Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Джон Л. Уильямс

Лишенные веры

Моей бабушке, миссис Дорин Филлипс, на девяностолетие
ПРОЛОГ

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С НЕВИЛЛОМ

Март 1983

Однажды он сказал бы ей, что вообще-то любит рок – «Toto», «Foreigner», «The Doobie Brothers», «Steely Dan»[1], конечно же. Быть может, время от времени – немного джаза… Но это была ее квартира, он спал в ее кровати, они ели ее продукты, и если ей хотелось целыми днями слушать «African Dub Chapter Three»[2], что ж, он придержит свое мнение при себе. И все-таки он не стал бы слушать такое дома.

Где бы этот дом ни находился. С тех пор как его родители в конце концов сдались и вернулись на Сент-Киттс[3], а их имущество пошло с молотка. С тех пор как Линдсей вышвырнул его из муниципальной квартиры. С тех пор все места, где бы он ни преклонил свою шляпу, были похожи друг на друга. Похожи на это. Каучуковые деревья в Вестборн-Парке. Футоны[4], «Ред страйп» в холодильнике и хорошая девчонка, работающая в рекламном бизнесе.

Эту, умеющую готовить кофе и слушающую даб-записи – быть может, собирающуюся поставить их прямо через несколько секунд, – звали Салли. Она работала в каком-то журнале.

– Слушай, – сказал он, – не беспокойся насчет кофе. – После увидимся, идет?

Выйдя на улицу, он направился к станции подземки, не торопясь, наслаждаясь весенними солнечными лучами, прошел под Вествэем и через пешеходный мостик. В подземке чуть не свихнулся, пытаясь определить, что же слушают люди в наушниках. Быть может, правду говорят о барабанщиках – что они слышат только барабаны. Или, теперь, драм-машины. Он сам только что купил себе такую. Маленькая ручная штучка. Ясно, почему они нравятся людям. По крайней мере, не устраивают пятнадцатиминутные соло и не бросают рубашки в зал.

Он, конечно, и сам когда-то прошел через это. В школе, когда играл в хард-рок-группе. Рыжий Пекарь, Бонзо Бонэм – они, естественно, и в подметки не годились юному Неву Вуди Вудмэнси. Он был барабанщиком. Играл с Дэвидом Боуи[5] – «самое лучшее рок-н-ролльное снаряжение». Двадцать два барабана. Даже ненадолго собрал свою группу, «Woody Woodmansey\'s U Boat». Господи, играли они просто ужасно.

С тех пор так и не поднялся, прошел через собственную фазу Стива Гада[6] – игра в тени, чистый рок, надо придать ему основание, барабан – это женщина, все такое. В те дни ему нравилось играть просто, но с изюминкой, как Тони Томпсон из «Chic»[7]. Жестко и редко. Тогда он занимался этим. Собрал свою группу. Больше никаких случайных регги. Никаких вечеринок. Что-то чистое и британское. Немного похожее на «Dexy»[8], до того, как они сломались. Тогда он бросил работу в магазине звукозаписей. Круглосуточная музыка плавит мозги.

Выбравшись из подземки, он не стал ждать автобуса, а пошел по Говер-Стрит, разглядывая студентов и нянек, суетящихся вокруг, миновал унылые отели и по Шефтсбери-Авеню проследовал на окраину Ковент-Гардена.

В десять пятнадцать открыл дверь магазина. Никаких признаков Джеффа. Что неудивительно. Последние несколько недель Джефф все время ссылался на недомогание. Однако услуга за услугу, и, несомненно, в самом скором времени уже Джефф будет заменять его.

В одиннадцать тридцать он сидел с чашкой кофе, которую принесла из кафе молоденькая официантка-итальянка, и раздумывал, настало ли время выкурить свою первую «Мальборо» или лучше сохранить ее до обеда; зазвонил телефон, и одновременно в магазин вошли двое парней. Звонил Джефф, сегодня ему никак не выбраться. «Извини, кое-что случилось». Парни выглядели так, будто явились со стройки: грязные джинсы, разбитые «мартинсы»[9], пыль в волосах, потертые железнодорожные куртки. Здоровые парни. Один забрался вглубь и начал рыться в соуле. Другой остался, внимательно изучая корзину с уцененными записями и прочим барахлом.

– Можешь поставить это, приятель? – Барахольщик махнул перед носом Невилла потертым «Jethro Tull»[10].

– Прости, нет. Видишь, написано, что мы не ставим уцененку?

– Точно. Полагаю, вы тут слишком заняты. А как насчет вот этой?

Парень, странный малый – он определенно был с отклонениями – вытащил из корзины старый регги «Tighten Up»[11].

На обложке – смугляночка, одетая в одну змею. Винил процарапан почти до дыр.

– Так как насчет вот этой, приятель? Она тебе больше по вкусу? – «по вкусу» он произнес, имитируя вест-индийский акцент.

Невилл закатил глаза и снова сел. Не обращай внимания – и он отстанет. Ничего не говори.

– Нет, давай, приятель, поставь ее, немного проклятого буги освежит эту вонючую дыру!

– Слушай, – произнес Невилл, делая последнюю попытку говорить рассудительно. – Эти записи стоят по 50 пенсов. Хочешь – давай свои пенсы и забирай ее.

– Нет, дружище, – возразил Барахольщик. – Так не пойдет. Я хочу послушать ее. На обложке-то она страсть как хороша, но откуда мне знать, может, она и петь-то не умеет? Я хочу сказать, из того, что тебе хочется затрахать цыпочку до смерти, вовсе не следует, что тебе захочется поставить ее на свой проигрыватель вместо старушки Ширли Бэсси[12].

Я не хочу принести ее домой и разочароваться, понятно?

Невилл подумал, стоит ли попробовать объяснить этому неандертальцу, что юная леди на обложке не имеет ничего общего с музыкой на пластинке, но решил этого не делать.

– Слушай, – медленно ответил он, в самый последний раз. – Она затерта до дыр. Хочешь – забирай. К черту деньги. Бери.

Барахольщик уже открыл рот, чтобы заговорить, когда его приятель с криком «Давай, завязывай!» вылез из недр магазина и направился к прилавку. Барахольщик снова обрел голос.

– Взять просто так? Нет, дружище. Я что, похож на попрошайку? Вот твои пятьдесят пенсов. Я честно плачу. Вот!

Он размахивал монетой перед Невиллом, и тот подставил руку, чтобы поймать ее. Когда пальцы Невилла сомкнулись на монетке, Барахольщик одной рукой сжал его запястье. Другой он начал сдавливать пальцы Невилла, ломая их о пятидесятипенсовик. Два пальца затрещали, и Невилл вскрикнул.

– Заткнись, урод, – сказал Барахольщик. – Я оставляю послание и не хочу, чтобы меня прерывали.

Второй парень перепрыгнул через прилавок и зажал Невиллу рот. Барахольщик полез в свою куртку и вытащил мясницкий нож. Последнее, что услышал Невилл – и ему это показалось очень странным – был голос Барахольщика:

– Деньги не забудь.

1. ИСТОРИЯ ДЖЕФФА

Сентябрь 1994

Сижу у окна в «Бургер Кинг», в глухом конце Кэмден-Хай-Стрит. Снаружи темнота. Двое мужчин, смеясь, перебегают через дорогу, направляются в «Черную чашку». Еще двое сидят за соседним столиком. Входит третий и присоединяется к ним. На них бейсбольные кепки, из-под которых видны неопрятные волосы и наушники; говорят о бизнесе, музыкальном бизнесе, точно парни-переростки. Я заметил, как кто-то еще проскользнул мимо. Хотел войти внутрь, но развернулся и пошел через дорогу, даже не взглянув по сторонам.

Это был всего лишь мимолетный взгляд, и десять лет – долгий срок, но я знал, кто это. Я никогда не встречал других женщин с такой походкой, с широкими, уверенными шагами, с паучьими ногами, столь нелюбимыми ею.

Пока я добрался до двери, она уже скрылась. Я пошел на север, выглядывая ее по сторонам и попутно замечая все те вещи, на которые обычно не обращаешь внимания. Книжные и обувные магазины, взбудораженные дети, болтающиеся возле станции подземки, торговцы, закрывающие свои лавочки, ярко освещенные пивнушки.

Я вспоминал, сколько воды утекло с тех пор, как это место было нашим. Не только моим и Фрэнк – так звали ее, паучьеногую и черноволосую, Фрэнк от Франческа – но всех нас. Всех, кто достиг совершеннолетия в годы между панками и Волосатыми. Бездомные и панки, каждый со своей группой, для каждого дом – грязная улица, с захудалым танцзалом, превращенным в рок-н-ролльную блошиную яму, с хипповским книжным магазином и салоном звукозаписей, с кошмарными ирландскими пабами и отвратительными кафешками.

И теперь я видел, что мы натворили. Выжили мясника, пекаря и индийского бакалейщика, лишились слесаря, торговца рыбой и телевизионного мастера. Разрушили мелкие магазинчики, типографии и мусульманскую лавочку. Променяли их на магазины с кожаными куртками и разноцветный торговый центр «Доктора Мартинса», столицу молодой культуры Европы, рынок крутости.

Я искал Фрэнк у «Бака», и в «Элефанте», и в Оксфорде. Я пытался вспомнить, когда все изменилось. Вспомнить начало восьмидесятых. Вспомнить Невилла, выросшего на этих улицах и так глупо погибшего. И вспомнить Фрэнк, ведь она была в самом сердце этого… того, что случилось со мной. Того, что случилось с нами.

И я не мог понять, почему теперь, в эти дни, так трудно думать даже о нас.

2. ДЖЕФФА ОТПРАВЛЯЮТ В ОТСТАВКУ

Июнь 1981

Была полночь, мы сидели в Коричневом пабе, который называли так для того, чтобы отличить его от Зеленого паба, откуда нас выставили по какой-то причине, непонятной мне и по сей день. Скорее всего, потому, что мы не являлись кэмден-таунскими злодеями в третьем поколении. Но в Коричневом пабе нас любили и даже позволяли сидеть после закрытия, ночами вроде нынешней, по окончании концерта.

Нас осталось человек десять. Как обычно. Некоторые играли в пул[13], остальные собрались за двумя столиками в нише.

Вместе с другими членами группы мы проводили быстрый разбор полетов. Мы были раздражены, но взволнованы. Вторые по списку на «Электрическом балу» – само по себе не так уж много, зато обозреватели целых двух музыкальных газет пришли специально, чтобы посмотреть на нас. Скоро выходило большое интервью с нами в «Саундз», а Этеридж, наш новый менеджер, сразу же после шоу скрылся с представителем какой-то записывающей компании. Меня, однако, грызли сомнения. Моя игра была хороша для художественной панк-группы, но наше новое направление, с «Шиковскими» басами и рожками, как у «Earth, Wind and Fire»[14], вызывало сильные опасения.

Хозяин наконец решил прекратить обслуживание, и перед каждым из нас красовались по паре нетронутых пинт. В центре внимания, как обычно, находился Росс, точно на сцене. Он ничего не мог с собой поделать. Большинству из нас Росс даже не нравился, но он все же был звездой.

Фрэнк тоже была там. Фрэнк – студентка художественного училища. По крайней мере, это подразумевалось. Она носила боксерские бутсы и в оправдание называла себя мальчишеским именем. Высокая и смуглая. Черные трусики, рокерский прикид, на голове конский хвост. Черные как смоль волосы, огромные миндалевидные глаза. Думаю, судя по имени, она была итальянкой. Точно не знаю. В любом случае, из Северного Лондона. Грин Лейнс, Вуд Грин. Вроде того. Или Тоттенхэм.

Она пришла с парой девиц из женской общаги за углом. Они вместе играли в театральном кружке, но теперь состояли в группе, хотя никто ни разу не видел их репетирующими.

Мелкий американский продюсер звукозаписи все время торчал у стола для пула. Когда подошла моя очередь, я не думал, что продержусь долго. Однако он промазал мимо лунки, игра перешла ко мне, и я оставался в игре до самого последнего шара, чему весьма способствовали мои в доску пьяные соперники.

Когда я вернулся за столик, толпа начала рассасываться. Барменша немного повозмущалась, высказывая предположения, что у нас, несомненно, есть собственные дома. Рядом с нишей находился женский туалет, дверь в него пряталась за занавеской, и именно оттуда через несколько минут появились Фрэнк и Росс, явно довольные друг другом. Росс прямо-таки сиял. Наклонив свою длинную, тонкую фигуру в нашу сторону, он потряс несколькими короткими дредами, свисавшими из его обесцвеченной шевелюры, и поинтересовался, кто знает, где сейчас вечеринка.

Никто не знал. Но малый по имени Дерек сказал, что у него есть грибы, и почему бы нам «не покататься и не попасть в аварию». Итак, мы высыпали из паба. Джо и Тим, постоянная пара, отправились домой смотреть «Внешние пределы»[15]. Четверо набились в дерековскую тачку, а мы с Россом и Фрэнк залезли в раздолбанную «вокс-холл виву»[16], которую она одолжила у одной из оркестрантских подружек.

Я сидел сзади, рядом с ворохом старых мотоспортивных журналов и сломанным гитарным усилителем. Фрэнк вела, Росс расположился спереди, и я увидел, что он готовится к убийству. Тогда мы все еще были друзьями, большими, чем остальная часть группы. Я нравился ему, потому что знал жизнь, читал вещи, о которых он и не слыхивал. Он хотел слыть интеллектуалом, но на книги у него времени не хватало, поэтому приходилось полагаться на пересказы. Только когда в его поле зрения попадала женщина, Росс забывал обо всем на свете.

Мы катились на восток. Моя роль свелась к периодическим выкрикам «налево» или «направо», потому что ни Росс, ни Фрэнк не представляли себе цели нашего путешествия. К тому времени, как мы выбрались на дорогу в сторону Уолтемстоу, я с трудом верил тому, что доносилось спереди. Росс строчил фразами вроде: «Этот вечер казался таким пустым, пока ты не вошла в комнату», и «У тебя самые прекрасные глаза, какие я когда-либо видел» – и прочим ужасным дерьмом. Но действительно меня потрясло то, что Фрэнк, прожженная феминистка, глотала эту галиматью.

Через некоторое время я был сыт по горло, поэтому просунул голову между ними и спросил:

– Не могли бы вы, влюбленные голубки, немного сбавить обороты?

И с этого момента начало происходить нечто странное. Я совершенно уверен, что некоторое время мы провели в Лесу Эппинга[17]. Я помню один из этих ослепительно-выразительных разговоров, состоявшийся где-то на дереве с гитаристом по имени Скотт. Кажется, я помню несколько полицейских машин, медленно ехавших через лес и напугавших нас до полусмерти, но, возможно, я все это придумал. Я помню, как перед рассветом пытался заснуть на заднем сиденье «вивы», но меня трясло, я слишком замерз и отправился бродить по окрестностям, пока не наткнулся на Росса и Фрэнк, сидящих в полном молчании и глядящих в никуда. Я помню, как мы втроем решили, что не вынесем утреннего Лондона, и уехали от него подальше, на север, в сторону Кембриджа. Кажется, я помню, как мы «поддавали жару» в туалете пивной на Ипсвич-Роуд[18]. Я знаю, что мы пили весь день и в итоге оказались в коттедже на границе Норфолка с Суффолком, принадлежавшим, кажется, мачехе Скотта.

Пробыв там пару часов, мы обнаружили шкаф с чем-то, подозреваю, несколько лучшим, чем скромное красное вино, и потягивали его из кофейных чашек, когда Фрэнк предложила сыграть.

– Это игра в Правду, – сказала она. – Мы по очереди задаем друг другу вопросы, и на них надо отвечать правду. Если двое других считают, что ты соврал, платишь выкуп. Ну, знаете такие штуки.

Такие штуки я знал слишком хорошо и в нормальном состоянии предпочел бы на неделю закрыться в сортире, лишь бы не участвовать в этом идиотизме, но выпивка, наркотики и отсутствие сна сделали меня не способным на что-либо, кроме мычания, которое Фрэнк приняла за согласие.

Росс же только рассмеялся и сказал:

– Трубач, труби атаку! Мне нечего скрывать.

Мы бросили жребий, чтобы определить начинающего, и, естественно, выиграл Росс. Фрэнк постановила, чтобы сначала он спрашивал меня – и ежу понятно, что тогда она сама могла бы спрашивать Росса.

– О\'кей, – произнес он, раскуривая косячок. – Из какой песни нам сделать следующий сингл?

– «Bo-ring», – предложила Фрэнк.

– Ой, я даже не знаю, – ответил я. – Как насчет «Gramme-a-tology»?

– Ну что, – спросила Фрэнк у Росса, – он говорит правду?

– Да, – сказал Росс. – Он чертовски ошибается, но она ему всегда нравилась.

Итак, наступила моя очередь, и я спросил у Фрэнк что-то недискуссионное, кажется, красит ли она волосы. И она ответила «нет», что было очевидной ложью, поэтому ей пришлось залпом допить остаток вина. И так все продолжалось еще пару кругов, дружелюбные подшучивания, пока Фрэнк не вылезла с:

– О\'кей, Росс, с кем ты спал в последний раз? Должен признаться, мне тоже хотелось бы знать ответ на этот вопрос. Как я на собственной шкуре понял за годы общения с Россом, ему было совершенно безразлично, принадлежал ли объект его непродолжительной страсти кому-нибудь другому.

Росс самодовольно ухмыльнулся, потом ответил:

– С Джо.

– Ты ублюдок! – воскликнула Фрэнк, искренне шокированная тем, что Росс связался с одним из настоящих голубых сторонников единобрачия, принадлежащих нашему кругу. – Ты врешь! Плати выкуп!

– Отнюдь, – возразил Росс, продолжая ухмыляться нам прямо в лицо.

Тут я заметил, как Фрэнк на него смотрит. Ее взгляд говорил вовсе не «ты ублюдок», а «ты прекрасный дьявол».

Потом она поднялась и сказала:

– С меня хватит. Я иду в кровать. – И, оглянувшись на Росса, небрежно бросила: – Ты идешь?

Росс повернулся ко мне и страшно раздражающе пожал плечами, как будто намекая, что он – всего лишь беспомощная жертва женской похоти, затем тоже встал и пошел за Фрэнк. Я же выпил еще немного красного вина и отыскал другую спальню, убеждая себя в том, что совершенно не завидую. Нисколечко, сэр.

Следующее, что я помню, как проснулся посреди ночи и подумал, что это всего лишь идиотский сон про пожар. Но мне не снился пожар, мне снилось, что я тону. Помню, как я, спотыкаясь, пробрался через полную дыма гостиную, нашел дверь и вывалился на свежий воздух, а Росс кричал: «Где девчонка, где Фрэнк?» – и всматривался в гостиную, полную дьявольского пламени и копоти, Иисус, мы не можем туда войти, где она, корова, корова, тупая корова, где же она?!

И мы ждали, пока коттедж не сгорел, а она так и не вышла. Мы уехали, прежде чем погас огонь, прежде чем кто-нибудь успел вызвать пожарных. Я вел «виву», дрожа от скорости и ужаса. Мы не сказали друг другу ни слова, пока я не остановился у станции подземки «Кэмден-Таун», в шесть тридцать утра.

Я сказал Россу:

– Увидимся.

Но, перед тем как исчезнуть в водовороте ежедневных забот и дел, он повернулся ко мне и произнес:

– Эх, Джефф. Понимаю, это не самый лучший момент, но мы берем нового саксофониста.

3. НОВАЯ РАБОТА ДЖЕФФА

Январь 1983

Только два года спустя я обнаружил, что Фрэнк по-прежнему жива. Я стоял за прилавком, глядя в окно сквозь стойки с пластинками Энтони Брэкстона[19], которые мой двинутый предшественник разместил здесь под предлогом завлечения клиентуры, тем самым превратив магазин в говорильню для всех безработных фри-джазовых музыкантов Лондона. Отсюда я видел витрины магазина Коллета и кафе «Кантри-энд-Вестерн» через дорогу.

Мне было двадцать три, и мой «ежик» отрос до прямых, свисающих прядей. Я носил темно-зеленый камуфляж, стоивший три фунта в «Помощи престарелым», и нашел первую приличную работу в своей жизни. То есть, конечно, работу в магазине звукозаписей нельзя назвать приличной. Но это какой-никакой компромисс для тех, кто вроде меня не может окончательно завязать с музыкой. Кроме того, по крайней мере, в тот день, назвать мою деятельность работой было бы преувеличением. Больше бы подошло «прослушивание пластинок Банни Вэйлера[20] и размышления о людях, которым можно позвонить, чтобы выпить вечером».

Тут дверь открылась, и вошла личность. Личность звалась то ли Дэнни, то ли Энди, то ли Иэн, то ли еще черт знает как, и с его безумными черными волосами могли тягаться лишь еще более безумные глаза. Он явно смутился, увидев только меня. Видите ли, обычно Дэнни/Энди/ Иэн входил – и видел Невилла. Если же внутри был я, оба моментально отправлялись на улицу. Что-то намечается, понимал я – с большинством из знакомых Невилла всегда что-то намечалось. Поэтому я научился быть крутым.

Дэнни/Энди/Иэн, однако, про крутость забыл. Он спросил, на месте ли Нев. Я сказал «нет», и он осведомился:

– Не хочешь купить баркликард, приятель?

– Почем? – осведомился я. Крутой, как видите. И он ответил:

– Семьдесят пять, приятель. А я возразил:

– Пятьдесят. И он произнес:

– По рукам, дружище! Хочешь выпить? Я согласился:

– О\'кей, почему бы и нет? – повесил в окне записку «вернусь через 10 минут», запер дверь и отправился в забегаловку, которую какой-то ужасный модернист запихнул в самый конец Сентер-Пойнт, «Горностаево гнездо» или что-то типа того. Он отдал мне кредитную карту и сказал, что прошлой ночью поужинал в «Ритце». Сам.

– Иисус всемогущий! – заметил я. – Тогда почему же ты еще не в тюрьме?

Он рассмеялся, а я отдал ему деньги и решил, что был крут.

Когда я вернулся в магазин, кто-то ждал меня, сгорбившись в дверном проеме от непогоды.

– Я стою здесь уже полчаса, ослиная задница! – сказала она.

Я не взглянул на нее, ничего не сказал, просто отпер дверь и вошел внутрь, по дороге поправив стойку с пластинками. Неприятности, вот что получаешь за работу в Уэст-Энде. Одни неприятности.

Женщина подошла к прилавку и спросила:

– Ты что, не помнишь меня?

Я поднял голову, готовый ответить «нет». Я вообще плохо запоминаю лица. Могу пройти на улице мимо родной сестры. Я запоминаю имена, не лица. Вот почему мне легко дается эта тупая работа. Спросите у меня что-нибудь про рок-н-ролл, с древнейших времен до нынешних, и я отвечу. Я помню саксофониста «Gong»[21], на каких альбомах Мингус[22] играет на пианино и кто продюсировал первый сингл «Lurkers»[23]. Спросите меня, ну попробуйте! Но если мы виделись сегодня на вечеринке, войдите завтра в магазин – и я вас не узнаю.

Только Фрэнк я помнил. До сих пор помню, как впервые увидел ее. Мы были в «Дингуоллсе», слушали сборище каких-то пост-панков, а она обсуждала с моим другом Питом, на что похожи девчонки, флиртовала с ним, говорила про «Spurs»[24], вела себя, точно прожженная рок-герла, из рабочего класса и все такое.

И, конечно, я помню нашу последнюю встречу. И был бы рад сказать, что мое сердце подпрыгнуло, когда я увидел ее, восставшую из мертвых. Но это не так, оно съежилось от страха и стыда. Естественно, я не выдал себя. Я был крутым, и она тоже. Спросила, найдется ли у меня минутка, чтобы выпить после работы. Я ответил «да» и закрыл магазин пораньше. Рисуясь, сказал ей про кредитную карточку. Мы пошли есть карри через дорогу, в «Пенджаб», и я все ждал, когда же она расскажет мне, что произошло, или сообщит о своих планах. Но она этого не сделала. У нее они просто отсутствовали. В ту ночь мы оказались у меня – судя по всему, ей некуда было идти.

Так все началось. Она ничего не говорила, но явно наслаждалась моей неумелой поддержкой, я же удивлялся. Я не ходил на работу три дня. Дела. Фрэнк забрала мой матрас. Я спал на ворохе подушек рядом с газовой горелкой.

На третье утро я проснулся на матрасе, ноги Фрэнк упирались мне в лицо. Было шесть утра, и я сразу понял, что снова заснуть мне не удастся. Фрэнк, без макияжа, с разметавшимися по подушке волосами выглядела лет на двенадцать. Подумалось – эх, влюбиться бы в нее… Но, пожалуй, нас не ждет ничего, кроме огорчений. И без того проблем хватает.

После трех дней жизни на украденную кредитную карточку мои нервы были на взводе. Плохие новости: этот ублюдок продал мне карточку с женским именем. Я слишком сосредоточился на своей крутости, чтобы заметить это. Хорошие новости: Фрэнк с такими вещами справлялась в тысячу раз лучше, чем я. Поэтому она подписывала счета, купила себе новую одежду, а мне – пару боксерских бутсов, точно таких, какие сама носила два года назад, заказала несколько приличных обедов и ящик водки в подпольной лавочке.

Все это, несомненно, прекрасно. Проблема состояла в том, что я понятия не имел, что происходит. Фрэнк, женщина, которую я почти не знал, не видел два года и, что немаловажно, считал мертвой, захватила мою жизнь. Это тоже не казалось проблемой – захватывать особенно было нечего. Конечно, пропуская работу, я чувствовал определенную неловкость, но Невилл задолжал мне пару дней и не возникал, когда я звонил после полудня и ссылался на недомогание.

Сейчас же только светало, и я нервничал. Я слышал, как на кухне возится мой сосед по квартире, сигнальщик, орудует тостером, который мама подарила ему на Рождество. «Бревилль»[25] в том году вошел в моду. «Засунь его себе в задницу!» – подумал я и начал щекотать пятки Фрэнк, пока она не проснулась.

– Ты, урод! – пробормотала она и попыталась меня ударить. Но я увернулся и быстро скатился на пол.

– Фрэнк, – спросил я, – что происходит?

Она посоветовала мне отвалить и снова заснула, завернувшись в перину, точно в спальный мешок. Но через пару часов мы оба встали и сидели за столом, грея руки о чашки с чаем и разглядывая снег на Примроуз-Хилл.

– Слушай, – сказала она, – если я тебе мешаю, просто скажи. Идет?

И тут она заплакала, чем окончательно меня добила. Я безрезультатно похлопал ее по спине и, заикаясь, произнес:

– Извини. Я имел в виду, я просто хотел узнать, чего ты хочешь. То есть, после всего того, что случилось.

Услышав эти слова, она повернулась ко мне:

– А что? Что случилось?

Я не знал, что сказать, но пришлось:

– Ну… мы думали, что ты… ну, знаешь… погибла. Или что-то в таком роде.

– Что?

– Ну, когда мы выбрались из коттеджа, и был пожар, а ты так и не вышла, а мы… – я смущенно помедлил, боясь закончить предложение единственно правдивыми словами: – … не вошли и не спасли тебя. – Но Фрэнк перестала плакать и теперь выглядела сконфуженной.

– О, – произнесла она через некоторое время. – Значит, был пожар?

И я объяснил ей, и старался говорить так, как будто все это в порядке вещей, но, конечно же, никакого порядка не было. И тогда она рассказала, что из-за спида не спала всю ночь, и что пришел Скотт, который боялся, что мы разнесем дом. Они поговорили, и Скотт предложил ей отправиться в Лондон, и, посмотрев на бессознательного Росса на кровати, она согласилась.

Не уверен, что Фрэнк поверила, что мы считали ее погибшей, но она рассмеялась и заметила, что, должно быть, погибли ее мозги, раз она согласилась сбежать со Скоттом.

– О, – сказал я. – Так ты сбежала со Скоттом?

– Да, – ответила она. – Утром мы вернулись в Лондон, и он выглядел таким серым и унылым, а Скотт спросил, не хотелось ли мне когда-нибудь поехать в Индию. В полдень мы сели на «Волшебный Автобус». Скотт по-прежнему там. В Гоа. Продает дурь на пляже. Говорит, теперь он буддист. Идиот.

Днем мы отправились на каток. Не на ближайший, в Холлоуэе, мрачное муниципальное место, полное двенадцатилетних психопатов, а на Куинзуэй, на старомодный каток с рождественской атмосферой. Было просто чудесно. Выйдя на станции Бэйсуотер, мы тут же попали в снежную бурю. Фрэнк держала меня за руку, пока мы пробирались по дороге, сражаясь с порывами ветра, дующего с Гайд-парка. Позже, на катке, когда мы, облачившись в плохо подходящие коньки, взволнованно выписывали осторожные круги, диджей поставил записи Фила Спектра, «Crystals», поющих «Winter Wonderland», и «Ronettes» с их «Walking in the Rain»[26]. He знаю, слышал ли я когда-нибудь музыку, так прекрасно подходящую к обстановке. Фрэнк не отпускала мою руку, а я вел ее по льду, и Дарлин Лав[27] пела «Christmass (Baby Please Come Home)». И я начал мечтать.

Мои мечтания оборвались, когда диджей решил, что хватит с него золотых стариков, пора насладиться современным хит-парадом: «Culture Club», «The Human League», «Kool and the Gang»[28]. А потом раздался слишком хорошо знакомый нам голос – Росс, со вступлением а капелла к его последнему синглу, стилизация под Стиви Уандера под названием «Me Oh My (Misogyny)». Ему нравились скобки в названиях, это точно.

И тут Фрэнк скисла. Она начала жаловаться на липкость льда и на несносных подростков, с пугающей скоростью проносящихся мимо. Давай, сказала она, пойдем в паб, есть разговор. Я не возражал. В словах «есть разговор» звучала смутная угроза, но я почувствовал, что наконец-то между нами хоть что-то происходит.

Итак, мы пошли в кэмденский бар «Йорк и судья» в начале Парквэя. Я пил «Пилс»[29]. Фрэнк пила тающие снежки, просто чтобы позлить бармена. Но, как оказалось, беседовать она собиралась не о нас. Первыми ее словами были:

– Как думаешь, Росс тоже считает меня погибшей? Вторыми:

– Как думаешь, он чувствует себя виноватым?

Росс больше среди нас не появлялся, по крайней мере, лично, но если ты шел выпить с кем-нибудь со старой сцены, его имя обязательно всплывало. В частности, со мной, с парнем, которого он вышиб из группы. Мы все говорили о нем, особенно женщины. Обычно меня сильно раздражал их треп об особых отношениях с Его Гениальностью, особых отношениях, преимущественно сводившихся к одной ночи после концерта.

И Росс, черт побери, конечно же, не приходил, чтобы разоблачить их. Он появлялся впереди и сверху. Он возникал снова и снова, всегда с новой девчонкой на буксире, девчонкой с дорогим акцентом и шикарными наркотиками. Может, мы и были его истоком, но, судя по всем признакам, он больше не собирался светиться в нашем обществе.

Я могу его понять. Времена изменились. Мы все тогда были такими искренними, такими непреклонными. Ненавижу признавать это, но я могу его понять. Надо разрушить систему изнутри. Остроумие и элегантность, крутой костюм и раскрашенный вручную галстук, сухой мартини в одной руке и Ролан Барт[30] в другой. Таким был курс Росса, и я не возражал. Если он собрался стать первой иронической поп-звездой, удачи ему.

Я даже понимал, почему он уволил меня. Тогда он нашел мальчишку по имени Байрон Томас, девятнадцатилетнего сопляка, который играл на саксе лучше, чем я когда-либо смог бы. Не то чтобы меня это особенно волновало. Через пару недель после того дня я нашел работу в магазине звукозаписей, и она меня вполне устраивала. Я знаю собственные пределы. Я не переживал. Честно.

Но, должен признать, слегка завидовал. А кто нет? Мы все хотели его славы, и его любовниц, и тех денег, что он, несомненно, делал, поэтому, когда Фрэнк спросила: «Как думаешь, он чувствует себя виноватым?» – у меня начала вырисовываться идея. Идея, которая, возможно, была у меня в голове все это время. Я бы хотел сказать, что идея принадлежала Фрэнк, и, думаю, действительно именно она заронила ее, но, в любом случае, я легко развил эту мысль.

– Вряд ли его блистательная карьера выиграет, если люди узнают, что он бросил свою девушку умирать, – сказала Фрэнк.

– Ну, Чаппакуиддик не особенно помог Тедди Кеннеди[31], это точно. Но я не уверен. Росс не политик. Кому какое дело, что он творит?

– Мне, черт побери, есть дело, вот кому! – ответила она и внезапно по-настоящему разозлилась. Я попробовал разрядить ситуацию, объяснить ей, что еще утром она даже не знала о пожаре, а теперь обвиняет Росса в том, что он бросил ее умирать, но было слишком поздно. Она произнесла целую речь – чертовы мужики, как это похоже на чертовых мужиков, чертовы эгоистичные ублюдки. И тому подобное.

Я кивал и всячески старался выразить свою поддержку, пока она не вернулась к предмету обсуждения.

– Конечно, ему будет до этого дело. Он же не может разочаровать своих маленьких девочек-фанаток. Ему будет дело, мерзкому ханже!

– О\'кей, о\'кей, – сказал я, поднимая руки. – И что же ты собираешься предпринять?

Она не знала. Я тоже не знал, но медленно из алкогольных паров и обиды сформировался зародыш плохой идеи. Таблоиды как раз начали интересоваться скандалами с участием поп-звезд. Если Фрэнк будет угрожать пойти в «Мировые новости» или еще куда-нибудь и рассказать историю о секс-наркотической оргии со смертельным исходом и позорным сокрытием – и все с участием Росса, – то он, несомненно, захочет это предотвратить. Заплатит, чтобы предотвратить это.

4. ДЖЕФФ ЗВОНИТ СТАРОМУ ДРУГУ

На следующее утро Фрэнк поднялась рано. Во сколько точно – не знаю, но в семь часов она разбудила меня шумом пылесоса и песнями Смоки Робинсона[32]. Его голос звучал монотонно – и в то же время резко. Несколько секунд я лежал, размышляя, где она добыла пылесос, потом решил, что это был еще один подарочек от матери сигнальщика. Должно быть, он прятал его в буфете.

Я решил пойти на работу к девяти, и мы позавтракали, если можно так назвать мою кружку чая и ее чашку кофе с парой сигарет.

– И кто займется делом? – спросила она.

– Каким? – начал я, не сразу сообразив, о чем речь, потом, осознав – весьма быстро и в полном ужасе – что, во-первых, она говорила серьезно, а, во-вторых, я не мог ей отказать.

Вместо этого я сказал следующее:

– Ну, не думаю, что этим стоит заниматься кому-то из нас. Надо найти кого-нибудь, кто разбирается в таких вещах. Журналиста или вроде того.

– Нам не нужен журналист, придурок. Нам нужен негодяй, – ответила она.

– Ах, да. Точно.

Выбор кандидатуры не отнял у меня много времени. Мак был негодяем. Точнее, он был вором, но это тоже подходило. Мак не испытывал угрызений совести. И не гордился. Он просто занимался этим. Он всегда был вором, более или менее. Впервые я встретил его вернувшимся из Манчестера, он продавал из-под полы пару гитар, украденных с витрины музыкального магазина. Он не был утонченным вором, Мак. Он просто подъехал к магазину около четырех утра, бросил в витрину кирпич, схватил парочку симпатичных гитар и сделал ноги.

С тех пор прошло четыре года, с нашей первой встречи то ли в «Марки», то ли в «Нэшвилле», то ли еще в каком-то рок-н-ролльном сортире. Тогда он тоже являлся своего рода знаменитостью, по крайней мере, для людей, видевших такое количество выступлений Джона Пила[33], как я. Мак состоял в одной из первых панк-групп. В той, что стала легендой по слегка унылой причине: они так и не записали ни одной песни и, следовательно, не превратились в дребедень, но и не приобрели популярность. Мне всегда казалось, что они развалились из-за того, что не хотели предавать свои принципы, распевая для известных звукозаписывающих контор. Мак подтвердил, что я был прав. Они, в общем-то, не до конца разошлись, просто то одна, то другая часть группы сидела в тюрьме. Видите ли, бросать кирпичи в витрину музыкального магазина – не самый лучший способ заработать себе на жизнь.

Мак тогда о многом рассказал мне. После этого он часто жил у нас, когда оказывался в Лондоне. Он был настолько ужасающе эгоистичен и так жаден во всех своих проявлениях, что казался похожим на ходячий дерьмовый индикатор, безуспешно демонстрирующий тщетно маскируемый эгоизм, свойственный всем рок-н-ролльным мессиям, которых я знал. А я знал не меньше четырех.

Потом Мак снова загремел в тюрьму, а когда вышел, оказалось, что он подсел там на героин. Музыка интересовала его все меньше и меньше, и в последний раз я видел Мака в магазине. Он пытался продать мне японский серебряный диск, украденный прямо со стены штаб-квартиры «Верджин-рекордс», когда она все еще находилась на Портобелло-Роуд. «Убери это немедленно, ты, псих!» – сказал я ему – и был потрясен обидой, отразившейся на его лице. Мак всегда выглядел так, словно ему плевать, что думают или делают другие. Я попытался списать это на действие героина, просто еще одна загубленная жизнь, не мое дело. Но иногда я вспоминаю. Плохой конец, нажмите кнопку «обратная перемотка». Дайте мне переиграть эту сцену. Я такой трус, ненавижу обижать людей.

Так какого черта, подумал я, нам нужен негодяй, а Мак – негодяй. Позвоню ему, внесу предложение. Все, что мне было нужно, это его номер. В том случае, конечно, если у него есть номер. Последний раз, когда я его видел, он, кажется, жил на Гроув. Где, если подумать, расположен очередной отель «Калифорния». Вписаться туда вы можете, когда пожелаете, а вот выписаться – вряд ли, разве только с козлиной бородкой. Если Мак по-прежнему на Гроув, один звонок все прояснит. Я позвонил Сэм.

Сэм была рок-н-ролльным журналистом, время от времени, как она часто повторяла, пребывая в битнических загулах, свойственных всем рок-журналистам семидесятых. Она жила прямо на Гроув и любила музыкантов, нуждалась в них. А еще у нее в подвале обитал дилер, парень по имени Кении, или Ленни, или что-то в этом духе. Так что, предположил я, если Мак по-прежнему поблизости, ей это должно быть известно.

Она сказала мне, что чертовски извиняется, но понятия не имеет, где Мак. Не поддерживает с ним контактов. Но да, скорее, он объявится раньше, чем позже, и она передаст ему, что я его искал, попросит позвонить.

Что он и сделал на следующий день. Было субботнее утро, десять тридцать, и я держал оборону против первых профессионалов, парочки япошек с непостижимой страстью к прогрессивному року начала семидесятых на виниле, сопряженной с железным намерением получить здоровенную скидку. Преимущественно увиливания и окольные дорожки, но требующие больше моего внимания, чем я готов отдавать работе. Обычно я ограничиваюсь словами: «Это там, приятель, – и взмахом руки, сопровождаемым фразой: – Если оно у нас есть, в чем я сомневаюсь».

Поэтому я не особо усердствовал, когда позвонил Мак и сказал, что встретится со мной позже. В семь в «Кентукки» на Ноттинг-Хилл-Гейт. Если бы я сосредоточился, то заметил бы, что это как раз один из тех ключевых моментов в человеческой жизни. Я же просто подумал, что ничего хорошего меня не ждет, и сбавил япошкам цену вдвое. Мило.

Вообще-то, сказать правду, была еще одна причина, по которой я не мог сосредоточиться. Фрэнк, перед тем как встала в несусветную рань, спала вместе со мной. С ногами в одну сторону. И я понятия не имел, что все это значит. Она сказала, что я слишком зациклен на том, чтобы вставить. Теперь люди часто говорят такие вещи. И это добило меня; я вовсе не собирался писать собственную «Кама Сутру» и объявлять ее лучшей в мире, но всю жизнь думал, что именно это обычно и делают. Вставляют. То есть после определенной прелюдии и все такое. Так что я был смущен. Что означало, что я вел себя как всегда в таких случаях. Старался не думать об этом. Это была не первая ошибка в моей жизни, но, быть может, самая ужасная.

Поэтому после работы я не пошел домой, чтобы встретиться с Фрэнк, просто позвонил ей и сказал, что у меня встреча. Хорошо, ответила она. Равнодушно. Естественно.

5. ДЖЕФФ ИДЕТ ВЫПИТЬ

Сложно хорошо выглядеть в феврале в Лондоне, особенно при свете «Жареного цыпленка из Кентукки», но Мак выглядел просто ужасно. Хотя и не так ужасно, как сидящая рядом с ним женщина, съежившаяся и прижавшаяся к нему, худющая, точно при анорексии, в то время как Мак выглядел здоровым парнем. Мак был из тех людей, от которых ожидаешь красной морды и пивного брюха, но сегодня он был белым как мел, а морщинистая кожа, казалось, пыталась сбежать с его лица, чтобы переселиться на какого-нибудь веселого толстяка.

Но он вел себя в лучших традициях, встал и обнял меня – я терпеть не могу такое поведение, только для Мака оно является инстинктивной частью характера, и уклониться никак не удается. В этом был весь Мак. Из тех немногих знакомых мне людей, что счастливы просто быть человеком, причем особо не выставляя этого напоказ.

Потом он представил меня своей спутнице, Анжеле. Она разговаривала со мной так специфически, как это умеют только настоящие героинщики: половину слова тщательно выговаривают, другую проглатывают – в общем, лучше и не слушать. Мак насыпал сахар в картонный стаканчик с кофе, а Анжела ела мороженое. Ситуация выглядела малообещающей.

Но затем Мак удивил меня. Только я начал размышлять, стоит ли вложить свои деньги в семейный бюджет полковника Сандерса, он сказал:

– Слушай, давай зайдем в книжный через дорогу. Итак, мы прошествовали по Кенсингтон-Чёрч-Стрит в магазин художественной литературы, который работал допоздна по пятницам и субботам. Отопление грело на полную катушку, и я сбросил куртку, слегка покачав головой при виде Мака, оставшегося в своем огромном старом пальто, явно равнодушного к создаваемому им эффекту переносной бани.

Я никогда не считал Мака большим чтецом, поэтому, подойдя к нему, стоящему у полки «Пикадора» и перебирающему разные корешки, предложил посоветовать что-нибудь. И немного обиделся, когда в ответ он прошипел:

– Отвали, урод!

Через десять минут я приобрел новый роман Милана Кундеры, просто чтобы показать, что я на короткой ноге с литературной модой, а Мак с Анжелой были готовы идти.

Через дорогу, на Черчилль, Мак сказал:

– Господи, что я тебе такого сделал? Ты хочешь, чтобы меня снова арестовали? – и начал вытаскивать половину пикадоровского каталога из глубин своего пальто.

Следующие несколько часов показались мне вечностью. Из паба на двадцать восьмой к Уэст-Хемпстеду, в муниципальный квартал, где мы бесконечно долго сидели перед чьим-то телевизором, в ожидании Дэйва, дилера, содержащего букинистический магазин и готового на сомнительный бартер. Потом перед телевизором остался один я, а Мак и Анжела пудрили себе вены под чертов непрерывный даб. Неужели только мне не нравился даб? Неужели только я считал, что эхо ударных на фоне парочки дешевых звуковых эффектов были слегка перехвалены?

Потом на телеэкране появился Биг-Бен, и я понял, что до закрытия остался всего час. Поэтому, когда Мак снова появился, я сказал:

– Слушай, давай пойдем выпьем! Я хочу тебя кое о чем спросить.

– Идет, – ответил Мак и обернулся посмотреть на Анжелу. Он открыл дверь, и я мельком увидел ее безжизненное тело на кровати.

– Да, – произнес он, – полагаю… – и снова заглянул в спальню. – Да, верно… Эх, пошли.

Пока мы выбирались из квартиры и направлялись к местному пабу, полному ребят с собаками, меня, должен признаться, терзали сомнения. Что ж, я и до этого сомневался, то есть был готов послать дело ко всем чертям. Но свежий воздух, казалось, оживил Мака. В пабе он заказал нам три пинты лагера, две для себя и одну для меня, и устроил шоу из выуживания пары фунтовых банкнот и оплаты. Мы отправились к астероидному автомату, Мак бросил внутрь мелочь и начал кружить и палить, одновременно рассказывая, что произошло с остальными из его группы. Этот монолог можно свести к следующему: «один внутри, двое на пособии по безработице, один отрабатывает», но в исполнении Мака звучало гораздо смешнее.

Он прервался, ожидая, когда на экране появится второй уровень, и сунул мне пару монет.

– Слушай, – сказал он, – давай двинем на запад. Когда я закончу.

Итак, мы пошли на автобусную остановку, задержавшись в «Семь-одиннадцать», где Мак приобрел фор-пэк[34], чтобы пить по дороге. Чуть позже мы оказались в «Виски Эй Гоу Гоу» на Уордор-Стрит. В ту ночь происходило нечто под названием «Вечеринка левых», открывающая новую манифестацию ежегодного возрождения битников. Что на практике вылилось в свечи в винных бутылках на столах, диджея с записями Нины Симоне[35] и огромное количество людей в черных джемперах возле стойки. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что столы накрыты белыми бумажными скатертями, на которых лежат цветные карандаши, чтобы мы, клиенты, могли творить искусство. Тоже интересно.

Итак, через некоторое время Мак проявил незаурядный, по моему мнению, талант карикатуриста с нетрадиционным взглядом на жизнь своего бывшего босса. В конце концов я прервал его на середине, показав свое единственное творение, кусок белой скатерти с красной надписью: «ХОЧЕШЬ ЗАРАБОТАТЬ НЕМНОГО ДЕНЕГ?»

– Говно вопрос, – ответил Мак.

Надо сказать, что громогласное обсуждение в Уэст-Эндовском ночном клубе после полуночи, возможно, не самый лучший способ затевать криминальные дела, но у меня было мало опыта, а среди добродетелей Мака осторожность никогда не числилась.

– Значит, вы хотите шантажировать тощего ублюдка, – сказал он, после того как я изложил ему основы своего экстраординарно хлипкого плана. – И что я должен сделать?

– О, – произнес я. – Ты – сила.

– О, – ответил он и быстро скосил глаза вниз. – И то верно.

Домой я попал только к четырем утра следующего дня. Мак решил, что нашу договоренность «стать преступными сообщниками» необходимо отметить. И мы занялись обычными вещами. Из «Виски» в три, по Уордор-Стрит в «Розовую пантеру» до пяти, потом на восток, в «Берег» на Флит-Стрит. Пончики и кофе в «Данкин Донат» на Ладгейт-Сёркус, с мальчишками-газетчиками, затем в «Смитфилд» за пивом и завтраком. Выбрались оттуда около девяти, и я припустил на работу, а Мак исчез в неизвестном направлении, пригрозив встретиться вечером.

Невилл, пришедший на полчаса позже, застал меня лежащим на полу и слушающим Джонни Митчелла[36].

– Уэйн Шортер[37], – сказал он, прислушавшись к саксофону. Затем посмотрел вниз, на меня. – Дерьмово выглядишь.

– Чашечку кофе? – спросил я. – Во рту пересохло.

– Надо думать! Где ты был?

– «Виски». У них там Вечеринка левых. Тебе бы понравилось.

– Ну уж нет, ты же меня знаешь, терпеть не могу всякое панк-рок-дерьмо, мальчуган! – это была одна из миленьких шуток Невилла. Он вырос в Кентиш-Тауне и был барабанщиком в «The Suckers», однажды игравшей с «Adam and the Ants»[38] в «Нэшвилле», так он мне рассказывал, но ему нравилось строить из себя невежду. Ради смеха, на работе, хотя если показывалась симпатичная девчонка, он мог оказаться на высоте.

Так прошел весь день. Мак появился к закрытию:

– Только по-быстрому, собирайся.

Девять часов спустя я добрался до дома. Фрэнк спала. Я решил, что ни к чему будить ее, и удовольствовался подушками. Утром я чувствовал себя отвратительно, а она развила бурную деятельность.

6. ДЖЕФФ ИДЕТ НА ОБЕД

Прошла неделя, а мы больше так и не спали друг с другом. И не обсуждали это. Слишком крутые, оба. Все как прежде. Фрэнк была поглощена организацией шантажа, а я остался в деле скорее из-за вины, страсти и глупости, чем из-за жадности. Тем временем процесс шел. Утром в понедельник, за завтраком, мы составили шантажистское письмо.

Придумать шантажистское письмо не так-то просто. Особенно письмо тому, с кем ты играл на саксе. В конце концов мы ограничились кратким посланием и напечатали его:

РОСС БРОСИЛ ДЕВУШКУ УМИРАТЬ. СУФФОЛК 1981. ЗАПЛАТИ – ИЛИ МЫ РАССКАЖЕМ ГАЗЕТАМ. 10 000 ФУНТОВ. БУДЕМ НА СВЯЗИ. ИСКРЕННЕ ТВОЯ, «ДЕВУШКА».

Следующим вопросом было, куда его отправить. Росс уехал из Кэмден-Тауна, и если он и оставил кому-то новый адрес, то определенно не мне. Однако, сидя днем на работе, я сделал пару звонков и добыл телефон. Не домашний номер Росса, а телефон его компании, «Славной организации». Очевидно, Этеридж тоже вырос – из обычного поп-менеджера превратился в президента. М-м… хмм.

Итак, я позвонил туда и был немного смущен, когда трубку сняли даже раньше, чем я услышал хоть один гудок, а чей-то голос односложно пробубнил «ждите», после чего трубку, судя по всему, бросили на стол. Может, люди там слишком занятые, что выше моего понимания. Однако меня ждало еще большее смущение. Голос, вернувшись, рявкнул: «Да?» – и, только я начал спрашивать адрес компании, поинтересовался: «Кто это?».

– Э-э-э, Джефф, – ответил я, мои мозги точно парализовало. Затем добавил: – Но вы меня не знаете, я просто…

– Конечно, я тебя знаю. Ты тот Джефф, с-с-с…

Я совсем забыл, что Этеридж заикается. Думаю, это не соответствовало представлению о нем как о мерзавце, поссорившим меня с другом, организовавшим мое увольнение.

– Саксофонист, – сказал я. – Да, тот Джефф. Извини, я не ожидал, что ты подойдешь к телефону. То есть ты сам.

Судя по всему, Этеридж не собирался объяснять, почему босс «Славной организации» должен сам отвечать на звонки, вместо этого он продолжил свои вопросы:

– Итак, чем я могу помочь?

– О, мне просто нужен ваш адрес, – произнес я, прежде чем сообразил, что это требуется пояснить. – Ну, чтобы послать вам запись моей новой команды, – продолжил я в порыве вдохновения, решив, что это самый быстрый способ убрать занятого менеджера от телефона.

Но, как ни странно, Этеридж поддержал беседу:

– О, правда? И что же у тебя за, э, «ансамбль»? – очень в его духе, неприкрытые издевательские нотки между строк.

– О, это рэп, – рискнул я, – с африканскими гитарами и множеством ударных, немного похоже на «Pigbag»[39], но не совсем, если ты понимаешь, о чем я, зато с настоящим британским духом.

Несколько секунд Этеридж молчал, кажется, серьезно обдумывая услышанное. Тем временем мои мысли носились галопом вокруг получившегося ужасающего овощного рагу. На какое-то мгновение я даже подумал, не нанять ли мне для виду нортумберийского[40] пигмея. Когда Этеридж наконец ответил, я чуть не выронил трубку.

– Отлично, – произнес он, – приходи в офис, и мы все обсудим. Как насчет завтра, после обеда?

И я ответил «хорошо», а он дал мне адрес в Уэст-Энде, после чего я отключился.

Мак появился в магазине к закрытию и спросил, как идут дела. Я ответил, что шантаж не очень, зато я, похоже, вступил на путь звукозаписи. Он вежливо посмеялся и стал ждать объяснений.

– Ну, – заметил он, – можно и навестить парня. Посмотреть, что к чему.

Так я и сделал. Некоторое время забавлялся идеей собрать вечером мой предполагаемый нортумберийского рэп-оркестр, но в итоге вместо этого решил пойти выпить парочку «шенди»[41]. Хей-хо, музыка лишилась – трактирщик приобрел.

Офис «Славной организации» находился рядом с Риджент-Стрит, со стороны Мэйфэра. Помещение на третьем этаже здания, забитого дешевыми туристическими фирмами. Место пребывало в постоянном изменении, не поймешь, куда идут дела – в гору или к чертям собачьим. Несколько строителей таскали вверх-вниз по лестнице предметы интерьера. Три золотых диска и один серебряный висели в рамочках рядом с телексом. Секретарша («Привет, я Мэнда») жонглировала телефонами, периодически что-то неискренне бормоча насчет возможности выпить чашечку кофе, пока из офиса не появился Этеридж и не проводил меня внутрь.

Он был запоминающейся личностью, Этеридж. Жердь шести футов шести дюймов в жиденькой твидовой тройке. Голова начисто выбрита или просто лысая, возраст – где-то между тридцатью и пятидесятью. Немного похож на помолодевшего, растянутого Уильяма Берроуза, с таким же умирающим, бросающим в дрожь, шепчущим голосом, с раздражающим прерывистым заиканием. Как и многие успешные пост-панковские менеджеры, Этеридж казался совершенно не-рок-н-ролльной личностью, но все же в нем определенно сквозило нечто хипповское.

Впервые я увидел его в очереди перед «Нэшвиллем» в Уэст-Кенсингтоне. Концерт имел большой успех, уж не помню, кто выступал. Этеридж пришел с Россом и малознакомой мне женщиной, писавшей для «Саундз». В итоге мы все оказались в баре через дорогу. Думаю, он хотел меня запугать, говорил о политике и философии, бросался именами, которых я никогда не слышал. Тогда же я решил, что он крутой.

Вскоре после этого Этеридж стал нашим менеджером, и я ежедневно сталкивался с ним, хотя так и не узнал получше. Но со временем начали всплывать факты и просачиваться слухи о его прошлом.

Очевидно, Этеридж учился в университете во Франции. Говорили, что вместе с Фуко[42]. Возможно, в шестидесятых, хотя возраст Этериджа казался таким же загадочным, как и все остальное, его касающееся. Может, он был хиппи. Злые языки утверждали, что когда-то он руководил «Квинтэссенцией»[43]. Он явно много путешествовал.

Но панки его точно устраивали. Этеридж прибыл в этот конечный пункт молодежно-культурного похода, обладая мировым опытом – только без неприятного общественного прошлого. И теперь он был здесь, в «Славной организации», собственной персоной, и я тоже был здесь, нес чушь про свою команду и собирался шантажировать его протеже.

– Извини, – сделал я первый шаг. – Нам надо записать несколько ремиксов, и только потом я смогу принести пленку.

– А, хорошо, – ответил Этеридж. – В любое время.

Тут я быстро сообразил, что он позвал меня вовсе не для того, чтобы поговорить о деле. По крайней мере, не о моем.

– Слушай, – произнес он, пару минут вяло поизображав заинтересованность в моем бреде, – последнее время ты почти не показывался.

Я неопределенно хрюкнул.

– Росс, – продолжил Этеридж. – Росс в следующем месяце собирается записать новый альбом. Его сейчас очень… очень ждут. Вся компания болеет за Росса. Если только мы успеем сделать альбом до листопада.

– Листопада[44]? А какое они имеют к этому отношение? Этеридж набросился на меня.

– Не рок-группа! – рявкнул он, прежде чему сумел взять себя в руки. – Да, правда, действительно забавно. До осени. Если до осени альбом не будет готов, тур в США сорвется, и общественное внимание перейдет к кому-нибудь другому. А тогда…

– Капитализм продержится на подкашивающихся ножках еще несколько лет, прежде чем диалектика Росса поставит его на колени? – сочувственно вставил я. – Или, быть может, «A Flock of Seagulls»[45] станут помогать полиции в Мэдисон-Сквер-Гарденс вместо твоего мальчика? Какая трагедия!

В глазах Этериджа к этому моменту появилось какое-то навязчивое выражение, но он вздохнул и начал снова, очевидно, решив, что, раз ничто другое не сработало, призыв к предположительно лучшей стороне моей натуры, по крайней мере, заткнет меня и даст ему высказаться.

– Слушай, – сказал он, – понимаю, ты обижен на то, что произошло – и, конечно, понимаю почему. Наверное, можно было, нужно было проявить больше тактичности. Но сейчас Россу нужны его друзья. Последний год выдался очень тяжелым.

– Угу.

– Поэтому я полагаю, что Росс действительно обрадуется знакомым лицам. И мы, ну, я подумал, не захочешь ли ты снова с ним работать.

Наверное, я выглядел потрясенным, потому что Этеридж торопливо продолжил:

– Нет, конечно, не как музыкант, этот вопрос мы, ну, закрыли, а, скорее, в административной должности…

– Ты предлагаешь мне стать нянькой? – скептически осведомился я у своих ботинок.

Он предлагал. Этеридж хотел заплатить мне – не очень много, но все-таки – за то, чтобы я просто ошивался рядом с Россом и следил, чтобы он не переборщил с наркотиками или чтобы ему в голову не взбрела смешная идея не подчиниться планам Этериджа и компании, расписанным на несколько лет вперед. Ну, хотя бы до осени.

Я сказал, что подумаю, и Этеридж посмотрел на меня с плохо скрываемой ненавистью, а потом произнес:

– Хорошо, отлично, – и добавил, как мило было с моей стороны уделить ему время. И да, ну, конечно же, он действительно страшно хочет услышать мою группу. Он даже намекнул на возможную поддержку в будущем. Что стало бы отличной приманкой – если бы только моя группа существовала.

Да, целый час врать человеку, работа которого – врать окружающим, утомительный труд. Поэтому я задержался на площадке перед офисом «Славной организации» и решил вызвать древний лифт, а не идти по лестнице. В ожидании лифта я услышал доносившиеся из «Славной» голоса.

Сначала звучал голос Этериджа, громче и грубее, чем раньше, хотя недостаточно громкий, чтобы разобрать отдельные слова. Потом высокий голос, наверное, Мэнды, очевидно, извиняющейся. Потом звук, отрывистый и резкий, точно удар плеткой, а за ним – женский вскрик ужаса и боли. Потом шаги.

Внезапно из-за двери выскочила Мэнда и, миновав меня, побежала вниз по лестнице. Секунду я стоял на месте, соображая, вернуться ли в офис или догнать Мэнду. Тут прибыл лифт, и я сел в него, надеясь перехватить Мэнду внизу. Но он остановился этажом ниже, чтобы подобрать пассажиров, и когда я вышел на улицу, Мэнда уже исчезла.

Я замешкался еще на секунду и принял решение. Дошел до Центральной почты на Трафальгарской площади, вытащил из сумки шантажистское письмо и бросил его в ящик.

Дома Фрэнк спросила у меня, как дела.

– Ну, – ответил я, – шантаж так себе, а контракт на запись все ближе и ближе.

Фрэнк это развеселило еще меньше, чем прошлым вечером Мака. Вообще-то, она посмотрела на меня с подозрением. Определенно с подозрением.

– Ах да, а еще работа няни!

– Что?

– Нет, серьезно. Похоже, у нашей поп-звезды тяжелые времена. Скучает по старым друзьям. Как бы там ни было, Этеридж смертельно боится, что Росс сорвется раньше, чем запишет свой великий альбом, и хочет, чтобы я держал Росса за руку. Звучит неплохо, да? А я-то всегда удивлялся, как попадают в свиту!

– Ты ведь не собираешься этого делать?

До этого самого момента я действительно не собирался. У меня уже была работа, а идея покупки старых друзей выглядела отвратительно. Но высокомерие Фрэнк рассердило меня. Полагаю, какой-то части моего сознания льстило предложение Этериджа, тем более, что оно исходило от него, не от Росса. И внезапно мне стало немного жаль Росса. То, что он сделал за последний год или около того, хотел бы сделать любой из нас, если бы только обладал его талантом. И если теперь Росс обнаружил, что окружен продажными дельцами-мерзавцами, может, он прислушается к разумному голосу. К кому-то, кто вернет его к радикализму былых дней. Если я не скажу Фрэнк, что отправил письмо, может, мы просто забудем об этом. Все эти мысли я выразил двумя словами:

– Не знаю.

– Что, после того как он обошелся с тобой? – сказала она, пристально глядя мне в лицо, и я понял, что на самом деле она имела в виду: «как он обошелся со мной».

Я запутался в словах, пытаясь объяснить ей свои мысли, что с Россом на самом деле все в порядке, все дело в окружающих его людях. Этеридже и ему подобных. Она только молча смотрела на меня. Наконец я на секунду тоже умолк, и тогда она произнесла:

– Ладно, пойдем выпьем и пока забудем об этом. Отложим до утра.

Так мы и сделали и хорошо провели время, играли в пул и слушали записи Пэтси Клайн[46] на проигрывателе-автомате, а потом вернулись домой и легли спать. Я в свою кровать, а Фрэнк – в кровать сигнальщика, потому что он работал в ночную смену.

Но я еще не спал, когда Фрэнк залезла ко мне, и поцеловала меня, и положила мои руки себе под футболку. И на этот раз не говорила про свое отвращение к вставлению, вообще ничего не говорила. А когда она затащила меня наверх, а лунный луч сиял через дыру в импровизированных занавесках, я подумал, что никогда еще не видел такой красоты. Но только я проник в нее, что-то, казалось, в ней угасло. С каждым движением она становилась все более безжизненной. Я убыстрил темп, пытаясь вызвать ответную реакцию, но безрезультатно. Она отвернулась. Я ненавидел себя, когда кончил. И, скатываясь на кровать, кажется, услышал ее всхлип.

Но она овладела мной, а я овладел ею, и к утру я знал, что делать. У меня не было – да и сейчас нет – никакого оружия против слабости. Поэтому на следующий день не я звонил в «Славную организацию», чтобы сказать: «Да, да, я хочу эту работу!» – звонил Мак, и шантаж начался.