Джун Зингер

Дебютантки

Пролог

Нью-Йорк. 1976

Сегодня обедаем в «Уолдорфе». Наш ежегодный сбор, уже тридцать первый. Каждый год мы устраиваем этот торжественный обед в память нашего дебюта, мы всегда пьем в этот день шампанское и всегда произносим тост за того из нашей четверки, кто в этот день не смог прийти. Но в этом году будем мы все: Мейв, наконец-то вернувшаяся из Мексики насовсем; моя двоюродная сестра Сара, приехавшая из Голливуда, где она постоянно проживает, и остановившаяся, как обычно, в «Плазе»; Крисси, которая живет в Нью-Йорке и приедет на такси из своего двухэтажного особняка на Парк-авеню; и я, Марлена, прикачу на денек из Сэддл-Ривер, Нью-Джерси.

По случаю торжественного события я подкрашу ресницы. Обычно днем я не пользуюсь тушью: я никогда не могла правильно ее наложить, а сейчас у меня еще и постоянно не хватает времени. Несмотря на кажущееся удобство так называемой «волшебной палочки», я никогда не могу наложить тушь ровным слоем. Мне кажется, что раньше, когда надо было просто поплевать на черный брусочек и потом растереть растрепанной щеточкой, было намного легче.

Я смотрю на фотографию в серебряной рамке на моем туалетном столике. Снимок сделан во время моего… нашего дебюта в «Уолдорфе». Моего, Сары Лидз Голд, Мейв О\'Коннор и неподражаемой Крисси Марлоу. Если смотреть слева направо — первая Сара: золотисто-пепельные волосы, спадающие каскадом локонов по тогдашней моде, кукольное личико — мелкие черты, розовые щечки, темно-синие глаза, маленький пунцовый рот; Мейв — просто сон в летнюю ночь: облако непокорных рыжих волос, глаза зеленые, как Ирландское море, обрамленные длинными ресницами; Крисси — с сильно подведенными глазами, темно-красным, почти черным ртом. И наконец — я, справа, единственная из четверых со скромным вырезом на платье. Я до сих пор помню, как переживала из-за этого выреза, в то время как остальные были в платьях, оставляющих плечи открытыми. Вот и вся наша четверка, выпускницы школы для девочек мисс Чэлмер, все в белых лайковых перчатках — наш первый выход в свет.

Я помню, что в тот вечер играли «Звездную пыль». Помню процессию девушек в белых платьях и расположившихся в ряд улыбающихся молодых мужчин — некоторые еще в военной форме, хотя война уже закончилась. Я помню, что ладони мои были влажными от волнения. Я помню, как поглядывала на эту шеренгу мужчин, надеясь встретить пару симпатичных веселых глаз; помню лукавый взгляд Сары, когда я провальсировала мимо нее в объятиях какого-то молодого человека в военной форме. «У тебя глаза были закрыты», — сказала она с восхищением на следующий день. Помню, что Мейв вообще ни разу не улыбнулась, а Крисси исчезла до того, как нас пригласили к столу в двенадцать часов; помню, что торжественный ужин состоял из фасолевого супа и вареных крабов.



Сегодня я не спеша перебираю свои вещи в шкафу, надеясь, что мне чудом удастся найти что-то необыкновенно изысканное и элегантное, так что раз в жизни я буду выглядеть не хуже трех своих подруг, а их отличительная черта — непринужденная элегантность, вкус, изящество и чувство стиля.

Я выбираю простой черный костюм с прямой юбкой, похожий на тот, что в одну из наших встреч был на Крисси. Я мысленно представляю себе ее в этом костюме. Высокая, неправдоподобно тоненькая, длинные, ровные иссиня-черные прямые волосы, чудесная улыбка, необыкновенная жизненная энергия. Может быть, этот костюм будет сегодня неплохо на мне смотреться. Но к нему нужна подходящая блузка. В самом углу шкафа я нахожу одну, белую, ненадеванную. Я совершила ошибку, купив ее. Это блузка из белого шифона с пышными рукавами и большим жабо. Зачем же я купила ее, зачем потом спрятала подальше? Наверное, чтобы поскорее забыть о глупом поступке? Вот Сара, необыкновенно женственная Сара носит вещи из шифона и выглядит в них романтически-элегантно, напоминая миру, что еще имеется такое качество. Мейв в свои молодые годы могла одеваться по-разному — изысканная элегантность или же романтическая обольстительность — и, так же как и Крисси с Сарой, всегда ухитрялась выглядеть настолько безукоризненно, что все остальные выглядели по сравнению с ними одетыми плохо и безвкусно.

Все же я надела эту блузку и так застегнула черный жакет, чтобы был виден только воротник и жабо. Я постаралась беспристрастным взглядом посмотреть на себя в зеркало. Что ж, неплохо. Нельзя сказать, что шикарно, но вполне прилично. Я не такая стройная, как Крисси, и не такая высокая, как Мейв, и никто не скажет про меня, что у меня романтически-элегантный вид, — даже мой муж, добрейший из людей. Я — настоящая середнячка. Среднего роста, среднего телосложения, и волосы у меня — средне-блондинистые. Даже глаза средне-карие. Мой стиль, если это можно так назвать, это чистота и аккуратность. И еще все говорят, что у меня приятная улыбка.

Я даю последние распоряжения своей молчаливой прислуге Джалне. Она много лет работает у меня, но очень редко высовывается из своей скорлупы. Сегодня как раз один из таких редких дней. Она дотрагивается пальцем до золотой с жемчугом брошки, которую я прикрепила к лацкану жакета, и говорит:

— Будет лучше без этой побрякушки. Эта блузка и так очень нарядная.

Я тяжело вздыхаю. Даже Джална знает, что в смысле умения одеваться я — дилетантка. Я отстегиваю брошку и отдаю ей.

— Пожалуйста, Джална, уберите ее, когда пойдете наверх, а то я и так опаздываю.

Проходя через прихожую, я бросаю взгляд на одну из застекленных фотографий, развешанных по стене, как шеренга солдат в серебряной форме. На снимке запечатлена наша первая встреча. Она происходила в «Сторк-клубе», и мы все одеты в черное. Маленькие элегантные черные платьица с ниткой жемчуга. Мы все широко улыбаемся и выглядим типичными жительницами нью-йоркского Ист-Сайда. Позади нас стоит Шерман Биллингсли. В конце концов, Крисси, Сара и Мейв тогда были известными личностями в этом кафе и удостоились персонального внимания со стороны хозяина. Теперь «Сторк-клуба» уже нет. Вымер. Жертва менее славных времен? Возможно, и нью-йоркские дебютантки — блестящие, яркие — тоже вымерли.

Я внимательно рассматриваю снимок, стараясь определить, смог бы посторонний человек догадаться, что хотя я и входила в эту четверку, но фактически никогда не была одной из них. Они были Святой троицей, Ужасной троицей, очаровательные принцессы, широко известные сперва среди завсегдатаев кафе и богемы, затем среди избранной публики и, наконец, среди Прекрасных Людей. А я? Я была четвертым колесом, очевидно, для поддержания равновесия и стабильности и только лишь благодаря двоюродной сестре Саре. Я была им не столько необходима, сколько просто желательна. Я — это просто я, а они были красавицами с именами, родословной и состоянием. Как они выражались, мир принадлежал им, и они делали в нем то, что хотели, и неслись туда, куда завлекала их собственная прихоть. Судьба и благословила, и одновременно прокляла их; они, можно сказать, были «баловнями несчастий», однако всегда восставали из пепла, как птица Феникс, чтобы смеяться, и любить, и вдыхать аромат цветов.

Как всегда, на дорогах были сплошные пробки, и я опоздала. Когда я вошла, все они уже сидели за столом и, казалось, говорили одновременно, веселые и оживленные, как когда-то в школе мисс Чэлмер.

Крисси рассказала нам, что только что поставила свою подпись на контракте по моделированию купальников. Как она сказала, в основном она будет «проводить линию» — появляться на презентациях, создавать рекламные ролики и все такое. Однако в отличие от Глории Вандербильд она не будет ставить свой автограф на купальниках.

— Я немного жалею об этом, — засмеялась Крисси, показывая свои ослепительные зубы. — Только подумать, что сказала бы тетя Гвен, если бы имя Марлоу было намалевано на заду американок — я уже не говорю о моем — и это было бы показано по телевизору, и все бы это видели.

Сара со все еще золотистыми волосами и нежной кожей захлопала в ладоши, радуясь успеху Крисси.

— Это самый классный зад в городе, — произнесла она своим мягким ленивым голосом. Еще тридцать пять лет тому назад я впервые услышала ее южную тягучую манеру говорить и до сих пор не решила, нарочно ли Сара переняла у своей матери эту нежную медлительность или же впитала с молоком. Возможно, она унаследовала ее вместе с другим имуществом, так же как и деньги отца.

Мейв, хрупкая, как хрустальный сосуд, потянулась к Крисси и взяла ее за руку.

— Уж если кому и удастся добиться успеха в моделировании купальников, так это тебе, Крисси, дорогая. У тебя всегда все получается. Ты умеешь и из свиного уха сделать шелковый кошелек.

Уж не о себе ли она говорила? Очевидно, Крисси тоже так подумала. Она устремила взгляд своих ярких черных глаз на Мейв.

— Какая чепуха! Уж если кто и умеет добиваться успеха, так это ты. Причем всегда. Ты была первой, а я всего лишь второй.

Мейв запротестовала, и мы все посмотрели на нее. Нельзя было не видеть, что годы больше сказались на Мейв, чем на всех нас, потому что за последнее время мы с ней встречались реже, чем друг с другом. Ее волосы, блестящие и яркие, как солнечный закат, несколько утратили свой блеск. В уголках изумрудно-зеленых глаз стали заметны тоненькие морщинки, как будто она слишком часто смотрела на солнце. Она похудела, хотя когда-то ее осиная талия в сочетании с крутыми бедрами и высокой грудью были предметом зависти многих одноклассниц. Но длинные ноги были по-прежнему стройны, спина прямая, и она высоко держала голову на длинной шее, как нас некогда учили в школе Чэлмер.

— Давайте пока не будем ничего заказывать, — предложила Сара, — лучше сначала немного выпьем. Сейчас по паре мартини, а потом возьмем шампанского? — Не дожидаясь ответа, Сара подозвала официанта и заказала всем мартини с водкой и оливками. — Так, теперь будем слушать последние новости. Кто первый? Мы уже кое-что слышали от Крисси, так что продолжит кто-нибудь другой. Может быть, ты, Марлена? Я-то знаю, что у тебя есть большой и страшный секрет, так что давай послушаем тебя. Потом я расскажу о себе. Ну а уж потом Мейв придется обо всем поведать.

Я сделала быстрый глоток из своего стакана, чтобы подготовиться к оглашению своего большого и страшного секрета, и все опять принялись болтать и смеяться одновременно.

Я бы назвала их неунывающими, потому что лишь Господь знает, что жизнь не всегда баловала их. Да, они были похожи на принцесс из сказки, но только когда вы не знаете, что скрывается за внешней оболочкой. У каждой из них в прошлом были и тайны, и боль, и удары судьбы. И всегда где-то там темной тучей маячил Пэдрейк. Как и многое из того, что их связывало, Пэдрейк вторгся в жизнь всех троих с разрушительной силой.

Когда я вижу Сару, Крисси и Мейв вместе, то не могу не вспомнить строчку из Фицджеральда: «…И мы боремся с волнами, направляя наши лодки против течения, которое неизбежно относит нас в прошлое».

Часть первая

Девочки

Чарльстон, Южная Каролина. Июнь. 1941

Это было мое четырнадцатое лето. Было необыкновенно жарко и влажно — погода совершенно нетипичная даже для Чарльстона в июне. Школьные занятия уже закончились, и я занималась тем, чем обычно занималась в долгие теплые летние дни. Почти каждый день я ездила в публичную библиотеку и почти каждый день прочитывала одну книгу, а иногда и две. Я много гуляла, бродила по Баттери, потрясенная его очаровательными домиками в пастельных тонах и изящными чугунными оградами; я заглядывала в форт Самтер, расположенный в центре гавани, как и тогда, в 1861-м, когда раздался первый выстрел Гражданской войны. Я бродила по садам Миддлтона — этим тщательно спланированным, украшенным скульптурами садам, которые сравнивались с садами Версаля и которыми очень гордились жители Чарльстона, так что и я считала их предметом особой гордости. Мы с подругами частенько катались на лодках по прудам Кипарисовых Садов, и пока остальные девочки флиртовали с мальчиками на соседних лодках, я любовалась поросшими мхом деревьями и пальмами. Я также ездила в особняк Мэниголт, поскольку это была местная достопримечательность и памятник прошлых лет, и я любила представлять себе красавиц, живших там до Гражданской войны, которые смеялись и танцевали, спускались по этим лестницам с балюстрадами, прогуливались по просторным верандам и среди колонн портика.

Особенно я любила спускаться к набережной Эшли, где ела крабовый суп и разглядывала корабли у причала. Каждый раз, как отплывал какой-нибудь корабль, я, как, наверное, все дети, мечтала о путешествиях и о далеких портах. В то время я еще не знала, что уеду из прекрасного Чарльстона гораздо раньше, чем предполагала, — уеду на поезде, а не на корабле, и что с того момента вся моя жизнь пойдет по-другому.

И вот я со своими подругами шла в кафе-мороженое, и, пока они строили глазки симпатичному буфетчику Басу Дженкинсу, стоящему за стойкой, где продавалась содовая со всевозможными сиропами, я сидела, потупив глаза. Я никогда не проявляла такой активности, как они, потому что по природе была очень застенчивой, а моя мать, Марта Лидз Уильямс, внушала мне, что я не должна вести себя вызывающе, как иногда ведут себя другие девушки, в основном те, чьи корни не уходит в те времена, когда Южная Каролина была еще колонией. И я работала в саду с мамой, которая частенько получала призы за свои розы и камелии, и с жадностью слушала ее рассказы о том времени, когда она и ее сестра Беттина были молодыми, — до того момента, когда они выросли, и Беттина сбежала с богатым северянином, и мама порвала с ней. Я сидела в кресле-качалке на веранде и изредка приветствовала проходивших мимо знакомых, хотя мама не раз говорила мне, что настоящая леди, а уж тем более представительница семьи Лидзов не должна повышать голос, даже в самых неожиданных обстоятельствах. Именно этим я и занималась в тот день, когда мистер Уоткинс, наш почтальон, принес то письмо с Севера, решившее мою судьбу, письмо, которое увело меня из Чарльстона, из моей спокойной, безмятежной жизни в новый и необычный мир — мир Сары, Крисси и Мейв.

Сара

1

Сара взбежала вверх по лестнице. Она уже с утра измучилась ожиданием и все время занятий в школе «Три Дей» смотрела на часы в классе и на перемене.

…Дверь комнаты ее матери была закрыта, но Сара вошла не постучав. Был солнечный майский день, четыре часа пополудни, однако в спальне было темно. Жалюзи были опущены, тяжелые желтые бархатные шторы задернуты. Сара с трудом могла разглядеть женщину, лежащую на кровати.

— Мама?

— Сара. Ты уже вернулась из школы, дорогая?

Сара наклонилась и нежно поцеловала мать в щеку. Кожа была мягкой, но очень сухой.

— Как ты себя чувствуешь, мама?

— Хорошо. Немного устала, но, в общем, хорошо. Как прошел день?

— Нормально. Мама, можно я раздвину шторы? На улице так чудесно.

— Не нужно, Сара, милая. У меня от света болят глаза. Может быть, завтра.

— Ну хорошо. Но не забудь — завтра мы обязательно раздвинем шторы, а еще через день ты спустишься вниз. А потом мы поедем кататься верхом. Ведь весна, мама! На улице чудесный весенний день.

— Ну да, особенно если принять во внимание весь этот городской шум Нью-Йорка. — Беттина Голд тихо засмеялась. — Вот где по-настоящему прекрасно, Сара, так это в Чарльстоне. Ведь ты никогда не была в Чарльстоне весной, правда? Чарльстон это… — она замолчала на полуслове.

Сара вообще никогда не была в Чарльстоне, однако сказала:

— Не сомневаюсь. Я легко могу представить себе Чарльстон. Я стою у реки, и вокруг так красиво…

— Да, действительно у реки необыкновенно красиво, Сара. Я помню, как однажды в июне, когда я… — она замолчала, как будто вспомнила все слишком отчетливо и вдруг осознала, что находится в спальне в нью-йоркском доме. — Миссис Манеро сегодня ушла, Сара. Так что у нас опять нет экономки. Твой отец будет ужасно сердит! Он терпеть не может, когда в доме что-то не так. Он считает, будто это я виновата в том, что мы не можем удержать…

— Не волнуйся, мама. Мы больше не будем нанимать экономку. Я сама буду обо всем заботиться.

— Нет, Сара, это слишком тяжело. Ты в твоем возрасте должна развлекаться. Чтобы было что вспомнить, когда вырастешь. Вечеринки… Я не хочу, чтобы ты…

— Нам не нужна экономка, — настаивала на своем Сара. Она знала, насколько непрактична ее мать. — Я знаю, что надо делать. Я смогу давать распоряжения и повару, и другим. Я смогу составлять меню. Мама, я же училась этому. Поэтому я и не поехала в прошлом году в закрытую школу, а осталась дома. Я стану помогать тебе, и мы будем вместе. Ты помнишь, как мы договаривались?

— Да, помню, конечно.

Но в результате получилось совсем не так, как хотелось. Сара стремилась все время проводить с матерью, со своей бедной матерью, которая была так одинока, но Беттине Голд приходилось проводить по нескольку недель в разных лечебницах для богатых алкоголиков. Саре же хотелось, чтобы мама была дома, а не в больнице. Она также думала, что таким образом ей удастся заставить отца бывать дома почаще. Но из этого тоже ничего не получилось. И вот этой осенью она снова собиралась вернуться в школу. В школу-интернат, как настаивал отец.

— Послушай, мама, мы ведь пробудем здесь всего месяца два. А затем уедем на лето в Саутгемптон. Я пока без особого труда смогу вести дом и заниматься прислугой. А в Саутгемптоне будет еще лучше. Ты сама увидишь.

— Может быть, ты тогда сама скажешь об этом отцу, Сара? О том, что ты не хочешь, чтобы мы искали экономку. Если ему скажу я…

— Хорошо, я сама скажу.

Беттина Голд откинулась на подушки. Ее рука, нервно потиравшая шею, опустилась на простыню.

— Спасибо, Сара.

— Я хотела с тобой поговорить еще об одной вещи, мама. Я тут вот о чем думала. О Марлене.

— О Марлене? — рассеянно переспросила Беттина.

— Да, мама. Дочери твоей сестры Марты. Мы ведь ровесницы.

— Нет, Сара, мне кажется, что ты ошибаешься. По-моему, дочка Марты должна быть моложе тебя. Марта вышла замуж после меня.

— Нет, мама. Ты мне говорила, что Марлена родилась в 1928 году, как и я. Она лишь на несколько месяцев моложе меня. У меня день рождения в январе. А у нее — в марте. Во всяком случае, мама, мне бы хотелось познакомиться с ней. Ведь у меня никого нет, кроме тебя. И отца… Я и подумала, а что если нам пригласить ее в гости? Или еще лучше — может быть, нам предложить оплатить ее обучение у мисс Чэлмер? Ты говорила, что у тети Марты и дяди Говарда с деньгами туговато. Тогда мы с Марленой смогли быть жить в одной комнате. Мне бы так хотелось жить в одной комнате со своей двоюродной сестрой, мама. Иногда я чувствую себя такой одинокой. Нет ни сестры, ни брата. Даже настоящей подруги нет.

— Я знаю, дорогая. И я тоже уделяла тебе так мало времени. Бедная моя Сара! Я была не очень хорошей матерью. А я так хотела ею быть, я так хотела тебя, и ты была такой очаровательной малышкой — лучше не бывает. Ты и сейчас просто прелесть, но я не была тебе хорошей матерью… — на глазах Беттины показались слезы.

— Неправда, мама, это совсем не так! — Сара положила голову на подушку Беттины и, прижавшись к ней щекой, прошептала: — Ты была самой лучшей мамой. Я так люблю тебя!

— И я люблю тебя больше всех на свете, Сара. Я думаю, что это действительно прекрасная мысль — насчет дочери Марты, — как, ты говоришь, ее зовут?

— Марлена.

— Почему бы тебе не поговорить об этом с отцом, милая? Если об этом попросишь ты, он обязательно согласится.

— Обязательно поговорю, мама. Спасибо. — Она поцеловала мать в щеку. На этот раз она показалась Саре горячей. — У меня есть еще одна идея.

Беттина тихо рассмеялась:

— У тебя всегда полно идей, Сара.

— Мы могли бы предложить финансировать дебют Марлены в Нью-Йорке. Уже после окончания школы. Таким образом, мы сможем подольше быть вместе.

— Возможно, это мы тоже могли бы сделать, Сара. Однако особенно не надейся. Не знаю, как ко всему этому отнесется Марта. Она всегда очень ревниво соблюдала традиции: для Марты Лидз традиции Юга — это все. Мы с Мартой впервые вышли в свет в Чарльстоне, как и все девушки из рода Лидзов. А дебют в Чарльстоне — это уже что-то. Дебютантка из Чарльстона может отправляться куда угодно и… Ты знаешь, как говорят: «Дебютантка из Бостона, может быть, образец добродетели и порядочности, но дебютантка из Чарльстона наиболее утонченная и образованная». И к тому же намного красивее, — добавила она, тряхнув головой.

— Уверена, что ты права, мама, но я думаю, что дебют в Нью-Йорке будет просто интересней. Ну, во всяком случае, мы ведь можем это предложить?

— Хорошо, дорогая. Но особенно не увлекайся. Сначала тебе необходимо будет уговорить отца, а затем тетю Марту. — Она покачала головой и опустила веки. — Я просто ничего не знаю о Марте…

— Ой, мама, не забивай всем этим свою бедную голову. Я сама обо всем позабочусь. Может быть, спустишься сегодня к ужину? Ну хоть попробуй. Ну для меня.

— Только не сегодня, Сара, дорогая. Я еще недостаточно окрепла. Лучше еще немного подремлю. — Она виновато улыбнулась и закрыла глаза.

Сара на цыпочках вышла из комнаты. С отцом у нее проблем не будет. Он всегда старался угодить дочери. И немудрено. Он чувствовал, что виноват перед ней.

2

Морис Голд, ранее носивший имя Мойше Гольдберг, родился в деревне неподалеку от Ковно в Литве, которая тогда была частью России. Или, во всяком случае, была под властью России в течение многих лет. Когда Мойше было десять лет, брат его матери Сэм Уорнер — некогда Варновский — помог Саре и ее детям перебраться в Новый Свет. Сам он уехал в Америку на пятнадцать лет раньше, неплохо там устроился, женился. Позднее появился сын, дочь и большая фабрика по пошиву мужских сорочек в Нижнем Ист-Сайде.

Перед самым отъездом внезапно обнаружилось, что у Мойше себорея с перхотью. Под шапкой курчавых черных волос его голова была покрыта красными струпьями и желтым гноем. Соседи убедили Сару, что мальчика в таком состоянии никогда не пустят в Америку. Необходимо было принимать решительные меры. Было одно средство, жестокое, но надежное. Сара нарезала белую ткань на квадратики и поставила на печь горшок с дегтем. Затем на густые волосы Мойше вылили горячий деготь и к нему прилепили кусочки ткани. На следующий день, когда лоскутки крепко приварились к волосам, Сара, маленькая, но решительная женщина, стала сдирать их, выдирая из кровоточащей головы Мойше каждый волосок. Мойше вопил от боли, но Сара не останавливалась, сама заливаясь слезами. Она слышала о том, что происходит на Эллис-Айленде, — дети, не прошедшие медосмотр, отсылались обратно одни, в то время как вся остальная семья — мать, отец, братья и сестры — в силу обстоятельств и по финансовым причинам была вынуждена оставаться на новом месте, расставаясь с несчастными, возможно, навсегда.

— Мойше, ты что, хочешь, чтобы тебя отослали одного обратно в Ковно? Или ты хочешь стать американцем? Так что ты выбираешь? — бранилась Сара, снова и снова выдирая клочья измазанных дегтем черных волос, выбрасывая их в мусорное ведро и вытирая кровь.

Наконец мучительная процедура была закончена. Ободранную голову Мойше вымыли вонючим стиральным мылом и намазали какой-то мазью. С Божьей помощью, если повезет, кожа на голове вскоре засохнет и станет гладкой, и к тому времени, как они доберутся до Эллис-Айленда, отрастут и волосы.

Собрав свои пожитки, Сара с семьей отправилась в Германию — это было первым этапом долгого пути. Добравшись до границы, с одной стороны охраняемой русскими, а с другой — немцами, они вместе с другими еврейскими эмигрантами пошли по мосту, сопровождаемые улюлюканьем и с той, и с другой стороны. Отец Мойше, Давид, бородатый, в черной широкополой шляпе, не обращал на кричавших никакого внимания. Рядом с ним шел его Бог, — и неужели он будет обращать внимание на этих гоев, скалящихся и кривляющихся, как обезьяны? Они для него не существуют. Но Мойше было очень стыдно служить объектом злых насмешек. Он этого не забудет никогда.

Семнадцатого сентября семья погрузилась на пароход с кучей подушек и перин, латунными подсвечниками, а также наволочкой, в которой оставались припасы, захваченные еще из дома, — засохшая колбаса, черствый, как камень, хлеб и несколько проросших луковиц. Они должны были прибыть в Америку пятого октября, однако задержались в пути на десять дней.

Их поместили в четвертом классе — деревянные многоярусные нары до самого потолка. Там вместе с ними ехали другие русско-польские евреи, немецкие евреи, а также немецкие, польские и русские бедняки — неевреи. Им всем приходилось спать бок о бок и три раза в день вместе питаться за длинным деревянным столом, расположенным в глубине парохода.

Каждодневное меню пассажиров четвертого класса было неизменно — овсянка, чай, картошка в мундире, лук, огурцы, крепко посоленная селедка и для тех счастливчиков, кто мог это есть, — колбаса и свинина. В первые дни Мойше Гольдберг, как и многие другие, сильно страдал от морской болезни, и каждый раз, проходя мимо камбуза, испытывал очередной приступ. Однако вскоре ему стало лучше, а морской воздух разбудил аппетит. Небольшой запас Сары был уничтожен уже на второй день плавания, и семье приходилось поддерживать свои силы лишь корабельной овсянкой, картошкой и луком. Всевышний же не позволял им есть трефное — дымящуюся колбасу и ароматнейшую свинину. Давид Гольдберг внимательно следил, чтобы дети его не соблазнились и не согрешили.

Мойше казалось, что от зависти к эмигрантам-неевреям, уплетавшим запретные лакомства, у него в животе появляются дырки. Но больше всего его потрясли немецкие евреи, которые ели то, что еврею запрещено. Это было первое знакомство Мойше с Просвещением. Впервые в жизни он обратил внимание на то, что немецкие евреи, кроме того, были еще и чисто выбриты, что также казалось ему непонятным. До этого Мойше отличал мужчин-евреев от мужчин-неевреев по бороде и шляпе. Но здесь, за этим столом, сидели безбородые евреи с непокрытой головой и ели свинину. От всего этого у него голова шла кругом. Он внимательно наблюдал за ними. Они ему казались чище, как будто принадлежали к более высокому классу. Они были больше похожи на крестьян-неевреев.

Во время плавания произошла еще одна странная вещь. Многие русско-польские евреи начали брить бороды. Полный возмущения Давид Гольдберг поносил их, обзывал неверными, болванами, гоями и разрушителями Израиля. Некоторым он задал настоящую взбучку. Однако они назвали его «чокнутым» и перешли к следующей стадии — начали есть нечистую еду. Мойше решил, что его отец действительно чокнутый. Он носил свою бороду и не ел мясо, в то время как они, новообращенные в идеи Просвещения, брились и уплетали сочную, ароматную колбасу. Мойше смотрел на отца с презрением и отвращением, наблюдая, как крошки черствого хлеба исчезают в недрах черной бороды.

Однажды вечером, когда отец вышел из-за стола, Мойше, убедившись, что его никто не видит, быстро ухватил кусок колбасы и засунул в карман. Позднее, спрятавшись в укромный угол, он расправился с пищей. Мясо было вкусное, нежное, но он все ждал, что его поразит гнев Всевышнего. Он стоял, широко улыбаясь, но неожиданно его вырвало коричневой наперченной массой прямо на грязный пол.

К тому времени, как они добрались до Нью-Йорка, волосы у Мойше отросли и стали густыми, как и раньше. В течение всего пути Сара ежедневно мыла ему голову стиральным мылом, пока волосы не стали блестеть, как шелковые. Однако на коже осталось несколько засохших шрамов, и Сара волновалась, что их заметят во время медицинского осмотра на Эллис-Айленде. Она объяснила сыну, что пройти проверку головы надо как можно быстрее, но не настолько, чтобы это могло вызвать подозрения.

И когда доктор собрался погрузить свою деревянную лопаточку в кудри Мойше, тот нагнулся, отскочил и, весело хохоча, стал бегать, путаясь под ногами. Доктор посмотрел на озорного мальчишку, пробормотал: «Фу! Животные!» — и вернулся к ожидавшей его очереди людей, стремившихся стать американцами. Сара одобрительно кивнула. Мойше был хорошим мальчиком, красивым и умным. В Новом Свете он сможет выйти в люди.



Сэм Уорнер поселил семью Гольдбергов в трехкомнатной квартире на Хейстер-стрит. Квартира была арендована, однако Гольдберги этого не знали. Все было совсем не так, как дома. Вокруг совершенно не было зелени, зато на кухне пол был покрыт линолеумом, а еще была такая штука, как ледник, — совершенно поразительное изобретение. За один цент можно было купить глыбу льда и поместить ее в ледник — молоко целый день оставалось совершенно свежим.

Сэм Уорнер сказал им: «Это, конечно, не дворец, но скоро у вас будет жилье получше». У самого Сэма был собственный дом, который как раз и казался им дворцом. В нем было восемь комнат, он располагался в районе, называемом Бруклин.

В течение трех дней братья Мойше — Гершон, Гершель и Сима — были определены на работу на фабрике дяди Сэма. Давид стал работать у мясника Германа, об этом Сэм договорился заранее. Мойше и его сестру Ривку записали в школу. Они были младше всех, и Сара считала, что они самые умные. Через неделю Мойше уже начал говорить по-английски и стал называть себя Моррис. Через три недели Сара, которой надоело крутиться на кухне, купила себе тележку, чтобы продавать рубашки, сшитые на фабрике Сэма, в Нижнем Ист-Сайде, где ежедневно сновали толпы людей в поисках выгодной покупки.

Через год Саре удалось скопить достаточную сумму, чтобы купить в Бруклине вместительный дом для всей семьи. Она также убедила брата помочь Давиду приобрести мясную лавку неподалеку от их нового дома, а сама тем временем продавала посуду и прочую хозяйственную мелочь в небольшой лавчонке по соседству: и это позволяло ей одновременно присматривать за мясным магазином, когда Давид отправлялся в синагогу, что бывало довольно часто.

Будучи женщиной практичной, Сара отказалась от мысли сделать из своего сына Морриса раввина. Учитель еврейской школы сказал ей, что у него часто возникает желание выгнать мальчишку из класса за то, что тот «слишком умный», а не готовить его к благородному поприщу. Однако Сара уговорила учителя оставить его в школе, чтобы он проникся уважением и почтением к наставникам, затем надрала ему уши, оттаскала за волосы и нахлестала по щекам.

— Ну ладно, дурак ты этакий, значит, раввином ты не будешь. Тогда тебе придется стать доктором.

Меньше всего на свете Моррис хотел стать раввином и почти так же — доктором. Учиться на доктора слишком долго, а он хотел как можно быстрее получить свое. Он намеревался войти в дело своего дяди и, используя эту работу как первую ступень карьеры, в дальнейшем завести собственную фабрику.



Старший брат Морриса Джордж (бывший Гершон) женился и первым из братьев сбрил бороду.

— Как только он ушел из дома, он стал гоем, — жаловался Давид своей жене.

— Это Америка, — успокаивала его Сара. — И где это сказано в Писании, что мужчина должен носить бороду? Если он пользуется не лезвием, а порошком, то это разрешается.

Гершель и Сима последовали его примеру, действуя одновременно, чтобы легче было противостоять гневу отца. Он не разговаривал с ними семь недель.

— Я не разговариваю с неверными, — говорил он, — если только меня не вынуждают к этому.

Моррис смеялся про себя. Уже несколько месяцев он тайно сбривал каждый новый волосок, появляющийся на мальчишеском подбородке, надеясь, что отец подумает, что его младший сын несколько задерживается в развитии. Однако иногда он замечал, что мать пристально смотрит на него. Интересно, думал он, а она догадывается? Возможно. Его мать знала все. Она знала также, когда лучше промолчать.

Моррису еще не было и шестнадцати, когда Сэм Уорнер сообщил Саре, что ее сын сказал ему, что хочет вступить в дело.

— Это правда? — потребовала она от Морриса ответа, — Только давай без уверток. Я хочу, чтобы ты дал мне прямой ответ.

— Да, это так. Я не хочу быть врачом. Я не могу тратить столько лет на учебу. Я хочу действовать. Я хочу чего-нибудь добиться. Я хочу зарабатывать деньги. И прямо сейчас, а не через десять лет.

— Мойше, но коммерцией может заниматься любой. Любой может с Божьей помощью заработать себе на жизнь. Но не у всех есть такие способности, как у тебя, Мойше. Не каждый может так учиться, как ты.

— А почему, как ты думаешь, дядя Сэм не против, чтобы я вошел в его дело? Потому что во всей школе я лучший математик. Все так говорят. Мисс Беркович говорит, что в математике я просто гений. Честное слово, ма.

— Вот поэтому-то ты и должен учиться дальше, Мойше, а не делать рубашки. Раввина из тебя уже не получится, но врачом ты еще можешь стать. Ты можешь стать образованным человеком. Вся семья будет тобой гордиться.

— Ты будешь гордиться мной, ма. Вот увидишь.

Моррис начал работать на фабрике в тот самый день, когда окончил школу. Однако вскоре выяснилось, что, хотя он прекрасно справлялся с ведением бухгалтерии Сэма Уорнера, он отнюдь не является «кабинетным работником». Его дядя видел, что кроме работы со счетами Моррис прекрасно справляется и с торгово-коммерческой деятельностью, контактируя с оптовиками, которые продают товар владельцам магазинов. В то же время он действовал и как сборщик финансовых документов у дилеров.

Моррис переехал из родительского дома в квартиру, расположенную неподалеку от фабрики, и записался в вечерний колледж. Давид Гольдберг заявил:

— Еврейский юноша выезжает из родительского дома, когда женится. Неверный бездельник выезжает, чтобы еще больше бездельничать.

Однако Сара была рада, что Моррис продолжает учиться и поступает в колледж. Она защищала его:

— Мальчик должен жить рядом с фабрикой и колледжем, разве нет? Если мальчик и работает и учится, он должен экономить время на дорогу. Это очень важно.

Сара все еще надеялась, что Моррис приобретет какую-нибудь солидную профессию. Если уж не раввин и не доктор, то по крайней мере юристом он еще мог стать. Сара верила, что уж если Всевышний сделал ее сына таким умным, высоким и красивым, то у Него были на это свои соображения. И не его дело возиться с мужскими сорочками.

Однако Моррис не стал изучать юриспруденцию. Как и Сара, он не считал, что рожден торговать рубашками в Нижнем Ист-Сайде. Чтобы стать образованным человеком, он изучал литературу, языки и философию, а также финансовое дело, чтобы бросить вызов тем богачам, чью карьеру он хотел повторить.

Он все еще приходил в свой старый дом в Бенсон-херсте, чтобы вместе с отцом пойти в синагогу и вкусить субботней пищи со своей семьей. В один из таких вечеров Давид Гольдберг так толкнул своего сына, что он растянулся на кухонном полу. Моррис молча, не выражая никакого возмущения, взглянул на отца.

— Что он сделал? — возмущенно спросила Сара у мужа.

— Янкель Пипке видел, как твой нечестивый сын сидел в трефном ресторане на Канал-стрит. Без шляпы или ермолки.

Братья Морриса отвели глаза. Для них не было новостью то, что Моррис посещал такие рестораны и не покрывал больше голову. Даже Сэм Уорнер знал, что он совершает свои деловые визиты с непокрытой головой, хотя никогда не говорил об этом Саре.

Сара повернулась к Моррису:

— Это правда? Только не заговаривай мне зубы.

Моррис не ответил.

Сара вздохнула. Да, это Америка. Наряду с благополучием и хорошей одеждой, магазинами и домом пришли и те новшества, которые ломали старые традиции.

После этого Моррис перестал приходить по пятницам в Бруклин и больше никогда не ходил в синагогу. Затем он изменил написание своего имени Моррис на Морис. Так звучало совсем по-английски.

Морис Гольдберг процветал. Он удвоил оборот фабрики, продавая оптовикам большие партии товаров по более низким ценам. Однако те должны были отдавать половину своей прибыли Морису. Но они все равно неплохо зарабатывали на этом. Морис тоже. А Сэм Уорнер, не зная о том, что его надувают, тоже был доволен тем, что фабрика наращивает производство.

Морис также получал неплохие комиссионные и в качестве брокера по недвижимости. Поскольку ему много приходилось передвигаться по городу, он нередко узнавал о свободных помещениях для контор в процветающем Нью-Йорке. Он сводил нанимателей и хозяев помещений. Когда во время одной из своих поездок по сбору финансовых отчетов он узнал, что один из оптовиков Сэма Уорнера объявил себя банкротом и принадлежавшее ему здание дешево продается, Морис тут же купил его.

После первой деловой покупки Морис понял, хотя ему было лишь девятнадцать, что может совершить много сделок такого рода, вкладывая лишь небольшую сумму наличными в каждую покупку и беря кредит на оставшуюся часть. Затем деньгами, собранными с арендаторов, он расплачивался за кредиты. Используя все свои наличные средства, Морис вскоре стал владельцем нескольких служебных и производственных помещений. Это была достаточно простая операция — главным было то, что Морис Гольдберг рано всему этому научился. Он стал состоятельным человеком еще до того, как ему исполнилось двадцать лет.

Когда Морису был двадцать один год, Сара умерла от опухоли в желудке. Прошло лишь семь дней с момента, как она почувствовала себя плохо и отправилась в больницу, до дня похорон. Эта неожиданная смерть повергла семью в состояние шока. Все произошло слишком быстро.

Когда Морис приходил в больницу и потом во время похорон и «шивы» — недели траура, — Давид не произнес ни единого слова в адрес сына, который сошел с праведного пути. Морис оплакивал свою мать, которую любил так, как только был способен кого-либо любить, и еще больше отдалился от отца, отбросив от своей фамилии окончание «берг», так что теперь его звали Морис Голд.

* * *

Перед тем как отправиться на фронт в 1917 году, чтобы сражаться с австро-венграми, Морис неожиданно оказался владельцем немалого количества акций нефтяной и медной компаний. Он совершенно случайно напал на эти акции, стараясь вернуть деньги, которые один из оптовиков Сэма, Гарри Вейнер, собиравшийся уже выйти из дела, был должен его дяде. Морис действовал довольно энергично.

— Ну ты что, разве гой какой-нибудь? — с ужасом спрашивал Вейнер. — Ты и выглядишь, как настоящий гой. Послушай, гой, ведь нельзя же из брюквы выжать кровь. Вот смотри. — Он открыл свой сейф. — Вот смотри! — Он начал разбрасывать бумаги. — Счета, счета и еще раз счета, никаких денег! Ты видишь здесь деньги?

Морис стал перебирать находящиеся в сейфе документы, затем нашел сертификат на акции.

— А это что?

Гарри Вейнер горько рассмеялся:

— Это я получил от розничного торговца, который был мне должен восемь тысяч долларов и оставил меня раздетым до нитки. Хочешь их забрать? Договорились, и теперь я буду должен твоему дяде лишь пять тысяч.

— Скорее всего, они не стоят даже той бумаги, на которой напечатаны, — сказал Морис, — но я их возьму, чтобы вас выручить. И чтобы все было в полном порядке, подпишите документ о передаче этого сертификата.

Вейнеру не хотелось подписывать, однако, когда Морис предложил дать ему взамен квитанцию со словами: «Получено полностью» за тот товар, что он был должен, он уступил. Морис немедленно проверил те компании, акции которых он приобрел. Нельзя было сказать, что они процветали, однако они существовали.

У Мориса была неплохо развита интуиция. Он отдал дяде пять тысяч долларов из своих денег.

— Вейнер разорился, — сообщил он. — Он собирается заявить о своем банкротстве, но мне удалось выжать из него хотя бы по пять центов с доллара до того, как его имущество будет поделено между кредиторами.

Сэм Уорнер простонал:

— Ну что ж, пять центов — это лучше, чем ничего. Но, может быть, в следующий раз не стоит продавать этим болванам больше товара, чем они могут реализовать.

Но следующего раза не было. Морис отправился в армию, заручившись обещанием дяди, что по возвращении получит оставшуюся дядину долю в деле. Сэм уже отдал одну треть своему сыну Соломону, женившемуся на сестре Мориса — Ривке, вторую треть — брату Мориса Джорджу, который занимался фабрикой.

В армии Морис выдавал себя за немца. Его внешность была вполне европейской, он окончил колледж, говорил лучше многих и, будучи офицером, пользовался всеми преимуществами привилегированного сословия, то есть тем, что никогда бы не имел как еврей из Восточной Европы.

Получив назначение в интендантскую службу, Морис ни разу не ступал на вражескую землю и все время занимался тем, что играл в гольф, пьянствовал и развлекался с девочками вместе с другими офицерами, но лишь теми, чье положение в гражданской жизни было достаточно высоким. К тому времени, как он демобилизовался в 1918 году, он решил, что лучше стать приверженцем креста, чем звезды Давида.

По возвращении он застал расцвет послевоенного Нью-Йорка. Его собственное имущество за годы войны поднялось в цене, и теперь он владел несколькими миллионами. Сэм Уорнер выполнил свое обещание: уйдя на покой, он отдал Морису третью часть своего дела, не зная о том, что Морис не собирался возвращаться на швейную фабрику. Он предложил свою долю оставшимся владельцам, Джорджу и Соломону, по непомерной цене. У тех не было другого выбора, кроме как выкупить долю Мориса, чтобы фабрика осталась в семье.

Как и Нью-Йорк, вся послевоенная Америка строилась, росла, развивалась. И Морис не удивился, узнав, что компании, чьи акции он получил от оптовика Вейнера, не только выжили в этот период, но и стали процветающими. Он скупил множество акций этих компаний и постепенно стал основным их владельцем. К своих тридцати годам Морис Голд имел огромное состояние. Не такое огромное, как состояние Гуггенхеймов, еврейско-немецкой семьи, которой он восхищался, оно было ненамного меньше, чем состояние Рокфеллера, однако уж не меньше состояний многих англосаксонских семей, приобретенных в девятнадцатом веке. А Морис кое-что знал об этом: он хорошо изучил историю известных американских династий.

Теперь он был готов стать членом общества, которое никогда не приняло бы его как еврея. В армии он смог выдать себя за нееврея, просто не упоминая об этом. Но в тех кругах, куда он стремился попасть, будут знать о его национальности. Он подумывал о том, чтобы стать членом секты евреев-реформаторов, как многие немецкие евреи. Он уважал немецких евреев, уважали их и в финансовых кругах Нью-Йорка. Нельзя было не замечать огромных состояний всех этих Лейманов, Селигманов, Лейбов и его кумиров — Гуггенхеймов. Все они были известны также своей филантропической деятельностью. Однако немецкие евреи нашли свою нишу в этой жизни и не имели никакого желания вторгаться в верхушку нью-йоркского высшего общества. Они держались особняком, жили благополучной, но своей жизнью. Они избегали всякой гласности, браки заключали только между собой и общались лишь в своем тесном кругу. Морис Голд хотел совершенно другого. Он хотел стать англосаксонским протестантом, чтобы общаться с такими же англосаксонскими протестантами, владеющими огромными состояниями, — Асторами, Вандербильтами, Марлоу или даже Белмонтами, которые также некогда были евреями.

Морис Голд стал членом англиканской церкви. Все, что ему теперь требовалось — это подходящая супруга, большой дом в городе и еще один дом в курортном местечке. Было бы неплохо, если бы и у жены были деньги, однако это для него не было главным. Самым важным была красивая внешность и безукоризненная родословная.

Довольно быстро до Давида Гольдберга дошло известие о том, что его сын Мойше принял христианство и стал-таки гоем. Давид Гольдберг возблагодарил Всевышнего за то, что Сара не дожила до трагического дня «смерти» своего сына, и отслужил по Морису поминальную службу, как будто он и вправду умер. Морис же, узнав о том, что отец объявил о нем траур, ничуть не расстроился. Именно этого он и хотел. В его новой жизни не было места прошлому.

Во время одной из своих деловых поездок в Чарльстон Морис Голд познакомился с Беттиной Лидз. Корни ее родословного древа уходили во времена первых поселенцев Южной Каролины. Ее предки были участниками революции, а потом и Гражданской войны, хотя и проиграли эту войну. У него перехватывало горло, когда он смотрел на нее — более совершенной красоты он не знал. С того самого времени, как он почувствовал себя мужчиной, он мечтал о таких темно-синих глазах и светло-золотистых волосах. Ее манера говорить очаровала его, ее южный выговор вызывал в нем такую страсть, которую у других мужчин может вызвать обнаженная женская грудь или стройная ножка. Он увез ее с собой в Нью-Йорк, и они обвенчались в англиканской церкви. Именно для Беттины Морис купил этот роскошный особняк на Пятой авеню и наполнил его самыми изысканными и дорогими вещами.

Вначале все шло хорошо, пока ему не стало ясно, что Беттина Лидз Голд никогда не сможет вести активную общественную жизнь, стать звездой в высшем свете, как того требовал от нее Морис. В высшем свете Нью-Йорка была жестокая конкуренция, и нужно было быть сильной и бесстрашной, самостоятельной и энергичной, чтобы занять там достойное место. Нужно было быть искушенной, циничной, уметь затмить соперниц и царствовать, как королева.

Мориса раздражала беспомощность Беттины. Чем больше он раздражался, тем больше злился на нее, чем больше злился, тем беспомощнее она становилась. Она замкнулась в себе, плакала, много пила. Она покупала не те платья, нанимала не ту прислугу, заводила не тех друзей. Морис все больше разочаровывался в ней, ему надоела ее бледная красота, ее мягкость он воспринимал как слабость, ее изысканные манеры — как прикрытие собственной беспомощности. Полный разочарования, он вдруг понял, что она не устраивает его и как женщина — ему хотелось более страстного, более темпераментного тела. Единственное, что сделала Беттина, доставив ему радость, — это было рождение дочери Сары, названной в честь его матери, но очень похожей внешне на Беттину. Хотя Морис и был полон презрения к хрупкой красоте Беттины, он обожал эту хрупкость в Саре, которой удалось соединить в себе прекрасные и изящные черты матери с энергией и живостью отца, которые наполняли эти черты жизнью. Морис обожал дочь, так же как в свое время благоговел перед другой Сарой. Если Сара унаследовала внешность матери, то характер у нее был бабушкин. Одно уравновешивало другое.

Беттина Лидз была единственной ошибкой Мориса Голда в его безупречной карьере. Он понял, что переоценил значение имени Лидз. Фамилия обедневшей семьи с Юга ничего не значила для Нью-Йорка, для которого значение имел только жизненный успех. Он также ошибся, переоценив ее обаяние южанки. Это обаяние также не действовало на жителей Нью-Йорка, для них главным была жизненная сила и энергия. Каким же он был дураком! Было множество семей, с которыми он бы мог породниться, — с именами, которые действительно что-то значили, были женщины с деньгами, характером и темпераментом.

Он даже подумывал о разводе. Однако Беттина не станет с ним разводиться. Ему придется взять инициативу на себя. А это уже может вызвать скандал, который ему совершенно не нужен. Те, кто был рожден в богатстве и почете, не боялись за свою репутацию — они презирали любое мнение, кроме своего. Однако Морис Голд еще не достиг такой высоты положения. И кроме того, была Сара. Как быть с Сарой? Ему было нужно отделаться от Беттины, но оставить себе Сару. Ему нужно было каким-то образом заставить Беттину жить своей жизнью.

3

— Что это она себе вообразила? — спросила моя мать, Марта Лидз Уильямс, у моего отца, швыряя ему в лицо письмо своей сестры Беттины, как будто он имел какое-то отношение к его возмутительному содержанию. — Она считает, что пятнадцать лет может не подавать о себе вестей — даже открытки на Рождество не прислала ни разу, — а затем этакое снисходительное предложение, чтобы возместить свое многолетнее молчание: «дать надлежащее образование Марлене, представить ее в обществе»? — Она закончила интонацией, которую считала чисто английской.

Как глупо, подумала я. Почему это у моей тети должен появиться английский акцент, если она живет в Нью-Йорке? В конце концов тетя Беттина выросла из того же корня, что и мы. Если, конечно, она не утратила все признаки чарльстонской речи, живя столько лет среди янки.

— Это все чепуха, — сказал папа. — Какое это имеет значение, если она сейчас пытается загладить вину? И мне кажется, что она делает очень благородный и добрый жест. Это замечательно, если Марлена получит образование в частной школе. Тогда она сможет поступить в какой-нибудь хороший колледж на Севере — Вассар, Смит, может быть, Редклифф.

— Да? И кто же будет это оплачивать, Говард Уильямс? — насмешливо спросила мама.

Папа покраснел.

— Сначала надо решить первый вопрос, а там видно будет.

— Лично я — против. Я не желаю пользоваться благодеяниями Беттины. И уж конечно, ее еврея.

— Ну, какая разница, кто он — еврей или индус. Боже ты мой! С ним спит твоя сестра, а не ты.

— Я думаю, что он просто делает то, что хочет Беттина. А Беттина изображает из себя великосветскую даму, осыпающую бедных родственников благодеяниями. И что для него значат деньги? Для него дать эту сумму — все равно что в горшок пописать.

Только здесь я поняла, как расстроена мама, — иначе она ни за что бы не употребила таких выражений. Моя мать терпеть не могла вульгарности.

— Сначала ты ставишь под сомнение их добрые намерения. Теперь ты говоришь, что это им ничего не стоит. Но все это не по делу, а дело в том…

— Я не хочу, чтобы они делали нам одолжение. Видите ли, они собираются организовать выход в свет! Не забывай, что я из семьи Лидзов. Мне не нужно, чтобы какой-то Голд определял для моей дочери место в обществе.

Я увидела, как на лице отца промелькнуло странное выражение. Возможно, он хотел сказать маме, что даже в Чарльстоне «Лидз» уже не звучит. Однако он спокойно сказал:

— Твоя сестра тоже Лидз.

— Ну знаешь, Говард, мне ты об этом можешь не напоминать. Лучше напомни об этом самой Беттине. Почему, как ты думаешь, этот еврей женился на ней? Потому что ему нужна была девушка из семьи Лидзов, чтобы все забыли, кто он сам.

Я стояла в комнате, совершенно забытая моими бранящимися родителями. Как я поняла, тетя Беттина и дядя Морис предложили оплатить мое обучение в школе мисс Чэлмер, а затем после ее окончания ввести меня в нью-йоркское общество. И было видно, что папа благодарен им за это — он, по-видимому, хотел принять это предложение. Но мама была возмущена, рассержена. Похоже, что она так и не простила Беттину за то, что та вышла замуж за кучу денег, чтобы выбраться из достойной и благородной бедности, в которой они обе жили, уж не говоря о том, что она вышла замуж за человека намного ниже ее по положению — за «жида» и тем самым опозорила весь род Лидзов. И чего уж она совсем не могла ей простить — это того, что, оставляя в прошлом эту благородную и достойную бедность, ее сестра даже не обернулась назад через свое нежное, красивое аристократическое плечико.

Я все это слышала не раз, еще когда была совсем маленькой девочкой. Но лишь совсем недавно — примерно год назад — я узнала, что в молодости маму звали «дурнушкой Лидз». И что ей тоже пришлось выйти замуж за человека намного ниже себя по положению, за человека, у которого была «страшная тайна» в прошлом: Говард Уильямс происходил из семьи «белой грязи» — бедняков-батраков, всю жизнь гнувших спину на чужих полях, — правда, это позорное пятно компенсировалось тем, что он работал доцентом в Чарльстонском колледже. Однако звание доцента было неадекватной компенсацией. Бедный папочка!

Все это я узнавала случайно из нечаянно подслушанных разговоров между соседями, и когда я повторила все это матери, она лишь приняла надменный вид и все отрицала. Но затем, намного позднее, она мне все рассказала. По крайней мере, мой отец был южанином и имел вполне достойную профессию. И хотя у них нет больших денег, он — не еврей, не христоубийца.

В то время я пребывала в сомнениях. Я не знала, что хуже — быть похожей на Беттину и забыть, кто ты и откуда, выйти замуж за еврея, иметь много, много денег и жить в Нью-Йорке среди богатых и известных людей или же быть дурнушкой по имени Марта, в то время как твоя сестра красива и носит красивое имя. По крайней мере, я поняла, почему меня назвали Марленой. Марта Лидз Уильямс считала, что красивое имя поможет стать ее дочери замечательной красавицей.



— Поскольку они хотят, чтобы она училась в этой школе с их дочерью Сарой, то, по всей вероятности, Марлене придется жить с ней в одной комнате. Разве тебе не все равно, что твоя дочь будет жить в одной комнате с еврейкой?

Говард Уильямс улыбнулся:

— Я думаю, что это не заразно, Марта.

Она бросила на него свирепый взгляд. Это было возмутительно с его стороны. Она никогда не относилась ко всему, что было связано с Беттиной как к чему-то смешному. И даже в лучшие времена Марта не отличалась чувством юмора.

— Дочка Беттины лишь наполовину еврейка. И кроме того, она двоюродная сестра Марлены, близкая родственница.

— Тем хуже для нас. Но чего можно ждать от тебя с твоим… — Она недоговорила. — Кроме того, я хочу, чтобы Марлена впервые вышла в свет здесь, в Чарльстоне. Все девушки из семьи Лидзов дебютировали в Чарльстоне.

— Давай посмотрим в лицо действительности, Марта. Если Марлена выйдет в свет в Нью-Йорке, у нее будет больше шансов на удачное замужество. Там она встретит молодых людей из Гарварда, Принстона… На Севере больше возможностей, там свои преимущества…

Мама как-то странно посмотрела на отца, как будто он задел больное место.

— Больше возможностей для чего? Чтобы выйти замуж за еврея?

Но по ее топу я уже поняла, что спор закончен, на сей раз в пользу папы. Я поеду на Север. Упоминание о больших возможностях решило дело. Мама знала, что я тоже «дурнушка Лидз», и поэтому мне нужно иметь всевозможные преимущества.



Лето тянулось бесконечно долго. Теперь, когда все было решено, я с нетерпением ждала, когда смогу начать учиться в школе мисс Чэлмер. Мы с мамой ходили по магазинам, покупая мне одежду. Джемперы десяти различных расцветок. Блузки. Юбки в складку, Спортивные туфли и мокасины и даже нарядные туфли-лодочки на небольшом каблуке. Гольфы, бархатное платье для торжественных случаев. Теплое пальто коричнево-рыжего цвета. И три пары перчаток. Уж если я отправляюсь на Север, то мама должна быть уверена, что ее дочь будет одета не хуже одноклассниц. Она делала покупки в соответствии со списком вещей для девушек, отправляющихся на учебу в колледж, приведенным в журнале «Мадемуазель».

— Мне безразлично, как будет себя вести Сара Голд, — говорила она. — Я лишь хочу, чтобы ты помнила: тебя воспитали, как настоящую леди, и у тебя хорошие манеры. По воскресеньям и на прогулку в город надевай шляпу, И перчатки. Особенно в Нью-Йорке. Там, я уверена, масса микробов.

Предстоящая поездка на Север пугала и привлекала меня. Я понимала, что для меня это не просто поездка в школу с двоюродной сестрой Сарой, Я чувствовала, что прощаюсь с родным и близким мне Чарльстоном. Старый, романтический, благородный город. Как только тетя Беттина могла уехать из него и ни разу здесь не появиться? Должно быть, дядя Морис был таким красивым и обаятельным, что она позабыла и свою семью, и Чарльстон, и все свое прошлое. Я дала себе клятву, что обязательно вернусь в Чарльстон. После Нью-Йорка. После школы мисс Чэлмер. После дебюта. После колледжа. Потом вдруг подумала: а вернусь ли я в самом деле?

Я еще и сама не знала, хочу ли выйти в свет в Нью-Йорке. Эта перспектива немного страшила меня. И встреча с девушками из высшего общества, будущими дебютантками в школе мисс Чэлмер, тоже меня пугала. И еще я боялась встречи с Голдами. Дядя-еврей. Неужели у него нос действительно достает до подбородка? Неужели ему понадобится моя кровь для ритуальной трапезы? А тетя Беттина? Такая прекрасная, что просто сердце замирает от восторга, и такая жестокая, что мороз по коже продирает. Больше всего меня смущала Сара, моя ровесница. Должно быть, она очень высокомерна. Я была абсолютно уверена, что она станет смеяться, над провинциальной кузиной, над моими провинциальными туалетами и такими же манерами, над моим южным выговором. Да, больше всего я боялась Сары.

4

Мои страхи относительно сестры оправдались. Сара, которой не было еще и четырнадцати, то есть в том возрасте, когда большинство девочек бывают нескладными подростками, была хороша необыкновенно. И я сразу же поняла, что мы с Сарой оказались в той же ситуации, в которой уже побывали наши матери. Только они были родные сестры Лидз — красавица и дурнушка. А мы являлись двоюродными сестрами Лидз, продолжающими ту же традицию.

Однако все прочие опасения оказались напрасными. В Саре не было ни грана высокомерия. Совсем наоборот. Сара в сопровождении их шофера встретила меня на вокзале и буквально бросилась ко мне в объятия, прижимая меня к груди, покрывая мое лицо поцелуями с пулеметной скоростью и повторяя без конца:

— Сестренка! Сестренка! Моя милая двоюродная сестренка!

Я не отвечала ей тем же лишь по причине природной застенчивости. Я даже стеснялась спросить у нее о тете Беттине и дяде Морисе, хотя и была немного удивлена, что они не пришли меня встретить. Если Сара и заметила мою сдержанность, то никак это не показала. Она забрала у меня мои сумки и отдала их шоферу, затем потащила меня прочь с вокзала.

— Может, хочешь чаю? Или что-нибудь выпить?

— Выпить? — тупо переспросила я. Она говорила о чем-то вроде лимонада или о настоящей выпивке? Неужели в Нью-Йорке пьют подростки, не достигшие еще и четырнадцати лет?

— Мы могли бы заскочить в кафе «Руж» в гостинице «Пенсильвания». Это совсем рядом. Или лучше сразу поехать домой, чтобы ты устроилась и отдохнула, — ты, наверное, здорово устала с дороги. Ты правда устала?

Сара подвела меня к ожидавшему нас лимузину, помогла забраться внутрь, быстро влезла сама и, откинувшись на роскошные кожаные подушки, заявила:

— Да. О Боже! Как же я утомлена!

Я последовала ее примеру: тоже откинулась назад и согласилась:

— Да. О, Боже! Как же я утомлена!

Меня восхитила манера Сары говорить. Вместо жесткого нью-йоркского выговора я услышала нежный, ласковый чарльстонский, даже более тягучий, чем у меня самой.

— Ты говоришь, как у нас в Чарльстоне, — сказала я, как бы слегка упрекая ее.

Сара довольно засмеялась.

— Правда? — спросила она с невинным видом. — Должно быть, я научилась у мамы. Ты думаешь, это заразно?

— У тебя мама по-прежнему говорит с южным акцентом?

Сара задумалась.

— По-моему, да. Ты знаешь, мама вообще мало разговаривает, — добавила она, позволив мне думать по этому поводу все что угодно. Затем Сара положила руки мне на плечи и чуть отстранилась. — Дай-ка я как следует тебя рассмотрю, сестренка. — Она наклонила голову сначала в одну сторону, потом в другую. — Ты — хорошенькая, — наконец заключила она.

Тогда я впервые поняла, что Сара — добрая девушка, хотя, возможно, и не совсем правдивая. Я попыталась возразить ей относительно оценки моей внешности, но Сара, не обращая на меня внимания, продолжала:

— У нас волосы одинакового цвета, правда?

— Нет, у тебя волосы золотистые — светлое золото, — покачав головой, сказала я, глядя на облако кудрей, обрамляющее хорошенькое личико Сары. — А меня дома звали «неудачной блондинкой».

Вместо ответа Сара опять поцеловала меня.

— Я так рада, что мы будем учиться вместе! Так мы никогда не будем чувствовать себя одинокими. Мы — близкая родня, и, что бы ни случилось, мы будем вместе. Ты — моя единственная двоюродная сестра, по крайней мере, единственная, кого я знаю. Так здорово иметь родственников в школе мисс Чэлмер! Терпеть не могу знакомиться с этими ужасными девицами, а ты?

Я почувствовала, как меня начали обуревать новые сомнения. Уж если Сара, эта золотоволосая, уверенная в себе, жизнерадостная девушка, боялась «ужасных незнакомок» в школе мисс Чэлмер, то что же делать мне?

— Мы будем жить в одной комнате — это уже решено, — сказала Сара, выглядывая из окна машины. — И мы будем дружить. Всегда, что бы ни случилось. Обещай, что мы всегда будем самыми лучшими подругами. Обещай!

— Обещаю…

Что Сара имела в виду? «Что бы ни случилось». Что может такого случиться, что подвергнет испытанию нашу дружбу? В этом было что-то зловещее.

— Я терпеть не могла «Три», — весело призналась Сара. — Это моя старая школа. Девчонки там — просто сборище дур, ты даже представить себе не можешь.

Я засмеялась:

— Девчонки, с которыми я училась в Чарльстоне, тоже были жуткие дуры, — произнесла я, хотя никогда ранее не думала так о своих школьных подругах. Я посмотрела на Сару и впервые широко улыбнулась. Сара взяла меня за руку и тоже улыбнулась в ответ. Она наклонила голову, посмотрела мне в глаза и нежно произнесла:

— Кузина, дорогая, ты станешь моей сестричкой, сестричкой, которой у меня никогда не было.

И впервые в жизни я почувствовала, что что-то из себя представляю.

Хотя шикарные особняки и не были мне в новинку — фактически я жила в одном из них, в старом, некогда величественном доме Лидзов, построенном еще в 1830 году, — я не была готова к знакомству с городским домом Голдов на Пятой авеню. Я представляла его величественным, но мое понятие о величественности было ограничено. Никогда в жизни я не видела пола, выложенного черно-белой мраморной плиткой, многоцветных восточных ковров, таких роскошных люстр, таких огромных картин, великолепной французской мебели, обитой бархатом или атласом в пастельных тонах, изумительных гобеленов. Казалось, такую обстановку можно увидеть только в помещичьих домах Франции или испанских замках. И хотя в домах Чарльстона тоже была прислуга, и даже у нас была наша старая Бесс, я не была готова увидеть целую армию лакеев. Дворецкие в черных костюмах, горничные в шелковых форменных платьях и пышных передниках — все заняты каким-то делом, все молчаливые, постоянно снующие туда и сюда. И, что самое поразительное, все белые.

Сара быстро провела меня по комнатам, совершенно не замечая моего благоговения. Меня поразило, что сестра, которая разговаривала со мной так нежно и бестолково и сначала показалась мне не очень-то умной, на редкость уверенно и разумно управлялась со всеми делами. Она отдала приказания прислуге, распорядилась, чтобы принесли багаж, показала мне мою комнату, велела распаковать мои вещи и погладить мои платья. Она даже откинула покрывало и осмотрела простыни, проверяя, все ли сделано так, как надо.

Я не спеша огляделась. Над кроватью был полог, покрывало и занавеси были того же цвета, что и шторы на окнах. В комнате стоял туалетный столик, украшенный ленточками, бантиками а букетиками цветов. Это была самая роскошная спальня, которую я когда-либо видела.

— Как здесь красиво, — выдохнула я.

— Да, ничего, — неохотно согласилась Сара. — Вот только белошвейка не успела доделать нижние занавески. Но это не имеет никакого значения — все равно на следующей неделе мы отправляемся в школу и будем лишь иногда приезжать сюда на выходные или праздники и каникулы. А летом мы поедем на Остров. Ты же знаешь, летом в Нью-Йорке никто не остается.

Я совершенно точно знала, что на праздники мои родители будут ждать меня домой и уж тем более на летние каникулы, однако промолчала. Я была полностью под влиянием Сары, и мои родители в Чарльстоне были где-то далеко-далеко.

Я спустилась вслед за Сарой на кухню, которая находилась в полуподвале.

— Хильда, — сказала она кухарке, — это моя двоюродная сестра из моих родных краев.

Я с любопытством взглянула на Сару. «Из моих родных краев». Странно, что она так сказала. Я была уверена, что Сара никогда не бывала южнее Вашингтона, если, конечно, не ездила с родителями отдыхать в Палм-Бич.

— Здравствуйте, мисс, — вежливо поздоровалась со мной Хильда. — Может быть, немного перекусите? Мисс Сара?

— Нет, мы подождем ужина. Только мороженое. Моя кузина обожает мороженое. Там, у нас дома, все обожают мороженое. Я сама достану, Хильда. Спасибо. Я сказала Роберту, что мы будем ужинать сегодня в семь. И, пожалуйста, Хильда, приготовьте на десерт клубничный торт. — И, повернувшись ко мне, объявила: — Больше всего на свете обожаю клубничный торт.

Кухарка вернулась к своим делам и принялась раскатывать тесто на мраморном столике, а Сара повела меня в большую кладовку. Мне показалось странным, что именно Сара дает указания относительно времени ужина и десерта, однако было видно, что Хильду это ничуть не удивило. Интересно, а кто давал распоряжения относительно всего меню? И где моя тетя? Разве не она должна давать указания прислуге?

Сара открыла огромный холодильник с двумя дверцами и стала вынимать оттуда пятилитровые контейнеры с мороженым один за другим.

— Ты какое мороженое любишь? Клубничное? Шоколадное? Фисташковое? Может быть, каштановое? Я больше всего люблю с грецкими орехами и кленовым сиропом. А ты? Может быть, хочешь миндального?

После продолжительного обсуждения мы решили сделать ассорти из шоколадного, кленово-орехового и фисташкового и сели за стол на кухне, с наслаждением лакомясь мороженым.

— А где твоя мама? — неожиданно выпалила я. — Я ужасно хочу с ней познакомиться.

Если бы в нашем доме появилась моя двоюродная сестра, то родители просто не отходили бы от нее. Мама бы накрыла стол самой нарядной скатертью, на которой бы были выставлены самые изысканные угощения, а папа пустил бы в ход все известные ему темы и забавные истории, которые могли бы быть интересными для молодой девушки.

Сара бросила быстрый взгляд на кухарку и горничную, пришедшую ей помочь, и негромко ответила:

— Мама отдыхает. Ты увидишься с ней немного попозже. Скорее всего за ужином.

Я почувствовала, что краснею, и пробормотала:

— Здорово. Буду с нетерпением ждать.

Я поняла, что совершила чудовищную бестактность, заговорив о личных делах в присутствии кухарки и горничной. Здесь, в Нью-Йорке, по-видимому, в присутствии прислуги своих дел не обсуждают, как у нас дома.

— У тебя есть мальчик? — спросила Сара.

— Нет. — Я опять покраснела.

— Что, совсем никого? И никто не оплакивает твой отъезд?

— Нет, — серьезным тоном подтвердила я. — А у тебя?

— Нет. Абсолютно никого, — Сара решительно покачала головой, однако теперь она не шептала. Видимо, она переходила на шепот, лишь когда разговор шел о ее матери. — Вообще-то я бы не возражала иметь мальчика. Хорошо бы попробовать. Но я училась в женской школе, а там не так уж много возможностей познакомиться с ребятами. Единственные, кого я знаю, это мальчики из танцевальной школы, куда я раньше ходила, но о них и говорить не стоит. Они еще сосунки. С кем бы я действительно хотела познакомиться, — она нагнулась ко мне, — это с настоящим мужчиной! А ты?

— Да, конечно. С настоящим мужчиной. Мне эти сосунки уже вот как надоели, — сказала я, проводя ладонью по шее.



Ужин был подан в семь часов в столовой, отделанной в золотых и белых тонах. Прежде чем сесть за длинный стол напротив Сары, я дотронулась пальцем до стены. Да, это действительно были не обои, а шелковая обивка. Но где же тетя Беттина и дядя Морис? Я хотела спросить о них у Сары, но около стола вертелись дворецкие, и я решила подождать, пока мы не останемся одни. Подали первое блюдо — это был фруктовый компот. Я подумала: а может быть, здесь есть какая-то тайна и теперь я тоже в нее замешана, как героини романов, во множестве прочитанных мною в юности? Может быть, ни тети Беттины, ни дяди Мориса уже не существует? Может быть, они умерли? А кузина Сара, не желающая отправляться в приют — и кто бы мог упрекнуть ее за это? — продолжает вести себя так, как будто они все еще живы, притворяясь, даже перед прислугой, что отец уехал по делам, а мама без конца болеет и поэтому не может выйти из своей спальни. И только Сара имеет право отнести ей еду на подносе. А затем Саре приходится ужинать еще раз или же ждать, пока все заснут, а затем эту еду выбрасывать.

Может быть, и письмо моим родителям от имени своей матери написала сама Сара? Ей надоело жить одной, лишь в окружении прислуги. Героиня романа именно так бы и поступила. А затем, когда мы с ней уехали бы в школу, Сара бы объявила, что ночью состояние ее матери ухудшилось и ее увезли в больницу, санаторий или куда-нибудь в этом роде.

Принесли второе. Филе какой-то рыбы. Я не знала, что это была за рыба, однако с удовольствием ела ее, пока Сара без конца болтала, излагая мне программу на неделю. Она ела очень мало. Может быть, она действительно готовится к тому, чтобы съесть порцию своей матери?

— Сегодня мы никуда не пойдем и познакомимся поближе. Завтра вечером пойдем в гости. Джинни Фербуш празднует свое четырнадцатилетие, но боюсь, это будет кошмар. Джинни Фербуш — такая придурочная. — Сара говорила без умолку и убедила меня, что все мальчишки там тоже будут придурочными. Может, будут играть в бутылочку. Возможно, пригласят ансамбль из трех музыкантов, который будет играть танцевальную музыку — и быструю, и медленную. Лично она, Сара, предпочитает что-нибудь быстрое и темпераментное, но другие девчонки предпочитают медленные танцы, чтобы можно было прижаться к мальчикам и почувствовать, как у них встает.

Я не знала, что такое «встает», но чувствовала, что это что-то неприличное, что-то имеющее отношение к сексу, но чтобы не выглядеть полной невеждой, я не стала переспрашивать.