Луи Буссенар

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СИНЕГО ЧЕЛОВЕКА

Пролог[1]

НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

ГЛАВА 1

На борту «Дорады». — Встреча с крейсером. — Англичанин! — Что значит желтый флаг на фок-мачте. — За что страдал экипаж шлюпки. — На длину багра. — Бесполезная хитрость. — Одно слово губит все. — Досадное недоразумение. — Кое-что об испанском корабле «Консепсьон». — Старший матрос узнает в Феликсе Обертене работорговца Джеймса Бейкера. — Пленник. — О веревке и висельнике.



— Бей восемь! — скомандовал второй помощник.

— Проверить скорость! — крикнул боцман.

В ту же минуту рулевой ударил в колокол, чья языкастая пасть исторгла восемь гулких, протяжных ударов.

С левого борта на корму сбежались вахтенные. Один из них, сразу видно — новичок, обеими руками обхватил тяжелую бобину лага[2], а другой, что поопытнее и поленивее, взялся за песочные часы.

Боцман на несколько саженей размотал трос и швырнул его за борт: «Давай!»

Матрос проворно перевернул песочные часы — два толстенных стеклянных конуса, соединенных вершинами, — и наполнил их мельчайшим песком, который тотчас заструился вниз.

— Стоп! — крикнул матрос.

— Семь узлов… — пробормотал боцман. — «Дорада» летит, словно легкая шлюпка. Этак дня через два покажется берег.

— Берег!.. Какой берег? Ради Бога, дорогой Беник?

Обернувшись, боцман увидел широкую улыбку человека, одетого в теплую китайскую куртку. Он то и дело обмахивался платком и вытирал со лба крупные капли пота.

— Матерь Божья! Месье Феликс! Я ничего больше не могу вам сказать. Капитан Анрийон не имеет привычки слишком доверять людям, и нам не положено знать больше того, что мы знаем.

— Ну все же, Беник!.. Мы приближаемся к Бразилии? Ответьте, не томите душу! Ведь я всего лишь обыкновенный смертный, и мне — не обижайтесь — до смерти осточертело это ваше море.

— С радостью удовлетворил бы ваше любопытство. Вы настоящий мужчина и вызываете доверие. Но когда нас нанимали, капитан велел прикусить языки и поменьше болтать. Курс, пункты назначения, грузы — запретная тема. А слово моряка — святое слово.

— Красиво, нечего сказать! — Пассажир с яростью вытер потный лоб. — Пожалуй, передам моему старому другу капитану Анрийону, что он может гордиться своим экипажем.

— Месье Феликс Обертен! — вскинулся боцман. — Нам, флотским, негоже обсуждать действия начальства, а тем более судить о них.

— Даже если «Дораду» захватит крейсер и вас решат повесить, как пирата или работорговца, что, насколько я понимаю, с точки зрения моряков, одно и то же?

Еще немного, и они поссорились бы. Однако разговор внезапно оборвался. С брамселя[3] раздался крик впередсмотрящего:

— Судно по левому борту!

— Что за судно? — На палубу вышел капитан.

— Паровое! — отозвался наблюдатель. — Ивон, — бросил он юнге, — принеси-ка сюда мою подзорную трубу.

Юркий, словно белка, мальчишка с трубой через плечо стремглав пронесся мимо и остановился возле матроса, невозмутимо, с методичностью истинного бретонца[4] изучавшего горизонт.

— Капитан, — вновь, после долгого созерцания, подал голос матрос, его звали Кервен, — вижу красный фонарь на фок-мачте[5].

— Это военное судно!

— Он нас заметил, меняет курс…

— Разворачивается и плывет к нам!

— Проклятие!.. — обеспокоенно пробурчал капитан.

— Может, это бразильская береговая охрана вынюхивает контрабанду[6] и надеется разжиться чем-нибудь?

— Само собой! Здешние таможенники[7] потому только и не подыхают с голоду.

Корабль все приближался, и вскоре каждая его деталь была легко различима невооруженным глазом.

Как водится в подобных случаях, капитан Анрийон приказал приготовить сигнальные флажки, чтобы на языке, понятном моряку любой страны, передать сведения о себе, портах приписки и назначения, уточнить, если понадобится, размеры судна или, по крайней мере, если ничего этого не потребуется, отдать салют, как подобает торговым судам при встрече с военными.

Подойдя на положенное расстояние, он приказал, согласно морскому кодексу[8], трижды поднять и опустить французский флаг, а затем, ожидая ответа, принялся с видом знатока изучать величественную военную машину, с которой «Дорада», его гордость, не шла ни в какое сравнение.

Встречный подал сигнал.

— Черт их возьми! Это англичане!

Стоявший за спиной капитана Беник процедил сквозь зубы:

— Англичанин!.. Если он что-нибудь заподозрит, встреча будет не из приятных. С нашим-то грузом «черного дерева»![9] Не очень хочется быть повешенным на рее. Не далее, как минуту назад мы беседовали об этом с месье Феликсом.

— Глупости!

Тем временем суда обменивались сигналами. Расстояние между ними не превышало трех кабельтовых[10]. Капитан Анрийон с наивозможной точностью отвечал на вопросы. Внешне он казался спокойным и готовым к любым ударам судьбы. Но вдруг страшно выругался, прочитав приказ лечь в дрейф[11] и перейти на военный корабль со всеми судовыми документами.

— Что-нибудь случилось? — встревожился пассажир.

Тот, кому ведома беспощадная суровость законов работорговли, счел бы положение «Дорады» безнадежным. Однако капитан Анрийон не выказал ни малейшего беспокойства. На безапелляционное приказание англичанина он тотчас ответил желтым флажком на фок-мачте.

Профану в морском деле эта эмблема[12] ровным счетом ни о чем не скажет. Новичок не обратит на нее внимания, не подозревая, какое действие оказал бы этот скорбный знак на бывалого моряка.

Пустынные и унылые экваториальные воды в считанные часы сломят любого самого крепкого человека: тиф, припадки малярии, холера, черная оспа, желтая лихорадка. Кто изведал все это, тому не удержаться от чувства жалости и неодолимого ужаса при виде желтого флажка, означающего: «На борту заразная болезнь!..» То есть: смерть подстерегает нас каждую минуту! Не приближайтесь! Это судно проклято! Мы найдем свою смерть в океанской пучине, и даже в последний час не дано нам будет ощутить под ногами земную твердь. Бегите, вы, кого пощадила зараза! Бегите! Даже не пытайтесь оказать нам помощь, хотя милосердие и приказывает вам помочь каждому страждущему! Бегите от несчастья стать такими, как мы! Бегите от тех, кого все чураются, для кого саваном станут морские волны.

Счастливая мысль — водрузить на мачте зловещую эмблему. Теперь общение было затруднено. Англичане боялись подойти близко. Морякам всего мира ненавистны карантины, дезинфекции и прочие неприятные формальности. Моряки Объединенного Королевства[13] в этом смысле не исключение.

Выиграв время, капитан Анрийон подозвал к себе Беника, шепотом отдал ему какие-то распоряжения и приказал немедленно отойти подальше в море.

Пока судно маневрировало, — а матросы двигались медленно, нехотя, стараясь показать, что совсем обессилены, — боцман велел Кервену подобрать несколько верных людей.

— Ребята, — тихо посмеиваясь, объяснил он, — прикиньтесь больными. От желтой лихорадки вас наизнанку выворачивает.

— Больными!.. Выворачивает!.. Хм… Это не так-то легко.

— Что делать, сынок, приказ есть приказ.

— Но каким образом его выполнить? Мой желудок и четырнадцатидюймовкой не пробьешь!

— Ну и глуп же ты, бретонец! Смотри! Видишь эту бутылку?

— Конечно… Это водка!.. Да она настоена на каком-то зелье!..

— Так вот, ребята. Вам придется пострадать.

Что может быть выше приказа для моряка! Все ответили: «Есть!»

— Вот незадача! Это скрутит почище морской болезни.

— Верно! Но что делать. Возьми. — И боцман протянул Кервену бутылку.

— Ну, кто следующий? Нагружайся… смакуй… И не церемонься, когда будешь блевать перед носом у англичанина!

— А теперь моя очередь. — И боцман проглотил двойную порцию.

— Капитан! Все готово…

— Добро, по местам!

Пятеро мужчин, еле перебирая ногами, забрались в шлюпку, которая мало-помалу заскользила вниз и вскоре закачалась на волнах.

— Грести! — приказал капитан, встав у руля.

В это время от крейсера отделилась шлюпка с двумя офицерами на борту. Суденышки понемногу сближались. Когда между ними осталось не более двух метров, борта накрепко сцепились баграми.

Капитан Анрийон холодно приветствовал английских офицеров. Те в своих лайковых перчатках едва коснулись каскеток[14]. Капитан ждал вопросов.

— Ваш патент[15], — обратился к нему один из офицеров. Он выговаривал слова с тем высокомерием, что отличает британского морского офицера, снизошедшего до беседы с простым моряком торгового флота.

Капитан протянул бумагу. Англичанин осторожно схватил ее маленькими щипчиками, какими обыкновенно берут сахар, и передал своему спутнику со словами:

— Посмотрите, доктор.

Второй, тоже со щипчиками в руках, щедро окропил документ фенолом[16], быстро пробежал глазами, вернул капитану, опустил щипчики в фенол и произнес:

— Патент чист[17], к тому же вы никуда не заходили. Что за болезнь, по-вашему, свирепствует на судне?

— Осмелюсь утверждать, что это желтая лихорадка.

— Но желтая лихорадка не начинается вдруг, ни с того ни с сего. Вы контактировали с зараженными?

— Позавчера у нас кое-что произошло. Мы наткнулись на дрейфующий клиппер[18]. Экипаж покинул его, бросив на произвол судьбы черных эмигрантов. И я посчитал своим долгом взять этих несчастных на борт.

— Черные эмигранты?.. — недоверчиво протянул первый офицер.

— Да, сударь. Их наверняка везли на бразильские шахты.

— Покажите судовой журнал!

А надобно знать, что судовой журнал — важнейшая деталь на корабле. От полудня до полудня, день за днем, час за часом в него заносят все обстоятельства плавания. Как то — направление ветра, его силу, погоду, румбы[19]; парусность, отклонения от курса, астрономические или иные наблюдения, местонахождение, встречи, когда показалась земля, операции, маневры или морские события. Известно также, что судовой журнал — совесть судна, он признан при дворах, в трибуналах и военных советах как неопровержимое доказательство.

Журнал капитана Анрийона английский лейтенант принял с теми же предосторожностями, доктор так же окропил его фенолом, прежде чем углубиться в чтение.

Как вдруг Кервен скорчился, побледнел, потом позеленел, борясь с тошнотой.

Английские матросы с ужасом наблюдали, как пот градом заструился по его лицу, щеки ввалились, черная пена выступила на искривленных губах. Не будь железной дисциплины — высшего матросского закона, они ни минуты не остались бы здесь. Слишком хорошо им был знаком первый и самый характерный симптом грозной болезни.

— Ай! Ай! Я пропал! — вскричал бретонец, продолжая играть свою роль с завидным умением.

— А что это за клиппер с неграми вы встретили? — сохраняя ледяное спокойствие, спросил английский офицер. Он не дал себе труда перелистать судовой журнал, в котором такое событие непременно должно было быть отражено.

— Это трехмачтовое судно, плывшее под испанским флагом. Его владелец — ваш соотечественник, англичанин по имени Джеймс Бейкер.

— И как назывался парусник?

— «Консепсьон»!

При этих словах надменная физиономия англичанина мгновенно изменилась. Кровь ударила ему в лицо, и он вскричал с негодованием:

— Вы лжете!

Капитан, сбитый с толку, осекся и не нашел, что ответить, тогда как Беник, мучимый жестоким приступом тошноты, проворчал:

— Похоже, капитан дал маху и испортил все дело.

Не в силах бороться со спазмами, он судорожно икнул. Боцмана мучила морская болезнь, словно жителя пустыни, никогда в жизни не видевшего ничего, кроме лужи.

Вот уже и доктор начал что-то подозревать. До сих пор он не совсем понимал, почему лейтенант обвинил капитана «Дорады» во лжи.

— Лейтенант, — сказал он офицеру тихо по-английски, — да простит меня Господь, но, кажется, прежде чем сесть в шлюпку, эти люди были напичканы лекарствами. Внезапная болезнь — не что иное, как дешевая комедия. Думаю, на судне нет никакой болезни, которая препятствовала бы нашему инспекционному визиту.

— Я того же мнения, доктор, и собираюсь немедленно доложить обо всем командующему.

Сказав это, он добавил с прежней суровостью, обращаясь уже к капитану Анрийону:

— Возвращайтесь на корабль, ждите приказаний. При малейшей попытке к бегству вы будете потоплены.

Англичанин отдал команду своим гребцам, и те, торопясь отчалить, взялись за весла.

Капитан Анрийон, чьи опасения с каждой минутой возрастали, тоже вернулся на борт «Дорады». «Я пропал, — пронеслось у него в голове. — Быть может, лучше кончить все одним выстрелом…»

Мрачные мысли прервал месье Обертен. Капитан взглянул на его красивое, сияющее лицо и подумал: «В какое «осиное» гнездо затащил я этого бедного парня!»

— О-ля-ля! До чего гнусный встречный ветер, — начал было пассажир, охотно, но не очень умело пересыпая свою речь словечками, заимствованными из лексикона команды. — Я не узнаю тебя, ты так взволнован! — обратился он к Анрийону.

— Есть причина.

— Не может быть!

— Эти прохвосты-англичане что-то подозревают. Думаю, надо ожидать самого тщательного обыска.

— Но тогда… все пропало!

— Может быть, мне удастся выкрутиться, заплатив большой штраф. Конфискуют судно и груз. Но это — если припишут только контрабанду или нарушение эмиграционных правил.

— А если нет?

— А если нет, то меня распрекрасным образом сочтут работорговцем и накажут, как предписано Абердинским биллем[20].

— Довольно! Без глупостей! Я — бакалейщик, еду в Бразилию закупать кофе.

— Постараюсь, мой бедный друг, спасти твою шкуру, ведь я — главная причина твоего несчастья…

— Вместе с моей дражайшей половиной, мадам Обертен, урожденной Аглаей Ламберт. Какого черта ей понадобился лишний миллион, чтобы стать патронессой?.. Важничать на приеме в префектуре Орлеана[21], мечтать о маркизате для моей бедной маленькой Марты! Послушай, если речь действительно идет о штрафе, в твоем распоряжении мои две тысячи франков…

— Бах!.. — прервал их Беник. Ему стало дурно. Он принял новую порцию зелья.

Дрейфующий неподалеку английский крейсер спустил шлюпку. В ней находилось двадцать вооруженных матросов с примкнутыми к винтовкам штыками. Шлюпка стремительно приблизилась к «Дораде», причалила к правому борту, и уже знакомый офицер потребовал сбросить трап.

— Пустое! — произнес Беник. — Комедия с лихорадкой не удалась.

По всему борту спустили тали[22], заменявшие на «Дораде» трапы. Так было удобнее погружать и выгружать ее многочисленных пассажиров.

Первым поднялся лейтенант, за ним доктор, потом вооруженные матросы.

— Сколько чернокожих в трюме? — без обиняков спросил офицер.

— Две сотни.

— Открыть люки! Выведите пятьдесят из этих эмигрантов, и пусть они построятся по двадцать пять вдоль каждого борта.

Капитан поспешил подчиниться, и вскоре растерянные затворники появились на палубе.

— Господин Максвелл, — продолжал лейтенант, обращаясь к мичману, — вы жили в Сьерра-Леоне[23] и немного знаете язык туземцев. Извольте допросить чернокожих!

Выбрав одного, показавшегося ему смышленее прочих, мичман спросил, кто погрузил их на это судно.

— Он! — ответил негр, без колебаний указав пальцем на Анрийона.

— Это правда? — спросил Максвелл второго, а затем третьего, четвертого…

— Это правда! — подтвердили они.

— Среди вас нет больных?

— Нет!

— Вы не садились ни на какой корабль, кроме этого?

— Нет!

— Достаточно, мичман, благодарю вас. Остальное — формальности. Собственно, мои подозрения подтвердились в тот самый момент, когда капитан «Дорады» сообщил мне, что встретил «Консепсьон». И вы, — повернулся офицер к Анрийону, — настаиваете на своем утверждении?

Несчастный был настолько ошеломлен, что ничего не ответил.

— Надо заметить, — сияя, провозгласил англичанин, — что вы лишили себя последнего шанса, выбрав наугад именно этот корабль. Дело в том, что мы видели его неделю назад на рейде в Марахао.

Однако капитан сделал этот злосчастный выбор вовсе не случайно. «Консепсьон» принадлежал его компаньону, англичанину по имени Джеймс Бейкер. Два месяца назад тот отправился к берегам Африки на переговоры с туземными вождями о найме эмигрантов. «Консепсьон» уже давно должен был вернуться в Европу. Для конспирации его даже предполагали переименовать, чтобы исключить тот самый роковой случай, который и произошел.

О, по какому неслыханному стечению обстоятельств корабль оказался в Марахао, встретился там с крейсером и, таким образом, стал причиной катастрофы, никогда не случившейся бы, назови капитан Анрийон любое другое название судна?

— Итак, — продолжал лейтенант, — что скажете в свою защиту?

— Ответ прост. Я делал все по правилам, кроме последних формальностей, и допустил эту оплошность, взявшись за перевозку негров. К тому же договаривался об этих эмигрантах не я, а ваш соотечественник, Джеймс Бейкер. Я всего лишь посредник между Бейкером и Бразильским агентством. И если уж «Консепсьон» в Марахао, вам легко будет убедиться в искренности моих слов.

— Кто-нибудь из вас знает Джеймса Бейкера? — внезапно спросил у своей команды англичанин, поглаживая бакенбарды.

— Я, лейтенант, — из строя вооруженных людей вышел старший матрос.

— Вы, Дик?

— Так точно, сэр. Клянусь честью, это самый отъявленный негодяй, самый отвратительный морской разбойник, какого я когда-либо видел… Но… нет, невозможно ошибиться, — изумленно вскричал моряк. — Вот он! Джеймс Бейкер собственной персоной!

— Где?

— Тот человек! — вновь оглушительно заорал старший матрос, указывая на Феликса Обертена, который слушал английскую речь, не понимая ни слова.

Но тут вмешался капитан Анрийон:

— Сударь, ваш матрос ошибается. Тот, в ком он признал Бейкера, — мой пассажир, французский негоциант[24], месье Обертен. Он направляется в Бразилию, его дело — торговля.

— Мимо берегов Гвинеи?[25] Нечего сказать, ваш земляк выбрал самый простой маршрут.

— Это абсолютная правда, сударь, клянусь вам. Он даже вписан в мою судовую книгу[26], его личность не вызывает ни малейших сомнений. Я не отрицаю, что между ним и Джеймсом Бейкером существует некоторое сходство. Однако он в жизни не бывал в Англии, не знает по-вашему ни слова, его нельзя спутать с англичанином.

— Что скажете, Дик?

— Всем святым клянусь, что это Джеймс Бейкер, знаменитый работорговец. Мы довольно долго следили за ним. Его приметы слишком хорошо знает вся эскадра, чтобы с кем-нибудь спутать. А кроме того, я много раз общался с ним, — он переманивал меня к себе, уговаривал дезертировать.

Если кто-то из присутствующих и сохранял невозмутимое спокойствие, так это бакалейщик. Свидетельствовало ли данное обстоятельство о его невиновности, или Феликс Обертен просто не сознавал серьезности своего положения… но наблюдал он эту сцену с безмятежностью, причиной которой могло быть также и полнейшее непонимание происходившего. Иностранец с любопытством изучал грозных англичан, равнодушно выдерживал стремительные негодующие взгляды офицеров, младших офицеров и всех остальных и никак не реагировал на резкие замечания лейтенанта.

Анрийон хотел было вмешаться, объяснить своему другу причину подобного отношения. Но лейтенант грубо оборвал его и добавил тоном, не допускающим возражений:

— Этот человек — мой пленник, я арестую его. Это хорошая добыча. Что касается вас, то ни слова больше, иначе будете закованы в цепи. Вы тоже арестованы до тех пор, пока мы не прибудем в Марахао, куда «Дорада» пойдет на буксире. Там все объясните и попытаетесь доказать свою невиновность, в которой я сейчас сомневаюсь больше, чем когда-либо. Джеймс Бейкер, следуйте за мной!

Феликс Обертен, естественно, не двинулся с места, а в крайнем изумлении вытаращился на англичанина.

— О, вы притворяетесь, будто бы не поняли меня! Но сейчас поймете! Эй, кто-нибудь, вразумите-ка этого молодчика!

Четверо матросов, отдав свои ружья товарищам, подошли к парижанину, который успел произнести лишь одну-единственную фразу:

— Скажи, Поль, что за тарабарщину несет этот долговязый?

И тут же четыре пары грубых рук повалили его и лишили всякой возможности сопротивляться.

Потом несчастного Феликса в мгновение ока связали и перенесли в шлюпку, не дав опомниться.

Тогда капитан «Дорады», перегнувшись через борт, крикнул:

— Они считают тебя Джеймсом Бейкером! Защищайся! Крепись! Быть может, не все еще потеряно!

— Молчать! — перебил лейтенант громовым голосом.

— Что? Хотят повесить?! — побагровел Феликс, не расслышав.

Пятеро англичан остались караулить экипаж «Дорады», остальные последовали за своим лейтенантом. Гребцы налегли на весла. Шлюпка уносила пленника, которому все теперь казалось каким-то кошмаром.

— Бедный месье Феликс, — с грустью проговорил Беник. — Боюсь, как бы он не поплатился раньше всех нас.

ГЛАВА 2

Капитан Поль и его приятель Феликс. — Утка и чайка. — В «конуре». — Улица Ренар. — Умница или дурень. — Женщина с головой. — Быть счастливым — это значит иметь двести тысяч франков в год. — Амбиции крошки Обертен. — Домашние дрязги. — Одна! — В Бразилию! — Моя дочь выйдет замуж за маркиза.



— Ба-а!.. Поль!.. Какая удивительная встреча!..

— Как и все в Париже, дорогой Феликс!

— Я уж и не ждал встретить тебя после восьми лет!

— После восьми лет морских странствий, милый мой толстяк. С глаз долой, из сердца вон, а?

— Не говори глупостей! Разве давние приятели вроде нас могут позабыть друг друга?

— Черт возьми! Ты славный малый!.. Широк в плечах?.. А глаза…

— Ну и портрет! Будь ты художником, я бы сделал тебе заказ.

— Я простой бакалейщик, титулованный в отцовской лавочке. Мои предки выращивали капусту в Орлеане.

— Бакалейщик!.. Это совсем не дурно, дорогой Феликс, особенно если учесть, что вышеупомянутый родитель твой, сколотив приличное состояние и утвердив за собственной фирмой репутацию одного из лучших торговых домов в городе, оставил все тебе.

Феликс покачал головой, глубоко вздохнул и продолжал, будто бы и не слышал приятеля:

— Ну, а ты, дружище Поль? Что поделываешь? Конечно, продолжил морскую карьеру? Ведь она так тебя привлекала.

— Я капитан дальнего плавания… на хорошем счету у командования. Всю жизнь откуда-то возвращаюсь и вновь куда-то отправляюсь.

— Ну, и как успехи?

— О! Пословица гласит: «Кто много странствует, добра не наживает». Возможно, когда-нибудь я и стану миллионером, кто знает. Но сейчас имею скромный достаток.

— Разве это важно? Ты счастлив… — Феликс снова вздохнул.

— Счастлив и свободен, как чайка, подвластная лишь своему капризу. Крылья несут ее к облакам или навстречу волнам…

— Ценю и допускаю такой образ жизни, но только не для себя. Я, словно утка, предпочитаю свой птичий двор, жизнь в четырех стенах, а «путешествую» не дальше бульвара и ближайших предместий. Раз в неделю мы с женой ходим в театр, по воскресеньям приглашаем друзей на баранью ножку, трижды в год устраиваем званые вечера.

— Ах да, ты ведь женился! Когда я слышал о тебе в последний раз, речь шла именно о твоей женитьбе на мадемуазель… мадемуазель…

— Аглае Ламберт. — Феликс вздохнул как-то особенно глубоко и задумчиво.

— Черт побери! — сказал себе капитан Поль. — Для человека с большими доходами, известного столичного коммерсанта мой друг Феликс слишком часто вздыхает.

— Ну, а ты… устроен? — Бакалейщик произнес это с таким выражением, как будто слово «женат» было ненавистно его губам.

— Устроен!.. Надо же! Нет, я холостяк, закоренелый холостяк. Однако мы основательно застряли с тобой на бульваре. Здесь такая толчея. На нас уже косятся. Мы и вправду как два костыля на рельсах. Зайдем в кафе, самое время подкрепиться!

— Сделаем лучше! Хочу воспользоваться случаем и показать тебе мою фирму.

— Удобно ли это?

— Оставь, пожалуйста.

— Ну, так и быть. На твоем складе припасены, должно быть, почтенной выдержки бутылки со всего света?..

— Еще бы! В этом не сомневайся!

Так, беседуя на ходу, приятели миновали Монмартр[27] и оказались на маленькой улочке. Узкая, темная, сырая и грязная, улица Ренар — а именно так она называлась — представляла собой уголок старого Парижа из тех, что почти совсем исчезли в наши дни.

Дойдя до середины, они остановились перед массивными воротами, ведущими в просторный двор. С трех сторон его окружали кладовые, которые буквально ломились от провианта, и в воздухе носились неповторимые ароматы колониальных товаров.

— Вот мы и пришли, — возвестил Феликс. — Местечко, конечно, не ахти, но наша семья издавна занимает его, ты же знаешь. Эти склады переходят от отца к сыну. Так что мы рассчитываем и дальше пользоваться ими.

Над дверью красовалась старинная табличка. И хотя буквы на ней стерлись от времени и непогоды, надпись еще можно было различить: Обертен, наследник своего отца. — Колониальные товары. — Оптом и в розницу. — Париж. — Прованс[28].

Затем шел длинный список названных товаров, который уж вовсе нельзя было прочитать. На всем лежала печать небрежения. Хозяин дома крепко стоял на ногах, а потому не видел никакой нужды в рекламе.

Друзья прошли вдоль дверей складов, освещенных, несмотря на ясный день, газовыми фонарями. Всюду суетились приказчики в одинаковых передниках из грубой холстины. Они семенили по каменной лестнице с узкими ступеньками, поднимались на второй этаж, стучались в комнату, и дверь им открывала угрюмая служанка.

— Сюда, старина, — пригласил бакалейщик. Лицо его, до недавних пор улыбающееся, становилось все мрачнее и мрачнее. — Ты в моих владениях.

Затем, обратившись к служанке, добавил:

— Мариет, скажите мадам, что я вернулся, и предупредите, что с нами будет обедать мой друг. А пока дайте нам бутылку мадеры[29].

Они вошли в столовую, обыкновенную столовую, какую увидишь в доме любого торговца старого закала, уселись за стол орехового дерева, покрытый клеенкой.

Между тем от взгляда моряка не ускользнула та мгновенная перемена, что произошла в лице его друга, как только он переступил порог собственного жилища.

— Твоя мадера просто восхитительна, — сказал он, украдкой посматривая на бакалейщика, смаковавшего первый стаканчик, — превосходна, божественна!

— Она пришлась тебе по вкусу? — заботливо спросил хозяин. — Дай мне твой адрес, я пришлю целый ящик.

— Благодарю, от всего сердца благодарю. Но, прости, если вмешиваюсь не в свое дело, мне показалось, ты был так оживлен при встрече, а теперь вот совсем сник. Разве обладатель подобного эликсира может грустить?

— Может! Мне душно здесь. Я невыносимо скучаю в этой старой конуре. Ее облупившиеся стены давят на меня. Коммерция? Сыт ею по горло!

— И это в твоем-то возрасте, в тридцать лет!

— В тридцать два, дружище, в тридцать два.

— Пусть в тридцать два. Но что же дальше?

— У меня шестьдесят тысяч франков ренты[30], на пятьсот тысяч товара, великолепное имение… Есть ребенок — дочь, которую обожаю. Но все равно лучшие годы жизни пройдут в этом чулане. Если б ты знал, как я мечтаю носиться по весенним полям, ловить летом карпов в Луаре, охотиться осенью в песчаных равнинах Слони и…

— …и нагуливать жирок зимой под треск камина. Феликс, какой ты умница! Это же замечательно!

— О нет, я дурень, потому что ничего этого не делаю.

— Но кто тебе мешает?

— Это жалкое существование приносит столько страданий! — Бакалейщик выпил один за другим несколько стаканов мадеры, как бы подзадоривая себя. — Вынужден прозябать здесь, словно цветок без света… Приход… расход… баланс… бухгалтерские книги… квитанции… сахар-сырец… мыло… масло… кофе… уксус… свечи… цикорий[31]… Что я знаю, кроме этого?! Сегодня вот инвентаризация! Ты только вслушайся: ин-вен-та-ри-за-ция! Это значит, что все перевернуто вверх дном, приказчики сбились с ног, кассир совершенно одурел, а моя жена не в себе…

— Ты хочешь сказать, что на бульваре пережидал суматоху?

— Все это, впрочем, пустяки, стоит ли об этом?

— Но почему, почему, черт возьми, не покончить разом со всем и не отдаться наслаждениям деревенской жизни?

— Ты забываешь, а вернее не знаешь, что женщина по имени Аглая Ламберт, госпожа Обертен, решила иначе.

— А-а! Да ты сам себе не хозяин?

— У нас шестьдесят тысяч франков ренты, а жена хочет двести тысяч.

— Завидный аппетит!

— А чтобы добиться этого, мне придется зарасти коростой на мерзкой улице Ренар. Один дьявол знает, может, я и издохну тут.

На этих словах в комнату вошла служанка и объявила: мадам вот-вот появится.

Хозяйка, вероятно, послала ее узнать что-нибудь, прежде чем незнакомец будет ей представлен. Но во все время, пока старая дева накрывала на стол, друзья не проронили ни слова. Раздосадованная тем, что ничего не удалось услышать, Мариет с головы до ног оглядела гостя. Бравый молодой человек, лет тридцати, широкоплечий, большерукий, с загорелым лицом, рыжеватый, светлоглазый, то и дело прикладывался к бутылке, по-прежнему украдкой поглядывая на приятеля.

Феликс Обертен, минуту назад с таким жаром сетовавший на свою жизнь, барабанил пальцами по столу и в нетерпении смотрел на часы. Его друг, размышляя над услышанным, никак не мог объяснить себе, почему молодец с телом атлета, с густой пышной шевелюрой и непослушными, всклокоченными вихрами, с бычьей шеей ходит в собственном доме по струнке и беззащитен, словно пудель.

На самом деле этот сильный малый, торговец колониальными товарами с улицы Ренар, был достоин сожаления. Его прекрасные черные глаза светились добродушием сильного человека. Большой, слегка приплюснутый нос свидетельствовал о том, что его обладатель не прочь вкусно поесть. Весь он напоминал милого кутенка, а пухлые, чувственные губы самим небом созданы были для того, чтобы улыбаться.

__________

Но капитан Поль не был физиономистом и потому не сумел распознать под маской добродушия полную неспособность к решительным действиям.

Внезапно на лестнице послышался торопливый цокот каблучков по каменным ступенькам. Крик-крак! — ключ повернулся в замке, и дверь отворилась.

Мужчины тотчас встали, и Феликс с выражением безотчетного испуга на лице слегка приглушенным голосом представил:

— Моя жена!

Моряк почтительно склонил голову перед маленькой женщиной, которая в то же время, казалось, заполнила собой всю комнату.

— Дорогая, — продолжал бакалейщик, немного придя в себя, — позволь представить друга детства, капитана Поля Анрийона, о котором я так много рассказывал.

Женщина едва поклонилась в ответ и прощебетала:

— Очень рада, месье… Ах, эта инвентаризация… позвольте два слова Феликсу… дела есть дела, не так ли?

Капитан собрался было что-то сказать, однако «крошка» властно прервала его на первом же слове. Он так и стоял с разинутым ртом, что не помешало ему заметить себе:

— Тьфу ты! У моего друга Феликса жена — настоящий командир эскадры, без нее он ни шагу!

— С инвентаризацией кончено, — решительно заявила мадам Обертен, давая понять, что больше говорить не о чем. — Шестьдесят две тысячи восемьсот франков сорок сантимов чистой прибыли… более тысячи франков — вознаграждение кассиру… более двух тысяч — приказчикам… сотня — Мариет…

— Прекрасно, мой друг, чудесно.

— Шестьдесят две тысячи франков, — невольно вскрикнул капитан, — но это же замечательно! Мадам, позвольте выразить вам мое искреннее восхищение.

— О! У нас могло бы быть и сто… двести тысяч, если бы муж захотел… Ах! Быть бы мне мужчиной!..

— Вот уж сказала так сказала! Была бы ты мужчиной, ну и что?

— Я всего лишь слабая женщина, не жалею ни времени, ни сил, и мне так досадно, что все впустую.

— Ну, пошло! Снова ты? Счастья у нас прибавится, что ли? Или лучше нам станет в этой конуре, где я умираю от скуки? Может быть, мы перестанем есть эти ненавистные котлеты под отвратительным соусом, что продает мясник на углу? Да, нам подавай миллионы, а единственная служанка носится как угорелая, к тому же заменяет горничную! Неудивительно, что для стряпни у нее попросту не хватает времени, поэтому питаемся на бегу, на скорую руку, точно служащие, которым платят двести франков в месяц.

Мадам Обертен раздраженно пожала плечами и воздела руки к небу, призывая Бога в союзники.

Чувствуя себя не в своей тарелке, моряк не знал, как держаться, и приготовился уже уходить, когда Феликс, разгадав намерения приятеля, обратился к нему:

— Котлеты под соусом бывают только на завтрак… на обед… Возможно, сегодня будет торжественный обед… как-никак инвентаризация. Останься, сделай милость.

— О! Конечно же, месье, — преувеличенно любезно пригласила мадам Обертен. — Боже мой! Чувствуйте себя как дома. Вы старинный друг мужа, а значит, почти член нашей семьи.

Капитан Анрийон молча поклонился и вновь уселся на ободранный бамбуковый стул. Доблестный моряк так удачно вписался в их семейный кружок, что мадам Обертен, быстро глотая горячий суп, без стеснения продолжала деловую беседу. Между тем в голове ее несчастного супруга вертелась кровожадная мысль: как было бы хорошо, если бы она обожгла однажды язык!

Совсем еще молодая, не старше двадцати семи, очень красивая, с золотыми, ниспадающими на детский лоб волосами, с маленьким коралловым ротиком, с огромными голубыми глазами и темными ресницами, с ямочками на румяных щеках, мадам Обертен была бы очаровательна, если бы не слишком решительный взгляд, суховатый голос и резкие жесты. Она чем-то напоминала американскую ученую даму, не хватало только педантизма[32], свойственного обычно женщинам Нового Света.

Продолжая болтать без умолку, «малютка» успевала еще схватить что-нибудь с тарелки, решить сложные домашние проблемы, услужить гостю и довести до бешенства собственного мужа.

— Но, дорогая, — перебил он ее наконец, — это вовсе не интересно Полю… Поговорим о чем-нибудь другом, умоляю тебя!

— Как же так, — негодовала она, — что может быть важнее для серьезного человека, чем деловая беседа? Разве капитан дальнего плавания — это не тот же торговец? Моряк торгового флота! Может ли быть у мужчины звание достойнее? Коммерция для меня — все равно, что поэзия, — добавила она тоном Корнелии, говорящей о своих детях: «Вот мои сокровища!» — Еще одно словечко, только одно, относительно кофе. Во Франции кофе дорожает, не так ли, капитан?

— Как и по всей Европе, мадам. На Яве[33] же, напротив, цены падают. И в Бразилии тоже.

— Таким образом, если бы некий предприниматель захотел приобрести партию бразильского кофе…

— Отправившись туда с двумястами тысячами франков, он заработал бы миллион в каких-нибудь четыре месяца.

— Миллион!.. За четыре месяца!.. Ты слышишь, Феликс?

— Слышу! Ну, и что дальше?.. Не хочешь ли послать меня в Бразилию попытать счастье?

— А не ты ли сам все грозился уехать?

— Нет! Не выйдет, — решительно заявил Феликс. Очевидно, под действием винных паров он впервые, быть может, осмелился возразить своему «командиру эскадры».

Удивленная столь категоричным ответом, женским чутьем уловив, что не следует — во всяком случае сейчас — слишком нажимать на мужа, чье терпение было уже на исходе, мадам Обертен моментально сбавила тон и с нежностью произнесла:

— Друг мой, подумай хорошенько! Путешествие в Бразилию — это же бесподобно! Капитан Анрийон может подтвердить.

— Двадцать восемь дней туда, столько же обратно, два месяца там… Времени, чтобы облазить все бразильские рынки, более чем достаточно. И дело сделано!

— Вот это разумная речь! В добрый час! Ты слышишь, Феликс?

— Не слышу и не хочу понимать. — Бакалейщик даже повысил тон, видя, что жена начинает сдаваться. — К тому же я боюсь путешествий. Пусть торговля раздражает меня, пусть, но болтаться в море, которое я ненавижу, — еще хуже.

— Но, дорогой, подумай: шестьдесят тысяч франков в год… Этого едва хватит на кусок хлеба. Мы занимаем приличное положение в обществе…