Джулиан Барнс

Восточный ветер

В прошлом ноябре сгорел дотла ряд деревянных пляжных домиков с сорванной и облупившейся от сильного восточного ветра штукатуркой. Ближайшая пожарная часть находилась в двадцати километрах; пока доехали, тушить было уже нечего. «ХУЛИГАНЫ БЕСЧИНСТВУЮТ», — написали в местной газете, хотя виновных так никогда и не нашли. Архитектор (житель более престижного района на побережье) в новостях регионального телевидения сказал, что домики являлись частью культурного наследия и должны быть восстановлены. В городской администрации заявили, что открыты для любых предложений, но с тех пор все как-то заглохло.

Вернон переехал сюда за несколько месяцев до пожара и о домиках особенно не жалел. По крайней мере, вид из ресторана «Загляни на окунек», где он время от времени обедал, с их исчезновением явно улучшился. Теперь от столика у окна за полоской асфальта открывался пейзаж: влажная галька, скучающее небо и безжизненное море. Так всегда на Восточном побережье: изредка плохая погода, а в основном никакая. Месяцами. Его это устраивало: он сюда и приехал, чтобы избавиться от всякой погоды в своей жизни.

— Можно забирать?

Он не поднял глаз на официантку.

— Проклятый Урал, — сказал он, продолжая смотреть на длинное плоское море.

— Простите?

— Все плоско от нас до Урала. Ветер дует оттуда. И защиты от него нет. Пол-Европы холодом обдувает.

«Да таким, что пиписка в сосульку превращается», — добавил бы он в иных обстоятельствах.

— Йурал, — повторила она.

Уловив акцент, он оторвал взгляд от моря. Широкое лицо, мелированные волосы, коренастая, и никакого жеманства в расчете на хорошие чаевые. Должно быть, из Восточной Европы — сейчас в Англии где их только не встретишь. Торгуют, строят пабы и рестораны, собирают фрукты. Приезжают на грузовиках и автобусах, живут таборами, подкапливают деньжат. Кто-то остается, кто-то уезжает. Вернону было все равно. В последнее время он это все чаще за собой замечал: ему все равно.

— Вы тоже из тех краев?

— Каких краев?

— Между нами и Уралом.

— Йуралом? Да, возможно.

«Странный ответ, — подумал он. — Но, может, она просто не сильна в географии».

— Значит, сплаваем?

— Сплаваем?

— Ну, да. Плавать — знаете? Плюх-плюх, кроль-брасс.

— Не плаваю.

— Как хотите, — сказал он. Понятно же, что пошутил. — Счет, пожалуйста.

Пока ждал, снова смотрел на гальку за мокрым асфальтом. Один пляжный домик недавно продали за двадцать тысяч. Или тридцать? Не здесь, дальше, ближе к Южному побережью. «Взлет цен на жилье, рынок недвижимости лихорадит», — так писали газеты. Но в этой части страны лихорадки не ощущалось. На местном рынке недвижимости давно воцарился штиль — прямая на ценовом графике параллельна линии горизонта. Когда умирали старики, их дома и квартиры покупали люди, которые, в свою очередь, превращались там в стариков, а потом тоже умирали. Других покупателей не было. Городок не престижный, отродясь престижным не был. Лондонцы проносились мимо него по А12[1] в более дорогие районы. И дай им бог. До развода Вернон жил в Лондоне. Теперь у него была спокойная работа, съемная квартира, и детей он получал раз в две недели. Когда они подрастут, им тут, скорее всего, станет скучно, начнутся снобистские замашки. Но пока они в восторге от моря — бросают в него камушки и хрустят чипсами.

Когда она принесла счет, он сказал:

— Давайте отсюда сбежим и поселимся в шалаше.

— Я не мыслю, — ответила она, отрицательно покачав головой, точно поверила в искренность предложения. О, это старое доброе английское чувство юмора — иностранцам трудно к нему привыкнуть.

У него было несколько дел, связанных с арендой (заезды жильцов, косметический ремонт, жалоба на сырость), а потом он поехал оформлять продажу дома (тоже на побережье, но севернее), поэтому в следующий раз попал в «Окунек» лишь через несколько недель. Съел пикшу с картофельным пюре и прочел газету. Какой-то городок в графстве Линкольншир вдруг стал наполовину польским, столько там иммигрантов. Автор статьи утверждал, что нынче по воскресеньям в храмах больше католиков, чем англиканцев, — форменное засилье из Восточной Европы. Ну и что с того? Поляки, которых он знал, Вернону даже нравились — каменщики, штукатуры, электрики. Умелые, грамотные; если что обещали — делали, на таких можно полностью положиться. «Давно пора дать пинка под зад нашим хваленым английским строителям», — подумал он.

День был ясный, солнце висело над самым морем, било в глаза. Март подходил к концу, и близость весны ощущалась даже в этой части побережья.

— Сплавать не надумали? — спросил он, когда она подавала счет.

— О, нет. Не плаваю.

— Вы, вероятно, полька.

— Меня зовут Андреа, — ответила она.

— Мне, в сущности, все равно, какой вы национальности.

— Мне тоже.

Беда в том, что заигрывать он и раньше не очень умел, вечно допускал какую-нибудь бестактность. А после развода и вовсе разучился, ибо заигрывал без души. Где была его душа? Оставим этот вопрос на завтра. Закончим сначала про заигрывание. Уж он-то знал, каким огнем вспыхивают глаза женщины, когда допустишь бестактность. «Ты откуда такой?» — говорит ее взгляд. В любом случае, заигрывание — парный танец. Да и староват он уже для него. Тридцать семь, отец двоих детей — Гари, восемь, и Мелани, пять. Так напишут газеты, если однажды утром его тело выбросит волнами на берег.

— Я агент по недвижимости, — сказал он. Еще одна фраза, после которой заигрывание обычно можно сворачивать.

— Что это?

— Покупаю и продаю дома. И квартиры. И арендой мы занимаемся. Комнат, квартир, домов.

— Вам нравится?

— Надо же чем-то зарабатывать.

— Нам всем надо.

Он вдруг подумал: «А ведь ты тоже заигрывать не умеешь. Может, и умеешь на своем языке, но не по-английски, так что мы квиты». Еще он подумал: «На вид она очень крепкая. Может, мне именно такая и нужна. Мы с ней, скорее всего, ровесники». Впрочем, не все ли равно, сколько ей лет. Ухаживать он не собирался.

Он стал ухаживать. Пойти в этом городе было особенно некуда. Один кинотеатр, несколько пабов и пара ресторанов (не считая того, в котором она работала). Еще бинго для стариков, чьи квартиры ему предстояло продать, когда они умрут, и клуб, где тусовались полусонные готы. Подростки ездили по пятницам в Колчестер и накупали наркоты, чтобы продержаться до понедельника. Немудрено, что они спалили пляжные домики.

Сначала она ему нравилась за то, какой не была. Она не была кокетливой, не была болтливой, не была наглой. Ее не смутило ни то, что он агент по недвижимости, ни то, что разведен и с двумя детьми. Другие женщины, оценив ситуацию, сразу говорили «нет». Он пришел к выводу, что женщин вообще больше влекут те мужчины, которые остаются в семье, даже когда там сущий ад, чем те, которые сидят на бобах после развода. Вообще-то, ничего удивительного. Но Андреа это не волновало. Она почти ни о чем не спрашивала. Правда, и на вопросы не отвечала. Целуясь с ней первый раз, он подумал, что не худо бы уточнить, полька ли она, но потом забыл.

Он предложил зайти к нему, но она отказалась. Обещала в следующий раз. Несколько дней он не находил себе места, представляя, как впервые после стольких лет ляжет в постель с незнакомой женщиной. Презервативы поехал покупать в соседний город, где его никто не знал. Не потому, что стыдился или стеснялся, — просто не хотел афишировать. Его дело.

— Хорошая квартира.

— Что с нами будет, когда агент по недвижимости не сможет снять себе пристойной квартиры?

У нее была сумочка с вещами для ночевки; она разделась в ванной и вышла в ночной рубашке. Они легли, и он выключил свет. Она показалась ему очень зажатой. Он чувствовал, что и сам зажат.

— Давай просто обнимемся? — предложил он.

— Что значит «обнимемся»?

Он показал.

— Значит, «обнимемся» не то же, что секс?

— Нет, это разные вещи.

— Хорошо, обнимемся.

После этого оба расслабились, и вскоре она уснула.

В следующий раз после поцелуев он отвлекся на возню с непослушным, смазанным чем-то скользким презервативом. Знал, что его следует раскатывать, но в конечном итоге натягивал, как носок, и чуть не порвал. Да еще в темноте, что не упрощало задачи. Но она не проронила ни слова, не торопила нетерпеливым покашливанием, и, в конце концов, он управился. Она задрала ночнушку, и Вернон навалился сверху. Им безраздельно владела похоть; мозг был наполовину полон мыслями о трахе, а наполовину пуст, точно не постигал смысла происходящего. Про Андреа Вернон в тот раз почти не думал. Сначала всегда сосредотачиваешься на себе. Потом вспоминаешь про партнера.

— Тебе было хорошо? — спросил он спустя какое-то время.

— Было хорошо.

Вернон засмеялся в темноте.

— Ты надо мной смеешься? Тебе не было хорошо?

— Андреа, — сказал он, — всем было хорошо. Никто над тобой не смеется. Я никому не позволю над тобой смеяться.

Пока она спала, он думал: «Мы начинаем заново, и она, и я. Не знаю, что ей выпало в прошлом, но, возможно, мы оба начинаем подъем с низшей точки, и это хорошо. Все хорошо».

В следующую ночь она была раскованней и крепко стиснула его ногами. Он не понял, успела ли она кончить.

— Ну, ты и сильная, — сказал он потом.

— Сильная — это плохо?

— Нет-нет. Совсем нет. Сильная — это прекрасно.

Но в следующий раз он обратил внимание, что она уже так крепко не стискивает. Еще ей не очень нравились ласки груди. Нет, не то. Скорее, она была к ним равнодушна. Ну, вроде: ласкай в свое удовольствие, я подожду. Так он, во всяком случае, понял. А кто сказал, что все нужно тотчас же обговаривать?

Теперь он был рад, что они оба не умеют заигрывать. Заигрывание — разновидность обмана. А она никогда его не обманывала. Была немногословна, зато если уж говорила, то правду. Приходила, куда и во сколько просил, и стояла там, высматривая его, откидывая со лба прядь волос, придерживая рукой сумочку (будто в этом городе кто-то и впрямь мог на нее позариться).

— Ты как польский строитель: никогда не подводишь, — сказал он однажды.

— Это хорошо?

— Очень хорошо.

— Это устойчивое выражение?

— Теперь — да.

Она просила поправлять ее ошибки в английском. Он регулярно поправлял «я не мыслю» на «я не думаю», но в остальном ошибки ему не мешали. Смысл всегда был ясен, а небольшие неправильности лишь подчеркивали ее отличие от других. Возможно, он не хотел, чтобы она звучала, как англичанка, боясь, что она и вести себя станет, как англичанка, — особенно как одна, вполне конкретная. Да и быть ментором его не прельщало.

В постели было то же. «Принимай как есть», — сказал он себе. Мало ли почему не снимает ночнушку? Может, у католиков так принято (хотя о вере она ни словом не обмолвилась). Если он просил что-нибудь ему сделать — делала, и даже как будто с удовольствием, но сама ни о чем подобном не просила, не любила, когда лез туда пятерней. Он не придавал этому значения — пусть будет какая есть.

К себе она не приглашала. Когда Вернон ее подвозил, бросалась опрометью по асфальтовой дорожке (он едва успевал поставить автомобиль на ручник); когда подбирал — выходила загодя и ждала на улице. Сначала его это не смущало, потом стало интриговать, и он попросился зайти хотя бы на минуту, чтобы представлять, где она, когда не с ним. Они вернулись в дом (сдвоенный особнячок середины тридцатых, два отдельных входа, общая стена, штукатурка с каменной крошкой, сдается по комнатам, металлические оконные рамы съедены ржавчиной), и она открыла свою дверь. Глазом профессионала он мгновенно вобрал в себя метраж, обстановку и вероятную сумму арендной платы; глазом любовника — небольшое трюмо с фотографиями в пластмассовых рамках и портрет Девы Марии. Узкая кровать, крошечная раковина, паршивая микроволновка, маленький телевизор и одежда на вешалках, зацепленных за рейку для подвешивания картин и державшихся на одном честном слове. Что-то ёкнуло в душе при виде вот такой ее жизни, выставленной как напоказ, пусть и всего на пару минут (они почти сразу вышли). Скрывая внезапное волнение, Вернон сказал:

— Фунтов пятьдесят пять, вряд ли больше. Плюс коммунальные услуги. За эти деньги я найду тебе что-нибудь попросторнее.

— Так хорошо.

С приходом весны они стали выезжать на прогулки. Отправились в графство Саффолк, осмотрели все типично английское: фахверковые дома без гидроизоляции, крытые соломой (страховка обходится в целое состояние). Прошлись по общественной лужайке, где он присел на скамейку у пруда, но она не присоединилась, потащила его в костел. Он надеялся, что не придется объяснять разницу между англиканцами и католиками, вспоминать историю раскола. Что-то там про Генриха VIII, пожелавшего в очередной раз жениться. Пиписка короля. Как присмотришься, все в этой жизни сводится к сексу. В любом случае, она не спросила.

Она начала брать его под руку и улыбаться чаще. Он дал ей ключ от своей квартиры; в порядке эксперимента она стала оставлять там кое-что из вещей. Как-то в воскресенье впотьмах он выдвинул ящик ночного столика и обнаружил, что в упаковке не осталось презервативов. Выругавшись, начал оправдываться.

— Так хорошо.

— Нет, Андреа, так совсем не хорошо. Не хватает еще, чтобы ты залетела.

— Я не думаю. Не залечу. Так хорошо.

Он поверил. Позже, пока она спала, размышлял, что стоит за ее словами. Что она не может иметь детей? Или что сама тоже предохраняется (по принципу береженого Бог бережет)? Если второе, то как на это смотрит Дева Мария? «Надеюсь, она не пользуется календарным методом, — внезапно подумал он. — С ним гарантированно залетают — на радость Римскому Папе».

Шло время. Он познакомил ее с Гари и Мелани; дети к ней привязались. Не она им говорила, что делать, а они — ей, и она слушалась. Еще они задавали вопросы — иные он сам никогда не посмел бы задать.

— Андреа, ты замужем?

— Можно мы будем смотреть телевизор, пока не надоест?

— Ты была замужем?

— Если я съем три, меня стошнит?

— Почему ты не замужем?

— Сколько тебе лет?

— Ты за какую команду болеешь?

— У тебя есть дети?

— Отведешь меня в туалет?

— Вы с папой поженитесь?

На некоторые из этих вопросов он теперь знал ответы. Как всякая разумная женщина, Андреа скрывала свой возраст. Как-то ночью впотьмах (он отправил детей домой и, как всегда после этого, не мог переключиться на секс, был слишком расстроен) Вернон спросил:

— Как тебе кажется, ты могла бы меня любить?

— Да, думаю, могла.

— Могла или могла бы?

— Какая разница?

Он не сразу ответил.

— Никакой. Я на все согласен. Что дашь, то и возьму.





Вернон не знал, с чего оно началось, все дальнейшее. Потому ли, что был влюблен, или потому, что не хотел никакой любви? Или хотел, но боялся? Или в глубине души и впрямь стремился все изгадить? Его жена (бывшая) так и сказала ему однажды за завтраком: «Слушай, Вернон, ты мне не противен, честно. Просто не могу с тобой жить, потому что тебе обязательно все нужно изгадить». Весьма неожиданная постановка вопроса. Да, храпел и шмотки разбрасывал по всей квартире, и спорт по телику смотрел (не так уж, кстати, и много). Зато домой приходил вовремя, детей любил, на других женщин не засматривался. Оказывается, для некоторых это означало «изгадить».

— Могу я тебя о чем-то спросить?

— Естественно.

— Оставим «естественно» американцам. Мы говорим просто «да».

Она взглянула на него, точно спрашивая: «С какой стати ты вдруг меня поправляешь?».

— Да, — повторила она.

— Когда я был без презерватива и ты сказала, что не залетишь, — это в смысле тогда или в смысле вообще?

— В смысле вообще.

— Во дела! Ты знаешь, сколько стоит упаковка?

Это зря сорвалось, он и сам понял. Мало ли что там с ней могло быть: неудачный аборт, изнасилование…

— То есть детей ты иметь не можешь?

— Нет. Ты меня презираешь?

— Андреа, бога ради, — он взял ее руку. — У меня и так уже двое. Главное, чтобы тебе было спокойно.

Она опустила глаза.

— Нет. Мне неспокойно. Это мое большое несчастье.

— Ну, мы могли бы… Не знаю, пойти к врачу. Показаться экспертам.

Он почему-то считал, что в Англии эксперты более сведущие.

— Нет, только не экспертам. Не экспертам.

— Хорошо, про экспертов забыли.

Он подумал: «Усыновление? Но на какие шиши при моих расходах?».

Он перестал покупать презервативы. Начал задавать вопросы, изо всех сил стараясь быть тактичным. Но такт, как умение заигрывать, — либо это есть, либо нет. Или не в том дело? Просто тактичным быть легко, когда ответ на вопрос не важен, а когда важен — трудно.

— Почему вдруг этот допрос?

— Допрос?

— Да, так мне кажется.

— Извини.

Но извинялся он лишь за то, что она заметила. За то, что мог бы остановиться — но не мог. Когда отношения только возникли, ему нравилось, что он ничего о ней не знает; это было необычно, свежо. Постепенно он ей открылся, а она ему — нет. Почему не пустить все на самотек? «Потому что тебе обязательно все нужно изгадить», — шепнула на ухо жена (бывшая). Нет, глупости. Если любишь, хочешь знать все. Хорошее, плохое, никакое. Он же не компромат собирает. «Это и есть любовь, — сказал себе Вернон. — Или то, что мы считаем любовью». Андреа — порядочная женщина, сомнений тут быть не может. Ну, выяснит он что-нибудь про порядочную женщину за ее спиной — кому это повредит?

Они все его знали в «Окуньке»: миссис Риджвел (управляющая), Джил (другая официантка) и старый Херберт (который рестораном владел, но появлялся там, только когда хотел бесплатно перекусить). Вернон дождался начала обеденной суеты и прошел мимо барной стойки к туалетам. Комнатка (в сущности, чулан), где служащие оставляли пальто и сумки, находилась прямо напротив двери в мужскую уборную. Вернон вошел, отыскал сумочку Андреа, взял ее ключи и вышел, стряхивая воображаемую воду с кистей, точно восклицая: «Ну, видите, никакого проку от этой электросушки!».

Он подмигнул Андреа, дошел до «Металлоремонта», посетовал на клиентов, у которых никогда не бывает второго комплекта ключей, побродил по округе, забрал новый комплект, вернулся в «Окунек», приготовил шутку про мочевой пузырь, который якобы расшалился (не понадобилась), положил ключи Андреа обратно и заказал капучино.

Когда пошел в первый раз, моросил дождь — в такой день легче всего остаться незамеченным. Тень в плаще мелькает по асфальтовой дорожке к входной двери с вставками из матового стекла. Войдя, отпирает другую дверь, сидит на кровати, резко встает, расправляет смятое покрывало, поворачивается, видит микроволновку (не такая уж она и паршивая), сует руку под подушку, нащупывает ночную рубашку, разглядывает одежду, зацепленную за рейку для подвешивания картин, трогает платье, в котором она еще не появлялась, специально избегает фотографий на трюмо, выходит, запирает дверь. Ну, и кому от этого стало хуже?

Во второй раз он внимательно рассмотрел Деву Марию и каждый из шести снимков. Ни к чему не притронулся, стоял, скрючившись, и смотрел на фотографии в рамках. «Это, очевидно, маман», — решил он, глядя на мелкую завивку и крупные очки. А вот и маленькая Андреа, вся в белых кудряшках и с круглыми щечками. А это брат или ухажер? А вот чей-то день рождения — столько лиц, что не понять, какое важное, а какое нет. Он снова посмотрел на шести- или семилетнюю Андреа (она здесь чуть старше Мелани), и ее детский облик навсегда врезался ему в память.

В третий раз он попробовал выдвинуть верхний ящик трюмо; его заело, и маман опрокинулась. В ящике были в основном трусики, почти все знакомые. Затем он обследовал нижний ящик (секреты, как правило, хранятся именно там), но нашел лишь свитера и несколько шарфов. Зато в среднем ящике помимо рубашек было три предмета, которые он переложил на кровать в том порядке (и даже на том же расстоянии), в каком обнаружил.

Справа — медаль, в центре — фото в металлической рамке, слева — паспорт. На фото две пары девушек в плавательном бассейне (каждая на своей дорожке) обнимали друг друга за плечи (между парами — разделительный канат из поплавков).

Все четверо улыбались в объектив, и на их белых резиновых шапочках были складки. Он без труда узнал Андреа — вторая слева. На медали был изображен пловец, прыгающий в бассейн, а на обороте имелась надпись по-немецки и дата: 1986. Сколько ей тогда могло быть: восемнадцать? двадцать? Паспорт удостоверил: год рождения — 1967-й. Значит, теперь сорок. Место рождения — город Халле. Значит, она немка.

И это все. Ни дневника, ни писем, ни вибратора. Ни одного секрета. Он полюбил (нет: он думал, что полюбил) женщину, которая однажды выиграла медаль в соревнованиях по плаванию. Разве он кому-нибудь навредил, узнав об этом? Да она и не плавает больше. Теперь понятно, почему Андреа так упиралась, когда Гари и Мелани пытались затащить ее в воду. Очевидно, ей неприятны любые напоминания. А может, плескаться в море для профессионального пловца так же унизительно, как для балерины — танцевать на дискотеке.

В тот вечер Вернон заигрывал с ней больше обычного, даже дурачился, но когда она сказала ему об этом, прекратил. Потом его возбуждение прошло. Или, скажем, почти прошло. Еще с юности он усвоил, что в отношениях с девушками всегда наступает момент, когда вдруг ловишь себя на мысли: «Я вообще ничего не понимаю». С его второй девушкой, Кэрен, например: во время утренней пробежки (расслабленной, в удовольствие) она спросила: «Ну, и сколько мне еще ждать?». Намекая, что либо он ведет ее под венец, либо перестает водить за нос. В других ситуациях с другими женщинами ему случалось обронить какую-нибудь фразу, самую невинную, и в ту же секунду он оказывался припертым к стене.

Они были в постели (подол ночнушки скатан на талии Андреа в толстый рулон, уже такой привычный его животу), и Вернон едва успел взяться за дело, как вдруг она сдвинула ноги, сдавив его, как орех щипцами. «Щелкунчик», — мелькнуло у него в голове.

— Ммм, узнаю сильные ноги пловца, — пробормотал он.

Она не прореагировала, но, очевидно, услышала. Он не остановился, но чувствовал, что продолжает один. После они лежали на спинах, и он несколько раз пробовал завести разговор, но она не поддерживала. «Что поделать: завтра на работу», — подумал Вернон. И уснул.

Когда на другой день вечером он заехал за ней в «Окунек», миссис Риджвел сказала, что Андреа взяла выходной по болезни. По мобильному она не ответила, и он послал эсэмэс. Потом подъехал к дому, позвонил в дверь. Через пару часов позвонил опять — по телефону, в дверь. Наконец, открыл своим ключом.

В комнате было более-менее прибрано и довольно пусто. Ни одежды на рейке, ни снимков на трюмо. Что-то заставило его открыть микроволновку и заглянуть внутрь: кроме круглой подставки, он ничего не увидел. На кровати было два конверта: один для владельца квартиры, другой для миссис Риджвел. Ему — ничего.

Миссис Риджвел спросила, не ссорились ли они накануне. Он сказал, что нет, они никогда не ссорились.

— Она была славная, — сказала управляющая. — Никогда не подводила.

— Как польский строитель.

— Надеюсь, в лицо вы ей такого не говорили. Все-таки сомнительный комплимент. К тому же она, кажется, и не полька.

— Не полька.

Он посмотрел на море.

— Йурал, — само собой вырвалось у него.

— Простите?

И вот вы шли на вокзал и показывали снимок пропавшей женщины кассиру, который припоминал ее лицо и говорил, куда она купила билет. Только это, увы, не кино. И ближайшая станция в двадцати пяти километрах, и кассира там нет: в одну прорезь суешь деньги или кредитку, а из другой выползает билет. Нет и снимка. Хотя бы из фотоавтомата, как у всех нормальных пар: девушка на коленях у парня, оба хохочущие и не в фокусе. Староват он уже для таких развлечений.

Дома он поискал Андреа Морген в Гугле и получил девяносто семь тысяч упоминаний. Взяв имя в кавычки, сократил их число до трехсот девяноста трех. «Возможно, вы имели в виду „Андреа Морган“?» Нет, никого другого он в виду не имел. Большинство страниц было по-немецки, и Вернон листал их как китайскую грамоту. Языками никогда не интересовался — они ему были без надобности. Потом у него возникла идея. Он нашел в Интернете онлайновый словарь и посмотрел, как будет «пловец» по-немецки. Слово имело два варианта в зависимости от пола. Он ввел в поисковик: «Андреа Морген»+«Schwimmerin».

Восемь упоминаний, все по-немецки. Два, судя по дизайну страничек, в газетных статьях, одно — в официальном отчете. А вот и ее фото. То же, что было в ящике трюмо: Андреа — вторая слева, руки на плечах подруг по команде, складки на белой купальной шапочке. Помедлив, он кликнул мышкой по строчке «Перевести эту страницу». И так нашел ссылки на другие страницы, на этот раз по-английски.

Откуда ему было знать, спрашивал он себя. Научную заумь почти не понимал, политическим аспектом не интересовался. Но мог понять (и его интересовали) вещи, которые, даже когда он глядел на море через окно «Окунька», переиначивали его воспоминания.

Халле находился на территории бывшей Восточной Германии. В спортсмены там отбирали, как в армию. Девочек — чуть ли не с одиннадцати лет (всего четырьмя годами старше той щекастой крохи со снимка). Вернон попробовал представить себе ее возможную жизнь. Родители подписывают форму информированного согласия (а возможно, и документ о неразглашении). Андреа занимается сначала в детско-юношеской спортивной школе, затем в спортклубе «Динамо» в Восточном Берлине. Там есть и обычные уроки, но главным образом натаскивают плавать. Быть членом клуба «Динамо» престижно — вот почему она больше не живет дома. У нее берут кровь на анализ из мочки уха — проверяют пригодность. Выдают таблетки — розовые и синие. Говорят: витамины. Потом делают инъекции — тоже витамины. Только называются анаболические стероиды и тестостерон. Отказываться запрещено. Их девиз: «Не примешь таблетку — умрешь». Тренеры следят, чтобы проглатывали.

Она не умерла. Случилось другое. Мышцы выросли, а сухожилия нет, и сухожилия стали рваться. То и дело высыпали прыщи, снизился тембр голоса, на теле и лице стали расти волосы; иногда низ живота (по самый пупок) зарастал лобковыми волосами. Задержка полового развития привела к бесплодию. Несколько терминов (включая такие, как «вирилизация» и «гипертрофия клитора») Вернон посмотрел в словаре, о чем тут же и пожалел. Значение остальных и без словаря понял: сердечная недостаточность, печеночная недостаточность, кисты яичника, покалеченные дети, ослепшие дети.

Допинг ввели в систему, поскольку он гарантировал результат. В плавании, особенно женском, спортсмены из Восточной Германии всюду брали «золото». Андреа, правда, этого уровня не достигла. Когда после падения Берлинской стены разразился скандал и тренеры, доктора и чиновники (отравители) попали на скамью подсудимых, ее имя ни разу не прозвучало. Даже принимая таблетки, она не смогла пробиться в национальную сборную. Другие (те, кто выступил на процессе, рассказав, как им калечили тела и души) хотя бы успели вкусить сладость побед и недолгой спортивной славы. Андреа не досталось ничего: ее единственным трофеем была медаль за победу в эстафете на безвестных соревнованиях в несуществующей больше стране.

Вернон смотрел на полоску асфальта, на галечный пляж, на серое море и серое небо. Пейзаж притворялся, что всегда был таким для тех, кто наслаждался им через окно этого ресторанчика. Хотя раньше обзору мешал ряд пляжных домиков. Потом кто-то их спалил.