У тротуара притормаживает автомобиль, его ярко-желтый глаз ослепляет. Брайан садится рядом со мной на поребрик, положив руку возле моей.

– Извини, я вовсе не собиралась вести себя как последняя сука. – Я скрещиваю свой мизинец с его.

– Прости, – бормочет Брайан. – Как бы я хотел перевести часы назад.

У меня сжимает горло.

– Я тоже.

И тут я понимаю, что, возможно, мы имеем в виду разные вещи.

Я кладу голову на плечо мужа:

– Когда ты станешь заведующим кафедрой, мы будем подавать гостям более изысканное вино.



Мы возвращаемся домой в мыльном пузыре хрупкого мира.

– Если хочешь, я… могу принять душ, – говорю я.

Закодированное приглашение к сексу. Да, у нас с Брайаном был период, когда мы занимались сексом спонтанно. Но в какой-то момент наша сексуальная жизнь сделалась более упорядоченной, поскольку мы научились бережнее относиться друг к другу. Брайан обычно брился, чтобы щетиной не оцарапать мне бедра. А я прятала под подушку махровую салфетку, чтобы постелить на мокрое пятно.

– Может, потереть тебе спинку? – спрашивает Брайан.

– Может быть.

И тут открывается дверь. Мы с Брайаном отпрыгиваем друг от друга, словно мы не у себя дома и вообще не женаты. На пороге появляется Мерит. Она явно не ожидает нас увидеть, впрочем, так же как и мы ее. Мерит идет босиком, мои туфли болтаются у нее в руках. Она с трудом сдерживает слезы, на щеках черные потеки туши.

– Детка! – выдыхаю я. – Что случилось?

В мозгу вихрем проносится все самое страшное: Мерит изнасиловали, она попала в аварию.

Дочь, скривившись, протягивает мне туфли на каблуке.

– Мама, я порвала ремешок, – сквозь всхлипывания произносит она и убегает к себе.

Я озадаченно смотрю на Брайана, который сжимает и разжимает кулаки; он всегда плохо справлялся с приливной волной эмоций.

– Ну ладно, я пошла. – Я поднимаюсь к Мерит, сажусь рядом с ней на кровати и терпеливо поглаживаю дочь по спине, ожидая, когда стихнут рыдания. – Хочешь поговорить об этом?

Мерит качает головой, но слова сами рвутся наружу.

Танцы под мерцающими огнями в лагере на озере. Диджей поставил «Cotton-Eyed Joe». Мерит с Сарой сидели в стороне на деревянном столе для пикника, когда к ним подошли двое парней. Тодд и Эрик отличались от большинства мальчиков в лагере, так как не были компьютерными гиками. Они состояли в футбольной команде, а в лагерь STEM записались, чтобы улучшить резюме для колледжа.

У парней с собой была фляжка.

Сара согласилась выпить, Мерит тоже.

Тодд выдвинул идею позаимствовать лодку, хотя детям не разрешалось подходить к воде. «Но мы ведь совсем ненадолго, – сказала Сара. – И это будет так романтично». Поэтому Мерит пошла вместе с остальными, и поначалу было весело. Много возни, пачкотни, нарушений запретов, и она, Мерит, на сей раз не отсвечивала на заднем плане, а принимала во всем самое активное участие.

Эрик сел в лодку и помог забраться Саре. Но когда Мерит попыталась залезть туда, Тодд ее остановил. «Она потопит лодку», – заявил он, а Эрик расхохотался.

«Не говори так», – сказала Сара.

Мерит с благодарностью посмотрела на подругу.

Сара улыбнулась мальчикам и добавила: «Если она упадет в воду, то сразу всплывет».

Тодд под дружное ржание сел в лодку. Парни погребли на середину озера, Сара сидела между ними, словно принцесса; все трое принялись с умным видом обсуждать, может ли жировая прослойка служить спасательным жилетом или нет. Мерит не выдержала и убежала.

Я хватаю Мерит за плечи и заглядываю ей в глаза:

– Ты вовсе не жирная.

У Мерит по щекам ручьем текут слезы.

– Мама, ну хоть ты-то не ври!

Мне хочется спросить, каким образом Мерит добралась домой, но я не решаюсь задавать вопросы. Мне хочется закутать дочь в пузырчатую пленку. Хочется найти этих придурков и устроить им хорошую головомойку.

Наконец Мерит засыпает, мокрые ресницы слиплись от слез, руки сложены на груди.

Когда дыхание дочери выравнивается, я иду в нашу спальню. Брайан уже в кровати, свет не горит. Я излагаю сокращенную версию.

Брайан тоже переживает за Мерит, я точно знаю, но почему-то решает переложить все с больной головы на здоровую:

– А ведь я тебе говорил, что ей лучше остаться дома.

Если у меня и были надежды провести эту ночь с ним, то они моментально растаяли. Слова Брайана точно обоюдоострый меч посреди кровати, разрезающий простыни на длинные полосы. Я беру подушку и ухожу спать в кабинет.



Сцена из супружеской жизни:

Брайан (входит на кухню): Я проспал.

Дон: Я сварила кофе.

Брайан: Прошлой ночью…

Дон: Я точно не знаю, когда сегодня вернусь домой.

(Брайан наливает кофе в дорожную термокружку.)

Брайан: Если Мерит…

Дон: Сегодня она не поедет в лагерь. И вообще больше туда ни ногой.

(Барабанная дробь.)

Брайан: Я куплю что-нибудь на обед.

(Он уходит.)

(Конец сцены.)



Вещи, которые нельзя делать в доме у умирающего.

Нельзя говорить о том, что у вас умерла тетя, бабушка или собака. Вы здесь не для этого, и больной человек не должен вас утешать; все следует сделать ровно наоборот. Существуют концентрические окружности скорби: в центре всегда находится пациент, следующая окружность – это тот, кто за ним ухаживает, затем идут дети, за ними – близкие друзья и так далее. А теперь определите, в какой окружности находитесь вы. Если вы заглядываете в центр концентрических окружностей, то даете утешение. Если выглядываете из центра, получаете утешение.

Никогда не прибегайте ко лжи во спасение: Ты непременно победишь рак! Самое главное – это позитивный настрой! Ты явно окреп! Этим вы никого не обманете.

Не стоит изображать жизнерадостность. Грустить у постели умирающего нормально. Пациент подпустил вас совсем близко в столь зыбкое время, а значит, это и есть тот момент благодати, который вы можете с ним разделить.

Не думайте, что вам следует обсуждать с пациентом его болезнь. Больной иногда нуждается в передышке. А вопрос прямо в лоб – хочет пациент поговорить о своем самочувствии или не хочет – будет означать, что вы контролируете его именно тогда, когда ему, собственно, выбирать не приходится.

Не бойтесь тишины. Иногда даже полезно помолчать.

Не забывайте: никто не знает, о чем говорить с умирающими. И все боятся ляпнуть что-нибудь лишнее. Гораздо важнее просто находиться рядом с ними, чем делать то, что считается правильным.



Мои отношения с Вин достигли той стадии, когда мы можем просто сидеть молча под тихое мурлыканье радио или под невнятное бормотание телевизора. Это важная часть процесса. Я знаю, что Вин сейчас уходит в воспоминания, перебирая их, как драгоценности. Ну а я пытаюсь собрать воедино все, что Вин поведала прошлым вечером, и решить для себя, каким путем лучше идти вперед, лавируя между отвагой и комфортом.

Вин думает о том, как ей умереть, а я – о том, как мне жить.

У Вин сегодня плохой день. Она не хочет есть. И впервые за все это время даже не пытается встать с постели. В процессе умирания существует переломный момент, который буквально сбивает с ног. Вы знаете свой диагноз, знаете, что тело отказывается вам служить, но однажды утром просыпаетесь и понимаете, что могли вообще не проснуться. Вы понимаете, что перед вами занавес, за который никому не дано заглянуть; вы буквально касаетесь его кончиками пальцев ног, и нет возможности повернуть назад.

Вин откашливается, и я сразу предлагаю ей стакан воды с соломинкой для питья. Сделав пару глотков, Вин смачивает губы:

– Скажи, какое самое странное пожелание встречалось в твоей практике.

– Превратить прах в алмазы. Есть такая компания «ЛайфГем», которая на этом специализируется.

– Ну конечно есть, – бормочет Вин.

– Вдова моего клиента носила такой алмаз до самой смерти, и похоронили ее с этим кулоном. – Я внимательно смотрю на Вин. – А почему ты спрашиваешь? Хочешь заказать для Феликса подобное ювелирное украшение?

– Уж лучше надень на меня власяницу. – Вин сегодня какая-то вялая, уставшая.

– Может, тебе стоит хотя бы ненадолго закрыть глаза, – предлагаю я.

– Если я закрою глаза, то, боюсь, уже их не открою.

– И ты из-за этого переживаешь?

– А что, не должна? – Вин поднимает брови. – Я бы не отказалась хотя бы одним глазком увидеть, что меня ждет. Все лучше, чем липкий страх, приправленный черт знает чем.

– В том, что касается смерти, люди боятся самых разных вещей. Боли. Неоконченных дел. Расставания с родными. Люди реально испытывают страх упустить что-то важное, когда мир будет двигаться вперед, но ты этого уже не увидишь.

– Даже не знаю, хорошо это или плохо, что я пропущу выборы президента в две тысячи двадцатом году.

– Возможно, это зависит от того, кто победит, – с легкой улыбкой отвечаю я.

– Неведение. Вот что убивает больше всего, – шепчет Вин. – Ну да, неведение и рак. Я уже смирилась со смертью. Правда смирилась. Но я не хочу умереть неправильно. Наверное, это звучит нелепо? Я просто хочу знать, что со мной будет. Как я узнаю, что мой час пробил?

Я очень давно не вспоминала о докторской степени, которую так и не смогла получить, по крайней мере до того раза, когда Вин попросила перевести ей иероглифы. Но я хорошо помню, что в «Книге двух путей» больше всего меня завораживала обнадеживающая перспектива получить карту загробного мира, чтобы благополучно завершить путь в посмертие. Даже древние египтяне понимали, как важно знать разницу между плохой и хорошей смертью.

– Не знаю, сколько тебе осталось, – осторожно произношу я. – И не знаю, что чувствуешь во время этого процесса. Но я могу объяснить тебе, что происходит с твоим телом.

Контролируемая медитация осознания смерти – то, что я нередко практикую со здоровыми людьми, желающими помочь смертельно больным. Мне кажется, подобная духовная практика может помочь Вин обрести покой. Техника медитации была разработана Джоан Халифакс и Ларри Розенбергом на основе девяти размышлений о смерти великого индийского буддийского мыслителя Атиши, написанных им в XI веке.

Вин соглашается попробовать медитацию. Я помогаю ей встать с кровати и лечь на пол в позе трупа, а сама сажусь рядом, скрестив ноги.

– Если что-то из того, что ты услышишь, будет тебя напрягать, подними палец. – (Вин молча кивает.) – Просто слушай мой голос. – Я говорю ровным тоном, очень мягко. – Все мы рано или поздно умрем. Никто не может избежать смерти. Она итог рождения. Это неизбежно. Еще ни одно разумное существо – независимо от его духовного развития, могущества, благосостояния или мотивации – не избежало смерти. Будда, Иисус, Мухаммед не избежали смерти, не избежим ее и мы с тобой. Все подарки судьбы: образование, деньги, статус, слава, семья, друзья – потеряют смысл в момент смерти. И фактически станут отягощающим фактором, поскольку мы привыкли цепляться за подобные вещи. Что именно ты делаешь прямо сейчас, чтобы облегчить уход из жизни? Сохрани ответ в голове, после чего сделай вдох и подумай: «Смерть неизбежна», а на выдохе скажи себе: «И я тоже умру».

Я перехожу ко второму размышлению Атиши, для чего, встав на колени, приглушаю свет возле кровати.

– Время твоей жизни уменьшается с каждой прожитой тобой секундой. Есть момент рождения и момент смерти, и движение к смерти неумолимо. Оно никогда не прекращается. Каждый вдох и каждый выдох приближают тебя к смерти. Цени то, что у тебя есть сегодня, так как завтра этого может не быть. И если твой жизненный цикл с каждым днем становится все короче, как ты оценишь то, что останется после тебя? Что наполняет твою жизнь смыслом?

Вин поднимает дрожащий палец, я жду, но она успокаивается.

– Каждое произнесенное тобой слово, каждый твой вдох приближает тебя к концу жизни. Итак, сделай глубокий вдох и вдохни благодарность за подаренные тебе дополнительные секунды. А на выдохе подумай о секундах прошедшей жизни.

Я смотрю, как вздымается и опадает грудь Вин.

– Смерть придет к нам в любом случае, готовы мы к тому или нет. Из одного миллиона трехсот тысяч мыслей, возникающих у нас каждый день, несколько самых ценных – это поиск ответа на вызов, который бросает нам смерть. Ты можешь прислушаться ко мне прямо сейчас, словно нет никакого завтра? Ты готова умереть?

Я прорабатываю другие размышления Атиши: что смерть имеет много аспектов; что тело человека очень хрупкое и уязвимое; что даже наши родные не могут спасти нас от умирания. Затем я прошу Вин представить, как она постепенно слабеет на смертном одре, мысленно воспроизвести ее дом, одежду, украшения, картины, банковский счет и коллекцию вин – короче, все блага, ради которых она много работала и которые теперь стали совершенно бесполезными.

– Смерть означает отказ от всего, – объясняю я. – Представь все, что ты раздаешь друзьям и родственникам. Что-то из твоих вещей может оказаться в комиссионке или в мусорном баке. Но на том свете карманов нет. Сделай вдох и подумай об этом. А на выдохе расстанься со всем, что тебе принадлежит.

Я заканчиваю нашу духовную практику разговором о том, что сейчас больше всего подводит Вин, а именно о ее теле:

– Ты столько времени уделяла своей физической оболочке. Кормила, увлажняла, тренировала, одевала и раздевала ее, избавляла от боли, ублажала. Ты провела много часов перед зеркалом, пытаясь почувствовать себя красивой. Лелеяло свое тело. Презирала его. И вот теперь, на пороге смерти, ты его теряешь. Представь свой последний миг. Ты уже осознала тот факт, что теряешь деньги, близких, положение в обществе и свою личность. С тебя слетит вся шелуха, все ненужное и наносное. Что ты можешь сделать, чтобы это признать и подготовиться?

Я придвигаюсь поближе к Вин, заставляя ее напрячь, а затем постепенно расслабить мышцы рук и ног, освободить голову.

– А теперь представь, что все органы тебе постепенно отказывают, – шепчу я. – У тебя больше нет желания есть или пить. Теперь нервная система. Ты не можешь двигаться. Управлять своими членами. Твои глаза закатываются, ты не в состоянии держать их открытыми. Наконец замедляется работа дыхательной системы. Ты не можешь свободно дышать. – Я сижу в полной тишине, чувствуя, как она давит на барабанные перепонки. – Твои ноги. Руки. Голова. Мозг. Брюшная полость. Почки, печень и кишечник. Большие и маленькие группы мышц. Кости. Ничего этого больше нет. Сознание перемещается в центр, к твоему сердцу. Внутри все сжимается до светящейся точки. Дыхание становится поверхностным. Энергия иссякает. Температура тела падает. Ты не чувствуешь пола, на котором лежишь, так как становишься бестелесной. И вот к тебе приходит осознание смерти – единственное, что ты еще способна сознавать. – Я делаю паузу. – Ты все больше, больше и больше открываешься для осознания. Ты часть всего, что было, и всего, что будет. Ты отпускаешь жизненную нить. Окончательно. – Я гляжу на Вин сквозь слезы, застилающие глаза. – Ты в безопасности. Смотришь на лежащее на полу бездыханное тело. Видишь окруживших его людей. – Я делаю короткую паузу. – Уже прошло несколько дней. Твое тело голое и холодное. – Я считаю до двадцати. – Несколько месяцев спустя начинается распад. Тело вздувается от газов и разлагается.

Вин лежит неподвижно.

– Прошел год, – шепчу я. – Остались лишь старые кости. – Я опускаю глаза на Вин и представляю себе мир без нее. – Пятьдесят лет. Просто пригоршня праха. Тебя больше здесь нет. Но ты в безопасности.

Мы долго перевариваем эту толику мрачной правды.

Наконец я возвращаю Вин назад: для начала заставив дышать, затем – потянуться, расправить мышцы, почувствовать, как сдвигаются кости, оживают органы, сердце качает кровь, легкие наполняются воздухом, а сознание постепенно достигает кончиков пальцев ног и корней волос.

– Что ты чувствуешь? – спрашиваю я. – Чувствуешь ладонями ковер, на котором лежишь? Что ты слышишь? Слышишь, как по трубам бежит вода? А собственное сердцебиение? Ты ощущаешь запахи? Лимонную отдушку в своем шампуне? Запах стирального порошка от постельного белья? Что ты видишь?

Вин, моргнув, открывает глаза:

– Тебя. Я вижу тебя.



Вы удивитесь, узнав, чего хотят люди, оказавшиеся в конце своего жизненного пути. И это не желание написать роман, или подняться в гору к Мачу-Пикчу, или получить медаль за танцы на льду. Нет, чаще всего это просьба чаще поливать домашние растения или желание съесть мороженое «Сандей». Поиграть в карты с внуком. Пересечься со старым другом.

Предсмертное желание моей мамы было примерно таким же простым. Она хотела еще раз увидеть океан. Городской хоспис, естественно, не мог предоставить такую услугу, но я была решительно настроена выполнить последнюю мамину просьбу. Я поговорила с врачами и узнала расценки на автомобили для транспортировки больных. Купила в магазине секонд-хенда «Гудвилл» шляпу от солнца с мягкими полями и снабдила Кайрана запиской в школу о том, что во вторник он пропустит занятия. Однако за день до намеченной поездки маме стало хуже. Поэтому Кайран пошел в школу, а я отправилась на побережье в район Норт-Шор. Я наполнила две канистры океанской водой. Накопала песка в пакет на молнии. Набила карманы ракушками.

В хосписе медсестры помогли пересадить маму в кресло. Я подложила ей под колени подушки, чтобы она могла опустить ноги в таз с водой. Насыпала песок в два установленных по бокам кресла хирургических лотка и погрузила туда мамины руки. Велела маме закрыть глаза, придвинула поближе к ней лампу на гибкой ножке, чтобы мама почувствовала тепло. После чего переложила ракушки, лежавшие у мамы на ключицах, ей на пупок.

Но…

Я могла помочь маме разбудить воспоминания об океане, но не могла заглушить звук кардиомонитора.

Я могла перенести маму на побережье, но лишь на то, что впишется в больничную палату.

Я могла сделать маму русалкой, но она не могла вернуться в море.

Вот почему ради своих клиентов я готова сдвинуть горы. Лишь бы выполнить их последнее желание. Чтобы они перед уходом в мир иной могли закончить все незаконченные дела.



Дважды в течение дня я звонила Мерит узнать, как она себя чувствует. И во время второго разговора Мерит попросила не обращаться с ней как с одной из своих клиенток, что меня немного воодушевило. По мне, так пусть лучше дочь злится, чем рыдает или – что еще хуже – молчит и замыкается в себе.

После обеда у Вин поднимается температура; Вин жалуется на боли при мочеиспускании, – скорее всего, это инфекция мочевого пузыря. Я жду появления вызванной медсестры из хосписа, чтобы та при мне подтвердила диагноз и дала Вин антибиотики. В результате домой я попадаю практически в одиннадцать вечера.

В доме темно. Даже в комнате Мерит не горит свет. Как можно тише я открываю дверь и обнаруживаю свечу, мерцающую прямо напротив входа. Неподалеку, уже ближе к гостиной, я вижу вторую. Задув первую свечу, я подхожу ко второй. Очередная свеча горит возле лестницы, а потом – еще три, похожие на огни маяка, на ступеньках, ведущих наверх.

В спальне столбики нашей кровати украшены рождественской электрической гирляндой – единственным источником света на данный момент. И все же я замечаю подвешенные к потолку фотографии. Прикрепленные к рыболовной леске, они слегка покачиваются от потоков воздуха из кондиционера. Фотография Брайана с плюшевой обезьянкой, которой он выстреливает из пушки, чтобы объяснить первокурсникам, что такое векторы. Фото Кайрана, юного и худого, с огромным лобстером, только что вынутым из ловушки. Вот детское фото Мерит в кривобоком розовом чепчике – моя первая и последняя попытка что-то связать. А еще Мерит в младенчестве, и она же, в красном бархатном платье, на выпускном концерте в начальной школе. Фотография Брайана рядом со знаком на вершине горы Вашингтон, и еще одна фотография, где он в смокинге. Последняя фотография моей мамы: она улыбается, лежа на больничной кровати.

Боковым зрением я улавливаю какое-то движение, и из темного угла появляется Брайан. Оказывается, он за мной наблюдал.

– Что все это значит? – спрашиваю я.

Брайан не дает прямого ответа, а начинает издалека:

– Ты ведь знаешь, что не способна видеть черные дыры. – Брайан, похоже, нервничает; его голос дрожит. – Они просто затягивают тебя внутрь. Свет не в состоянии оттуда вырваться, а значит, и ты тоже. Утверждают, что, если человек приблизится к черной дыре, его разорвет на части – слишком сильная гравитация. – (Я сажусь на краешек кровати.) – Но так как астрофизики в реальности не могут наблюдать черные дыры, приходится разрабатывать способы их обнаружить. Ученые следят за движением планет, а также другого вещества вокруг черных дыр и фиксируют, как те буквально все затягивают в себя.

Фотографии делают пируэты у меня над головой.

– Тут нет ни одного моего фото.

– Нет. – Брайан делает шаг вперед. – Потому что ты наша звезда. Ты сплачиваешь нас. Без тебя нет жизни. Нет гравитации. Нет меня. – Замявшись, Брайан добавляет: – Нет нас.

Он пытается общаться на единственном языке, который знает и понимает. Для Брайана все предельно ясно.

– Тебе кажется, ты хорошо знаешь границы своего мира, – продолжает Брайан. – Но потом выясняется, что там, по краям, темная материя. Дон, я сошел с орбиты.

Я смотрю на Брайана, на привычные грани его лица, твердый подбородок, серповидный шрам, рассекающий бровь. Брайан пытается снова найти путь к моему сердцу, и мы можем встретиться где-то на середине. Я осторожно касаюсь руками лица мужа:

– Ну и как нам вернуться на прежнюю дорогу?

В ответ Брайан резко наклоняется ко мне. Я дышу воздухом, который он выдыхает. На память сразу приходит художница-акционистка Марина Абрамович и ее любовник, которые потеряли сознание, обмениваясь глотками воздуха.

– Есть ли… – начинает Брайан. – Могу я…

Я встаю на цыпочки и прижимаюсь губами к его губам.

На секунду Брайан замирает. Я чувствую, как бьется его сердце. Затем Брайан стискивает меня еще крепче, его ладони, соскользнув с моих плеч, ложатся на мою талию, словно ему кажется, что, если ослабить хватку, я уплыву у него из рук.

Мы целуемся, будто не делали этого годами, будто хотим таким образом вкусить мир своего партнера. Опускаемся на кровать и лежим вот так часами, целую вечность. Я придвигаюсь к Брайану, желая большего, но он заставляет меня вытянуть руки вдоль туловища и, слегка прикусывая, целует в шею. Но когда я пытаюсь стянуть с него рубашку, резко отодвигается. А затем начинает исследовать мое тело кончиками пальцев. Брайан всегда был ученым, и я стала объектом для изучения.

Итак, я уже полностью раздета, а Брайан нет. Я выгибаюсь и пытаюсь обхватить его ногами. Но он сползает с кровати, оставляя меня сгорать от желания, затем опускается на колени, его руки скользят по моим бедрам, пробираясь все выше, губы приникают к самому сокровенному.

Вот оно. Вот это и значит быть живой.

Оргазм похож на удар молнии, настолько мощный, что я смотрю на свою руку, ожидая увидеть ожог.

– Прости, – задыхаясь, шепчу я, и Брайан удивленно поднимает глаза. – Я реально хотела, чтобы мы были вместе.

И внезапно приходит осознание – как отголосок произошедшего, – что я действительно имею это в виду.

С силой, которой сама от себя не ожидала, я притягиваю Брайана к себе и перекатываюсь, чтобы смаковать каждый кусочек его тела, освобождаемого от одежды. Брайан порывается схватить меня, но я проворна и вездесуща. Я раскачиваюсь, сидя верхом на Брайане и глядя ему в глаза.

Уж и не помню, когда мы в последний раз делали это. Мы не привыкли демонстрировать свое удовольствие, а использовали друг друга, купаясь в собственных пузырьках наслаждения. И я не решалась заглядывать в окна глаз Брайана из опасения увидеть то, что, возможно, не слишком хотела видеть.

Или из страха, что он заглянет в мои глаза.

Мы смотрим друг на друга немигающим взглядом, у меня мелькает мысль, что сейчас я подобна луне, которая своим притяжением вызывает приливы, изменяя очертания Земли.

Руки Брайана не знают покоя, мои влажные волосы прилипают к лицу. У нас нет махровой салфетки.

– Придется отдать одеяло в химчистку, – шепчу я.

– Это того стоило, – отвечает Брайан.

Я стискиваю его ногами:

– Теперь это мой любимый новый вид спорта.

Брайан зарывается лицом в ложбинку на моей шее:

– Прикинь, сколько членских билетов в такой спортзал ты могла бы продать.

Я смеюсь и чувствую, как Брайан выскальзывает из меня. И хотя я вся мокрая и липкая, мне наплевать. Брайан прижимается сзади, лениво перебирая мои волосы. Я смотрю на потолок, на звездную цепочку огоньков, на свое небытие.

– А ты можешь совсем близко подобраться к солнцу? – шепчу я.

– Разве что метафорически, – отвечает Брайан.

– Скажи это Икару.

– Кому-кому? – зевает Брайан.

Дыхание Брайана выравнивается. Я слышу у себя за спиной негромкое посапывание, но неожиданно ощущаю, как его губы шепчут:

– Мне нужна помощь. – («Мне тоже», – думаю я. Поймав пальцы мужа, я всецело отдаюсь покою и молчанию.) – Я умудрился обидеть человека, которого люблю больше жизни. И хочу узнать у своего лучшего друга, как исправить положение. Но вся беда в том, что моя любимая и лучший друг – одно и то же лицо.

Я не совсем уверена, за что он сейчас извиняется: за тот случай или за что-то еще. Впрочем, какая разница. Наверное, мне тоже не помешало бы попросить прощения у Брайана, но, возможно, самая большая проблема нашего супружества – то, что нас слишком долго связывали крепкие узы с прошлым, а теперь нам нужно двигаться вперед.

Нет, я не хочу возвращаться туда. Я была студенткой-историком. И помню это. Тень не может существовать без того, кто ее отбрасывает. Высохшее русло некогда было рекой. А молчащий колокол – все равно колокол.



Посреди ночи позвонили из хосписа, где умерла моя мать. У Талии, моей самой возрастной клиентки, страдающей болезнью Паркинсона, началось резкое ухудшение. Встав с постели, я сообщаю Брайану, что должна ехать к умирающей. После чего добираюсь до хосписа и обсуждаю с медсестрами состояние здоровья Талии: затрудненное дыхание, пятнистость кожи. Оказавшись в палате Талии, я вижу, что она вот-вот уйдет.

Уже несколько недель Талия ни на что не реагировала. Я знала, что ей недолго осталось. Достав телефон, я нахожу подборку песен из бродвейских мюзиклов. В свое время Талия была шоу-герл, участницей нью-йоркского женского танцевального коллектива «Рокетс». Она шестьдесят лет состояла в браке с продюсером, скончавшимся в 2012 году. У Талии не было детей, она пережила всех своих друзей. В Амстердаме, если у вас не осталось родственников, приглашают поэта прочесть несколько строк на ваших похоронах, но в Америке такого, естественно, нет. Талия наняла меня, чтобы ей не пришлось умирать в одиночестве.

Я сажусь возле Талии и беру ее за руку. Кожа на руке – точно пергамент с лиловой картой вен. Волосы, белый хохолок, зачесаны назад и перевязаны розовой лентой. Щеки провалились, рот открыт, нижняя челюсть отвисла. Полосатая кошечка – вероятно, потомок той самой Кошки – свернулась клубком в ногах кровати.

В последний раз, когда Талия еще была в сознании, она рассказывала мне, как в детстве, когда родители ссорились, она спускалась на улицу по пожарной лестнице и шла на Бродвей. Занавес поднимали в 19:00, а в 20:30 зрители выходили покурить на свежем воздухе. Билетеры не проверяли билеты у возвращавшихся в зал, и Талия, смешавшись с толпой, проскальзывала внутрь и стояла где-нибудь в сторонке, выискивая свободные места. Время от времени какая-нибудь состоятельная пара обращала внимание на девочку-подростка. Но кто сказал, что ее родители не сидят в переднем ряду или в том же ряду, но только с другой стороны? Талия, ни разу не попавшись, бесплатно посмотрела сотню шоу, но лишь вторые акты. «Поэтому меня всегда удивляло, – рассказывала Талия, – почему в „Вестсайдской истории“ „Акулы“ так сильно ненавидят „Ракеты“».

– Талия… – Я осторожно сжала ее руку. – Это я, Дон.

Общеизвестно, что из всех органов чувств слух исчезает последним.

Ее дыхание влажное и хриплое. Кошка машет хвостом. Значит, совсем скоро.

Я не сплю. Я свидетель. Мелодии из бродвейских мюзиклов: «Целуй меня, Кэт», «Вестсайдская история», «Плавучий театр» и «Кордебалет». Песня «Kiss today goodbye».

Мой телефон отрывисто звякает. Сообщение от Брайана:

Без тебя кровать кажется слишком большой.


Я начинаю печатать ответ, но не знаю, что писать.

После нескольких часов ночного бдения глаза словно засыпаны песком, а рот набит мелом. В палате через определенные интервалы появляются медсестры: проверяют показатели жизненно важных функций организма умирающей, спрашивают, не нужно ли чего. Перед самым рассветом Талия открывает глаза.

– Ты пришла за мной? – спрашивает она.

Уже не в первый раз меня ошибочно принимают за ангела смерти. Когда дело идет к концу, пациенты оказываются между жизнью и смертью. Некоторые видят свет. Некоторые видят умерших. Одна моя престарелая клиентка звала какого-то Герберта. Оказалось, это был ее школьный бойфренд, погибший во Вторую мировую войну. Студент колледжа с неоперабельной опухолью мозга видел сурового молчаливого мужчину в штанах на подтяжках и в грубых ботинках, который сидел на краю постели. «Его зовут Гармин, – сказал больной. – Говорит, что должен оберегать меня». Когда я рассказала об этом родителям парнишки, его отец, побледнев, сообщил, что так звали двоюродного дедушку, которого мальчик не знал и никогда не встречал, поскольку тот умер во время несчастного случая на фабрике еще в двадцатых годах прошлого века.

Лично я не знаю, почему люди перед смертью видят то или иное. Возможно, определенную роль играют дофамин или кислородное голодание. Возможно, это воздействие медикаментов. Возможно, клетки мозга выстреливают в последний раз или происходит короткое замыкание в синапсах. Либо это способ сказать, что вы не знаете, что вас ждет, но так или иначе все будет в порядке.

Я, естественно, не говорю Талии, что пришла за ней, но наклоняюсь совсем близко. Мое дыхание касается ее лица подобно благословению.

– Отдохни, – говорю я Талии. – Ты уже сделала все, что нужно.

Талия умирает, и это похоже на старую филаментную лампу, которая вспыхивает буквально на миг после того, как выключишь свет, а потом бледнеет и затухает. Вот Талия еще здесь – а вот ее уже нет. В мире остается пустое пространство размером с ее щуплое тело, но она ушла.

Кошка спрыгивает с кровати и крадучись выходит из комнаты.

Я не сразу сообщаю печальную новость медсестрам, а задерживаюсь у смертного одра. Беру Талию за руку и вглядываюсь в ее лицо. Когда вы смотрите на того, кто только что скончался, то не видите ни ужаса, ни боли, ни страха. Лишь спокойствие. И не потому, что мышцы расслабились и дыхание прервалось, а скорее потому, что на лице умершего написано глубокое удовлетворение. Жизненный путь завершен. И меня всегда бесконечно трогает данная мне привилегия присутствовать при этом моменте, быть хранителем истории человека, ушедшего в мир иной.

Я достаю телефон, открываю календарь и начинаю читать.

Маной Даяо, который девятнадцать лет ждал случая вытянуть счастливый лотерейный билет и переехать с женой из Филиппин в Соединенные Штаты. Через три месяца после этого события у Маноя диагностировали рак. Меня наняли, когда он уже практически ни на что не реагировал. Он не говорил по-английски, а я – по-филиппински, поэтому я поинтересовалась у жены Маноя, какая у него любимая песня. «New York, New York». Фрэнка Синатры. И когда я пропела первую строку – «Сообщайте об этом всем», – Маной внезапно открыл глаза и продолжил: «Я уезжаю сегодня». Что он и сделал три часа спустя.

Савьон Рорк, у которой было удивительное чувство цвета – совсем как идеальная подача в бейсболе; она могла запомнить любые оттенки, и все они совпадали с образцом.

Стэн Векслер, который сорок лет работал в «Вестерн Юнион» и которого правнук научил набирать сообщения. Стэн прислал мне закодированное сообщение: УИЖ, что означало «ухожу из жизни».

Эстер Экхарт, чей сын работал певцом на круизном судне, находившемся посреди Атлантики; она умерла под звуки песни, которую сын напевал ей по громкой связи.

Я напечатала еще одно имя.

Талия О’Тул, которая так и не узнала, что Мария из мюзикла «Звуки музыки» вышла замуж за капитана фон Траппа, что Гарольд Хилл из «Музыканта» оказался мошенником, а Элиза Дулиттл из «Моей прекрасной леди» не была благородного происхождения.



В один из дней я решаю до встречи с Вин сперва побеседовать с Феликсом. Я обратила внимание на резкое ухудшение состояния здоровья Вин, а значит, Феликс это тоже заметил. Вин больше спит, ест только раз в день, отказывается от макияжа.

– Как думаешь, сколько ей осталось? – интересуется Феликс.

– Феликс, если бы я это знала, то давно бы разбогатела.

Он улыбается и наливает мне кофе. Я практически стала членом семьи. У меня здесь своя кружка, и Феликс специально для меня покупает сухие сливки с ванилью. Я держу в кладовке пакет с зубной щеткой и спортивным костюмом на случай, если придется задержаться на ночь. Мне даже выделили постоянное место за обеденным столом.

Именно туда я сейчас и сажусь, прямо напротив Феликса.

– Как твои дела? – спрашиваю я.

Феликс делает глоток кофе и выразительно поднимает брови:

– Не понял?

– Ты хорошо спишь?

– Нет, – признается он. – При любом странном звуке, пусть даже это просто жучок бьется о стекло, я вскакиваю с кровати, чтобы проверить, что с ней все в порядке.

Мы перевели Вин в гостевую комнату, на медицинскую кровать для лежачих больных, предоставленную хосписом. А кроме того, возле холодильника теперь всегда стоит инвалидное кресло. Родственники терминальных больных запоминают нужные дозы предписанных лекарств, источают оптимизм, проявляют сострадание и скрывают свой страх – короче, так стараются держаться на плаву, что не видят, как прибывает эта самая метафорическая вода.

– С ней не все в порядке, – уточняю я. – Она умирает.

– Я в курсе, – огрызается Феликс и поспешно добавляет: – Извини.

– Не извиняйся. Тебе сейчас очень хреново. И ты вправе сердиться, быть мрачным, впадать в отчаяние и прочее.

Феликс растерянно трет руками лоб, взъерошивая волосы:

– За все время нашей совместной жизни мы ни разу не сказали друг другу «до свидания». Я знаю, это странно, да? Когда я уезжал на работу или она уходила встречаться с подругами, мы просто махали друг другу рукой, так как знали, что через пару часов снова увидимся. Это, конечно, чистой воды суеверие. – Феликс смотрит на потолок, словно может увидеть Вин. – А теперь мне придется это сказать. Придется сказать «до свидания».

Перегнувшись через стол, я беру Феликса за руку:

– Я знаю.

Он всхлипывает, практически складываясь пополам.

– Я люблю ее. Люблю до смерти.

– Ты любишь ее смерти вопреки, – поправляю я Феликса. – Мы не перестаем любить кого-то, хотя физически его уже нет с нами.

Одна из моих любимых концепций Древнего Египта – это концепция kheperu, или перерождения. Человек представляет собой нечто большее, чем просто тело, бренная оболочка, Хет. Мы все состоим из Иб – сердца; души Ка – жизненной силы; души Ба – духовной сущности и совести; Шуит – тени и Рен – имени. И если после смерти душа Ка оставалась на земле, в мумифицированном трупе, душа Ба прокладывала себе путь к богу солнца Ра. В Луксоре есть гробница времен XVIII династии с изображением процессии, которая несет различные части тела умершего. Физическая смерть затрагивает только одну часть тела, и посмертие возможно лишь тогда, когда все части воссоединятся.

– Она будет здесь, – говорю я Феликсу. – Ты увидишь ее в убранстве гостиной. Или в луковицах тюльпанов, которые дадут ростки следующей весной. В своих воспоминаниях о дожде, который лил каждый божий день во время вашего медового месяца.

– Ты это от нее узнала? – покраснев, спрашивает Феликс.

– Да. Она сказала, вы нашли другие способы провести время, – улыбаюсь я. – И если в конце концов ты снова женишься, она тоже будет здесь. Ведь это она научила тебя любить.

– Я не смогу полюбить другую женщину.

– Допустим. – Хотя в глубине души я думаю иначе.

Хорошие мужья часто снова женятся, поскольку помнят, каково это – быть счастливым. Что даже не замещение, а скорее эхо минувших дней.

И тут я слышу за спиной голос Вин:

– Феликс, ты не можешь снова жениться. Дождись моей смерти.

В ее словах проскальзывает улыбка, да и вообще Вин выглядит намного лучше, чем всю эту неделю. Она надела сарафан, на голове – яркий шарф. Глаза танцуют и светятся. Если не обращать внимания на синяки от внутривенных вливаний, Вин даже не выглядит больной.

Вскочив с места, Феликс обнимает жену. Целует ее в висок:

– Не смей шутить на эту тему.

– Итак, – заявляет Вин, – я бы не отказалась от глотка свежего воздуха.

Феликс явно готов откликнуться на ее просьбу.

– Ой, детка, – останавливает его Вин, – ты всю ночь провел возле меня. Думаю, тебе сейчас стоит немного отдохнуть, ну а мы с Дон, пожалуй, пойдем прогуляемся.

Вин выглядит хорошо. Впрочем, не так хорошо, как хотелось бы. Я колеблюсь, но Вин разрешает мои сомнения:

– Дон, я хочу сказать, ты будешь идти и толкать мое кресло. – Она подходит к холодильнику и садится в инвалидное кресло. – Погода прекрасная.

Если честно, то нет. На улице так влажно, что кожа становится резиновой. Воздух жаркий и неподвижный, а небо вот-вот разродится дождем. Но Вин уже давно не изъявляла желания выйти из дому. Поэтому, если ей хочется подышать воздухом, мы пойдем, даже если на город вдруг обрушится снежная буря.

Я беру сумку и зонтик. Выкатываю инвалидное кресло на крыльцо и осторожно спускаю по лестнице.

– Нам туда. – Вин указывает подбородком на солнце.

Пара кварталов – и мы оказываемся возле небольшой собачьей площадки.

Мы слышим, как чихуахуа неистово облаивает мастифа, а какая-то собачонка с визгом врезается в ногу хозяина.

– Ему следует завести собаку, – заявляет Вин.

– Феликсу? А разве он любит собак?

– Понятия не имею. Я аллергик, поэтому вопрос даже не стоял. – Вин решительно кивает. – Да-да, собаку.

– Можно выдвинуть предложение?

– Насчет новой жены? – спрашивает Вин.

– Вместо собаки? Или в дополнение к ней? – уточняю я.

– Ты и вправду думаешь, что он снова женится? – усмехается Вин.

– Ну а тебе бы это понравилось? – отвечаю я вопросом на вопрос.

Вин на секунду задумывается.

– Справедливо, – тихо говорит она.

Интересно, что она имеет в виду. Быть может, она полагает, что он заслуживает новую супругу, поскольку она, Вин, его покидает. Или она считает, что, если бы из них двоих сейчас умирал Феликс, она наверняка не отказалась бы от идеи найти нового партнера.

– Я хочу, чтобы меня помнили, – заявляет Вин.

– Мы с Феликсом сегодня как раз об этом говорили. Не думаю, что у него с этим будут проблемы.

– Я имею в виду вовсе не Феликса.

– Ты поддерживаешь какой-нибудь благотворительный проект? – спрашиваю я. – Вероятно, можно найти способ учредить стипендию твоего имени в области искусства…

– Нет. Никакого искусства! – решительно возражает Вин.

Меня омывает поток тепла от раскаленного тротуара.

– Мы можем осуществить проект по сохранению наследия, – предлагаю я. – Нечто такое, что оставит память о том, какой ты была.

– Никакого искусства! – повторяет Вин.

– Хорошо-хорошо! – Я поднимаю руку, показывая, что сдаюсь. – Бог с ним, с искусством. Так, например, по просьбе своей клиентки я набила футболками игрушечных мишек из «Билд-а-беар воркшоп» специально для ее внуков. Я составляла книги кулинарных рецептов и записывала устные истории. Одна моя клиентка, профессиональный квилтер, не смогла закончить проект из-за ревматоидного артрита и надиктовала мне инструкции для дочери, чтобы та могла завершить начатое. У меня даже был клиент с деменцией – в прошлом квалифицированный садовник, который стал забывать названия растений. И мы сделали ему книжку с картинками. Чтобы он мог, просматривая картинки, вспоминать названия. Иногда он впадал в отчаяние, но – Господь свидетель – он радовался как ребенок, когда узнавал какое-то растение… – Я умолкаю, заметив, что Вин ушла в себя и меня не слушает, но затем осторожно продолжаю: – Была такая артистка из Сиэтла, Бриар Бейтс. Она умирала от рака, но хотела, чтобы ее искусство пережило своего творца. Поэтому она поставила хореографию водного балета, который друзья Бриар должны были исполнить как флешмоб. Она собственноручно сшила костюмы для участников, которые собрались вместе для демонстрации синхронного плавания в фонтане после ее смерти. Бриар хотела, чтобы друзья получили возможность оплакать ее, но не печально, а радостно.

– Итак… это способ оставить свою тень в нашем мире, даже когда тебя уже в нем нет.

– Очень красиво сказано, – киваю я.

Мы смотрим, как какой-то щенок бежит к ограде, стремительно разворачивается и хватает теннисный мяч.

– Синхронное плавание не для Феликса. Он там будет смотреться ужасно, – помолчав, говорит Вин.

– Но он наверняка сделал бы это для тебя.

– Я знаю, – всхлипывает Вин. – Что еще хуже.

Вин задирает подол сарафана, чтобы вытереть им глаза. Я лихорадочно ищу в сумке бумажный носовой платок.

– Ты спрашивала, почему я перестала писать картины.

Вручив Вин бумажный платок, я сажусь у металлической сетки ограждения спиной к собачьей площадке, лицом к Вин.

– Если ты занимаешься творчеством, – начинает Вин, – у тебя есть нечто такое, чего ты не в силах держать в себе. Творчество способно принимать самое разное выражение: это и художественный порядок слов, и гран жете, и взмах кисти художника. Конечный результат может выражаться в миллионе разных вещей. Но посеянное зерно всегда одинаковое. Это эмоция, которую словами не описать. Чувство, которому тесно в твоем теле. Чтобы показать свою душу, она должна кровоточить. Люди, комфортно устроившиеся, люди, довольные жизнью, не способны творить.

– Ты забросила живопись, потому что перестала расковыривать рану. – Вин кивает, и я беру ее за руку. – Но ты это делаешь прямо сейчас.

– Да, я знаю. Но не потому, что моя душа переполнена, а скорее потому, что она пуста.

– Ты меня не обманешь, – качаю я головой. – Я тебя знаю. Я тебя вижу.

– Но видишь лишь то, что я позволяю тебе видеть.

Владелец собаки слишком высоко подбрасывает мяч, и тот перелетает через сетку. Вин ловит мяч на лету и держит его в руке, словно не понимая, как он там оказался. А потом начинает рассматривать его со всех сторон, будто это яйцо Фаберже.

– А ты никогда не задумывалась, кем бы ты могла стать, если бы не стала тем, кто ты есть сейчас? – спрашивает она.

Я забираю у нее мяч и закидываю обратно на площадку.

– Ты имеешь в виду, что я могла бы стать центральным принимающим?

– Нет, – качает головой Вин. – Ты отлично понимаешь, о чем я. Знаю, что понимаешь.