Рахель
Зима в Тель-Авиве
Я ничего не чувствую, говорит она, я, наверное, умерла. Она щиплет себя за нос и подходит к зеркалу - проверить, покраснел ли нос. Нос покраснел, и было больно, но что это доказывает? Краснеют ли мертвецы? Бывает ли им больно? Кто знает…
Я ничего не чувствую! Я ничего не чувствую! - говорит она громко. Из соседней комнаты выходит мать и смотрит на неё круглыми глазами.
Вызвать скорую?
Это поможет? Я ничего не чувствую. Я совсем ничего не чувствую. Я умерла или, по крайней мере, тяжело заболела.
Я вызову скорую, говорит мать. Я уже вызываю.
Я не чувствую, что ты вызываешь. Я тебя не чувствую. Ты тут?
Тут, говорит мать, разве ты не видишь? Прикоснись ко мне. Я тёплая?
Ты тёплая. Кожа у тебя пересохшая. Тебе нужен крем для рук. Но я этого не чувствую.
Может, это зима? - спрашивает мать. Или месячные? Я не буду вызывать скорую. Если я вызову скорую, это обойдётся нам в состояние.
Я не чувствую, что это обойдётся нам в состояние. Сделай что-нибудь.
Пойдём на улицу, говорит мать.
И они выходят на улицу. На улице погода. Холодно. Автомобили. Велосипедисты. Собаки. На улице очень громко. Автобусы едут. Пахнет бензином. Деревья. Низколетящие самолёты. Тель-Авив. Люди говорят. Смеются. Перекрикивают автомобильные гудки. Орут. Надрываются.
Я ничего не чувствую, кричит она, совершенно ничего не чувствую.
Этого не может быть, возражает прохожий.
Может, настаивает она. Ещё как может. Вас я тоже не чувствую.
Кто сказал, что меня нужно чувствовать? Вам хорошо меня видно? Слышно? Разве этого не достаточно?
Боже мой, говорит она, неужели так было всегда? И мать отвечает: конечно! И прохожий отвечает: конечно!
Так было всегда.
Габи
Подглядывать - очень стыдно. Так ему говорили. Это стыдно. Не подглядывай.
Да, это стыдно, соглашался он, и - подглядывал.
Его били. Его лечили. Его выгнали из школы. Габи, знаешь, кто ты такой, - сказала учительница математики. - Ты - вампир. (Ладно, я вампир, будь по-вашему.) Отвернись. У меня мурашки по телу.
Ты любишь смотреть на раздевающихся женщин? - спросил его доктор.
Я люблю смотреть на раздевающихся женщин, люблю смотреть на одевающихся женщин, люблю смотреть на женщин в любом виде. На мужчин. На детей. И на собак люблю смотреть (латентная зоофилия, пишет доктор). И на звёзды. И на траву. Я люблю смотреть на дома и на бациллы под микроскопом. Люблю смотреть на маму, когда она курит. На папу люблю смотреть, хоть он этого и не любит. На рыбок в аквариуме. На луну. На солнце я тоже люблю смотреть, но долго нельзя, можно ослепнуть.
Понимаешь, ласково говорит доктор, люди не любят, когда на них смотрят. Особенно ночью. Особенно когда тот, кто смотрит, прячется в темноте. Это очень страшно. Ты понимаешь?
Я понимаю. Люди не смотрят друг на друга.
Ты можешь смотреть днём.
Этого они тоже не любят. Они спрашивают: чего уставился? Они вообще не любят, когда на них смотрят. Поэтому я прихожу ночью. Я научился быть незаметным. Нахожу укромное местечко - напротив окна. Дерево или куст. Меня не видно. Мне видно всё. Люди приходят и уходят. Едят. Спят. Живут. Они говорят. Мне не слышно, но я догадываюсь, о чём они говорят. Они занимаются любовью (это красиво). Они плачут. Они ругаются (я не люблю, когда ругаются, и сразу ухожу). Они ковыряют в носу. Они танцуют перед зеркалом. Они выдавливают угри.
Я смотрю.
Они любят себя, и это - красиво. Иногда они любят других, не так, как себя, по-другому. Я смотрю, потому что - красиво. Трава разрешает смотреть. Муравьи разрешают смотреть. Однажды я видел змею. Я смотрел, и змея была не против.
Не понимаю, почему люди не хотят видеть друг друга. Доктор, может, они заболели?…
Тишина
На перекрёстке улицы Алленби и бульвара Ротшильд - киоск, хозяйчик - старый румынский еврей, неумный и жадный, с неожиданно трагическим взглядом и горестно опущенными уголками рта - как у чьей-то посмертной маски.
Через дорогу - русский книжный магазин, где нет новых книг, но есть билеты на Киркорова.
Каждый день в два часа пополудни филологическая дама питерского разлива с неизменной беломориной во рту запирает дверь магазина, пересекает дорогу, берёт в киоске бутерброд с яичницей и присаживается на первую, ближайшую к перекрёстку лавочку на бульваре.
Хозяин киоска появляется в окошке и наблюдает её трапезу.
Раз в тридцать секунд над их головами пролетает самолёт, идущий на посадку в аэропорт Бен-Гурион.
Из здания центрального отделения банка hапоалим выбегают галстучные клерки.
Повсюду снуют посыльные, неся на сгибе локтя мотоциклетный шлем и в свободной руке - папку или большой типографский конверт.
Женщины переходного возраста входят в салат-бар «Природа».
Полуголые арабские хлопцы с отбойным молотком.
Охранники в страшных чёрных очках, с переговорными устройствами.
Автобусы и автомобили.
Нажми на паузу или украдкой выруби звук: никто ничего не заметит.
Почему бы и нет?
Посреди ночи она поднимается в постели и напряжённо смотрит в темноту. Что это было?
Где?
Вот это… звук…
Звук?
Ну, может, не звук, а запах. А может, и не запах… может, подземный толчок… или бесшумный взрыв… а может - картина сорвалась со стены или хлопнула дверца холодильника… или кто-то позвал по имени…
Рахель опускает ноги на пол и шарит в темноте. Нужно найти тапочки. Море совсем рядом. Ночью или поздним вечером, когда на дорогах и улицах - штиль, здесь слышно море.
Она долго возится с оконной защёлкой, пытаясь понять, в чём загвоздка, почему фрамуга не поднимается: ах, ну конечно! Зима! В этом всё дело. На зиму фрамугу запирают. Окно не откроется. Нужно выйти на улицу.
Рахель накидывает халатик, думая о том, что наверняка будет холодно, но это и к лучшему: холод заставит вернуться домой раньше, чем она успеет простудиться.
Но на улице не просто холодно, на улице - мороз. Она и не знала, что по ночам Тель-Авив бывает безлюден. Ни единого автомобиля, ни пешехода, даже киоски, которые обычно работают круглосуточно, закрыты. Светофоры мигают в пустоту - красный, жёлтый, за ним - зелёный.
Рахель послушно ступает на зебру пешеходной дорожки и быстрым шагом идёт по направлению к набережной, подбирая реющий на ветру халат, пытаясь натянуть рукава на запястья и спрятать пальцы. Воздух вырывается изо рта и превращается в тускло мерцающий пар. Она семенит мимо витрины парадного, похожего на авианосец, отеля и мельком заглядывает внутрь. У стойки - ни души. А ведь можно войти и украсть пальму… хо-хо!… почему бы и нет… я бы несла её по городу - вертикально, на вытянутых руках: как трофей! Как тотем!
Она бежит к морю, на цыпочках - как балерина на котурнах, тщетно пытаясь отсрочить мгновение, когда тапочки наполнятся ледяным песком до краёв, продолжая бормотать вполголоса.
Просыпаться под краденой пальмой и завтракать свежими финиками - не о том ли мечтала я всю свою жизнь?…
Музыка на воде
Волна откусывает от берега. Фотограф в мокром дождевике тщетно пытается поймать в объектив линию горизонта (ртуть и свинец), его пёс-лабрадор задирает морду, приседает, взрыхляя песок задними лапами, подпрыгивает и лает, и машет хвостом, думая, что небо играет с ним, то приближаясь, то отдаляясь, то спуская себя сверху на ниточке - как конфету.
Пенсионер в спортивных трусах и вязаном свитере ковыляет по мокрому песку, стараясь не наступать на обрывки целлофана, принесённые морем, ноги его - в цыпках, от холода.
Утренние мусорщики
- Николай Исаич, вы, конечно, извините, но ваш Рамануджа супротив Гегеля - мелкий говнистый поц.
- Хаять чужое, Коленька, - дело неблагодарное. Где Гегель и где Рамануджа? А главное - когда? Подайте вон тот мешочек, будьте любезны… Вы бы ещё Мерло-Понти впиндюрили…
- И впиндюрю. Отчего не впиндюрить?… От Гегеля до Мерло-Понти… Набросали, блядь, веток каких-то… Мыслитель - он и в Африке… засовывайте эту хуйню, засовывайте…
- Вы только посмотрите, как этот агрегат управляется с ветошью… В пыль… В дым…
- А я вчера рыжему говорю: у меня, блядь, на ваших каббалистов зла не хватает. Мутно всё как-то. А он, ссука: мол, привыкли после своего марксизма-ленинизма на немцев равняться. Тут вам не там!…
- Мы на Востоке, Коленька. Нужно с этим смириться… Всё… здесь, кажется, закончили.
- Хороший район. Я в этих местах на днях охуительный шкафчик оторвал. Новенький - как из магазина. Стоит у стеночки - меня дожидается, голуба… Вам не нужен, случайно?…
Ран
Он останавливается у тумбы с киноафишей и рассматривает Милу Йовович, вооружённую двумя автоматами «Узи». Гранаты повисли на поясе, револьверы покоятся в кобурах, пристёгнутых прямо к чулочкам, кожаная куртка распахнута настежь. Грудь её полуобнажена, зато горло заботливо укутано вязаным шарфиком. Рот приоткрыт, брови нахмурены. За спиной у Милы - стая воронов в сумрачном небе и покосившаяся стела с надписью «Лас-Вегас».
Он зовёт её по имени: Мила! Мила!
А после зовёт её по имени: Кали! Кали!
Кали-Мила на плакате поворачивает голову, откликаясь на зов, и вороны реют над её головой как чудовищная аура разорения и погибели.
Би-бип
- Все беды от шлюх, - говорит таксист, - они везде: в правительстве, в магазинах, на рынке. Зайдёшь в кафе - одни шлюхи, сидят, как у себя дома…
Таксист заглядывает в зеркало заднего вида, пытаясь поймать взгляд пассажира. Тот смотрит в окно. Не из разговорчивых. За окном - ул. Дизенгоф. Шлюхи застыли в витринах, как лотовы жёны.
- И что? - внезапно спрашивает пассажир, будто очнувшись от сна.
- Что-что… А то… - таксист резко выворачивает руль и притормаживает на светофоре. - То самое. Противно - вот что.
- Почему? - спрашивает пассажир, глядя в окно. На ул. Фришман пробка. Грузовик перегородил движение.
- Да потому что… - таксист морщит лоб, пытаясь найти нужные слова. - Вот ты, душа моя, чем промышляшь? Можешь не отвечать, сам скажу: хайтек-шмайтек. Вас легко распознать: очки у всех одинаковые. По очкам вижу: хайтек. Виртуальные шлюхи. Блудницы дистанционного управления. Секс по интернету. Что, не так?
Пассажир поднимает бровь и с лёгким удивлением заглядывает в зеркальце заднего вида. Водитель яростно давит на клаксон, и на какой-то бесконечно короткий миг пассажиру представляется, что этот протяжный горестный вопль исторгается не из автомобильного чрева, а из живой человечьей груди.
Яэль
Какая наглость! - кричит она в трубку. - Какая возмутительная наглость!
Крепитесь, яйцеголовые, сейчас всем достанется! - шепчет Сэми, начальник отдела, и точно - Яэль с такой силой швыряет трубку на рычаг, что присутствующие вздрагивают. Телефонный аппарат отзывается жалобным дребезжащим звоном - будто струна лопнула.
Опять спишем на «непредвиденные расходы»? - спрашивает Елена. - Пора вычитать стоимость этих аппаратов из твоей зарплаты, подружка!
Заткнись, сука, - отвечает Яэль. Нет, она не говорит этого. Не может себе позволить. Не сегодня. Она отвечает: босс заплатит! и - улыбается, будто сказала что-то смешное. И все они улыбаются в ответ: и Сэми, и Елена, и толстый Роберт, агент по продажам, и Мири, секретарша. И Шалом, дипломированный экономист. Все как один - зубы скалят, будто это в самом деле смешно.
Но - какова наглость! Возмутительная, потрясающая наглость!
А в чём, собственно, дело? - осторожно спрашивает Сэми. - Что он тебе сказал?
Яэль открывает рот, чтобы ответить, и - закрывает его.
Она не помнит, что он сказал.
А кто это был? - спрашивает Елена.
Яэль напряжённо думает. Она не знает, кто это был. Боже мой, она не помнит, с кем разговаривала - только что, десять секунд назад! Она не помнит даже, кто был на линии - мужчина или женщина. Яэль хватается за голову и выскакивает из офиса. В коридоре - людно, у автомата по продаже кофе - привычная сутолока. Она занимает очередь и стоит, глядя неподвижными рыбьими глазами в спину знакомого менеджера со второго этажа. Он оборачивается и заговаривает с нею. Жалуется на производственные условия и (кажется) шутит. Она кивает. Какая наглость! Какая непростительная наглость! С кем же она разговаривала? Зачем стала в очередь? Ей не хочется кофе.
Какая наглость! - выкрикивает она.
Сотрудники опускают глаза, стараясь не смотреть в её сторону. Знакомый менеджер со второго этажа сочувственно кивает. Она улыбается ему одними губами, разворачивается на каблуках и решительно протискивается к выходу.
Homo quadrupes
Тель-авивские собаки не знают о том, что они собаки. Они думают о себе как о людях. Есть люди о двух ногах, которые целуют друг друга в губы, и люди о четырёх ногах, которые нюхают друг другу зад: вот исчерпывающая информация о человеческих типах собак.
У тебя под ногами
Однажды утром город просыпается, выходит на улицы и не верит своим глазам: все крышки канализационных люков выкрашены в жёлтый цвет - как в Северном, так и в Южном Тель-Авиве, как в Яффо, так и в районе Алмазной Биржи. Песочные и канареечные, цвета яичного желтка и пасторально-жёлтые, они выглядывают из асфальта как озорные огоньки грядущего бунта. Ясно, что одному человеку совершить подобное было бы не под силу. Налицо хорошо организованный заговор против кошелька, чести и совести законопослушных граждан.
Комиссар полиции проводит чрезвычайное совещание. В мэрии - переполох. На улицах появляются усиленные наряды полиции. В воздух поднимаются вертолёты. По телевизору показывают премьер-министра. Поэты пишут коллективное воззвание. В Тель-Авив прибывает гуманитарная помощь из Иерусалима, Хайфы и Эйлата в виде бригады дипломированных маляров, готовых бесплатно, из одного лишь чувства патриотического долга перекрасить люки в исконный металлический цвет.
Контрразведка предпринимает меры: Тель-Авив переполнен тайными агентами, которые заглядывают в окна и крадутся вдоль городских стен.
Проходит неделя.
За ней - другая.
Слякоть и дорожная пыль, автомобильные шины и каблуки пешеходов к концу месяца превращают праздничную особицу в серый дорожный пейзаж: жёлтые канализационные люки один за другим гаснут, погребённые под слоем регулярных городских выделений. Шумиха мало-помалу стихает. Маляры отправляются восвояси, так и не приступив к исполнению гуманитарного долга. Контрразведчики и детективы неприкаянно бродят по улицам, шарахаясь от собственной тени.
Наконец, город совершенно забывает о случившемся, похоронив мимолётное воспоминание в тайниках и архивах собственной памяти. Зима, как ни в чём не бывало, вяжет варежки и варит фирменное тель-авивское варенье из плодов манго и дикого пустынного кактуса.
Не лучшее утро для Шуберта
Маэстро Шимон - вот как называют его охранники и банковские служащие. Галстук-бабочка. Нелепый, хлопающий на ветру фрак. Когда-то его звали Семён Аркадьевич. На обложках старых граммофонных пластинок Ран видел его - молодым, в окружении улыбающихся коллег-оркестрантов. Лицо зубрилы-отличника. Концерты, запись на радио. По выходным - частные уроки. Он и теперь даёт уроки - вечером, а по утрам играет у банкомата при входе в Дизенгоф-центр: футляр нараспашку. На пропитание. Не самая успешная карьера, но всё лучше, чем мыть жопы.
Что значит «жопы»? - удивляется Ран. - Что ещё за…
Такие, знаешь, дряблые синие жопы, - улыбается Маэстро Шимон. - Даже не спрашивай. Тебе бы они не понравились.
Тонированная стеклянная дверь отворяется, выглядывает девушка и протягивает музыканту дымящийся пластиковый стаканчик (ветер снимает пар и уносит в сторону): Маэстро, г-н Арье просит Шуберта.
Семён Аркадьевич с самым серьёзным видом кивает, но стоит ей отвернуться, подмигивает Рану: сам видишь, они просто без ума от романтиков. А всё потому, что нутром чуют: придёт день, и все до единого, включая милейшего директора Арье, и жену его, Сару, и эту, как её… - Ривку, да, вот эту самую, которая кофе по утрам носит, жалеет она меня, видите ли, - все как один - превратятся в синие дряблые жопы, причём - уже скоро: здесь рано старятся, и приедет кто-нибудь из России, или не из России, а, скажем, из Болгарии или Эфиопии, какой-нибудь музыкант или физик-ядерщик, который там, у себя тихо сидел в кабинете и строчил что-нибудь или играл в оркестре, приедет уже в солидном возрасте, за сорок, понимая, что ему не светит, и - правда, очень скоро выяснится, что дорога ему - либо в дом престарелых, где его поджидают синие жопы (их нужно мыть), либо - на улицу, Шуберта играть - тем, кто ещё не посинел, не спёкся в своих офисах и банках, но уже на пути к этому…
Тебя послушать, лучше сразу удавиться… - смеётся Ран.
Правильно, - отвечает Маэстро Шимон, - можно удавиться, а можно сыграть Шуберта. И знаешь, что самое неприятное? Шуберт эту сонату даже не для виолончели писал - для арпеджиона. Ты вообще знаешь, что такое - арпеджион? Ни хрена ты не знаешь… Где эти сволочи раздобыли старую мою советскую пластинку - с Рихтером, - ума не приложу… Я и Рихтер… Ему бы это не понравилось… ухххх… ненавижу кофе.
Может, по пиву?…
И то дело, - задумчиво произносит Семён Аркадьевич, - зябко сегодня: пальцы немеют. Не лучшее утро для Шуберта…
Г-н Коэн
08.51 Г-н Коэн выходит на автобусную остановку, как Гленн Гульд на сцену - с маленькой деревянной табуреткой под мышкой. Надпись на крышке табуретки: «Это - табуретка г-на Коэна! Пожалуйста, не садитесь на неё!». Подслеповато щурясь, г-н Коэн ставит её рядом с плексигласовыми сиденьями, какие бывают обычно на остановках. Сверху он кладёт новенький кожаный портфель. Г-н Коэн отпирает портфель ключиком, который носит на шее, и достаёт оттуда велосипедную цепь и амбарный замок. Дважды обматывает цепью правую заднюю ножку своей табуретки (на глазах у публики, взирающей на это с немалым душевным волнением), после чего защёлкивает замок, стреножив несчастную деревяшку, лишив её последнего шанса на свободу.
08.55 Г-н Коэн усаживается на табуретку и ждёт автобуса.
09.02 Прибывает автобус.
09.03 Г-н Коэн поднимается с места и начинает хлопать себя по карманам в поисках ключа. Водитель автобуса, которому эта пантомима, как видно, хорошо знакома, терпеливо ждёт. Г-н Коэн кладёт портфель на табуретку, отпирает его ключиком, который носит на шее, и долго шарит в портфеле, недоуменно покачивая головой. Водитель сохраняет спокойствие (но публика начинает нервничать). Наконец, ключ найден и табуретка готова покинуть насиженное местечко. Г-н Коэн медленно поднимается по ступенькам и под восторженные возгласы пассажиров попадает, наконец, в автобус, где заново припарковывает своего норовистого скакуна, на сей раз - приковав цепью к вертикальному поручню в дальнем углу салона.
Расскажите про покупки
Мне нужно новое платье, - говорит Яэль. - Мне срочно нужно платье, или что-нибудь в этом роде…
Будь она альтруисткой, давно бы уже принялась раздавать на улицах - платья, туфли, косметику… Можно просто оставить в подъезде или рядом с мусорным баком, в Тель-Авиве теперь многие так поступают - судя по количеству дорогого тряпья, разложенного на самых видных местах: на лавочках, в парках, у входа в супермаркет…
Переезжая с одной съёмной квартиры на другую, она, как правило, не распаковывает всё сразу, но только - две или три коробки с одеждой, коробку с косметикой - наугад, две или три коробки
обуви (увы, она не знает, сколько у неё обуви). Обычно Яэль снимает квартиру, где имеется хотя бы одна комната и просторный чулан. Комната - чтобы жить. Чулан - чтобы хранить одежду, обувь, косметику, украшения, марки (два месяца филателистического безумия), бельё, студийные фотографии (метила в фотомодели, ха-ха, как же, как же…), диски английских рэпперов - этим увлекалась её бывшая подружка (где она теперь?), ужастики в мягких обложках,
небьющуюся посуду, клюшки для гольфа (хватило одного урока) и японские куклы, которые она неожиданно принялась скупать - как только её бросил Йоав.
Однажды она открыла старый, сильно потрёпанный после переездов картонный ящик, думая, что там - бельё, но там оказался шоколад. Бельгийский, давным-давно просроченный. Пятнадцать упаковок. Штабель шоколада. Маленький шоколадный Эверест. Она, не задумываясь, вскрыла верхнюю упаковку и положила конфету на язык.
Ужасно.
Ей нужно было выбросить всё в мусоропровод, но она жевала конфеты - одну за другой, и не могла остановиться.
После пятой упаковки хватило ума позвонить в скорую.
Неделя постельного режима, прозрачные трубки в животе.
Зато теперь она знает, каково это - отравиться бельгийским шоколадом насмерть.
Ну… почти насмерть…
Кто там?
Он заворачивается в одеяло и, хмурясь спросонья, ковыляет в туалет. Машинально, на ходу заглядывает в зеркало и вдруг останавливается, как вкопанный.
Что-то сдвинулось… Он уверен: этой ночью что-то в нём изменилось… но что именно?…
«Габи, ты ведь не собираешься торчать там вечно?» - голос отца.
Кто, я?
«Ты! Ты!»
Я? - спрашивает Габи, придирчиво изучая собственное отражение.
«Перестань дурить!»
Габи оттопыривает нижнюю губу, пытаясь вылепить подобие отцовского лица. Ничего себе! Раздувать щёки, одновременно оттопырив нижнюю губу, - совсем непросто. Как ему это удаётся?
Как тебе это удаётся? - кричит Габи.
«Что УДАЁТСЯ, бога ради, Габи?…»
Быть таким, как ты! Как ты это делаешь?
«C ума сошёл?! Я сейчас описаюсь!»
Габи нажимает на рычаг слива.
Вода обрушивается на фаянс, окончательно стирая подробности таинственной ночной трансформации.
Должное
Давай-ка лучше про любовь… - вдруг, в разгар упоительной беседы о смысле и назначении шестнадцатой вариации Голдберга, произносит Маэстро Шимон, - в твоём возрасте нужно отдавать любви должное. Скажи мне - как мужчина мужчине: отдаёшь ли ты ей, голубушке, должное?
Ран задумывается и надолго умолкает, посасывая «Гиннес» из горлышка фирменной чёрной бутылочки. Трудно ответить однозначно. Конечно, он без ума от Милы Йовович. Но отдаёт ли он должное этой любви - здесь, увы, нельзя быть уверенным на все сто процентов. Если бы он отдавал должное, ему, наверное, пришлось бы коллекционировать её фотографии, вещи (ха-ха - бельё, чулочки), какие-то древние любительские видеозаписи, вырезки из журналов, альбомы фотографий. Видал он таких фэнов-маньяков, у которых дома - настоящий склад всяких прибамбасов. Стульчак Фрэнка Синатры. Стеклышко, в последний миг выпавшее из очков Джона Леннона. Ничего подобного у него нет - одна-единственная афиша позапрошлогоднего фильма и небольшая стопка DVD - вот и вся любовь.
Маэстро Шимон с сожалением вздыхает, глядя на него, и залпом опрокидывает третью чекушку «Гиннеса».
Привычки
Тель-авивские лавочники частенько торгуют себе в убыток, поэтому нет совершенно ничего удивительного в том, что рано или поздно все они прогорают. И дело тут даже не в стремлении - похвальном при любых других обстоятельствах - непременно угодить покупателю, а в том, что, как ни крути, глупо втридорога арендовать торговую площадь в центре Тель-Авива, чтобы нырнуть с головой в самую что ни на есть гущу столичной жизни, продолжая при этом думать о каких-то жалких грошах, выгадывая за счёт тель-авивских старожилов, людей, которые настолько благородны и добры, что готовы - запросто, без околичностей - зайти и взять сигарет или колы, обсудить погоду или бедственное положение соседнего лавочника, который уже не только дом заложил, но и принадлежащую супруге машину, а супруга его, бедняжка, так раздобрела за последние годы, что - только и останется ей куковать в четырёх стенах, когда машину заберут в счёт уплаты долгов: пешком ходить уже не под силу, да и возраст, увы, не тот, чтобы радикально менять годами нажитые (неправедные и нездоровые) привычки.
Йоав
Раньше он думал, что нет ничего хуже кабинета дантиста, но теперь понимает, что ошибался. Вонь жжёных зубов и этот тусклый химический аромат - вы знаете, о чём я, - запах безымянного вещества или препарата, которым пропахли все до единого стоматологические клиники… эти долота и щипцы, пыточная лампа, плевательница, бормашина, коридор, где жертвы смирно ждут экзекуции… согласен, приятного мало! И - тем не менее: в этом городе имеются места и похуже…
А именно - все до единого отделения банков.
Здесь никто не кричит, когда его режут. Вы ничего не почувствуете, вас четвертуют без боли, используя в качестве анестезии весь антураж, накопленный человечеством за три века негласной финансовой тирании. Здесь работают кондиционеры, к вашим услугам - удобные кресла и журналы на столиках.
Здесь улыбаются, высасывая человеческий мозг через трубочку.
Всякий раз, посещая отделение, к которому приписан по месту жительства, минуя стеклянную вертушку охранника, Йоав жалеет, что не захватил с собой дробовик.
Однажды он въедет сюда в бронированном бульдозере, круша праздничные колонны с рекламными плакатами, информационные экраны, предлагающие ссуду на самых выгодных условиях, стойки с чистыми бланками приговоров, сейфы и банкоматы, давя галстучных клерков - одного за другим, раскалывая гусеницами небьющиеся стёкла, отделяющие палачей от их жертв… однажды он сделает это. Когда-нибудь. Не сегодня. Однажды.
Счастье
Я просто хочу, чтобы вы были счастливы! - сообщает пассажирам автобуса г-н Коэн.
Сядьте на место, - кричит водитель. Автобус делает крутой вираж, и г-н Коэн валится с ног.
Боже мой, сколько в Тель-Авиве сумасшедших! - вполголоса говорит офисная девушка другой офисной девушке. Обе синхронно покачивают головой и цокают языком. За окном вертится, подпрыгивает и бросается из стороны в сторону бульвар Авиаторов со всеми его парками, автостоянками и длинными блочными домами.
Я хочу, чтобы вы были счастливы! - кричит г-н Коэн, пытаясь самостоятельно подняться на ноги. Сердобольный хиппи в латаных джинсах подаёт ему руку, но г-н Коэн сердито отбрасывает её в сторону. Хиппи пожимает плечами и отворачивается.
А почему вы думаете, что мы - несчастливы? - задумчиво спрашивает строгая дама в длинном платье и парике. На коленях у неё - карманный Танах, выражение лица - соответствующее.
И в самом деле! - смеётся жилистый мужичок, судя по затрапезному виду - сантехник или гаражный ремонтник. - Я счастлив. Охохо! Я счастлив, и ещё как!
Дурак! - кричит г-н Коэн. - Тебе только кажется, что ты счастлив!
А в чём разница? - хитро щурится мужичок. - Я счастлив или мне кажется, что я счастлив, - один хрен с маслом!
А в том…- пытается найти подходящие слова г-н Коэн, - что это у тебя - ненастоящее счастье!
Откуда вы знаете? - запевают офисные девушки. Автобус подпрыгивает на колдобине и резко притормаживает на остановке. У г-на Коэна перехватывает дыхание.
Счастье - это просто хорошее настроение, - вмешивается водитель, принимая у вошедшего пассажира пять пятьдесят.
Простите? - поднимает брови пассажир.
Хорошим настроением отличаются имбецилы, - говорит офисная девушка, та, что справа. - Счастье - это когда я точно знаю, почему мне хорошо!
Ну, мы тоже… могли бы предположить… что знаем…- пытается кокетничать сантехник, но наталкивается на ледяной взгляд и никнет.
Двери закрываются. Водитель оборачивается к г-ну Коэну: Если вы сейчас же не сядете на своё место, я буду весьма несчастлив!
Почему? - искренне удивляется г-н Коэн.
Потому что, - отвечает молчавший до сих пор хиппи, - ему смерть как не хочется отскребать вас от пола - как только автобус тронется с места.
Водитель жмёт на газ, и г-н Коэн падает, как подкошенный.
Болтовня
В этом городе слова человеческие имеют куда больший вес, чем поступки. Порой может показаться, что его населяют говорящие головы, которым из чистого милосердия подвесили несколько дополнительных органов - для поддержания жизнедеятельности и свободы передвижения. Обитателям Тель-Авива не о чем молчать, вся их жизнь сводится к непрерывному словоизвержению: стоит речи прерваться, они тут же погибнут в жесточайших мучениях, и если кому-то из властей предержащих придёт в голову запретить болтовню на улицах, минуту спустя весь город превратится в смиренное кладбище.
Дама с собачками
Она живёт на улице Мендели - в одном из дорогих домов с подземной стоянкой. В любое время дня и ночи, в любую погоду выходит на люди в линялых шортах и грязно-белой футболке с длинными пятнами пота под мышками.
Одним росчерком - подбородок, шея и плечи: эскиз кубофутуриста. Грудь и живот. Волосы невозможного жёлтого цвета. Выражение лица напоминает эффект размытия по Гауссу - в фотошопе.
Чухххх-чухххх-чухххх - одышка.
Собачки: пять маленьких юрких тварей, больше похожих на крыс, чем на благородных волков, от которых - как принято полагать - ведут своё происхождение.
Имена их: Йогурт, Хумус, Пицца, Кебаб и Лазанья.
Перед глазами
…о приснившихся словах? - переспрашивает Маэстро. - Впервые слышу.
Ран от волнения роняет пустую пивную бутылку на пол, и та - как назло - закатывается под столик.
О приснившихся белых медведях могу кое-что рассказать, - продолжает Маэстро Шимон, пока Ран возится под столом. - Бабушка (царство ей небесное) говаривала: если приснится медведь, особенно белый, - выйди на крыльцо и посикай на ветер… Прямо с крыльца… Это, конечно, проблематично - здесь, в Тель-Авиве… И тем не менее…
Он заглядывает под скатерть, пытаясь рассмотреть, что там - в темноте - происходит.
Извини, - говорит Ран, показываясь наружу, - медведи совершенно ни при чём. Это вообще не похоже на обычные сны. Неужели тебе никогда не снились слова?
Мне-то?… - Маэстро понятия не имеет, снились ли ему слова. - Мне такое снилось… что тебе и не снилось! В товарных количествах! Вагоны слов! На всех языках мира!
Какие?
Да какие угодно. Сны переполнены словами.
Ничего подобного! - взволнованно перебивает его Ран. - Сон о словах - нечто совершенно особенное. Почему ты не хочешь понять?
Я и в самом деле никак не пойму, - говорит Маэстро Шимон, - почему вам, молодым, не вкусившим ещё…
…начинаааается… - вздыхает Ран, разливая пиво в бокалы.
…нет, ты объясни! ну зачем?… зачем тебе это - слова, сны?… у тебя вся жизнь перед глазами, вот здесь! Прямо тут! Смотри! - он протягивает полупустую бутылку «Гиннеса», будто пытаясь уверить собеседника, что всю его жизнь, какая ни есть, можно уместить на донышке этой бутылки.
Сеанс
Она входит в примерочную, запирает дверь на щеколду. Заглядывает в зеркало и быстро отворачивается. Освещение не самое удачное. Прямо скажем, сэкономили на освещении. А ведь могли позволить себе - судя по баснословным суммам на ценниках.
С чего начать?
Яэль придирчиво рассматривает всё, что успела выбрать, - три платья, повисшие на казённых пластмассовых вешалках. Сливовое шифоновое - от «Marchesa» - так и просится к позапрошлогодним туфлям и сумочке «Jimmy Choo». Чёрненькое с архитектурными слоями от «Oscar de la Renta». И атласное - от «George Chakra» с рукавами из стразов, - покамест неясно, куда надеть, но уже понятно, что без него - как без рук.
Если купить всё это, до конца месяца придётся жить впроголодь. Так не пойдёт, дорогуша. Умерь пыл. Выбери что-то одно.
Яэль медленно раздевается, стараясь не смотреть в зеркало. Нужно обязательно сказать им всё, что я об этом думаю, как бы между прочим, вскользь… Мол, освещение у вас в примерочной… как в покойницкой.
Как прикажете мерить (а главное - наслаждаться процессом), учитывая подробности обстановки?
Бред.
Можно даже небольшой скандальеро устроить. Или - большой, по обстоятельствам…
Из-за двери - голос молоденькой продавщицы (та ещё сучка!): у вас всё в порядке? Помощь не требуется?
Всё в порядке. Тускловато немного (ага, здесь требуется пауза, как бы - сомнение, неуверенность)…
Тускловато? В каком смысле?
Ничего не вижу! Хоть глаз выколи…
Продавщица приносит искренние извинения (увы, скандал откладывается - до лучших времён) и передаёт настольную лампу - в проём между низким потолком и дверной створкой.
Если что, зовите… Розетка под зеркалом.
Мило.
Яэль нажимает на кнопку и направляет узкий раструб на себя - снизу вверх. Как на сцене. Лица не видно - лицо должно остаться в тени, но всё остальное…
Она поворачивается перед зеркалом и подставляет лучу обнажённую грудь.
…ух ты! Довольно откровенно. Впрочем, они это любят. Им понравится. Световой конус стремительно падает вниз, будто взгляд, принадлежащий робкому ухажёру: на мгновение позволил себе увлечься, но - опомнился и отпрянул.
Пальчики на ногах. Кожица - нежная, как у новорожденного.
Рельеф лодыжки.
Лучик медленно ползёт вверх, то и дело останавливаясь, будто спрашивая у неё разрешения.
Яэль делает вид, что не догадывается о его присутствии: бровки домиком.
Свет касается коленей, и - вот удивительно! - она осязает живое тепло, хотя прекрасно знает, что это невозможно - лампа не настолько сильна, чтобы чувствовать её на расстоянии, кожей…
Снаружи раздаётся выразительное покашливание. Следом - осторожный стук в дверь.
Сеанс окончен.
Нужно жить дальше. Ты готова?
На расстоянии взгляда
- Габи, ты куда смотришь?
- Никуда.
- Разве можно смотреть НИКУДА?
- Можно.
- А по-моему, нет.
- Я же смотрю!
- Ну-ка подними голову…
Ривка. Лифчик не носит принципиально…
- Ты меня видишь?
- Вроде того… (смех в классе)
Она подходит ближе, совсем близко, до неё можно дотронуться. Почему бы и нет? Повернулся на месте и сам не заметил… извините… морщинки на складках блузки… их нужно разгладить… нельзя же так…
- Габи, ты о чём думаешь?
- Ни о чём.
- Весь класс думает о Ханохе Левине! Верно, молодые люди?
Шелест голосов.
- Давай сделаем так: ты будешь смотреть на меня и думать о Ханохе Левине. Как тебе такая идея?