множество приключений, повидали немало диковинных мест и народов, но от души радовались своему возвращению в средоточие могущества и величия мешикатль, в Сердце Сего Мира.

* * *

Независимо от того, сколь успешным было путешествие того или иного почтека, торжественное вступление в город купеческих караванов посреди бела дня считалось бахвальством и находилось под запретом. Но любой почтека и без того знал, что при возвращении лучше проявить скромность. Далеко не все в Теночтитлане понимали, что благополучие Мешико во многом зависело от бесстрашных странствующих купцов. Простые люди завидовали их богатству, а многие представители знати предпочитали видеть источник процветания страны не в мирной торговле, а в войне, приносившей добычу и дававшей возможность облагать другие народы данью. Поэтому каждый возвращавшийся домой почтека при входе в город одевался как можно проще, появлялся под покровом сумерек, да и нагруженные сокровищами носильщики старались следовать за ним поодиночке, дабы не привлекать внимания. Дома купцов тоже не отличались внешней роскошью, хотя по коробам и ларям у многих из них были припрятаны богатства, на которые вполне можно было построить дворец, способный соперничать с резиденцией самого юй-тлатоани. Так или иначе, нам троим не было никакой необходимости входить в Теночтитлан тайком: без носильщиков, в запыленной износившейся одежде, всего лишь с парой тюков на закорках, мы едва ли могли привлечь к себе чье-то завистливое внимание, да и направлялись мы не в собственный дом, а на постоялый двор.

На следующее утро, приняв подряд несколько ванн и основательно отмокнув в парилке, я облачился в свое лучшее платье и явился во дворец Чтимого Глашатая Ауицотля. Поскольку дворцовый управляющий меня знал, ждать аудиенции долго не пришлось. Я поцеловал землю перед Ауицотлем, но вот от того, чтобы посмотреть в кристалл и разглядеть его получше, воздержался, побоявшись, что владыке может не понравиться, если его будут, бесцеремонно рассматривать этаким манером. А сердить этого человека, способного быть столь же свирепым, как и скалившийся над его головой гризли, мне вовсе не хотелось.

– Мы приятно удивлены, увидев, что ты вернулся целым и невредимым, почтека Микстли, – грубовато поприветствовал он меня. – Значит, твоя экспедиция увенчалась успехом?

– Полагаю, Чтимый Глашатай, она оказалась прибыльной, – ответил я. – Когда старейшины почтека оценят мой груз, ты сможешь судить об этом по причитающейся твоей казне доле. А пока, мой господин, я надеюсь, что ты сочтешь заслуживающей интереса эту хронику.

С этими словами я вручил одному из его придворных истрепавшиеся в пути листы с отчетом о путешествии. Там содержалось по большей части то, о чем я рассказал вам, почтенные братья, правда, столь несущественные детали, как встречи с женщинами, были опущены, а вот местность, где мне довелось побывать, наоборот, описывалась во всех подробностях. Ко всем описаниям прилагались нарисованные мною по пути карты.

Ауицотль поблагодарил меня:

– Мы и наш Изрекающий Совет изучим это самым внимательным образом.

– На тот случай, если некоторые из твоих советников вдруг окажутся стары и слабы зрением, владыка Глашатай, могу предложить полезную новинку, – сказал я, вручая ему один из кристаллов. – Некоторое количество таких диковинок я привез для продажи, но самый лучший и большой кристалл дозвольте мне преподнести в дар юй-тлатоани.

На владыку это, похоже, не произвело особого впечатления, пока я не попросил разрешения подойти и показать ему, как именно этот подарок можно использовать для более подробного и внимательного ознакомления с письмами или документами. Ну а потом, подойдя к окну с клочком бумаги, я продемонстрировал, как с помощью этого же кристалла можно добыть огонь. Правитель пришел в восторг и удостоил меня множества похвал.

Много позднее мне рассказали, что Ауицотль брал свой зажигательный камень в каждый военный поход, которых он совершил множество. Однако больше всего он любил развлекаться с кристаллом в мирное время. Чтимый Глашатай запомнился подданным своим вспыльчивым и жестоким нравом, так что капризного самодура у нас до сих пор называют ауицотлем. Но видимо, этому тирану была свойственна еще и детская проказливость. Частенько, ведя беседу с кем-нибудь из своих величавых степенных мудрецов, он увлекал собеседника к окну и незаметно наводил с помощью зажигательного камня световой луч на какую-нибудь не защищенную одеждой часть его тела. А когда старый мудрец подскакивал с резвостью молодого кролика, Чтимый Глашатай хохотал до упаду.



Из дворца я вернулся в гостиницу за Коцатлем и Пожирателем Крови, которые к тому времени уже вымылись и переоделись. Мы отнесли два тюка наших товаров в Дом Почтека, где были немедленно препровождены к тем самым трем старейшинам, которые помогали мне собираться в путешествие. Пока разносили сдобренный соком магнолии шоколад, Коцатль развернул первый тюк – тот, что побольше.

– Аййо! – промолвил один из старцев. – Да у тебя, я вижу, одних перьев наберется на целое состояние. Вот что тебе надо сделать: сперва добейся, чтобы богатейшие представители знати принялись наперебой предлагать за эти перья золотой порошок, и взвинти цену до предела, а уж потом сообщи Чтимому Глашатаю, что у тебя имеется столь ценный товар. Он заплатит сколько угодно из простого самолюбия, лишь бы подчеркнуть свое превосходство.

– Как посоветуете, мои господа, – согласился я и сделал Коцатлю знак развязать узел поменьше.

– Гм-гм! – сказал второй старец.

– Да, похоже, что тут ты дал маху, – вздохнул третий. Он меланхолично повертел между пальцами два или три кристалла.

– Форма, конечно, хороша, огранка и шлифовка выше всяких похвал, но, увы, это не драгоценные камни. Даже не самоцветы. Всего лишь кусочки кварца – камня, еще более распространенного, чем жадеит, но в отличие от последнего не имеющего никакого символического или церемониального значения.

Коцатль не выдержал и хихикнул, не удержался от ухмылки и Пожиратель Крови. Улыбнулся и я, предвкушая развлечение. И точно: стоило мне показать старейшинам, для чего годятся эти кристаллы, как почтенные купцы пришли в возбуждение.

– Невероятно! – промолвил один из них. – Ты доставил в Теночтитлан нечто совершенно новое и небывалое!

– Где ты их раздобыл? – поинтересовался другой, но тут же поправился: – Нет-нет, даже и не думай отвечать. Прости, что спросил. Уникальное сокровище должно принадлежать одному только первооткрывателю.

– Самые крупные кристаллы мы предложим наиболее знатным вельможам... – заговорил третий.

Я перебил его, объяснив, что полезные свойства камней не зависят от их размера, но опытный торговец только отмахнулся:

– Это не имеет значения. Каждый пипилтин захочет иметь кристалл того размера, какой сочтет подобающим своему рангу и самомнению. Я предлагаю тебе продавать камни на вес, причем для начала запроси в золоте в восемь раз больше. Не сомневайся, пипилтин будут похваляться друг перед другом богатством и щедростью, так что ты не прогадаешь.

– Но, мои господа, – изумленно воскликнул я, – не мог же я всего за один поход заработать больше золота, чем вешу сам! Получается, что, даже заплатив все, что полагается Змею-Женщине и вашему почтенному сообществу, мы трое, поделив оставшуюся выручку, займем место среди самых богатых людей Теночтитлана.

– А тебя это не устраивает?

– Не то чтобы не устраивает, – запинаясь пробормотал я, – просто мне это кажется не совсем правильным. Такая баснословная выгода – и всего от одной торговой экспедиции! Причем от продажи, как вы верно заметили, самого обычного кварца, который можно поставлять на рынок в любых количествах. А я действительно могу обеспечить зажигательными кристаллами всех жителей во владениях Союза Трех.

– Возможность такая у тебя, может быть, и есть, – строго заметил один из старейшин, – но, если у тебя имеется еще и здравый смысл, ты не станешь этого делать. Ты сам сказал, что первым обладателем магического камня уже стал Чтимый Глашатай. А это значит, что сто двадцать шесть оставшихся кристаллов могут достаться только ста двадцати шести представителям самой высшей знати. Будь уверен, сынок, вельможи стали бы яростно торговаться за право заполучить эти штуковины, даже будь они сделаны из глины. Впоследствии ты сможешь совершить новое путешествие и доставить очередную партию диковин, но их количество всегда должно быть ограниченным.

Коцатль светился радостью, а Пожиратель Крови чуть ли не млел от счастья.

– Пожалуй, ты прав, – промолвил я, – богатство нам вовсе не помешает.

– Тем паче, – заметил другой старейшина, – что возможность потратить некую его часть представится вам незамедлительно. – Ты упомянул о том, что придется заплатить установленные доли в казну Теночтитлана и нашему богу Йакатекутли. Но известно ли тебе, что по традиции каждый вернувшийся домой почтека, если, конечно, он вернулся с достойной прибылью, устраивает пир для всех остальных купцов, находящихся в это время в городе?

Я покосился на своих спутников и, когда те без колебаний кивнули, сказал:

– Я с большим удовольствием последую этому славному обычаю, мои господа, но я человек новый и мало сведущ в том, как это делается...

– Мы будем рады тебе помочь, – заявил тот же самый старейшина. – Давай назначим празднество на послезавтра. И проведем его в этом здании, благо здесь есть все необходимое. Мы позаботимся о еде, закусках, музыкантах, танцовщицах и женщинах для особых услуг и, само собой, проследим, чтобы все уважаемые почтека получили приглашения. Ты и твои друзья, со своей стороны, можете пригласить всех, кого сочтете нужным. Ну а пышным будет этот пир или скромным, – добавил старец, лукаво склонив голову набок, – зависит от твоего вкуса и от твоей щедрости.

Я снова переглянулся с друзьями, а потом с воодушевлением заявил:

– Почтенные господа, я хотел бы попросить вас, чтобы все на этом пиру было только самое лучшее, а уж за ценой я не постою. Хочу, чтобы этот пир запомнился надолго.