Исаак Башевис Зингер

Люблинский штукарь

Перевод свой посвящаю светлой памяти моего деда Меера Ваксмана, всю жизнь прожившего в «зингеровском» Люблине. Асар Эппель


Глава 1

1

Яша Мазур, известный везде и повсюду как Люблинский Штукарь, сегодня проснулся рано. Воротясь из поездки домой, Яша обычно двое суток не вылезал из постели — сказывалась усталость. Он спал день и спал ночь. Эстер приносила кашу, молоко, булку. Яша ел и снова засыпал. Попугай скрипел, канарейки свистали, обезьянка Йоктан трещала, но Яша не обращал на них внимания, разве что просил Эстер напоить лошадей. Мог не просить — она сама набрала бы в колодце воды для Вороной и Сивой, или — как прозвал своих кобыл Яша — Персти и Пыли.

Для фокусника Яша был человек состоятельный — владел домом, сараями, амбаром, конюшней, сеновалом, двором с двумя яблонями и огородом, на котором Эстер сажала овощи. Только одного у них не было — детей. Эстер не могла стать матерью. Женой же она была хорошей: превосходно шила и даже бралась пошить и вышить платье к венцу. Еще Эстер вязала на спицах, пекла коврижки и свадебные торты, умела сорвать цыплаку типун, поставить банки и пиявки и даже пустить больному кровь. Она умела всё, но понести и родить не могла. В молодые годы Эстер испробовала все, какие имеются, средства, но сейчас было уже поздно: годы подошли к сорока.

Яша, как всякий артист, обществом уважаем не был. Он брил бороду, а в синагоге появлялся разве что в Йом Кипур[1] и на Рошашонэ и то, если оказывался в Люблине. Эстер, наоборот, была благочестива — повязывала голову платком, вела кошерную кухню, соблюдала субботу и заповеди очищения. Яша — тот в субботний день курил папиросы, а компанию водил с музыкантами и разной публикой, не имевшей у людей доверия. Тем же, кто пытался читать ему мораль, Яша отвечал:

— Вы что — были в небе и видели Бога? Его нету!

— Но кто тогда сотворил мир?

— А кто сотворил Бога?

Препираться с ним не имело смысла — Яша был знаток чего хочешь, читал по-русски, по-польски и неплохо соображал в счете. Слыл он отчаянным и как-то на пари провел ночь на кладбище. Еще он умел ходить по канату, балансировать на проволоке, карабкаться по отвесной стене и отпирать любые замки. Слесарь Абрам Лейбуш поспорил на пять рублей, что сделает замок, с которым Яше не справится. Лейбуш трудился несколько месяцев, а Яша ковырнул сапожным шилом — и готово. В Люблине держались мнения, что, стань Яша вором, ничье добро не будет в безопасности.

Провалявшись, как всегда, два дня, Яша в наступившее утро встал вместе с солнцем. Был он невысокий, но широкогрудый и узкобедрый, со светлой шевелюрой, голубыми глазами, тонкими губами, острым подбородком и коротким нееврейским носом. При своих скоро уже сорока он выглядел лет на десять моложе. Пальцы Яшиных ног были почти такие же длинные, как и на руках, — он ухитрялся ими писать и перебирать горох, а тело гнул и ломал куда хочешь — утверждали даже, что у него гибкие кости и разборные суставы. В Люблине Яша выступал редко, но те, кто видел его трюки, рассказывали чудеса. Он преспокойно ходил на руках, глотал огонь и шпаги, а кувыркался почище обезьяны. Умел Яша и такое, чего больше никто не умел. Его запирали на ночь, на дверь вешали замок, а утром Яша как ни в чем не бывало разгуливал по базарной площади, причем замок висел где повесили. Яша проделывал это, даже если ему спутывали руки и ноги веревками или цепями. Некоторые полагали, что тут не обходится без колдовства и шапки-невидимки, — поэтому-то Яша и ухитряется пролезть в любую щель; другие утверждали, что Яшины чудеса сплошь надувательство и обман зрения.

Поднявшись с постели, Яша в нарушение правил не полил рук водой и не сказал утренней молитвы, а просто натянул зеленые штаны, сунул ноги в красные домашние туфли и надел бархатную, черную в серебряную искру куртку. Одеваясь, он дурачился как маленький — свистел канарейкам, разговаривал с обезьянкой Йоктаном, псом Аманом и кошкой Мецоцей. И это был еще не весь зверинец. Во дворе проживали павлин с павой, чета индюков, крольчиный выводок и даже змея, которой раз в два дня полагалась живая мышь.

Утро было теплое, близился праздник Швуэс. В огороде у Эстер проклюнулись зеленые ростки. Яша отворил конюшню и вдохнул запах навоза. Похлопав лошадей по крупам, он вычистил их, расчесал гребнем и задал корму остальным животным. Вернувшись из поездки, Яша, случалось, кого-то недосчитывался, однако на этот раз никто не подох.

Яша в приятном настроении прохаживался по своим владениям. Во дворе зеленела трава и появились разные цветки: желтые, белые, цветные и с пушинками, улетавшими, если подуть. Чертополох с лебедой доросли чуть ли не до сарайной стрехи. Порхали летние птички. Перелетая с цветка на цветок, жужжали пчелы. Всякий лист, всякая травинка были с квартирантом: червяком, мошкой, комариком или каким-нибудь еще крохотным твореньицем, которое и не разглядишь. Яша всегда поражался: откуда они берутся? Как живут? Куда деваются по ночам? Если к зиме погибают, от кого появляются летом? Хотя в корчме Яша прослыл безбожником, сердцем он в Бога верил. Разве не угадывалась во всем рука Господа? Любой плод, цветок, любые камешек и песчинка свидетельствовали Его присутствие. Листья яблони, мокрые от росы, сияли поутру язычками свечей. За городом, на противоположном берегу Быстрицы, лежали обширные поля, каковые — сейчас зеленые — недель через шесть станут желто-золотыми, готовыми к жатве. «Кто всему причина? — спрашивал себя Яша. — Солнце, что ли? Если — оно, возможно, солнце и есть Господь?» Даже праотец Авраам считал, что солнце — бог, прежде чем узнал еврейского Бога. Яша прочел об этом в какой-то книжке…

Нет, невеждой Яша не был. Его отец хотел, чтобы сын учился. Мальчиком Яша постигал Талмуд. После отцовой смерти люди знающие советовали учебу продолжить, но Яша вскоре ушел с бродячим цирком. С годами из него получился не еврей и не гой, а так — полуеврей-полугой. Он выдумал для себя собственную веру: Создатель, по его разумению, существовал, но никому не являлся и не указывал, что можно, а чего нельзя. Господь безусловен, однако говорящие во имя Его лгут.

2

Эстер, пока Яша возился во дворе, тоже встала и приготовила завтрак: горячую лепешку с маслом и творогом, зеленый лук, молодую редиску и кофе с молоком, для чего специально смолола зерна в кофейной мельнице. Эстер была невысокая, черноволосая, с девичьим лицом, коротким носиком и черными глазами, глядевшими хоть и лукаво, но печально. При улыбке ее верхняя губа мило приоткрывалась, показывая мелкие зубы, а на щеках получались ямочки. Будучи бездетной, Эстер предпочитала общество незамужних женщин. Она держала двух швеек, с которыми целый день шутила и хохотала, однако поговаривали, что втихомолку она плачет. Бог заключил ее лоно, и шла молва, что все заработанные деньги Эстер тратит на чародеев и чудотворцев. Однажды она в сердцах сказала, что завидует даже матерям, чьи дети на кладбище.

Эстер подала завтрак, села на краешек табуретки и с пристрастным любопытством стала глядеть на Яшу. Пока он не отдохнет, Эстер его не беспокоила, но сегодня уже было ясно, что он отоспался и пришел в себя. Постоянные Яшины отлучки сказались на их отношениях: сердечной близости многолетних супругов, как это заведено у людей, меж ними не возникло. Эстер болтала с мужем, словно со случайным знакомым, обо всем и ни о чем:

— Ну, что новенького на свете?

— Все тот же старый свет.

— А фокусы?

— И фокусы те же.

— А твои девки? Тоже прежние?

— Нету никаких девок.

— Как же! Хотела бы я иметь двадцать целковых на каждой.

— Куда тебе такие деньги?

Он ел, глядя то ли на нее, то ли мимо. Подозрения никогда не оставляли Эстер. Однако больше ничего от Яши было не добиться, к тому же всякий раз он уверял ее, что знает только одну жену и одного Бога.

— Кто имеет дело с девками, по канату не ходит, а еле таскает ноги. Тебе это известно, — сказал Яша.

— Откуда? Я у тебя в головах не стою…

Она улыбнулась тепло и горько. Разве такого устережешь? Он больше в отлучке, чем дома, и, слоняясь как цыган по свету, встречает, конечно, всяких потаскух и негодниц. Такой свободен как ветер, но, благодарение Богу, всегда возвращается домой и всегда с подарком.

Судя по тому, каким исскучавшимся по ней он приезжал, как целовал и ласкал, уговаривая уступить даже в недозволенные дни, выходило, что он только и делал, что постился. Но откуда могла знать простая женщина о мужских аппетитах? Эстер иногда жалела, что вышла за фокусника, а не за портного или сапожника, которые целый день за работой и знаешь каждый их шаг. Но Яшу она любила великой любовью. Он, утверждала Эстер, для нее как сын и муж, а каждый проведенный вместе день — все равно что праздник. К тому же Яша неплохо зарабатывал, над деньгами не трясся и помогал ее небогатым родственникам.

Эстер глядела, как Яша ест, и ей приходило в голову, что все он делает не как другие. Вдруг задумается, замрет, а потом снова начинает жевать. Или ни с того ни с сего завяжет узел на какой-нибудь нитке, а затем на совершенно одинаковых расстояниях вяжет новые узлы. Эстер всякий раз глядела ему в глаза, ожидая подвоха, но Яшино лицо бывало невозмутимо. Он думал про одно, а болтал про другое. Причем редко говорил всерьез и помалкивал о своих неприятностях. Даже когда у него бывал жар, Эстер об этом не догадывалась. Сколько раз она расспрашивала его про фокусы, прославившие Яшу на всю Польшу, однако он или не отвечал толком, или отшучивался. То он бывал с ней необыкновенно ласков, то вдруг становился чужим. Для нее же было удовольствием видеть каждый его жест, каждое движение, ловить каждое слово. Даже если Яша валял дурака и молол как ребенок чепуху, в словах его был какой-то смысл. Частенько этот смысл доходил до Эстер после Яшиного отъезда.

Они были женаты двадцать лет, а он норовил прикоснуться к ней, как в первое утро после свадьбы. Дергал за платок, щелкал по носу, придумывал несусветные прозвища — Килиша, Пампиха, Тигрица, называл разными музыкантскими словечками. Днем Яша был один человек, ночью — другой. То он вдруг заливисто пел петухом, визжал поросенком, ржал как конь, то впадал в черную меланхолию. А еще сидел у себя в комнате и возился со своими секретами: замками, цепями, веревками, проволокой, напильниками, клещами, ленточками, которые вытаскивают из уха, восковыми мышками, картами, билетиками судьбы и разными коробочками. Те, кто видел его фокусы, полагали, что они даются Яше без труда, но Эстер знала, как он целыми сутками мучается над каждым номером. То он поймал ворону и научил ее, как попугая, говорить. То научил обезьянку Йоктана курить трубку. Эстер всякий раз беспокоилась, что Яша перетрудится, что сорвется с каната, что его покусает зверь. Даже по ночам в постели он, случалось, цокал языком и щелкал пальцами ног. Сама Эстер была уверена, что некоторые его штучки получаются не без колдовства.

Он видел в темноте как кошка. Знал, где искать потерянное. Умел угадывать мысли. Однажды Эстер поссорилась со швейкой, а Яша, поздно вернувшийся домой и едва успевший перемолвиться с Эстер двумя словами, сразу сказал, что она с кем-то повздорила. В другой раз у нее пропало обручальное кольцо, и она его обыскалась. Узнав о пропаже, Яша подвел ее к бочке с водой и на дне показал кольцо. Эстер давно решила, что никогда не поймет этого человека. Яша обладал сверхъестественными способностями, а тайн в нем было больше, чем зерен в благословляемом на Рошашонэ гранате.

3

В полдень в корчме Бейлы было пусто. Сама Бейла дремала в задней комнате, а за стойкой управлялась низкорослая служанка Ципа. По полу были рассыпаны свежие опилки, на стойке стояли жареный гусь, миска с холодцом из коровьей ноги, полмиски форшмака из селедочных молок. В плетеной корзинке были сдобные булки, в другой — соленые лепешки. Яша сидел за столом со Шмулем-музыкантом. Шмуль, основательный мужчина с лохматой черной шевелюрой, черными глазами, бакенбардами и тоненькими усиками, ростом был повыше Яши, а одет на русский манер: черная косоворотка, пояс с кистями и сапоги с высокими голенищами. Шмуль много лет служил в музыкантах у житомирского помещика, однако завел шашни с женой хозяйского управляющего и вынужден был бежать. В Люблине его держали за лучшего скрипача, и он всегда играл на богатых свадьбах. Перед Шмулем стояла кружка со сваренным из овса пивом, а сам Шмуль, отвалясь к стене и прищурив глаз, другим глядел на светлую влагу, как бы раздумывая, отпить или не отпивать. На куске лепешки сидела большая зелено-золотая муха, которая тоже, казалось, не могла решить: улетать или нет?

Яша, тот к пиву еще не притрагивался. Он глядел, как лопаются поодиночке пузырьки пены и от полной кружки остается три четверти.

— Жулик-мазурик, шмулик-пузырик, — бормотал Яша. Шмуль только что рассказал ему про какое-то из своих похождений, и перед очередной историей оба пребывали в задумчивости. Яша любил слушать Шмулевы россказни, и сам тоже мог бы кое-что порассказать, но от приятных разговоров этих возникало в душе чувство досады и сомнения. «Если всё всегда так, значит, все женщины шлюхи. Тогда в чем выигрыш? Кого мы дурачим? Мать ведь не обманывала отца. Эстер тоже верная еврейская жена…»

И Яша сказал:

— По мне, взять в плен солдата, который сам сдается, не такая уж победа.

— Но надо же поймать момент! В Люблине это не так просто, как тебе кажется. Скажем, ты себе какую-нибудь приглядел. Она тебя хочет. Ты ее тоже. Но как же кот перелезет заплот? Допустим, это свадьба и полно народу. Потом она идет с мужем домой, а ты даже не знаешь, где они живут. А даже знаешь — и что? Есть еще свекровь, мать, сестры, невестки. Тебе, Яша, хорошо. Выехал за рогатку, и мир — твой.

— Поехали вместе.

— А ты возьмешь?

— Возьму. И даже платить буду.

— А что скажет моя Ента? Когда у человека дети, он птица несвободная… Ты будешь смеяться, но без них я сойду с ума. Стоит мне уехать на пару дней, и я не нахожу себе места. Можешь ты такое представить?

— Я могу представить всё.

— Человек же привыкает! Это как взять веревку и себя связать.

— А что ты сделаешь, если Ента поступит, как твоя кацапка?

Шмуль в момент помрачнел:

— Придушу, чтоб я так был здоров!

Он схватил кружку и залпом выпил, словно бы желая подавить испуг и ярость, вызванные Яшиными словами. Яша, тот стал отпивать пиво маленькими глоточками. «Все хотят, — думал он, — чтобы своя была верная, а чужая — добрая. Но как такого достичь? Нигде ведь не сказано…»

С некоторых пор Яша был озабочен похожей загвоздкой и целыми днями ломал голову. Он и так был склонен к размышлениям, фантазиям и домыслам, но с тех пор как началась история с Эмилией, его мысли вовсе смешались. Яша буквально превратился в философа. Нет чтобы просто пить пиво, он смаковал языком, деснами, нёбом его горьковатость. Немало за жизнь покуролесив, Яша умудрился перебывать во всевозможных трясинах и омутах, однако дом и семья были для него святы. Всем девкам и шиксам Яша сразу говорил, что женат и семью разрушать не собирается. Ради же Эмилии приходилось жертвовать всем — домом, верой, но и этого было недостаточно. Еще требовались деньги. И немалые. А где их взять? Украсть?.. «Нет, с этим пора кончать, — сказал себе Яша, — и чем раньше, тем лучше!..»

Шмуль стал подкручивать усы, послюнив, чтоб стояли торчком, их кончики.

— А что с Магдой? — спросил он.

Яша очнулся.

— Что может быть? Все то же.

— Ее мать жива?

— Жива.

— Ты чему-нибудь научил Магду?

— Научил.

— Чему?

— Вертеть ногами бочку и крутить сальто.

— И всё?

— И всё.

— Мне показывали варшавскую газету. Там было насчет твоей персоны. Хо-хо! Тебя сравнивают с фокусником, который выступал перед Наполеоном Третьим. Представляю, какой обман зрения ты людям устраиваешь!

Яша поморщился. Он не любил всести разговоры о своих делах и, какой-то миг поколебавшись, решил было не отвечать, но громко сказал:

— Я никого не обманываю.

— Ты глотаешь шпаги на самом деле?

— На самом деле.

— Расскажи своей бабушке.

— Дурак набитый, как можно обмануть глаза? — возмутился Яша. — Услыхал где-то про обман зрения и повторяешь. Что значит обман зрения? Шпага входит в глотку, а не в карман жилетки.

— Железо идет тебе в горло?

— Сперва в горло, потом в желудок.

— И ты живой?

— Пока да.

— Яша, не проси, чтоб я в это поверил.

— А мне какое дело, во что ты веришь!..

Яша решил, что с него довольно. Ему вдруг стало ясно, что Шмуль — человек заурядный и своей головой думает мало. «Они собственным глазам не доверяют», — размышлял он с досадой. Что же касается Енты, жены Шмуля, он знал о ней такое, от чего бы этот дурень сошел с ума. Что ж, все что-то скрывают. У всех тайны. Узнай, скажем, люди, что происходит с ним, Яшей, его давно бы упрятали в сумасшедший дом.

4

Опускались сумерки. За городом было еще светло, но в улочках меж домов уже стемнело. В лавках зажигали свечи, масляные и керосиновые лампы. В долгополых лапсердаках и грубых сапогах шли к вечерней молитве бородатые евреи. Появился молодой серпик — луна месяца Сивана. Хотя солнце целый день пригревало, на улицах не просохли предпасхальные лужи. По сточным канавкам текла вонючая вода. Пахло навозом и парным молоком. Изо всех труб шел дым; в каждой кухне пылал огонь. Хозяйки готовили ужин — бульон с гречкой, мясное с гречкой. Яша попрощался со Шмулем и направился домой. В мире повсюду аж кипело. Каждый день варшавские газеты писали о войнах, революциях и кризисах. Из деревень изгоняли евреев, и многие поэтому уезжали в Америку. Люблин, однако, оставался в ненарушимой безмятежности. Некоторые здешние синагоги стояли со времен Хмельницкого. На кладбищах покоились раввины, составители комментариев, законоучители и святые — каждый под своим камнем или охелом. Не отказались в Люблине и от исстари заведенных порядков: женщины занимались торговлей, мужчины постигали Писание.

До праздника Швуэс оставались считанные дни, но мальчишки в хедерах уже налепили на окна рисунки и вычинанки[2] из бумаги, а на подоконниках расставили птичек из пустой яичной скорлупы и теста. Дома в честь дня дарования Торы украшали листья и ветки, привозимые крестьянами из деревень.

Яша заглянул в дверь какой-то синагоги. Шла вечерняя молитва, и как раз говорились тихие Восемнадцать Славословий. Евреи, служившие своему Создателю круглый год, били себя в грудь: «согрешили…», «виновны…». Одни воздевали к небесам руку, другие закатывали глаза. Старик в лапсердаке и высокой шапке, надетой поверх двух ермолок: одной сдвинутой ближе ко лбу, другой — к затылку, взяв в горсть белую бороду, всхлипывал. По стенам в дрожащем свете единственного в подсвечнике поминального огня ходили тени. Яша постоял какое-то время в дверях, вдыхая мешанину запахов — воска, жира и чего-то прогорклого синагогального, знакомого с детства. Евреи — сколько их было — обращались к Господу, которого никто из присутствующих никогда не видел. И хотя Он насылал на них напасти, нужду, голод, погромы, молящиеся именовали Его милосердным и достохвалимым, а себя избранным Его народом. Яша всегда удивлялся столь неколебимой вере.

Он немного постоял, а потом пошел дальше. Фонарщик длинным шестом зажигал газовые фонари, но от этого не делалось светлей. Казалось, им недостает света осветить самих себя. Было непонятно, зачем открыты лавки, если не видать покупателей. Лавочницы в платках на бритых головах вязали мужьям носки или шили одежки и рубашечки внукам. Яша знал всех. Выдаваемые замуж в четырнадцать-пятнадцать, они к тридцати становились бабками. Пришедшая прежде времени старость коверкала лица, лишала зубов, наделяя всех этих женщин старушечьим добродушием и умильностью.

Яша, хотя он, как его отец и дед, здесь родился, был всему этому чужд, но не потому, что отошел от еврейства, а потому, что ощущал себя чужим повсюду: и тут, и в Варшаве, среди евреев и неевреев. Все были у себя дома, он оставался скитальцем. У всех были дети и дети детей — он никого после себя не оставит. У всех был Бог, праведники и наставники, у него же — сплошь сомненья. Все готовились после кончины попасть в рай, он, исполненный страха, — в юдоль смерти. Что там, на той стороне? Есть ли душа? Что с ней бывает, когда она расстается с телом? С детства он был наслышан о дибуках, духах, вурдалаках и прочей чертовщине. С ним тоже приключалось много такого, чего так просто не истолковать. Но что из того? И он все больше бывал растерян и замыкался в себе. Силы и страсти, мятущиеся в его душе, повергали Яшу в замешательство.

Он шел, а впереди в темноте ему чудилось лицо Эмилии: узкое, смуглое, с черными, как бы еврейскими, глазами, коротким славянским носом, ямочками на щеках и девичьим лбом. Волосы ее были гладко зачесаны наверх, темный пушок оттенял верхнюю губу. Она улыбалась смущенно и вместе с тем чувственно, а глядела пытливо и вопрошающе, словно светская дама и сестра одновременно. Хотелось протянуть руку и коснуться ее. Воображение ли было столь живо, или Яша на самом деле видел Эмилию? Облик ее стал отдаляться, словно хоругвь в процессии, а он различал даже пряди в прическе, кружева вокруг шеи, сережки в ушах. И ужасно хотелось окликнуть ее по имени. Яша пережил немало приключений, но с Эмилией все складывалось по-другому. Его тянуло к ней во сне и наяву. Сейчас, отоспавшись после поездок, Яша не мог дождаться конца Швуэс, чтобы вновь оказаться в Варшаве. Он пытался утолить свой пыл в объятиях Эстер, но ничего из этого не получалось.

Яша с кем-то столкнулся. Перед ним стоял возникший словно из-под земли водонос Хаскель с ведрами на коромыслах. На рыжую его бороду откуда-то падал свет.

— Это ты, Хаскель?

— А кто же?

— Так поздно носишь воду?

— Как еще заработать на праздник?

Яша достал из кармана серебряный двугривенный.

— Держи.

Хаскель за монеткой не потянулся.

— Почему вдруг? Я милостыню не прошу.

— Это не милостыня, а твоему сыну. Пусть купит себе булочку.

— Ну… спасибо…

Заскорузлые пальцы Хаскеля коснулись Яшиных.

Он добрался до дому и заглянул в окошко. Обе девушки шили белье для какой-то невесты. Пальцы в наперстках быстро продергивали нитку. Рыжие волосы одной словно бы пылали в свете лампы. Эстер подбрасывала у печки сосновые ветки под треногу, на которой варился ужин. Посреди комнаты стояла квашня с тестом, укрытая тряпками и подушкой. Эстер заранее поставила тесто, собираясь печь к празднику сдобу и булки. «Как можно ее бросить? — подумал Яша. — Все годы она мне единственная опора. Если б не ее преданность, меня давно бы закрутило, как лист на ветру…»

Он не сразу пошел в дом, а прошел коридорчиком к конюшне взглянуть на лошадей. Двор выглядел островком деревни. Трава была мокра от росы. От яблок на яблонях, хотя еще зеленых и незрелых, шел яблочный дух. Небо казалось ниже и гуще усеяно звездами. Едва Яша ступил во двор, где-то высоко в небесах, чертя огненный след, сорвалась и упала звезда. Воздух, сладкий и терпкий, был полон шелестов, возни, пиликанья, внезапно переходившего в звон. В траве шмыгали полевые мыши и угадывались кочки, нарытые кротами. Птичьи гнезда прятались в ветвях деревьев, за стрехами амбаров и сеновала. На чердаке спали куры. Всякий вечер птица тихо ссорилась из-за места на шестке. Яша глубоко вдохнул. Было невероятно, что каждая звезда больше Земли и до нее миллионы миль, а если выкопать яму глубиной в тыщи верст, можно докопаться до Америки… Он отворил конюшню. Лошади казались по-ночному большими и таинственными. В глазах их с расширенными зрачками мельтешили искорки огня и маленькие золотинки. Яша вспомнил слова отца (да будет благословенна его память!), что животные способны различать злых духов… Сам Яша полагал, что Божьи твари угадывают мысли, ведают людские горести, чувствуют приближение напастей и смерти. Яша умел даже их гипнотизировать… Вороная махнула хвостом и стукнула копытом, свидетельствуя привязанность живой твари к хозяину.

5

В Швуэс хасидские молельни, дома молитвы и все синагоги были полны. Люблин молился. Эстер, надев шляпу, которую справила когда-то к свадьбе, взяв пожертвования и молитвенник с золотым тиснением, отправилась в синагогу к женщинам. Яша остался дома. Если Бог не отвечает, зачем к Нему взывать? Яша стал просматривать толстую польскую книгу о природе, которую привез из Варшавы. В книге объяснялось всё: и законы тяготения, и что у магнита северный и южный полюсы, и что наэлектризованные тела одинаковыми полюсами отталкиваются, а противоположными — притягиваются. Подробно разбиралось, каким образом корабль держится на воде и как работает гидравлический пресс, как громоотвод притягивает молнию и от пара движется паровоз. Все это, интересное само по себе, было небесполезно и для его искусства. Яша годами ходил по проволоке, не подозревая, что такое возможно, только потому, что он располагает центр тяжести тела непосредственно над ней. Книга объясняла множество всего, но многое оставалось без ответа. Почему земля притягивает камень? Что такое вообще земное тяготение? Почему железо магнитом притягивается, а медь нет? Что есть электричество? И откуда все взялось: небо, Земля, Солнце, Луна, звезды? В книге говорилось о возникновении Солнечной системы, о теории Канта и Лапласа, но постичь все это было затруднительно. Эмилия дала ему как-то книжку о христианстве, написанную профессором теологии, однако рассказ о рождении Иисуса от Святого Духа и триединство — Отец, Сын и Дух Святой — показались Яше не правдоподобней чудес, приписываемых хасидами своим цадикам. «Как она может во все это верить? — спрашивал себя Яша. — Она просто делает вид. Все делают вид. Весь мир ломает комедию и страшится признаться в незнании».

Он ходил взад-вперед по комнате. Одиночество в доме, когда весь город в синагогах, наводило его на разные мысли. Как же так получилось? Его отец был благочестивым человеком и небогатым владельцем скобяной лавки. Мать умерла, когда Яше было семь. Отец больше не женился, и мальчик рос без присмотра. Один день он в хедер ходил, три дня прогуливал. В отцовой лавке валялось множество замков и ключей, весьма Яшу интересовавших. Он ковырялся в каком-нибудь замке до тех пор, пока не отмыкал его без ключа. Когда из Варшавы или другого большого города в Люблин наезжали циркачи, Яша ходил за ними по пятам, глазел на их штучки, а потом пытался всё повторить. Узнав новый карточный фокус, он терзал колоду до тех пор, пока не постигал секрета. Однажды Яша увидел канатного плясуна и бегом побежал домой пробовать. Он срывался с каната и снова на него ступал. Он носился по крышам, прыгал с балконов (на солому, вытряхиваемую из тюфяков перед Пасхой), и почему-то с ним никогда ничего не случалось. Он плутовал в молитве и бесчестил субботу, но в ангела, который оберегает и остерегает от опасности, верил. Его, Янкеле, или, как стали звать его с годами, Яшу, называли и шейгец, и крыса, и невежда, но полюбила его порядочная девушка Эстер. Он скитался с цирком, с вожаком медведя и даже с польской бродячей труппой, дававшей представления в пожарных сараях, а Эстер терпеливо ждала, прощая всё. Благодаря ей у него были кров и дом. Сознание, что Эстер ждет, подвигало Яшу к успехам, побуждало пробиваться в варшавский цирк, в летние театры, завоевывать имя в Польше. Яша уже не был бродячим фокусником с шарманкой и попугаем — он сделался артистом. О нем писали в газетах, его называли художником, маэстро. Господа и богатые дамы являлись за кулисы знакомиться. Все сходились на том, что в Европе он был бы богат и знаменит.

Незаметно прошли годы, а он толком не знал, куда они подевались. Порой Яше казалось, что он еще мальчик, порой — что прожил сто лет… Он сам научился польскому, русскому, грамматике и арифметике. У него имелись учебники алгебры, физики, географии, истории, химии, а голова была набита фактами, сведениями, датами. Яша запоминал всё и ничего не забывал. Ему было достаточно взгляда, чтобы разобраться в человеке. Стоило кому-то открыть рот, и Яша уже знал, что будет сказано. Он умел отгадывать мысли, читать с завязанными глазами, разбирался в месмеризме, магнетизме и гипнозе. Но то, что происходило между ним и Эмилией, вдовой профессора, дамой из хорошей польской семьи, было для него чем-то совершенно неведомым. Не он ее магнетизировал, а она его. Хотя они в десятках миль друг от друга, но она с ним была неразлучна. Он чувствовал ее взгляд, слышал голос, вдыхал аромат и пребывал в постоянном напряжении, как если бы ходил по проволоке. По ночам в постели, едва он закрывал глаза, Эмилия являлась ему, ощутимая и живая, говорила умные слова, целовала, ласкала, заморочивала нежностями. И — что удивительно — не одна, а с дочкой Галиной.

Он вздрогнул. Отворилась дверь. Из синагоги пришла Эстер. В одной руке у нее был молитвенник, другой она придерживала подол шелкового платья, весь в фалдах и бантах. Шляпа с пером напомнила Яше свадьбу, вызов к Торе, введение невесты в синагогу в послесвадебную субботу. Лицо Эстер светилось теплотой и радушием, какие возникают от единения с людьми, вместе с которыми чему-то радуешься.

— С праздником!

— С праздником, Эстер!

Он обнял ее, и она покраснела как невеста. Меж ними не исчезла робость молодоженов.

— Что слышно в синагоге?

— Мужской или женской?

— Женской.

Эстер засмеялась:

— Женщины всегда женщины. Немножко молятся, немножко сплетничают. Жаль, ты не слыхал Акдоймес. Прямо берет за душу. Лучше даже, чем опера!

Эстер принялась за праздничную трапезу. Какие бы гадости про Яшу ни говорили — ей хотелось, чтобы в их доме все было не хуже, чем у других. Она поставила на скатерть графинчик с вином, бокал, над которым совершается благословение, блюдечки с солью и медом, положила халу и особый ножик. Яше пришлось сказать над вином благословение — в этом он ей никогда не отказывал. Праздники вдвоем каждый раз напоминали Эстер о ее злосчастье. Насколько бы все выглядело иначе, будь в доме дети! Эстер улыбалась и утирала слезу краешком вышитого фартука. Она поставила рыбу, лапшу с молоком, вареники с творогом и корицей, на сладкое — сливовый цимес и бабку[3] к кофе. Яша всегда приезжал в праздники домой, и совместная их жизнь получалась всегда словно бы праздничной. За едой она поглядывала на мужа. Кто он? Почему она его любит? Она знала, что он ведет беспутную жизнь, но помалкивала. Одному Богу известно, что Яша навытворял там — в большом городе, во что умудрился ввязаться. Но Эстер не держала на него сердца. И хотя все Яшу порицали, а ее жалели, она предпочла бы его любому, будь то даже рабби реб Цоц…

Поев, оба пошли в спальню. Вообще-то днем не заведено, чтобы муж и жена ложились вместе. Но когда Яша пошел закрывать ставни, она не подала виду, а стоило ему ее обнять, и тело Эстер сразу стало по-девичьи горячим, ибо никогда не носившая и не рожавшая женщина всякий раз бывает снова целомудренна.

Глава 2

1

Кончился праздник Швуэс. Яша собирался в дорогу и в предотъездную ночь повел разговор, ужасно испугавший Эстер.

— А что, если я не вернусь? Если умру в поездке?

Эстер стала заклинать, чтобы он такого не говорил, и закрыла ему рот ладонью, но Яша не унимался:

— Это же очень просто! Недавно я забирался на ратушу, и, между прочим, могла сорваться нога…

Потом повел разговор про завещание и велел, если умрет, долго не горевать. Потом показал, где спрятаны золотые монеты — несколько сот рублей… Когда Эстер запричитала, что он портит последние часы перед долгой — уже до Покаянных Дней — разлукой, Яша сказал:

— Ну хорошо! Допустим, я влюбился и тебя бросил. Тогда что ты будешь делать?

— Ты влюбился?

— Чепуха!

— Лучше говори правду!..

Яша стал ее целовать и клясться в вечной любви. Такие сцены случались часто. Он обожал пугать Эстер всякими вероятными и невероятными предположениями и нелепыми вопросами. Например, сколько она будет ждать, если Яша попадет в тюрьму? Или если уедет в Америку? Или заболеет чахоткой и придется торчать в санатории? Ответ Эстер бывал один: после Яши никого она полюбить не сможет. Ее жизнь кончится.

Однако он повторял свою чушь снова и снова. В сегодняшнюю же ночь сказал:

— А если я стану отшельником? Например, кающимся грешником и велю замуровать себя в чулане без дверей, как тот литвак из Айшишек? Ты будешь мне верна? Будешь передавать еду через дырку в стене?

— Чтоб каяться, необязательно замуровываться, — сказала Эстер.

— Зависит от грехов, — возразил он.

— Я замуруюсь с тобой.

Всё, как всегда, закончилось ласками, нежностями и клятвами в вечной любви. Когда Эстер заснула, ей приснился плохой сон, и назавтра она до полудня постилась. Потом тихонько прочла найденную в молитвеннике молитву: «Всемогущий Боже, я принадлежу Тебе, и сны мои — Твои…» Еще она пожертвовала шесть грошей на ребе Меира Чудотворца, а от Яши потребовала поклясться всем для него святым, что он прекратит донимать ее глупостями, потому что неизвестно, что кому суждено. Все решается в небе.

Праздники кончились. Яша запряг лошадей и был готов ехать. С собой он брал обезьянку, ворону и попугая. Эстер перед его отъездом на этот раз так много плакала, что у нее опухли веки, ломило полголовы и давило левую грудь. Она никогда не увлекалась вином, но после Яшиных отъездов для улучшения настроения то и дело прикладывалась к вишневке, а досаду срывала на швейках, придираясь к каждому стежку. Самое удивительное, что и девушки, едва уезжал Яша, тоже скучнели — такой уж он был всеобщий любимчик.

Яша отбывал в субботний вечер. Эстер проводила повозку до большака. Она бы пошла и дальше, но Яша шутливо пригрозил кнутом. Ему не хотелось, чтоб Эстер возвращалась в темноте. На прощанье Яша еще разок ее поцеловал и оставил на дороге, простирающую к нему руки и всю в слезах. Так они расставались всегда, но сегодня все было почему-то тяжелей.

Он свистнул, и лошади взяли галопом. Ночь выдалась теплая, месяц на ущербе глядел с неба. Глаза Яши заполнила тьма, и вскоре он отпустил вожжи, давая лошадям самим держаться дороги. Он ехал, а месяц торопился вслед. Поля были прекрасны! В лунном свете метелки пока еще зеленых колосьев казались серебряными. Отчетливо виднелось каждое огородное пугало, каждый стебель, каждый василек на меже. Роса падала на землю, как мука из Божьего сита. Во тьме что-то колобродило и происходило, точно незримые зерна сыпались в незримые жернова. Лошади и те нет-нет поворачивали головы. Казалось, было слышно, как корни сосут землю, как растут стебельки и текут подземные воды. Иногда в полях проносилась тень словно бы сказочной птицы или слышался какой-то высокий звук, но не человеческий и не звериный, точно некое чудище носилось в безднах ночи. Яша глубоко вдохнул воздуху и потрогал пистолет, лежавший в кармане брюк для защиты от опасных людей. Дорога шла через Пески. В тамошнем предместье жила мать Магды. В самих же Песках Яша числил в приятелях нескольких отпетых воров, а еще некую Зевтл, брошенную жену, с которой водил шашни.

Вскоре завиднелась кузня — дрянное покосившееся строение под разворошенной, словно покинутое птичье гнездо, горбатой крышей и дырой вместо окошка. Когда-то Адам Збарский, отец Магды, ковал тут лемехи и топоры. Сын шляхтича, разоренного восстанием 1830 года, он отдал Магду в люблинский пансион, а потом, когда случилась эпидемия, умер. Уже восемь лет Магда ходила в помощницах у Яши. Коротко стриженная, одетая на представлениях в трико, она крутила сальто, вертела ногами бочку, подавала Яше булавы для жонглирования. В Варшаве они нанимали жилье на Старом Мясте. В участке Магду заявили прислугой.

Лошади, как видно почуяв кузню, пошли резвее. Теперь Яша ехал полями гречихи и картофеля. Он миновал придорожную часовенку с Богородицей, державшей на руках Младенца. В лунном свете фигура казалась удивительно живой. Чуть поодаль, на взгорке, находилось католическое кладбище, огороженное низкой оградой. Яша вгляделся. Здесь лежали отошедшие в вечный покой. Он всегда высматривал на погостах признаки загробной жизни. Сотни раз ему приходилось слышать невероятные россказни про огонечки, мерцающие меж могил, про призраков и духов. О Яшином дедушке рассказывали, будто спустя недели и даже месяцы после смерти тот являлся своим детям и чужим людям. Еще говорили, что однажды он постучал в окно собственной дочери… Сейчас, однако, Яша не высмотрел ничего. Склонившись одна к другой, замерли березы. Надгробия глядели друг на друга с безмолвием раз навсегда отговоривших свое.

2

Збарские ждали его к ночи: ни мать, ни дочь не ложились. Елизавета Збарская, вдова кузнеца, чудовищно толстая, кверху узкая, книзу раздававшаяся вширь, походила на копну. Ее седые волосы были собраны сзади, а лицо, вопреки тучности, сохраняло тонкие черты. Она раскладывала пасьянс и хотя, рано оставшись сиротой, не умела читать и писать, знание карт явно свидетельствовало о ее благородном происхождении. Как видно, Елизавета когда-то была красива, ибо и сейчас черты имела правильные: хорошей формы слегка вздернутый точеный нос, рот, сохранивший все зубы, маленькие губы, голубые глаза. Увы, под могучим подбородком повисал зоб, достигавший почти до груди; бюст выдавался, точно балкон, руки к плечам были невероятно толсты, и на них тряслось дряблое мясо, а туловище выглядело набитым плотью мешком, из которого отовсюду выпирали всевозможные выпуклости. У нее были больные ноги, и даже дома она опиралась на палку. Раскладывая засаленные старые карты, Елизавета словно бы разговаривала с ними:

— Опять пиковый туз! Ой дурной знак! Что-то будет, дети, что-то случится!..

— Что может случиться, мама? Опять ты со своими суевериями! — откликалась в ответ Магда.

Магда уже заранее собрала баул с латунными оковками — Яшин подарок Ей давно было за двадцать, но выглядела она моложе, а на выступлениях и вовсе казалась восемнадцатилетней. Маленькая, смуглая, безгрудая — кожа да кости, — не верилось, что она дочь Елизаветы. У Магды были серо-зеленые глаза, вздернутый нос, полные губы, надутые, словно готовые к поцелую или как у готового заплакать ребенка. Еще у нее была длинная худая шея, пепельные волосы, красные, как розы, высокие скулы. А еще — прыщики на лице. В пансионе ее прозвали жабой. В школьную пору Магда была диковатой, замкнутой девочкой, склонной к необъяснимым поступкам и грубым выходкам, и уже тогда отличалась необыкновенной ловкостью: лазила по деревьям, быстро схватывала новый танец, а ночью, когда дверь спальной комнаты запирали, вылезала в окошко и тем же путем возвращалась. До сих пор пансион вспоминался ей адом. К ученью она была не способна, одноклассницы попрекали ее ковалем-отцом, даже учительницы не скрывали неприязни. Магда несколько раз пыталась сбежать, была в плохих отношениях с подругами и однажды, когда ее наказали, плюнула монахине в лицо. Едва умер отец, Магда из пансиона ушла, так и не получив свидетельства об окончании. Потом Яша взял ее в помощницы.

Пока она была молодой девушкой, считалось, что ее сыпь, первопричину которой усматривали в девичьей тоске, исчезнет, когда Магда заживет с мужем. Но вот уже много лет она любовница Яши, а сыпь не сходит. Связь со своим патроном Магда не скрывала. Когда Яша ночевал у Збарских, она спала с ним в широкой кровати, стоявшей в алькове, и мать по утрам приносила обоим в постель чай с молоком. Елизавета звала Яшу «сынок». Было время, когда Болек, младший брат Магды, возненавидевший Яшу, грозился его убить, но потом и он примирился с обстоятельствами. Яша содержал всю семью, а Болек брал у него деньги на гулянки, карты и домино. Всякий раз, когда Болек собирался расправиться с проклятым евреем за поруганное имя Збарских, Елизавета колотила себя по голове, а Магда кричала: «Если хоть один волос его упадет — умрешь ты и умру я… Клянусь памятью отца… Ляжешь со мной в могилу…»

И шипела, и фыркала, словно кошка на собаку.

Семья Збарских сильно заплошала. Магда скиталась с циркачом (Болек называл его цыганом). Сам же Болек был на побегушках у песковского ворья. Его посылали с разного рода поручениями к скупщикам краденого. Он, случалось, и ночевать оставался у воров. Елизавета превратилась в обжору и так разъелась, что с трудом проходила в дверь. С утра и до последней перед сном молитвы она жевала что повкусней: колбасу с кислой капустой, жаренные на сале пончики, яичницу с луком и шкварками, вареники с мясом или гречневой кашей. У Елизаветы так отяжелели ноги, что она перестала ходить в костел даже по воскресеньям, и только делала, что плакалась детям:

— Дожили мы, дожили! С тех пор как ваш отец, царство ему небесное, нас покинул, мы — ничто… мы никому не нужны…

Соседи считали, что Елизавета поступилась Магдой ради Болека. Сына она обожала, прощала все его выходки, потакала прихотям, отдавала последнюю копейку. Хотя в костел она теперь ходить не могла, но Богу молилась, угодникам свечки ставила, стояла на коленях перед святыми образами и читала на память молитвы. При этом Елизавета пребывала в постоянной заботе, чтоб не случился урон их благодетелю Яше, чтобы он, упаси Боже, не потерял интереса к Магде. Благополучие семьи держалось на нем и на его подарках. Она же, Елизавета, с артритическими своими конечностями, болями в спине, жилами на ногах и твердым как камень желваком в груди (Елизавета всякий раз пугалась, что желвак разросся, как у ее матери, царство ей небесное) была словно расколотый горшок…

Болек в тот вечер уехал в Пески, и было неизвестно, вернется он на ночь домой или останется у тамошних злодеев, как называла воров Елизавета. В городе у него была еще и зазноба. Так что Елизавета ждала и Яшу, и Болека, а пасьянс должен был не только открыть ей будущее, но и сказать, кто из них приедет первым и когда. У Елизаветы имелись свои приметы. Те же самые король, дама, валет, стоило перемешать колоду, означали всякий раз совсем другое. Цветные эти картинки для нее были живыми, умными и таинственными… Заслышав лай Жука и скрип колес, она перекрестилась. Слава Богу, он уже здесь, сынок из Люблина, их благодетель. Она знала, что у Яши есть жена и что он водится с прохвостами из Песков, но предпочитала об этом не думать — что тут поделаешь? Следует пользоваться тем, что есть. Она — бедная вдова, ее дети — сироты, зачем вникать в мужские повадки? Всё лучше, чем отдать дочь на фабрику, где та выкашляет легкие, или того хуже в стыдный дом… Всякий раз, когда подъезжала Яшина повозка, Елизавете приходило на ум одно и то же — силы зла сговорились отвадить от нее счастье, она же оборола их каждодневными жаркими молитвами Всевышнему… Она хлопнула в ладоши и победно глянула на Магду, но заносчивая дочка даже виду не подала, хотя мать видела, что та рада-радешенька. Яша был для Магды не только любовником, но еще как бы и отцом. Кто бы другой польстился на такую, худую как палка и плоскую?..

Елизавета заперхала, засопела и стала отодвигать стул, пытаясь подняться. Магда на мгновение замерла, а потом кинулась к воротам. Она бежала к Яше с распахнутыми для объятия руками.

— Милый!

Яша слез с козел, обнял ее и стал целовать. Лицо Магды запылало точно в горячке. Жук, тот еще прежде бросился к гостю. На повозке кричал попугай, стрекотала обезьянка, каркала и что-то восклицала ворона. Елизавета, переждав, когда Яша нарадуется дочке, вышла на порог. Она стояла в дверях, большая и напыженная, точно снежная баба, терпеливо дожидаясь, чтобы он подошел и учтиво поцеловал ей руку. Она обняла Яшины плечи и запечатлела у него на лбу поцелуй, при этом сказав всегдашнее: «Гость в дом, Бог в дом». Потом расплакалась и стала утирать фартуком слезы.

3

Елизавета ждала Яшу не только из-за дочери. Ей и самой не терпелось его увидеть. Он всегда привозил из Люблина колбасу, печенку, халву. Даже специально купленные в кондитерской пряники. Однако важней лакомств было с ним поговорить. Болек, тот в разговоры с матерью не пускался и выслушивать ее не желал. Хотя Елизавета тряслась над сыном и всем для него жертвовала, он обходился с ней грубо. Стоило Елизавете заговорить о своем, Болек сразу ее обрывал:

— Врете вы, мама, и не краснеете.

И слова от этого застревали в горле, а Елизавета заходилась кашлем и багровела, словно от удара. Потом принималась давиться, икать, и тот же Болек, этот выродок, приносил воды и хлопал ее по спине, чтобы сглотнулся комок в горле.

Магда слушать слушала, но сама не произносила ни словечка. С ней можно было разговаривать хоть три часа, рассказывать хоть что — она даже бровью не поведет. И только еврей Яша, фокусник, Елизавету выслушивал, расспрашивал и относился к ней, как подобает относиться к теще, но не к сварливой, а доброй. Он, бедняжка, тоже рано стал сиротой, так что Елизавета была ему как мать. В душе она полагала, что это ее должна благодарить Магда за долголетнюю Яшину привязанность. Она, Елизавета, готовила для него любимую еду, давала разные житейские советы, остерегала перед недоброжелателями и даже растолковывала Яшины сны. Еще она подарила ему слоника, доставшегося ей от прабабки, которого Яша, когда ходил по канату или исполнял какие-нибудь еще опасные трюки, пришпиливал под лацкан.

Хотя он всякий раз уверял, что не голоден, Елизавета сразу бралась за стряпню. Все бывало заранее приготовлено: свежая скатерть, дрова и щепа для растопки, фарфоровая чашка, из которой он пил, тарелка с голубым узором, из которой ел. И даже салфетка лежала. Елизавета всегда старалась показать себя умелой хозяйкой. Хотя ее муж был кузнец, но дед, помещик Чаплинский, владел имением в четыреста душ и охотился с Радзивиллами…

Вообще-то Елизавета уже поужинала, но Яшин приезд всегда наново возбуждал в ней аппетит. После первых радостей встречи Яша с Магдой ушли в альков, где стояла кровать, а Елизавета занялась ужином. Ее усталость как рукой сняло: тяжесть в ногах, к ночи точно налившихся свинцом, исчезла, точно по волшебству. Она вмиг разожгла плиту и с поразительным проворством принялась жарить и парить, что ее уже совсем оживило. Она чуть ли не всхлипывала от счастья. И, довольная, вздыхала. Разве удивительно, что Магда его обожает? Даже в нее, Елизавету, он вселил новую жизнь…

Все было как всегда. Яша уверял, что не голоден, но еда уже стояла на столе, и аромат ее наполнял весь дом. На этот раз Елизавета приготовила блинчики с вишней и творогом, посыпанные сахаром и корицей. На столе стояла бутылка вишневки, а еще — сладкая водка, в прошлый приезд привезенная Яшей из Варшавы. Стоило Яше попробовать блинчик, и он попросил еще. Магда, с ее сморщенным желудком и постоянными запорами, тоже вдруг разохотилась и ела как человек здоровый. Пес, колотя хвостом, не отходил от Яши. После кофе с пончиками Елизавета принялась рассказывать свои истории — как к ней относился покойник муж, как носил ее на руках и как однажды царская карета остановилась у кузни — надо было перековать коня, и государь собственной персоной пожаловал к ним в дом, а Елизавета поднесла ему водки. Но самые невероятные события Елизавета пережила в дни восстания 1863 года.[4] Она прятала приговоренных к смерти повстанцев. Подавала сигналы польскому отряду о приближении казаков. Своими слезами и мольбами она спасла одну шляхтянку от розог москалей. Магда была тогда ребенком, но Елизавета все же призывала ее в свидетели.

— Помнишь, Магда? Ты еще сидела на коленях у генерала: он был в панталонах с красными лампасами, а ты играла его медалями… Не помнишь? У детей всегда дырявые головы!.. Ешь, дорогой мальчик, возьми еще блинчик. Не повредит. Моя бабушка Зофья, да будет она нашей заступницей, говаривала: «У кишки дна нету…»

Один рассказ переходил в другой. В своем прошлом Елизавета претерпела от всевозможных болезней. Ей резали грудь, а потом зашивали иголкой. Показывая шов, она сдвинула блузку. А один раз Елизавета так болела, что послали уже за ксендзом и даже обмерили ее для гроба. Она лежала как мертвая и лицезрела ангелов, духов и разные видения. Но вдруг явился покойный отец, прогнал духов и воскликнул громовым голосом: «У моей дочки малые дети. Ей нельзя умирать!..» И тут же по всему Елизаветиному телу покатились капли пота величиной с горошину.

Часы с деревянными гирями уже показывали полночь, а Елизавета только-только разговорилась. В запасе у нее были десятки историй. Яша внимательно слушал, задавал вопросы, кивал. Чудеса и невероятные события, о которых она сообщала, поразительно напоминали то, о чем рассказывали люблинские евреи тоже. Магда раскраснелась и принялась зевать.

— В прошлый раз, мама, ты говорила про это совсем не так.

— Как можно такое сказать, доченька? Срамишь меня перед моим мальчиком. Да, твоя мать — бедная вдова без средств и связей, но она не лжет…

— Ты просто все позабываешь, мама.

— Я ничего не позабываю. Вся жизнь передо мной как на ладони.

И Елизавета завела историю про жуткие холода. Однажды зима наступила так рано, что евреи в праздник Кущей не смогли пользоваться шалашами, которые уносил ветер. На мельнице бурное течение сорвало ворота запруды, размыло дамбу и затопило полдеревни. Навалило столько снегу, что люди утопали в сугробах, как в болоте, а их тела обнаружились только весной… Голодные волки выходили из лесов и забегали в деревни таскать младенцев из колыбелей. Морозы были такие, что потрескались дубы…

В разгар истории вошел Болек, среднего роста коренастый молодой человек с красным рябым лицом, бледно-голубыми глазами, льняными волосами, курносым носом и с большими, как у мопса, ноздрями. На нем была расшитая жилетка, галифе, сапоги с высокими голенищами и, словно у охотника с картинки, шляпенка с пером… Папироса торчала из уголка рта. Он, посвистывая, вошел и, как пьяный, споткнулся о порог. Завидев Яшу, Болек засмеялся, но тотчас посерьезнел, даже нахмурился:

— А, приехал!

— Поцелуйтесь, свояки! — воскликнула Елизавета. — Вы же свойственники… С тех пор как Яша — с Магдой, он тебе брат. Даже ближе! Ближе!

— Довольно, мать!

— Чего мне надо? Чтобы в доме был мир… Наш ксендз когда-то сказал в проповеди: мир, что роса, с небес упадающая и поля напояющая… Это было, когда приехал епископ из Ченстоховы… Как сейчас вижу его фиолетовую шапочку…

Больше говорить она была не в силах и залилась слезами.

4

Вообще-то Яша торопился в Варшаву, но на день-два приходилось тут застрять. После ужина он пошел укладываться в большую кровать алькова. Елизавета набила тюфяк свежей соломой, навлекла чистые наволочки и пододеяльник. Яша улегся, однако Магда пришла не сразу. Сперва долго и старательно мылась. Мать помогала ей намыливаться, а потом надевать длинную ночную рубашку, по подолу и вырезу обшитую зубчиками. Яша лежал тихо и поражался тому, что он себе позволяет. «Это все от скуки», — сам себе объяснял он происходящее. Потом прислушался. Мать с дочерью препирались. Елизавета обожала давать Магде советы, прежде чем та отправится спать, и сейчас намеревалась привязать ей сашетку с лавандой. Болек храпел, растянувшись на лавке. Странно, но Яша и тут словно бы шел по проволоке. Один неверный шаг — и Болек всадит ему нож в сердце.

Яша задремал и увидел сон, что летает — поднялся высоко-высоко и парит. Удивительно, как это ему раньше не приходило в голову попробовать — настолько все получалось просто и легко. Сон снился чуть ли не каждую ночь, и Яша всякий раз просыпался с ощущением, что побывал в некоей искаженной действительности. Часто он даже не мог понять: снится ему, или он всего лишь об этом думает. Уже давно Яша собирался приладить крылья и полететь как птица. Если могут птицы, почему не может человек? Крылья следует изготовить достаточной величины и из крепкого шелка, какой идет на монгольфьеры. Они должны быть на прутьях, как зонтик, и при этом складываться и разворачиваться. А если крыльев будет недостаточно, можно приспособить промеж ног что-то вроде перепонки, как у летучей мыши. Человек, понятно, тяжелее птицы, но орлы и коршуны тоже кое-что весят, а могут, схватив ягненка, с ним улететь… Если Яша не думал об Эмилии, мысли перескакивали на полеты. Целые ящики у него были набиты планами, чертежами, кипами газетных и журнальных вырезок. Конечно, многие, пытавшиеся летать, убились, однако факт и то, что они летали. Просто материя должна быть достаточно прочна, прутья эластичны, человек ловок, легок, подвижен, и все получится. Вот будет шуму, полети Яша над крышами Варшавы или еще лучше над улицами Рима, Лондона или Парижа…

Похоже, он опять задремал и, когда пришла Магда, очнулся, хотя и лежал с открытыми глазами. Она принесла с собой запах ромашки и, как всегда, робела. Пришла, точно испуганная девственница, улыбаясь в темноте и как бы за что-то прося прощения. Легла радом — худая, прохладная, в слишком просторной рубахе, с еще влажными волосами. Он провел рукой по ее ребрам.

— Ты что — ничего не ешь?

— Почему? Ем.

— Тебе легко летать. Весишь не больше гуся…

В поездках они сживались, но после разлуки, после недель, проводимых им с женой, друг от друга отвыкали, и приходилось как бы начинать все заново. Они были как молодожены в первую брачную ночь. Магда легла к нему спиной, и он тихонько уговорил ее повернуться. Она стеснялась матери и брата. Когда у него срывалось громкое слово, Магда зажимала ему рот. Яша обнял ее, и она задрожала в его объятиях, шепча что-то, но так тихо, что было не разобрать. Почему он так долго не ехал? Она уж думала, что не приедет… Мать все время разговаривает и разговаривает… Только причитает и сетует… И еще опасается, что он нашел другую… Болек опять водится с ворами. Какой стыд, какой стыд. Так и в тюрьму попасть недолго. И ужасно много пьет. Напьется и скандалит… А что Яша делал в Люблине все это время? Дни тянулись, как смола…

Поразительно, но эта робкая девушка постепенно, словно бы в нее что-то вселялось, становилась пылкой. Она зацеловывала Яшу, отдавалась ему, как он ее учил, — но тихонько, боясь разбудить мать или брата. Это был некий тайный обряд, посвященный духу ночи. Хотя в пансионе Магда разговаривала на правильном польском, сейчас она бормотала что-то на деревенском наречии, которого Яша почти не понимал; шептала слова дикие, несуразные, унаследованные от поколений крестьянских предков.

— Если случится, что я от тебя уйду, не сомневайся, я появлюсь снова. Оставайся мне верна, — сказал он.

— Да, мой единственный… до гроба…

— Я прилажу тебе крылья, и ты полетишь.

— Да, мой господин… уже лечу…

5

В Песках была ярмарка. Болек уехал в Люблин сразу после завтрака. Яша отправился в Пески пешком, сославшись на то, что собирается заглянуть в тамошние лавки. Елизавета пыталась его отговорить, умоляя дождаться обеда, но Магда молча покачала головой. Она никогда ему не перечила. Яша ее поцеловал, и она покорно сказала:

— Не забывай дорогу домой…

Базарный день начинался засветло, однако припозднившиеся крестьяне еще тянулись по дороге. Кто вел на бойню тощую коровенку, кто — свинью или козу. Бабы с деревянными рамками под головными платками, что отличает мужних жен, несли свой товар в мисках, жбанах и коробах, накрытых льняными плахтами. Они смеялись и заговаривали с Яшей, помня его по выступлениям в деревнях. Яшу нагнал свадебный поезд с музыкантами. Кони были украшены зелеными веточками и гирляндами цветов. Музыканты играли на маленьких скрипках и пели какую-то протяжную мелодию. С воза, на который, словно гуси, набились сельские девки, неслась песня, обещавшая посрамление мужчинам:



Ой черным-черна я,
Почернею пуще.
Стану самой черной
Я твоей зазнобой.


Ой белым-бела я,
Побелею пуще.
Повстречаешь — ахнешь,
Да кому ты нужен?



Зевтл, брошенная жена, жила среди воров на горке за бойней. Муж ее, Лейбуш Лейках, сбежал какое-то время назад из тюрьмы в Янове, и было неизвестно, куда он подевался. Одни говорили — уехал в Америку, другие, что в глубь России. Многие месяцы о нем не было ни слуху ни духу. Зевтл не получила даже почтовой карточки. Воры, составлявшие сообщество, управляемое по воровским законам старостой, каждую неделю выдавали Зевтл два золотых, что обычно производилось, если кормилец попадал в острог; однако было похоже, что Лейбуш Лейках пропал навсегда. Они с Зевтл были бездетны, к тому же происходила она не из люблинской округи, а откуда-то с другого берега Вислы. Обычно жены пойманных воров вели себя добропорядочно. Насчет Зевтл, однако, шушукались. Она в будние дни носила украшения, не покрывала головы и по субботам стряпала. Не сегодня-завтра вспомоществование могло прекратиться.

Яша, зная все это, завел тем не менее с бесстыдницей шашни: тайком пробирался к ней и дарил трехрублевки. Сейчас он шел с варшавским подарком — бусами. Это было совершенное безумие — у него жена, Магда, он влюблен в Эмилию, — что же искал он у Зевтл на этой паршивой горке? Яша много раз решал, что порвет с ней, но, попадая в Пески, не зайти не мог. Сейчас он торопился, спеша и страшась, точно мальчик, которому предстоит первая встреча со шлюхой. Шел он не по Люблинской, а задами по Синагогальной.

Хотя было после Швуэс, глинистый здешний грунт оставался еще раскисшим. У Зевтл, однако, чистота была безупречная: занавески на окнах, лампа с абажуром из нарезанной лапшой бумаги, подушечки на кровати. Пол, как перед зажиганием свечей в пятницу, был выскоблен и посыпан желтым песком. Зевтл — молоденькая женщина с вьющимися волосами, с черными глазами, смуглая, точно цыганка, с родинкой на левой щеке и шнурком стеклянных бус на шее — стояла посреди комнаты. Она улыбалась ему лукавой белозубой улыбкой и говорила на своем великопольском идише:

— А я ж решила, ты больше не придешь!

— Обещал и пришел, — строго и сухо оборвал Яша.

— Вот же ж гость…

Все было унизительно: поцелуи, дарение подарка, ожидание, когда она сварит кофе с цикорием. Но, как местные воры крали деньги, так и ему необходимо было красть любовь. Зевтл заперла от гостей дверь на цепочку и заткнула бумажкой замочную скважину, чтоб не подглядывали. Насколько она медлила, настолько Яше было спешно. Он то и дело косился на постель, так что Зевтл задернула перкалевый полог, давая понять, что еще не время.

— Ну, рассказывай, что слышно на свете? — сказала она.

— А я знаю?

— Кто же знает, если не ты? Мы тут на одном месте, а ты — свободный как птица.

Зевтл села рядышком на стул, коснувшись его колена своим. Юбку она уложила так, чтобы виднелись краешки черных чулок и красные подвязки.

— Я так тебя редко вижу, — посетовала она, — что каждый раз позабываю.

— От мужа есть что-нибудь?

— Пропал как иголка в сене.

И усмехнулась — дерзко, презрительно, неискренне.

Пришлось ее выслушать, потому что, когда женщина разговорчива, с этим ничего не поделаешь. Хотя она жаловалась на жизнь, словечки, гладенькие и кругленькие, сыпались у нее изо рта как горох. Что ее ждет? Что она тут высидит в Песках? Лейбуш, ясное дело, не вернется. Что с возу упало, то пропало. Уже сейчас она по сути дела вдова. Ей еще швыряют два золотых в неделю, но как долго это продлится? Касса у воров пуста. Половина хевры за решеткой. А что купишь за пару целковых? Воду для каши? Она задолжала всему свету. Надеть на себя нечего. Все женщины ей враги. Только о ней и судачат, а у нее прямо уши пылают. Летом еще так-сяк, но когда начнутся дожди, можно сойти с ума…

Жалуясь на судьбу, Зевтл играла висюлькой цепочки. На ее правой щеке вдруг появилась ямочка.

— Возьми меня, Яшенька, с собой.

— Не могу.

— Почему? У тебя лошади и подвода.

— А что скажет Магда? Что скажут в местечке?

— В местечке и так говорят. Всё, что умеет твоя девка, я сумею не хуже. Даже немножко лучше.

— И сальто сделаешь?

— Если не сделаю — научусь.

Всегдашний пустой разговор. Для циркачки она была слишком толста. С коротковатыми ногами, широкими бедрами и выпирающей грудью. «Она годится разве что в прислуги и еще кой на что», — подумал Яша. И хотя влюблен в нее, конечно, не был, вдруг заревновал. Кто может знать, чем она тут занималась, пока он ездил? «В последний раз я здесь, — решил он. — Оно ведь все потому, что мне скучно и хочется забыться, — оправдывался Яша сам перед собой. — Как пьянице, который заливает горе водкой». Он никогда не мог понять, как это другие, не впадая в тоску, живут всю жизнь на одном месте с одной женщиной. Он, Яша, всегда готов расхандриться… Яша достал три серебряных рубля и с ребячливой важностью разложил их на ноге Зевтл ниже краешка платья: один возле коленки, другой повыше, третий на бедре. Зевтл глядела с любопытством и улыбочкой.

— Это мне не поможет.

— Но и не помешает.

Яша разговаривал с ней грубовато, на ее манер. Одним из его талантов было умение примениться к человеку — что, кстати, не лишнее и в магнетизме. Зевтл обстоятельно собрала дареные рубли и положила в ступку на комоде.

— Что ж, спасибо.

— Я спешу.

— Что за спешка? Я скучаю по тебе. Недели проходят, а от тебя ни слуху ни духу. Что ты поделываешь, Яшенька? Мы ведь еще и друзья.

— Ясное дело…

— С чего ты такой задумчивый? Будь я не я, наверно, новый товар завелся! Ну-ка расскажи! Я не заревную. Я все понимаю! Для тебя женщина, как цветок для пчелки. Каждый раз новое. Тут пожужжал, там побывал и — жжж! — улетаешь. Как я завидую мужчинам! Можно продать последние панталоны, лишь бы стать мужчиной!..

6

— У меня появилась одна, — сказал Яша.

Ему давно хотелось с кем-нибудь поделиться. С ней он чувствовал себя совершенно свободно. С Зевтл можно было не опасаться ни ревности, ни гнева. Он обходился с ней, как помещик с деревенской девушкой. А у Зевтл уже разгорелись глаза. Она заулыбалась невеселой улыбкой обиженного, которому обида доставляет удовольствие.

— Я как чувствовала! Кто же она?

— Вдова профессора.

— Вдова? И что?

— И ничего.

— Ты влюбился?

— Немного.

— Когда мужчина говорит «немного», значит, «очень». Она молодая? Красивая?

— Не такая уж и молодая. У нее четырнадцатилетняя дочь.

— В кого же ты влюблен, в мать или дочь?

— В обеих.

Зевтл притворно поперхнулась.

— Обеих не получишь, дорогой мой.

— Пока мне достаточно матери.

— Что такое профессор? Доктор?

— Он учил математике в университете.

— А это что такое?

— Счет.

Какое-то время она размышляла.

— Я знала. Меня не обманешь. Стоит мне поглядеть на мужчину, и все ясно. Что ты собираешься делать? Жениться на ней?

— Я женат.

— У тебя жена играет роль! Но как вы познакомились?

— Она была в театре, и кто-то ее представил. Или нет, я отгадывал мысли и сказал ей, что она вдова и прочее.

— Откуда ты знал?

— Моя тайна.

— А потом что?

— Она влюбилась. Решила все бросить и ехать со мной за границу.

— Прямо так?

— Она решила выйти за меня.

— За еврея?

— Хочет, чтобы я немножко крестился…

— Немножко? А на что тебе заграница?

Яша посерьезнел.

— А что я имею здесь? Двадцать пять лет на сцене и по-прежнему бедняк. Сколько можно еще ходить по проволоке? От силы — лет десять. Все меня хвалят, но платить никто не платит. За границей таких, как я, ценят. Там, если знаешь пару фокусов, ты богат и знаменит. Выступаешь перед королями, ездишь в карете. Будь мое имя известно в Европе, ко мне и тут, в Польше, относились бы по-другому. Понимаешь, что я говорю? Здесь хотят, чтобы все было как в больших странах, и все пляшут под их дудку. Оперный певец может драть горло как петух, но если он пел в Италии, все кричат «браво!».

— Всё так, но придется креститься.