Дэвид Моррелл
Римская империя, уже затронутая неумолимым распадом, предприняла отчаянную попытку сплотиться вокруг христианства, которое избрала своей единственной официальной религией. Несколько христианских фанатиков, оскорбленных вмешательством политики в их веру, удалились в пустынную область Египта, где поселились в пещерах и продолжали искать мистического соединения со своим Богом. По мере распространения молвы о духовных отшельниках к ним примыкали другие недовольные христиане. Они основали религиозную общину, принципами которой стали смирение плоти, строгие посты и усердные молитвы. К 529 году суровые традиции тех, кого порой называли святыми безумцами, проникли далеко на север и достигли Европы.
Зародилось европейское монашество.
Старые горцы
Персия, 1090 год.
Хассан ибн аль-Саббах, лидер одной из фанатических исламских сект, провозгласил убийство священным долгом мусульман, борющихся против турецких захватчиков и их союзника, египетского калифа. Тайная организация религиозных убийц, основанная аль-Саббахом, распространилась вплоть до Сирии, где каждый его последователь получал титул “старый горец”. В 1096 году европейские крестоносцы, с благословения Римского Папы отправившиеся в поход за гробом Господним, вторглись на Ближний Восток, Святое воинство не могло не привлечь внимания “Горца” и его сторонников, которым многие приписывали обычай курить гашиш, якобы приводивший их в религиозный экстаз и помогавший переносить возможные истязания.
Слово “гашиш” в новых устах приобрело искаженное звучание.
Вернувшись в Европу, крестоносцы привезли особой иное слово — ассассины.
Священный террор
Палестина, 1192 год.
Солнце клонилось к западу, но пески дышали жаром по-прежнему. Редкие порывы сухого ветра колыхали полог вместительной парусиновой палатки, окруженной множеством стражников. Лошади рыцарей, приближавшихся к ней с двух сторон, блестели от пота. Впереди каждого отряда ехали знаменосцы. На одном флаге были изображены три золотых льва на красном поле — герб Англии; на голубом поле второго флага можно было видеть золотую лилию — знак королевского дома Франции. Связанные узами святого долга, обе страны сохраняли глубокие политические разногласия из-за претензий Франции на материковые английские земли, Эта напряженность в их взаимоотношениях сейчас сказывалась на том, что ни один из двух отрядов не желал приближаться к палатке первым и унижать себя ожиданием другого. Вот почему на окрестных барханах расположились дозорные и сигнальщики, согласовывавшие продвижение обеих колонн.
Наконец колонны встретились: в каждой было по четыре знатных рыцаря со слугами и вассалами. Некоторые оглядывались на видневшуюся в отдалении большую гору, где дымились руины крепости с минаретом. Ее осада заняла три месяца, обе армии понесли немалые потери; тем не менее, мусульмане потерпели поражение.
На какое-то время политические распри были забыты. Усталые, но старающиеся держаться с достоинством, они похвалили доблесть своих союзников и поздравили их с победой. Первыми спешились телохранители, за ними оруженосцы. Те же самые рыцари, что еще недавно не желали тратить время на лишние ожидания, теперь с особой учтивостью предлагали друг другу честь первыми войти в палатку. Эта проблема решилась сама собой. Тот, кто оказался ближе к пологу, согласился раньше прочих оставить слуг и войти внутрь.
В палатке было душно. Рыцари сняли с себя оружие и доспехи. После яркого солнца их глаза постепенно привыкали к сумеречному свету. На парусиновых стенах темнели контуры стражников, стоявших снаружи.
Рыцари разоблачались, помогая друг другу. В своем Третьем Крестовом походе они учли опыт первых двух и носили длинные мантии, предохранившие их тела от палящего солнца и не дававшие испаряться влаге. От этих белых мантий солнечные лучи и отражались лучше, чем от красочных нарядов, к которым они привыкли у себя на родине. Единственной уступкой цвету было изображение большого красного креста на груди — и высохшие пятна варварской крови. Все они были бородаты. Но даже бороды не могли скрыть худобы и изможденности их лиц. Сняв шлемы, они выпили вино из приготовленных им кубков. Учитывая цель встречи, сейчас была бы уместней вода. Как-никак им нужно было сохранить ясность мыслей. Однако из-за огромной территории, охваченной Крестовым Походом, снабжение запаздывало, и вино — припасенное для праздника — было единственной жидкостью, имевшейся в их распоряжении.
Первым заговорил высокий, мускулистый англичанин, прославившийся умением владеть боевым топором. Его звали Роджер Суссекс. Для переговоров он избрал язык дипломатии, то есть — французский.
— Полагаю, мы должны покончить с нашим делом прежде, чем приступать ко всему остальному, — показал он на хлеб, оливки и вяленое мясо, лежавшее на столе.
— Не возражаю, — сказал Жак де Визан, предводитель французского отряда. — Ваш король Ричард не присоединится к нам?
— Нам показалось, что, сообщив ему о нашей встрече, мы поступили бы благоразумно. А ваш король Филипп?
— Мы тоже считаем, что некоторые вопросы лучше обсуждать в частном порядке. При необходимости он узнает о нашем решении.
Подтекст разговора ни для кого не был секретом. Дело в том, что, располагая многочисленной охраной, эти знатные рыцари тоже были телохранителями. хотя и более высокого ранга. Их прямая обязанность состояла в защите своего короля. Часть этой задачи выполняла сеть осведомителей, собиравших слухи о заговорах или об иной враждебной деятельности. Однако подобные слухи не часто доходили до Ричарда или Филиппа. Встревожившись, король мог заподозрить, что его охрана работает недостаточно эффективно. Увольнения в таких случаях порой производились посредством отсечения головы.
— Что же, очень хорошо, — сказал Уильям Глоучестер. — Предлагаю начинать.
Ненадолго воцарилось молчание.
Затем Роджер Суссекс достал из своей сумки Библию в кожаном переплете с золотым тиснением.
— Книга пророка Даниила, — открыв ее, объявил он. — Глава, в которой святой Даниил хранит молчание несмотря на угрозы быть отданным на растерзание львам. Думаю, этот отрывок вполне подходит для наших переговоров.
Ритуал начался. Восемь рыцарей образовали круг, и каждый, положив руку на Библию, поклялся хранить тайну.
Они уселись на захваченный в мусульманской крепости цветной ковер. Затем, облокотившись на подушки и держа в руках кубки с вином, стали слушать Пьера де л\'Этажа.
— Как ответственный за соблюдение всех условий нашей встречи, — начал он, — я напоминаю вам, что стражники расставлены на значнтельном расстоянии от палатки, поэтому они не услышат ваших слов, если вы не будете говорить слишком громко.
— Мои слуги сказали мне об этом, — подтвердил англичанин Болдуин Кент.
— Мне тоже докладывали, что за моими слугами велось наблюдение, — сказал француз.
Болдуин иронически кивнул.
— Но мои слуги доложили мне и еще кое о чем. Ваш король намеревается увести свою армию и больше не участвовать в планах Ричарда.
— В самом деле?
Болдуин перестал усмехаться и сощурил глаза.
— В самом деле.
— Мы не предполагали, что все крестоносцы должны подчиняться одному Ричарду.
— Однако они будут подчиняться одному ему, если Филипп уведет свою армию во Францию.
— Что ж, верное замечание, — отпив из кубка, сказал Пьер. — А вам не говорили, когда наш король собирается увести армию на родину?
— Через две недели. Филипп задумал воспользоваться отсутствием Ричарда при королевском дворе. В обмен на земли, которыми наша страна владеет во Франции, ваш король обещал помочь брату Ричарда взойти на английский трон.
Француз пожал плечами.
— И как же вы собираетесь распорядиться этими сведениями, если предположить, что они соответствуют действительности? Болдуин не ответил.
— Ценю вашу тактичность, — проговорил Пьер и поставил кубок. — Да, полагаю, отношения наших стран скоро ухудшатся. Однако согласитесь, без соперничества наше ремесло не нашло бы применения.
— А жизнь потеряла бы всякий смысл. Ноне обратиться ли нам к теме нашей встречи? — перебил Жак де Визан. Англичане насторожились.
— Допустим, ваши сведения верны, — сказал Жак. — В этом случае нам было бы так же прискорбно покидать Крестовое воинство, как и оставлять нерешенной одну из наших общих задач. Вот почему в качестве прощального братского жеста мы бы хотели помочь вам найти ответ на нее.
Болдуин внимательно посмотрел на француза.
— Вы, конечно, говорите о…
— О недавнем убийстве вашего соотечественника, Конрада Монферрата.
— Простите, но меня удивляет ваша обеспокоенность смертью англичанина. Даже такой, как смерть Конрада.
— Такой же, как давняя гибель нашего соотечественника, Раймона де Шатиллона.
Уточнения были излишни. Шестью годами раньше, нарушив перемирие между крестоносцами и войсками Саладина, Раймон де Шатиллон напал на караван сестры Саладина. Это оскорбление не было заглажено контрибуцией, начался джихад, священная война мусульман против европейцев. Через год, во время осады Иерусалима, голова Шатиллона была найдена на алтаре Святой Гробницы. Рядом лежал нож с кривым лезвием.
С тех пор были совершены дюжины подобных убийств, достигших своей цели и научивших крестоносцев бояться ночной поры. Не далее как вчера утром Конрада Монферрата обнаружили на алтаре, возведенном в честь взятия мусульманской крепости. Рядом снова лежал кривой нож, который у европейцев уже прочно ассоциировался со “старыми горцами” и их фанатичным культом.
— Убийцы.
Роджер сморщился так, будто собрался выплюнуть вино, только что пригубленное из кубка.
— Трусы. Воры, похищающие жизнь в темноте. Рыцарю подобает умирать при свете дня, в открытом поединке, показав свое искусство врагу, даже если он варвар. Эти негодяи не имеют понятия о чести, достоинстве и воинской доблести. Презренные ничтожества.
— Важно, что они существуют, — заметил Пьер де л\'Этаж. — И еще важнее, преуспевают в достижении цели, Должен признаться, иногда я опасаюсь, что следующей на алтаре окажется моя голова.
Остальные закивали — в знак того, что относили подобные страхи и на свой счет.
— Мы не можем ничего поделать с ними. Разве что перед сном будем выставлять больше телохранителей, — сказал Уильям Глоучестер. — Хотя убийцы все равно проникают сквозь нашу охрану. Они как будто становятся невидимыми.
— Не стоит награждать их ореолом таинственности, — мрачно усмехнувшись, произнес Жак. — Они такие же люди, как и мы с вами. И так же превосходно обучены.
— У них варварская тактика. С ними невозможно бороться, — сказал Уильям.
— Вы так думаете?
Все взгляды обратились на Жака.
— А что, у вас есть какое-то предложение? — спросил Роджер.
— Возможно.
— Какое же?
— Гасить огонь с помощью огня.
— Я не желаю обсуждать подобные предложения, — нахмурился Уильям. — Пользоваться их грязными методами? Стать такими же трусливыми негодяями? Подкрадываться к их предводителям, пока они спят? Это немыслимо.
— Потому что до этого никто не додумался?
Уильям резко поднялся на ноги.
— Потому что это против воинских правил.
— Они варвары. Дикие варвары, а не воины, — сказал Жак. — И если им недоступны понятия о чести и доблести, то мы вовсе не обязаны воевать с ними по правилам рыцарей.
Его замечание возымело действие. В палатке воцарилось задумчивое молчание.
Наконец Уильям кивнул.
— Признаюсь, я желал бы отомстить за Конрада.
— И за Раймона, — напомнил один из французов.
— Чтобы убить бешеную собаку, не обязательно ждать, когда она посмотрит вам в лицо, — сжав кулаки, сказал другой француз.
— Пустой разговор, — перебил Болдуин. — Мусульмане узнают любого из нас, кто попробует проникнуть к ним. Даже ночная тьма не скроет белизны нашей кожи.
— Не забывайте и того, — добавил Роджер, — что мы не знаем их языка и обычаев. Мы можем переодеться, но если вступим с ними в разговор или сделаем хоть один неверный жест…
— Яне предлагаю вам проникать к ним, — сказал Жак.
— Но что тогда?
— Мы пошлем к ним их соотечественника.
— Тоже невозможно. Они все ненавидят нас. Кто из них согласится?
— Тот, кто отказался от их варварских обычаев и познал истинного Бога. Мусульманин, который стал христианином, Англичане были потрясены услышанным.
— Вы хотите сказать, что знаете такого человека?
— Он в Италии, в Монте-Кассино, в Бенедиктинском монастыре.
Название места говорило само за себя. Монастырь в Монте-Кассино был основан в 529 году, и его аскетические традиции закладывали еще те первые отшельники, что пришли в Европу из Египта.
— Перед самым нашим походом к Святой земле он гостеприимно принял меня, — сказал Жак. — Ему было разрешено говорить со мной. Его приверженность христианству не может не вызвать восхищения. Ради нашего Господа он сделает все, что от него потребуется.
— Он монах?
— Разумеется.
— Это кощунство, — сказал Уильям. — Требовать от монаха, чтобы он пролил чужую кровь?!
— Ради святого дела! За освобождение Святой земли Господней. Не забывайте, Его святейшество отпустил нам все грехи, которые мы можем совершить во время этого благословенного похода. Я спрашивал священников, прибывших сюда вместе с нами. Они уверены в том, что наш монах не сможет ослушаться папского указа. Более того, он будет делать все возможное, чтобы стать Воином Господним и спасти свою душу. Если правда, что мои соотечественники и я скоро вернемся во Францию, то мне не составит труда снова побывать в Монте-Кассино. И думаю, добиться успеха. Рим и папское благословение будут не за горами.
Некоторое время рыцари, потупившись, смотрели в кубки с вином. Первым поднял глаза Болдуин.
— Но он ничему не обучен, — сказал он. — Зато наслышан о здешних убийцах, — улыбнулся Жак, — и знает методы, которыми они пользуются. Остальное я беру на себя.
— Сколько времени займет его подготовка?
— Для выполнения моих планов? Не больше трех месяцев.
— Мне понадобилось полжизни, чтобы обучиться своему мастерству, — сказал Уильям. — Мы должны смириться с мыслью, что его убьют.
— Убьют при попытке совершить убийство, — поправил Жак, — Неужели вы ничего не поняли? Именно попытка, вот что важно. Если эти варвары поймут, что не только мы, но и их бывшие единоверцы готовы умереть за истинного Бога…
— То будут ложиться спать так же неохотно, как и мы. Болдуин покосился на говорившего.
— Бороться ужасом против ужаса?
— Только одно уточнение, — сказал Жак. — Наша борьба священна.
Часть первая
«ИСКУПЛЕНИЕ»
Обитель мертвых
1
Это строение находилось неподалеку от Квентина, на севере Вермонта. Часть его можно было рассмотреть в просветах зарослей хвойного леса, что зеленел в четверти мили от двухполосной асфальтовой дороги, петлявшей справа от горного склона. За ним поднималась другая, более высокая гора. Сейчас она сияла осенним разноцветьем кленовых листьев. Параллельно дороге тянулось проволочное ограждение, которое с обеих сторон поворачивало под прямым углом и, уходя вверх, исчезало в лесной чаще. Не видя всего ограждения, трудно было гадать о его протяженности, но вы бы не ошиблись, если бы предположили, что эта земельная собственность занимала не меньше сотни квадратных акров. Ближайшим зданием — не считая того, что стояло на горе, — была станция обслуживания, которая располагалась прямо за поворотом асфальтовой дороги. От деревообрабатывающей фабрики, находившейся впереди, вас отделяло бы несколько миль.
Покой. Тишина.
Умиротворенность.
Глядя на заросший соснами горный склон, можно было заподозрить, что полускрытое деревьями строение служило убежищем какому-нибудь миллионеру, отдыхавшему здесь от Бог знает какого своего бизнеса.
2
Это также могло быть каким-нибудь лыжным курортом, закрытым до первого обильного снегопада. Или…
Но, даже обойдя ограду, все равно невозможно было получить ответа на эти вопросы. На воротах не было почтового ящика, да и сами ворота почти никогда не отпирались. Узкая тропинка с противоположной стороны земельного владения была окаймлена густым кустарником и завалена трухлявыми сосновыми стволами. Ник чему не привели бы и попытки удовлетворить любопытство наведением справок в конторе деревообрабатывающей фабрики. Ее рабочие, как и все истинные жители Новой Англии, были рады поговорить о погоде, но не о своих делах и не о занятиях своих соседей. Впрочем, это не имело значения. Они тоже ничего не знали, даже если кое-что слышали.
С высоты птичьего полета постройка на склоне горы оказалась бы более крупным сооружением, чем можно было предположить, глядя с дороги. Кроме того, при ближайшем рассмотрении оно выглядело бы не совсем уединенным. Дело в том, что на равном удалении от него, в форме квадрата, располагалось несколько других менее заметных домов. Они соединялись двумя пересекающимися белокаменными дорожками. Крыши маленьких домов были скопированы с двух остроконечных скатов над главным зданием. Между дорожками были разбиты цветочные клумбы, росли деревья и кусты. Планировка участка отличалась симметричностью.
Несмотря на внушительные размеры застроенного участка последний явно не изобиловал досужими обывателями. На газоне виднелась крошечная фигурка садовника. Двое маленьких на расстоянии рабочих возились с яблонями в фруктовом саду, разбитом с внешней стороны домов. С противоположной стороны, над ухоженными грядками огорода, курился дымок костра. Судя по размаху сельскохозяйственных работ, это поселение могло насчитывать немало обитателей — и тем удивительней было, что, за исключением упомянутых, других признаков жизни не наблюдалось. Если сюда приезжали гости, то они, как и хозяева строений, сейчас едва ли отказали бы себе в удовольствии подышать свежим осенним воздухом. В такой погожий день ни один человек не смог бы усидеть дома, не имея на то какой-нибудь важной причины.
Но уединенность была только частью тайны, окружавшей это место. Начиная с 1951 года, когда сюда прибыли строители, набранные не в ближайшем городе, что обошлось бы гораздо дешевле, — жители Квентина не переставали гадать о том, что происходило на горе и на ее сосновом склоне. С отъездом строителей местные газеты даже вспомнили о том, как в конце войны в Нью-Мексико разрабатывалась атомная бомба. Тогда, писали газеты, в пустыне был возведен целый город. Местные власти ожидали увеличения бюджетных ассигнований, предсказанных газетчиками, однако их ожидания были напрасными, ибо самое странное обстоятельство заключалось в том, что немало людей вошло в ворота этого секретного города — когда он был уже построен, — но ни один человек еще не вышел оттуда.
3
Каждый из двадцати стандартных блоков состоял из двух этажей. Внизу находилась комната для занятий, оборудованная по выбору обитателя. Тут можно было рисовать, лепить, прясть или работать по дереву. Кроме того, к блоку примыкал небольшой, огражденный стеной участок, где хозяин блока мог посвятить досуг выращиванию овощей или цветов.
В данном случае жилец выбрал физические упражнения и занятия словесностью. Такое сочетание помогало ему сосредоточивать мысли. В прошлой жизни он изучал принципы дзэн-буддизма и знал, что гимнастика сама по себе есть нечто иное, как работа духовных сил. Поэтому он по часу в день поднимал гири, прыгал через скакалку и повторял различные каты восточных боевых искусств. Все эти упражнения он выполнял старательно, но не получая особого удовольствия от своего физического совершенствования, поскольку знал, что его тело было всего лишь инструментом души. К тому же результат ежедневных тренировок был не слишком ощутим. Мускулам все равно не хватало протеина, чтобы возмещать израсходованную энергию. Он не ел мяса. По пятницам его рацион ограничивался хлебом и водой. В некоторые дни он вообще обходился без еды. Его немало выручали врожденная непритязательность и привычка к дисциплине.
Его занятия словесностью преследовали иную цель. В первые месяцы пребывания здесь он пытался написать о своей жизни, чтобы высказать затаенную боль и избавиться от нее. Однако желание забыть о ней оказалось более насущным. Тогда он утолил жажду самовыражения тем, что написал свою первую танку, выбор которой был подсказан его буддистскими симпатиями. Используя эту стихотворную форму, он описывал то пение птицы, то дыхание ветра, то краски заката. Однако природа танки требовала лаконичности выражения, что лишало мысль глубины и заставляло все чаще поглядывать на нижнюю, незаполненную часть страницы. Неожиданно для себя он переключился на сонетную форму, промежуточную между шекспировской и петрарковской. Организация внутреннего ритма четырнадцати зарифмованных строчек оказалась довольно занятной проблемой, и он посвятил ей свой досуг. Теперь его интересовало не что, а как написать: прогресс был налицо. Но он все равно знал, что ему не хватало красноречия. Возможно, в соседнем блоке жил человек — такой же, как и он, — который многократно превосходил его в поэзии. Возможно, этот другой обитатель поселения писал сонеты даже лучше, чем Шекспир или Петрарка.
Впрочем, это не имело значения. Все созданное жителями блоков — картины, статуэтки, гобелены или предметы мебели, — все было заведомо лишено какой-либо ценности. Когда люди, сделавшие эти вещи, умирали, их хоронили в безымянной могиле, а то, что после них оставалось — одежда, небогатый скарб, произведения искусства, — сжигали. А затем все было так, будто ничего этого никогда не существовало.
4
Как и следовало ожидать, психиатр оказался священником. На нем был традиционный черный костюм с белым воротничком. Закурив сигарету и внимательно оглядев Дрю, он почему-то поморщился.
— Вы должны понимать серьезность вашей просьбы.
— Я не сразу обратился к вам.
— Когда вы приняли окончательное решение?
— Три месяца назад.
— И ждали?..
— До сих пор. Я хотел выяснить все, что связано с моей просьбой. Мне требовалась хоть какая-то уверенность.
Священник выпустил изо рта облако табачного дыма и еще раз пытливо взглянул на Дрю. Его звали отец Хафер. Он выглядел лет на пятьдесят, и его лицо было почти такого же пепельного цвета, как и волосы. Рукой разогнав дым, он облокотился на стол.
— Естественно. Но другая сторона этой проблемы состоит в том, что мы тоже хотим быть уверенными. В вашей искренности, в решимости. Можем ли мы быть уверенными в них?
— Не можете.
— Ну вот, вы и сами понимаете…
— Но я могу, а это главное. Я знаю, что проделал немалый путь…
— Путь к чему?
— Не “к чему”.
— Простите?
— Не к чему, а от чего.
Дрю кивнул в сторону окна, выходившего на шумную улицу Бостона.
— От всего? От мира?
Дрю не ответил.
— Неудивительно, в этом и состоит жизнь отшельника. В удалении от житейской суеты, — сказал отец Хафер и пожал плечами. — Но ведь отрицание само по себе ничего не значит. У вас должны быть какие-то позитивные мотивы. Нам нужно не просто бегство, а искание чего-то.
— Поверьте, я многого ищу.
— В самом деле? — священник удивленно поднял брови. — Чего же?
— Спасения.
Отец Хафер задумчиво затянулся сигаретой и выпустил дым из ноздрей.
— Превосходный ответ, — проговорил он и, поднеся руку к металлической пепельнице, чуть заметно усмехнулся. — В находчивости вам, пожалуй, не откажешь. Давно вы так религиозны?
— Последние три месяца.
— А д отого?
Дрю снова не ответил.
— Вы католик?
— Да, меня крестили еще ребенком. Мои родители были достаточно религиозны, — вспомнив об их смерти, он почувствовал, как что-то комком подкатило к горлу. — Мы часто ходили в храм. На мессу, на молебны. Я причащался вслед за конфирмацией, а вы ведь знаете, что люди говорят о ней. Она сделала из меня солдата Христа. — Дрю горько усмехнулся. — О да, я верил.
— А потом?
— Есть такое слово — “падение”.
— Вы исполняли свой пасхальный долг?
— Последний раз — тринадцать лет назад.
— Вы понимаете, что это значит?
— Кто не исповедуется перед Пасхой, тот отрекается от веры. К сожалению, я сам себя отлучил от церкви.
— И подвергли свою душу величайшей опасности.
— Вот почему я пришел к вам. Я пришел, чтобы спасти себя.
— Вы хотите сказать, вашу душу.
— Именно это я и имел в виду.
Они еще раз изучающе посмотрели друг на друга. Облокотившись на стал, священник немного подался вперед. В его глазах промелькнуло выражение некоторой обеспокоенности.
— Ну, что ж… Давайте обратимся к вашей анкете. Вы пишете, что вас зовут Эндрю Маклейн.
— Иногда это имя сокращают, и получается “Дрю”.
— В соответствии с правилами, изложенными в приложении к анкете, вы лишитесь вашего имени. Так же? как и вашей собственности — машины, дома и всего остального. От вашей индивидуальности не останется ничего. Вы больше не будете личностью. Не мешало бы вам это знать.
Дрю немного выпрямился.
— Что такое имя? — он еще раз позволил себе горько усмехнуться. — Как розу ни называй…
— Она все так же благоуханна, — продолжил за него священник. — Но для Господа…
— Не все мы пахнем как розы. Во всяком случае — не я. Потому-то я и принял такое решение. Чтобы очиститься от скверны.
— Вам тридцать один год?
— Да.
Дрю не солгал, Сведения, указанные в анкете, были верны; он знал, что священник не поленится проверить их. Важно было то, что не попало в анкету.
— Начало жизненного пути, — сказал отец Хафер. — Еще несколько kет назад мы считали, что больше всего нам подходит возраст тридцать три года. Вы отказываетесь от многого. У вас еще достаточно возможностей, чтобы найти свою дорогу в жизни.
— Нет, я так не думаю.
— То есть?
— Я уже нашел свою дорогу. Она привела меня к вам.
— Не уверен, что вас это очень обрадовало.
Дрю потупился.
— Ладно, это все равно не имеет значения, — помолчав, проговорил отец Хафер. — Сейчас я хочу выяснить кое-что другое. Дело в том, что обычно к нам обращаются люди, мягко говоря, зрелого возраста. Конечно, — он пожал плечами, — таких просителей немного, и еще меньше…
— Избранных? Да, я знаю. Пятьсот человек со всего света. И, по-моему, только двадцать из Соединенных Штатов.
— Вы, я вижу, справились с домашним заданием. Хорошо. Но я повторяю, большинство из них только из деликатности можно назвать пожилыми людьми. — Отец Хафер затушил сигарету. — Они уже добились всего, чего хотели или могли добиться. Им больше нечего ждать от жизни, и они готовы провести остаток лет в уединении. Их решение, хотя и неординарное, вполне объяснимо. Новы — такой молодой, крепкий. Не сомневаюсь, женщины находят вас привлекательным. Вы думали о том, что связано с отказом от общения с женщинами?
Он с тоской вспомнил об Арлен.
— Вы же отказались.
— Я отказался от половых связей. — Отец Хафер откинулся на спинку стула. — Но не от женского общества. Я помногу раз в день встречаюсь с женщинами. С официанткой в ресторане. С клерком в медицинской библиотеке. С секретаршей одного из моих коллег. Все эти встречи совершенно невинны. Они не искушают меня, хотя и смягчают мой обет целомудрия. Однако если мы согласимся выполнить вашу просьбу, то вы больше никогда не увидите женщин. Вы будете видеть только нескольких мужчин, да и тех крайне редко. Подчеркиваю, вы не сможете просить ничего, кроме уединения.
5
Второй этаж, на который вела грубая сосновая лестница, состоял из трех секций. Первой была молельня, иначе известная как комната “Аве Мария”, где стояли деревянная скамейка для молитв и строгий простой алтарь, а на стене висело распятие. За ней находился кабинет — священные тексты, стол и стул, — а еще дальше располагалась спальня с деревянной лавкой и тонким соломенным тюфяком вместо кровати и матраца.
Тюфяк был шести футов в длину и трех в ширину. При желании его можно было скатать и расстелить внизу, в углу рабочей комнаты. Однако особенность планировки блока заключалась в том, что, спускаясь из спальни на первый этаж или поднимаясь с первого этажа в спальню, неизбежно надо было пройти через молельню, где правила требовали всякий раз останавливаться и молиться.
6
— Если вы хотите посвятить себя святому служению, — сказал отец Хафер, — то можете подумать о менее строгом образе жизни. Например, о миссионерской деятельности.
Дрю покачал головой.
— Или о церковной конгрегации. О ресуррекционистах. У них много важной работы — обучение, воспитание, благотворительность…
Дрю еще раз покачал головой.
— Нет.
— Другое предложение. Вы упомянули, что священная конфирмация сделала из вас солдата Христа. Вам, конечно, известно, что эту концепцию взяли на вооружение иезуиты. Они более суровы, чем ресуррекционисты. Обучение у них занимает пятнадцать лет, и оно полностью оправдывает их прозвище — коммандос церкви.
— Это не то, что я хотел сказать.
— Потому что они противостоят всему миру? — опередил его отец Хафер. — Но значительную часть времени вы будете обучаться в монастыре. Потом вас вытолкнут из вашего гнезда, и, возможно, этот толчок вас окрылит. Да и раньше, на различных стадиях подготовки, у вас будет шанс пересмотреть стой планы и вернуться на прежнюю жизненную стезю.
— Я так не думаю.
На лице отца Хафера появилось озабоченное выражение.
— Наконец есть еще одна альтернатива. Цистерцианцы. Второй из самых требовательных монашеских орденов. Вы будете жить в удаленном от мира монастыре. Ваши дни будут заполнены изнурительной работой, например, сельскохозяйственной или другой, какую орден сочтет для себя полезной. Вы никогда ни с кем не будете говорить. Но, по крайней мере, ваш труд — и молитвы — будут проходить не в одиночестве. И если такая жизнь покажется вам чересчур тяжелой, вы сможете оставить ее, а потом вернуться к ней снова, но только пока вам не исполнится тридцать шесть лет. Преимущество этого ордена в том, что он позволяет вам изменить решение.
Дрю молча выжидал.
— О небеса, ну почему вы так упорствуете? — воскликнул отец Хафер и, щелкнув газовой зажигалкой, закурил новую сигарету. — Поймите же, наконец! Вы молоды и здоровы, и вы просите о том, чтобы вас допустили к самой суровой форме культа, какая только есть в церкви! Картезианство — эта сама крайность. Это полное отрицание человека как социального существа. Это предел отшельничества! Всю оставшуюся жизнь вы должны будете провести затворником в небольшой и малоудобной келье. За исключением одного часа досуга вы каждый день должны будете посвящать молитвам. Это лишение всего и вся. Это полное одиночество.
7
Он носил грубую власяницу, что имело целью раздражать его кожу. Временами это доставляло ему удовольствие — по крайней мере, в ощущении внешнего мира появлялось какое-то разнообразие. Искушаемый им, он тогда молился с удвоенной силой или, стиснув зубы, хлестал себя веревочной скакалкой.
Он не должен был отвлекаться. Он пришел сюда, чтобы наложить на себя епитимью. Он хотел одиночества.
Поверх власяницы он носил белый балахон и монашеский наплечник с белым капюшоном. В тех редких случаях, когда ему приходилось участвовать в общих ритуалах или молениях, он опускал капюшон, который закрывал лицо и позволял ему чувствовать себя невидимым.
8
— Ладно, не будем горячиться, — отец Хафер выдавил улыбку. — Почему бы нам не устроить небольшую передышку? Долгие споры могут укрепить рассудок, но не тело. Что вы скажете, если я предложу вам немного подкрепить силы?
Затушив в пепельнице сигарету, он подошел к шкафу, открыл дверцу и извлек из углубления графин со сверкающей изумрудной жидкостью.
— Может быть, бокал шартреза?
— Нет, благодарю.
— Вас не привлекает его вкус?
— Вообще-то я не…
— Ну так сейчас у вас есть возможность.
— Нет, я не пью.
Отец Хафер сощурил глаза.
— В самом деле? Вас сдерживает какой-нибудь недуг?
— Я никогда не пил без надобности. По роду своей работы я не мог позволить себе никаких излишеств.
— По роду своей работы?
Дрю промолчал.
Отец Хафер взболтал зеленую жидкость и задумчиво посмотрел на него.
— Тогда считайте, что я предлагаю вам еще одну тему для разговора. Мне просто интересно, что вы скажете о качестве этого напитка.
— Шартреза? — Дрю усмехнулся. — Что ж, он недаром заслужил репутацию одного из лучших ликеров. Своим изысканным вкусом, увы, не изведанным мною, он обязан корню дудника. И, разумеется, букету из ста пятнадцати других трав. В свою очередь, картезианцы обязаны ему главной статьей своего дохода. Его производят в местечке Ля Гран Шартре, во французских Альпах. Оттуда он и взял свое название — шартрез. В его зеленой разновидности, что плещется в вашем графине, содержится пятьдесят пять, а в желтой — сорок три процента алкоголя. Рецепт был составлен в начале шестнадцатого века, кажется, каким-то мирянином, который завещал его картезианцам. Столетием позже монахи ордена довели напиток до совершенства. Сейчас на рынке можно встретить множество различных подделок, но истинные ценители знают, на какую этикетку обратить внимание.
Отец Хафер снова сощурил глаза.
— Превосходно.
— Смотря в каком смысле. Орден отшельников обеспечивает свою независимость за счет продукта, предназначенного для увеселений. Конечно, ликер производит мирское братство, а не сами монахи. Но, как бы там ни было, для меня это противоречие несущественно.
9
Его обслуживали братья, не связанные обетом отшельничества и жившие в другом крыле здания, где были также часовня, трапезная, кухня и помещение для гостей. Его спартанскую пищу подавали ему через окошко в двери рабочей комнаты. По большим праздникам и по воскресеньям он должен был покидать свою никогда не запиравшуюся келью и вместе с другими отшельниками обедать в трапезной. В этих случаях затворникам разрешалось обменяться несколькими словами, но он ни разу ни с кем не заговорил. Ему также полагалось приходить в часовню в полночь на заутреню, в восемь утра на мессу и в шесть вечера на вечернюю службу. Он не любил этих нарушений уединения и предпочел бы молиться в келье.
В келье его отвлекала только мышь.
10
— Обеты, — нахмурившись, произнес отец Хафер, — вы и вправду думали над их серьезностью? Обеты нищенства, целомудрия и послушания, они трудны сами по себе. Но прибавьте к ним еще и клятву верности принципам картезианства. Послушайте, я вынужден говорить прямо. Когда мы обсуждаем кандидатуры наших просителей, то обычно отвергаем молодых людей. Их незрелость заставляет нас усомниться в том, что они смогут сдержать клятву одиночества. Непослушание же просто недопустимо.
— Если я нарушу клятву, то заслужу вечное проклятие.
— Верно. Но даже осознание собственной вины не вернет вам утерянного благоволения. Единственной альтернативой в таком случае будет просьба об особой милости. Такая серьезная просьба должна рассматриваться в течение нескольких месяцев. И если вы тем временем умрете…
— Это будет не так важно.
— Я не…
— Я уже осужден на вечное проклятие.
Отец Хафер вздрогнул и повысил голос:
— Потому что в течение тринадцати лет не исполняли свой пасхальный долг? По сравнению с нарушением священного обета этот грех весьма невелик. От него я мог бы вас освободить, выслушав вашу исповедь и допустив к причастию. Но даже исповедь не сможет спасти вашу душу, если вы не получите особого разрешения и все-таки нарушите клятву. Поэтому вы должны понять причину, по которой комитет, вероятно, отклонит вашу просьбу о вступлении в орден. Если мы вас примем, но будем сомневаться в вашей способности придерживаться образа жизни картезианцев, то тем самым мы проявим неуважение к клятвам, которые вы дадите. Мы в немалой степени будем способствовать тому, что вы заслужите вечное проклятие, а значит, разделим с вами вашу вину. Мы подвергнем опасности наши собственные души.
— Если вы не примете меня, то тем более возьмете на себя грех.
— Грех за что?
— За то, что я буду вынужден сделать. Я сказал, что чувствую себя осужденным на вечное проклятие. Я не имел в виду свои неисполненные пасхальные обязанности.
— Тогда что же?
— Я хочу покончить с собой.
11
Это случилось на пятом году его пребывания в монастыре, в один из осенних дней, уже после того, как первый холод пестрым разноцветьем раскрасил листья кленов. Он стоял на коленях на деревянном полу рабочей комнаты и молился, как вдруг сбоку от себя заметил какое-то быстрое движение. Это мог быть обман зрения, результат перенапряжения. У него на лбу выступила испарина. Устыдившись своей рассеянности, он вновь вернулся к словам молитвы, которые могли бы отогнать жуткие тени его прошлого.
Однако движение не прекращалось — едва заметное, но все-таки существующее. На какой-то миг он вообразил, что в своем усердии достиг стадии появления галлюцинаций — многие монахи рассказывали друг другу о посещавших их видениях, — но от подобного предположения его удержали как скептицизм, так и смирение, а кроме того, движение совершалось на полу, у самого основания стены. Какой религиозный образ мог возникнуть в таком неподходящем месте?
Предположив, что ему послано испытание на твердость дуда, он решил не смотреть в ту сторону, однако вскоре опять боковым зрением уловил мелькнувшее серое пятно и тогда, поддавшись минутной слабости, впоследствии спасшей ему жизнь, повернул голову вправо и у стены увидел маленькую серую мышь.
Дрю застыл от изумления.
Очевидно, такое же чувство испытала и она. Некоторое время они разглядывали друг друга. Наконец, потеряв терпение, мышь пошевелила усами. Дрю непроизвольно поморщился. Испугавшись, мышь с поразительной быстротой юркнула в небольшое отверстие под стеной.
Дрю хотел рассмеяться, но вместо этого нахмурился. Еще вчера, когда он уходил на заутреню, стена была ровной и гладкой. Он присмотрелся к свежей древесной трухе перед черным отверстием норы и стал обдумывать свои дальнейшие действия. На следующей заутрене можно было обратиться к одному из послушников и взять у него мышеловку или какую-нибудь отраву. Послушник мог бы заделать отверстие.
Но стоило ли? Наступали холода, и мышь искала в монастыре убежища. В некотором смысле она напоминала его самого.
Эта мысль показалась ему несерьезной. Конечно, у них было не так много общего. Кроме того, в стене могли появиться оголенные электрические провода. Делить келью с новым жильцом было просто непрактично.
Тем не менее, мышь заинтересовала его. В ней была какая-то отвага. И она была такая…
Беззащитная, подумал он. Я бы запросто мог убить ее.
Но нет, больше никогда. Никого, даже мышь.
Он решил оставить ее у себя. На испытательный срок. До первого нарушения режима.
Пока будет соблюдать целибат, позволил он себе пошутить.
12
Отец Хафер побледнел.
— Вы хотите сказать?..
— Я прошу вас дать мне шанс на спасение. В ином случае…
— Если я отвергну вашу просьбу, то возьму на себя ответственность за ваше самоубийство? За то, что ваша душа окажется в аду? Это абсурдно.
— Это логика, которой вы придерживались минуту назад. Вы же сами сказали, что будете чувствовать свою вину, если позволите мне пренебречь вашими предостережениями, нарушить клятву и заслужить вечное проклятье.
— А теперь я окажусь виновным в том, что не приму вас и вы заслужите проклятье, совершив самоубийство? Это смешно, — сказал отец Хафер. — Послушайте, знаете ли вы, с кем говорите? Я здесь исполняю волю Всевышнего. Я попытался с уважением отнестись к вашей просьбе, а вы сейчас обвиняете меня в том, что… Извините, но мне остается лишь указать вам на дверь.
— Но вы исполняете волю Всевышнего. Вы не повернетесь ко мне спиной.
Казалось, отец Хафер не слышал его слов.
— И это прошение, — раздраженно проговорил он и показал на стол. — Я подозревал, что там не все в порядке, Вы утверждаете, что ваши родители умерли, когда вам было десять лет.
— Это правда, — выдавил из себя Дрю.