Некод Зингер

Хоттабыч на линии прекращения огня

Ковер-самолет, летевший со стороны Средиземного моря, миновал горный перевал, покрытый молодой сосновой порослью, и начал приближаться к Иерусалиму. Волька пытался вспомнить, что было сказано про Иерусалим в той статье из газеты «Правда», которую Женькин папа, Исаак Израилевич Богорад, так подробно обсуждал со всеми знакомыми. Но, увы, ничего особенно интересного, кажется, не было там сказано, кроме того, что Иерусалим имеет какой-то «особый международный статус». В этой статье про международное положение на Ближнем Востоке говорилось, что Государство Израиль, созданное по решению ООН всего шесть лет назад, достигло немалых успехов в развитии сельского хозяйства в условиях засушливого полупустынного климата. Еще там было сказано, что его столица — город Тель-Авив с населением в двести двадцать две тысячи жителей и что этот самый Тель-Авив каким-то образом, кажется, при поддержке двух империалистических хищников, Англии и Франции, удерживает под своим контролем незаконно аннексированную территорию арабского государства.

Хоттабыч хотел сделать торжественный круг над городом и приземлиться прямо перед храмом Сулеймана ибн Дауда, но Волька, боявшийся, что ковер-самолет привлечет к себе внимание, потребовал немедленно снижаться. Тяжко вздыхая, старый джинн выбрал для посадки тихий, казавшийся совсем пустым дворик в квартале, застроенном новенькими двухэтажными домами. Старик совершенно не узнавал город, в котором не бывал уже без малого три тысячелетия. Он, конечно, запомнил наизусть политинформацию, которую провел для него Волька. Но одно дело лекция юного пионера, который, признаться откровенно, и сам ничего не знал про Иерусалим, кроме этого «особого международного статуса», и совсем другое — яркие воспоминания собственной молодости, которые никак не вязались со всем, что видели его глаза, и прежде всего с этими серыми бетонными постройками.

— «Ши-кун ов-дим», — по слогам прочел он табличку на стене одного из домов и радостно рассмеялся, узнав тайные письмена Сулеймана ибн Дауда. — Здесь, о челюскинец души моей, — объяснил он своему юному спутнику, — проживают иудеи, сведущие в храмовой службе.

Все взрослые жители квартала, похоже, уже разошлись по своим рабочим местам, а детвора убежала в школу.

Однако стоило Вольке и Хоттабычу спуститься с ковра на землю, как из одного окна на первом этаже высунулась кудрявая голова мальчика.

— Здорово вы летели! — приветливо воскликнул мальчик. — Прямо как в сказке! Вы из Йемена, друзья?

— Нет, о любопытнейший из отроков, — надменно ответил Хоттабыч, — мы не из Йемена и не из Пунта, а также и не из земель Офир, Медиан или Куш. Мы из Москвы — столицы Союза Советских Социалистических Республик, да будет сопутствовать ему удача во всех его благородных планах.

— Не может быть! — заявил мальчик. — Как раз сегодня учитель рассказывал нам про операцию «Ковер-самолет»…

— Я не привык, чтобы мои слова брались под сомнение и ставились ниже бессмысленной болтовни какого-то неведомого учителя, о недоверчивый и испорченный невежественными наставниками юнец! — прервал его старый джинн. — Не возбуждай нашего гнева своими неразумными речами, дабы я не превратил тебя в крысу. Лучше укажи, в каком направлении нам следует идти, если величайшее наше желание — в кратчайший срок достигнуть священной площади, на которой возвышается храм Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, сверкающий на утреннем солнце золотом и белоснежным мрамором.

— Не валяй дурака, Хоттабыч, — постарался исправить положение Волька. — Скажи, друг, как нам пройти отсюда в Старый город?

— Точно говорят, что все йеменцы — психи, — совсем тихо пробормотал мальчик себе под нос. — Пережарились у себя в Аравийской пустыне, как кофейные бобы на сковородке…

Он поспешно закрыл окно и дал себе твердое обещание вылежать три дня в постели, как велел доктор Муниц, а не сидеть вместо этого у окна на жаре, рискуя услышать и увидеть еще и не такое.

Петляя дворами и узенькими проулками, путешественники вышли на улицу пошире.

— «Ре-хов Ме-на-хем У-сиш-кин», — прочел Хоттабыч и, обращаясь к своему юному спутнику, заметил: — Должно быть, почтенный горожанин, в честь которого отцы города сочли нужным назвать сию улицу, что может смело сравниться с одним из просторнейших переулков Краснопресненского района Москвы, своими деяниями покрыл себя неувядающей славой. Могу побиться об заклад, о завуч души моей, что он был величайшим из мудрецов и поэтов своего времени…

Из углового дома, напоминавшего по форме печку в квартире Костыльковых, вышла немолодая женщина с проседью в гладко зачесанных волосах. Было сразу заметно, какая она серьезная и деловая, и как много у нее, должно быть, важных обязанностей и планов на этот день. В другой момент Волька ни за что бы не решился мешать своими вопросами такой занятой гражданке, но сейчас у него не было выбора, потому что Хоттабыч уже повернулся в ее сторону.

— Простите, пожалуйста, тетенька, — поспешно заговорил он, явно мешая деловой женщине, сосредоточенно изучавшей на ходу свою записную книжку, — не подскажете ли вы, как нам попасть в Старый город?

— А вы откуда, товарищи? — не отрываясь от записной книжки, поинтересовалась она.

— Мы… мы из кибуца! — поспешно соврал Волька, делая отчаянные знаки Хоттабычу, чтобы тот не вздумал вмешаться.

— Очень хорошо! Очень хорошо, товарищи, что вы приехали из кибуца в столицу государства и мечтаете своими глазами увидеть наше историческое наследие. А вот педагогам вашего кибуца я бы сделала строгий выговор за то, что они не объясняют новым репатриантам действительное положение вещей в Иерусалиме.

Женщина оторвалась от своей записной книжки и внимательно посмотрела на Вольку и на старика в канотье и пиджачной паре.

— Ну, конечно, я так и думала! Подросток из России и пенсионер из Ирака или Туниса, — она покачала головой. — Надо немедленно послать в этот кибуц инспектора Министерства просвещения. Это сущее безобразие! Что же они, считают, что в ульпанах достаточно преподавания языка… А старик тем временем ходит по Иерусалиму и пытается торговать старыми коврами. Хорошенькое же сионистское воспитание получит этот мальчик!

— Вы из какого кибуца, товарищи? — спросила она строго, но, видя, что мальчик совсем оробел, решила его приободрить и, мило улыбнувшись, обратилась к нему по-дружески: — Ти понимаешь русски язик?

Тут Волька совсем растерялся.

— Мы из этого… из кибуца Галуйот… Простите, тетенька! Бежим, Хоттабыч!

Деловая женщина проводила изумленным взглядом «новых репатриантов», улепетывающих по бульвару Маймонида в сторону проспекта Короля Георга Пятого. Длиннобородый старик, выходец из Магриба, Персии или Бухары, со свернутым в трубку и перекинутым через плечо ковром, скакал следом за юным пионером, словно ошалелый верблюд, наряженный в полотняную пиджачную пару. Пожав плечами, она внимательно осмотрела свои лакированные черные туфли и решительно зашагала в противоположном направлении, размышляя о том, что поднимет вопрос о политическом просвещении в среде новых репатриантов непосредственно на сегодняшнем заседании правительства.

— Хоттабыч, немедленно убери куда-нибудь этот ковер! — кричал на бегу задыхающийся Волька. — Люди могут подумать, что мы украли его в музее.

— Слушаю и повинуюсь, о предусмотрительнейший из отроков, — безропотно согласился джинн и щелчком пальцев отправил старинное транспортное средство в Саудовскую Аравию.

Сразу же за проспектом оказалось заросшее бурьяном и колючками мусульманское кладбище. Они без сил опустились на старую могилу, чтобы отдышаться и обдумать то странное положение, в котором они оказались. Наши путешественники даже и не подозревали, что они сидят на могиле, в которой покоятся останки великого человека, народного героя, достойного того, чтобы быть похороненным у Кремлевской стены. Волька совсем недавно прочел о нем в интереснейшей книжке Леонида Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине».

— Что-то тут происходит странное, — размышлял вслух пионер Костыльков Владимир. — Ничего не пойму, хоть ты и «вложил в мои уста и уши язык древних иудеев». Стоит заговорить с местными жителями о Старом городе или о храме, как они тут же смотрят на тебя словно на сумасшедшего. Мы, конечно, не верим в сказки про так называемого бога и осуждаем религиозные пережитки, но понимаем историческую и культурную ценность произведений старинной культовой архитектуры. В Москве, например, каждый дошкольник может объяснить туристу, как найти храм Василия Блаженного. Подозреваю, Хоттабыч, что тут все дело именно в этом «особом статусе». Эх, жаль, не успел я толком расспросить Исаака Израилевича!

Хоттабыч уныло смотрел в землю.

— Вот если бы можно было облететь город незаметно, так, чтобы не привлекать к себе внимания!

— Слушаю и повинуюсь, о Волька ибн Алеша! — старик прямо подскочил на месте от радости и пустился в пляс вокруг могилы великого насмешника. — Как мне, старому балде, самому не пришло в голову! Я знаю, что делать, о РОНО моего сердца! Если тебе кажется предосудительным летать над городом на ковре-самолете, Гассан Абдурахман ибн Хоттаб превратится в птицу и с высоты птичьего полета высмотрит все тайны, которые скрывает от нас столица Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.

— А я, — торжественно заявил Волька, — тоже не буду сидеть сложа руки. Я залезу на крышу самого высокого дома и постараюсь оттуда рассмотреть окрестности. Скажи, Хоттабыч, ты мог бы достать мне полевой бинокль?

— Слушаю и повинуюсь!

В ту же секунду у Вольки в руках оказался увесистый цейсовский бинокль. Он с недоверием поднес его к глазам…

— Ух ты, настоящий! Молодчина, Хоттабыч!

Действительно, оптика была в полном порядке, «без дураков», как говорил Костыльков-старший, и никаких лишних брильянтов и жемчугов.

— Еще бы не настоящий, о начдив моих очей! — похвастался старик. — Осмелюсь предположить, что в пограничных частях не пользуются игрушками из «Детского мира».

— Ты что же, украл его у советского пограничника?! — Волька даже похолодел от ужаса. — Ты с ума сошел, немедленно верни его обратно!

На далекой погранзаставе, в двадцати километрах к западу от Печенги, на самом севере Кольского полуострова, старший лейтенант Капкайкин даже не успел опустить руки, державшие бинокль перед глазами, — и вот бинокль, только что неизвестно куда подевавшийся, снова оказался на законном месте, и отличник боевой и политической подготовки с облегчением увидел в пятидесятикратном увеличении, что подозрительный движущийся предмет на норвежской стороне границы — это всего-навсего росомаха.

— Увы, о Волька ибн Алеша! — оправдывался Хоттабыч. — Я еще не научился самостоятельно изготавливать оптические приборы.

— Но нельзя же совсем ни о чем не думать! — так и кипел Волька. — Лишить бойца на границе его бинокля! Ты хоть понимаешь, к чему это могло привести?! В конце концов, ну уж в самом крайнем случае, ты мог временно позаимствовать бинокль у какого-нибудь буржуазного обывателя.

— Слушаю и повинуюсь, о Волька!

В руках у пионера оказался на этот раз маленький театральный бинокль, отделанный перламутром, а в Парижской опере сонный рантье, клевавший носом в своей ложе, решил, что он ни за что не станет больше до третьего акта пить коньяк после шампанского.

Путешественники видели с кладбища два здания, заметно возвышавшихся над приземистыми иерусалимскими постройками. Справа от них тянулась вверх красивая башня, напоминавшая не то колокольню Ивана Великого, не то самаркандский минарет. Но Волька решил, что на эту башню будет невозможно подняться, и, указав Хоттабычу на другое здание, слева, похожее на знаменитый замок «Ласточкино гнездо» в Крыму, сказал, что будет ждать его там. После этого раздался хрустальный звон вырываемого волоска, старый джинн прошептал над ним свое «тух-тибидох», и с могильной плиты, тяжело хлопая крыльями, взлетела обыкновенная серая ворона, ничем не отличавшаяся от множества себе подобных, если не считать довольно длинной седой бороды, во время полета развевавшейся на ветру.

Волька проводил ворону взглядом и отправился в сторону иерусалимского высотного здания, которое, надо признаться, не достало бы и до колена любому из московских. По дороге он уже больше ни с кем не заговаривал, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. В каждом третьем доме, который он проходил, оказывался магазин с выставленными в витрине коврами, очень напоминавшими их собственный ковер-самолет: «Братья Эйни», «Шетихей Варди», «Шетихей Баразани», «Ноам Цион», «Свед и сыновья».

«Ласточкино гнездо» оказалось монастырем Нотр Дам де Франс, половину которого занимали католические монахи, а вторую половину — семьи иммигрантов из самых разных стран. Из комнат доносились звуки румынской, арабской, польской, еврейской, венгерской, персидской речи. Из боковой двери, прямо навстречу Вольке, прихрамывающей походкой вышел мужчина в гимнастерке. В левой руке он держал чайник, а правый пустой рукав был аккуратно заправлен под широкий армейский ремень с пятиконечной звездой на медной пряжке.

«Наш человек!» — с изумлением подумал Волька, от неожиданности едва не налетев на пышущий жаром чайник.

— Ой, простите, товарищ! — выпалил он по-русски.

— Осторожнее, паренек! — отозвался мужчина тоже по-русски и широко улыбнулся. — Что-то я тебя здесь еще не встречал. Ты чей такой будешь? Не Финкельштейнов ли племянничек?

— Нет, гражданин, — смущенно пробормотал Волька, — я не Финкельштейнов. Моя фамилия… моя фамилия… Костыльков. Я тут новенький.

— А, Костылькопф!.. Новенький — это хорошо! Шеирбу камохо[1]. Ну-ка, погоди, малец. Я сейчас бабушке Зельде чайничек закину, вот она тут живет, в двадцать девятом номере. Погоди меня секундочку — покурим, поболтаем по-мужски.

Волька хотел было убежать, как только однорукий зайдет в двадцать девятый номер, но тот так по-приятельски подмигнул ему, что пионер решился с ним поговорить по душам, хоть и чувствовал себя не совсем удобно из-за того, что ему приходится врать. Эх, ну и положеньице! Не рассказывать же взрослым людям про Хоттабычево волшебство.

— Мойше! — широко улыбаясь, вернувшийся в коридор мужчина протянул ему освободившуюся от горячего чайника левую руку. — А тебя как звать, рядовой Костылькопф?

— Владимир, — честно ответил Волька.

— Это, значит, по-нашему — Зеэв. Ну, пойдем, брат Зеэв, посидим на крыше, посмотрим на город, подышим свежим воздухом. Я сам-то в Отечественную партизаном был в Полесье… четыре года по землянкам. Сюда добрался — и снова… эх, что там говорить! Так что я, с тех пор как прекращение огня началось, каждый день на эту крышу поднимаюсь, чтобы, понимаешь, не снизу, а сверху на жизнь смотреть. И других приучил. Мы тут навес брезентовый приладили, чтобы солнышко не пекло, получилась дополнительная жилплощадь.

И действительно, на плоской крыше монастыря, между двумя круглыми башенками-турами и статуей нянечки с ребенком, в это время было много людей. Здесь играли дети, развешивали стирку, штопали чулки и готовили на примусах хозяйки, пенсионеры читали газеты и играли в шахматы и домино. Отсюда открывался потрясающий вид на Иерусалим. И Волька сразу же разглядел впереди, за оврагом, старинную каменную стену с башенками, но не красного кирпича, как Кремлевская, а светлого местного камня. За этой стеной, ясное дело, и находился Старый город с храмом царя Соломона. Но еще ближе располагалась другая, совсем не красивая, даже очень уродливая стена — длинная, тянущаяся поперек всего Иерусалима. Она состояла из бетонных заграждений, завалов и обломков разрушенных зданий, железных «рогаток», колючей проволоки.

— Так-то вот, братишка, — сказал Мойше. — Впервые, что ль, эту рану наблюдаешь? Ну, смотри, смотри, запоминай. Даст Б-г, и она зарубцуется.

Он вытащил из кармана брюк старенький портсигар с колхозницей в косынке на крышке, ловко достал из него сигаретку и, прикурив от сделанной из гильзы зажигалки, стал объяснять Вольке, что к чему, сигаретой указывая на повороты разделявшей город линии прекращения огня:

— Вот отсюда, от бывшего дворца британского наместника в Восточном Тальпиоте, она идет через Абу-Тор к Сионским воротам, видишь? А оттуда к Бейт-Танус, сюда к монастырю и дальше через пустырь Мандельбаума к дому Туржемана у Французского холма. Вот такие, брат, пироги.

Северное крыло монастыря и все соседние здания представляли собой груду обломков, из которой, словно мятые жестяные ведра на стройплощадке, торчали ржавые башни двух пустых танков.

— Иорданские, — объяснил Мойше. — Вот здесь-то они и завязли, после того как от их снарядов рухнула монастырская стена. И дальше уже мы им сунуться не позволили. Так шесть лет и стоят, ржавеют.

— Значит, в Старый город никак не попасть? — наконец понял Волька.

— Никак не попасть, Зеэвчик. Если ты, конечно, не птица.

Птицы кружили над монастырем и время от времени опускались на крышу. Были среди них и вороны, но та бородатая ворона, которую ждал Волька, прилетела только под вечер, когда лучи спускающегося на западе солнца позолотили стену Старого города.

— Ух, какая красота! Правда, Хоттабыч? — сказал Волька, когда ворона приняла привычный вид престарелого гражданина в полотняной пиджачной паре и шляпе-канотье. — Только грустно-то как…

— Грустно, грустно, о Волька ибн Алеша! — скорбно согласился старый джинн. — Я облетел весь город, побывал и на западной, и на восточной его половинах. И вот что я узнал, о халуц души моей…

И Хоттабыч с горечью поведал Вольке о том, что тот и раньше уже понял из разговора с бывшим партизаном Мойше. Поиски следов дорогого братца тоже не принесли старику никакого успеха.

— Сначала я решил, что мне невероятно повезло, — рассказывал он. — Едва очутившись в тени городских стен, я обнаружил, что имя Омара ибн Хоттаба носит площадь у священных ворот Баб Эль-Халиль. Там же аравийские бульбули сообщили мне, что нет больше храма Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими! Нет! Снесли, словно Хитров рынок. А на его месте высится мечеть, называемая мечетью Омара. Но, увы, о Волька, они тут же объяснили мне, что все это не имеет никакого отношения к моему бесценному брату. Какие-то никчемные шейхи, тьфу! — Хоттабыч в сердцах плюнул. — О, город могил и призраков! Потом я посетил многие районы по обе стороны разделительной линии, и то, что я увидел, не принесло отрады моей истерзанной душе.

— Хоттабыч, миленький, а ты мог бы сделать так, чтобы… чтобы, одним словом, объединить этот город и чтобы все при этом остались довольны? Ну, и ООН, и арабские, и еврейские трудящиеся?

— О благороднейший из отроков, твое золотое сердце диктует тебе эти слова! Но знай, что даже волшебство всех джиннов Магриба вместе взятых ничего не может изменить в проклятом международном положении на Ближнем Востоке! О, горе мне, Гассану Абдурахману! Сперва я думал, что нет ничего проще, что достаточно одного заклинания — и жители благословенного города больше не будут знать разделения и вражды. О, сколько волос вырвал я из своей бороды и сколько раз произнес «Тух-тибидох-тибидох!» Но все мои старания ни к чему не привели. Все было напрасно! Напрасно! Напрасно!

Волька с тревогой заметил, что старик не на шутку взбудоражен и ведет себя довольно странно. Глаза его горели, руки тряслись, в голосе появилась неприятная хрипота. Казалось, что у Хоттабыча сильно повысилась температура.

— Но теперь, о Волька ибн Алеша, я знаю, что делать. Если Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, заклял это место и не желает, чтобы две половинки города соединились, я наделю каждую из его частей теми «учреждениями», которых в ней не хватает. Разве это справедливо, что в восточной части, где проживают пришельцы из Аравии, нет достославной конторы, именуемой «А-сохнуф А-яудифь», в которой сострадательные и ответственные чиновники принимают сотни и тысячи нуждающихся в помощи пришельцев из дальних стран; нет благословенных земельных «Кераноф», ведающих возделыванием бесплодной пустыни и прочей угодной Аллаху работой; нет достойного восхищения стадиона «А-Поэль» для созерцания столь дорогих сердцу каждого гражданина футбольных матчей, нет милосердной больничной кассы «Келялифь», в стенах которой немощные и недужные получают помощь от квалифицированных лекарей; нет несущей этим засушливым местам влагу и гигиену водной компании «Мекороф»; и собрания мудрых и прозорливых законодателей, именуемого «Кенесеф Исраэль», и массы других, столь же прогрессивных отделов и ведомств?

На глазах старого джинна от сострадания плачевной доле лишенных социального прогресса приверженцев ислама выступили горючие слезы.

— Что же до иудейских кварталов, то скажу тебе, о светоч среднего общего образования, им не хватает величия и роскоши, которые пристали ближневосточной столице. Скажи мне, о Волька ибн Алеша, разве Шикун Овдим может сравниться с Багдадом времен Гаруна аль-Рашида?

Теперь его глаза горели в лучах заходящего солнца каким-то шальным пламенем.

— Хоттабыч, что ты задумал? — все больше пугаясь, спросил Волька.

Старый джинн уже тянулся к своей волшебной бороде.

— Я задумал? Что я задумал?! О да, прораб очей моих, я задумал кое-что и немедленно, за считанные секунды, приведу сей пятилетний план в исполнение! Да вырастет на этом пустынном месте мечеть имени Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба, прекраснейшее из всех чудес мира, превосходящее своим наружным великолепием ВДНХ, а внутренним убранством — саму станцию метро «Новослободская»!

И тут же на месте старого кладбища, где раньше Волька с Хоттабычем отдыхали среди исторических могил, выросло грандиозное и весьма аляповатое сооружение, увенчанное огромным хрустальным куполом и двумя невероятно длинными минаретами, облицованными пестрыми кафельными изразцами. Оно заняло так много места, что его фасад, украшенный алебастровой резьбой, вылез на проспект Георга Пятого, перегородив проезжую часть.

— Ага! А-а-ха-ха! — в восторге закричал Хоттабыч, потрясая в воздухе кулаками. — Старый джинн Гассан Абдурахман ибн Хоттаб еще кое на что способен! Да воссияет заря новой жизни в этом городе мертвых! А теперь я повелеваю, чтобы на месте старого кладбища за Львиными воротами выросло многоэтажное здание справедливейшего объединения всех трудящихся под названием «Хистадеруфь» и чтобы фасад его был украшен золотым панно, изображающим высадку нелегальных иудейских иммигрантов на берег Земли обетованной!

Внизу уже начинался переполох. Застрявшие на проспекте Георга Пятого машины отчаянно гудели, зевак становилось все больше, появилась полиция. На крыше ситуация тоже стала накаляться. Видя восторженную реакцию старика на происходящее, находившиеся там граждане подступились к нему, подозрительно спрашивая, неужели он одобряет появление мечети в самом центре еврейской столицы.

— Да, о почтеннейшие! Одобряю и приветствую. Более того, это я сам и никто иной совершил столь прекрасные и в высшей степени полезные преобразования.

— Не обращайте на него внимания, товарищи! — пытался спасти положение Волька. — У моего прадедушки просто приступ застарелой малярии, которой он заразился, осушая болота.

— Хоттабыч, немедленно вызывай ковер-самолет! Мы улетаем. И прекрати вести себя, как сумасшедший!

Ковер был тут же вызван, но ни на что большее старый джинн оказался совершенно не способен. Волька стоял на ковре обеими ногами, старик, как безумный, скакал по нему, но их самолет и не думал двигаться с места.

— Альте захен! Шатиах, шатиах![2] — совершенно обезумев, выкрикивал Хоттабыч, отчаянно размахивая руками, вместо того чтобы предпринять что-нибудь для их общего спасения. — Аватиах! Керах! О Волька, Альбарак моих очей! Я забыл все свои заклинания! О, горе мне, старому, выжившему из ума джинну, меня начинает одолевать проклятый иерусалимский синдром! Наверное, я заразился им от воробьев у Западной стены. На колени, презренные грешники! Я пришел судить вас на горе Г-сподней! Чому[3] вы не кричите «осанна» своему реденторе[4], нераскаянные синнерс[5] и заблудшие кивсоф?![6] Же сюи[7] ваше спасение, уску я хара![8] Мне некуме унд ихь[9] воздам!

В том лихорадочном состоянии, в которое он впал, старый джинн умудрялся выкрикивать свои глупости сразу на всех известных ему языках. Никогда еще, с тех пор как старик объелся мороженого в цирке, он не вел себя так вызывающе. Шляпа-канотье свалилась с его лысой головы, длинная седая борода развевалась на ветру.

— Немедленно заткнись, старый балда! — теряя остатки самообладания, завопил Волька и что есть силы вцепился в эту бороду.

С отчаяния он начал рвать на мелкие кусочки оказавшийся у него в руках клок седых волос, в неистовстве бормоча: «Тух-тибидох-тибидох!» Как ни удивительно, это подействовало, хоть и не очень сильно. Ковер, кренясь на сторону, приподнялся над крышей монастыря и стал медленно планировать над городом, неуклонно снижаясь. Вскоре он опустился на пустыре, с одной стороны переходившем в пыльный район приземистых жилых домов, а с другой заканчивавшемся большой жестяной вывеской «Ворота Мандельбаума. Погранично-пропускной пункт».

Хоттабыч не унимался. Из последних сил он продолжал выкрикивать свои вызывающие политически неграмотные лозунги…

С востока, от Дамасских ворот Старого города, на Вольку с Хоттабычем надвигалась разъяренная толпа мусульман. И уже полетели в ошарашенных путешественников первые камни. С запада, из кварталов Бейт-Исраэль и Меа Шеарим катилось бурное море черных шляп.

— Хоттабыч, миленький, сделай скорее что-нибудь! — взмолился Волька, чувствующий, что еще полминуты — и он уже никогда не сможет рассказать о своих удивительных приключениях на Ближнем Востоке ни Женьке Богораду, ни другим своим школьным товарищам. — Если нас не подобьют камнями, то вот-вот подстрелит какой-нибудь снайпер, и уж не бывать нам сегодня на стадионе «Динамо», а там у «Зубила» и «Шайбы» переигровка в семь. Э-эх!

Упоминание футбола произвело на старого джинна неожиданно сильное впечатление. Над контрольно-пропускным пунктом прогрохотало такое раскатистое «тух-тибидох-тибидох», какого, верно, давно уже не слыхали старожилы Ближнего Востока, и не успел Волька и глазом моргнуть, как потертый ковер, на котором они стояли, растаял в воздухе, а на его месте очутились, откуда ни возьмись, два превосходных, упругих сафьяновых мяча. Они призывно подпрыгивали, словно приглашая путешественников забыть о проблемах международной напряженности и немного поиграть в их любимую игру.

— Садись верхом на мяч, о центр нападения очей моих! — крикнул Хоттабыч, сам седлая кожаного скакуна. — Быстрее ветра мы полетим с тобой в Москву, на благословенный стадион «Динамо», да будет полет твоего мяча нацелен точно в «девятку»!

И вот, на глазах у изумленных жителей разделенного надвое города, два мяча сами собой взвились в воздух, быстро унося в северном направлении длиннобородого старика в старомодной шляпе-канотье и мальчика со стрижкой полубокс. Нужно заметить, что, хотя оба мяча развили прямо-таки невероятную скорость, тот из них, на котором восседал Хоттабыч, все время находился впереди — даже своему обожаемому другу и повелителю старый джинн готов был уступить в чем угодно, но только не в футболе.