Мо Янь
Большая грудь, широкий зад
Мо Янь
Большая грудь, широкий зад
ПОЧТИТЕЛЬНО ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ
ДУШЕ МОЕЙ МАТЕРИ НА НЕБЕСАХ
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Когда ранней весной 1995 года в комнатушке родного дома в деревне я написал на рукописи слова «Почтительно посвящаю эту книгу душе моей матери на Небесах», на глаза навернулись слёзы. При этом я понимал, что подобное посвящение может вызвать чьи-то насмешки, даже издевательства — ну и пожалуйста.
Для меня эта книга — дань не только моей матери, но и всем матерям Поднебесной. Понятно, что ныне реакцией на такие слова могут быть ещё большее зубоскальство и брань, — ну и пусть их. Воспитанная на феодальной морали мать в книге совершает немало поступков вопреки этой морали — поступков, неправильных и с политической точки зрения, любовь её бурлит, подобно рокочущему океану, необъятная, как земная твердь. Пусть этот образ матери немало разнится с образами матерей в произведениях прошлого, но всё же я считаю её великой матерью, более того — полагаю, что она ещё в большей степени воплощает материнское начало, расширяя существующие стереотипные представления.
Ещё один важный персонаж в книге — её сын-полукровка Шангуань Цзиньтун, рождённый от шведского миссионера и страдающий болезненным пристрастием к женской груди. Высокорослый и представительный, но слабовольный, он на всю жизнь остался духовным карликом, так и не сумев оторваться от груди матери. Этого героя истолковывали превратно, он не мог не вызвать споров. Десять с лишним лет назад я слышал и читал немало суждений о нём и считаю, что читатели оценили его верно. Вполне допускаю, что литература притягательна в том числе и тем, что её могут толковать превратно. Как писатель, я, в общем-то, не против того, чтобы рассматривать Шангуань Цзиньтуна как собирательный образ части современных китайских интеллигентов. И без всякой опаски признаю, что духовный мир Шангуань Цзиньтуна списан с меня, — ведь один уважаемый мною философ как-то сказал: «В глубине души каждого современного китайского интеллигента кроется маленький Шангуань Цзиньтун».
Пятнадцать лет пролетели как одно мгновение, но всё же повторная вычитка рукописи вызвала у меня глубокие раздумья. Да, я заметил немало шероховатостей и небрежностей, но должен признать, что такую книгу я уже не напишу. Во втором издании она сохранила изначальный вид, за исключением небольших сокращений и некоторого упорядочения. Кое-кто из друзей предлагал изменить название на «Цзиньтун и Юйнюй»,
[1]
полагая, что это привлечёт больше читателей. Но книга «Большая грудь, широкий зад» живёт уже пятнадцать лет, так стоит ли что-то менять? Тем более, так мне кажется, первоначальное название уже не воспринимается как нечто ужасное. Разве в сегодняшнем мире оно может кого-нибудь отпугнуть?
28 ноября 2009 г.
ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Мать
Шангуань Лу, детское имя Сюаньэр. В младенчестве лишилась матери, росла у тётки и дяди Юя Большая Лапа. Выдана замуж за Шангуань Шоуси, сына кузнеца. В конце жизни приняла христианство. Дожила до девяноста пяти лет.
Старшая сестра
Шангуань Лайди; дочь Матери и дяди Юя Большая Лапа. Была замужем за Ша Юэляном, родила дочь Ша Цзаохуа. После Освобождения
[2]
насильно выдана за инвалида войны Бессловесного Суня. Позже полюбила вернувшегося из Японии Пичугу Ханя, в драке убила мужа и была казнена.
Вторая сестра
Шангуань Чжаоди. Отцом её считается Юй Большая Лапа; вышла замуж за командира антияпонского спецотряда Сыма Ку; мать двух дочерей — Сыма Фэн и Сыма Хуан. В бою с отдельным шестнадцатым полком смертельно ранена. Её дочери вскоре тоже были убиты по тайному приказу некой важной особы, проводившей левацкую политику «перераспределения земли».
Третья сестра
Шангуань Линди, известна также как Птица-Оборотень. Отцом её считается некий продавец утят (тайный соглядатай местных бандитов). Была страстно влюблена в Пичугу Ханя. Когда его услали на работы в Японию, повредилась рассудком, и её стали почитать как птицу-оборотня. Выдана замуж за бойца отряда подрывников Бессловесного Суня. При попытке взлететь упала с обрыва и разбилась. Двое её немых детей погибли от разрыва авиабомбы.
Четвёртая сестра
Шангуань Сянди. Родилась от бродячего шарлатана-доктора. В самое трудное время, чтобы спасти семью, продала себя в публичный дом, скиталась в чужих краях, о ней не было ни слуху ни духу. Во время «культурной революции» её вернули в родные места, отняли всё, накопленное за долгие годы, подвергли жестокой публичной критике и осуждению. Умерла от обострившейся застарелой болезни.
Пятая сестра
Шангуань Паньди. Родилась от собачьего мясника Толстяка Гао. В юности вступила добровольцем в отряд подрывников. Вышла замуж за политкомиссара Лу Лижэня, родила дочь Лу Шэнли. Была командиром санитарного отряда, начальником района, руководителем скотоводческого хозяйства. Сменила имя на Ма Жуйлянь.
[3]
Во время «культурной революции» покончила жизнь самоубийством.
Шестая сестра
Шангуань Няньди. Родилась от просвещённого монаха храма Тяньци. Полюбила американского лётчика Бэббита, которого сбили японские истребители и спас отряд Сыма Ку. На второй день после свадьбы их захватил в плен отдельный шестнадцатый полк Лу Лижэня, но оба бежали. Некая вдова провела её в пещеру в горах, где скрывался Бэббит, там они и погибли.
Седьмая сестра
Шангуань Цюди. Родилась после того, как Мать изнасиловали четверо дезертиров. В детстве продана в приёмные дочери жене русского графа-белогвардейца. Впоследствии сменила имя на Цяо Циша. Закончила мединститут, причислена к «правым элементам» и сослана в деревню на исправительные работы. Во время голода переела соевых лепёшек и умерла.
Восьмая сестра
Шангуань Юйнюй. Сестра-двойняшка Шангуань Цзиньтуна, родилась от шведского миссионера Мюррея. Слепая от рождения, в трудные времена утопилась, не желая быть обузой для Матери.
Я (рассказчик)
Шангуань Цзиньтун, единственный сын Матери. Страдает болезненным, до умопомрачения, пристрастием к женской груди. После окончания средней школы работал в госхозе. Осуждён на пятнадцать лет за некрофилию. После начала реформ, отсидев срок, вернулся домой, поработал заведующим отдела по связям с общественностью в птицеводческом центре «Дунфан», созданном женой его племянника Попугая Ханя. Впоследствии стал председателем совета директоров созданной на деньги Сыма Ляна компании «Единорог. Большой мир бюстгальтеров». Стал жертвой мошенничества, всё потерял, в конце концов оказался в полной нищете и пал духом, так ничего и не добившись в жизни.
Шангуань Шоуси
Кузнец, муж Матери. Импотент, он вынуждал её рожать от других. Убит японцами.
Шангуань Фулу
Кузнец, отец Шангуань Шоуси. Убит японцами.
Шангуань Люй
Жена Шангуань Фулу, заправляла в семье Шангуань. Вела себя как деспот, под старость впала в слабоумие и была убита взбешённой Матерью при попытке причинить вред Шангуань Юйнюй, восьмой сестре.
Сыма Тин
Старший хозяин Фушэнтана, самой богатой усадьбы Даланя. Стал деревенским головой, председателем Комитета поддержки.
[4]
Впоследствии в качестве носильщика участвовал в Хуайхайском сражении,
[5]
его заслуги были отмечены наградами.
Сыма Ку
Младший брат Сыма Тина, второй хозяин Фушэнтана, муж Шангуань Чжаоди. Во время антияпонской войны командир отряда националистов из «Хуаньсянтуань» — Союза за возвращение родных земель. Был схвачен коммунистами, бежал, сдался властям; расстрелян после открытого суда.
Сыма Лян
Сын Сыма Ку и его третьей наложницы. После того как семью Сыма вырезали японцы, рос у Матери. Убежал из дому, скитался в чужих краях, стал крупным бизнесменом в Южной Корее. С началом реформ вернулся на родину, вложил деньги в строительство. Вёл разгульную жизнь, нажил неприятностей, впоследствии скрылся.
Ша Юэлян
Муж Шангуань Лайди (старшей сестры). Во время антияпонской войны был командиром отряда стрелков «Чёрный осёл». Сдался японцам, стал командиром Бохайского гарнизона, командиром бригады марионеточных войск в Северном Китае. После разгрома бригады батальоном подрывников покончил жизнь самоубийством.
Ша Цзаохуа
Дочь Ша Юэляна и Лайди. Её растила мать вместе с Цзиньтуном и Сыма Ляном. Испытывала глубокие чувства к Сыма Ляну. Скиталась, стала профессиональной воровкой. После возвращения Сыма Ляна в родные края из-за его отказа жениться на ней покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна.
Пичуга Хань
Возлюбленный Шангуань Линди (третьей сестры). Понимал язык птиц, умело ловил их; мастер ушу и прекрасный стрелок из лука. Угнан в Японию на работы, бежал в горы. Пятнадцать лет прожил в пещерах, потом вернулся в Китай, в родные места. Жил в семье Шангуань. Между ним и старшей сестрой, Лайди, которую тиранил Бессловесный Сунь, зародилась любовь. Лайди в драке убила Суня, Пичугу тоже осудили по этому делу. Когда его везли под конвоем на исправительные работы в Цинхай,
[6]
он выпрыгнул из поезда и погиб.
Мюррей
Шведский миссионер; из-за частых военных смут остался в уезде Гаоми, в дунбэйской
[7]
глубинке; служил в христианской церкви в деревне Далань, научился бегло говорить по-китайски, хорошо ладил с местными жителями. Полюбил Шангуань Лу, стал отцом Цзиньтуна и Юйнюй. Не выдержав издевательств отряда стрелков «Чёрный осёл», бросился с колокольни и погиб.
Попугай Хань
Сын Пичуги Ханя и Лайди. После гибели родителей рос у Матери. С началом реформ вместе с женой Гэн Ляньлянь основал птицеводческий центр «Дунфан», обманом получил в банке крупную сумму, растратил её; позже осуждён.
Лу Лижэнь
Известен также как Цзян Лижэнь. Позже сменил имя на Ли Ду. Политкомиссар антияпонского отряда подрывников, затем отдельного шестнадцатого полка, начальник и заместитель начальника уезда Гаодун, заведующий агрохозяйством. В трудные времена умер от обострившейся болезни сердца.
Лу Шэнли
Дочь Лу Лижэня и Шангуань Паньди. В детстве жила у Матери, потом родители забрали её к себе в уездный город, чтобы она могла учиться. После начала реформ стала управляющей Даланьским филиалом Индустриального и коммерческого банка, мэром Даланя, осуждена и расстреляна по обвинению в коррупции.
Сунь Буянь
(Бессловесный Сунь)
Старший внук тётушки Сунь, соседки семьи Шангуань, немой от рождения. Был помолвлен с Шангуань Лайди. После того как она сбежала с Ша Юэляном, вступил в батальон подрывников Восьмой армии.
[8]
Позже взял в жёны Птицу- Оборотня, Шангуань Линди. После 1949 года участвовал в войне в Корее, геройски сражался, вернулся инвалидом. С помощью властей женился на вдовствующей Лайди. Узнав о связи Лайди с Пичугой Ханем, в гневе полез в драку и получил от Лайди смертельную рану.
Цзи Цюнчжи
Учительница Шангуань Цзиньтуна. В 1957 году причислена к «правым элементам». С началом реформ стала первым мэром Даланя; несгибаемая коммунистка.
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава 1
С кана,
[9]
на котором недвижно возлежал пастор Мюррей, было видно, как полоска красного света упала на розоватую грудь Девы Марии и пухлое личико Младенца у неё на руках. От постоянных дождей прошлым летом крыша дала течь, на написанной маслом картине остались желтоватые потёки, а на лицах Девы Марии и Христа застыло отсутствующее выражение. В ярко освещённом окне, раскачиваясь от лёгкого ветерка, повис на тонких серебряных нитях паучок-сичжу. ««Утром приносит счастье, вечером — богатство», — сказала однажды, глядя на такого паучка, эта красивая бледная женщина. Какое мне может быть счастье?» В голове промелькнули привидевшиеся во сне причудливые формы небесных тел, на улице протарахтели тележные колёса, издалека, с болотистых низин, донеслись крики красноголовых журавлей, недовольно заблеяла молочная коза. За окном, шумно тыкаясь в оконную бумагу, хлопотали воробьи. В тополях за двором перекликались сороки — «птицы счастья». «Видать, сегодняшний день точно какой-то счастливый». Сознание вдруг заработало чётко и ясно: в лучах ослепительного света откуда ни возьмись явилась она, эта красивая женщина с огромным животом. Её губы беспокойно подрагивали, словно она хотела что-то сказать. «Ведь на одиннадцатом месяце уже, сегодня точно родит». Пастор мгновенно понял, что стоит за паучком и криками сорок. Он тут же сел и спустился с кана.
С почерневшим глиняным кувшином в руках пастор Мюррей вышел на улицу за церковью и увидел Шангуань Люй, жену кузнеца Шангуань Фулу, которая, согнувшись, мела улицу перед кузницей метёлкой для кана. Сердце заколотилось. Дрожащими губами он еле слышно произнёс: «Господи… Господи всемогущий…», — перекрестился одеревеневшей рукой и, неспешно зайдя за угол, стал наблюдать за этой рослой, дебелой женщиной. Она молча и сосредоточенно сметала прибитую утренней росой пыль, аккуратно выбирая и отбрасывая мусор. Двигалась она неуклюже, но движения были исполнены невероятной силы, и золотистая метёлка из стеблей проса казалась в её руках игрушечной. Собрав пыль в совок, она примяла её большой ладонью и выпрямилась.
Не успела Шангуань Люй свернуть в свой проулок, как позади послышался шум, и она обернулась, чтобы посмотреть, в чём дело. Покрытые чёрным лаком ворота Фушэнтана, самой богатой усадьбы в округе, широко распахнулись, и оттуда выбежали несколько женщин. В каком-то рванье, с лицами, вымазанными сажей. С чего бы так выряжаться фушэнтановским? Всегда щеголяли в шелках и бархате и никогда не появлялись на людях ненапомаженные и ненарумяненные. Из конюшни напротив усадьбы на новенькой коляске с резиновыми шинами и с навесом из зеленоватой ткани выехал кучер по прозвищу Старая Синица. Коляска ещё не остановилась, а женщины одна вперёд другой стали забираться в неё. Кучер присел на корточки перед влажным от росы каменным львом и молча закурил. Из ворот широким шагом вышел старший хозяин Сыма Тин с дробовиком в руках. Двигался он бодро и проворно, как молодой. Кучер торопливо вскочил, не сводя с него глаз. Сыма Тин выхватил у него трубку, пару раз шумно затянулся и поднял глаза к розовеющему рассветному небу.
— Трогай, — велел он, зевнув. — Жди у моста через Мошуйхэ, я скоро.
Держа вожжи в одной руке и кнут в другой, кучер повернул коляску. Женщины у него за спиной громко переговаривались. Кнут щёлкнул в воздухе, и лошади рысью тронулись. Зазвенели медные бубенцы, и коляска покатила, поднимая облако пыли.
Сыма Тин остановился посреди улицы, беспечно помочился, напрудив целую лужу, крикнул что-то вслед удалявшейся коляске и, прижав к груди дробовик, стал карабкаться на придорожную сторожевую вышку три чжана
[10]
высотой, сооружённую из девяноста девяти толстых брёвен. На небольшой площадке наверху был укреплён красный флаг. Ветра не было, и влажное полотнище безжизненно свесилось с древка. Шангуань Люй видела, как управляющий, вытянув шею, вглядывается на северо-запад. Со своей длинной шеей и выпяченными вперёд губами он походил на пьющего гуся. Белая перистая пелена то проглатывала его, то выплёвывала обратно, а кроваво-красные отблески предрассветной зари окрашивали лицо яркими бликами. Шангуань Люй казалось, что его красное, как петушиный гребень, лицо покрыто слоем солодового сахара — блестящего, липкого, даже глаза режет, если долго смотреть. Двумя руками Сыма Тин поднял дробовик высоко над головой. Донёсся негромкий щелчок: это ударник стукнул о капсюль. Сыма Тин торжественно ждал — долго, очень долго. Ждала, задрав голову, и Шангуань Люй, хотя у неё уже болела шея, а от тяжёлого совка ныли руки. Сыма Тин опустил ружьё и надул губы, как обиженный ребёнок.
— Ах, тудыть тебя! — честил он ружьё. — Ещё и не стреляешь!
Он снова поднял его и нажал курок. Грянул выстрел, из дула вырвался яркий язычок пламени и высветил красным лицо Сыма Тина. От резкого звука разлетелась висевшая над деревней тишина, и в один миг всё небо залили яркие краски солнечного света, будто стоявшая на облачке фея рассыпала вокруг мириады чудесных лепестков. У Шангуань Люй даже сердце заколотилось от восторга.
Всего лишь кузнецова жена, в кузнечном деле она была гораздо искусней мужа, и от одного вида железа и огня кровь у неё бурлила и быстрее бежала по жилам. На руках вздуваются мускулы, словно узлы на пастушьем биче, чёрное железо ударяет по красному, искры во все стороны, одежда пропитана потом, он течёт струйками меж грудей, и всё пространство между небом и землёй полно бьющим в нос запахом железа и крови.
А там, наверху, Сыма Тина чуть отбросило отдачей. Во влажном утреннем воздухе повис дым и пороховая гарь. Сыма Тин раз за разом обходил помост, набирал полную грудь воздуха, и его громкий крик разносился по всему Гаоми: «Земляки! Японские дьяволы идут!»
Глава 2
Циновки и соломенная подстилка кана свёрнуты и отодвинуты в сторону. Высыпав пыль из совка прямо на глиняную кладку, Шангуань Люй с беспокойством глянула на невестку, которая постанывала, держась за край лежанки. Выровняв на кане пыль, негромко предложила:
— Давай, забирайся.
Под её нежным взглядом полногрудая и широкозадая Шангуань Лу затрепетала всем телом. Она смотрела на исполненное доброты лицо этой женщины, и пепельно-бледные губы жалко тряслись, словно она хотела что-то сказать.
— Опять нашла нечистая сила на этого паразита Сыма, палит из ружья с утра пораньше! — проворчала урождённая Люй.
[11]
— Матушка… —
с трудом выдавила из себя Шангуань Лу.
— Ну, милая невестушка, покажи уж, на что способна, — негромко сказала Люй, отряхивая ладони от пыли. — Коли опять девчонку родишь, даже мне негоже будет твою сторону брать!
Две слезинки выкатились из глаз роженицы. Закусив губу, она собралась с силами и, поддерживая тяжёлый живот, забралась на голую глиняную кладку кана.
— Ты по этой дорожке не раз хаживала, давай сама потихоньку управляйся. — Одной рукой Люй положила на кан сложенную белую тряпицу, другой — ножницы и, нахмурившись, нетерпеливо добавила:
— Свёкор твой с отцом Лайди чёрную ослицу обихаживают, первый раз жеребится, надо мне присмотреть.
Шангуань Лу кивнула. Донёсся ещё один выстрел, испуганный лай собак и обрывки громких воплей Сыма Тина: «Земляки, бегите скорее, не успеете — конец!..» Словно в ответ на эти крики начались толчки в животе. Страшная боль прокатывалась по телу, будто каменный жёрнов; пот, казалось, выступил изо всех пор, заполнив комнату едкой вонью. Она сжала зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Сквозь слёзы виделась густая чёрная грива свекрови. Та опустилась на колени перед домашним алтарём и вставила три алые сандаловые палочки в курильницу богини Гуаньинь.
[12]
Вверх потянулись струйки ароматного дыма.
«О Гуаньинь, бесконечно милосердная и сострадающая, помогающая в нужде и вызволяющая в беде, оборони и смилуйся, пошли мне сына…» Сжав обеими руками высоко вздымающийся, прохладный на ощупь живот и глядя на загадочный, сияющий лик богини, Шангуань Лу проговорила про себя слова молитвы, и из глаз снова покатились слёзы. Она сняла штаны с мокрым пятном и задрала как можно выше рубашку, чтобы полностью открыть живот и грудь. Устроившись на пыли, что принесла свекровь, она вцепилась в край лежанки. В промежутках между схватками проводила пальцами по взлохмаченным волосам и снова откидывалась на свёрнутую циновку.
В оконный переплёт был вставлен осколок ртутного зеркала, и в нём отражался её профиль: мокрые от пота волосы, потухшие раскосые глаза, прямая, бледная переносица, пересохшие, полные, безостановочно трясущиеся губы. Проникавшие через окно солнечные лучи падали на живот сбоку. Синеватые изгибы выступивших кровеносных сосудов вместе с неровными выпуклостями и впадинами выглядели пугающе. Она смотрела на свой живот, и мрачные чувства в душе сменялись светлыми, подобно небесам в разгар лета здесь, в Гаоми: то по ним несутся чёрные тучи, то они сияют прозрачной лазурью. Правда, ей даже страшно было опускать глаза на живот — такой он огромный, а растянувшаяся кожа, казалось, вот-вот лопнет. Однажды ей приснилось, что внутри у неё кусок холодного как лёд железа. В другой раз привиделась жаба, вся в пятнышках. Железо — ладно, напряглась, но вынесла, а вот при мысли о жабе тело всякий раз покрывалось мурашками. «Бодхисатва, оборони… Духи предков, защитите… Боги и демоны, какие ни есть, сохраните и пощадите, дозвольте родить здоровенького мальчика, чтобы всё было на месте… Сыночек, родненький, выходи давай… Правитель небесный и мать-земля, всевышние небожители и лисы-оборотни, помогите…» Так она просила и умоляла меж накатывающих одна за другой, раздирающих всё нутро схваток. Руки вцепились в циновку под головой, тело била дикая дрожь, глаза вылезли из орбит, взор застилала багровая пелена с раскалёнными добела полосами: они извивались, перекашивались и таяли, будто плавящиеся в печи нити серебра. Сдерживаться уже не было мочи, и изо рта вырвался крик. Он вылетел в окно, заметался по улице и проулкам, сплёлся верёвкой с воплями Сыма Тина, и это хитросплетение звука змейкой проскользнуло через торчащие из ушей седые волосы пастора Мюррея, высокого, сутулого, с шапкой рыжих волос на большой голове. Он в это время забирался по прогнившим ступеням лестницы на колокольню и, вздрогнув, остановился. В голубых глазах, вечно слезящихся, как у заблудшей овцы, и неизменно трогающих своей добротой, блеснул лучик радостного удивления. «Всемогущий Боже…» — пробормотал он с жутким дунбэйским акцентом, как говорят в Гаоми, и, перекрестившись большой красной пятернёй, стал карабкаться дальше. Поднявшись на самый верх, он ударил в покрытый зелёной патиной медный колокол, который когда-то висел во дворе буддийского монастыря.
В розовых лучах раннего утра поплыл унылый звон. После первого удара колокола, вслед ещё за одним криком о скором появлении японских дьяволов, у Шангуань Лу отошли воды. Вместе с запахом козлятины волнами наплывал то густой, то едва уловимый аромат цветков софоры. Перед глазами с удивительной чёткостью мелькнула рощица, где она в прошлом году предавалась любви с пастором Мюрреем, но из этих воспоминаний её вырвала свекровь, которая вбежала в комнату с высоко поднятыми, заляпанными кровью руками. Ужас какой-то: казалось, от них сыплются зеленоватые искорки.
— Не родила ещё? — услышала она громкий голос и чуть ли не со стыдом мотнула головой.
Голова свекрови подрагивала в ярком солнечном свете, и Шангуань Лу с удивлением заметила у неё в волосах седину.
— А я думала, уже.
Свекровь потянулась к её животу — большие костяшки пальцев, крепкие ногти, жёсткая кожа, вся будто в мозолях, даже на внешней стороне ладоней, — и страх только усилился. Хотелось отстраниться от этих привычных к железу, а сейчас перепачканных ослиной кровью рук, но сил не было. Руки бесцеремонно надавили на живот, от чего даже сердце перестало биться и по всему телу прокатилась волна ледяного холода. Не сдержавшись, Шангуань Лу несколько раз вскрикнула — не от боли, а от страха. Руки грубо ощупывали её, давили на живот, а под конец свекровь и вовсе хлопнула по нему пару раз, как по арбузу, будто расстроившись, что купила неспелый.
Наконец руки оставили её в покое и повисли в солнечном свете — тяжёлые, неудовлетворённые. Сама свекровь легко плыла перед глазами большой тенью, и только эти руки — реальные, могучие, — казалось, могли делать всё что угодно и с кем угодно. Её голос донёсся откуда-то издалека, словно из глубокого пруда, вместе с запахом ила и пузырями раков:
— …Зрелая дыня сама падает, как время придёт… Ничто её не остановит… Потерпи чуток, о-хо-хо… Неужто не боишься, что люди засмеют, неужто не страшно, что и твои дочки драгоценные будут потешаться над тобой?..
Одна из этих гадких рук снова опустилась на её торчащий живот и стала постукивать по нему: послышались глухие звуки, словно от отсыревшего барабана из козлиной кожи.
— Ну и неженки пошли нынче бабы! Я когда муженька твоего рожала, ещё и подошвы для тапок прошивала…
Наконец постукивание прекратилось, и рука убралась в тень смутным абрисом звериной лапы. Голос свекрови мерцал в полумраке, и волна за волной накатывался аромат софоры.
— Гляжу я на этот живот — ведь какой огромный, и знаки на нём особые, должен быть мальчик. Вот будет удача и для тебя, и для меня, для всей семьи Шангуань. Бодхисатва, яви присутствие своё! Правитель небесный, оборони! Ведь без сына ты всю жизнь как рабыня, а с сыном сразу хозяйкой станешь. Веришь ли в то, что говорю? Веришь или не веришь — дело твоё, вообще-то ты и ни при чём…
— Верю, матушка, верю! — преданно поддакнула Шангуань Лу.
В это время её взгляд упал на тёмные потёки на противоположной стене, и душа исполнилась невыразимых страданий. Она вспомнила, как три года назад, когда она родила седьмую дочку, Цюди, её муж, Шангуань Шоуси, так рассвирепел, что запустил в неё деревянным вальком и разбил голову, отсюда и потёки крови на стене.
Свекровь принесла и поставила рядом с роженицей неглубокую корзинку. Теперь её слова полыхали яркими языками пламени, отбрасывая красивые отблески:
— Повторяй за мной: «Ребёнок у меня в животе — бесценный сын», — говори быстрей!
В корзинке сверху нелущеный арахис. Лицо свекрови исполнено доброты, произносила она эти слова очень торжественно — этакая наполовину небожительница, наполовину любящая родительница, — и тронутая до слёз Шангуань Лу, всхлипывая, проговорила:
— У меня в животе — бесценный сын, я ношу сыночка… моего сыночка…
Свекровь сунула горсть орешков ей в руку и велела повторять: «Хуашэн,
[13]
хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь». Шангуань Лу взяла орешки, благодарно бормоча за свекровью: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь».
Шангуань Люй опустила голову, и слёзы ручьём полились у неё из глаз:
— Явись, бодхисатва, спаси и сохрани, правитель небесный, да снизойдёт премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас чёрная ослица должна принести мулёнка, он у неё первый, так что оставаться с тобой не могу.
— Ступайте, ступайте быстрее, матушка, — проговорила растроганная невестка. — Господи, спаси чёрную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…
Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.
Глава 3
В пристройке горела закопчённая лампа, заправленная соевым маслом. Она стояла на каменном жёрнове, и тусклый язычок пламени беспокойно метался, пуская завитки чёрного дыма. Запах горелого масла смешивался с вонью ослиного навоза и мочи — дышать было нечем. Рядом с жёрновом стояло позеленевшее каменное корыто для ослов. Между жёрновом и корытом и лежала ослица семьи Шангуань.
Вошедшая Шангуань Люй могла различить лишь огонёк лампы.
— Кого родила-то? — донёсся из темноты обеспокоенный голос Шангуань Фулу.
Урождённая Люй скривила губы в сторону мужа и ничего не ответила. Она прошла мимо лежащей на земле ослицы и стоящего рядом с ней на коленях Шангуань Шоуси, который массировал ей живот, и в сердцах сорвала с окошка чёрную бумагу. И тут же яркие солнечные лучи высветили полстены золотыми ромбами. Потом она подошла к лампе и задула её. Запах горелого масла быстро пересилил зловоние. Тёмное лоснящееся личико Шоуси засияло золотистым блеском, маленькие чёрные глазки загорелись, как два пылающих уголька. Робко глянув на мать, он тихо проговорил:
— Матушка, бежать надо. Из Фушэнтана все убежали уже, скоро японцы здесь будут…
Люй бросила на него взгляд, в котором читалось: «Эх, был бы ты мужиком!», — поэтому он отвёл глаза и опустил вспотевшее лицо.
— Кто тебе сказал про японцев? — зло вскинулась она на сына.
— Да вот хозяин Фушэнтана всё стреляет да голосит… — пробормотал Шоуси, утирая пот. На руку ему налипли ослиные волоски; по сравнению с большой, мясистой ладонью матери она казалась маленькой, тонкой. Губы у него перестали трястись, как у ребёнка, ищущего грудь, он поднял голову и, прислушиваясь, насторожил изящные ушки:
— Матушка, батюшка, слышите?
В пристройку неторопливо вплывал хриплый голос Сыма Тина:
— Почтенные отцы и матери, дядья и тётки, зятья и невестки, братья и сёстры! Бегите, спасайтесь, переждите напасть в пустошах к юго-востоку, в посевах ячменя! Японцы скоро будут здесь — весть эта верная, никакие не выдумки. Земляки, не медлите ни минуты, бегите, плюньте на эти свои развалюхи-дома! Пока вы живы, и горы зелены; коли есть люди, то и мир не закончится. Бегите, земляки, пока не поздно…
— Матушка, слышала? — в испуге вскочил Шоуси. — Надо и нам бежать, что ли…
— Бежать… А куда бежать-то? — недовольно бросила урождённая Люй. — Тем, что в Фушэнтане, ясное дело, самый след бежать, а нам-то чего? Мы, семья Шангуань, кузнечным делом да крестьянским трудом зарабатываем, у нас ни недоимок по зерну, ни долгов по налогам в казну. Кто бы ни стоял у власти, наше дело подчинённое. Или японцы не люди? Да, они захватили Дунбэй, но куда им без нас, без народа, кто будет возделывать поля и платить аренду? Эй, отец, ты ведь глава семьи, верно я говорю или нет?
Шангуань Фулу разжал губы, обнажив два ряда крепких жёлтых зубов, но по выражению лица было не понять, улыбается он или хмурится.
— Тебе вопрос задали! — подняла голос Люй. — Что ощерился, зубы кажешь? Ну хоть жёрновом по нему катай, всё одно ничего не выдавишь!
— Мне-то почём знать! — бросил Фулу с кислым выражением на лице. — Скажешь «Побежали!» — побежим, скажешь «Нет», так и не побежим!
— Коли нету счастья, нету и беды, — вздохнула Люй. — А как беде прийти, от неё не уйти. Что замерли? Быстро на брюхо жмите!
Шоуси почмокал губами и, набравшись храбрости, спросил громко, но без особой уверенности:
— Так родила, нет?
— У настоящего мужчины должно быть что-то одно на уме. Твоё дело — ослица, нечего о наших женских делах переживать, — отрезала Люй.
— Она жена мне… — промямлил Шоуси.
— Никто и не говорит, что не жена.
— Чую, на этот раз мальчик будет, — не отставал Шоуси, давя на ослицын живот. — Пузо такое огромное, аж страх берёт.
— Эх, ни на что ты не годишься… — вздохнула его мать. — Спаси и сохрани нас бодхисатва.
Шоуси хотел сказать что-то ещё, но она глянула на него с такой досадой и ненавистью, что он прикусил язык.
— Вы тут занимайтесь, а я пойду посмотрю, что на улице делается, — заявил Фулу.
— А ну вернись! — Ухватив мужа за плечо, Люй пихнула его к ослице: — Тебе какое дело, что там на улице? — загремела она. — Ослицу давай пользуй, чтоб родила поскорее! О бодхисатва, правитель небесный, ведь какие всегда мужики были в роду Шангуань — гвозди зубами перекусывали, откуда у них такие дрянные потомки!
Фулу склонился над ослицей и, протянув такие же нежные и маленькие, как у сына, руки, стал массировать содрогавшееся в конвульсиях брюхо. Оба склонились над ней, разинув рот и стиснув зубы, — этакие товарищи по несчастью. Когда один нагибался, другой выпрямлялся, и наоборот. Так они и раскачивались, как дети на качелях. Соответственно, и руки у них еле скользили по шкуре ослицы. Ни тот ни другой силы не прикладывали, и массаж получался поверхностный, халтурный. Стоявшая позади Люй уныло покачала головой, потом ухватила мужа за загривок железной ручищей, как щипцами, приподняла и, рыкнув: «А ну, прочь!», — легонько подтолкнула, отчего пользующийся незаслуженной славой кузнеца Шангуань Фулу отлетел в угол и приземлился на мешок с кормом для скота.
— Подымайся! — рявкнула она на сына. — Путаешься только под ногами. Поесть-попить не дурак, а как работать — так и руки не поднять! Правитель небесный, что за наказание такое!
Шоуси вскочил, словно ему амнистию дали, и шмыгнул в угол к отцу. Чёрные глазки обоих шныряли по сторонам, а на лицах застыло туповатое, с хитрецой, выражение. Тут вновь донеслись крики Сыма Тина, и отец с сыном беспокойно заметались, будто им срочно понадобилось по нужде.
Не обращая внимания на загаженную землю, Шангуань Люй, сосредоточившись, опустилась на колени перед брюхом ослицы, закатала рукава и потёрла свои большие руки с режущим слух звуком — будто тёрла подошвы тапок одну о другую. Прижалась щекой к брюху и прищурилась, внимательно прислушиваясь. Потом погладила ослицу по морде и растроганно произнесла:
— Ну давай, милая, постарайся! Такая уж наша бабья доля, никуда от этого не денешься! — Потом, пропустив её шею между ног и изогнувшись, положила руки ей на брюхо и стала с силой толкать вперёд, словно строгая рубанком. Ослица жалобно вскрикнула, согнутые ноги судорожно распрямились, копыта задрожали, словно выбивая дробь на невидимых больших барабанах, и эти беспорядочные звуки эхом отразились от стен пристройки. Вывернув шею, она на какой-то миг подняла голову и тут же тяжело уронила её на землю. Казалось, упал кусок мокрого, клейкого мяса.
— Потерпи ещё немного, голубушка, нас ведь никто не заставлял рождаться женщинами, верно? Стисни зубы, поднатужься… Ну, поднатужься, милая… — негромко приговаривала Шангуань Люй.
Она прижала руки к груди, чтобы набраться сил, перевела дух и медленно, но настойчиво снова стала давить вперёд. Ослица корчилась в конвульсиях, из ноздрей у неё выступила желтоватая жидкость, голова со стуком моталась из стороны в сторону, а всё вокруг заливало водами вместе с жидким навозом. Отец с сыном в ужасе закрыли глаза.
— Земляки, конный отряд японских дьяволов уже выступил из уездного города, сведения у меня верные, не болтовня какая, бегите, а то поздно будет… — Преданные призывы Сыма Тина лезли в уши с необычайной отчётливостью.
Когда отец с сыном открыли глаза, Шангуань Люй сидела у головы ослицы и, глядя в пол, пыталась отдышаться. Белая рубашка насквозь промокла от пота, и на спине рельефно проступили лопатки. Между ног ослицы натекла лужица алой крови, а из родовых путей торчала тоненькая и слабенькая ножка мулёнка. Она смотрелась так неестественно, что казалось, кто-то злонамеренно засунул её туда.
У Люй сильно подёргивалась щека. Она снова приложила её к брюху ослицы и долго прислушивалась. Шоуси не сводил глаз с лица матери, отливавшего безмятежным золотистым цветом перезрелого абрикоса. Крики Сыма Тина без конца носились в воздухе, будто слетевшиеся на вонь мухи, которые то облепляли стену, то снова садились на шкуру ослицы. Шоуси била нервная дрожь, словно в предчувствии большой беды. Хотелось выскочить из пристройки, но духу не хватало. Казалось, стоит выйти за порог, как тут же попадёшь в лапы проклятых японских дьяволов — коротконогих и короткоруких; говорят, носы у них торчат, как головки чеснока, и глаза навыкате, словно бубенчики. А ещё они поедают у людей сердце и печень и пьют кровь. Сожрут ведь подчистую, ни косточки не оставят.
А сейчас, наверное, мчатся толпой по проулкам, преследуя женщин и детей, взбрыкивая и храпя, как жеребцы. Он покосился на отца, пытаясь обрести утешение и уверенность. Шангуань Фулу, эта насмешка над профессией кузнеца, сидел на мешке, бледный от страха, обхватив руками колени. Он беспрестанно раскачивался взад-вперёд и стукался спиной и затылком об стену. В носу у Шоуси почему-то защипало, и из глаз покатились слёзы.
Урождённая Люй кашлянула и медленно подняла голову.
— Что ж ты натворила, голубушка, — вздохнула она, поглаживая морду ослицы. — Ну как тебя угораздило выпростать сначала ногу? Разве не знаешь, глупая, что при родах перво-наперво должна идти голова?.. — На погасших глазах животного выступили слёзы. Люй вытерла их, звучно высморкалась и повернулась к сыну: — Иди за мастером Фань Санем. Эх, думала сэкономлю пару бутылей вина да свиную голову, но, видать, придётся потратиться. Ступай за ним!
Отпрянув к стене, Шоуси с отвисшей челюстью в ужасе уставился на ворота, ведущие в проулок.
— Там же полно японцев, там полно японцев… — промямлил он.
Взбешённая Люй вскочила, пересекла двор и распахнула ворота. Во двор ворвался свежий ветер, который в начале лета дует с юго-запада, неся с собой терпкий дух созревающей пшеницы. В проулке царила тишина и не было ни души, только в воздухе кружился целый рой чёрных бабочек — абсолютно нереальное зрелище. От чёрного пятна рябило в глазах, и Шоуси посчитал это недобрым знаком.
Глава 4
Ветеринар Фань Сань — он же Мастер-Лучник — жил на восточной окраине деревни, рядом с заросшей травой низиной, что тянулась на юго-восток до самой Мошуйхэ — Чернильной речки. Сразу за его домом начинался берег извивающейся на многие километры Цзяолунхэ — реки Водного Дракона. Под нажимом матери Шангуань Шоуси вышел из ворот, хотя ноги у него подкашивались. Раскалённый белый шар солнца, уже перевалившего за верхушки деревьев, заставлял ослепительно сиять с десяток цветных витражей на церковной колокольне, а на такой же высокой, как и колокольня, сторожевой вышке пританцовывал хозяин Фушэнтана Сыма Тин. Он уже охрип, но не переставал выкрикивать, что японцы скоро будут в деревне. На него, задрав головы и сложив руки на груди, смотрели несколько зевак. Шоуси остановился посреди проулка, соображая, как лучше добраться до дома Фань Саня. Пути было два: по главной улице и по берегу реки. Если идти по берегу, можно нарваться на свору чёрных псов семьи Сунь. Дом этой семьи, старая развалюха на северном конце проулка, был окружён невысокой стеной, в которой зияло множество проёмов. На ещё не обвалившихся участках обычно устраивались куры.
Под началом тётушки Сунь была целая ватага из пяти немых внуков. Их родителей будто никогда и не существовало. Все пятеро то и дело забирались на стену, усаживаясь в проёмы будто в седла воображаемых скакунов. С палками, пращами или самодельными деревянными мечами и копьями в руках они, яростно посверкивая белками, провожали мрачными взглядами каждого проходящего по проулку — неважно, человека или животное. К людям они хотя бы какое-то уважение испытывали, а вот к животным — никакого. Будь то телёнок или кот, гусь, утка, курица или собака, стоило им заметить его, они вместе со своими собаками тут же бросались вдогонку, и деревенская улица превращалась в охотничьи угодья. В минувшем году они загнали и прикончили сорвавшегося с привязи мула из Фушэнтана и тут же при всех освежевали. Немало зевак собралось посмотреть, чем всё это закончится: Фушэнтан — семья солидная, двоюродный брат у них где-то полком командует, свояк — офицер полиции в городе, дома целый вооружённый отряд, который на всех страх наводит. Стоит хозяину Фушэнтана топнуть ногой, пол-уезда затрясётся. Взять и зарезать мула такой семьи средь бела дня — что это, если не самоубийство? А младший хозяин Фушэнтана Сыма Ку, великолепный стрелок с красным родимым пятном величиной с ладонь на лице, не только не достал пистолет, но вынул из кошелька пять серебряных даянов
[14]
и роздал всем пятерым. С тех пор братья и вовсе удержу не знают, и любая птица в деревне, завидев их, проклинает родителей за то, что дали лишь два крыла.
Когда они с вызывающим видом восседали в своих «сёдлах», пять псов — чёрные, без единого волоска другого цвета, словно их вытащили из лужи туши, — лежали, лениво растянувшись у стены и прикрыв до щёлочек глаза, словно в полудрёме. К Шоуси, жившему с ними в одном проулке, братья Сунь и их псы питали явную нелюбовь. Оставалось только гадать, когда и где он провинился перед этими десятью злыми духами. Всякий раз, когда он заставал их верхом на стене, а псов лежащими под ней, ничего хорошего ждать не приходилось. Он всегда улыбался немым, но это не помогало, и свора чёрных псов всё равно летела к нему пятёркой стрел. Набрасывались они, чтобы попугать, и ни разу не укусили, но он испытывал при этом такой ужас, что при одном воспоминании кидало в дрожь.
Можно направиться на юг и добраться до дома Фань Саня по главной улице. Но это значит, что придётся идти мимо церкви, а там в это время перед воротами под покрытым колючками и испускающим терпкий запах цветущим желтодревесником наверняка сидит на корточках этот рослый здоровяк пастор Мюррей, рыжеволосый и голубоглазый, и доит свою старую козу, ту самую, у которой борода с тремя завитками. Большими красными ручищами, покрытыми редкими и мягкими золотистыми волосами, он тискает её набухшие красные соски, и белое до голубизны молоко звонкими струйками бьёт в тронутый ржавчиной эмалированный таз. Вокруг пастора с козой с жужжанием роятся красноголовые зелёные мухи. Терпкий запах желтодревесника вкупе с козьим духом и тем, чем несёт от Мюррея, — это жуткое зловоние, которое разносится в залитом солнцем воздухе и отравляет пол-улицы. А самое противное, добивал себя Шоуси, когда этот невыносимо провонявший пастор поднимает голову из-за козьего зада и бросает на тебя рассеянный взгляд, хотя на лице у него в этот момент светится доброжелательная и сострадательная улыбка. Но в улыбке губы пастора подёргиваются и обнажаются белые лошадиные зубы. При этом его толстые грязные пальцы осеняют мохнатую грудь крёстным знамением — аминь! Каждый раз у Шоуси всё внутри переворачивается, душу охватывают необъяснимые чувства; он поджимает хвост, как пёс, и спешит убраться прочь.
Собак возле дома немых он избегал, потому что боялся, а Мюррея с его козой — потому что противно. Ещё более противно потому, что его жена, Шангуань Лу, испытывает какие-то особо тёплые чувства к этому рыжему дьяволу, она его преданная последовательница, он для неё — божество.
После этих мучительных раздумий Шоуси решил всё же отправиться за Фань Санем, следуя на северо-восток, хотя его очень тянуло к вышке и глазеющим внизу зевакам. В деревне всё спокойно, если не считать Сыма Тина, который там, наверху, смахивал на дрессированную обезьяну. Страх перед японцами исчез, осталось лишь восхищение матерью: умеет же оценивать ситуацию!
Для отпора пятёрке злых псов он запасся парой кирпичей. С улицы донёсся пронзительный крик мула, где-то мать звала детей.
Приблизившись к двору Суней, он с облегчением увидел, что на стене никого нет и вокруг всё тихо: ни немых, оседлавших проёмы, ни кур на гребне стены, ни дремлющих под ней собак. Стена и так невысока, с проёма вообще весь двор виден как на ладони. Там шла настоящая бойня. Жертвами в этой бойне были одинокие, но гордые куры семьи Сунь, а устроила её сама старуха Сунь, женщина весьма умелая. Про неё говаривали, что в молодости она ловко ходила по крышам и перепрыгивала через стены, промышляла в округе грабежами да и замуж за печника Суня вышла, лишь когда ею всерьёз заинтересовался закон. Во дворе, на гладкой, отливающей белизной земле уже валялось семь куриных тушек, и следы крови вокруг обозначали места предсмертных трепыханий. Ещё одна курица с перерезанным горлом выпала из рук тётушки Сунь, стукнулась о землю, но, забив крыльями, вскочила на ноги и забегала кругами. Пятеро немых, голые по пояс, сидели на корточках под карнизом и тупо переводили взгляды с бегающей кругами курицы на бабку с ножом в руках. Выражение их лиц, движения были поразительно одинаковыми, даже глаза двигались как по команде. Репутация тётушки Сунь в деревне была известная, а сейчас на дворе орудовала сухонькая, сморщенная старушка. Но лицо, стать и движения ещё сохранили следы прошлого, и можно было представить, какой молодицей она была. Пятёрка псов сидела, сбившись вместе и подняв головы с такой безбрежной таинственностью и отрешённостью в глазах, что можно было лишь гадать, что у них на уме.
Происходящее во дворе Суней завораживало, как хорошая театральная пьеса. Зрелище это приковало к себе взгляд Шоуси и заставило его остановиться, забыть обо всех переживаниях, а самое главное — о поручении матери. Опершись на стену, этот низкорослый сорокадвухлетний мужичок полностью отрешился от всего, поглощённый открывшимся перед ним действом, и тут по нему мягко, как вода, острым, как ветер, лезвием драгоценного меча скользнул и чуть не снёс полмакушки ледяной взгляд тётушки Сунь. Немые и собаки тоже повернули головы в его сторону. Глаза немых аж сверкали от злобного возбуждения.
Собаки, наклонив головы, обнажили белые клыки и приглушённо зарычали. Шерсть на загривках встала дыбом. Словно пять стрел в натянутой тетиве, они могли в любой момент рвануться вперёд. «Пора убираться подобру-поздорову», — подумал Шоуси и в ту же минуту услышал величественное покашливание тётушки. Головы немых, которые, казалось, разбухли от возбуждения, вдруг расстроенно опустились, а псы покорно растянулись на земле, выставив перед собой передние лапы.
— Что поделывает твоя матушка, уважаемый племянник Шангуань? — донёсся до него спокойный голос.
Он не сразу и сообразил, что ответить: столько хотелось всего сказать, но он не мог вымолвить ни слова и, густо покраснев, лишь бормотал, как схваченный за руку воришка.
Тётушка усмехнулась. Ухватив большого петуха с красно-чёрным хвостом, она легонько поглаживала его блестящее шелковистое оперение. Петух беспокойно покрикивал, а она выщипывала из хвоста мягкие перья и бросала в мешок из рогоза. Петух ожесточённо вырывался и рыл когтями землю.
— У вас в семье девочки в ножной волан играть умеют? — спросила она. — Лучше всего играть в волан из перьев с живого петуха. Эх, вспомнишь, как бывало…
Глянув на Шоуси, она оборвала фразу и погрузилась в воспоминания. Глаза её вроде бы уставились в стену, а вроде бы глядели сквозь неё. Шоуси смотрел, не моргая и боясь даже вздохнуть. Наконец тётушка Сунь обмякла, словно сдувшийся шарик, блеск в глазах погас, и взгляд стал мягким и печальным. Она наступила петуху на ноги, левой рукой ухватила за основание крыльев, а большим и указательным пальцами правой сдавила шею. Петуху уже было не дёрнуться, и он перестал трепыхаться. Она принялась выщипывать плотно растущие тонкие пёрышки на шее, пока не показалась голая кожа. Согнув средний палец, щёлкнула петуху по горлу. Потом достала небольшой сверкающий кинжал в форме ивового листа, неуловимое движение — и из надреза на горле птицы сначала забила, а потом закапала чёрная кровь…
Держа в руке истекающего кровью петуха, тётушка неторопливо поднялась. Оглянулась по сторонам, словно что-то ища. Прищурилась от яркого солнечного света. У Шоуси всё поплыло перед глазами. В воздухе висел удушливый запах софоры.
— Пошёл ты! — Это был голос тётушки Сунь. Чёрный петух кувырнулся в воздухе и тяжело шлёпнулся посреди двора.
Шоуси протяжно вздохнул и медленно снял руки со стены. Он вдруг вспомнил, что надо идти за Фань Санем, чтобы тот помог чёрной ослице, и уже собрался было двинуться дальше, но петух вдруг забил крыльями и каким-то чудом встал на ноги. От одного вида выщипанного хвоста и безобразно торчащей гузки Шоуси охватила паника. Из перерезанной шеи текла кровь, гребешок — когда-то красный, а теперь иссиня-белый — свесился набок. Но петух изо всех сил старался поднять голову. Старался что было мочи! Голова то поднималась, то падала, безвольно болтаясь. После нескольких попыток ему таки удалось поднять её, но она качалась из стороны в сторону. Петух опустился на землю, в клюве и в ране на шее пузырилась кровь. Золотистыми звёздочками блестели глаза. Немного обеспокоенная тётушка Сунь вытерла руки о траву. Казалось, она что-то жевала, хотя на самом деле во рту у неё ничего не было. Вдруг она смачно сплюнула и крикнула собакам:
— Ату его!
Шангуань Шоуси так и шлёпнулся задом на землю.
Когда он встал, держась за стену, во дворе Суней летели во все стороны чёрные перья, гордого петуха уже разодрали в клочья, кровь была повсюду. Собаки по-волчьи грызлись за петушиные потроха. Немые хлопали в ладоши и по-дурацки хохотали. Тётушка сидела у порога и попыхивала длинной трубкой, будто в глубоком раздумье.
Глава 5
Привлечённые еле слышным запахом, семеро девочек семьи Шангуань — Лайди (Ждём Братика), Чжаоди (Зовём Братика), Линди (Приводим Братика), Сянди (Думаем о Братике), Паньди (Надеемся на Братика), Няньди (Хотим Братика) и Цюди (Просим Братика) — выскользнули из восточной пристройки, где они обитали, и сгрудились под окном Шангуань Лу. Семь головок с растрёпанными волосами, в которых застряли сухие травинки, заглядывали, пытаясь понять, в чём дело. Мать сидит, откинувшись на кане и неспешно пощёлкивая арахис, — вроде бы ничего особенного. Но вот этот запах — явно тянет из окна матери. Лайди, которой уже исполнилось восемнадцать, первой поняла, что происходит. Мокрые от пота волосы матери, прикушенная до крови нижняя губа, страшно подёргивающийся живот и полная комната мух. Руки, лущившие орешки, извивались от боли, а сами орешки крошились на мелкие кусочки.
— Мама! — вырвалось у Лайди, и к горлу подступили рыдания.
Вслед за ней маму стали звать и остальные шестеро сестёр. Все расплакались. Разревелась и самая младшая, Цюди. Неуклюже перебирая ножками, сплошь в укусах блох и комаров, она побежала в комнату. Лайди догнала её и подхватила на руки. Не переставая реветь, Цюди сжала кулачки и стала колотить сестру по лицу:
— К маме хочу… К маме…
В носу у Лайди защипало, к горлу подкатил комок, и горячие слёзы хлынули из глаз.
— Не плачь, Цюди, не плачь, — похлопывала она сестрёнку по спине. — Мама родит нам маленького братика, беленького такого, пухленького…
Из комнаты донёсся слабый стон Шангуань Лу, она отрывисто проговорила:
— Лайди… уведи сестёр… Они маленькие ещё, не смыслят ничего, сама, что ли, не понимаешь…
В комнате что-то загремело, и Шангуань Лу взвыла от боли. Пятеро девочек вновь сгрудились у окна, а четырнадцатилетняя Линди громко вскрикнула:
— Мама, мамочка!..
Лайди опустила сестрёнку на землю и рванулась в комнату на маленьких ножках, которые начали было бинтовать,
[15]
но перестали. Споткнувшись о гнилой порожек, она задела кузнечные мехи. Они упали и разбили синюю фарфоровую чашу для подаяний, в которой держали корм для кур. В испуге вскочив, Лайди увидела бабку. Та стояла на коленях в дыму от ароматических палочек перед образом Гуаньинь.
Дрожа всем телом, Лайди поправила мехи, потом стала бестолково собирать осколки, будто так можно было вернуть разбитой чаше первоначальный вид или как-то загладить вину. Бабка стремительно вскочила. Она покачивалась из стороны в сторону, как старая перекормленная кобыла, голова у неё яростно подрагивала, а изо рта один за другим вырывались странные звуки. Лайди инстинктивно сжалась, обхватив голову руками и ожидая, что сейчас посыплются удары. Но ударов не последовало. Бабка лишь ухватила её за большое бледное ухо, подняла и выпихнула на улицу. С пронзительным воплем девушка шлёпнулась на позеленевшие кирпичи дорожки во дворе. Оттуда ей было видно, как бабка наклонилась и долго смотрела на осколки. Теперь она напоминала буйвола на водопое. Потом выпрямилась, держа осколки в руках, легонько постучала ими, и они откликнулись звонкими мелодичными звуками. Лицо бабки было сплошь изрезано морщинами, опущенные вниз уголки рта соединялись с глубокими складками, спускавшимися на нижнюю челюсть, которую, казалось, когда-то просто добавили к лицу.
Лайди бросилась на колени:
— Бабушка, избей меня до смерти!
— Избить тебя до смерти? — печально повторила урождённая Люй. — От этого чаша целее не станет. Это же фарфор династии Мин, времён правления императора Юнлэ,
[16]
часть приданого вашей прабабушки. За неё можно было целого мула купить!
Мертвенно-бледная Лайди молила бабку о прощении.
— Замуж тебя выдать надо! — вздохнула Шангуань Люй. — Нет чтобы делами заниматься с утра пораньше, а ты носишься, как злой дух. Матери несчастной и той не даёшь помереть спокойно.
Лайди закрыла лицо руками и разрыдалась.
— А ты думала, хвалить буду за то, что ты мне посуду бьёшь? — недовольно продолжала бабка. — Убирайся-ка с глаз моих долой, забирай своих милых дармоедок-сестричек и отправляйтесь на Цзяолунхэ креветок ловить. И пока полную корзину не наберёте, лучше не возвращайтесь!
Лайди торопливо вскочила, подхватила малышку Цюди и выбежала за ворота.
Шангуань Люй шуганула туда же, за ворота, как кур, и Няньди, и всех остальных девочек, а потом швырнула в руки Линди узкогорлую корзину для креветок.
Прижав к груди Цюди, Лайди взяла за руку Няньди, та потянула за собой Сянди, Сянди потащила Паньди, а Линди одной рукой волокла Паньди, а в другой несла корзину. Так, друг за другом, с плачем и всхлипываниями семеро сестёр Шангуань направились по залитому солнцем проулку, где гулял западный ветер, в сторону Цзяолунхэ.
Проходя мимо двора тётушки Сунь, они почувствовали приятный запах. Из трубы поднимался белёсый дымок. Пятеро немых, как муравьи, таскали в дом дрова и солому, а чёрные псы в явном ожидании лежали у дверей, высунув красные языки.
Девочки забрались на высокий берег реки, и двор Суней стало видно как на ладони. Пятёрка немых их заметила. Старший подвернул верхнюю губу, над которой пробивались чёрные усики, и улыбнулся Лайди. Та залилась краской. Она вспомнила, как не так давно ходила на реку за водой и этот немой бросил ей в ведро огурец. Его хитроватая ухмылка показалась не злой и даже приятной, сердце впервые как-то странно забилось, и кровь прилила к щекам. Она посмотрелась в ровную, как зеркало, поверхность воды: лицо просто горело. Этот хрусткий огурец она потом съела и долго не могла забыть его вкус. Она подняла глаза на сияющую церковную колокольню и сторожевую вышку, на площадке которой золотистой обезьяной прыгал мужчина.
— Земляки, — кричал он, — конный отряд японцев уже выехал из города!
Внизу собралась целая толпа. Люди, задрав головы, смотрели на этого мужчину, который то и дело свешивался через перила, похоже, отвечая на вопросы собравшихся. Дав ответ, он выпрямлялся, обходил площадку и, сложив ладони рупором, снова кричал на всю округу, что японцы скоро войдут в деревню.
На главной улице показалась коляска на резиновых шинах. Откуда она только взялась — словно с неба свалилась или выросла из-под земли. Запряжённая тройкой лошадей, она мчалась под перестук двенадцати копыт, вздымая за собой жёлтое облако пыли. Разномастные лошади — одна желтоватая, как абрикос, другая тёмно-коричневая, как финик, а третья бледно-зелёная с желтизной, — откормленные, лоснящиеся, словно вылепленные из воска, завораживали взгляд. Позади коренного стоял, расставив ноги, смуглый человечек, и издалека казалось, что он сидит верхом. «Хэ, хэ, хэ!» — выдыхал он, щёлкая большим кнутом с красной кисточкой. Потом вдруг резко натянул вожжи, и лошади, протестующе заржав, остановились как вкопанные. И экипаж, и лошадей, и возницу накрыло облако пыли. Когда пыль осела, Лайди увидела слуг из Фушэнтана: они грузили в коляску оплетённые бутыли с вином и кипы соломы. На каменных ступенях при входе в усадьбу стоял высоченный детина и громко покрикивал. Одна из бутылей с громким стуком упала, затычка из свиного мочевого пузыря прорвалась, и дорогое вино потекло на землю. Двое слуг бросились поднимать бутыль, а подскочивший детина стал охаживать их плясавшей в его руках плетью. Те присели на корточки, обхватив головы руками и покорно принимая заслуженное наказание. Плеть летала, извиваясь, словно змея; повсюду разносился винный аромат. В просторах полей за деревней под ветром гнулись колосья пшеницы, прокатываясь золотыми волнами.
— Бегите, бегите! — неслись неумолчные крики с вышки. — Всем конец, коли не успеете!..
Многие вышли из домов и бесцельно копошились вокруг, как муравьи. Одни разгуливали, другие бегали, третьи стояли, застыв на месте. Кто двигался на восток, кто на запад, кто ходил кругами, поглядывая то в одну, то в другую сторону. Ароматы со двора семьи Сунь становились всё явственнее, из дверей дома валил пар. Немых было не слышно и не видно, и во дворе царила тишина. Время от времени изнутри вылетала обглоданная кость, и пятёрка чёрных псов бросалась в драку. Победитель отбегал к стене, забивался в угол и начинал с хрустом глодать, а остальные заглядывали в дом, посверкивая красными глазами и тихонько повизгивая.
— Пойдём домой, — потянула старшую сестру за руку Линди.
— Нет, — покачала головой Лайди. — Мы идём на реку за креветками. Вот родит нам мама братика и вдруг захочет поесть супа из наших креветок…
Выстроившись в шеренгу и держась за руки, девочки спустились к реке. В воде отражались их ладные фигурки и симпатичные лица. У всех крупные носы с горбинкой и большие, бледные, мясистые уши, такие же, как у матери. Лайди достала из-за пазухи гребень из персикового дерева и принялась причёсывать сестёр. На землю посыпалась соломенная труха. Все при этом морщились и попискивали. Потом расчесала волосы себе, заплела в толстую косу и закинула за спину. Кончик косы доставал ей до пояса. Убрав гребень, она закатала штанины, и открылись бледные округлые ноги. Потом скинула синие бархатные туфли, расшитые красными цветами. Сёстры во все глаза таращились на изуродованные бинтованием ступни.
— Что уставились? — вдруг вспыхнула Лайди. — Чего не видели? Не наберём креветок — не будет нам пощады от старой карги!
Сёстры быстро скинули туфли и закатали штанины, а малышка Цюди вообще осталась голышом. Стоя на илистом берегу, Лайди окинула взглядом неторопливые воды реки и мягко, послушно покачивающиеся на дне водоросли, среди которых играли рыбки. Низко над водой летали ласточки. Она зашла в реку и крикнула:
— Цюди остаётся на берегу креветок подбирать, остальные — в воду!
Девочки со смехом и визгом последовали за ней.
Когда удлинившаяся от бинтования пятка Лайди погрузилась в ил и нежные, как шёлк, водоросли коснулись ног, она ощутила какое-то удивительное, дотоле незнакомое чувство. Нагнувшись, она стала осторожно шарить руками у корней речной травы, где чаще всего прячутся креветки. Что-то маленькое вдруг забилось между пальцами, и её охватило радостное волнение. В руках трепыхалась и водила красивыми усиками скрюченная, почти прозрачная, величиной с палец креветка. Она бросила её на берег, и к ней с радостным воплем устремилась Цюди.
— Сестра, я тоже поймала!
— Сестра, и я поймала!
— И я!
Подобрать всех креветок двухгодовалой Цюди оказалось не по силам. Она споткнулась, шлёпнулась на попу и заревела. Несколько рачков добрались до реки и снова скрылись в воде.
Лайди подняла сестрёнку и стала отмывать попу от ила. От каждой пригоршни воды маленькое тельце вздрагивало, раздавался пронзительный визг, к которому примешивался бессмысленный в устах ребёнка набор грязных ругательств. Напоследок Лайди шлёпнула сестрёнку и отпустила. Та чуть ли не бегом взлетела на ровное место на берегу, схватила там ветку с прибрежных кустов и, покосившись на старшую сестру, снова разразилась ругательствами, как заправская скандалистка. Лайди не выдержала и рассмеялась.
Остальные сёстры уже ушли вверх по течению. На залитом солнцем берегу подпрыгивало несколько десятков креветок.
— Сестра, собирай быстрей! — крикнула одна из младших.
Лайди подняла корзину и обернулась к Цюди:
— Вот вернёмся домой, ужо доберусь до тебя, глупышка маленькая! — И принялась быстро подбирать улов.
Однообразное занятие позволило забыть о переживаниях, и она даже замурлыкала неизвестно откуда запомнившийся мотивчик:
— Нет у тебя сердца, матушка моя, за торговца маслом выдала меня…
Вскоре она поравнялась с сёстрами, которые вплотную друг к другу двигались вдоль берега, высоко подняв зад и почти касаясь подбородком воды. Они шарили вокруг, медленно продвигаясь вперёд. За ними, покачиваясь на поверхности помутневшей воды, плыли оторвавшиеся жёлтые водоросли. Выпрямлялись девочки — то Линди, то Паньди, то Сянди, — лишь поймав креветку. Все пятеро бросали их на берег почти без остановки. Лайди приходилось подбирать их чуть ли не бегом, за ней хвостиком еле поспевала Цюди.
Они и не заметили, как вплотную подошли к горбатому каменному мостику через реку.
— Выходите! — крикнула Лайди. — Всё выходите! Корзина полная, пора возвращаться.
Сёстры нехотя вышли на берег: руки белые от воды, ноги в красноватом иле.
«Сестра, почему сегодня в реке так много креветок? Сестра, а мама, наверное, уже родила нам маленького братика? Сестра, а японские дьяволы — они какие? Они правда маленьких детей едят? Сестра, а почему у немых всех кур перерезали? Сестра, а почему бабка нас всё время ругает? Сестра, а мне приснилось, что у мамы большой вьюн в животике…» Они засыпали Лайди вопросами, но она ни на один не ответила. Её глаза были прикованы к мосту, посверкивающему красноватыми бликами. Рядом с ним остановилась примчавшаяся из деревни коляска — та самая тройка на резиновом ходу.
Коротышка-возница сдерживал разгорячённых лошадей, и они, звонко цокая копытами и высекая из камня искры, ступили на мост. В коляску вскочили несколько полуголых мужчин, опоясанных широкими ремнями из воловьей кожи с медными бляхами, сверкающими на солнце. Лайди узнала их: это были охранники из усадьбы Фушэнтан. Сперва они выбросили из коляски кипы соломы, потом начали выгружать бутыли с вином — всего двенадцать. Возница стал поворачивать коренного, чтобы тот сдал назад, и поставил коляску рядом с мостом. Тут она увидела младшего хозяина, Сыма Ку, — он мчался со стороны деревни на велосипеде. Чёрный сверкающий велосипед всемирно известной немецкой марки, первый в Гаоми и во всём Дунбэе. Её дед, Шангуань Фулу, — этому всегда невтерпёж, — улучив момент, когда никто не видел, подержался как-то за ручку руля. Но это было прошлой весной, а сейчас жёлтые глаза младшего хозяина, казалось, метали голубые молнии. Он был в длинном халате из дорогого плотного шёлка поверх белых заграничных брюк, перевязанных на лодыжках синими ленточками с чёрными кистями, и в кожаных туфлях на белой каучуковой подошве. Ноги казались невероятно толстыми, словно штанины надули изнутри. Полы халата были заткнуты за белый шёлковый пояс с бахромой на обоих концах. С левого плеча у него спускалась узкая портупея из коричневой кожи. На ней висела кобура, из которой язычком пламени выглядывала полоска красного шёлка.
Под звуки заливистого звонка Сыма Ку летел на немецком велосипеде как ветер. Соскочив с него и сняв соломенную шляпу с загнутыми полями, он стал обмахиваться ею как веером, и красное родимое пятно у него на щеке смотрелось как горящий уголь.