Час тигра

Часть первая

Рыночная экономика

Глава 1

Я — крестьянин

Я проснулся как всегда засветло, сполз с жалобно скрипнувшей кровати, потянулся сладко, зевнул и хотел было включить свет, да передумал. Негоже зря расходовать электрическую энергию, не по-хозяйски это. Всего-то и делов — натянуть поверх кальсонов штопаные турецкие джинсы, обмотать стопы портянками, сунуть ноги в кирзачи да телогрейку поверх тельника накинуть. А кепка пусть пока на лавке полежит, кепку нахлобучить успею.

Одевшись в потемках, я нашарил на столе холодный заварной чайник и черствую хлебную горбушку.

Хлебнув заварки, пожевал хлебушка, пригладил свалявшиеся со сна волосы, огладил бороду и, прикурив беломорину, двинулся в сени. По дороге прихватил кепку и в который раз подумал, что пора бы подстричь русые с проседью космы, да и бороду не помешает подровнять.

В сенях меня дожидались собственноручно выструганная палочка грибника и замысловато плетенное объемистое лукошко. Вооружившись палкой и лукошком, я вышел во двор, замкнул висячий замок на дверях избы, спрятал ключ в щели сруба и поспешил в сортир, что притулился на краю участка.

Соседская дворняга по кличке Мариана очнулась, когда я уже выходил на улицу, закрывал за собой калитку. Псина, названная в честь героини мексиканского телесериала, запоздало тявкнула, возмутилась нарушением заведенного в деревеньке графика жизни. Дурная собака. Я почти каждый день встаю раньше всех и отправляюсь в лес, а она все никак не привыкнет. Склероз у собачки, не иначе.

Я шел посередине единственной в деревне улицы, пыхтел «Беломором» и от нечего делать вертел головой в разные стороны. В жидком свете бледнеющей луны брошенные избушки выглядели зловеще. Справа и слева, через один, пустой дом. Ветшает деревенька. Вымрут старики, подрастут и уедут в город дети моего соседа Мирона, и конец поселению. А ведь не медвежий угол, на машине отсюда до Твери всего-то час езды. И все равно не желает молодежь копошиться в земле, предпочитает город с его цивилизованными соблазнами. Дома продаются за бесценок, я свой купил вместе с участком и всеми хозяйственными постройками меньше, чем за тыщу зеленых. Прежнее жилище под Ярославлем продал за три, две штуки сэкономил и перебрался сюда, вроде как заниматься фермерством. Впрочем, заграничное словечко «фермер» мне не нравится. Я вырос в Сибири, в тайге, знаком с работой на земле не понаслышке и на все сто процентов убежден, что синонимом ихнему «фермер» будет нашенское полузабытое «кулак». А я перебрался под Тверь отнюдь не затевать кулацкое подворье, я намерен крестьянствовать, вести, так сказать, натуральное хозяйство. И сбор халявных даров природы, грибов в частности, для моего хозяйства какое-никакое, но подспорье.

Меж тем я сейчас иду в лес не только ради белых с подосиновиками. Собирательство, честно говоря, лишь повод уединиться. На самом деле мне необходимо скрыться ненадолго от лишних случайных и любопытных глаз.

Как только я вошел в лес, то сразу же потопал быстрее. Меня не смущает темень кромешная, в лесу мне хорошо, здесь я чувствую себя своим что ночью, что днем. Я шел, все ускоряя и ускоряя шаг, и минут через сорок знакомые стежки-дорожки вывели меня на скромных размеров полянку у тихой лесной речушки.

Туман белым саваном стелился над темными водами безымянной протоки, ласково шуршала под ногами тяжелая от росы трава. Я сбросил с плеч телогрейку, едва ступив на поляну. Отшвырнул палку грибника, лукошко, тряхнув головой, лишился кепки, разулся, снял джинсы, кальсоны, стянул через голову тельняшку и приступил к разминке.

В первую очередь, как и положено, размял мышцы, начав с голеностопа и закончив мышцами лица. Затем похрустел суставами, помучил позвоночник и, когда разогрелся как следует, занялся акробатикой.

Я кувыркался по поляне, словно молодой «обезьян», крутил сальто, приземляясь то на одну руку, то на одну ногу, а то на лопатки или на грудь. Я радовался неровностям почвы, которые мешали легким и плавным приземлениям и заставляли тело думать, искать изящные выходы из чреватых вывихами и переломами положений. Я забавлялся минут десять, а то и больше, пока не долбанулся случайно лбом о затаившуюся в высокой траве корягу.

За что боролся, на то и напоролся. Рисковал здоровьем впотьмах и доигрался. Теперь над бровью вспухнет приличных размеров шишка. А вообще-то ничего страшного, подумаешь — шишка, какие пустяки. Вы скажете — могло быть и хуже? Согласен! Однако без определенного риска в тренировочных упражнениях поддержать на должном уровне мои весьма специфические благоприобретенные инстинкты никак невозможно.

И все же хватит на сегодня рисковать, довольно изображать влюбленного павиана в брачный период. Заработал шишку, и будет, пока она пухнет, пойду, покачаю мускулы.

У края поляны чернел в темноте толстенный трехметровый обрубок соснового ствола, похожий на бревно с картины «Ленин на субботнике». Должно быть, лет десять тому назад посетили сей забытый уголок леса туристы-дачники, свалили сосенку, часть в костре пожгли, а этот обрубок пользовали в качестве завалинки. Я же, как наткнулся пару месяцев назад на эту поляну, как увидел бревнышко, сразу придумал ему иное, физкультурное, применение.

Подхватив руками бревно, я поднатужился и, кряхтя, с горем пополам закинул импровизированную штангу себе на плечи. Тяжелая, зараза! Аж в глазах потемнело. Но минимум пять приседаний с весом, никуда не денешься, надо сделать. Мой первый и единственный Учитель, мой покойный дедушка в гробу перевернется, ежели я не сделаю эти проклятые пять приседаний.

Раз. Бревно норовит опрокинуть меня мордой в землю. Надо спину держать ровнее…

Два. Кажется, позвоночник сейчас сожмется гармошкой…

Три. Колени дрожат, спасу нет…

Четыре. Ой, не сдюжу…

П-пять… О великий Будда!

Бревно бухнулось за спиной, я вытер пот с ушибленного лба и отдышался. Фу-у… Достаточно занятий дзюнан-тайсо, до рассвета надо бы успеть попрактиковаться в дакэн-тайдзюцу.

Дзюнан-тайсо в вольном переводе с японского означает «общефизический тренинг», а дакэн-тайдзюцу значит «искусство наносить удары».

Я спустился к реке, нашел на берегу облизанный водою камень величиной с крупную картофелину и вернулся на поляну. У того края травянистой плешки, где валялись мои одежды, рос юный, по лесным меркам, в обхват толщиною дуб. Мысленно попросив у дерева прощения, я хорошенько размахнулся и метнул в него камень. Древнейший метательный снаряд пролетел три с гаком метра, стукнулся о кору и отскочил, будто каучуковый мячик, а я шагнул навстречу и встретил его ударом правого кулака. Камень-мячик опять полетел в дерево, не столь резво, как в первый раз, но достаточно, чтобы отскочить снова и дать возможность левому кулаку проверить булыжник на прочность.

В упражнении с камнем, помимо сноровки, необходимо еще и везение. При повторном метании, во второй попытке, мне не повезло — булыжник, отскочив, полетел слишком высоко и чересчур вбок. Я достал гранитную цель пяткой в прыжке, и каменюка улетела в густой малинник на другом конце поляны. И надо же было такому случиться, что, приземляясь после футбольного удара по булыжнику, я, оступившись, споткнулся о ту же корягу, благодаря которой над бровью набух шишак! Я решил отомстить надоедливой коряге, подцепил ее носком ноги, подбросил в воздух и рубанул ладонями обеих рук. Провинившаяся коряга с хрустом разломилась на три части. Так ей и надо.

Разобравшись с корягой, я пошел было искать недобитый булыжник, да остановился на полпути, заинтересовался молоденькой стройной березкой, что робко выступала из зарослей малинника. Ладная березка, сама маленькая, а листочки уже как у взрослого дерева. Извини, сестренка, но я использую тебя для своих японских забав, прости.

Я замер подле березки. Колени слегка согнуты, расслабленные кисти рук перед грудью. Вдохнул глубоко и на резком выдохе атаковал зеленые листочки растопыренными пальцами. Три удара за одну секунду, и в трех листиках три маленькие дырочки-надрыва.

Еще раз мысленно попросив у березки прощения, я обратил внимание на то, что отчетливо вижу раненые листочки во всех мельчайших деталях. Светает, а значит, пора завязывать с дакэн-тайдзюцу. На восходе солнца я хочу подышать.

Туман над речкой медленно таял, просыпаясь, робко пробовали голос лесные птахи. Я сел посреди поляны, скрестил ноги, положил открытые ладони на колени. Вдохнул, задержал дыхание, выдохнул…

Я дышал кожей. Не в буквальном смысле, конечно. Делал вдох через нос, выдыхал сквозь не плотно сжатые губы, прижимая кончик языка к верхнему небу. Грудь моя оставалась неподвижной, а живот вздувался и опадал. Но мысленно я представлял, как на вдохе животворящая прана вместе с воздухом проникает в тело через определенные участки кожи, а на выдохе из других участков кожного покрова выходят ненужные организму воздушные составляющие и отработанная, негативная энергия. И в какой-то момент стало казаться, что я дышу одной лишь кожей-оболочкой, что легкие, живот, ноздри и рот мне не нужны, что я амеба, инфузория-туфелька, простейший организм, для которого иного не существует, кроме дилеммы жизнь — смерть, существование — небытие, сознание — несознание…

Восхитительно-примитивное состояние длилось ничтожно мало, сотую долю секунды, но и этакой малости хватило с избытком. Чтобы отдохнули мозг, нервы, чувства и все то, что работает в нас постоянно, без всякого перерыва, от первого вдоха до последнего выдоха.

Бледно-желтый диск солнца добрался до верхушек деревьев, туман над водой стоял, будто снег весной, жемчугом блестела роса в траве, радостно кричали птицы, задорно звенели комары. Четыре необычайно жирные комарихи маячили как раз перед моими открывшимися глазами. Сразу же вспомнился «подвиг» великого японского фехтовальщика Мусаси Миямото и тут же захотелось сей вошедший в анналы «подвиг» повторить.

Для тех, кто не знает, расскажу вкратце. Дело было в милые моему сердцу времена мрачного Средневековья. Непревзойденный мастер меча Мусаси путешествовал по своей островной родине, оставляя за спиной кучи самураев с колото-резаными ранами, как говорят современные медики — «несовместимыми с жизнью». Как-то, проголодавшись, заглянул уставший колоть да резать Миямото в захолустную придорожную харчевню и только собрался подкрепиться вареным рисом, глядь — вваливается в заведение маленькая толпа разбойников. Маленькая, но толпа. Замучаешься их мечугой охаживать, в животе урчит, лень благородную сталь тянуть из богато украшенных ножен. А разбойники, главное дело, пялятся на эти самые причудливо инкрустированные ножны и шепчутся промеж себя. И решил тогда крутой Мусаси, не вставая с места и не расставаясь со столовым прибором, показать браткам-разбойникам, кто здесь пальцует в натуре. Над плошкой с аппетитным рисом четыре жирные мухи, а в руке Миямото уже сжимал палочки для еды. И четырьмя движениями поймал Миямото четырех мух, придушил их кончиками палочек, и, увидав сей цирковой номер, в панике бежали разбойники. А довольный Мусаси обтер кончики палочек краешком засаленного кимоно (что ж он, дурак, что ли, дизентерией от мух заражаться) и ну рис трескать за обе щеки. Вот такая выходит типа сказочка с моралью.

В лесу даже на полянах всегда полным-полно всякого мелкого деревянного сора. Я пошарил правой рукой в траве и нашел пару подходящих щепок. Взял щепки, как положено держать куай-цзы, палочки для еды, и… Вы правильно догадались — четырьмя верными движениями уничтожил квартет кровососущих насекомых. И тут же, будто в отместку, мою потную голову облепил целый рой комариков-камикадзе.

Говорят, Мусаси Миямото дал какой-то там обет и, блюдя слово, много лет принципиально не мылся. Я, конечно, уважаю великого фехтовальщика, однако подобное издевательство над собственной плотью, извините, не по мне. Без затей, хлопком ладони покончив с присосавшейся к щеке комарихой, я вскочил на ноги и посеменил к речке. Вошел по колено в воду, умылся как следует, хотел было нырнуть в соблазнительную влагу, да передумал. Черт его знает, сколько коряг притаилось на дне безымянной протоки, довольно для меня на сегодня и внушительной шишки над бровью.

Завершив водные процедуры, я вернулся на поляну, обождал, пока кожа обсохнет, и оделся в привычный телу крестьянский костюм. Отнюдь не маскарадный костюм, между прочим! Моя главная, боевая сущность Самурая ночи с рассветом спряталась, затаилась в глубинах подсознания. Я снова стал крестьянином. Обычным среднестатистическим мужичком-бобылем за сорок. Ну, может, и не совсем обычным, со странностями. К примеру, водку я не особо уважаю, так на то для любопытствующих имеется объяснение — язва у меня, желудок спиртосодержащие жидкости отказывается усваивать. Зато я курить дюже люблю, две пачки «Беломорканала» в день извожу.

Дым папиросы отгонял комаров. Чуть сгорбившись, я пересек поляну и углубился в лес. О человеке, который чудил сегодня утром на берегу безымянной протоки, я вспоминал, как о постороннем. Меня нынче, согласно паспорту, зовут Николаем Семеновичем Кузьминым, а его звали Семеном Андреевичем Ступиным.

Формально Семен Андреич погиб несколько лет назад в городе Москве в результате дорожно-транспортного происшествия. Формально сгинув, экс-Ступин влачил жалкое существование в том же городе под личиной нищего бомжа. Потом из бомжа превратился в крутого бандита по кличке Стальной Кулак. Бандит Стальной наказал мафиозного Папу, поправил собственное экономическое положение и легализовался в Санкт-Петербурге в образе придурковатого бизнесмена Виктора Творогова. Жили их благородие Виктор Борисович припеваючи, в ус не дули, да вот незадача — беда нависла над друзьями-товарищами якобы покойного Ступина, и воскрес Семен Андреич, засветился. Посветился, посиял денечек, разобрался с проблемами и опять сгинул во мраке. А из мрака возник уже Колькой Кузьминым, любителем грибов и папирос.

Еженощно Колян Кузьмин уступает свое стареющее тело обратно Семену Андреевичу, и тот поддерживает физическую оболочку в боеспособном, так сказать, состоянии. Зачем? А иного состояния Семен Ступин не приемлет. Дед-японец, чужой по крови, но родной по духу, вырастил, воспитал, взлелеял из младенца Семы Самурая ночи, иным в этой жизни Ступину уже не быть. Никогда, к сожалению…

Надо сказать, телесная оболочка Семена Ступина оправилась от былых ран и пребывает в отменной для своих лет физической форме. И психика соответствует дедовским стандартам, и все прочее, кроме… Кроме души. Душа никак не может забыть женщину с редким именем Клара. Душа помнит чудесное единение с этой женщиной, фантастическое, уникальное слияние двух сущностей. Клара вторгается в сны Николая Кузьмина и будит Семена Ступина. Клара, единственная и неповторимая. Моя Клара, которую я никогда не увижу более наяву…

Стоп! А ну-ка, Семен Андреич, ступай прочь в подсознание. Твое время кончилось, солнце взошло. Я Коля, Николай Семенович Кузьмин. Я — крестьянин, не знаю я никакой Клары, не знаком.

Воспоминания о Ступине заняли у меня всю дорогу от полянки до деревни. Мозг вспоминал влюбленного Самурая ночи, а крестьянские зоркие глаза тем временем примечали грибные шляпки в жухлой траве и грубые руки трудящегося, орудуя стареньким перочинным ножиком, бережно срезали дары природы под корень. На опушку я вышел с полным лукошком. В нынешний дождливый август грибов в лесу уродилось видимо-невидимо.

В мое отсутствие деревенька воспряла от сна и зашевелилась, загомонила, зажила. Тощие, облезлые курицы деловито прохаживались по уличной обочине, а их престарелые хозяйки копошились в огородах. И курицы, и бабушки-огородницы исподволь одаривали меня косыми внимательными взглядами. Я шел посреди улицы, дымил «Беломором» и вежливо раскланивался со старушками, явно не одобрявшими мое грибное, дачное хобби.

Как всегда, в трех шагах от дома из дырки в соседском заборе мне навстречу выскочила сука Мариана. Дурная собаченция скупо облаяла полуночника грибника и исчезла в заборной прорехе, а над частоколом подгнивших досок всплыло сморщенное личико соседской бабушки Любы.

— Здрасть, баба Люба, — кивнул я учтиво.

— И тебе, Коля, здоровья, — сдержанно ответила старуха. — Много грибов нарезал?

— Во. — Я показал лукошко. — На масле пожарю, считай, обед бесплатный.

— Оно, конечно, экономия, — неохотно согласилась баба Люба. — Масло нынче дорогое, а так…

— Семеныч! — перебил тещу появившийся на крыльце соседской избы хозяин Мирон. — Семеныч, а ну погодь! Дело есть!

На ходу заправляя фланель клетчатой рубашки в шерстяные, не по сезону брюки, Мирон колобком скатился с крыльца. Баба Люба сердито поджала губы, демонстративно развернулась ко мне спиной и едва шагнула в глубь двора, как облюбованное ею место с той стороны забора занял торопыга Мирон.

— Семеныч, твой «толчок» на ходу?

«Толчком» Мирон обзывал мой «Москвич»-пикап. Когда я перебрался сюда, в эту деревню на постоянное место жительства, то первым делом купил мотоцикл, лошадку — «Яву», старенькую, но вполне работоспособную, а потом позарился на дешевизну и взял «Москвича» по бросовой цене, совершенно «убитого». Денег и, главное, нервов на реанимацию «толчка» я потратил немерено, кое как заставил это автомобильное недоразумение ездить, однако периодически подлый «Москвич» вновь превращается в груду металлолома на потеху смешливому Мирону.

Кстати, на самом деле Мирона зовут Мишей. Мирон — производная от фамилии Миронов. Кличка прилипла к моему нынешнему соседу еще в школе, «сто лет назад», образно выражаясь. Миша Миронов посещал младшие классы школы-интерната в райцентре, недалече от родной деревни, когда по телеящику в очередной раз повторяли советский суперсериал «Адъютант его превосходительства». Телесериал смотрели всем интернатом, а в том сериале, кто помнит, был такой отрицательный персонаж Мирон. В «честь» теле-Мирона и перекрестили Мишу. Историю своей клички-имени Мирон-Миша рассказывал мне не без гордости, между прочим. Оно и понятно: отрицательный образ подлого бандита и куркуля времен Гражданской войны в новейшие времена многими воспринимается как объект для подражания.

Интересные соседи мне достались. Глава семьи сам себя называет именем героя советского телесериала, собаку свою нарек именем героини мексиканской «мыльной оперы», и телевизоров у них в избе аж целых четыре штуки. Телеманы какие-то, честное слово. Впрочем, что нас всех, народ, связывает сегодня, кроме телевидения? Ничего, к сожалению…

— Так чего, Семеныч? «Толчок» катается? Или, это самое… Ой, мать те в дышло! Чой-то у тя на лбу?

— Споткнулся, упал, очнулся — шишак. — Я сдвинул кепку с затылка на брови, спрятал шишку. — Бегает «Толчок», чего надо-то?

— Дело есть, земляк! Слышь, моя «Нива», это самое, накрывается. Движок, мать его в дышло, кашляет, а я, слышь, отгул взял, яблоки собрался в Москву продавать. Выручай, Семеныч! Бензин мой, смотаемся в Москву, сдадим, это самое, фрукты, и литр с меня, а?

— Ты ж знаешь, я не пью. Язва…

— Извиняй, Семеныч! Забыл, вот те крест! Слышь, это самое, подмогни, а? Ну, не литр, так… Так ты мне ща подмогни, а после, когда, я тебе! Ага? Сосед? А?

— По хозяйству я сегодня, понимаешь…

— Погодь! Погодь отказываться, земляк! Войди в мое положение, а? Я отгул взял! Ты-то у нас казак вольный, а я-то каждый день до райцентра и обратно на работу!

— Как же ты завтра на работу поедешь, если «Нива» накрывается? Давай лучше помогу машину чинить.

— Ну! А я про что? Подмогни! Яблоки сдадим и тама, в городе, по дороге от рынка в техцентр заскочим, а? Я-то, это самое, чего в механизме кашляет, знаю, а тама, в техцентре, наш бывший, деревенский, автослесарем пашет. Он, это самое, подмогнет задешево запчастей взять. Ну? Делов-то — яблоки азербайджанам скинуть на рынке и в техцентр заскочить! А? Выручай, сосед, а? Бензин мой, ну?

— Черт с тобой, но…

Никаких «но» обрадованный Мирон выслушивать не пожелал. Заорал, взывая к супруге, теще и детишкам, ко всей семейке одновременно:

— Э-э! Нюрка! Бабка! Вась, Оль! Эй, сюда ходите! Подмогнете яблоки в «толчок» грузить! Нас с землячком время поджимает, ехать давно пора! Цигель-цигель, ай-лю-лю!

Мирон торопил меня, суетился, но я все же позавтракал обстоятельно, ибо путь предстоял не близкий, и переоделся, поскольку негоже уважающему себя крестьянину появляться в столицах, пугая граждан кирзачами да ватником.

Обильный завтрак ворчливо булькал в желудке, под козырьком сменившей кепку бейсболки чесалась созревшая шишка. Слегка жали в пятках китайские кроссовки, теснили поясницу новенькие вьетнамские джинсы. Белоснежная футболка все норовила собраться складками на груди, от пиджака крепко воняло нафталином. Однако все вышеперечисленные телесные неудобства — пустяк в сравнении с дискомфортом, вызванным необходимостью слушать говорливого Мирона. Мы ехали на предельно возможной скорости для нагруженного мешками с яблоками «толчка», Мирон болтал без умолку, и я вникал в объяснения, почему сосед до сих пор не переезжает из деревни в райцентр, где работает; почему купленные по случаю в райцентре яблоки выгодней перепродать в далекой Москве, а не в ближней Твери; какие, конкретно, запчасти необходимы для «Нивы», а без каких Мирон обойдется, и так далее и тому подобное. Я тихо сатанел, механически поддакивал и думал о предстоящей встрече с Москвой.

Став Николаем Кузьминым, я впервые еду в Москву, но для затаившегося в дебрях подсознания Семена Ступина Москва, ежели и не мать, то любящая и добрая мачеха. Москва Ступина многому научила, когда он был юношей-студентом, и не дала сдохнуть, когда он бомжевал. Сотни улиц, улочек, переулков и площадей будят тысячи воспоминаний, будоражат душу, вызывая острые приступы старческой болезни ностальгии.

Сопливая ностальгия мучила мое второе «я» всю долгую дорогу до города, достигла апогея, когда «Москвич» вписался в плотный поток машин на Кольцевой автодороге, и исчезла бесследно, едва штурман Мирон велел свернуть на совершенно незнакомой развязке.

Свернули, и почудилось, будто приехали вовсе не в Москву, а в какой-то другой, чужой город. Кругом стандартные шестнадцатиэтажки образца семидесятых годов прошлого, двадцатого века, изредка попадаются ларьки и палатки, примета девяностых, а на горизонте виднеется плоский прямоугольник из стекла и бетона с оригинальными буквами на крыле: «РЫНОК». И рядом с рынком невеликая постройка с претензией на западноевропейское изящество, озаглавленная: «БАР». Низкорослое торговое и карликовое питейное, оба заведения отчетливо видны издалека потому, что на подступах к ним сплошь гаражные кооперативы. Не иначе, когда-то здесь был бульвар в сердце новостроек и универсам, советский супермаркет в конце бульвара. Нынче вместо бульвара — стройные ряды гаражей за жестяными заборами, в здании универсама — рынок. И еще бар возник, вырос грибком-поганкой, дабы отсасывать часть доходов из карманов рыночных олигархов.

— Семеныч, это самое, рынок видишь?

— Не слепой.

— Прямо к рынку не езжай, слышь? Вона, у того дома тормозни.

— Зачем?

— Тормози, говорю!

Я послушно выполнил руководящие указания Мирона, прижался к обочине у торца блочной жилой громады, метрах в ста наискосок от рынка.

— Глуши мотор, слышь? Эт самое, ключи от тачки дайкося сюда на минутку.

Мирон вмиг сделался очень деловитым и серьезным. Ключи буквально выхватил у меня из рук, выскочил из машины, я и ахнуть не успел, как задок «толчка» оказался открыт, один из мешков развязан, откуда-то из россыпи яблок извлечен безмен и брикет целлофановых пакетов и, самое главное, ценник. Как по мановению волшебной палочки, автомобиль — мой, — между прочим, моментально превратился в торговую точку на колесах.

Я вылез из машины, подошел к хлопотливо разбирающему целлофановые мешочки Мирону.

— Сосед, ты говорил: яблоки оптом сдадим — и в автосервис…

— Тама, в автосервисе, ща обеденный перерыв, — перебил меня Мирон, пряча глаза. — Часок поторгуем, слышь, чего не успеем продать, отдадим, это самое, оптом и…

— Почем яблочки? — перебила Мирона бредущая к рынку полная женщина в панаме, темных очках и с кипой пустых авосек в веснушчатых руках.

— Вот, написано, — Мирон указал на ценник. — Дешевле дешевого, берите!

— А что за сорт? — заинтересовалась толстуха.

— Самый лучший! — заверил Мирон. — «Слава победителю» называется. Вы, дама, это самое, возьмите яблочко и потрясите, услышите, как в ем семечки трепыхаются.

— Два кило завесьте, будьте любезны, в мой пакетик.

— На здоровьечко! Мелочь, это самое, у себя поищите, дама. Я покамест не расторговался, без мелочи, сдачу давать нечем…

Мирон общался с первой покупательницей так, словно я вообще не существую, будто и не стою рядом у него над душой. Ну что ты будешь с ним делать, а? Не драться же с ним, в самом деле?

Я закурил, отошел поодаль, тем временем возле «толчка» уже наметилась, уже выстраивалась маленькая очередь желающих приобрести «Славу победителю» по сходной цене.

Тьфу! Ну и попал я! Обвел меня вокруг пальца хитрюга Мирон. Нет вопросов — чужой «Москвич»-пикап лучше подходит для торговли с колес, чем своя, родная «Нива». Возможно, и правда, чихает что-то в автомобильном организме соседской «Нивы», возможно, действительно, нужны Мирону запчасти, но в первую голову ему, спекулянту несчастному, захотелось использовать мой «толчок».

И я, идиот, согласился хитрецу «подмогнуть» за так, за гипотетическую ответную услугу в неопределенно туманном будущем. Ой, беда! Ой, хреновый из меня крестьянин получается. Ну, умею я работать на земле, умею, а толку-то? Сметки во мне крестьянской нету, жилка специфическая отсутствует, блин. Чего доброго, превращусь через год-полтора в деревенского дурачка по прозвищу «Грибник», в пугало деревенское, в посмешище.

— Кито разрэшил?

— А?.. — Я обернулся на вопрошающий голос с характерным акцентом и увидел одутловатое, сытое лицо азербайджанской национальности.

Надо же! Задумался и не услышал, как подкрался с тыла рослый и пузатый гость из ближнего зарубежья. Хотя почему «гость»? Азер держится по-хозяйски: руки в брюки, челюсть презрительно вздернута, взгляд черных глаз из-под густых бровей слегка насмешливый. И не подкрался он вовсе, подошел столь спокойно, что мое чуткое ухо проигнорировало сопровождающие его приближение звуки. Нету в нем ни угрозы, ни вызова, я для него так — недоразумение в пиджаке возле «толчка».

— Кито разрэшил яблоко продавать, э?

— А чо?..

Ничего более умного, кроме этого «а чо», мне не пришло в голову. Выручил из дурацкого положения Мирон, подбежал к нам с азером, мелко семеня ножками, в одной руке безмен, в другой — прозрачный пакет, набухший от наполняющих целлофан яблок.

— Семеныч! Иди, обслужи покупателей. — Мирон сунул мне пакет и безмен. — Иди, я сам, это самое, с Чингизом поговорю.

Выходит, они знакомы? Мирон и господин Чингиз? Выходит. Вона как заговорили, оба сразу, одновременно. Мирон врет, дескать, заходил на рынок и, не найдя Чингиза, решил, чтоб время зря не тратить, чуточку расторговаться. Чингиз ему не верит, шакалом обзывает и еще как-то. С моего места у заднего бампера ругань у капота слышно через слово. Покупатели мешают подслушивать, требуют быстрее отпускать яблоки раздора. Покупатели, ясное дело, просекли фишку — сейчас «толчок» прикроют, а на рынке цены кусаются, как бультерьеры. Раз куснут, и половины пенсии будто и не было.

— Молодой человек, вы не могли бы поторопиться? Очередь ждет.

Где «молодой человек»? Я — «молодой человек»? С моей-то бородищей, в мои сорок с хвостиком? Ну, спасибо. Кто сказал «молодой человек»? Ага, вижу — старичок в конце очереди. Низенький, лысый, с тросточкой и с орденской планкой на сером лацкане линялой куртки-ветровки. Прав ветеран, торгаш из меня никакой. Очередь вынуждена ждать, пока я неловко засыпаю яблоки в пакет, пока изловчусь проткнуть целлофан крючком от безмена так, чтобы пакет не порвался на весу, а после приходится ожидать, пока я добавляю нужное количество яблок до требуемого веса. Обидно, стараюсь учинить перевес, а выходит недовес. И мешки рвутся через один… Однако долго чего-то Мирон с Чингизом базарят. Думаю, Мирон специально время тянет, дабы я успел лишний червонец для него заработать…

— Аа-а! — вскрикнул Мирон. — Не трожь… А-аа!..

Я вытянул шею и успел понаблюдать, как Чингиз приподнимает Мирона, взявшись волосатыми кулачищами за отвороты его клетчатой фланелевой рубашки. Приподнял, швырнул беднягу на капот «толчка» и, не спеша, двинулся ко мне.

— Конэц, гражданэ, — объявил Чингиз громко. — Яблокэ на рынкэ купэтэ. Здэсь закрыто.

— А ты кто такой?! — с криком пробился в авангард загрустившей очереди старичок ветеран. — Ты кто такой, чтоб нами командовать?!.

— Отэц… — примирительно начал Чингиз, но ветеран Великой Отечественной не позволил ему говорить.

— Какой я тебе отец, обезьяна ты волосатая?! Нашелся, видите ли, сыночек! — Ветеран пер на азера танком, судорожно меняя хват сухой морщинистой руки на инвалидной палке.

— Уважаэмый, нэ надо нэрвнэчэт. — Чингиз выпятил пузо, заулыбался слащаво. Глаза его превратились в щелочки, он не заметил взмывшую в воздух тросточку ветерана.

Не ожидал я, что старичок окажется столь проворным. Надеялся — успею перехватить палку. Помешала счастливая девушка в мини-юбке, последняя, кому я вручил два пухлых пакета с яблоками. Девица невольно оказалась на моем пути миротворца. Она нежно прижимала к пухлой груди пакеты, по пять кило в каждом, и умудрялась при этом считать монеты на ладони. Она еще не расплатилась, она беззвучно шевелила губами, сортируя мелочь, толкнешь ее — рассыплет деньги, яблоки, сама упадет. Толкать ее было жалко, я ее обогнул, обошел, потянулся к свистящей в воздухе палке и самую малость запоздал, трех сантиметров, одной секунды не хватило.

Стариковская палка треснула улыбающегося азера по носу, отскочила, ветеран снова замахнулся, но на сей раз я успел, сбил древко ребром ладони в опасной близости от черноволосой макушки Чингиза.

Направив полет палки вниз, к асфальту, я встал стеной меж взревевшим от боли и негодования Чингизом и героически побледневшим ветераном. Встал лицом к старику, попросил с чувством, стараясь говорить насколько возможно убедительнее:

— Умоляю, батя — хватит! Ступай домой от греха. На, держи… — Я выхватил из рук счастливой девушки пятикилограммовый пакет. — …держи яблоки. Даром, в подарок. Девушка, вы не заплатили, и не надо. Вам тоже подарок…

Мою напряженную спину атаковал пухлый живот Чингиза. Пахнущие чесноком пальцы азера вцепились в мою шею.

— Убээ-э-эю!!! — ревел Чингиз в ухо, силясь оттолкнуть меня в сторону.

— Заткнись, — огрызнулся я, резко согнув руку в локте.

Мой закаленный локоть пробил жировую прослойку и больно ужалил Чингиза в печень. Живот отлепился от моей спины, пахучие пальцы перестали мучить шею.

— Ступай домой, батя. Без обид, девушка, ладно? Расходитесь, граждане! У нас обед, санитарный час, расходитесь, не толпитесь…

Пакет с яблоками отвлек ветерана от дальнейших активных боевых действий. Девушка в мини-юбке заморгала часто-часто, решая, обижаться ей или радоваться. Остальные граждане, дружно затаившие дыхание во время кавалерийской атаки старичка, выдохнули все разом, заговорили, загомонили, рассредоточились, однако расходиться не спешили. Я повернулся к Чингизу.

Ушибленный азер замер в позе буквы Г. Попытался было разогнуться, но боль в печени не позволила. Чингиз взглянул на меня снизу вверх, его телячьи, навыкате глаза выражали крайнюю степень удивления.

— Ты мэня ударэл? — спросил Чингиз тихим, сдавленным голосом.

— Извини, случайно получилось. — Я виновато пожал плечами.

— Нэт, нэ случайно.

Из разбитого носа Чингиза, будто из ржавого крана, вязко капала кровь, но про трость ветерана он забыл. Аллах с ним, со вздорным стариком. Я! Я, ничтожный раб, стукнул господина. Я! Я во всем виноват! На моей машине привезены яблоки! Я впервые появился около рынка, и сразу взбунтовалась чернь, сразу потекла кровь из разбитого носа знатного купца. Я и сейчас стою, едва заметно улыбаясь уголком рта, вместо того чтобы пасть на колени и молить о прощении. Я, букашка, возомнил себя человеком! Как я посмел? Как такое возможно? Неужели я не понимаю, что за этим последует?

Я догадывался, но смутно. Ясность внес Мирон. Хитрый крестьянин возник тенью рядом со мной, кретьянином-простофилей, и прошептал обреченно:

— Кабздец нам, Семеныч. Полный кабздец.

Означенный «кабздец» наступил внезапно, но развивался поэтапно. На первом этапе, как я понял позже — подготовительном, из рыночного чрева выкатились и быстро приблизились к нам земляки пострадавшего Чингиза. Дюжина смуглых особей разогнала зевак, окружила нас с Мироном и не сильно попинала волосатыми лапами да модно подкованными копытами. Нас не били, нет, нам наносили мелкие, но обидные оскорбления действием, выражавшимся преимущественно в пощечинах и поджопниках. Ни я, ни Мирон особенно не сопротивлялись, стойко терпели. По возможности уворачивались от пинков и шлепков и молча узнавали гнусные подробности из интимной жизни каждого из нас вместе и порознь, а также слушали про половые извращения наших пап, мам, бабушек и дедушек.

Второй этап «кабздеца» ознаменовался появлением мусоров. Помните, я теоретизировал про объединившее воедино расейский народ телевидение? Ну так вот, по моим личным наблюдениям раньше мусора любили косить под Глеба Жеглова, а нынче переключились на героев телесериалов «Улицы разбитых фонарей». Тот мусор, что выкручивал мне руку за спину, стригся и говорил как положительный Ларин из телевизора. Мирона окольцевал наручниками носатый мент, внешне и повадками похожий на давно покинувшего сериал, но памятного Казанову. Псевдо-Ларин и мы с Мироном поехали в отделение на милицейской тачке с сиреной, сзади ехал двойник Казановы на моем «толчке» в компании с Чингизом и еще двумя особо выдающимися, в смысле количества золота во рту и на шее, господами рыночниками.

На третьем этапе нас допросил ментовский начальник — Мухомор. Нам сделали устное внушение, сообщили, что для начала органы официально ограничатся штрафными санкциями и неофициально у нас изымут яблоки в пользу голодающих семей малооплачиваемых сотрудников милиции. Я позволил себе высказать предложение об оплате штрафа также неофициальным путем и нашел понимание в лице милицейского начальника. Этап третий завершился на диво быстро, бескровно и полюбовно. О завершающем, четвертом, этапе расскажу поподробней.

Понурые и печальные, мы с Мироном вышли на казенное крыльцо милицейского отделения. В дверях столкнулись со здешними Лариным и Казановой. Героические менты жевали яблоки сорта «Слава победителю». На нас, униженных и оскорбленных, голодные герои даже и не взглянули. Верный «толчок» ожидал нас, припаркованный поодаль от крылечка. Около «толчка» сидели на корточках Чингиз и двое искрящихся золотом Чингизовых дружков.

— Во, ща они нас и накроют, — вздохнул Мирон.

— Кто? — не понял я.

— Кабздец, — выдохнул Мирон.

— А я думал, уже…

— Не, Семеныч. Ща полный кабздец накроет. Раньше-то, это самое, был просто кабздец, а ща будет полный…

Мирон нервно хохотнул, робко пристроился за моей отнюдь не широкой спиной, и мы, гуськом спустившись с крылечка, гуськом подошли к поднимающимся с корточек азерам.

— Ви должны нам дэнги, — объявил кудрявый, золотозубый азер с пышными, слегка тронутыми сединой усами.

— За что? — спросил я, почесывая шишку на лбу.

— Ты Чингиза ударэл. — Толстый палец с грязным ногтем и золотой печаткой ткнул меня в грудь. — Чингизу на лэчэния дэньги нужны.

— Он ударил, а я-то? Я-то, слышь, я ничего… — попробовал отмежеваться от разборки Мирон.

— Ты, ишак, все начэл. — Грязный с золотом палец указал через мое плечо на Мирона. — Ты правэла торговли нарушэл, бэспрэдэл устроил, э?

— Сколько мы должны? — беспрецедентно быстро сдался Мирон.

— Пять тысяча. — Для наглядности усатый азер растопырил пятерню.

— Зеленых! — внес окончательную ясность Чингиз.

— Завтра, — установил срок третий азер.

— Наличными? — улыбнулся я простодушно, но моего саркастического юмора никто не понял.

— Гдэ ви жэветэ, точный адрэс дэрэвня, мэнты вашэ паспорта посмотрэлэ и сказали, э? Утром не будэт дэнга, ми вэчэром к вам прээдэм. Вмэстэ с натариус. Ваша дома, машина, земля сэбэ забэрем, э?

— А если мы не отдадим? — прикинулся я наивным придурком.

— Чингиз в энстэтут Склэфасовского поедэт, справка брать. Ви чэловэка покалэчэли. Свэдэтэли есть. По суду все отдадитэ, э?

— Эге, — кивнул я.

Сомнений нет — азеры банально берут на понт, вульгарно запугивают темное крестьянство. Прекрасно понимают, звери: пять штук зелени к утру мы не наберем. Даже если решимся продать личный автотранспорт и заложить дома, мы просто не успеем превратить движимость и недвижимость в деньги. А солидной денежной заначки у крестьян, разумеется, нет и быть не может. На то и расчет! Нагрянут азеры со страшным юристом в очках и, весьма вероятно, с ментами Лариным и Казановой впридачу, нагрянут, застращают нас вусмерть, а потом великодушно позволят расплатиться натурой, плодами, так сказать, крестьянского труда. И мы, я на «толчке», а Мирон на «Ниве», каждый выходной, вплоть до глубокой осени, будем возить на рынок овощи и фрукты. Будем отрабатывать барщину и радоваться — дескать, легко отделались.

На прощание Чингиз не удержался, отвесил мне смачный пендель. Я открыл дверцу «толчка», увидел ключи в замке зажигания и в этот момент получил по заднице. Больно, блин!..

До Кольцевой автодороги ехали молча. Курили. Как отъехали от отделения, сразу задымили в две глотки. Я пыхтел «Беломором», Мирон цедил свой «Дукат» с фильтром. Выезжая на МКАД, я чуть было не протаранил ушастый «Запорожец» с эксклюзивным лохом за рулем. Обошлось, но Мирон от страха едва сигарету не проглотил.

— Семеныч, мать твою в дышло! Ты это, это самое, на дорогу-то смотри! А то, слышь, опять из-за тебя всякое говно начнется.

— Чего? Считаешь, с азерами напряги из-за меня начались? Кто говорил, что яблоки оптом сдадим и…

— Шабаш, Семеныч! Чо нам промеж себя-то считаться? Оба в говне. Это самое, не горюй! Понял? Выплывем, земляк.

— Как? У тебя в нужнике пять тыщ баксов зарыто? Есть, чего обезьянам волосатым отдавать, да?

— А у тебя?

— Шутишь?

Шутил, кстати, я. На самом деле, деньги у меня есть, и много. Знай Мирон, сколько у меня денег, он бы умом тронулся. Знай размеры моей заначки азеры, они бы сами мне на всякий случай приплатили, лишь бы не связываться с деревенским Монте-Кристо. Однако, чтоб и Мирон сохранил рассудок, и азеры продолжали меня числить в крестьянах-середняках, я вынужден сокрыть собственные капиталы.

— Слышь, земля! У меня в райцентре знакомые деловые имеются, понял? Урки знакомые, блатные… Погодь, да ты их видел! Помнишь, в июне они, это самое, на шашлык ко мне приезжали?

Помню. Приезжали на раздолбанной «бэхе» в деревню «блатные» из райцентра. Ужрались водярой до поросячьего визга, весь забор мне со стороны соседского участка заблевали. Миловал тебя, дорогой ты мой Мирон, твой добрый бог от знакомства с настоящими блатными. Для тебя, милый, кто в татуировке, кто по фене худо-бедно ботает, тот и деловой в натуре. Я другое дело, я бодался с урками. То есть бодался с ними не сидящий рядом с тобой милый сосед Семеныч по фамилии Кузьмин — рога уркам, было дело, отшибал Семен Ступин. Настоящие блатные, без кавычек, милый мой Мирон, совершенно не похожи на ту шелупонь, знакомством с которой ты так гордишься.

— Семеныч! Чо примолк? Деловых моих знакомых вспомнил? Нет?

— Вспомнил.

— Ага! Ща домой заедем и рванем в райцентр.

— Зачем?

— Ну, ты тупой, земля! Перетрем базары с деловыми, соображаешь? Сдадим им, это самое, азеров. Понял? Нет?

— Нет.

— Дурень! Завтра, это самое, азеры в деревню приедут, а их, здрасте-пожалуйста, уже встречают! Кто, спрашивают, это самое, Мирона и соседа его опускал? Понял?

— Кто кого спрашивает?

— Ну, ты дурак! Деловые азеров спрашивают, понял?

— Теперь понял. А если азеры в компании с ментами приедут?

— По фигу! У нашенских из райцентра с нашими ментами вась-вась, а московские в области не пляшут, понял?

— А если азеры с бандитами приедут?

— Откуда?

— Из Москвы. Сам подумай, азеры — люди пришлые, в столице чужие. Нет вопросов — азеры ментам за «крышу» отстегивают, но вдруг на них еще и бандюки греются, а?

— Насрать! Нашенские из райцентра знаешь какие крутые?

— Догадываюсь. Слышь-ка, Мирон, а ну, как азеры завтра ваще не приедут?

— Чо?

— Через плечо! Поджопников нам обезьяны надавали? Надавали. Яблоки менты отобрали? Отобрали. Мы ментам денег дали? Мы сейчас гоношимся, а менты половину яблок азерам вернут, те их на рынок, и вся любовь! Все довольны — менты при бабках, азеры при наваре, а мы с синяками на жопах.

— А пять тыщ?

— Авось пронесет? Авось пугали нас для острастки, прикинь? Прикинь сам — твоим-то, деловым, поди ты, выпивку надо ставить, поляну накрывать, да?

— А то! Дружба дружбой, но без бухалова с угощением корешам не обойтись.

— Вот и я о том же! Прикинь — напрягаем деловых, тратимся, кормим их, поим, а из города никто опускать нас не приезжает. Прикинул?

Мирон задумался. Сморщил загорелый лоб, сдвинул выгоревшие на солнце брови. В моих смелых прогнозах логики с гулькин нос, однако прозвучало волшебное слово «авось», и его фонетическая магия заставила Мирона думать в нужном мне направлении. Что будет, ежели Мирон сумеет противопоставить чарующему соблазну волшебного «авось» здравый и трезвый смысл, я понятия не имел. Одно я знал твердо — стычки приблатненной шелупони из райцентра с рыночными олигархами из столицы нельзя допускать ни в коем случае. Стычка чревата последующими разборками и заморочками, я оказываюсь одним из центральных персонажей конфликта, на мне акцентируется внимание, и, следовательно, есть, пусть и смехотворно малая, но вероятность, что кто-то особенно въедливый заинтересуется прошлым крестьянина Кузьмина Н.С. Оно мне надо? Категорически нет!

— Слышь, Семеныч. Это самое, давай погодим.

— В смысле?

— Завтра, если азеры приедут, ты отбрехаешься…

— Я?! А ты где будешь?

— Как где? В райцентре, на работе. Сегодня-то я, это самое, отгул взял, а завтра-то до ночи на работе, а как же? Если завтра они припрутся, ты их того, к себе в хату запускай и дуй в райцентр на мотоцикле. Где я работаю, знаешь?

— Знаю.

— Во! Меня найдешь, и поедем к деловым, попросим подмогнуть. Согласен?

— Дарю совет: утром, как на работу поедешь, деньги, все, что есть в доме, возьми и положи в сберкассу.

— Денег-то у меня — кот наплакал. Последняя зарплата и бабкина пенсия за лето.

— Не прибедняйся. Как «Нива» твоя? Дотянет до райцентра и обратно без ремонта?

— Черт ее знает. Лучше бы ты мне «толчок» одолжил. Слышь, я и твои деньги могу, это самое, в сберкассу…

— Спасибо, я сам. Сейчас приедем, сяду на мотоцикл и махну в Тверь, «бабки» на книжку класть.

— До восьми, это самое, можешь, это самое, не успеть. В двадцать ноль-ноль сберкассу закрывают.

— В восемь утра положу. Там и заночую, в Калинине. То есть в Твери. Знакомая у меня там одна. Знойная женщина…

Глава 2

Я — рэкетир

Вообще-то, иностранное слово «рэкетир», имевшее ход во времена перестройки и ускорения, в нынешний исторический период выпало из лексикона, как гнилой молочный зуб. Приелось и модное когда-то словцо «байкер». Но мне плевать. Я сейчас выгляжу престарелым байкером и собираюсь воскресить на одну ночь романтику перестроечного рэкета.

Час тому назад я оседлал мотоцикл и выехал из деревни. Сорок пять минут назад я свернул на извилистую лесную дорожку. Полчаса минуло с тех пор, как я отыскал в лесу свою «секретку», поменял номерные знаки мотоцикла и переоделся. Я перестал быть крестьянином. На время, на одну ночь, я превратился в супермена-рэкетира.

На моих плечах грубая кожаная куртка, на чреслах штаны из мягкой кожи. Мои стопы удобно разместились в остроносых полусапожках, ладони спрятались в перчатках с дырочками для пальцев. Вокруг головы я повязал платок-бандану, сокрыл под банданой приметную шишку. Крестьянскую бороду-лопату я безжалостно изничтожил. В «секретке» нашлись ножницы, и я состриг волосяную ботву, прижимая ножницы вплотную к коже. В результате на лице возникла рыжая небритость а-ля Чак Норрис.

Оружия я решил не брать. Сунул в нагрудный карман куртки пачку долларов вперемешку с рублями, взял фальшивые корочки помощника депутата Мосгордумы и, прежде чем прикопать обратно «секретку» под разлапистой елкой, не удержался, взял в руки, огладил самое дорогое дедовское наследство — прямой, особой заточки меч. «Совковый» мотоцикл и шлем с прозрачным забралом не очень соответствуют наряду байкера, ну да и хрен с ним. Заинтересует стилистическое несоответствие любопытных гаишников, двадцать баксов в минус, и все вопросы закрыты. А развлекаться с азерами я собираюсь пешим и без шлема, так что все нормально, все о’кей.

Фу-ты, черт! Оговорился: не развлекаться я собираюсь с азерами, а разбираться. Хотя… почему бы и не назвать предстоящее мероприятие развлечением? Оставлять за кожаной спиной рэкетира-байкера кучи трупов я не намерен, рисковать чрезмерно головой с пижонской банданой тоже не планирую. Все, чего мне надо, так это заставить алчных рыночных олигархов позабыть о «должниках»-крестьянах из Тверской губернии. Охотника укусил за палец суслик, но про суслика охотник забывает, когда на тропе появляется тигр, когда охотник превращается в дичь. Днем я был сусликом, сейчас я тигр.

Соседу Мирону я, разумеется, наврал и про сберкассу, и про тверскую вдовушку. Не для того я менял внешность, чтобы смущать женщин или открывать счета на предъявителя. Цель камуфляжа — чтобы азеры не признали в ночном супер-пупер-мэне давешнего крестьянина Семеныча. Каблуки модельных полусапожек возвысили меня на добрых пять сантиметров. Богатырский покрой куртки создал иллюзию косой сажени в плечах. Облегающие штаны подчеркивают анатомически правильную стройность ляжек и спортивную округлость ягодиц. Я больше не сутулюсь, я двигаюсь плавно и красиво, как хищная кошка. Рыжая небритость техасского рейнджера совершенно не похожа на прежнюю бородатую нечесаность с сединой. Сальные космы на голове разделил прямой пробор, сменивший прежнюю то ли челку, то ли черт-те чего. А главное, у меня изменился взгляд. Я постоянно морщу губы, и от этого глаза смотрят с прищуром. И зубы от этого все время немного в оскале. Лицом я теперь чем-то смахиваю на опереточного злодея. Я репетировал это лицо, я знаю. Они меня не узнают, уверен.

Мотоциклетные колеса, вращаясь, пожирают километраж. Я расслабил тело и напряг память, я вспоминаю ругательства на азербайджанском языке. Ругаться по-азербайджански меня научил друг, отличный парень, Али Ахмед-оглы. Когда я, Семен Ступин (я снова Семен Ступин!), учился в институте, делил с Али одну на двоих комнату в общаге. Не поленюсь повторить: Али был отличным парнем. Впрочем, почему «был»? Верю, что и сегодня Али живет, здравствует и трудится во благо. И на все двести процентов убежден, что друг Ахмед-оглы как был, так и остался прежним, не похожим ни капли на тех азеров, с которыми я еду развлекаться-разбираться. И попрошу не шить мне статью «О разжигании межнациональной розни»!

Ночь исподволь подкрадывается к столице, я мчусь к Москве на всех парах. Ночь меня опережает, на круг МКАД я влетаю, когда в небе загораются первые звезды.

Мертвое искусственное освещение Кольцевой дороги сбивает меня с толку, и я едва успеваю сообразить, где и куда сворачивать. Однако соображаю и сворачиваю. Сбрасываю скорость, на горизонте пылает красным вывеска «РЫНОК», чуть ниже подмигивают три соблазнительные буквы «БАР».

Мотоцикл я оставил на попечение сторожу гаражного кооператива. В обмен на хрустящую американскую денежку с арабской цифрой «десять» сговорчивый сторож разрешил загнать железного коня за кооперативный забор и взял на хранение шлем мотоциклиста. От сторожевых ворот до дверей бара пять минут неспешной ходьбы, с удовольствием разомну ноги, прогуляюсь по тропинке вдоль забора.

Я чую объект забав шестым чувством! Тропинка никак не освещена, я иду не спеша и предвкушаю скорую забаву. Был бы у меня партнер, я бы с ним поспорил на любую сумму, что Чингиз с земляками в настоящую минуту наслаждается запрещенным Кораном спиртным в сопутствующем рынку баре. Сосет Чингиз коньячок и даже не подозревает, что я, его ночной кошмар, уже рядом, уже близко. Совсем близко — забор справа кончился, осталось пересечь десяток метров пустого асфальтового пространства и войти в бар.

Кстати, по большому счету, конкретно Чингиз с конкретными сотоварищами мне не нужен. Любой «рыночник» сгодится. Любой! Но… но я чую Чингиза.

Топая по асфальту, я мимоходом заметил припаркованные в промежутке между кубиком-баром и прямоугольником-рынком черный «БМВ», вишневые «Жигули» и белую «Волгу». Весьма вероятно, что авто принадлежат завсегдатаям бара. На всякий случай я запомнил цифры автомобильных номерных знаков.

Я ошибся, правда, совсем чуть-чуть, в деталях: пил Чингиз не коньяк, а водку и, помимо земляков, с Чингизом сидела троица девушек вполне славянского вида. Зато внутреннее убранство и атмосфера бара оказались в точности такими, как я и предполагал. Помещение большое, более подходящее для устройства ресторана. Вдоль одной стены вытянулась стойка и вросли в пол высокие седалища у стойки. На противоположной стене повисли тяжелые шторы, наглухо закрывшие окна. В торце столики на две, четыре и более персон. Посередине предусмотрено пространство для танцев. Ближе к входу раскинулся зеленым сукном бильярд. Полумрак, кроме нависшей над бильярдом лампы, создают светильники, тут и там опухолями выступающие из стен. Фигово работает вентиляция, под зеркальным потолком клубится едкий сигаретный дымок, гадко хрипят динамики в колонках за спиной бармена, о любви поет Филипп Киркоров.

Народу в заведении мало. Стриженые, курносые парни, похожие друг на друга, как близнецы, с ленцой гоняют бильярдные шары. Лихая деваха в боевой раскраске взгромоздилась на сиденье-столбик у стойки и, посасывая коктейль, кокетничает с узкоглазым парнишкой барменом, то ли казахом, то ли узбеком. И за самым длинным столом гуляют знакомые азербайджанцы.

Троица девушек распределена между сидящими во главе стола Чингизом, усачом, который озвучивал сумму нашего с Мироном «долга», и азером, говорившим о завтрашнем дне, как о дне расплаты. Остальные физиономии, общим числом шесть штук, также оказались знакомыми — эти смуглые мужчины пинали меня и Мирона вплоть до приезда ментов к месту конфликта на почве нарушения правил яблочной торговли. Тьфу!.. Опять я оговорился — пинали и оскорбляли они не меня, а Николая Кузьмина. И половину «долга» повесили на безобидного Семеныча, а в бар сей миг вошел не Николай Семеныч Кузьмин, прошу не путать! Дверь бара открыл широким плечом супер-пупер-рэкетир по имени… Нет, по кличке… Как бы мне обозваться? А что мудрствовать лукаво, так и назовусь — Супер.

Окинув прищуренным глазом расслабляющийся рыночный интернационал, я медленно, не спеша направился к столику Чингиза.

Подошел, остановился за спиной золотозубого усача, сплюнул сквозь зубы на пол и спросил немного гнусаво:

— Хей, звери, кто тут у вас старший?

Спина Усача вздрогнула, гомонящие наперебой азеры разом замолчали, спустя секунду стихло хихиканье понятливых девушек. Усач оперся пятерней с перстнем-печаткой о второй свежести скатерть, степенно поднялся с жалобно скрипнувшего стула, развернулся ко мне возмущенным лицом и переспросил:

— Как ты нас назвал, э?

— Если обидел чем, извини. — Я постарался и совместил хищный оскал с добродушной улыбкой. — Ты старший?

— Э, а сам ты кто, э?

— Зови меня Супер. Тебя-то как звать-величать, уважаемый?

— Назим. — Он оскалился не хуже моего, я даже заметил среди золотых один пожелтевший от табака костяной зуб.

— Под кем живешь, Назим?

— Нэ понал?

— Чего ж тут непонятного: кому налоги платишь, чтобы спать спокойно?

— Ты прэшол дэнги с нас снэмать?

Диалог, доселе состоявший сплошь из вопросительных предложений, наконец-то приобрел новую интонацию. Назим засмеялся. Искренне, от всей души. Вторя старшему, заржал Чингиз и прочие азеры. Возобновили хихиканье понятливые девушки. Комедиографы утверждают, дескать, существуют три вида смеха — смех удивления, смех неожиданности и смех превосходства. Все эти разновидности смешного одновременно и спровоцировали взрыв общего дружного веселья.

— Ахзана сиким, гетвэрэн. — Выругался я по-азербайджански, стараясь воспроизводить обидные для гордого Назима слова с должным прононсом и выражением. Мужской смех стих мгновенно, девичий с обычной секундной задержкой.

— Как?! — Назим очень смешно выпучил глаза. — Э, как ты сказал?

— Извини. — Я виновато пожал плечами. — Произношение у меня, понимаю, хромает. Если ты не врубился, повторю по слогам: гет-вэ-рен…

— Я?!

Назим аж побагровел весь. Его дрогнувшая, как от удара электрическим током, рука полезла в оттопыренный брючный карман. Что там у него в кармане, интересно? Нож? Пистолет?

— Зарэжу!

Пятерня с перстнем-печаткой потянула из кармана нечто острое и блестящее. Но вытянуть не успела.

— Пугаешь, — усмехнулся я и стукнул Назима по ушам.

Успей Назим присесть, и мои ладошки хлопнули бы друг об дружку, ой, как звонко. Но он не успел. Ладони сплющили уши Назима, большие пальцы легли поверх выпученных глаз, я резко разогнул локти и оттолкнул как можно дальше временно потерявшую способность видеть и слышать голову Назима.

Назим грохнулся на стол всем своим нехилым весом. Хлипкая на вид столешница выдержала, а надежные на первый взгляд ножки не сдюжили, подломились. Восемь азеров и три девушки едва успели, роняя стулья, повскакивать с мест, как утяжеленная столешница рухнула на пол. Бабахнуло, будто при взрыве.

Я решил не дожидаться, пока азеры опомнятся, и рубанул ближайшего ребром ладони по шее. Разумеется, не столь душевно, как несчастную корягу минувшим утром. Подрубленный азер мешком осел на пол, а я отступил к открытому пространству для танцев посередине помещения. Потанцуем? А как же! Конечно, потанцуем.

Понятливые девушки поспешили сместиться к стойке, разъяренные азеры спешно вооружались, кто во что горазд: кто пустой водочной бутылкой, кто стулом, а кто и припасенным специально для таких случаев ножиком. Но первые па грубых мужских танцев мне суждено было сплясать не с пылкими, смуглыми южанами, а с курносыми бледнолицыми близнецами-бильярдистами.

Итак, я отступаю, слежу за азерами и вдруг чувствую затылком странное движение в воздухе за спиной. Хвала Будде, я вовремя догадываюсь сделать то, с чем запоздал Назим. Я присел. Над головой свистит бильярдный кий. Продолжая приседать, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, вижу братка, махнувшего кием, как дубинкой. Пружинисто разгибаю колени, прыжок, взбрык ногой, и каблук моего модельного сапожка пробует на прочность литую челюсть бильярдиста. Челюсть оказывается не столь прочна, как показалось. Приземляюсь и, чтобы братишке со сломанной челюстью было не так обидно, бью опять же в челюсть его напарника по игре в шары. Тот как раз собрался ткнуть кончиком кия мне в глаз, однако мой кулак оказался быстрее. Нокаут, вялые пальцы роняют кий-копье.

Не даю кию упасть, подхватываю его на лету. Правой пятерней хватаюсь за утолщение в основании кия, левой за середину. Поворачиваюсь к азерам. Ого! Они ринулись в атаку. Еще секунда, и я бы получил бутылкой по темечку. Правая конечность вперед и вверх — сбиваю вооруженный бутылкой кулак с опасной для макушки траектории, левая рука вперед и вниз — кончик кия бьет по гениталиям противника и застревает у него между ног. Хватаю кий второй рукой. Рывок обеими руками, левая вверх, правая вниз, и азер с бутылкой полетел вверх тормашками.

Справа блеснул нож. Левая рука отпускает кий и, пока правая замахивается, блокирует клинок. После замаха самым естественным образом следует удар кием по чужой голове. Дерево с треском ломается, голова выдерживает. Оглушенный азер падает, а у меня остается огрызок кия в правом кулаке.

На острие атаки противника оказывается Чингиз. Ах, какая радость! Конкретно тебя, милый, я оприходую с особым удовольствием.

Чингиз наткнулся животом на обломок кия, хрюкнул и согнулся буквой Г точно так же, как и прошедшим днем возле «толчка». Он снова смотрел на меня снизу вверх удивленными и одновременно злыми глазами. Неприятный взгляд, не люблю, когда на меня так смотрят. Раз — бью Чингиза кожаной коленкой в небритый подбородок, два — выпрямляю ногу и попадаю острым носком ему в пах. Все, больше он на меня не смотрит. Чингиз лег, зажмурился, скрючился и пускает слюнявые пузыри, а в меня летит стул. Плохо летит, медленно. Метнувший стул азер совсем не умеет целиться предметами с неопределенным центром тяжести. Смещаюсь в сторонку коротким приставным шагом, и стул пролетает мимо. Бросаю в ответ огрызок кия. Весит огрызок всего ничего, зато попадает азеру в глаз. Тупым концом, разумеется. Азеру больно, очень больно, но повязка, как у Кутузова, поперек щекастой физиономии ему не грозит.

Сколько их еще осталось, невредимых? Несколько. Атака захлебнулась. Противник ретировался. Враг празднует труса. Добить господ рыночных торговцев или не стоит? Пожалуй, не стоит. Ребята прижались к стенке, щерятся, в загорелых руках мелко дрожит холодное и импровизированное оружие. Им страшно, а, значит, когда я уйду, они не кинутся следом. Они обратятся за помощью к мобильному телефону, выйдут на связь с курирующими рынок ментами. И правильно! Должны же менты в конце концов хоть кого-то защищать и оберегать, правда?

Я оглянулся по сторонам, осмотрелся. Девицы у стойки окаменели. Невозмутимый бармен, умница, как ни в чем не бывало полирует хрусталь фужеров краешком белоснежного полотенца. Приоткрылась дверца в подсобку, которую я не заметил, войдя в помещение. Из подсобки, раскрыв рот, на меня взирает с ужасом тетка-толстуха в рабочем синем халате. Короче, более желающих поучаствовать в драке не наблюдается.

— Слушай сюда, звери! — обратился я к азерам, лихо уперев руки в боки. — Соберите для начала десять штук баксов и носите их всегда с собой, ясно? Я приду за деньгами. Я могу появиться в любой момент, в любом месте, где вы кучкуетесь, поняли? Не будет денег, всех на фиг кастрирую, усекли?

Ответных реплик я решил не дожидаться. Изящно развернулся на каблуках к выходу и пошел, мягко перекатываясь с пятки на носок.

Я вышел из бара под аккомпанемент последних аккордов песенки голосистого Филиппа. В заведении я пробыл совсем недолго, от силы минут пять. На воздухе все по-прежнему. Желтеют окна домов, серым отливает слабо освещенный асфальт, черным-черно возле коллективного забора конгломерата гаражных кооперативов. Ускоряя шаг, я пересек серое пятно асфальта. Оказавшись на тропинке возле забора, побежал трусцой. Отбежал метров десять и спринтерским рывком пересек параллельную забору улочку с односторонним движением. Мне повезло — по улочке катило всего одно авто далеко впереди, и досужих прохожих вокруг никого. Я перепрыгнул низкую ограду газона, угрем скользнул меж кустов сирени, крутанулся юлой, припал на одно колено и замер. За спиной — шестнадцатиэтажная жилая громада, в окнах первого этажа темно, сиреневые кусты в темноте выглядят черными сугробами. Я затаился между кустов-сугробов и спокойно наблюдаю за входом в бар. Я жду.

Ждать пришлось минут двадцать. За это время по пешеходной дорожке вдоль улицы прошествовала разбитная компашка выпивших подростков и прогулялся рослый дядька с ротвейлером на поводке. Собака облаяла сиреневые кусты, дядька, спасибо ему большое, обругав четвероногого друга кошкодавом, не позволил псине обследовать газон. Человек с собакой удалились восвояси, а мне снова повезло — пошел дождь. Мелкий и нудный, почти осенний дождичек хлынул с небес. Нежданно-негаданно. Мокрая ночь гарантировала безлюдье на этой плохо освещенной, не пользующейся популярностью среди пешеходов улице.

Минули тысяча с лишним секунд, и вот наконец в поле зрения появились менты. Но сначала я их услышал — менты мчались на вызов, включив сирену. Улюлюкая сиреной, легковой автомобиль с синей надписью «Милиция» на борту подрулил к гостеприимным дверям бара. Сирена онемела, выключился мотор, открылись автомобильные дверцы, из мусоровоза вышли… Ба! Знакомые все лица! Господа начальники в штатском, коих я перекрестил в Ларина и Казанову, оба-два тут как тут! Пашут герои, как выяснилось, сутки напролет, как пелось в старинной народно-мусорной песне: «…служба дни и ночи». Устали, болезные, вона, как шаркают ногами по асфальту, сгорбились, Ларин курит в кулак, Казанова мнет лицо ладошкой, зевает.

Двери бара закрылись за тандемом ментов, и тишину нарушил вой очередной сирены. На сей раз к месту происшествия катила, не жалея покрышек, карета «Скорой помощи». Белая с красным карета припарковалась, закрыв прекрасный вид на вход в заведение, и опять потянулись долгие минуты ожидания. Пять минут, десять… Ага! Карету «Скорой помощи» огибают один за другим Казанова, Ларин и один из уклонившихся от физического контакта с рэкетиром азер. Расклад ясен — невредимого азера, видать, самого смышленого из всех невредимых, повезут в отделение писать заявку на забияку по кличке Супер.

Улица с односторонним движением. Я сделал ставку на то, что правила дорожного движения не будут нарушены, и не просчитался. Мусоровоз сворачивает в мою сторону. Будь готов, Супер! На старт, внимание, марш…

Я выскакиваю из засады в кустах сирени и бегу наперерез набирающему скорость милицейскому автомобилю. Я все рассчитал точно, стартовал вовремя. Я и автомобиль пересекаемся посреди промокшей пустынной улочки. Прыгаю на капот. Ларин за рулем, конечно же, не поймет, что я прыгнул. И он, и Казанова в соседнем кресле решат, что авто задело крылом бегуна-самоубийцу. А заявитель на заднем сиденье, безусловно, не идентифицирует мелькнувшую за припорошенным дождевыми каплями стеклом человеческую фигуру с беспощадным Супером. Короче — прыгаю, пальцы скользят по влажному капоту. Локти, сгибаясь, амортизируют контакт с машиной. Сила инерции швыряет тело на ветровое стекло. Выгибаю спину колесом, прячу голову в плечи и качусь, качусь колобком по автомобильным выпуклостям. Больно ударяюсь копчиком, царапаю обо что-то макушку, однако и кости, и мясо пока целы. Перекатившись через машину, кручусь в воздухе, носки сапожков касаются асфальта, и теперь колени выполняют роль амортизаторов. Колобком вращаюсь на асфальте. Законы физики заставляют меня уподобляться сказочному колобку целую секунду. Перед глазами круговерть, к горлу подступает тошнота, дышать некогда. Растаяла в вечности секунда, последний раз переваливаюсь через плечи. Оберегая ушибленный копчик, сначала бью каблуками в асфальтовую твердь и только потом осторожно опускаю попу на искусственный камень. Тошнота и карусель перед глазами прекращаются после второго жадного вздоха. Слышу писк резины, вижу, как заносит экстренно затормозивший мусоровоз, и, закрыв глаза, расслабляюсь в позе цыпленка табака.

Автомобиль остановился наискось, перегородив улочку метрах в семи от меня, «убитого». Первым из авто выскочил Казанова, цокот его шагов все ближе и ближе. Скрипнула, открываясь, передняя левая дверца, слышу, как вылезает под дождь Ларин. Пора оживать? Пора!

Из позиции жареного цыпленка я резко перехожу в стойку дземондзи-но-камаэ. Встаю, повернувшись к бегуну Казанове немного боком, вес тела распределил поровну на обе слегка согнутые ноги, спина прямая, кулаки перед грудью. Казанова от столь неожиданного превращения расплющенного цыпленка в готового атаковать бойца сбивается с шага, спотыкается и, честное слово, сам подставляется под удар. Мой напряженный кулак ввинчивается в точку чуть левее его сердца, которую японские Мастера Смерти называют «дэнко». Казанову передернуло, болевой шок он пережил, но сознание у мента помутилось.

Срываюсь с места, толкаю вялого Казанову к машине, прыгаю и, оказавшись рядом с опешившим Лариным, наношу водителю мусоровоза удар собранными в щепоть пальцами за ухо.

Пока у Ларина темнеет в глазах, я ныряю в салон и быстренько гашу азера.

Загасил. А теперь очень быстро: раз — открыть заднюю дверцу; два, три — выбраться из салона, запихнуть Ларина в кресло рядом с водительским; пять, восемь, двенадцать — поднять с асфальта Казанову, засунуть мента на заднее сиденье; тринадцать, четырнадцать — сесть за руль, закрыть все дверцы; шестнадцать, двадцать один, тридцать — найти и присвоить личное оружие милиционеров; тридцать один — завести мотор; тридцать два — поехали…

Ух-х-х… управился с уборкой за тридцать две секунды. Дорожно-транспортное происшествие — десять секунд, работа по точкам — пять, тридцать две секунды — уборка, итого — на все про все — сорок семь секунд. Допустим, я польстил себе и обсчитался в свою пользу, все равно с момента старта из кустов сирени прошло меньше минуты. Помножим минуту на ночь, прибавим моросящую противность дождя и будем считать, что никто, ни одна случайная живая душа не видела, как начиналась и чем закончилась эта акция. Уф-ф-ф, запыхался, вспотел даже. Все-таки тренировки тренировками, а возраст дает о себе знать, ничего не поделаешь…

Отдышавшись, я свернул с тихой улочки в лабиринт темных дворов. Запоздало представил, что бы было, если бы во время моего столкновения с милицейской машиной вдруг на улице появилась вереница машин. Я загасил бы прыткого Казанову и убежал по тем же дворам на своих двоих, а за моей спиной топотал бы по лужам Ларин, я бы подстерег Ларина за углом и… Впрочем, нечего понапрасну размышлять на темы возможных вариантов и неслучившихся событий. История, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Случилось, как случилось — Ларин медленно приходит в себя, сидя рядом со мной плечом к плечу, Казанова и азер сзади за спиной до сих пор в глубоком отрубе, оба табельных милицейских «ПМ» у меня за пазухой, и первое, что я сделаю, когда заглушу мотор во-он в том самом темном закоулке, — уничтожу средства милицейской мобильной связи.

Сказано — сделано: машина с одним здоровым и тремя не очень здоровыми мужчинами в салоне встала и затихла в углу квадратной грунтовой площадки, уперевшись передним бампером в ствол декоративной плакучей ивы. Габаритные огни погасли, низко свисающие, отяжелевшие от воды ивовые ветви облепили мусоровоз со всех сторон. Я позаботился о радиосвязи, сделал то, что и планировал в первую очередь. Во вторую очередь позаботился о бесчувственном живом грузе на заднем сиденье. Крайне удачно в бардачке нашлись, помимо прочего, пара наручников и моток синей изоляционной ленты. Я выволок из машины азера, положил его слева от достаточно толстого, вполобхвата, ствола плакучей ивы. Вытащил Казанову и пристроил его справа от дерева. Оба легли ничком, головами к стволу, вытянув руки так, будто хотели обнять красавицу-иву. Я скрепил парой наручников протянутые разноименные руки голубчиков, сковал азера с ментом никелированными браслетами, скрепил, так сказать, объятья дерева. Теперь без посторонней помощи дровосека или слесаря им от дерева не отойти, не отползти. Дабы, очнувшись, пленники плакучей ивы с ходу не нарушили мирную тишину ночного дворика криками о помощи, я замотал обоим головы изолентой таким образом, чтобы синие петли перетянули приоткрытые рты, но при этом оба смогли свободно дышать, смогли терзать зубами мудрости безвкусный пластик, имели возможность мычать тихо и жалобно, закусывая удила, но никак не кричать, громко и отчетливо. Еще я расстегнул и приспустил пленникам штаны до колен, чтобы особенно не молотили ногами по земле. Решил было и трусы спустить для смеха, однако передумал. Жалко стало ребятишек.