Джон Барнс

Вино богов

ЧАСТЬ I

ЛУЧ СОЛНЦА

Глава 1

СУМАТОХА В КОРОЛЕВСТВЕ

Была в Королевстве старая поговорка: «Дитя, что изопьет Вина Богов слишком рано, вырастет получеловеком». И поскольку мудрецы в Королевстве знали с незапамятных времен, что все старые поговорки сбываются, никто, насколько известно, детишек Вином Богов не потчевал.

К тому же оно было недешево. То есть оно было так дорого, что сам король позволял себе им побаловаться только по особым случаям: полстаканчика, скажем, при встрече с особо важным посланником, или чайную ложечку при непроходящей хандре, а то и всего капельку — когда долг обязывал его встать с постели, невзирая на жестокую простуду. В общем, если даже взрослые и не очень верили в поговорку, они чаще всего приберегали Вино Богов — если им, конечно, удавалось его раздобыть — для себя.

А стоило вино немалых денег не из-за того, что готовилось из каких-нибудь дорогущих ингредиентов. Ингредиентов этих в Королевстве было — как грязи. Если на то пошло, грязь как раз и была одним из ингредиентов. Дороговизна Вина Богов объяснялась тем, что приготовить его совместными усилиями могли только алхимик с трудовым стажем не менее двадцати лет и колдунья не младше ста лет от роду. А каких титанических усилий стоило одно только сотворение аромата печеного осенью хлеба, да так, чтобы к нему не примешался запах ноября! А ведь это был только первый, самый примитивный этап. А последний этап состоял в том, чтобы брякнуться в грязь на дороге точнехонько в семь часов летним утром, когда безоблачное небо ни с того ни с сего померкнет, а снежинки еще не успеют упасть на озаренное луной невспаханное поле. На достижение такого мастерства уходили многие годы. Говорили, будто бы после первой тысячи попыток талантливому алхимику вдруг могло совершенно случайно повезти, а после второй тысячи этот фокус получался у него чуточку чаще, нежели не получался. Однако грош цена всем талантам и всей ловкости алхимика, если все ингредиенты напитка не были приготовлены колдуньей соответствующего возраста.

Посему нечего было и уповать на то, что Вино Богов подешевеет и будет продаваться на каждом углу, а потому никому и в голову не могло прийти взять да и проверить, а не врет ли поговорка: «Дитя, что изопьет Вина Богов слишком рано, вырастет получеловеком». Даже отыщись в Королевстве такой жестокий экспериментатор, ему еще бы пришлось наскрести изрядный капиталец на приобретение вина, которое к тому же берегли как зеницу ока, дабы ни одно чадо не прикоснулось к нему.

Каков же был истинный смысл поговорки — это могло быть записано в одном угрюмом фолианте из королевской библиотеки: «Всякие пакости, знать о которых порой все-таки необходимо». Ну а если смысл поговорки был и того ужаснее, прочесть о нем следовало в запыленной и запертой на замок книженции под названием «Пакости, о которых лучше не знать вовсе». Естественно, такие знания не могли быть открыты кому попало.

Но раз уж про Вино Богов рассказывали в сказках, то рано или поздно беда должна была случиться, и потому не могло быть прощения всем тем, кто допустил преступную халатность в тот день, когда принц Аматус — единственный наследник престола, чья матушка, королева, умерла при родах — всего через четыре дня после празднования его второго дня рождения, залпом осушил полный стакан Вина Богов.

Провинились четверо, и к тому времени, как во дворце поднялся жуткий крик, никому из них улизнуть не удалось. Король Бонифаций, заслышав душераздирающие вопли, бросился в лабораторию королевского алхимика. Был он потрясен случившимся не на шутку и, будучи обладателем всевозможных званий в области юриспруденции, тут же учинил судилище с незамедлительным вынесением вердиктов, дабы потом никому и в голову не пришло, что решения приняты им холодно и по трезвом размышлении.

— Ты, — сказал король няньке принца (старушке, которая крайне редко улыбалась, и при этом никогда — весело), — конечно же, как обычно, раскладывала по баночкам нутряное сало, гладила простыни да игрушки прибирала, в рядочки их выстраивала, а за принцем не следила. — С этими словами король обернулся к начальнику стражи и распорядился:

— Будь так добр, отруби ей голову немедленно.

Нянька, наверное, могла что-то сказать, но не успела. «Вжик» — взвизгнул меч начальника стражи и со свистом рассек воздух. Голова няньки упала с плеч, а начальник стражи, человек аккуратный и точный во всем, дал хорошего пинка ее обезглавленному телу, и оно вывалилось из окна на мощенный булыжником двор. Никакого особого беспорядка в лаборатории при этом не образовалось. А голова няньки, губы которой так и остались неодобрительно поджатыми, приземлилась на пол, встала на обрубке шеи, и глаза старушки уставились на короля.

Вторым виновником происшествия, и притом не меньшим, был придворный алхимик.

— Ты, — сказал король Бонифаций, и теперь голос его был мрачен и полон гнева, — ты, ты должен был неусыпно наблюдать за процессом изготовления Вина Богов от начала до конца. Трудись ты на поприще алхимии всего лет двадцать пять, я бы еще понял, почему ты рассеян и упоен своими успехами — только молчи и не возражай: я видел, как ты работаешь, — и потому упустил из виду свою первейшую обязанность: следить за тем, чтобы никто не похитил Вино Богов. Я еще понимаю, если бы сюда забрался такой прославленный грабитель, как дьякон Дик Громила, и утащил, скажем, ложечку Вина. Но в действительности… Тут брови короля не только сошлись на переносице, но и завязались в зловещий узел, от чего у него, конечно, могла жутко разболеться голова, если бы уже не болела, и он громогласно взревел, от чего у придворного алхимика всенепременно душа бы ушла в пятки, не будь он уже и так напуган до смерти. — В действительности произошло следующее: алхимик с семидесятипятилетним опытом так сильно погрузился в восхищение собственным триумфом, что не заметил, как двухлетний младенец похитил у него целый стакан Вина Богов!

Король кивнул начальнику стражи, и снова зловещее «вжик» смешалось со свистом рассекаемого воздуха, послышался глухой стук падения отсеченной головы, а потом меч, издав чуть менее звонкое «вжик», вернулся в ножны.

Носок сапога начальника стражи угодил в грудь обезглавленного алхимика столь молниеносно, что не успело отзвучать эхо удара, как и это тело уже вылетело из окна и приземлилось точнехонько поверх тела казненной няньки. Голова придворного алхимика — внушительная масса седых волос и морщин, которая прежде производила впечатление мудрости, а теперь (за счет произведенных мечом стрижки и бритья) казалась всего лишь дурацки напыщенной, встала на отрубленной шее рядышком с головой няньки.

Король, покончив с относительно приятной частью своих обязанностей, скорбно воззрился на придворную колдунью.

— Ваше величество, — изрекла она, — даже и не знаю, как мне оправдаться за случившееся. Ведь я тоже была здесь. Мне бы следовало почувствовать, как наложенные мною заклятия вдруг снялись. Но я ничего не почувствовала, не встревожилась, а ведь мне следовало встревожиться из-за того, что сюда проник посторонний, а в особенности — персона королевской крови. Мое искусство потерпело поражение, ваше величество, а для колдуньи это непростительно.

Король Бонифаций всегда питал теплые чувства к колдунье. Женщина она была добрая и заклятия накладывала только такие, которые потом было очень легко снять, а испытания назначала исключительно такого сорта, что выдержать их мог любой. Она — наряду с порохом, печатным прессом и искусством рисования перспективы — практически излечила Королевство от страха перед колдовством. Здесь почти позабыли о суровых испытаниях и мрачных проклятиях, и большинство людей давно считали их достоянием прошлого, на которое следует обращать еще меньше внимания, чем на легенды и сказки.

И все же король вынужден был признать, что колдунья права, и не только в отношении того, что стряслось сегодня, а вообще: ее пресловутая доброта в немалой степени обусловливалась ее некомпетентностью. Колдунья была не способна наложить по-настоящему действенное заклятие или назначить герою такие испытания, при которых он лицом к лицу столкнулся бы с собственной слабостью, а также не могла она и проклясть кого-нибудь так, чтобы тому действительно не поздоровилось.

И все же Бонифаций пребывал в некотором замешательстве: он понимал, что на том, кто мирился с подобной некомпетентностью, лежит часть вины, а ведь он таки с нею мирился. И теперь, хотя он и осознавал, что его симпатия к колдунье — глупость, он осознавал и другое: держать ее на столь высокой должности только из-за того, что она ему симпатична, еще глупее.

И пока король терзался такими вот раздумьями, придворная колдунья обратилась к начальнику стражи и спросила:

— Не будет ли удобнее, если я встану у окна, вот тут?

— Если не трудно, отойдите чуть левее и сделайте полшага вперед, — пробормотал начальник стражи. — Да, и еще, если бы вы могли подобрать волосы…

Колдунья так и сделала — старательно и немного конфузливо. На нее и раньше-то смотреть без ужаса было трудновато, как на всех колдуний, но свою шею — всю в складках и морщинах, похожую на шкуру ящерицы, она прежде открыто никогда не демонстрировала и потому, понятное дело, смутилась.

Стянув заколкой волосы, придворная колдунья вытянулась по струнке, словно ребенок на похоронах. Начальник стражи уже вытащил свой меч (на сей раз совершенно бесшумно) и, опустив лезвие на ладонь, негромко поинтересовался, глядя колдунье прямо в глаза:

— Не желаете ли что-нибудь еще сказать? Но уже на слове «что-нибудь» начальник стражи хорошенько размахнулся, меч его описал широченную дугу и снес колдунье голову прежде, чем она успела сообразить, что происходит. Далее последовал пинок, от которого тело колдуньи вылетело в окно и улеглось на булыжник. Голова же взлетела в воздух и, роняя шпильки и булавки, встала рядышком с головой королевского алхимика.

На лице колдуньи не запечатлелось ни изумления, ни гнева — лишь некоторая задумчивость, ведь она и вправду задумалась над вопросом начальника стражи. В общем, вид у ее головы был чуточку посимпатичней, чем у первых двух, но мертва колдунья была никак не меньше, чем былые обладатели этих самых двух первых голов.

Король Бонифаций, собравшийся было возразить и напомнить начальнику стражи о том, что в Королевстве не принято давать обреченным на казнь преступникам последнего слова, напугался настолько, что лишился дара речи, и он еще не успел даже додумать следующей мысли, как начальник стражи, опередив его, заявил:

— Теперь наш милостивый сюзерен намерен сказать — но ему трудно говорить об этом ввиду его глубочайшего милосердия, — что и на мне также лежит доля вины.

Никогда прежде начальник стражи не был столь многословен, но поскольку все понимали, что, завершив тираду, он умрет, никому и в голову не пришло прерывать его.

— Вероятно, — продолжал начальник стражи, — и вы, ваше величество, и все остальные задумались о тех затруднениях, какие могут возникнуть при том, что мне придется самому отрубить себе голову, разместить ее рядом с уже отрубленными ранее головами, избавиться от прочих моих останков посредством выбрасывания их через окно, — после чего ведь еще нужно убрать меч в ножны! Вы вольны поразмышлять над тем, насколько трудна эта задача. Прошу у вас минуту тишины, в течение которой и я позволю себе это обдумать.

В лаборатории воцарилась мертвая тишина. Лишь время от времени капли крови, стекавшей с подоконника, шлепались на пол — и это шлепанье только и нарушало мертвую тишину. Капитан ссутулился, дыхание его замедлилось, взгляд стал чистым, ясным, устремленным в невидимое далеко, и наконец на губах его заиграла улыбка.

«Сейчас он скажет: „Я придумал“, — решил король Бонифаций, — и это славно, потому что я — нет».

«Вжик!» — взвизгнул меч куда громче, чем тогда, когда начальник стражи сносил головы няньки и алхимика, но взлетел быстрее и бесшумнее, чем тогда, когда он расправлялся с придворной колдуньей. Начальник стражи крутанулся на месте, подбросил меч в воздух, и тот упал, когда казнимый еще не успел совершить полный оборот, но зато успел подбросить к потолку ножны, да еще и исполнил сальто-мортале.

Обезглавленное тело начальника стражи вылетело из окна как раз в то самое мгновение, когда его голова с глухим стуком опустилась на пол рядом с головой придворной колдуньи, и в тот же миг меч убрался в падающие из-под потолка ножны, издав печальный скрип, а затем упал на каменный пол — точнехонько на то самое место, где совсем недавно стоял начальник стражи.

— Поистине, — изрек король Бонифаций, — это он ловко проделал.

И все дружно зааплодировали.

Сделав два шага вперед, дабы лучше разглядеть выстроившиеся в рядок головы и стараясь при этом не испачкать в крови свою мантию, король, охваченный лишь на миг сожалением, распорядился, указав на голову няньки принца:

— Выбросить ее на помойку в назидание за ее небрежность.

Насчет головы придворного алхимика воспоследовало такое распоряжение:

— Его голову отдать какой-нибудь знахарке, пусть использует ее для изготовления приворотного зелья или каких-либо еще снадобий, в назидание за его гордыню.

Взглянув на голову придворной колдуньи, король сказал:

— Похоронить, как подобает.

А на предмет начальника стражи приказ был такой:

— Похоронить со всеми приличествующими почестями. Придворные и лакеи, а особенно те лакеи, что мечтали о производстве в придворные, стремглав бросились исполнять приказы короля.

Премьер-министр Седрик потянул Бонифация за рукав. Он знал, что король этого терпеть не может, но частенько только так и можно было привлечь к себе внимание его величества.

— Ваше величество, теперь при дворе имеются четыре наиважнейших вакансии.

— Что ж, разошли весть о том, что есть такие вакансии, — отозвался Бонифаций. Он немного нервничал — отчасти потому, что только что ему довелось разделаться с весьма непростой проблемой, но больше из-за того, что кое-что ему не нравилось в Седрике: в частности, его склонность к тому, чтобы надоедать королю всякими мелочами, с которыми, на взгляд Бонифация, премьер-министр мог бы и сам без труда справиться. — Распространи эту весть через трубадуров и пилигримов, воинов и бродяг, разбойников, моряков и возниц, странников и нищих — как это всегда делается.

— Но, — нервно выговорил премьер-министр, — но до тех пор, пока эти должности не заняты, то есть пока весть не разослана, пока на нее никто не откликнулся, пока желающие не опрошены и не сделан окончательный выбор — а на это уйдет не один месяц — кто же будет исполнять соответствующие обязанности?

Из-за того, что Седрику пришлось задать королю этот вопрос, он так разволновался, что совсем забылся и занялся тем, что королю в его манерах было особенно ненавистно: засунул бороду в рот и принялся яростно жевать ее. Спохватившись, премьер-министр выхватил бороду изо рта и вытер ее о черный бархатный воротник алой шелковой мантии. Это произвело на короля Бонифация не менее отвратительное впечатление.

Король был человеком деликатным и ценил Седрика за его более положительные качества, включая и тот факт, что премьер-министр отличался редкостной скрупулезностью в делах управления Королевством и почти никогда не забывал об архиважных задачах.

— Я об этом не подумал, — признался король и одобрительно улыбнулся, надеясь, что тем самым удержит бороду премьер-министра от нового пережевывания. — Однако я полагаю… что в ближайшее время у нас вряд ли появятся новые отпрыски королевского рода, а потому можно будет обойтись без соответствующих заклятий. Да и прежние-то были столь ненавязчивы, что их отсутствия, думаю, никто не заметит.

Только теперь король не без некоторого раздражения вспомнил, что последние три охранных заклятия были рассчитаны на такие маленькие неприятности, как возможные падения младенцев при обучении ходьбе.

— Все, кому положено пройти испытания, их уже проходят, — сказал король, — так что пару-тройку месяцев мы без придворной колдуньи обойдемся.

На самом деле самый младший вельможа только что вернулся из далекой Гектарии с чашкой сахара, потребной для излечения дамы его сердца от икоты. Покойная колдунья по части испытания была столь же нежестока, сколь и по части заклятий.

— Кроме того, — заявил король, уразумев, что фактически уже несколько лет Королевство обходилось без Придворной колдуньи, — думаю, что и насчет отсутствия придворного алхимика нам особо переживать не стоит. Прежний был на редкость запаслив, все заготавливал в избытке, и если что оставалось, не выбрасывал. Так что скорее всего его заготовок нам на год хватит. Что же до должности начальника стражи…

И тут короля озарило, а именно периодическими озарениями он завоевал славу первосортного короля.

— Седрик, — изрек он, — поскольку у нас нет ни парламента, ни выборов и государство наше пребывает в зачаточном состоянии, у меня давно бродила мысль: должность премьер-министра вполне можно совмещать с какой-нибудь еще работой. А раз так, то ты вполне можешь справиться с деятельностью начальника стражи и верховного главнокомандующего. Фехтовальщик ты первостатейный, так что лучшей кандидатуры, чем ты, и не сыскать.

Премьер-министра такое предложение поистине потрясло. Рука его уже потянулась к бороде, но он вовремя одернул себя и ответил:

— Хорошо, ваше величество, ради вас я готов на это. На самом-то деле сердце у него очень даже радостно забилось, потому что он никогда не мечтал о карьере придворного чиновника. Наоборот — его всегда привлекала жизнь настоящего воина.

— Если старательно распределить время, ваше величество, работа премьер-министра будет отнимать у меня не более нескольких часов по утрам раз в неделю, при условии, что обязанности церемониймейстера вы возложите на канцлера.

А канцлер был кузеном Седрика, и Седрик его весьма недолюбливал.

— Решено, — кивнул король. — Безусловно, со временем тебе нужно будет подыскать достойного человека, который заступил бы на должность начальника стражи на полный рабочий день, а пока ты будешь получать жалованье за работу на том и другом посту целиком. Ну а когда ты снова станешь премьер-министром, мы обсудим, как нам быть, если подобная ситуация возникнет в будущем.

И Седрик решил елико возможно отличиться в должности начальника стражи, дабы стать незаменимым.

Он так воодушевился из-за того, что принял такое решение, что осмелился напомнить королю еще об одном нерешенном вопросе:

— А как же должность няньки принца? Кто теперь будет выполнять ее работу, ваше величество?

— Ну… а-а-а… — На сей раз король задумался надолго.

На должность придворной няньки требовалась особа безупречного поведения, но не потому, что такое поведение в дальнейшем ожидалось от принца, а просто для того, чтобы принц знал, что это такое. Так исторически сложилось, что пост этот обычно занимала уродливая принцесса-бесприданница, страстно обожавшая детишек.

К несчастью, все принцессы, что жили на расстоянии не менее года езды от Королевства, были либо хорошенькие и потому не страдали от отсутствия женихов, либо являлись сводными сестрами каких-нибудь злодеев, а уж это никуда не годилось.

— Ну… — задумчиво протянул король. — Ну… — повторил он, и наконец, когда борода премьер-министра уже успела почти целиком исчезнуть во рту, Бонифаций сказал:

— Пожалуй, я смог бы… гм… то есть я стану… сам ухаживать за малышом. Ничего тут такого особенного нет, на мой взгляд. Надо только, чтобы парочка наших дам показали мне, так сказать, азы, а потом… не думаю, чтобы это оказалось труднее, чем битва с драконом с Горы Летучих Мышей, в которой я одержал победу, будучи принцем, или командование войском в сражении на Колокольном Побережье прошлым летом.

Премьер-министр, вырастивший несколько детей, очень хотел бы предостеречь короля и сказать ему, что на самом деле это куда как сложнее, чем кажется на первый взгляд, но во рту у него, помимо бороды, уже находились внушительные бакенбарды. И к тому моменту, когда Седрик открыл рот, откуда вывалилась перепачканная слюной спутанная куча волос, говорить что-либо было уже бесполезно. Конечно, он мог бы еще предпринять попытку отговорить короля от принятия поспешного решения, но как раз в это время кто-то из придворных наконец удосужился взглянуть на принца Аматуса и дико заорал.

Он в самом деле стал получеловеком. Все, что располагалось слева от центра, если принять за центр переносицу, исчезло, как ножом срезали. А принцу хоть бы хны. Он прыгал и хлопал в ладоши: бил правой ручкой по отсутствующей левой. Похоже, сам он никакой ущербности не замечал и весело смеялся, вот только никаких звуков из его ротика при этом не вылетало.

— Почему мы его не слышим, как ты думаешь? — поинтересовался король после очень долгой и неловкой паузы.

— Гм-м, — глубокомысленно изрек премьер-министр, который уже почти овладел собой. Он боялся одного: что король примется на него кричать, ну а поскольку этого не произошло, тут же заработали такие качества Седрика, как здравый смысл и находчивость.

— Ваше величество, — предположил он, — вероятно, смех принца заглушает хлопанье в ладоши, но поскольку хлопанья в ладоши мы не можем слышать по определению…

— Так как он хлопает одной рукой. Ясно. Что ж… То, что от него осталось, выглядит недурно и чувствует себя, похоже, неплохо. А тебе не кажется… может быть, он просто наполовину невидим, и тогда невидимую половину можно было бы просто покрасить хорошенько, и дело с концом?

Седрик печально покачал головой:

— Будь это так, мы бы слышали, как он хлопает в ладошки. Кроме того, обратите внимание: его правый глаз не косит, следовательно, видит он как бы обоими глазами, но его левый глаз нам не виден, а раз мы его не видим, значит, он не реагирует на свет, и потому неясно, как нас может видеть отсутствующий глаз.

Разглагольствуя таким образом, премьер-министр медленно, но верно подбирался к принцу и в конце концов схватил его и взял на руки. Принц беззвучно хихикал и вырывался. Поднеся ребенка к королю, Седрик добавил:

— Вот видите, ваше величество, от него только половинка осталась. Я не нащупываю ни призрачной ножки, ни призрачной ручки — моя рука свободно пересекает то пространство, где должна бы располагаться вторая половина принца. Но ее нет.

— А… просто из любопытства… поверните-ка его ко мне левым боком, — попросил король.

— Не могу, ваше величество. У него нет левого бока.

— Тогда встаньте ко мне лицом, а его поверните к себе правым боком. Ой-ой-ой… Ничего не вижу.

— Ну, естественно. — Премьер-министр, словно солдат на боевом посту, вытянулся по струнке, и его былой бюрократизм как рукой сняло — только жеваная борода о нем и напоминала. — Вы смотрите на его левый бок, но ведь его нет, а что можно увидеть, когда смотришь на то, чего нет?

Спорить не приходилось. Король кивнул:

— Что ж, остается надеяться, что теперь штанишки ему менять придется наполовину реже. Распорядись, чтобы ко мне привели парочку нянек — пусть покажут, что надо делать и как. И не затягивай с объявлением вакансий. Дело, конечно, непростое, но я думаю, через пару недель у нас будет предостаточно кандидатов с превосходными рекомендациями.

Король взял Аматуса на руки, причем сын не показался ему легче, чем тогда, когда он в последний раз держал его на руках — неужели это было так давно? — и вышел из лаборатории.

И как только король удалился, Седрик принялся воодушевленно и радостно выкрикивать приказы, как будто всю свою жизнь был начальником стражи.

Глава 2

ПОДХОДЯЩИЕ КАНДИДАТУРЫ

Король оказался прав. Не прошло и двух недель, как в Королевство, известное своими богатствами, хлынули толпы квалифицированных соискателей.

Но пока никто из них не был утвержден на должности няньки принца, придворного алхимика, придворной колдуньи и начальника стражи.

Отчасти дело осложнялось тем, что прежде всего нужно было утвердить кого-то на пост няньки. Бонифацию что-нибудь да не нравилось в каждой из соискательниц. Одни казались ему грубыми, холодными и чересчур строгими, другие — слишком снисходительными, сентиментальными и неряшливыми. Молоденькие и сами были несмышлеными девчушками, а старухи — ну разве можно ждать, что старуха поймет ребенка? Толстухам недоставало самообладания, а тощие не нравились королю своей язвительностью и желчностью. Словом, каждая из кандидатур высоким требованиям Бонифация не удовлетворяла.

Примерно с полдюжины соискательниц оказались, что называется, «серединка на половинку». Этих король счел невыносимыми занудами и отверг еще решительней, чем остальных.

Седрик, своими глазами наблюдавший за всем этим, мог бы злорадно повеселиться, вот только трудно веселиться искренне, одновременно ощущая себя в столь же приподнятом настроении, как пиранья в пруду с золотыми рыбками.

И все же повод для веселья существовал, поскольку Бонифаций, который еще с тех пор, как был совсем юным принцем, не помышлял ни о чем ином, как о том, чтобы стать королем, вдруг обнаружил в себе недюжинный отцовский талант. Теперь он всюду таскал с собой Аматуса — на турниры, на бал птичников, на охоту на цвибеков в ущелье Айсот, на Железное озеро, где они плавали под парусом, в восточные пустыни с военным патрулем, на торжественное чествование выпускников королевского университета, на торжество в честь спуска на воду грандиозного речного корабля «К. С. Бонифаций».

Король сажал маленького принца на плечи или нес на руках, но теперь все чаще держал малыша за ручку или усаживал на коня — то позади, то впереди себя.

Они вместе ели, вместе смеялись и болтали (а Аматус разговаривал все лучше и лучше) о том, как называются деревья, о том, как правильно держать меч, о том, где лучше поставить фургоны на поле боя, дабы спрятать за ними кулеврины, о повадках птиц, о тактике сражений с драконами, о вульгарианской чайной церемонии, о том, как лучше заряжать орудия и разворачивать лодку, и том, как важно говорить «спасибо» простым людям. Самое главное — они все лучше узнавали друг друга, и принц Аматус, как и любой другой ребенок, от такого воспитания расцветал на глазах, да и король тоже — а ведь такое дано немногим счастливым взрослым людям.

Так что удивляться тому, что король никак не может выбрать новую няньку для принца, не приходилось, хоть сам он порой и жаловался на двойную нагрузку.

Не мог и Седрик мысленно потешаться над королем вовсю, так как большую часть времени упивался собственными радостями. Так уж получилось, что Королевство несколько лет жило в мире, исключая только внезапное вторжение из Загорья прошлым летом. Эта война разразилась столь молниеносно (дело в том, что до Бонифация еще не успели дойти слухи, что Вальдо узурпировал престол и прикончил все королевское семейство, к тому времени, когда его войско вторглось в пределы Королевства), что поначалу в западных провинциях народ отражал атаки захватчиков, что называется, голыми руками. Но затем войску Вальдо было нанесено сокрушительное поражение на Колокольном Побережье, и с тех пор угроза войны стала весьма незначительной.

Так уж повелось, что в Королевстве начальник стражи являлся также и верховным главнокомандующим, но поскольку для деятельности на первом посту требовался отважный воин с хорошей реакцией, прекрасно владеющий мечом, а на втором — искусный и изворотливый руководитель, крайне редко труд на обоих поприщах приносил одинаковые успехи. За время долгого мира прежний начальник стражи, будучи безупречным мастером боевых искусств, армию забросил и довел до состояния удручающего разброда и шатания.

К счастью, Седрик в боевых искусствах был далеко не любителем и всегда сам отлично знал об этом, а что еще более удачно — он был и талантливым руководителем, что явствует из его прежней деятельности. Вскоре после того, как он заступил на пост начальника стражи, он принялся пробовать, пытаться, нажимать, допрашивать, оценивать, ссориться, вводить всякие новшества, отменять прежние приказы и отдавать новые таким зычным голосом, что очень скоро в армии был восстановлен образцовый порядок.

Поначалу он застал поистине ужасающую картину: дороги и укрепления разрушены, солдаты и офицеры обленились до крайности.

Седрик незамедлительно отдал приказы: перестроить, укрепить, перегруппироваться и приступить к каждодневной муштре.

Шайка дьякона Дика Громилы бесчинствовала уже возле самой столицы и даже на город время от времени совершала налеты, а однажды эти разбойники напали на капитана с небольшим отрядом и ограбили их — изъяли кое-какие вещи исключительно сентиментального свойства (а больше у вояк ничегошеньки не было при себе, так как квартирмейстеры постоянно задерживали выплату жалованья).

Тут же были организованы конные патрули, выставлены дозоры, зажжены сигнальные костры. На стенах крепостей воцарились устрашающего вида кулеврины, волна залпов и ружейного огня пронеслась по северным равнинам, сверкнули мечи на сотнях темных дорог, и довольно скоро Громила и его шайка, изрядно потрепанная и утратившая прежний задор, откатились далеко на север, где промышляли мелкими грабежами вдоль Длинной Речной дороги. В этих краях Седрик им закрепиться позволил, так как считал шайку Громилы необходимым компонентом естественного равновесия.

В королевском арсенале не было обнаружено ровным счетом ничего, кроме обрывков заплесневелой кожи, медных пуговиц и пряжек и здоровенных куч ржавчины. Ничего тут не было такого, что могло бы с треском взорваться, посему взорвался Седрик. Очень скоро плавильные печи и пороховые мельницы уже работали днем и ночью, кузнецы и оружейники дивно разбогатели на заказах, в частности, из-за того, что им не приходилось вопить на подмастерьев — это дело было поручено офицерам, раньше охранявшим проржавевший арсенал, передвижение которых по кузницам и у печей несколько сдерживали наручники и кандалы.

Занимаясь всем этим, Седрик чувствовал себя в своей стихии и тем упивался. Выявив в рядах армии потерявших выправку и разжиревших солдат, он закатил им такую муштру, что, как они ни стонали и ни проклинали его, в конце концов поняли, что на них куда благосклоннее стали поглядывать красотки из таборов у реки и вульгарианские девицы, прислуживающие за столиками и подтирающие пролитый бильж в придорожных кабачках, в народе именуемых «ступорами».

Седрик жестоко расправился с растратчиками и взяточниками. Самых закоренелых казнил, поскольку, на его взгляд, в тюрьмах они бы только тем и занимались, что грабили сокамерников, большими богачами которых и так назвать было нельзя. Седрик поднимался с постели ни свет ни заря, но спал крепко, как спят люди со спокойной совестью.

Но конечно, ему до смерти хотелось поручить такую работу, как «бессмысленное торчание во дворце с мечом наголо и обвинение за все, что идет не так, как надо» (так он говорил об этом в узком кругу), своим наиболее надежным заместителям.

Словом, занят был Седрик по уши, и времени на то, чтобы производить отбор кандидатов на должность начальника стражи, у него было ничуть не больше, чем у короля на просмотр соискательниц поста придворной няньки. А учитывая тот факт, что, как только подходящий начальник стражи будет найден, Седрику, хочешь не хочешь, пришлось бы вернуться к работе премьер-министра, он с выводами не торопился и с легкостью заключал, что каждый из претендентов — туповатый рубака, безмозглый осел, который тут же вернет войско в проржавевшее и заплесневелое состояние. В этом его настроения совпадали с настроениями короля.

Надо сказать, Седрик был недалек от истины, так как среди желающих трудиться на посту начальника стражи талантливых генералов было — по пальцам сосчитать. Дело в том, что слава прежнего начальника стражи в боевых искусствах была столь велика, что занять его место порывались именно отчаянные рубаки, а вот выдающиеся стратеги и полководцы, сомневающиеся в своих навыках фехтовальщиков, свои кандидатуры предлагать не торопились.

В общем, оба столь ответственных поста оставались вакантными, а поскольку они-то и были самыми важными, то про то, что Королевству необходимы придворный алхимик и придворная колдунья, и вообще было забыто. То есть претендентов вообще не принимали.

От такого пренебрежительного отношения многие из них (особенно колдуньи) не выдержали долгого ожидания и покинули Королевство, а по пути обратно со злости накладывали заклятия на дороги, деревья и мосты. Мало того: редкий алхимик удерживался от того, чтобы не плеснуть дрейксида — кошмарного зелья, от которого змеи и ящерицы превращались в драконов, — в пруды и канавы, где, естественно, расплодилась уйма всяческой ядовитой мерзости.

Седрик втайне радовался такому обороту дел, так как это давало ему возможность нагрузить солдат заданиями под завязку, да и королю скучать не приходилось: ему приходилось то и дело отправлять кандидатов в рыцари сражаться с чудовищами покрупнее.

Вот так прошел год и еще один день. Войско преобразилось до неузнаваемости. Бонифация стали за глаза называть «веселым» королем, и пошли слухи о том, что скорее всего в Хрониках он будет именоваться не Бонифацием Грозным, как полагали прежде, а Бонифацием Жизнерадостным. Седрик при дворе был — сама учтивость и галантность, а на поле боя — сама неустрашимость и задор. И всюду, куда бы ни забрасывала его судьба, он был очень доволен собой. Он даже бороду жевать перестал, и они с королем крепко подружились. А Аматус набирался ума-разума и подрастал — точнее сказать, подрастала половинка Аматуса.

На ту пору желающие занять четыре вакантных места при дворе стали появляться крайне редко. Немалую роль в этом сыграли те самые пилигримы, странники и иже с ними, через которых Седрик в свое время разослал весть. Теперь они, люди по определению неглупые, всякому встречному втолковывали, что топать в Королевство — напрасный труд. Между тем на стене, окружавшей королевский замок, теперь неусыпно дежурили дозорные, и когда на западной дороге, что вела к Мосту Тысячи Лиц, показались четверо незнакомцев с зеленым флагом (а это означало, что как минимум один из них — кандидат на вакантную должность), оглушительно взревели фанфары и зазвонили колокола.

А поскольку соискатели не появлялись уже не меньше месяца, их прибытие, которое месяцев десять назад наверняка осталось бы незамеченным, в этот день вызвало некоторый интерес. Более того — король оказался в замке — с Аматусом, по обыкновению. На месте был и Седрик, часок-другой в неделю уделявший таки обязанностям премьер-министра. Как правило, в эти часы он занимался заполнением каких-нибудь простеньких документов или отправкой писем с напоминаниями о необходимости поторопиться кое-каким вассалам, уклоняющимся от принятия непростых решений.

И поскольку случая для помпезных торжеств давно не выпадало, четверо странников были препровождены в замок в окружении почетного эскорта гвардейцев.

Стоило принцу Аматусу услышать шум и гам, как он выразил страстное желание взглянуть на парад. Ну а поскольку Бонифаций был нисколько не против того, чтобы хотя бы притвориться исполняющим обязанности короля, то и король, и принц, и премьер-министр поспешили в тронный зал, дабы там ожидать прибытия процессии.

Все придворные, кто услышал колокола и фанфары, сбегались в тронный зал в ожидании развлечения. Жизнерадостность Бонифация и мудрое руководство Седрика оказали благотворное влияние на вельмож, и теперь они отучились коротать свой досуг в интригах и предвкушениях кризисов.

Только-только Бонифаций успел усесться на трон, а Седрик — встать позади него, а придворные только-только успели напустить на свои физиономии высокомерные выражения (кроме Аматуса, конечно, — этот улыбался широченной полуулыбкой, просто-таки сгорая от нетерпения, так ему хотелось поскорее увидеть парад), как в зал вошел первый гвардеец из почетного караула.

Четверо копейщиков выстроились по бокам от вассала, который нес королевский штандарт с вышитыми на нем Рукой и Книгой. Седрик не без удовлетворения отметил, что шагают гвардейцы в ногу, держатся прямо и торжественно и что сапоги, копья и триолеты у них в образцовом порядке. А еще больше он порадовался, когда король Бонифаций незаметно пожал ему руку.

За четверкой копейщиков последовало четверо будущих рыцарей, пока еще не посланных на испытания. Их шпоры весело звенели, плюмажи на шлемах грациозно покачивались. Как подобало особам такого ранга, будущие рыцари были разодеты во все цвета радуги. Ткани дорогих одежд изящными складками ниспадали из прорезей их камзолов, и шлемы у всех были разные, только перья плюмажей одинаковые — черные, как положено.

А за будущими рыцарями в тронный зал вошли соискатели.

И сразу стало ясно, что занять место при дворе желает не кто-то один из них. Прежде всего внимание присутствующих привлек высокий широкоплечий мужчина с солидным брюшком, темными волнистыми волосами до плеч, аккуратно подстриженной бородой в форме лопаты, красноватым лицом (что говорило либо о том, что он много времени проводит на воздухе, либо о том, что он изрядный выпивоха, либо о том и другом вместе), большими блестящими зелеными глазами и полными красными губами. Выражение физиономии у этого человека было такое, будто он готов в любой миг запеть песню или весело расхохотаться. Одет незнакомец был в кожаный камзол до колен, потертые легинсы, тяжелые сандалии. На голове у него красовалась квадратная шляпа — в таких ходили странствующие ученые. Из дорожного мешка высовывалось горлышко реторты и какая-то деталь небольшого перегонного куба, из чего можно было заключить, что он — алхимик. Аматус радостно заурчал и шепнул отцу:

— Хороший дядя.

Бонифаций и сам не удержался от улыбки. За алхимиком следовала дама — судя по всему колдунья, каких еще поискать надо. Волосы у нее были не седые и засаленные, а белые, как снег, густые и чистые, как у светловолосого малыша. Глаза у нее были такие же большие, как у алхимика, вот только казались темными колодцами, потому что у них не наблюдалось ни белков, ни зрачков, ни радужек. Казалось, будто сама ночь живет в глазах колдуньи. Кожу ее покрывали крошечные мягкие чешуйки, похожие на змеиные, бело-голубоватые, словно снежное поле в сумерках в январские морозы. Из-под верхней губы виднелись безукоризненно белые клыки. Голубоватая кожа так обтягивала скулы и подбородок, что казалось, они ее вот-вот проткнут. Платье на колдунье было традиционное — длинное, черное, но в отличие от бесформенных хламид других колдуний, старавшихся скрыть свои уродливые тела, у этой колдуньи платье облегало фигуру и при каждом шаге отливало радужными бликами. А фигура у колдуньи была такая, что любая молодая женщина могла позавидовать. Погляди мужчина только на ее фигуру — он бы ее мигом возжелал.

На фоне колдуньи и алхимика остальных двоих можно было бы не заметить, но именно на них-то взгляд и задерживался дольше, будто было в них что-то такое, чего сразу не разглядишь. Девушка лет шестнадцати могла быть либо простолюдинкой, одетой чуть богаче, чем подобало бы, либо, наоборот, — богачкой, нарядившейся под простолюдинку. Ее скромное платье, некогда сшитое из белого льна, стало серым от множества стирок и странствий по пыльным дорогам. Такой же вид имела и шерстяная шаль. Ни худышкой, ни толстушкой назвать девушку было нельзя. Волосы ее цветом напоминали старое дерево, выкрашенное под орех. Прямые и густые, они падали до талии девушки, и если у нее была тетка, она наверняка в свое время втолковала ей, что волосы — это ее главное украшение. Бледная, с редкими маленькими веснушками кожа, серые, как штормовое море, глаза. Девушка озиралась по сторонам так, словно никогда прежде не бывала при дворе, не знала, что это такое, а потому не понимала, надо ли восхищаться.

Взглянув на мужчину, идущего следом за девушкой, всякий бы поначалу решил, что это слуга, так как на нем был выцветший поношенный плащ, в котором можно было спокойно улечься и остаться незамеченным на осеннем поле — похоже, там этот незнакомец большей частью и спал, или на грязной дороге — а похоже, он шагал как раз по таким дорогам. Приблизительно такого же цвета была и остальная одежда. Лицо мужчины скрывала широкополая шляпа, и если плащ его можно было приблизительно назвать сероватым, то шляпа тогда была, пожалуй что, коричневатая.

Между тем как раз он почему-то наиболее долго задерживал на себе любопытные взгляды. Первое, что бросалось в глаза, так это то, что роста он был необычайно высокого — намного выше своих спутников, а второе — то, что передвигался он как-то странно, неровно. Не исключено, что широкий плащ скрывал какие-то уродства, но между тем в движениях великана чувствовались сила и стремительность. И наконец, внимание на себя обращало то, что скрывалось в тени широкополой шляпы, — не лицо, а какая-то серая железная маска, испещренная белыми, коричневыми и красными линиями.

Наверняка на поясе у него висела уйма оружия, и эти догадки подтвердились: полы плаща незнакомца распахнулись, и изумленным взорам предстали меч, палица и три кинжала таких внушительных габаритов, что все просто ахнули.

— На этом человеке не меньше тридцати фунтов железа, — вырвалось у Седрика, — и у него неровная походка и, похоже, горб, и все же я бы поставил на него, если бы он побежал наперегонки с любым из юношей в Королевстве. А еще я готов поспорить, под плащом у него широченная портупея с двумя огромными пряжками и обоюдоострый топор.

Король Бонифаций кивнул:

— Прошел год и еще один день со времени… несчастного случая?

Седрик на миг задержал дыхание.

— О да, ваше величество, это так. Вы правы. Именно о таком сроке часто говорится в сказках. Полагаю, нас ждет нечто необыкновенное.

Аматус свои впечатления выразил вслух. Он пальчиком указал на гостей и сказал:

— Хорошие… страшные… хорошие… страшные.

Бонифаций с опозданием прижал ладонь к губам сына и шепотом велел ему молчать. Наступила долгая пауза, а потом алхимик и девушка весело рассмеялись, а колдунья улыбнулась краешком губ, а Седрику показалось, что странный незнакомец в плаще и шляпе тоже коротко хохотнул, хотя… только много лет спустя Седрик поймет и напишет об этом в «Хрониках» — самых достоверных документах, откуда нам известно о тех днях, — то был единственный раз, когда он видел, как смеется этот человек.

Тут и придворные решили, что можно посмеяться, и даже гвардейцы с трудом сдерживали улыбки, но все же сдерживали и этим доставили невыразимое удовольствие Седрику. Гвардейцы сопроводили гостей к трону. Как полагалось в таких случаях, алхимик возложил зеленый флаг к ногам короля.

Бонифаций улыбнулся гостям:

— Очевидно, хотя бы некоторые из вас прибыли сюда для того, чтобы просить о должности при дворе.

Алхимик низко поклонился:

— Все четверо, ваше величество, и мы хотели бы просить обо всех четырех вакансиях. У нас имеются необходимые рекомендации. А если нужно, мы могли бы продемонстрировать свое мастерство.

— А как вас зовут? — поинтересовался Седрик. На сердце у него стало тяжело. «Я ни за что не захотел бы сразиться с этим странным незнакомцем, и уж конечно, из него получится отличный начальник стражи. Похоже, придется мне опять засесть за бумаги, за заполнение протоколов, а это значит, что арсеналы, да и не только они, снова заржавеют. И года не пройдет». Вот какие печальные мысли бродили в голове у Седрика.

— Зовут меня Голиас, — ответствовал алхимик, — скорее всего потому, что таково мое имя. — Как вы, наверное, уже догадались, я алхимик, не слишком опытный пока, но очень способный. Я прошу о месте придворного алхимика, и если мне будет позволено добавить, то…

Колдунья кашлянула.

Голиас поспешно проговорил:

— Мою подругу зовут Мортис, и она просит о должности придворной колдуньи. Некогда она была королевой, но хотя это было давным-давно, она хорошо помнит о тонкостях жизни при дворе. Она строга и непоколебима, немногословна, но удивительно могущественна и…

— Заканчивай, — распорядилась колдунья. Голиас едва заметно вздрогнул, но продолжал:

— Мой спутник, чья внешность наверняка вызвала у вас недоумение, пребывает под заклятием, из-за которого сам он не может произнести собственного имени и раскрыть суть этого заклятия. Там, где он побывал, его чаще всего называли Кособоким. Он воин, телохранитель, фехтовальщик…

— Палач, — изрек Кособокий. Голос из-под маски прозвучал, словно порыв сырого ветра из пещеры, будто звук разбитого в полночь окна. — Недурственно управляюсь с чудовищами и всякое такое. Но я не полководец. Вряд ли кто-то с радостью пойдет за мной в бой и будет исполнять мои приказы. Главнокомандующий вам понадобится отдельный, но все-таки я прошу о месте начальника стражи.

Король Бонифаций сдержанно кивнул. Он знал, как много значит для Седрика должность главнокомандующего. Он решил, что вполне мог бы иметь и начальника стражи, и главнокомандующего. Тем самым Седрик мог бы заняться любимым делом, ни на что более не отвлекаясь, а король получил бы первосортного телохранителя. Надо сказать, Седрик редко поручал эту работу по-настоящему образцовым военным — он предпочитал, чтобы они находились там, где, на его взгляд, им подобало находиться, — то бишь в казармах. Так получилось, что Кособокий предложил то, о чем король и сам уже подумывал, и это произвело на короля весьма благоприятное впечатление.

— Ну, — сказал король, предотвратив долгие пояснения Голиаса, — а юная дама, я полагаю, желает просить о месте няньки принца, и наверняка она имеет немалый опыт в этом деле.

Король постарался говорить чуть насмешливо — так, чтобы немножко рассмешить придворных, но не обидеть при этом девушку. Он был королем, а потому мало кто решался вести себя с ним искренне, и потому Бонифацию чаще всего не удавалось определить, какой именно эффект производят его высказывания. А это так неприятно.

— Ваше величество, — произнесла девушка негромко, но голос у нее оказался такой мелодичный, что все невольно наклонили головы, чтобы услышать получше. — Меня зовут Психея. У меня нет никакого особенного опыта. Я просто знаю, как и что делается, тружусь усердно, а детишки мне, как правило, нравятся, хотя, правду сказать, тут многое от ребенка зависит — ведь все дети разные.

Впервые Бонифаций услышал от соискательницы места няньки слова о том, что для нее все дети разные, и из-за этого девушка ему сразу приглянулась.

Аматус поддержал отца. Он принялся подскакивать на месте и изрек:

— Хорошая тетя. Она останется тут?

А Психея улыбнулась малышу и тем самым закрепила свой успех в глазах короля.

«Ведь как ни крути, а год и еще один день — в сказках поистине решающий срок», — напомнил себе король. Однако ему были известны и правила, и потому, хоть он и был уверен, что на сей раз к нему явились поистине достойные кандидаты на ключевые должности при дворе, Бонифаций сказал вот что:

— Вы все мне очень нравитесь. Но не могли бы вы продемонстрировать мне свое мастерство?

Голиас кивнул:

— Именно это мы и хотели предложить вашему величеству. Мортис и я желали бы попытаться изготовить Вино Богов.

Придворные громко зашушукались.

Бонифаций нахмурился:

— Послушайте, что я вам скажу. Мне бы не хотелось, чтобы вас постигла случайная неудача. Если опыта у вас недостаточно, то вы можете натворить немало бед даже не по своей вине…

Придворные снова громко зароптали.

— Ваш ропот отвлекает меня, — строго упрекнул их король. — Никто не просил никого не упоминать о Вине Богов, насколько мне известно. И если вы, мои придворные, старались молчать об этом, то делали это напрасно. К примеру, я в детстве свалился с каштана, но никому и в голову не пришло не говорить при мне о каштанах. Аматус переживет упоминание о Вине Богов. Честно говоря, я сильно сомневаюсь, что он помнит о том, что у него когда-то была левая половина.

— Правая ручка есть, — возразил Аматус и поднял руку, — а левой нет.

Как на это заявление среагировать, не понял никто. Король взглянул на Психею. Губы девушки едва заметно дрогнули, но улыбкой это назвал бы только тот, кто захотел бы увидеть улыбку. А король улыбнулся открыто и искренне.

— Как бы хорошо ни знал ребенка, он всегда тебя чем-нибудь да удивит.

Король просиял.

— Но вы уверены, — вмешался Седрик, — в том, что желаете заняться именно таким сложным делом, как изготовление Вина Богов? Думаю, нам всем хотелось бы, чтобы показ вашего мастерства прошел успешно.

Мортис ответила ему:

— Мы не просто хорошие мастера своего дела, мы владеем своим мастерством в совершенстве. И мы желаем доказать вам это. Нам бы не хотелось, чтобы в будущем вам пришлось пожалеть о том, что вы взяли нас на службу при дворе. К примеру, мне удается сохранять такую хорошую форму, хотя мне много сотен лет. Я безупречная колдунья. А Голиас молод и неопытен, но я точно знаю, он не допустит ни единой ошибки. У вас в Королевстве, насколько мне известно, есть поговорка:

«Кому знать цену алхимику, как не колдунье?»

— Что до меня, — сказал Кособокий, — то вы только укажите на самое большое и самое страшное чудовище в Королевстве, и я вам обещаю доставить его голову или несколько голов завтра на рассвете. Я расправлюсь с ним ночью, когда эти твари злее всего. Пошлите со мной любого воина, пусть будет свидетелем.

— В топях у Горькой реки водится весьма зловредная гидра, — сказал Седрик. — Покрупнее чудище у нас сейчас вряд ли сыщется. Гвардеец Родерик родом из этих краев и, думаю, проводит тебя туда. С техникой, я полагаю, ты знаком?

Кособокий кивнул:

— Головы отрубить, шеи прижечь. Точно. С василиском — тут надо хорошо отполированное зеркало. С драконом — крепкий щит. Дубовый, обитый медью… С вампиром — тут не обойдешься без осинового кола, а уж гидру без хорошего факела не взять. Всему этому обучают в первую же неделю в Академии Героев. Только сам я не герой, это я у походных костров наслушался, когда они про свои подвиги болтали.

Бонифацию и эти слова очень пришлись по душе. Если Кособокий не был героем, но кое-что знал такое, что полагается знать героям, то не исключалось, что в сказке (если все это происходит в сказке) появится другой герой — например, Аматус.

— Решено, — объявил король. — Принеси мне головы гидры, сколько их там получится, а гвардеец Родерик подтвердит твою победу. Ну а теперь…

— Ваше величество, — проговорила Психея.

— Что? Ах да. Надо и тебе назначить какое-нибудь испытание. Правда, я не сомневаюсь — мальчику ты нравишься…

— Расскажи мне сказку, — потребовал Аматус. — И приготовь бомбазиновый пудинг. И поиграй со мной.

— Пожалуйста, — строго уточнила Психея.

— Пожалуйста, — повторил за ней Аматус. Бонифаций лучисто улыбнулся девушке. На его взгляд, у нее и безо всяких испытаний все неплохо получалось. — Что ж, — сказал он, — испытание достойное, весьма достойное.

Затем, поскольку все соискатели выслушали назначенные им испытания, снова взревели фанфары, и гости удалились в сопровождении почетного караула. Аматус радовался несказанно. Голиас и Мортис поднялись по высокой лестнице в лабораторию придворного алхимика, Кособокий и Родерик оседлали коней во дворе перед часовней, а Психея, держа за руку весело лепечущего Аматуса, отправилась с ним в его покои, дабы подготовить мальчика к ужину, за которым должны были последовать какие-нибудь спокойные игры и сон.

Бонифаций, оставшись без малыша, приятно поужинал с Седриком и еще кое-какими своими советниками, управился со множеством государственных дел (в тот вечер он их переделал гораздо больше, чем за год и один день) и с легким сердцем лег почивать. «Я тут ни при чем, — подумал он перед тем, как заснуть, — но все идет превосходно, вот только Аматус все в том же состоянии… но хотя бы ему не хуже, и то хорошо».

Глава 3

ИСПЫТАНИЯ ВЫДЕРЖАНЫ, ВСТРЕЧИ НАЗНАЧЕНЫ, ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ ВЫСЛУШАНЫ. ПРОШЛО НЕСКОЛЬКО ЛЕТ

Когда король открыл глаза, его покои были залиты солнечным светом. Вошла Психея и принесла ему чудесный завтрак: яйца, сваренные именно до такой степени мягкости, до какой следовало, свежайший, только что испеченный хлеб, вафли, густо посыпанные сахарной пудрой, и охлажденное шоколадное молоко с густой пеной. Психея выглядела чистенькой и свежей и согласилась составить королю компанию за завтраком — съела несколько кусочков хлеба с клубничным вареньем. Но большей частью она болтала — рассказывала королю обо всем умном и забавном, что сказал или сделал Аматус прошлым вечером.

Бонифаций обнаружил, что они с Психеей солидарны во мнении по поводу того, что Аматус — один из самых замечательных и умных трехлетних детей в мире и что утрата принцем левой половины тела, как это ни было печально, никак не сказалась на его выдающихся способностях. Оказалось, что Психея совершенно независимо обнаружила у принца многие из тех качеств, которые уже были известны королю.

Королю нравилось беседовать с девушкой. Он сам не понимал, как это получилось, но почему-то сразу догадался, что ему либо придется принять на службу всех четверых кандидатов на важные посты, либо всем четверым отказать. Поэтому теперь еще сильнее, чем прежде, королю хотелось, чтобы трое остальных кандидатов преуспели в назначенных им испытаниях.

Король уже заканчивал завтракать и подумывал о том, что надо бы переодеться из пижамы во что-нибудь другое, когда в его покои вошли Мортис и Голиас. Алхимик держал в руках серебряное блюдо, накрытое зеркальным колпаком. Он низко поклонился королю и поднес ему блюдо. Мортис сняла колпак, и оказалось, что на блюде — небольшая бутылка, а в ней, без сомнения, Вино Богов.

Король взял бутылку и взвесил ее в руке. В ней было не меньше полного стакана напитка.

— Процесс изготовления прошел без особых сложностей, — сообщил Голиас.

Король Бонифаций улыбнулся:

— Я разолью Вино Богов в пять наперстков, и как только ваш товарищ вернется с победой, мы все выпьем за ваш успех и за мой удачный выбор.

Тут в двери кто-то громко постучал. Король крикнул:

— Войдите!

И вошел Кособокий с мешком, из которого выглядывала дюжина старательно вымытых голов гидры. Каждая из них вполне подошла бы крупному псу, не будь головы сине-зелеными и похожими на головы ящериц, да еще с глазищами на коротких стебельках, и не торчи из каждой пасти по единственному зловещего вида клыку.

— Восхитительно, — отметил король. — Давайте выпьем за вашу удачу и за то, что я успешно решил ряд административных задач. Безусловно, тут не обошлось без чистого везения, но быть везучим королем — это очень даже недурно.

И они выпили Вина Богов, и все было решено. Наверное, теперь следовало бы кратко поведать о том, что произошло за те годы, пока Аматус рос-рос и наконец вырос и смог ступить на тернистый путь приключений, — следовало бы, для того чтобы поскорее перескочить к приключениям как таковым. Но… в тот день, когда король утвердил всех четверых новичков на должности при дворе, произошло еще два немаловажных события. Когда Седрик состарился, он распорядился, чтобы эти два события были всенепременно отмечены в «Хрониках Королевства», ибо, оглядываясь назад, он решил, что события эти действительно имели большое значение. Ну а мы с ним спорить не вправе.

Первое событие заключалось в том, что король назначил Кособокого начальником стражи, а Седрика — верховным главнокомандующим.

Со вторым событием дело обстояло несколько сложнее. Дело было так. Король с Седриком занимались важнейшей работой. Они просматривали карту Королевства и решали, как наименовать новое поселение на северо-востоке страны: Бонифациебург, Бонифацвилль или просто Бонифаций, и в это время в дверь кто-то робко, тихо постучал. Если можно сказать о стуке в дверь, что он был «извиняющимся», то это был как раз такой стук.

От короля Бонифация не укрылся извиняющийся характер стука, и он приподнял бровь и посмотрел на своего главного советника, как бы спрашивая его тем самым, стоит ли сказать: «Войдите!» Седрик, видимо, также дал стуку сходную характеристику, поскольку мгновенно выпрямился и расправил плечи — наверное, решил, что ему понадобится высокомерный вид.

В покои короля бочком вошли трое людей, которых в обычное время вряд ли можно было увидеть вместе.

Первая из них, Вирна, была старая-престарая. Еще во времена правления отца Бонифация ее обвинили в убийстве мужа, пресловутого Вепря Великих Северных Лесов, — иначе говоря, отвратительного, дурно воспитанного провинциального лорда, замок которого стоял возле Великих Северных Лесов. На самом деле никаким вепрем он не был, но уж разбойником и людоедом — это точно. И поскольку совершенное дамой преступление скорее было благим для государства деянием, повесить ее не решились. Вместо этого прежний король приговорил ее к пожизненному подметанию дворца, за что она имела еду, крышу над головой и немного денег на карманные расходы. А с Вирны было взято торжественное обещание впредь не убивать никого, кто этого не заслуживал бы в той же степени, сколь ее печально известный супруг. После жизни с Вепрем все остальные казались Вирне людьми приятными во всех отношениях, поэтому она вскорости стала веселой и милой старушкой и исполняла, если можно так выразиться, роль почетной бабушки для многих молодых служанок во дворце.

Однако теперь она не улыбалась своей обычной теплой улыбкой. Она стояла перед королем и премьер-министром, в отчаянии заламывая руки.

Рядом с ней стояла Гвин, девушка, прибиравшая детскую, — милая, но не красавица. Внешность ее говорила о том, что ей на роду было написано стать нянькой, сиделкой или гувернанткой. На самом деле она сразу согласилась прибирать в детской, и после того, как в течение года подтирала и драила там пол не только за Аматусом, но и за всеми отпрысками гостящих во дворце лордов и королей, она не на шутку невзлюбила всех детей вообще и втайне уповала на то, что когда-нибудь ее полюбит какой-нибудь солдат с семейными наклонностями, который не потребует, чтобы она ему нарожала детей этак двадцать. Выражение лица у Гвин почти всегда было кислое, а улыбалась она крайне редко, поскольку кто-то ей сказал, что из-за этого она выглядит как добрая мамочка.

Теперь она стояла нервная, смущенная, растерянно кусала нижнюю губу, уставясь в пол, и казалось, что она впала в детство.

Последним из троих визитеров оказался гвардеец Родерик, и это было самым странным. Солдат, которого Седрик отправил засвидетельствовать победу Кособокого над гидрой, был их тех, кому верховный главнокомандующий доверял почти беззаветно. И вот теперь он выглядел нетипично озабоченным и, пожалуй, даже взволнованным. Плечистый верзила Родерик был гораздо умнее, чем казался на вид. Просто из-за флегматичного темперамента у Родерика развилась привычка время от времени таращиться в одну точку, раззявив рот, вот многие и считали его непроходимым тупицей. Впоследствии он оставил военную службу и стал знаменитым драматургом, творцом длинных кровавых эпических полотен, и оказалось, что прежде, пялясь в одну точку, он на самом деле уже сочинял в уме целые сцены и акты.

В то время Седрик, конечно, не ведал о том, какая блестящая литературная карьера впереди у простого солдата, но он знал, что Родерик гораздо смекалистей, чем кажется, и к тому же только притворяется неустрашимым, дабы не огорчать главнокомандующего. Словом, зрелище распсиховавшегося Родерика, нервно шарящего взглядом по сторонам, показалось Седрику дурным предзнаменованием.

Король и премьер-министр сразу заподозрили неладное, так как всех троих давно и хорошо знали и сразу увидели, что те пребывают в расположении духа, для себя крайне нехарактерном.

— Что ж, — негромко проговорил Седрик, — похоже, случилось что-то необычное и важное.

— Проходите, садитесь и расскажите нам, в чем дело, — распорядился Бонифаций добросердечно. — Что бы ни встревожило моих преданных слуг, небезразлично и мне.

Рассевшись по табуретам, троица ничуть не успокоилась. Затравленно оглядевшись по сторонам, Вирна заговорила первой:

— Ваше величество, вы знаете, наверное… что сегодня у прислуги был пикник? Вот там-то мы и разговорились друг с другом. В промежутке между бегом в мешках и переноской яиц, если точнее. Кое-что… я хочу сказать, всем нам троим кое-что не нравится в этих четверых новичках, которых вы только что наняли на службу, но сами по себе мы бы не пришли, но вот разговорились, и вышло, что если все это соединить… три наших рассказа, то получается…

— Вы заметили что-то неладное? — прервал ее Седрик. — Что-то такое, что вам не нравится?

Вирна покачала головой, тряхнула седой гривой волос.

— Нет, милорд. Про что-то такое определенное пока нельзя сказать. Но все равно…

— Хорошо, — мягко проговорил король. — Быть может, будет лучше, если бы вы просто рассказали нам обо всем, что слышали и видели. Начнем с тебя, Гвин.

Гвин коротко, решительно кивнула и вздернула подбородок, словно солдат, вставший по стойке «смирно». Именно в это мгновение Родерик впервые в жизни обратил на нее пристальное внимание, и от нее это не укрылось. А потому она приступила к изложению событий бодро и приподнято.

— Слушаюсь, государь, — сказала Гвин. — Вышло так, что вчера вечером я была в том крыле дворца, где детская, — выметала черепки и всякое такое и вдруг услышала, как новая нянька поет принцу колыбельную. Голосок у нее, прямо скажем, ничего.

— Неплохой голос, — согласился король.

— Да и мелодия красивая была, — продолжала Гвин, приободрившись. — Слов всех не упомню — не то сказка, не то повесть про мужчину-возницу и уличную танцовщицу, что его полюбила. Вроде бы так. Но припев я запомнила отлично:



Раз — это солнца луч золотой,

Два — роса утренняя,

Три — то герой, что силен и могуч,

А четыре — любовь твоя.



— У тебя тоже приятный голосок, — отметил Седрик. — А песенка просто замечательная.

— Да, господин, спасибо, господин, только теперь я про самое неприятное скажу. Я, чтоб получше услышать, поближе к двери подошла, потому что сама люблю послушать хорошую песню, ну и заглянула в щелочку. Принц уже крепко спал, но нянька все еще пела — решила, видно, что негоже хорошую песню до конца не допеть, или, может, подумала, что принц еще проснуться может.

Она наклонилась над его кроваткой и водила руками… вот так, государь. Все водила и водила, как будто…

— Как будто плела заклинание? — подсказал девушке Седрик несколько встревоженно.

— Не хотелось бы мне так думать, господин, — сказала Гвин. — Только бабка у меня колдунья — не хочу, конечно, про нее ничего дурного сказать — но только Психея руками такое выделывала… словом, я узнала Восьмое Великое Заклинание — Октан.

— Это охранное заклинание, — возразил король. — А судя по мелодии и словам, мне кажется, что речь шла о пожелании счастливой судьбы.

— Но вы посудите, государь, — заспорила Гвин, — если она умеет произносить Октан, стало быть, она опытная колдунья. И могущественная. Может, она старуха, а только выглядит молоденькой? А с какой бы стати могущественной колдунье наниматься нянькой — только поймите меня правильно, государь, — и вытирать принцу нос да колыбельные распевать?

— Может быть, — тепло улыбнувшись, предположил король, — она любит детей, и уж ты мне поверь, если кто-то любит детей, то ему Аматус покажется чудесным ребенком.

Гвин знала, что спорить с королем об этом не стоит. Кроме того, она теперь с этой должностью рассталась, и ей хотелось бы, чтобы все думали, что она сделала это не потому, что терпеть не может детей.

— Может, оно и так, государь, да только произносить заклинания над спящим принцем…

— Вот именно, — кивнул Бонифаций. — Ты была совершенно права, что решила мне все рассказать. Я рад, что ты так поступила. Это говорит о твоей преданности мне.

Королю хотелось, чтобы служанка покинула его покои в хорошем настроении — ведь он понимал, что ей потребовалось недюжинное мужество, чтобы явиться сюда. И потом — разве скажешь, когда тебе вдруг понадобится чья-то верность и преданность, пусть даже этот кто-то — твой самый неуклюжий слуга. Тем не менее король не сомневался, что принял на службу добрую и могущественную волшебницу.

Следующей взяла слово Вирна:

— Если мне будет позволено рассудить, ваше величество, то то, о чем я собираюсь вам поведать, ненамного страшнее. Просто я уже столько лет прибираю в лаборатории придворного алхимика, что почти все слова, что произносятся при изготовлении Вина Богов, наизусть выучила. А на старую служанку разве кто внимание обращает? Говорят и говорят слова свои, будто меня и нет вовсе. Словом, когда я услышала, что они перед каждым этапом по заклинанию добавляют, я…

— Что же они добавляли? — совсем немного встревожившись, спросил король. — Заверяю тебя, Вино они изготовили преотличное.

— Ну… они ведь… главное, как они это говорили. Как они произносили это добавочное заклинание, вот в чем дело. Этот новый придворный алхимик — Голиас, он вроде как со смехом его произносил, как будто шутки шутил. Ну а новая колдунья придворная, Мортис, она вроде бы как обижалась на него за это и после него снова это заклинание повторяла. А уж у нее голос был прямо ледяной, сухой, как ветка, что от дерева в январе отламывается. А говорили они оба вот что:



В день, далекий от начала

И решающего часа,

Между вечностью и бездной

На подмогу призываем

Мы того, кого любовью

И коварным волшебством

Поместили в промежутке

Между светлым и смешным.



И мне это, государь, показалось… скажем так, необычным.

— Это загадочное заклинание, — заключил Седрик. — Им что-то требовалось, чего у них не было под рукой, и они вызывали это из мира духов заклинанием, облеченным в форму загадки. Духи, знаете ли, обожают всяческие загадки. Но именно поэтому Вина Богов ничто дурное не коснулось. Этим заклинанием они не само Вино производили, а какой-то его ингредиент, или просто этот стих — оберег для Вина. Если мы поймем, в чем дело, то легко рассудим, желательно для нас или нежелательно, чтобы они занимались этим впредь. Нужно только подумать хорошенько…

Задумался Седрик довольно-таки надолго, а затем рассмеялся и всплеснул руками.