Иван Борисович Миронов
Замурованные: Хроники Кремлёвского централа
Все одолеет воля
Если утро затянулось до обеда, то день безнадежно пропал.
11 декабря 6-го года, в полпервого дня я сидел на кухне на улице Дмитрия Ульянова, обретаясь в тяжелом настроении от позднего подъема, раздраженно посматривая на часы, светящиеся на электронном табло плиты. Черный циферблат размеренно выплевывал ядовито-красные числа, безвозвратно съедавшие понедельник.
— Какие планы? — Наташка разлила источающий ароматную горечь кофе в изысканный фарфор.
— В институт надо отскочить. Передать завкафу окончательный вариант диссертации и обратно. За пару часов уложусь.
— Когда защищаться планируешь?
— По весне защититься, по осени жениться.
— Хе-хе. — Наташка, сверкнув тонкими запястьями, распечатала пачку «Вог». — И все это будучи в федеральном розыске?
— Чушь. Какой розыск?! Ты же дело видела! Перед законом я чист, да и офицеров не сегодня-завтра оправдают. Вначале хотели жути поднагнать, на показания давануть…
— Ты это моему отцу объясни… — глаза девушки подернулись хронической грустью.
— Да, душный у тебя батька. Тяжело с вами — хохлами. Мутные, как самогон, зато беленькие, как сало…
— Вань, прекращай. — Наташа обидчиво дернула бровями, резко вдавив сигарету в пепельницу.
Я подошел к окну, с одиннадцатого этажа отыскал грязным пятном сливающуюся с асфальтом свою машину, припаркованную на стоянке, занимавшей почти всю территорию двора-колодца.
«Надо бы помыть», — мелькнула обрывочная мысль в до конца непроснувшемся сознании.
— Купи что-нибудь на ужин, — вклинилась в мои планы Наташа.
— Хорошо, — нехотя отозвался я.
— Кстати, как будем Новый год встречать? — Этот вопрос за два дня звучал уже раз пятый.
— Как скажешь, Наташенька, — попробовал отмахнуться, но безуспешно.
— Давай что-нибудь придумаем. Времени-то мало осталось.
— Времени валом. Еще почти три недели, — я напряженно выдумывал, как соскочить с назойливой темы. — Кстати, я же вчера ухи наварил. Будешь?
Накануне, в воскресенье, я накупил на рынке рыбной всячины, заполночь провозившись с ушицей. Все честь по чести, с процеживанием бульона и обязательной рюмкой водки, щедро опрокинутой в кастрюлю. Ночью, сняв пробу, я оставил блюдо на завтра в предвкушении чревоугодных радостей.
— Собрался ее сейчас есть? — искренне удивилась Наташа.
— А когда?
— Ну, как вернешься.
— Буду сейчас.
Наташка, недовольно фыркнув, ушла из кухни.
Уха действительно получилась настоящей. Бульон переливался блестящей перламутровой мозаикой, разряженной малахитовыми искорками укропа. А вкус! До сих пор мне кажется, что я больше не ел ничего вкуснее той ухи.
Разобравшись с трапезой, оделся, взял телефоны, бумаги, сунул в карман травмат, проверил документы на машину.
— Наташ, пока, — я щелкнул дверной задвижкой.
— Пока, — девушка дежурно мазнула помадой по моей щеке. — Не забудь про магазин. Ну, и про Новый год.
— Не занудствуй, — бросил я в закрывающуюся за мной дверь.
Пересчитав этажи, лифт без остановок приземлился на первом. Поздоровавшись с консъержкой, толкнул промежуточную дверь.
— Вы из 55-й? — окликнула консъержка, высунувшись из своей будки.
— Да, — я отпустил дверь.
— Я извиняюсь, — продолжила женщина. — У вас там небольшой долг за вахту.
— На обратном пути рассчитаюсь.
— Да, да. Конечно, — протараторила консъержка, исчезнув за решеткой.
Снова толкнул дверь, оказавшись перед второй — тяжелой, железной, на магнитном коде. Нажал кнопку, калитка запищала, выпустив меня на волю.
В пяти метрах, наискосок от подъезда стояла незнакомая красная «тойота». Почему-то она сразу бросилась в глаза: старая, тонированная, просевшая под тяжестью пассажиров.
— Все! Приплыли! — пронеслось в голове.
Сделал шаг назад. Дверь, медленно закрывавшаяся за мной на доводчиках, еще спасительно пищала, но в то же мгновение звук потух, металл лязгнул о металл. Движение началось. Из машины высыпались хмурые мужчины. Они бежали слева и справа, копошась в подмышках, отстегивая табельное.
— Стоять, сука! Руки в гору! На землю! — загудело в ушах.
В глазах запестрели вороненая сталь, порезанные фурункуловые жирные рожи, запаршивленные щетиной. Дальше пленочка в голове стала крутиться медленнее, обволакиваясь багровой дымкой. Голоса стали звучать то приглушенно до нежного шепота, то резко до боли в висках.
Я лежал на тротуаре, когда мне, выламывая руки, крепили наручники. Перед глазами топтались ботинки, дорогие, но крепко замызганные. Первый удар пришелся под ребра. Ощущение, как будто в тебе сломали карандаш. Это хрустнуло плавающее ребро. Адреналиновая анестезия нивелировала боль. Из кармана куртки достали травмат, что было отмечено летящей мне в голову остроносой туфлей. Я успел отдернуть шею, поэтому вместо сломанной челюсти отделался разбитым ртом.
— Хорош, убьете! — раздался визгливый окрик. — Нам его еще в прокуратуру сдавать. Поднимите.
Меня подняли.
— Полковник милиции… — свою фамилию мусор опустил, махнув передо мной красными корками. — Назовитесь!
— Да пошел ты, — о плечо я вытер сочившуюся изо рта кровь.
— Иван Борисович, мы сейчас с Вами проследуем в Генеральную прокуратуру для дачи показаний.
Меня закинули в машину, на пол, в проем между сиденьями. Две пары ног водрузились на обмякшее тело, тяжелый каблук припечатал голову к резиновому коврику. На правом переднем, насколько я мог ориентироваться по голосам, восседал полковник.
— Все в порядке! Мы его приняли! Встречайте! — радостно сообщил он кому-то по телефону. — Снимайте группу со стоянки.
Значит, ждали и возле машины, знали, на чем езжу и лишь приблизительно где живу. Ехали недолго, остановились, меня выволокли из «тойоты», перекинули в «жигули» в «семерку», посадили на заднее сиденье, подперев по бокам двумя обрюзгшими товарищами с потухшими, практически немигающими глазами.
— Ты, парень, не подумай — ничего личного, Чубайса сами ненавидим и замочить его — дело правое, но приказ есть приказ, людишки мы подневольные, не держи зла, — посочувствовал сосед справа, владелец до боли знакомой остроносой туфли.
Я судорожно засмеялся.
— Чего ты ржешь? — удивился мусор.
— И ухи поел, и с Новым годом порешали, — я сцедил густую кровавую жижу себе под ноги.
Голова плыла, браслеты жевали запястья, я отключался. Сосед слева, пристроив пакет на моем плече, всю дорогу смачно жрал плов вприкуску с какой-то дрянью.
Из забытья я был извлечен, когда подъехали к высокому, цвета незрелого баклажана строению, огороженному чугунным частоколом. То было здание Генеральной прокуратуры в Техническом переулке. Туда же подтянулись остальные участники героического захвата.
— Слышь, Иван, ты в какой квартире жил? Адрес свой нам скажи, — как бы между прочим пробросил полковник.
Его милицейская непосредственность заставила меня улыбнуться.
— Перетопчетесь, — бросил я.
— Мы же тебя по-хорошему спрашиваем, — оскалился полковник.
— Я тебе и по-плохому не скажу.
— Мы же все равно найдем. Весь подъезд на уши поставим. Тебе оно надо? — не унимался правоохранитель.
— Ищите! Работа у вас такая — искать.
— Зря ты так, — в голосе милиционера прозвучали обидчивые нотки. — Мы к тебе по-человечески подошли. Тебя вообще СОБРом хотели брать.
Квартиру сыщики нашли ближе к полуночи. Зашли по-простецки, распилив дверь болгаркой и до полусмерти напугав Наташку. В ходе четырехчасового обыска, на который не пустили даже адвоката, обнаружили несколько патронов от травматического пистолета «Оса», две брошюры, один диск, книгу отца… Вся их добыча.
Небольшой узкий кабинет следователя был заставлен четырьмя столами с компьютерами, толстыми подшивками уголовных дел и прочим хламом. Внутри наводил суету молодой человек посыльного вида с затертым «я», со взглядом кролика, но хомячьими щеками от значимости учреждения, в котором ему приходилось шустрить.
Сначала я принял его за курьера, хотя смущал его костюмчик, отливающий какой-то гадкой зеленью. Но когда «курьер» начал по-хозяйски рассаживать моих мусоров, обходительно приобнимая их за плечи, я окончательно запутался. Еще одной обитательницей кабинета оказалась бледная как моль женщина, настолько бледная, что моя память сумела выхватить лишь бельмообразную тень, снующую по комнате. Наконец появился подлинный хозяин кабинета, чье имя красовалось на коридоре возле двери: Краснов Игорь Викторович.
В старшем следователе по особо важным делам Генеральной прокуратуры Краснове было больше от Маньки Облигации, чем от Жеглова. Бабья манерность, бесстыдная вертлявость и витринный лоск содержанки сливались воедино в советнике юстиции. Он походил скорее на дорогого адвоката или финдиректора какой-нибудь добычи. Его костюм в отличие от ублажавшего ментов чаем шныря-модника на отливе был идеально подогнан по фигуре и тянул явно не на одно месячное жалованье сотрудника Генпрокуратуры. Из пиджачных рукавов то и дело выныривали золотые запонки на белоснежных манжетах сорочки. На правой руке подполковника болтался турбийон, нескромно отливая сапфировыми бликами.
— Поаккуратней не могли? — укоризненно бросил Краснов, ни к кому не обращаясь, кидая на стол предназначенную явно мне коробку с салфетками, разукрашенную фиалками.
— Это что, по-вашему, больница?
— Оказание сопротивления при задержании, был вооружен, сами понимаете, — лениво отозвался кто-то из ментов.
— Короче, пишите рапорта. Потом все свободны, кроме двоих для конвоирования гражданина Миронова на Петровку.
— Адвоката вызови, — голова болела и кружилась. Кровь, наполнявшую рот, приходилось сглатывать, и от этого речь давалась с трудом.
— Набери его адвокату, пусть подъезжает, — приказал Краснов «курьеру», даже не взглянув на него.
Однако парень, прирученный к определенной интонации шефа, тут же бросился к телефону.
— Иван, — размеренно и вкрадчиво зажурчал Краснов, профессионально отрабатывая на доверии. — Я хочу, чтобы ты понял всю серьезность своего положения. Тебе вменяются очень суровые вещи, которые по совокупности тянут минимум лет на двадцать и то если тебя сочтут заслуживающим снисхождения. Как ни крути — «ван вэй тикет» или…
— Или что? — Пейзаж расплывался, а голос Краснова звонко бил по перепонкам.
— Или расскажешь, как все было. Если забудешь чего, мы напомним. Посидишь недельку на Петровке, пока будем оформлять твои показания. Пойдешь по делу свидетелем.
— Поцелуй меня в плечо? — Я харкнул кровью на вишневый ламинат.
— В смысле? — поперхнулся следак.
— Ну, ты же тоже издалека начал.
— Иван, зря хорохоришься. Этого никто не оценит. Заживо себя хоронишь. А ведь как все хорошо складывалось: карьера, наука, невеста, красивая, умная девушка. Забудь! Уже через год тюрьмы станешь инвалидом. И это даже без нашей помощи. Ну, а если нас разозлишь…
— Вот, возьмите. — Краснова прервал мент с отекшим лицом, сальными руками, в загаженной черными подтеками некогда красной куртке, положив на стол кипу разрисованной каракулями бумаги, мятой и заляпанной.
— Хорошо, спасибо. — Краснов брезгливо отодвинул подальше от себя ухоженными наманикюренными пальцами отчеты о моей поимке.
«Венским вальсом» Штрауса зазвонил телефон Краснова. Взглянув на экран, подполковник торопливо даванул кнопку.
— Слушаю, Дмитрий Палыч. Все отлично. Задержали, доставили, сейчас работаем. Хорошо, как сдадим на Петровку, сразу тебе наберу.
Краснов отключился.
— Иван, откровенно, шансов у тебя нет. Видишь, какие люди тобой интересуются. Дмитрий Павлович Довгий.
— Кто это? — мотнул я головой.
— Тебе лучше и не знать, — хмыкнул подполковник. — Если у такого человека нет сомнений в твоей причастности к столь тяжкому преступлению, считай, что тебя уже не существует.
— Свое-то существо этот твой Палыч надолго намерил?
— Мы — это система, которая позволяет стране жить и развиваться. И система эта и была, и будет.
— Лучше расскажи, сколько тебе с твоим другом, как его, Долбием, занес Чубайс?
— Иван, не усугубляй. — Краснов театрально провел рукой по волосам. — Хотя терять, по-моему, тебе уже нечего…
Пофилософствовать подполковнику не дали, подъехал адвокат. Мне предъявили обвинение, мы в ответ заявили алиби и 51-ю статью Конституции. Что-то писали, о чем-то спорили. Адвокат ушел. Меня повезли на Петровку 38 в ИВС — изолятор временного содержания.
Час мариновали в узкой железной клетке, затем долго и дотошно обыскивали: раздеться, присесть, встать, одеться. Выдав вонючую подушку и матрац, больше похожий на грязный мешок с насыпанными в него комьями ваты, меня закинули в камеру. Трехместная «хата» — полтора на четыре, стены окрашены в унылый серо-голубой цвет, окно, поместному — «решка», с обеих сторон занавешенное рядами решеток, почти не пропускало солнечного света, который с лихвой восполняли две лампы, включенные круглые сутки и светившие, как автомобильные фары. От всего этого вскоре потерялось ощущение времени, пространство же оставалось неизменным.
С непривычки в глазах рябит от решеток, которые везде — на окне, фонарях, даже на шконках в виде металлических планок. Кстати, первое, к чему с трудом приходится привыкать, — это нары. Вместо матраца все время ощущаешь под собой только холод врезающегося в ребра железа. Спишь в одежде, надвинув на глаза шапку, спасаясь от назойливого вечного света. По ночам постоянно просыпаешься, с минуту-две отжимаешься, приседаешь, чтобы разогнать кровь и согреться.
Сокамерниками оказались таджик-гастарбайтер и старый рецидивист, словно рукодельная гжель, расписанный узорами тюремной романтики. Сутки спустя соседей поменяли. Здесь как в поезде, — одни пассажиры сходят, другие заходят. А ты едешь и едешь и не знаешь, как сорвать стоп-кран.
В четверг повезли в суд выносить постановление об аресте. После трех суток, проведенных в изоляторе на Петровке, уже за счастье было выйти на воздух. В Басманный суд везли одного, в клетке, оборудованной в «газели». По ту сторону решетки — конвойный-автоматчик. Как только тронулись, сержант предложил сигарету.
— Знаешь, я не верю, что это вы организовали, — тяжело вздохнул мент, чиркнув спичкой. — Хотя жалко, конечно, что гада этого не взорвали. Будь у меня руки подлиннее, лично бы его придавил…
В коридоре суда среди объективов телекамер и вспышек фотоаппаратов отыскал глаза матери. Тогда я еще не знал, что в один день со мной взяли отца, не знал, что ей пришлось пережить, разрываясь сердцем между московской и новосибирской тюрьмами…
По возвращении на Петровку первым делом из обуви выломали металлические супинаторы и срезали с одежды все металлические застежки — приговор суда вступил в силу. Еще через сутки — «с вещами на выход». Через полтора часа скитаний по запруженной машинами Москве воронок въехал в узкий шлюз тюремных ворот.
Часть первая
ФЕДЕРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА НОМЕР ОДИН
Единственное здание, не разрушаемое временем, не подвластное ходу истории, непоколебимое в войнах и революционных потрясениях, — это тюрьма.
Тюрьма — неизменный символ своей эпохи, непременная изнанка государственного прогресса и просвещения, свободы и равенства, демократии и политического плюрализма. Историю Франции можно изучать по узникам Бастилии, историю Российской Империи — по Шлиссельбургской крепости и Петропавловским казематам, а образы «подвалов Лубянки» и ГУЛАГа неотделимы от доброй половины советской эпохи.
Уже почти двадцать лет кремлевским острогом, наводящим ужас на обитателей высоких кабинетов, является Федеральная тюрьма № 1. Суровый образ политической тюрьмы, как хороший коньяк, требует выдержки. Пройдут годы, и мрачная слава централа в Сокольниках затмит легендарный блеск своих исторических предшественников. Снимут фильмы, напишут книги, сложат песни. Да и как иначе. Ведь эти стены обрекали на страдания гэкачепистов, опальных олигархов, проштрафившихся министров, зарвавшихся банкиров, главшпанов самых могущественных ОПГ — организованных преступных группировок. Все, по своей сути, жертвы собственных преимуществ.
Название сего заведения уложилось в три цифры — ИЗ-99/1. Две девятки говорят о федеральном значении изолятора (всего в России две федеральные тюрьмы, вторая — 99/2 — «Лефортово»), остальные имеют региональный статус: 77/1 — «Матросская тишина», 77/2 — «Бутырка», 77/3 — «Пресня»… Неофициально ИЗ-99/1 называют и «фабрикой звезд», и «девяткой», и «Абу-Грейб», и «подводной лодкой», и «Бастилией», и «Гробом»… Здесь ждут своей участи фигуранты самых громких дел последнего десятилетия. Многие сидят годами, и дорога отсюда на свободу в разы уже, чем на пожизненный остров «Огненный». ИЗ-99/1 — это точка, реже многоточие в сумасшедших карьерах, блистательных биографиях, захватывающих боевиках и душераздирающих трагедиях. Это скала в море власти и успеха, о которую разбиваются судьбы их вершителей.
Посадочных мест на «девятке» не больше сотни, именно «посадочных», поскольку, как правило, им всегда предшествует стремительный взлет. Избранностью клиентуры определяются индивидуальный подход и исключительная изоляция. Единственная связующая нить с родными — письма, насквозь пропахшие едкой, безвкусной парфюмерией цензоров, с размазанным, словно с медицинской справки, штампом «Проверено». Камеры, адвокатские, прогулочные дворики, продолы от души нашпигованы подслушивающей и подглядывающей электроникой. Под запретом любые веревочки, даже шнурки, и, чтобы подвязать на подбитых баландой животах штаны, сидельцы плетут веревки из сорочек от Бриони, Армани и Гучи…
Проехав шлюз, «газель» остановилась. Сквозь наслоение стекла и решеток воронка я смог разглядеть лишь кусок серой обшарпанной стены да нижний угол большого окна. Зато шума снаружи прибавилось. Кричала «дорога», истошно выплевывая цифры: «два два семь», «четыре три девять», «три один пять» — номера камер, созвучные статьям Уголовного кодекса. Своим бесконечным жужжанием «Матроска» напоминала необъятный улей.
Работавшая в машине печка не грела, но мерзли только ноги. Сильное внутреннее возбуждение согревало лучше всякой шубы. Два конвоира выскочили из воронка, оставив водителя в одиночестве. Тот заглушил двигатель, достал миниатюрный дивиди-проигрыватель, по экрану которого запрыгали титры. Американская комедия отвратного качества с гнусавым переводом пробивала мента на «ха-ха» каждые пять минут. Сколько было таких пятиминуток, сложно сказать, но судя по развитию сюжета и по онемевшим пальцам ног — не менее часа. Наконец, вернулись автоматчики, и мы снова куда-то ехали, наворачивая непонятные круги по тюремным дворикам, пока не остановились возле одинокой полуоткрытой двери под аккуратным резным козырьком. Меня вывели на улицу. Зимнюю ночь угрюмо разрезал масляный лунный серп.
Навстречу милицейскому конвою вышли трое в зеленой пятнистой форме. Стандартное «фамилия, имя, отчество» — из уст одного из них прозвучало как-то неофициально, непривычно растянуто. Получив ответ, он, зевая, приказал следовать за ним.
Меня поразила тишина. Пчелиный гул утих. Где я? Куда завезли? Что дальше? Новые провожатые явно не походили на экскурсоводов: небольшие ростом, с отекшими лицами, потертый безразмерный камуфляж, сбитые ботинки и словно лейблом этого человеческого материала на рукавах красовался шеврон «Министерство юстиции. ГУИН». Три ступеньки вниз — подъезд и три лестничных пролета вверх. «Менты, вертухаи — все одно, — размышлял я, считая ступеньки, — но, по крайней мере, зеленый цвет приятнее мышиного». Эстетика на тюрьме — дело далеко не последнее, но об этом позже. Как только мы вошли в здание, шедший впереди меня конвоир нажал на стене кнопку — по ушам ударили разрывы сирены…
Поднявшись на третий этаж, ведущий постучал ключом-«вездеходом» по железной двери, провел рукавом по черному электронному датчику, на котором, пискнув, зажегся зеленый диод, далее три оборота ключа и дверь впустила нас на этаж. В коридоре стояли еще несколько вертухаев. Снова «фамилия, имя, отчество», не успел оглянуться по сторонам, как оказался в камере — сборке, временной для прохождения посаженным процедур.
После изолятора на Петровке хата выглядела вдохновенно. Четырехместная, пустая и необъятная: по паре двухъярусных шконок, между ними стол — по-местному «дубок», над раковиной для мыльно-рыльных принадлежностей висел зеркальный пластиковый ящик, вместо привычной параши в углу возвышался унитаз, а сам «дальняк» был обнесен бетонной оградкой высотой в метр. Возле двери, по-местному «тормозов», висела радиоточка, над которой громоздилась металлическая полка под телевизор — антенный кабель торчал из стены. Размером камера примерно пять метров в ширину и три в длину. Метра под три — потолок. Окно впечатляло: решетка снаружи, решетка изнутри, матовая пленка на стеклах, зато нет скрадывающих свет сеток и «ресничек». Не было и шершавой, оспой изъеденной «шубы» — стены ровные, выкрашены в голубые тона. Пол бетонный — в мелкую коричневую клетку. Камеру освещали две стандартные потолочные лампы дневного света и фонарь над дверью, правда, фонарь был почему-то погашен, но чуть ниже радиоточки я узрел выключатель — одиночный, белый, клавишный.
«Ух, ты, значит, тут светом можно манкировать», — я нажал на кнопку в ожидании фокуса, но фокус не удался: ничего не загорелось, ничего не погасло. С десяток тщетных попыток — и я сдался. Зато после долгих манипуляций с радио из динамика раздалось «Ретро-FM».
После недели принудительного слушанья на Петровке шипучего «Маяка» музыка показалась райской. Дальнейшее изучение местности проходило уже под сиплые вздохи Юрия Антонова. На стене ярким белым пятном красовались «Правила содержания в следственном изоляторе подозреваемых, обвиняемых и осужденных». Самым увлекательным показался раздел «Распорядок дня»:
1. Подъем 6 час. 45 мин. — 6 час. 50 мин.
2. Утренний туалет, уборка камер и заправка спальных мест 6 час. 50 мин. — 8 час. 00 мин.
3. Запись на прием к врачу и руководству изолятора 8 час. 00 мин. — 9 час. 00 мин. (во время утренней проверки).
4. Завтрак 8.00 — 9.00.
5. Обед 1 час в период с 12.00–14.00.
6. Ужин 18. 00–19.00.
7. Отбой 22.45.
8. Ежедневная прогулка 1 час.
9. Санитарная обработка (душ) — один раз в неделю (15–20 мин.).
10. Стрижка один раз в три месяца.
12. Выдача книг — один раз в 7 дней.
12 Подача заявлений ежедневно (в рабочие дни), во время утренней проверки.
13. Просмотр телепередач ежедневно с 6.45 до 22.45».
Между тем нервное напряжение продолжало будоражить каждую мышцу. Несколько десятков приседаний, отжиманий, и волнение, погашенное усталостью, начинало понемногу отпускать. Зарядку прервал хруст замка: вошел невысокого роста капитан с бодрой выправкой и забавной прической, за ним — сутулый лысеющий майор.
— Знаете, куда попали? — спросил капитан после набивших уже оскомину формальностей (фамилия, имя, отчество, дата и место рождения, уточнения прочих анкетных данных).
Судя по всему, вопрос с ударением на слове «попали» должен был нагнать на меня жути. Но не к месту щегольской вид офицера, его нелепая прическа-укладка и плохо скрываемая улыбка вселяли слабый оптимизм и некоторую уверенность в ближайшем будущем. Что-то подсказывало, что хуже уже не будет.
В отличие от капитана, майор был строг, молчалив, держался подчеркнуто отчужденно. Приказав раздеться до пояса, он изобразил медицинский осмотр и снова ушел в себя. Как выяснилось позже, майор — начальник медчасти изолятора, капитан — «ДПНСИ», в переложении на слова — «Дежурный помощник начальника смены изолятора», за свою внешность среди мужского контингента заключенных получивший погоняло «мальчик-девочка», а среди женского — «красавчик».
Офицеры вышли, посоветовав внимательно ознакомиться с настенными правилами содержания, и моя зарядка продолжилась.
Спустя еще минут сорок появился тучный прапорщик в сопровождении двух сержантов. Личный обыск и опись вещей прошли довольно быстро. Спортивная сумка и почти все вещи были отметены на склад, вместо них выдали квитанцию «о приеме изъятых вещей у арестованного», в правом углу которой в графе «наименование органа» от руки вписали «ФГУ ИЗ-99/1», но название тюрьмы мне пока ни о чем не говорило.
В то время как прапорщик оформлял бумаги, тщедушный младший сержант притащил положняковую казенку — старый матрац, грязную подушку, комплект застиранного постельного белья и небольшую картонную коробку, запаянную в целлофан, в которой лежали кусок хозяйственного мыла, зубные паста и щетка. Потом повели в «баню».
С третьего этажа под рявканье сирены спустились на второй. Отсыревшую раздевалку с тщательно зачищенными надписями на деревянной лавке отделяла от душа очередная железная дверь. В душе всего пять леек, вентили с холодной водой сняты, из горячего крана вода лилась чуть теплая. После помывки — обратно на «сборку». Матрац — в одну руку, миску, кружку — в другую, так и двинулись в камеру.
По дороге мне, наконец, удалось рассмотреть, где нахожусь. Тюремный продол, по которому вели, был на удивление аккуратным и никак не подходил к традиционному образу темницы. Приятное освещение, снежные потолки, вездесущая чистота создавали больше санаторно-больничную, нежели тюремную атмосферу. Камеры располагались по обеим сторонам коридора, по десять хат на этаже, рядом с каждой висела белая табличка с номером, первая цифра которого соответствовала этажу. Подойдя к триста восьмой, находившейся почти в самом конце продола, вертухай приказал встать лицом к стене, открыл глазок и, не отрываясь от «штифта», несколько раз повернул ключом в замке. Тормоза, громыхнув, открылись, насколько позволяли фиксаторы. Из камерной утробы ударили дискотечные басы на полную мощность работавшего телевизора. Боком обогнув ворота, я протиснулся внутрь.
Представшая передо мной картина всколыхнула яркие, противоречивые чувства, подытоженные долгожданностью конечной остановки. По планировке хата аналогична «сборке», но из-за обжитости выглядела гораздо теснее — нечто среднее между комнатой в общаге и продуктовым складом. Вдоль стен рядами возвышались многочисленные коробки с овсяными, гречневыми хлопьями, пакеты молока и кефира, стаканы со сметаной, колонны синих пластиковых банок с повидлом, фальшивой бронзой блестели плошки с тушенкой и кашами. Под шконками пухли баулы, просвет между телевизором и стеной забили блоки «Мальборо» и «Парламента».
В нервном ожидании воплощения художественных представлений о тюрьме с ее «прописками» и пресс-хатами стал рассматривать публику. По краям верхних шконок в одинаковой позе лотоса, словно сфинксы, застыли два внушительного вида и габаритов сидельца. Хмурые лица, бритые затылки, спортивная «заточка» — в тучных фигурах проглядывало многолетнее самоистязание железом. Один слегка переваливал за центнер, другой мог не вписаться и в полтора. Этот сиделец весь был запартачен цветными картинками. Сидя, он опирался на изуродованную руку, на которой отсутствовали указательный, средний и безымянный пальцы. На нижней шконке робко жался парнишка лет двадцати двух, имея улыбку за обыкновенное выражение лица, что-то вроде приобретенного рефлекса — единственной для него возможной психологической защиты. Киношный образ пресс-хаты разрушал последний сокамерник — несуразно сложенный высокий очкарик, примерно мой ровесник. Толстые диоптрии, облегающая водолазка и кальсоны цвета хаки подчеркивавшие рахитизм фигуры, нелепость движений, неосознанно подгоняемых под музыку, невольно вызывали улыбку и недоумение. К тому же шконку этот танцор хамовато-интеллигентного покроя занимал, по моим вольным представлениям, самую почетную — правую нижнюю, возле окна.
— Здравствуйте, — механически бросил я, озираясь по сторонам и пытаясь анализировать увиденное.
Кто-то поздоровался, остальные молча кивнули, пристально изучая вновь прибывшего. Свободные нары были заставлены, но тут же сверху пошла команда: «Заяц, убери вещи». И парень в камуфлированных кальсонах, не сбиваясь с музыкального такта, ловко принялся рассовывать и утрамбовывать в пустые щели камеры, баулы, пакеты, мешки.
Когда я, наконец, бросил матрац на освободившееся пространство, началось знакомство с круговым рукопожатием. «Заяц» представился Севой, остальные оказались Сергеями.
— Что за беда, Вань? — поинтересовался Сергей с погонялом Алтын.
— Чубайс.
— Да, точно, — подпрыгнул танцор Сева, изобразив на лице необъяснимое удовольствие. — По ящику тебя видели и фотку твою в газетах пропечатали.
— А мы тут поспорили, кто к нам заедет — комерс или не комерс, — объясняя нечаянную радость Зайца, нехотя добавил Алтын.
— Серега, ну и кто угадал? — Сева самодовольно уставился наверх, на что собеседник лишь криво ухмыльнулся.
— А у вас что за дела? — спросил я в ответ.
Алтына грузили убийством в составе банды, беспалого тяжеловеса по кличке Бубен судили за организацию наркомафии, самый юный пассажир уже получил срок за мошенничество и ждал этапа на зону.
Сева Заяц назвал свои статьи.
— Это куда? — для меня цифирь Уголовного кодекса начиналась и заканчивалась убойной сто пятой.
— Изнасилование, — расстроенно пояснил Заяц.
И без того, мягко говоря, сомнительная шутка прозвучала глупостью с тухлым душком.
— Ты че гонишь?! — закипел Бубен.
— Серега, ну, я пошутил, — извиняясь, развел руками Сева и, переведя на меня взгляд, театрально выдержал паузу: — Вымогалово шьют. Я «Черный плащ». Слышал?
— Нет пока, — за последнюю неделю я первый раз рассмеялся.
— Значит, здесь такая постанова, — вполголоса напутствовал Бубен. — Живем людским, шнырей нет, на тряпку упасть не западло. О своих делюгах не базарим. Собрался на дальняк — распрягаешь занавеску, если в хате кто-то ест — дождись, пока закончит. В остальном по ходу разберешься.
Камера дружно закурила. Тренировать волю натянутыми до предела нервами не достало сил. Сигареты хватило на три жадных затяжки: отпустило, согрело, расслабило.
— А как вещи с воли затянуть? — прикуривая, я машинально пытался греть ладони от горящей спички.
— Здесь все через заявление на имя начальника изолятора. Утром на проверке забирают, в течение трех дней рассматривают, если отказ не принесут, значит, разрешили.
— Как писать заявление? Не силен я в подобном жанре.
— В правом верхнем углу пишешь: «Начальнику ИЗ 99/1 полковнику внутренней службы Прокопенко И.П., к.308, по центру — «Заявление». С новой строки: «Прошу Вас разрешить», далее суть просьбы, например, получить от моих родных, или выдать со склада то-то и то-то, или посещение спортзала и тому подобное, затем число и подпись.
— Какого спортзала? — недоверчиво переспросил я.
— Да, есть здесь такое, — улыбнулся Серега. — Сто сорок рублей в час с рыла, как правило, вместо прогулки, и то в порядке поощрения. Начнешь с ними кусаться — о спорте можешь забыть.
Я вспомнил, что шесть дней ничего не ел. Тут уж по-хозяйски уважил Бубен. После недолгого колдовства над электрочайником по шленкам растеклось что-то очень вкусное, сочное и жирное. Глаза слипались в полудреме. Но хата на покой не собиралась. В телевизоре бесперебойно гудела музыка.
— Может, чифирнем? — спросил Бубен.
— Можно. — Алтын лениво приподнялся со шконки. Пластиковое ведерко из-под повидла Бубен наполовину засыпал чаем и залил до краев кипятком. Минут через двадцать густую жирно-бурую, словно отработанное масло, жидкость он слил в другое ведерко, которое пошло по кругу. Каждый, сделав по три-четыре глотка, передавал «братину» следующему. Вкус необычный и немного тошнотворный, с тупой горечью.
— Ну, как? Бодрит? — поинтересовался Заяц, явно хорохорившийся передо мной своим семимесячным тюремным стажем.
— Ты вообще заткнись! — оборвал Севу Алтын, повернувшись ко мне, пояснил: — Заяц две недели назад пару таких бадеек в одно рыло засадил. Сначала блевал дальше, чем видел, потом сутки проср… не мог. Так ведь?
— То ж «конь» был, — попытался оправдаться Черный плащ.
— Что такое «конь»? — спросил я.
— «Конь» — почище чифиря будет, — хохотнул Сева, воспользовавшийся предоставленной возможностью съехать с неприятной темы. — Много чая, много кофе и банка сгущенки.
За разговором закончился чифирь, оставив на дне бледно-ржавый осадок.
Взгромоздив на шконку пачку прессы из толстой стопы газет и журналов, возвышавшейся в углу хаты, я жадно принялся за чтение, изголодавшись по новостям. Список изданий оказался внушительным — от «Коммерсанта» и «Комсомолки» до «Работницы» и «Мурзилки».
— А я все выписываю, — поймав мое удивление, пояснил Заяц.
— Все подписываются на издания, а Сева — на подписной каталог, — заржал Бубен.
— И сколько стоит это удовольствие? — не удержался я.
— Фигня. Что-то около двушки зелени в месяц, — отмахнулся Сева, Алтын злобно поморщился.
Расположение стола и шконок напоминало вагонное купе, только в купе поуютнее, а здесь поудобнее. Подобная мебелировка обеспечивала эстафетную бесконечность беседы, текущей в камере. Заяц, узрев во мне благодарного слушателя, ударился в вольные воспоминания, смакуя их пополам с тюремными байками. Было Севе Зайцеву двадцать четыре года, еврей по национальности, манерам, взглядам и суетливо-юркому уму. Свое гневное возмущение на обращение «Эй, жид!» со стороны блатных сокамерников он беспощадно давил в себе страхом, в ответ на сию бесцеремонность Сева обидчиво и беспомощно разводил руками: «Ну, зачем вы так».
По словам Зайца, он учился в двух аспирантурах и подавал большие надежды отечественной науке. Себя Сева относил к «золотой» молодежи высшей пробы, в кругах которой был известен как «Сева-ГАИ». Хвастался близкой дружбой с Митрофановым и Кирьяновым… Свое погоняло «Сева-ГАИ» получил за способность решать любые проблемы, связанные с ГИБДД, на чем, собственно, и погорел. Подвела молодость и жадность. При обысках на квартирах у него нашли под миллион вечнозеленых, тридцать незаполненных «непроверяек», форму майора ФСБ с липовой ксивой хозяина погон, выписанной на Севу, и главную реликвию Зайца — комплект автомобильных номеров с надписью «Черный плащ».
От правосудия Севу спасали семь адвокатов, энергично, но бестолково.
Устав тарахтеть, Зайцев достал «дембельский альбом», где вперемешку с похабными распечатками из Интернета он расфасовал личные фотографии.
— Вот этих, — причмокивая, Сева водил пальцем по фотографиям, — Листерман подгонял… Это мы в Барвихе… Это в Куршавеле год назад…
— Ты чего, сука, меня не понял?! — Свой вопрос сверху Алтын сопроводил гулким ударом по шконке, от чего затряслась вся конструкция.
— Зачем стучишь? — весь передернулся Заяц.
— Я тебе сейчас, жид, по чердаку стучать буду, — взбеленился Алтын от наглости соседа.
— Хорош, Серега, — жалостливо-заискивающе пролепетал Заяц, на что Алтын издал матерную тираду в адрес Севы и уставился в телевизор.
Отношения Зайца с Алтыном не задались с первого дня их знакомства. Когда Алтынова, Бубнова и вора Леху Хабаровского перекинули с пятого этажа в 308-ю, там уже прописались Сева Зайцев и Слава Шер, якобы наладивший производство фальшивых «полосатых» номеров. Шера увезли в суд на продление срока содержания, на хозяйстве оставался Черный плащ. Войдя в хату, вор и авторитеты увидели похабно развалившегося на нижнем шконаре юношу.
— По какой статье? — ошарашил молодой человек вопросом вошедших.
— Я жулик, — растерянно пробормотал вор.
— Двести девятая, сто пятая, — по инерции прожевали блатные.
— Ну, с тобой все понятно. — Сева взглядом оттеснил Хабаровского. — А вы, значит, людей убивали?! За деньги!
— Да, — буксанул Алтынов, по делу будучи в полном отказе.
— С каких группировок?! — с прокурорским задором продолжил Заяц.
— Я тебе, псина, покажу группировки! — первым очухался Алтын, нога которого в хлестком щелчке прошла в сантиметре от головы юноши, но тот успел вжаться в дальний угол шконки.
— Раскрутка голимая, Серега. — Бубен грудью заслонил Зайца. — А если оперская постанова?
С тех пор Сева жил под страхом неминуемой расправы, несмотря на то что грел хату едой и куревом на несколько тысяч долларов в месяц. Однако страх не останавливал Зайца в его стремлении поравняться с сокамерниками, что у последних вызывало в лучшем случае лишь насмешку. Однажды Сева доверительно сообщил Бубну, что имеет твердое намерение встать на блатную стезю. Намерение встретили с должным сочувствием.
— Масть — не советская власть, может поменяться. Для начала надо закурить. Без этого никак не получится, — авторитетно заявил бродяга некурящему юноше.
И Заяц начал курить. Много и часто, одну за другой просмаливал до фильтра и на последний вздох зажигал от окурка новую сигарету. Бывало, по две-три за раз, до сильного кашля, до зеленых обмороков. Чернели легкие, но не масть. Вскоре было решено переходить ко второй ступени посвящения в уголовники.
— Слышь, Заяц, надо качать режим, — как-то на прогулке заявил Бубен.
— Как же его раскачаешь, на нашем-то централе? — почувствовав недоброе, пролепетал кандидат в блатные. — Ни дорог, ни телефонов, и хрен до кого достучишься.
— Вскрываться будем, — с похоронной торжественностью заявил Бубен. Стоявшие рядом Алтынов и Шер одобряюще мотнули головами.
— К-к-как вскрываться? — Сева начал заикаться.
— Как-как, всей хатой, — раздраженно уточнил Сергей.
— Ну, да. Утром перед поверкой заложим доминишками тормоза, чтобы цирики не вломились, — развивал мысль Бубен. — Дружно суициднемся. Часа на три нас должно хватить, за это время подтянем журналистов и выставим требования.
— Требования? — Севу перекосило.
— А как же! Телефоны, дороги, бухло, наркотики. Кокаина хочешь?
— Я не смогу суицы… суицы… калечить себя, — простонал Черный плащ.
— Эх, ни своровать, ни покараулить. Ладно, ты не волнуйся, мы тебя сами вскроем. Вот так. — Бубен провел ребром ладони по сонной артерии юноши. — Шер, справишься?
— С удовольствием, — отозвался мошенник.
— У моего папы сердце больное, он не переживет. — Севу колотило.
— Зато по телевизору тебя увидит, — без намека на иронию подбодрил Алтын.
— Не гоните жути. Может, все еще обойдется. Условия примут, врачи успеют, — зевнул Бубен.
Сева лег на лавочку и не поднимался до конца прогулки.
По возвращении в хату день пошел по новой кривой. Алтын с непроницаемым видом взялся точить пластмассовый нож. Мерный скрежет пластика о железные нары звучал в ушах Зайца нарастающим набатом. Он давился куревом и панически перебирал в голове возможные варианты срыва. Увы, ничего порядочного в голову не приходило. И вдруг осенило! Раскопки в развалах газет и журналов увенчались успехом. На свет была извлечена
«Работница» с иконой Михаила Архангела на одной из страниц. Аккуратно вырвав образ, Сева умиленно обратился к блатным:
— Смотрите, это Сергей Радонежский. Ваш святой!
— И чего? Соскочить хочешь? — Бубен всегда старался смотреть в суть проблемы.
— Я?! Нет… — замялся Заяц. — Просто, если я погибну, папа не переживет. И на вашей совести будут две смерти. Нельзя, грех большой.
— Ты когда это верующим стал? — поинтересовался Алтын, аккуратно снимая с ножа пластиковую стружку. — Заяц, ты от греха подальше засухарись до утра, а то вскроем тебя не по расписанию.
После отбоя потушили свет. Зэки завалились на койки, в полудреме топчась по музыкальным телеканалам. Сева, дабы не раздражать общество, тихохонько сидел за столом в засаде на спящих сокамерников. Он твердо решил не смыкать глаз, угроза Алтына звучала как приговор. Взбадривал себя Заяц методичным уничтожением недельных запасов растворимого кофе и курева. Храп, раздавшийся сверху, стал для него сигналом к действию. Достав из баула блокнот, Сева судорожно вырвал страницу и крупными буквами написал: «Утром камера вскроется, заблокируют дверь, вызовут прессу. Меня хотят убить! Помогите!!!»
Засунув маляву в кальсоны, Заяц с кружкой направился к шипящему чайнику, руки ходили ходуном, но кофе на этот раз в его планы не входил. Налил кипятка, сжал зубы, зажмурился и плеснул на руку.
Сева взвыл благим матом, камера проснулась, вертухаи застучали в тормоза.
— Позовите, пожалуйста, врача! Я сильно руку обжег! — промычал Заяц, прижавшись щекой к штифту.
— А ну-ка иди сюда! — Сонный Бубен заподозрил подвох. — Давай сюда руку!
Все было взаправду. В натуральности ожога и искренности страданий Севы сомневаться не приходилось. Таких последствий от членовредительства не ожидал и сам пострадавший.
— Иди отлей на руку, дебил, — участливо посоветовал Бубен. Заяц послушно пошкандыбал на дальняк.
Через десять минут «кормушка» отвесилась, в проеме замаячила медичка.
— Что у вас произошло? — Доктор недоуменно поморщилась от запаха покалеченной руки.
— Ошпарился, доктор! — прокартавил Сева, здоровой рукой незаметно просовывая в «кормушку» записку.
— Сам ошпарился? — скинув маляву в карман халата, недоверчиво уточнила врачиха, брезгливо натягивая перчатки.
— Сам, сам, — облегченно вздохнул Заяц. — Случайно получилось.
Обработав сваренную руку, медичка удалилась. Сева, распечатав очередную пачку сигарет, направился к дубку.
— Стоять! — заорал Бубен. — Куда пошел?
— В смысле, Серега? Чего ты? — залепетал Заяц.
— Тыкни кобыле под хвост! Все, теперь живешь у тормозов.
— Почему? — Сева начал заикаться.
— Зафаршмачился, народный целитель, сам себя обос…
— Ты же сам сказал?!
— А если я тебе скажу в … …, начнешь?
— Или уже начал? — ехидно подхватил Шер с соседней полки. Заяц обмяк, сполз по стене на корточки и уставился в пол.
— Ладно, утром посмотрим на тебя. Может, заработаешь себе скачуху, — зевнул Бубен, переворачиваясь на другой бок.
Скачуха Севу не интересовала. Ночь перевалила за экватор, реакции на записку не наблюдалось. Поскольку доступ к баулу был закрыт, пришлось воспользоваться клочком туалетной бумаги, на котором под шум воды Заяц накропал: «Заберите меня из камеры! Спасите!»
— Будьте так любезны, позовите, пожалуйста, врача. Пусть, если возможно, принесет обезболивающее, — заныл он, вжавшись губами в дверной косяк.
— Ты что такой тревожный? — встрепенулся Бубен.
— Рука болит, — проскулил Сева.
— Не помогает больше народная медицина? — загоготал Шер. Железная форточка отворилась, в ней снова возник женский профиль.
— Сделайте что-нибудь. — Сева высунул наружу голову дальше руки, скинув в коридор очередное послание.
— Не волнуйтесь, все утром, — шепнула врач и громко продолжила: — Кроме но-шпы, ничего больше нет.
— Давайте. — Сева сгреб таблетки.
Ровно в семь включили свет. Все мирно спали. Один лишь Заяц, одев под утро толстый шерстяной свитер с воротом под горло, куртку с капюшоном и сверху замотавшись шарфом, изо всех сил таращил глаза, борясь с одолевающей дремотой. В тишине из-за двери отчетливо доносилось шуршание, сопение вертухаев. Ждали представления, но оно не начиналось. Настало время поверки. Под лязг замка арестанты попрыгали со шконок, все еще пребывая в сонном забытьи. Вместо дежурного офицера в камеру ввалился «резерв» — тюремный спецназ в полной амуниции: маски, каски, щиты, дубинки. Из-за щитов выглядывала знакомая рожа капитана.
— В камере четверо. Все нормально, — доложился Шер, накануне назначенный дежурным.
— Точно все в порядке? — оскалился капитан.
— В порядке — спасибо зарядке, — ошарашенный взгляд Алтына разрывался между ощетинившимися гоблинами и закутанным Зайцем.
Со Славой Шером и Зайцем вышла некрасивая, но очень живописная история. Заяц признавал в мошеннике неоспоримый авторитет, опору и защиту в непостоянстве тюремных будней. Но с появлением в хате блатных он решил поменять учителей, переметнувшись под бандитское крыло. Как-то раз, желая закончить пустой спор с Зайцем, Шер в сердцах назвал его петухом. На следующий день во время прогулки Бубен, внимательно оглядев Зайца, спросил его:
— Сева, ты действительно дырявый?
— Нет, ты чего, нет, конечно, — замельтешил Заяц.
— Интересная фигня получается. Тебя Шер при всех объявил пидором, а ты смолчал.
— Серега, а что мне теперь делать?
— Если объявил, пусть обоснует. Обоснует — будешь курой, если нет — тогда должен с него спросить.
— Как это — спросить? — предложенная альтернатива Севу не вдохновляла.
— Как с понимающего! — в глазах Бубна блеснул кровожадный огонек.
Спустя часа два сокамерники уселись за дубок. Заклокотал чайник, по кружкам захлюпал кипяток, поднимая со дна пряные россыпи.
— Слава, ты меня вчера петухом назвал, — без предисловий начал Заяц, косясь на Бубна.
— Ну, и что? — зевнул в ответ Шер.