Александр Дюма
Эдуард III
Часть первая
I
Теперь оглянемся назад и присмотримся, что за человек был Робер Артуа (его мы видели в начале нашего рассказа), положивший на стол перед королем цаплю, над которой и были даны обеты. Попытаемся понять, почему король Филипп его ненавидел и по каким причинам Робер Артуа жаждал отомстить своему государю; в предшествующих событиях Робер Артуа уже сыграл большую роль, и не менее важная предстояла ему в дальнейшем.
Этот Робер Артуа был внуком третьего сына Людовика VIII, Робера I, прозванного Мудрым и Смелым, того, кто сопровождал своего брата Людовика Святого в Египет. Робер I погиб в битве при Мансуре: он ввязался в нее, нарушив данное королю обещание подождать, пока тот переправится через Нил.
Робер I Артуа, судя по всему, являл собой образец целомудрия, ибо его наследник появился на свет лишь после смерти отца. То был Робер II Артуа; он участвовал в восьмом крестовом походе в 1270 году, получил от короля звание пэра Франции и погиб в схватке с фламандцами в 1302 году. Его тело было продырявлено тридцатью ударами копья. Подобно своему отцу, Робер II мог бы тоже носить прозвище Смелый.
Его сын, умерший раньше отца, оставил потомка, Робера III Артуа, родившегося в 1287 году. Но Робер II, не видя достойного наследника, перед смертью завещал своей дочери Маго графство Артуа, а та принесла его в качестве приданого Отгону, графу Бургундскому.
После смерти деда Робер предъявил права на графство. Такова была исходная причина Столетней войны; как пишет Фруассар, она «принесла беду великую в королевство Франции и во многие страны».
Но в 1302 году был вынесен вердикт, согласно которому притязания Робера III на графство Артуа отвергались и подтверждалось право наследования графини Маго.
Робер был не из тех, кто легко сдается. В 1309 году он вновь предъявил претензии и потребовал третейского суда; тот был созван и подтвердил вердикт, присовокупив при сем совет, весьма напоминающий приказ и составленный в следующих выражениях: «Пусть упомянутый Робер почитает упомянутую графиню Маго как свою любимую тетку, а упомянутая графиня любит упомянутого Робера как своего дорогого племянника».
Происходило это в царствование Филиппа IV, и, как видим, сей тяжбе предстояло кончиться нескоро.
Филипп IV умер, и на престол взошел Людовик X.
Через два-три года случилось событие, возродившее надежды Робера: жители графства Артуа возмутились против графини Маго. Мы не станем утверждать, что Робер не был причастен к этому мятежу, столь чудесным образом пришедшему ему на помощь, и не преминул им воспользоваться.
К несчастью, нашлась армия под началом Филиппа Длинного, который снова заставил Робера, не имевшего войска, смириться с решением суда, и притязания графа были отвергнуты в третий раз.
Король, желая утешить Робера, даровал ему землю Бомон-ле-Роже, объявленную пэрством, благодаря чему Робер занял в государстве то же положение, как если бы владел графством Артуа.
Робер притворился, будто всем доволен, а сам просто-напросто ждал, когда умрут все члены правящей фамилии, потому что никто из этих королей не хотел восстановить справедливость. Должно быть, Робер обладал каким-то таинственным предчувствием будущего, ибо еще молодой Филипп V мог жить много лет и, кроме того, имел троих сыновей, коим, несомненно, было бы чем заняться, помимо подтверждения сомнительных прав Робера, пусть и происходившего из очень знатного рода.
Однако Филипп V в 1322 году умер, а наследник его Карл Красивый в свою очередь скончался в 1328 году; он был женат трижды, но ни одна из жен не подарила ему сына.
Жанна д\'Эврё, третья жена Карла Красивого, была на седьмом месяце беременности, когда умер король; Карл Красивый, понимая, что настает его последний час, собрал у смертного одра сеньоров и объявил им, что если королева родит девочку, то знатнейшим вельможам Франции придется решать, кому по праву отдать корону.
Спустя два месяца Жанна родила девочку.
Королева Изабелла, мать Эдуарда III, вдова Эдуарда II, убитого ею, объявила себя наследницей престола Франции, оспаривая права Филиппа де Валуа. То, чего ждал Робер, свершилось.
Знатные вельможи собрались, и хотя они, как гласят хроники, и не пришли к согласию избрать королем Филиппа, Робер добился своего: корона была отдана Филиппу.
Для Робера это был очень важный шаг. Прибавьте к этому, что он женился на Жанне де Валуа, сестре короля, которая, не довольствуясь тем, что носила титул графини де Бомон, уверяла, что ее брат отдаст графство Артуа Роберу, если последний сможет представить любой, даже самый незначительный документ, подтверждающий его притязания.
К несчастью, а мы вправе воспользоваться этим выражением, думая о бедствиях, кои могла предотвратить эта милость нового короля, — к несчастью, благодарность со стороны Филиппа, на которую рассчитывал Робер, изъявлена не была.
Графиня Маго, не зная, как ей относиться к решению, каковое мог бы принять Филипп, испугалась за свое графство и спешно приехала в Париж. Но, кажется, в ту эпоху воздух столицы дурно действовал на тех, кто к нему не привык, ибо, пробыв в Париже всего несколько дней, графиня умерла так внезапно, что никто не успел даже узнать о ее болезни.
Правда, прошел слушок, что ее отравили; но он угас, как обычно бывает со всеми слухами, компрометирующими знатное имя.
Однако у графини Маго была дочь, вышедшая замуж за Филиппа V Длинного, того самого, что встал во главе армии, чтобы защитить свою тещу. Она и унаследовала права матери. Но вот, через три месяца после смерти графини ее дочь, вернувшись как-то домой, очень захотела пить, призвала Юппена, своего управляющего винным погребом, и велела подать вина. Тот поспешно исполнил повеление госпожи.
По-видимому, надо грешить на плохое вино или на то, что испытывавшая жажду дочь графини Маго уже была больна, но, едва пригубив вина, она стала корчиться в сильных муках и сразу умерла, источая яд из ушей, рта, глаз и носа, а все ее тело покрылось белыми и черными пятнами.
Как видим, случай великолепно услужил Роберу Артуа.
Одно новое обстоятельство несколько его приободрило: умер епископ Арраса. У этого епископа, советчика графини Маго, была любовница — некая дама Ладивьон; вдруг, после смерти своего любовника, она стала наследницей огромного состояния. Графиня преследовала эту даму, требуя возвращения имущества епископа, и Ладивьон сбежала в Париж с мужем, откуда-то у нее появившимся.
Тем временем Робер заявил, что при заключении брака Филиппа Артуа с Бланкой Бретонской четыре пункта в брачном контракте, согласно которым графство Артуа отходило Роберу, были одобрены королем, но после смерти графа-деда его дорогая кузина Маго Артуа их изъяла.
Из-за этого утверждения Филипп де Валуа после кончины дочери графини предоставил графство во владение герцогу Бургундскому, ее мужу и брату королевы, но пошел на эту уступку лишь при условии сохранения за Робером права подтвердить его притязания.
Мы так подробно говорим об этих тяжбах о наследстве только потому, что они, как мы уже сказали, породили ту великую войну, о последствиях которой мы решили рассказать, и, следовательно, нам необходимо совершенно ясно установить ее причины.
Автор является рабом истории, а не своей фантазии. Впрочем, эта великая эпоха так изобилует увлекательными перипетиями, что нашему воображению не обязательно приходить на помощь событиям, и все, что касается Робера Артуа, не менее привлекательно в деталях, предлагаемых нами читателю.
Итак, Ладивьон только что приехала в Париж, когда к ней вечером пришла незнакомая женщина. Голос ее звучал повелительно и решительно. По тому, как она, едва войдя в комнату, обратилась к Ладивьон, та поняла, что перед ней женщина, умеющая заставить повиноваться себе, и пришла она с неколебимым намерением добиться своего.
Поэтому Ладивьон невольно осталась стоять, когда гостья села.
— Вы ведь были близки с епископом Арраса? — обратилась к ней незнакомка.
— Да, — ответила Ладивьон, покраснев от бесцеремонности, с какой был задан вопрос.
— И у вас находится много бумаг, скрепленных его печатью?
— Это правда.
— И вы, должно быть, сильно сердиты на семейство Маго, преследовавшее вас?
— Это тоже правда, мадам.
— Значит, именно вы нам и нужны.
Ладивьон еще пристальнее вгляделась в эту женщину, видимо убежденную, что она не встретит никаких возражений в том, чего хотела добиться от нее, расспрашивая в столь дерзком тоне.
— Вы должны отдать мне все бумаги, доставшиеся вам от епископа Тьерри, — пояснила незнакомка.
— А по какому праву, мадам, вы их требуете? — робко спросила Ладивьон.
— Вы должны понимать по моему тону, что у меня есть право требовать то, что я прошу у вас. Посему дайте мне эти бумаги, и поживее, ибо они мне необходимы немедленно.
С этими словами незнакомка встала, как будто была уверена, что ее приказ будет тотчас исполнен.
— Я, действительно, понимаю по вашему тону, мадам, что вы привыкли повелевать, — ответила Ладивьон. — Однако позвольте спросить вас, какие из этих бумаг могут быть вам полезны?
— Все, что имеют отношение к наследству Артуа.
— Тогда, мадам, вы напрасно пришли ко мне, ибо у меня нет ни одного из документов, о которых вы сказали.
— Разве епископ Тьерри не был советником графини Маго?
— Был.
— А разве графиня не с помощью подлога получила в наследство графство Артуа, принадлежащее графу Роберу?
— Этого я не знаю, — сказала Ладивьон.
— Не знаете?
— Нет.
— Но, будучи советником графини, епископ должен был знать о всех этих тяжбах.
— Возможно.
— Графиня, наверное, переписывалась с ним, и у вас, унаследовавшей бумаги епископа, должны быть ее письма, которые подтвердят, что она не имела никакого права на это наследство, ведь у графини не было секретов от своего советника, а он ничего не скрывал от вас.
— Если бы письма, о которых вы говорите, мадам, принадлежали мне, я воспользовалась бы ими в то время, когда была в ссоре с графиней Маго, но, раз я этого не сделала, значит, их у меня не было.
— И все-таки необходимо, чтобы вы отыскали эти письма и передали мне. Эти слова были сказаны столь властным и недвусмысленным тоном, что Ладивьон в испуге отпрянула.
— Поскольку этих писем не существует, — возразила она, — мне, следовательно, чтобы отдать их вам, нужно их написать.
— Вы и напишете.
— Но эти письма будут фальшивыми.
— Неважно.
— И меня осудят за подлог.
— А кто об этом узнает? Кстати, за все отвечаю я.
— А если я откажусь?
— Я вас заставлю сделать это.
— Так кто же вы, мадам, что пришли сюда требовать от меня совершить преступление?
— Я Жанна де Валуа, сестра короля Филиппа Шестого, жена графа Артуа, единственного наследника одноименного графства. Поэтому, — улыбнулась Жанна, — раз мой брат непременно желает доказательств этого, мы ему предоставим их, в чем я и рассчитываю на вас. Надеюсь, вы считаете меня достаточно богатой, чтобы щедро оплатить эти письма, достаточно сильной, чтобы защитить вас, если мы потерпим поражение, достаточно могущественной, чтобы погубить вас, если вы мне откажете?
Ладивьон осталось лишь молча поклониться и ждать приказаний графини.
Графиня именно так поняла ее и, подойдя к Ладивьон, спросила:
— Печати епископа у вас?
— Да, мадам.
— Хорошо ли вам знаком почерк епископа, чтобы его скопировать?
— Я попробую.
— Но это не все. Нам понадобятся и другие документы, для коих будет полезна печать графа Робера Второго. Вы ее достанете.
— Где я ее возьму?
— Вы поедете в Артуа, и все, что вы потребуете, вам будет там дано. Вы отыщете человека, хранящего эту печать, он будет рад получить за нее хорошую цену.
— Но вы гарантируете мне, мадам, что я не подвергаюсь никакому риску?
— Доверьтесь мне. Кстати, что бы ни случилось, ни в чем не признавайтесь. А теперь скажите, могу ли я рассчитывать на вас?
— Приказывайте.
— Вы отправитесь завтра и вернетесь, как только раздобудете печать графа.
— Я поеду завтра.
— Сразу же по возвращении вы дадите знать графу Артуа, что вы в Париже.
Ладивьон задумалась и промолчала.
— Вы меня слышите? — спросила Жанна. — Уж не думали ли вы сейчас о том, чтобы бежать, когда окажетесь в Артуа; это будут пустые хлопоты, ибо всюду — и вдали и вблизи — наших врагов настигнет кара.
Ладивьон вздрогнула, как всегда бывает с тем человеком, чью самую потаенную мысль разгадали.
— Я ваша рабыня, — ответила она, — и готова исполнить все, что вы изволите приказать.
— Прекрасно, — сказала Жанна. — На сегодня я хочу от вас только этого. Когда вернетесь, мы займемся всем остальным. До скорой встречи.
Ладивьон склонилась в поклоне, а Жанна вышла. Оставшись одна, Ладивьон прошла в другую комнату, где находился ее муж и сказала:
— У меня только что побывала женщина, которая сделает меня богатой или отправит на костер.
И рассказала мужу о своем разговоре с Жанной де Валуа. Наутро Ладивьон, как и обещала, выехала из Парижа. Вернувшись к себе, Жанна де Валуа позвала Робера и сообщила о принятых ею мерах.
— Так как мой брат обязательно желает получить доказательства, — сказала она, — мы ему их предоставим.
— А эта женщина обещала повиноваться вам? — спросил Робер.
— Не волнуйтесь. Бывают такие обещания, которые усмиряют самых строптивых. Через неделю она вернется с печатью вашего деда Робера Второго.
— Ну что ж, отлично, — ответил граф. — Богу угодно, чтобы нам выпала удача! Но я сомневаюсь.
— Почему же?
— Потому что мы уже трижды терпели неудачу и это дело кажется мне окончательно проигранным.
— Но что может случиться?
— Король может узнать, что документы поддельные.
— Кто ему скажет об этом?
— Эта женщина: она признается во всем в тот день, когда его светлость Филипп, чтобы заставить ее заговорить, пообещает ей то же, что обещали вы, дабы она вам повиновалась.
— Я никогда не видела вас столь осмотрительным, Робер, — не без презрения заметила Жанна, — и неужели вы больше не тот Робер, кого я знала? Зачем надо было множество раз браться за это дело, чтобы впадать в отчаяние теперь, когда у него больше всего шансов на успех? Разве вы забыли, что мой брат сказал мне: «Предоставьте одно, самое малое доказательство, и графство будет отдано вам»? Разве он мог открыто посоветовать мне подделать эти документы, если бы их не существовало? Нет. Но он дал мне понять, что не будет слишком щепетилен в отношении происхождения и подлинности документов, которые я ему передам. Ему нужно лишь одно: эти документы должны быть, и тогда он будет иметь право объявить, что считает необходимым смириться с очевидностью. Кстати, Робер, вы превратно истолковываете мои слова. Кто вам говорит, что этих бумаг нет? Эта женщина сначала отрицала, что они существуют, а затем пообещала мне отдать их. Отрицала, вероятно, потому, что хотела продать их подороже. Поступайте подобно мне, будьте уверены, что она отыщет в бумагах епископа Тьерри доказательства, необходимые нам, и ждите, — нет, я не скажу без страха, ибо такой человек, как вы, страха не испытывает, — ни на миг не сомневаясь в успехе этой попытки.
— Вы ошибаетесь, Жанна, я боюсь, — подойдя к жене, возразил Робер, — хотя и не за себя, ибо меня закалили борьба и война, а за вас и наших двоих детей. Ведь если короля рассердит эта ложь, а мы прекрасно знаем, что совершаем подлог, за вину супруга и отца он покарает жену и детей. Вот что меня страшит, Жанна.
— Но вы не правы, — упорствовала Жанна. — Король — мой брат, а вы один из тех, кому он обязан короной. В тот день, когда он захочет обрушить на нас кару, два голоса посоветуют ему явить снисхождение и заглушат голос справедливости: это голос крови и голос выгоды. Кстати, повторяю вам, что мы всего не знаем. Аррасский епископ умирает; он был советником графини Маго и любовником этой Ладивьон. Последняя наследует все его бумаги. Мы спрашиваем у нее, нет ли среди этих бумаг актов, подтверждающих наши права на Артуа, обещая щедро за них заплатить. Эта женщина отдает их нам, а мы выплачиваем ей вознаграждение. Бумаги подложные, но тем хуже для нее. В дело вмешивается суд, но наше право заявить, что нас обманули. Добиться этого совсем просто смогли бы никому не известные наследники, а уж тем более потомок Людовика Святого и сестра Филиппа Шестого.
— Ex labris feminae spiritus
note 1, как гласит Писание, — ответил Робер, — и да свершится воля ваша, Жанна.
— Прекрасно, ваша светлость. Будьте мужественны, и наступит день праздника для нас и жителей Артуа, когда мы вместе возвратимся в наше древнее графство.
Глаза Робера засверкали радостью при этом обещании, и начиная с того дня он больше не испытывал ни страха, ни раскаяния.
Вскоре вернувшаяся в Париж Ладивьон сообщила графине о своем приезде. Жанна сама отправилась к ней, ибо не желала, чтобы люди видели, как Ладивьон переступает порог ее дома, но направилась к ней как принцесса королевской крови, не желающая быть узнанной, то есть ночью, одна и скрыв под вуалью лицо.
Когда Жанна назвала себя, служанка открыла дверь и провела ее в комнату, где при свете свечи Ладивьон рассматривала какие-то бумаги.
Увидев Жанну, Ладивьон встала и сделала служанке знак удалиться.
— Что вам удалось сделать? — спросила графиня.
— Вот печать графа Робера, мадам.
И подала Жанне печать, которую та тщательно изучила.
— Но достать ее мне стоило большого труда, — продолжала она. — Сначала мне не удалось ее отыскать, но потом я нашла ее у одного человека по прозванию Орсон Кривой. Он сразу смекнул, что мне необходима эта печать, ибо запросил за нее триста ливров, а их у меня не было. Тогда я предложила ему в залог вороного коня, на котором мой муж состязался на турнире в Аррасе. Но человек этот, видно, в отличие от меня, не понимал, какая честь владеть таким породистым животным, и отказался. Поэтому я попросила у мужа позволения заложить свои вещи и оставила в залог два ожерелья, три шляпы, два кольца — всего ценностей на семьсот двадцать четыре парижских ливра. Только тогда Орсон согласился, и я тотчас вернулась в Париж.
— Хорошо, — сказала Жанна, бросив на стол кошелек. — Этих денег хватит, чтобы выкупить ваши вещи. Это все, что вы сделали?
— Нет, мадам, вот еще печать епископа Тьерри: я сняла ее с одного его письма… Она может послужить вам для тех писем, которые нам предстоит написать.
— Этого мало. Нужно узнать в Сен-Дени о пэрах того времени, когда составлялись акты, какие нам придется изготовить.
— Уже завтра я буду знать это.
— Кроме того, вам известно, что король Филипп всегда писал все свои письма только по-латыни, и, значит, надо будет, чтобы необходимый нам акт, подтверждающий наши права на графство Артуа, был написан на этом языке.
— Я знакома с капелланом из Мо, его зовут Тибо; он был очень многим обязан монсеньеру, епископу Аррасскому, и напишет нам по-латыни это письмо.
— Значит, все предусмотрено.
— Все, мадам, кроме того, что соизволит послать Господь.
— Молите Бога, чтобы он сохранил корону и здоровье его величества короля Филиппа! И если Бог исполнит вашу просьбу, людей вам уже не придется бояться.
Ладивьон сразу взялась за дело и действовала быстро.
По мере того как составлялись подложные акты, она передавала их Роберу Артуа. Она зашла так далеко, что даже требовала, чтобы их подлинность удостоверяли графологи.
Однако Ладивьон не могла сама их писать, а ее муж тем более не был на это способен. Поэтому потребовалось найти искусного человека, бедного и неболтливого.
Капеллан из Мо в признательность за услуги, оказанные ему епископом Аррасским, передал латинское письмо его мнимой вдове, посоветовав г-же Ладивьон обратиться к некоему грамотею по имени Прот, почти умиравшему с голоду и способному искусно исполнить все, что от него потребовали бы, ценой того, чтобы в часы, когда ему хотелось есть, он был накормлен.
Они призвали этого грамотея и для начала вложили ему в руки такой кошелек, о коем он уже давным-давно и не мечтал; в обмен он согласился на все, чего от него хотели.
Вначале его заставили подделать письмо за подписью епископа Тьерри, в котором он просил у Робера прощения за то, что похитил у него для графини Маго акты, подтверждающие право Робера на владение графством Артуа. В этом письме почтенному епископу приписали слова о том, что эти акты были сожжены одним из могущественнейших вельмож Франции (явно намек: имелся в виду Филипп Длинный), но что он, к счастью, сохранил единственное письмо, каковое может подтвердить права Робера.
Когда первое письмо было написано, Ладивьон велела Проту показать его графу Роберу Артуа и принять от него поздравления, если оно составлено правильно, или выслушать его упреки, если оно подделано плохо.
Робер ответил клерку (тот дрожал от страха и потому, что совершил подлог, и потому, что сообщник у него столь важная особа), что ежели все другие документы будут подделаны столь же удачно, то успех им обеспечен; слова графа чуть приободрили беднягу-грамотея, ибо, с тех пор как он взялся за это дело, он перестал спать и есть, так что деньги нисколько не улучшили его положения: прежде он голодал, но у него не было денег, а теперь деньги появились, но пропал аппетит.
Поэтому Прот принес Ладивьон ответ графа, надеясь, что отделается этим испытанием; но Ладивьон, узнав, что Робер им доволен, сказала клерку, что необходимо немедленно снова браться за работу и составить самое важное письмо, в котором графиня Маго якобы признавалась епископу в опасениях насчет притязаний Робера, поскольку сама считала их законными и вполне обоснованными.
Холодный пот выступил на лбу несчастного грамотея, и, положив на стол почти нетронутыми полученные им деньги, он стал просить, даже умолять, чтобы его не принуждали подделывать это письмо. Но Ладивьон была не та женщина, чтобы ее могли растрогать эти мольбы, и, поскольку было бы трудно найти столь же искусного писца, она, начав с уговоров, а кончив угрозами, отказалась вернуть ему свободу, которую тот вымаливал.
Бедняга опять уселся за стол, взял железное перо, чтобы изменить почерк, и так ловко составил второе письмо, что Жанна вознаградила его еще одним столь же полным кошельком, а граф снова осыпал похвалами.
Но в тот день новый документ принес графу не Прот, а муж Ладивьон; когда вечером клерк собрался отправиться к себе домой, он нашел дверь комнаты, где работал, крепко запертой и ему было сказано, что, поскольку он может понадобиться в любой час дня и ночи, решено, чтобы он спал в соседней комнате, примыкающей к покоям Ладивьон.
Это стало для него последним ударом.
По тщательности, с какой его стерегли, клерк осознал серьезность того, что его принуждали делать. Он бросился к ногам г-жи Ладивьон, надеясь снискать больше сострадания в сердце женщины, нежели в сердце мужчины, но та была непреклонна. Едва рассеялись ее первые сомнения, она стала видеть во всех своих темных делах лишь источник богатства и ей теперь было совершенно безразлично, что этот клерк окажется замешан в эту опасную затею, так же как Жанну мало волновало, что Ладивьон может быть сожжена на костре.
Нужно было смириться. Прот покорился и отправился в отведенную ему комнату.
— Но всю ночь, хотя он и бодрствовал, ему мерещились городские стражники, что приходили его арестовывать, разложенный для него горящий костер, невиданные пытки, которым подвергали его жалкую плоть, и он все время вскрикивал:
— Увы! Горе мне! Вот стражники, они идут за мной! Сжальтесь! Пощадите! И, поскольку ответом на его стенания было молчание, он, бледный и плачущий, стал стучать в дверь комнаты Ладивьон и кричать:
— Выпустите меня! Мне страшно, и я вас предупреждаю, что, если меня арестуют, я все расскажу, не пощажу никого!
Он кричал так громко, что наутро муж Ладивьон отправился к графу Роберу просить его прийти к ним в дом, чтобы просьбами или угрозами успокоить клерка, ибо, если этого не будет, он может своими воплями выдать их всех.
Граф пришел и пообещал Проту, что, как только он напишет последнее письмо, ему будет возвращена свобода и дано достаточно денег, чтобы он бежал на край света, если того пожелает.
Прот, получив это обещание, приободрился и составил другие акты, в том числе грамоту, где Робер завещал графство Артуа своему внуку.
Когда все документы были изготовлены, Прот напомнил графу о его обещании; тот дал ему денег и помог беспрепятственно покинуть Париж.
Никто никогда не узнал, что сталось с писцом.
Казалось, что страхи клерка после его отъезда унаследовала Ладивьон. Пока она могла кому-либо приказывать, она забывала о своих опасениях, но когда сама оказалась игрушкой в руках Робера, какой был в ее руках Прот, то испугалась. Она поняла, что в тот день, когда будут предъявлены обвинения и начнутся допросы, ей будет не на кого свалить свое преступление и, наоборот, те, чьи приказы она исполняла, во всем обвинят ее. Тогда она захотела выйти из игры, но было уже слишком поздно: Робер, опираясь на ложные доказательства, в четвертый раз воззвал к королевскому правосудию.
Филипп VI, хорошо осведомленный о том, что случилось, призвал Робера и спросил его, действительно ли он намеревается использовать поданные им документы — как известно самому графу, поддельные.
Робер, полагая, что способен повлиять на короля, сказал, что он, как и прежде, будет отстаивать свои права, так же как отстаивал их всегда, и заявил об этом так надменно, что король, едва Робер вышел от него, не только перестал видеть в нем одного из верных ему людей, но уже заподозрил в этом человеке врага.
Тем не менее объявилось пятьдесят пять свидетелей, давших показания в пользу Робера. Кое-кто из них даже утверждал, что Ангерран де Мариньи перед смертью признался в сговоре с епископом Арраса и вместе с ним изъял эти документы.
Но среди свидетелей нашелся человек, признавшийся во всем; это была Ладивьон: придя в ужас от последствий этого дела, она думала снискать снисхождение, раскрыв подлог, в коем столь деятельно участвовала.
Вслед за Ладивьон признались и все остальные свидетели. Один из главных, Жак Рондель, встал и вскричал, что он лжесвидетельствовал лишь потому, что в обмен на это ему обещали поездку в Галисию.
Потом поднялся Жерар де Жювиньи и рассказал, что ему до смерти надоели посещения его светлости графа Робера, упрашивавшего свидетельствовать в свою пользу, и он согласился на это, дабы избавиться от его визитов.
Тогда слово взял Робер и, воздев руки к небу, поклялся, что документы, подтверждающие его права на графство Артуа, передал ему человек, одетый в черное, словно епископ Руанский.
И здесь Робер не солгал. Он лишь забыл сказать, что накануне того дня, когда получил эти письма из рук своего духовника, сам передал их ему, попросив наутро вернуть; хитрость эта никого не обманула, ибо Ладивьон, несмотря на свое признание и покровительство, обещанное ей Робером Артуа, была сожжена на Свином рынке, близ ворот Сент-Оноре, а на белых рубахах главных свидетелей, прикованных к позорному столбу, дрожали красные отблески пламени.
Робер Артуа не стал ждать, какое решение вынесет суд — в его пользу или против, — и уехал в Брюссель (по крайней мере, распространился слух о его отъезде).
Однако Робер, в душе которого его отвергнутые притязания породили ненависть, стремясь добиться передачи ему желанного графства Артуа, стал прибегать к самым отчаянным средствам как за границей, так и внутри страны. Его люди пытались убить герцога Бургундского, канцлера, главного казначея и других особ, кого Робер считал своими врагами. Убийцы были схвачены и сознались, что действовали по наущению мессира Робера Артуа.
Граф стал для Филиппа VI опасным врагом, потому что, будучи не в силах сражаться открыто, он боролся тайком и, словно разбойник, не брезговал ни ядом, ни кинжалом. Филипп, не сумевший схватить графа, жестоко преследовал дорогих тому людей; графиню де Фуа, обвиненную в распутстве, заточили в замке Ортез под стражей ее сына Гастона. Жанну, которая, как мы уже знаем, была соучастницей в изготовлении подложных писем, сослали в Нормандию, и граф Артуа лишился и отечества и семьи.
Но граф был не из тех людей, что теряют мужество под ударами судьбы.
Все думали, что граф уже далеко, когда он незаметно, без шума, вернулся ночью, один и инкогнито.
Он сразу же приехал к жене, и ей удалось убедить Робера, что весь Париж встанет на его сторону, если он сможет убить короля.
Большего и не требовалось, чтобы придать Роберу решимости. Поэтому он отправился в Париж, куда и прибыл под покровом ночи.
Однако он убедился, что шпага или яд отныне стали бесполезными и даже опасными средствами для того, кто захочет к ним прибегнуть. И посему требовалось такое убийство, которое не оставило бы следов и казалось бы карой Божьей, а не возмездием человека.
Поэтому в праздник святого Ремигия в 1333 году Робер в ночную пору призвал к себе монаха по имени Анри.
Брат Анри пошел за посыльным, тот привел его к мрачному дому, расположенному в отдаленном квартале. На первый взгляд казалось, что в нем никто не живет; но провожатый, открыв дверь, прошел узким коридором, поднялся на второй этаж, и брат Анри очутился в комнате с окнами, закрытыми изнутри широкими деревянными ставнями, чтобы с улицы нельзя было заметить света.
В комнате находился граф Артуа.
— Вы в Париже, ваша светлость! — удивился брат Анри.
— Да, брат мой, но вы один знаете об этом, — ответил Робер. — Я здесь по столь важному делу, что не могу терять времени.
— И в этом деле я могу быть вам полезен?
— Да.
— Я вас слушаю, ваша светлость.
Робер Артуа встал и сам проверил, не подслушивают ли их; убедившись, что они одни, он подошел к шкафу, открыл его, достал необычной формы плотно закрытый ларец и поставил его на стол, ближе к свету.
Ларец был фута в полтора длины.
— Что в нем? — спросил монах.
— Что? — переспросил Робер, пристально вглядываясь в лицо брата Анри, словно хотел убедиться, какое впечатление произведут на того слова, которые собирался сказать. — В нем обет, данный, чтобы нанести мне вред.
— В чем же выражается этот обет? — сказал монах.
— Это фигура из воска: ее надо окрестить, чтобы убить того, кому желают зла.
— И этот обет направлен против вас, мессир?
— Да.
— Кем же?
— Королевой Франции.
Брат Анри улыбнулся, как человек, который не может в подобное поверить.
— Вы не верите? — спросил Робер.
— Не только не верю, — ответил монах, — но даже знаю, что наша королева слишком ревностная служанка Бога, чтобы просить у него чего-либо иного, кроме добра. Эту ложь возвел на вас какой-либо враг королевы или, может быть, ваш враг.
Граф промолчал и, казалось, некоторое время колебался, продолжать ли ему разговор или удалить монаха.
— Вы правы, это все к королеве отношения не имеет, — неожиданно признался он. — Но мне нужно открыть вам важную тайну, однако я вам доверю ее лишь тогда, когда вы дадите мне клятву, что отнесетесь к ней как к исповеди и никому не скажете ни единого слова.
— Я клянусь, мессир.
— Кроме того, мне, разумеется, придется вас кое о чем попросить, и, исполните вы мою просьбу или нет, вы должны будете еще раз поклясться, что все останется между нами.
— Я снова клянусь.
— Хорошо. Тогда выслушайте меня. Вам известно, сколько страданий мне пришлось претерпеть от его величества короля за графство, по праву принадлежащее мне?
— Мне это известно, мессир.
— Но вы не знаете, что его величество непричастен ко всему этому и явил бы мне полную справедливость, не будь рядом королевы, которая советует ему прямо противоположное и вынуждает поступать так из-за лживых наветов.
Монах ничего не ответил.
Робер посмотрел на него, но брат Анри сохранял непроницаемое лицо человека, выслушивающего исповедь.
— Вот почему я не могу снести столь великого оскорбления, желаю отомстить за себя, — продолжал Робер, — и рассчитываю в этом на вас.
— На меня? — удивился монах.
— Да.
— Продолжайте вашу исповедь, ваша светлость. Вместо этого Робер Артуа раскрыл ларец, поставленный им на стол, и достал восковую фигурку, изображающую молодого человека в роскошных одеждах и с короной на голове.
— Вам знакомо это лицо? — спросил он монаха.
— Да. Это лицо принца Иоанна, — ответил брат Анри, протягивая руку, чтобы взять фигурку и рассмотреть ее повнимательнее.
— Не дотрагивайтесь до нее, — посоветовал Робер, — ибо она окрещена и уже способна причинять зло, но признаюсь вам совершенно откровенно, что мне хотелось бы иметь еще одну такую.
— И кому же вы хотите причинить зло?
— Королеве, ибо король не сделает никакого добра, пока жива эта проклятая женщина. Когда королева и ее сын Иоанн умрут, я добьюсь от короля всего, чего желаю, и тогда, брат мой, вспомню всех, кто мне помог. Ваше содействие, — прибавил он, заметив, что монах сделал протестующий жест, — содействие ваше ограничится совсем немногим и никак не сможет подорвать вашу репутацию. Едва будет готова фигура королевы, — причем это дело я беру на себя, — вам останется окрестить ее, произнося все ее имена, как вы крестите младенца. Все подготовлено, подобраны крестный отец и крестная мать. Совершив крещение, мы спрячем фигурку в ларец, подобный этому, и вы забудете обо всем, что здесь происходило, а остальное — дело мое. Что вы на это скажете?
— Скажу, ваша светлость, что для этого вам надобно поискать слугу, менее преданного Богу и королю, или человека более честолюбивого. Сие крещение суть проклятие, но я ни в сердце, ни в мыслях не смог бы предать проклятию королеву, нашу повелительницу. Так вот, я не только откажу вам в своем содействии, ваша милость, но еще и постараюсь уговорить вас не совершать деяние, что
вы хотите сотворить, а посему сошлюсь на вашу собственную выгоду — эту веру сильных мира сего. Не подобает столь знатной особе, как вы, посягать с подобным деянием на вашего короля и вашу королеву, коих вам надлежит почитать более всех прочих людей.
— Хорошо, брат мой, — сказал Робер, закрывая ларец. — Значит, это ваше последнее слово?
— Да, ваша светлость.
— Ну что ж, нам придется поискать менее честного человека, нежели вы.
— А мне, ваша светлость, молить Бога, чтобы он отказал вам ради вашего счастья и покоя Франции.
— Но вы не забудете, надеюсь, что поклялись хранить в тайне мою исповедь?
— Когда я переступлю порог этой комнаты, ваша светлость, тайна сия будет покоиться в моем сердце, словно мертвец в могиле.
— Отлично, брат мой. Ступайте, и да ниспошлет Бог мир вашей душе! Монах подошел к двери; в то мгновение, когда он взялся за ручку, Робер обернулся к нему и сказал:
— В последний раз, брат мой, я прошу вас помочь мне сотворить добро под видом зла.
— Я уже обо всем забыл, ваша светлость, — ответил монах и ушел.
Этой же ночью Робер покинул Париж, не сумев осуществить задуманное им последнее отмщение.
С той ночи и началась для Робера жизнь, которую он вел до приезда ко двору Эдуарда III, и, казалось, она стала прологом того возмездия, что уготовил ему Господь.
Сначала он нашел пристанище у своего двоюродного брата, герцога Брабантского, достаточно могущественного, чтобы оказать ему поддержку; герцог действительно великолепно принял Робера и утешил за все его невзгоды. Но Филипп VI, воспылавший к Роберу ненавистью, которая должна была угаснуть только вместе с жизнью короля, уже обрушился с преследованиями на сыновей Робера Артуа Жака и Робера, заточив их сначала в Немурский замок, потом в замок Гайар д\'Андели; король, узнав, что герцог Брабантский приютил кузена, осыпал герцога угрозами, уведомив его, что если он будет держать Робера в своих владениях, то он, король, станет его злейшим врагом и будет вредить ему повсюду. Поэтому герцог не посмел держать у себя графа и тайком переправил его в замок Аржанто, где Робер должен был оставаться до тех пор, пока не выяснится, что же намерен предпринять король.
Однако король, получив известие об этом, устроил так, что король Богемии, епископ Льежский, архиепископ Кёльнский, герцог Герльский, маркиз Юлих, граф де Бар, граф де Лас, сир де Фокемон и другие сеньоры составили коалицию против герцога Брабантского и объявили ему войну, по настойчивому требованию Филиппа VI опустошая, грабя и предавая огню его землю.
Чтобы герцог не заблуждался насчет причины этого нападения, Филипп послал против него своего коннетабля графа д\'Э с большим войском. Граф Вильгельм Геннегауский пообещал вмешаться в это дело, отправив к королю Франции свою жену, сестру короля Филиппа, и своего брата, сеньора де Бомона, чтобы добиться перемирия между королем и герцогом Брабантским. Филипп был в ярости, но пошел на это перемирие, правда с тем условием, что в день, им самим назначенный, графа Артуа не будет во владениях герцога Брабантского. Герцог был вынужден на это согласиться, и Робер снова отправился в путь в поисках пристанища и покровителя.
Так он прибыл к графу Намюрскому; тот принял его столь же любезно, как и герцог Брабантский. Но Филипп был неумолим в своей ненависти и тотчас отправил гонца к Адольфу Ламарку, епископу Льежскому, требуя от него объявить войну и разгромить графа, если тот как можно скорее не удалит Робера от себя.
«Этот епископ, очень любивший короля Франции и соседей своих, — пишет Фруассар, — дал знать об этом молодому графу Намюрскому, и тот выгнал родного дядю, мессира Робера Артуа, из своей страны и со своей земли».
Тогда, затравленный, словно дикий зверь, и убежденный, что не найти ему во Франции уголка, где бы его не настиг Филипп, Робер Артуа, в чьем сердце эти преследования лишь сильнее укрепляли жажду мести, переоделся торговцем, пробрался в Англию и явился просить у Эдуарда III покровительства, в котором, как он был совершенно уверен, король не только ему не откажет, но и предоставит его от всей души.
Мы уже знаем, что Робер не ошибся и в обмен на оказанное ему гостеприимство заставил короля Англии дать над цаплей тот страшный обет, который прежде всего позволит отомстить за графа и нанести Франции одну из тех ран, что заживают лишь через столетия.
Теперь, когда мы изложили — наверно, слишком подробно — первопричину этой долгой войны, посмотрим, смогла ли Франция в том положении, в каком находилась, ее выдержать и было ли благоразумным со стороны Филиппа VI проявлять несправедливость к своему зятю.
II
Итак, Эдуард III вновь заявил свои притязания на корону Франции, и мы находим в хрониках Сен-Дени отправленное им Филиппу VI письмо; оно будет не лишено интереса для читателя. Вот оно:
«От Эдуарда, короля Франции и Англии, сеньора Ирландии.
Ваше Величество Филипп де Валуа, уже давно через послов своих и многими другими способами мы добивались от Вас, чтобы Вы признали нашу правоту и вернули нам наше наследственное право на королевство Франции, которым Вы надолго завладели силой. И поскольку мы прекрасно понимаем, что Вы намерены упорствовать в своей неправоте, не признавая правоты нашей, мы вступили на землю Фландрии как суверенный сеньор названной земли и извещаем Вас, что совершили это с помощью Господа нашего Иисуса Христа».
В конце письма Эдуард вызывал Филиппа на единоборство.
А вот что написал Филипп; ответ его исполнен благородства и достоинства, хотя, к несчастью, показывает, насколько король Франции ошибался в отношении своих союзников.
«Филипп, король Франции милостью Божьей, Эдуарду, королю Англии.
Мы видели посланное Филиппу де Валуа и доставленное к нашему двору письмо, в коем содержатся некоторые требования; но так как упомянутое письмо писано не нам, а требования сии нас не касаются, что явствует из содержания сего письма, то мы оставляем его без ответа.
И все же из упомянутого письма мы уразумели, что Вы пришли с войной в наше королевство, к великим невзгодам народа нашего и нас, пришли без повода, забыв, что Вы человек от нас зависимый, о чем свидетельствуют скрепленные Вашей печатью грамоты, кои хранятся у нас, а посему намерены, когда того пожелаем, изгнать Вас из нашего королевства во благо народа нашего, ради чести нашей и королевского величия и при сем твердо уповаем на Иисуса Христа, от коего нисходят на нас все благодеяния. Ибо Ваше вторжение, являющееся проявлением неразумной воли, помешало святому походу за море, и через это погибло великое множество христиан, служение Господу стало менее ревностным, а Святая Церковь украшена меньшим почтением. Вы полагаете, будто фламандцы помогут Вам, но мы думаем и уверены, что славные города и коммуны будут помогать нашему кузену графу Фландрскому, которому они с честью сохранят свою преданность. То, что до сих пор делали фламандцы, советовали им люди, заботившиеся не о благе простого народа, а лишь о собственной корысти.
Дано на землях монастыря Сент-Анри, близ Эра, и, из-за отсутствия нашей большой печати, скреплено нашей секретной печатью в тридцатый день июля, года 1340».
Мы привели это письмо лишь потому, что обратили внимание на три содержащиеся в нем важных обстоятельства, к которым хотим вернуться: это доверие Филиппа к своим рыцарям, сожаление, что он не совершил крестового похода, уверенность во фламандском союзнике.
Филипп имел основания доверять французским рыцарям, ибо они считались лучшими в мире, и даже катастрофа при Креси это подтвердила.
Несостоявшийся крестовый поход, о коем он так сильно сожалел, представлял собой не столько деяние христианина, сколько торговую сделку, в которую он намеревался его превратить. Филипп, действительно, оговорил свой отъезд в Святую Землю двадцатью семью условиями: он хотел королевство Арль для своего сына, корону Италии для своего брата, желал свободна распоряжаться казной Иоанна XXII, которому грозил как еретику преследованиями со стороны Парижского университета. Кроме того, он требовал, чтобы папа предоставил ему на три года право получать все бенефиции Франции, а на десять лет — право взымать десятину на крестовый поход со всего христианского мира.
Как видим, этот крестовый поход должен был быть угоден Богу и не бесполезен королю.
Папа Бенедикт XII был одним из тех, кого Филипп преследовал ожесточеннее всего. Папа со слезами признавался, что король Франции угрожает обойтись с ним, если он отпустит грехи императору, еще хуже, нежели поступили с Бонифацием VIII. Филипп сам хотел стать во главе Империи, ибо, ведя переговоры с императором, принуждал папу выпускать против того буллы.
Все эти преимущества и терял Филипп из-за вызова, брошенного ему Эдуардом. Правда, Филипп дал себе три года на сборы в крестовый поход, а в случае необходимости, если за это время возникло бы какое-либо препятствие, которое заставило бы его отречься от своего похода, право судить об обоснованности этого отречения оставалось за двумя прелатами из французского королевства.
Итак, возникшее препятствие было обоснованным.
Но Филипп продолжал верить в преданность фламандцев.
Мы уже знаем, каким образом Эдуард подрывал основы этой преданности при встрече с Артевелде и как он привлек на свою сторону торговлю, отвергаемую Францией, хотя торговля была самым верным средством покорить те страны, на которые Филипп хотел напасть. В конце XIII века на смену крестовым походам за веру пришли крестовые походы торговцев, караваны паломников сменились купеческими караванами. Появилась написанная венецианцем Сануто книга; в ней автор советовал добрым христианам завоевать Иерусалим, а купцам — завладеть пряностями Святой Земли.
Генуя и Венеция были маклерами этих новых крестовых походов; алтарь Господен перевернули, превратив его в прилавок.
Вся торговля тогда шла лишь по двум великим путям: по одному Север переправлял на Юг все, что производил; по другому Юг слал на Север свои товары; но самое главное заключалось в том, чтобы сделать безопасными дороги, которые в ту эпоху не всегда были таковыми. Купец, везший товар из Александрии в Венецию, мог опасаться только непостоянства стихий, но по пути из Венеции на Север ему приходилось страшиться людского разбоя. Он углублялся в горы Тироля, плыл по Дунаю, пробирался сквозь леса и, миновав замки Рейна, только в Кёльне делал остановку. Он мог также проникнуть во Францию через графство Шампань и разложить свои товары на ярмарках в Труа, Бар-сюр-Об, Ланьи и Провэне, возникших до образования самого графства.
Впрочем, так было до тех пор, пока Филипп Красивый, ставший благодаря своей жене сеньором Шампани, не издал указы против ломбардцев, не внес путаницу в монеты и не пожелал брать проценты с купцов за право торговать на ярмарках.
При Людовике Сварливом дела пошли еще хуже. Он обложил пошлинами все, что можно было купить или продать, вообще запретив торговлю с фламандцами, генуэзцами, итальянцами и провансальцами, то есть со всем миром, посредниками которого являлись четыре этих народа.
Вот почему Франция, отгородившаяся от торговли, будет беднеть день ото дня. Сеньоры, правда, больше не занимались грабежом, но их сменили уполномоченные короля, а он сам был более алчен, чем все феодалы, вместе взятые.
Англия, кажется, поняла ошибку своей соперницы, но не только ни от чего не отказывается, но и привлекает все, что отвергают французские короли. Во Франции ценность денег изменяется в зависимости от алчности короля; в Англии она остается неизменной. Во Франции грабят купцов, и те отныне бегут от нас; в Англии для них открыты все порты и законы принимаются к их выгоде.
Эдуард выпускает хартию, в которой, в отличие от Людовика Сварливого, запретившего торговать с четырьмя перечисленными нами выше великими народами, объявляет о своей величайшей заинтересованности во всех торговых людях — немцах, французах, испанцах, португальцах, ломбардцах, тосканцах, провансальцах, фламандцах и прочих. Защищенность, правосудие, верные весы и точные меры — эти четыре стража торговли стоят у врат Англии. Дела иностранцев в тех случаях, когда они вынуждены обращаться к защите закона, рассматриваются судом, одну половину которого составляют судьи-англичане, а другую — судьи из соответствующей страны.
И несмотря на это, мы отмечаем, что в начале своего царствования Эдуард III изъявляет покорность Филиппу; правда, реванша он будет ждать недолго и первые зубы, что Прорежутся у молодого леопарда, нанесут Франции страшные раны.
В начале своего правления Филипп предстает великим королем, и вполне можно было поверить, что найденный король составит счастье Франции. Он разбивает фламандцев при Касселе, возвращает графу Фландрскому его владения, и те попадают в зависимость от Филиппа. Эдуард приносит ему дань уважения. Один из двоюродных братьев Филиппа владеет короной Неаполя, другой восседает на троне Венгрии. Филипп покровительствует королю Шотландии. Иоанн Богемский, кого мы увидим в битве при Креси, утверждает, что Париж — мировая столица рыцарства.
Но все эти упования оказались лишь мечтами. В 1336 году Филипп умудрился поссориться со всеми: с сеньорами из-за изгнания Робера Артуа; с купцами — из-за введенных им налогов; с императором — из-за войны булл (Филипп заставлял римского папу вести ее); с папой — из-за рабского положения, в которое Филипп его поставил; наконец, со всеми христианами — из-за выдвинутого им условия взимать десятину на крестовый поход.
В «Графине Солсбери» мы уже видели, каковы были последствия того незавидного положения, в каком оказался Филипп. Но еще большая опасность грозила ему потому, что, как мы помним, в обмен на свое освобождение Оливье де Клисон и Годфруа д\'Аркур дали письменное, скрепленное их печатями обещание помогать королю Англии в его походе на Францию, ибо, как мы опять-таки знаем, Эдуард III еще не узрел колоколен Сен-Дени, а следовательно, не исполнил своего обета.
Вот почему Эдуард доверил Солсбери печати двух французских пленников, и тот, в ожидании приказов своего короля, удалился в замок Уорк.
Мы знаем, в какой глубокой печали он нашел графиню.
III
Свидание графа с женой длилось долго. Никому не известно, что происходило во время этой встречи. Мы лишь можем сказать одно: вышедший из комнаты Алике граф был столь бледен, что больше походил на привидение, чем на человека.
Он снова спустился во двор, приказал переседлать своего коня и, не сказав ни слова, даже не отдохнув и не перекусив, сел в седло и покинул замок.
Удар, обрушившийся на графа, был суров.
После многих лет его безупречной службы королю предательство Эдуарда было гнусной подлостью; после той любви, которую он испытывал к Алике, раскрытие ее невольного бесчестия было страшным горем. Поверить, что его жена по своей воле уступила королю, граф не мог, ведь вместо того чтобы носить траур по потерянной чести, она могла бы прятать свой позор за улыбками и цветами. Значит, Алике пала, как в древности Лукреция, уступив хитрости и силе, но к супругу вернулась чистой сердцем и помыслами. Однако Солсбери, человек честный, рыцарь пылкий, был не из тех людей, что убаюкивают подобными отговорками свою честь. Король обманул его в том, что Солсбери любил больше всего на свете; поэтому надлежало, нанести удар по самому дорогому, что было у Эдуарда, и в сердце графа клокотала месть, тем более грозная, что она не могла осуществиться сейчас.
Если бы в эти минуты кто-либо встретил Солсбери, он не узнал бы его. Граф медленно спускался с холма, терзаясь в душе тем, что сбылись страхи, мучившие его, когда он поднимался по склону к замку и, подобно Лоту, бегущему из горящего Содома, не смел оглянуться назад. Солнце садилось за горизонт, опускался вечер, и бледный Солсбери, чье лицо время от времени выхватывал из темноты последний луч заката, напоминал фантастического рыцаря из немецких баллад, какого-нибудь Вильгельма, ищущего свою Ленору.
Изредка попадался на пути крестьянин; в испуге он останавливался, завидев этого мрачного путника, кланялся ему, когда тот оказывался перед ним, и осенял себя крестным знамением, когда тот проезжал дальше.
Страдания, подобные тем мукам, какие переживал Солсбери, кладут свой знак на чело того, кто их претерпевает, и в глазах толпы делают его предметом восхищения, когда он смиряется, и предметом ужаса, когда он не покоряется.
Но граф был отнюдь не намерен мириться с тем, что с ним случилось. Мы уже видели, как сильно он любил прекрасную Алике и с какой поспешностью исполнил обет, который дал в ее честь. Алике была его единственной отрадой (не считая битв), его единственным упованием на возвращение. Находясь в плену во Франции, он верил в свое освобождение, ибо знал, что в Англии, не выходя из своего замка, Алике молит Бога за него и Бог должен внять мольбам этого ангела. И вот это короткое блаженство, что было лишь залогом счастливого будущего, развеялось от одного вздоха развратного короля; пока Солсбери сражался за него, Эдуард подло украл честь его имени и покой его жизни. Когда все эти мысли вновь и вновь возникали в уме графа, он еще больше бледнел от позора и гнева, нетерпеливо хватаясь за рукоятку меча; к тому же ночной ветер бил ему в лицо, он озирался по сторонам, находя в природе ту тьму и одиночество, что жили в его сердце, и успокаивал себя: «Я отомщу позднее».
Так он добрался до одинокой хижины и, не будучи уверен, что ночью попадется ему другая, решил задержаться здесь, чтобы дать отдохнуть коню, ибо прекрасно понимал, что не будет у него ни покоя, ни сна до конца путешествия и исполнения данного им второго обета, который он, в страхе быть преданным еще раз, затаил в глубине души и даже не доверил ночному ветерку.