Алексей Смирнов. Лето никогда
Сидя в таверне, они попивали молодое винцо для затравки, в ожидании плотной заправки.
Раймон Кено «Голубые цветочки»
Пролог-1
Он остановился на пригорке. Велосипед прошуршал аккуратным песчаным следом и преданно замер, послушный хозяину. Седок ступил в траву, поправил врезавшиеся шорты с белесой бахромой. Сзади затренькал звонок; мальчик посторонился, пропустил чужую машину, одновременно прихлопнув мясистое насекомое. На загорелом бедре, хранившем снежные полосы безобидных расчесов, остался грязно-кровавый росчерк с прилипшим крылышком. Душный шиповник мешался с асфальтом и прочерчивался шорохом резины.
Дождь перестал к полудню. Забывшееся озеро продолжало стремиться к небу, жалобно множась прощальными ноликами, но капель воды, которая сочетала его с просевшими тучами, уже не было видно. Потом распогодилось, и в тучах случилась прореха: некто голубой и внимательный наводил свой многоопытный лорнет на влажный пляж. Сейчас, к приезду велосипеда, в небе остались лишь клочья пены, тогда как главная часть уже была выбрита до синевы. Вернулись запахи: пахло копотью шпал и посвежевшим болотцем. Солнце присело на западе, стряпая завтрашний жар.
Озеро было круглое, как долгоиграющая пластинка. Исполнялась партия тишины; повисшее безмолвие подчеркивалось лаем собак, зуем далекой пилы, птичьим пением и похожими на него невнятными детскими воплями. Отраженный лес напоминал строй карточных фигур из необыгранной колоды. Карты были разложены круглым пасьянсом, являя покойное правило герменевтики, по которому призраки верхнего мира обладают соответствием в нижележащих сферах; что внизу, то и наверху. Камыш молчал, березы сладко цепенели. Посередине озера, словно пупырышек штырька, на какой насаживают пластинки, покачивался сине-белый мяч, уплывший из чьих-то неверных, полусонных рук. Ласточки сновали, словно ноты, которые высыпались из увертюры к грозе и теперь разыскивали родную захватанную папку. Масляный завиток кувшинки покоился среди плоских зеленых блинов. В прошлом году здесь утонул железнодорожник: на него пала чайка, едва он доплыл до середины. Утопленника доставали при участии старейшего водолаза, давно оглохшего и полупарализованного от кессонной болезни, который чувствовал себя в воде как рыба и как рыба же – вне воды, и который знаками умолял отпустить его в озерные глубины на постоянное проживание, но его упорно вынимали, руководясь гуманизмом.
Маленький плавучий остров с одиноко торчавшей березкой придавал берегам замечательную зыбкость. Бывали дни, когда он, прилепившись к берегу, тихо и в притворном смирении выжидал, ничем не выделяясь своим деревом на фоне других берез и обманчиво участвуя в береговой линии. Однако за ночь он украдкой смещался и этим чуть-чуть – для поверхностного взгляда неприметно – изменял вчерашний пейзаж. Там, где недавно выдавался зеленый мысок и в подсознании запечатлелась пятерка деревьев, сегодня зеленели четыре, а выступ сменился мелкой впадинкой – крохотный сдвиг, заставлявший рассудок недоумевать, а его случайного обладателя почесывать темечко: что же изменилось? Таким игривым дрейфом озеру даровалась определенная условность вообще, ненадежность, неустойчивость во времени и пространстве. Однажды ночью остров занял купальную бухту, и его неожиданное явление ранним пловцам показалось страшным и тошнотворным: так человек, впервые в жизни пораженный редким кожным заболеванием и прочесавший ногу битых пять часов кряду, в досаде решается, наконец, задрать штанину и холодеет при виде невозможной язвищи, что явилась ему в «здесь-и-теперь», и вот она есть, тогда как секундой раньше страдалец даже не подозревал, что бывают такие ужасы.
Годы спустя этот остров растаял, как тает прискучившая выдумка.
Велосипедист пошел к воде, держа в поводу машину. Открылась тинистая бухточка, в ней кто-то был. Сложившийся карточный образ распался, и озеро превратилось в сверкающий пол безлюдного музея, закрытого по случаю неявки посетителей. С краю, в бухточке, она же – ниша или альков, стояла одинокая белая статуя. Пенсионер, чьи редкие волосы слиплись в острые косы, мылся мылом; хлопья пены расплывались подальше от брюха, которое настоятельно требовало отрешиться от античности и обратить снисходительный взор к чему-нибудь возрожденному, голландскому.
На пляже какой-то верзила, которому впору была баба, а не формочки, копался в песке. Он спорил со временем, так как последнее, вопреки песням, рушит не гранитные, а песочные замки.
Ездок, брезгливо морщась, уложил велосипед в подсохший песок. Подойдя к самой воде, он присел на корточки и опустил пальцы в чуть скользкую воду: со дня на день ждали, что озеро зацветет. Однажды во сне озеро назвалось ему по имени: Озеро Лезеро. Оно объявило себя почему-то устами давно покойного гувернера. Еще в нем жило нелюдимое чудовище. Иногда оно испарялось и превращалось в пузатую тучу, висевшую над озером в дачной праздности. А ночью дождем проливалось обратно, и капли оседали на окрестных поселениях. Чудовище жило тягучим дыханием озера, а озеро владело им в качестве влажной души.
Статуя скребла бока, натиралась мочалом. До слуха мальчика донесся треск; он обернулся и увидел, как сотрясается куст постаревшей сирени. В цветах и листьях виднелись дамы, спешившие к поезду и задержавшиеся ради букетов. Они обезумели в этой сирени. Нелепо ворочаясь в своих городских нарядах, они молча, с каким-то просвещенным остервенением ломали ветви. В кустах трещало, со стороны мерещился разбушевавшийся зверь. Одна была одета в сиреневое же; казалось, что яростный протей меняет личину, вживаясь в грозди и тонкие стволы, и вот уже куст взволновался самостоятельным буйством; сирень, зараженная звездным гельминтом, сама себя увечила и калечила.
Не проронив ни слова, все так же в молчании, разгоряченные дамы выбрались из куста и широко зашагали, отмахиваясь букетами от наглых мух. Они еще успевали; до станции было десять минут быстрого хода.
Старик полез из воды. Черные трусы до колен намокли и облепили тощие ноги, покрытые чешуйками цвета обезжиренного молока. Старик был похож на деда велосипедиста, который (дед) снял здесь дачу, не имея в голове никакого плана; все пригородные зоны с 4 по 13 включительно были для него едины. Он сошел наугад, когда поезд стал въезжать в грозу и град, как под крышу вокзала, и так же бездумно, переждав ненастье, выбрал домик в яблонях, стоявший среди клубней, клубники и клумб – там их семья и осталась на 25 лет.
Велосипедист распрямился, вернулся в седло. Привстав на педалях, он начал утомительный подъем; колеса вязли в песке, руль нервно вихлялся, норовя увести машину в овражек с отбросами, но мальчик выжал из коня механические соки и вскоре выехал на ровную дорогу.
Она шла под горку; сначала медленно, потом все быстрее велосипед покатил вперед, обгоняя цепких женщин, лакомых до бесплатной природы.
Мальчик думал встретить родителей: заканчивалась пятница. Он поспел вовремя, как раз к электричке, из которой уже валом валил городской народ.
1. Семь дней до родительского Дня.
Шашечки для Тритонов: синяя, желтая, зеленая, синяя
Разноцветные шизофренические шашечки были вместо оценок; они, подбираясь с анонимной предвзятостью, к вечеру отражали ту или иную степень сегодняшнего совершенства. Каждому дню соответствовали четыре квадратика пяти различных оценочных цветов, от красного через желтый, зеленый и синий до черного: за поведение, достижения, чистоту и порядок. На это пестрое панно сурово взирала бронзовая востроносая голова, чей взгляд оставался волчьим даже в скульптурной слепоте. Панно было предтечей дембельских календарей, и скауты жадно следили, как убывают пустые ячейки; всем хотелось домой.
Шашечки закрашивали от руки, после отбоя. Каждый понимал, что оценки за прожитый день выставляются кем-то из вожатых, но таинство свершалось без свидетелей, и выглядело так, будто по ночам лагерь посещает дисциплинированная фея из методических сказок: не злая, не добрая, но внимательная. И скауты, проснувшись, первым делом спешили на веранду, хотя и старались ничем не выдавать своего любопытства к суждениям, пришедшим из взрослого мира. Шашечки ждали: желтая, красная, желтая, желтая. Красная, синяя, синяя, синяя. Желтая, синяя, черная, черная. Черные шашечки возникали редко. Две черные шашечки сразу или по одной за два дня подряд означали поражение в правах. Наказания были разные, не слишком изобретательные: без купания. К столбу. Без футбола. Без кино. Без посылок.
Народившись, шашечки магически окрашивали в свой цвет взволнованную действительность.
Но еще продолжался сон, и действительность радовалась последним минутам вольности. Водокачка, нисколько не уставшая за ночь, продолжала медленные, мерные засосы, доходившие до надрывных и визгливых всхлипов. Пожарная бочка присела в тени, по ее красному боку спешил муравей, направляясь к муравейнику, который переживал холокост из лета в лето. Пожарный же щит был украшен неприятно треугольными ведрами и пустыми петлями для предусмотрительно изъятого багра и неосмотрительно оставленного тупого топорика. Солнце вытапливало из сосен желтый жир, который подсыхал толстой стрекозьей корочкой. По каменным плитам спешил к леднику разнорабочий в халате цвета дымного неба. В кустах посвистывал карлик, на ступенях террасы спал бдительный кот.
Летние дни похожи, пролетают быстро и после вспоминаются как одно цветовое пятно, в котором смешались яркие краски. Шашечки тасуются и сливаются в радугу событий, но памятного мало, и если день отмечен каким-нибудь происшествием, редко – двумя, а чаще – ни одним, то это крупное везение, удача.
Горнист появился, хлопнув дверью двухэтажного салатного дома. Его голубой галстук сбился набок, пилотка была заломлена, а шорты – захватаны спереди. На сонном лице сохранялось приснившееся надменное раздражение. Горнист вздохнул, наполняя легкие запахами реки и сосновой хвои; расслабленно поднял горн, чтобы пробудить его зовом горностаю товарищей. Бархатная тряпка с трезубцем, вышитым мулине, расправилась и провисла. Вокруг все замерло, мальчик был магом на миг, который дарит если не жизнь, то право на бодрствование всему, что представало его недовольным глазам. Сигнала терпеливо ждала баскетбольная площадка, ждали застывшие в тумане купальни, а на отшибе, чтобы никому не мешать, тоже ждала и чадила кухонная труба.
– Подъем! Подъем! Вставай, а то убьем!
Но Малый Букер уже давно не спал. Он лежал, положив поверх одеяла руки, всерьез и многажды отбитые линейкой; урок пошел впрок, и он не прятал их даже во сне. Малый Букер зачарованно рассматривал притертые пеньки на досках потолка в спальне, которые в точности повторяли карту звездного неба. Во всяком случае, он сразу узнал в ней Ковш, а все остальное примыслил с беспечной натяжкой, подгоняя исключение под чудесное правило.
Слева ворочался Котомонов, с полуночи разукрашенный зубной пастой. На его груди покоился сапог, чье голенище было туго перетянуто бечевкой. Конец бечевки терялся под одеялом, старый трюк. Раздраженное пробуждение, метание снаряда в надежде сразить предполагаемого обидчика, который примется, ясное дело, ржать и гоготать громче прочих. И вслед за этим – болезненный полуотрыв причинных мест. Интересно, спускаются ли вниз, ближе к детству армейские шуточки грядущего, или они зачинаются во младенчестве и возносятся в будущее в виде ядовитых паров? Кто кого, короче говоря, учит жизни?
Букер лежал неподвижно: маленький, с низким лбом над пуговичными глазками, которые были вшиты глубоко в череп; с мощной челюстью, больше похожей на лопатку. Его называли Малым Букером из-за фамилии, которая была именно Букер, что делало излишними неизбежные аналогии с литературой; был еще Букер Большой, то есть папа.
О стекло билась муха – нет, оса, судя по особой монотонности и напряженности жужжания. Котомонов вздохнул, и Катыш-Латыш откликнулся ему томным стоном. Жижморф, не просыпаясь, начал чесаться. Одеяло ходило ходуном, и Малый Букер прислушивался к микроскопическим щелчкам, с которыми отскакивали корочки заживших расчесов.
Ему приснился необычный, яркий сон, от которого он, собственно говоря, и проснулся. Его ловил красивый, улыбчивый богатырь, а через секунду, если в снах существуют секунды, этот богатырь, голый, уже сам убегал от него, приседая и озорно оглядываясь. Малый Букер преследовал богатыря и пригоршнями швырял в загорелую спину сырой песок.
У богатыря, в остальном безупречно сложенного, была непропорционально крупная голова с гладко уложенными пластмассовыми волосами.
Малый Букер встряхнул головой и растопырил пальцы. Он и так знал, что до родительского Дня осталось недолго, но ему было приятно убедиться в этом воочию. Он загнул мизинец и прошептал: «Раз». Подтянул спохватившийся безымянный: «Два». Прервав счет на четырех, он вдруг подумал о шашечках и попытался вообразить, что будет, если каким-нибудь утром все четыре окажутся черными. Так не бывает, но вдруг? Тут не отделаться футболом и танцами. Наверно, весь отряд лишат чего-то более существенного. Например, родительского Дня.
От представленной картины Букера сковало льдом. Сосущая фантазия. Концерт подготовлен, столы накрыты, кладовые распахнуты, готовые к приему подарков. Приборы мигают огнями, шлемы откинуты. Отцы, нервничая, передают сыновьям сверкающие диски с бритвенной кромкой. И в это мгновение музыка замирает на кишечно-патефонной ноте, а из радиорубки передают убийственный Приказ Номер Один: «Распоряжением начальника лагеря „Бригантина“… за вопиющее несоблюдение… злостное нарушение и разгильдяйство…. запретить отряду „Тритоны“…»
– Блин, – пробормотал Котомонов, спросонья схватил сапог и швырнул его в угол.
Котомонов так заорал, что заглушил зычный горн, прозвучавший одновременно. Малый Букер вскочил, видя перед собой сплошные черные шашечки. Он говорил, он предупреждал, что надо устроить «велосипед», а лучше вообще обойтись обогащенным триколором из зубного тюбика.
Паулинов, по кличке Паук, трясучая морда, распахнул окно и стал звать на помощь.
Дроздофил и Аргумент бросились отвязывать веревку. Узел затянулся, Котомонов бестолково совал руки в трусы, прыгал и волочил сапог. Аргумент опрокинул его обратно на постель, а Дроздофил склонился, пытаясь подцепить петлю зубами.
Они, Дроздофил и Аргумент, были очень похожи друг на друга – одинаково тощие бестолочи, с черными зубами и выбритыми макушками.
Вожатый Миша, застегивая брюки, ворвался в палату. Неизвестно, о чем он подумал при виде Дроздофила, испуганно впившегося ртом в пах плачущего Котомонова.
– Тритоны, смирно! – гаркнул Миша и смахнул Дроздофила на пол.
Малый Букер автоматически вытянулся, продолжая лежать в постели.
– Перестань выть, – Миша распутал узел, быстро осмотрел Котомонова, хлопнул по плечу и двумя пальцами поднял сапог. – Чья идея?
Тритоны молчали. В дверь кто-то заглянул, и Миша, не глядя, лягнул ее ногой.
– Синяя шашка, – объявил вожатый, ни о чем больше не спрашивая. – Остался последний шаг. Нет, что это я – две синих шашки.
– Почему две-то, – прогундосил рыхлый и жадный Жижморф, которому стало обидно, благо на сей раз он ни в чем не участвовал.
Миша потряс сапогом:
– За поведение и за порядок. Это, по-твоему, порядок? Вещи разбросаны где попало.
Он повернулся, чтобы уйти, но задержался на пороге и поманил Котомонова.
– Быстро одеваться, – приказал он оставшимся.
В коридоре Миша присел перед пострадавшим на корточки и серьезно заглянул в его глаза.
– Здорово больно?
– Не, уже ничего.
– А то в медпункт.
– Не надо.
– Ну, смотри, – Миша кивнул. – Послушай, Котомонов. Я случайно на твои трусы посмотрел. Что это за белые пятна?
Котомонов мгновенно вспотел.
– Это мыло, наверно, – сказал он после паузы. – Я их стирал в умывалке, вода очень холодная.
– А что же в прачечную не сдал? – и Миша будто удивился. – У нас же есть прачечная.
Котомонов пожал плечами.
– Не знаю… Сам хотел.
– Молодец, что сам хотел, – Миша выпрямился и отвесил ему дружеский подзатыльник. – Иди в палату, одевайся.
– Ага, – Котомонов рванулся прочь.
– И вот что, – придержал его Миша. – Не ври никогда. Договорились? Не надо врать.
– Понял.
– «Есть» надо говорить, – Миша строго нахмурился.
– Есть, господин вожатый.
– Свободен.
Котомонов вернулся в палату. Там прибирали постели. Все были мрачные, и только Жижморф упоенно болтал о своих мячах, он очень любил футбол. Дома у него повсюду были мячи, горы надписанных мячей, иные даже с татуировками, из кожи каких-то людей. Отец Жижморфа разделял увлечение сына и, будучи ловким чучельником, готовил мячи из птиц и зверей. Судя по рассказу Жижморфа, все комнаты, кухня и коридор были забиты мячами. Словно какой-то чудовищный страус нанес ему в дом пестрых яиц. Это был инкубатор, в котором выращивались счастливые невидимые птицы, наполнявшие душу Жижморфа жадностью до новых и новых мячей.
– Да заткнись ты, – не выдержал Катыш-Латыш.
Малый Букер, одевшись наспех, выглянул в окно.
– Давайте быстрее, – сказал он обеспокоенно. – Уже строятся.
Действительно, из второго и третьего – кирпично-красного и охристого – корпусов уже выходили Кентавры и Дьяволы, выстраиваясь в шеренги. На плацу появился Миша и начал отдавать какие-то распоряжения. Букер озадаченно остановился: издалека, со спины, вожатый был очень похож на приснившегося богатыря.
Хрипло заквакал горн. Аргумент и Дроздофил столкнулись в дверях и мигом забыли о своей неразлучной дружбе. Дроздофил замахнулся, но тут побежали Букер, Котомонов, Катыш-Латыш и Жижморф. Они заключили драчунов в кольцо и увлекли на улицу. Паук копался, лихорадочно завязывая шнурки. Хлопали двери палат, Тритоны выходили на построение.
Там, снаружи, другие отряды упоенно махали руками в нехитрой зарядке, на которую Тритонам уже не осталось времени.
Через пять минут построились, ряды застыли. Утренний ветерок ощупывал штандарты; над скаутами парили пентаграммы, бородатые старики с трезубцами и вооруженные луками кентавры.
Миша летел по периметру, осматривая строй, и на бегу поправлял своим подопечным пилотки, ремни и голубые галстуки. Наконец, все было готово; Миша ступил в пентаграмму, начерченную в самом центре плаца, и махнул рукой. Барабанщик ударил дробь. Скауты, маршируя на месте, сделали равнение на середину. Потом отряды пошли, растягиваясь по периметру плаца. Горн поддакивал, барабан гремел. Миша стоял навытяжку и строго наблюдал за четкостью шага. Во главе Кентавров и Дьяволов печатали шаг вожатые низшего ранга, Дима и Леша.
Периметр замер, барабанная дробь зависла на полуслове.
– Кентавры! Равняйсь… Смирно!
Гремя обувью, командир отряда Кентавров промаршировал к Мише.
– Господин старший вожатый, – голос разносился в мертвой тишине. – Отряд «Кентавры» летнего лагеря «Бригантина» имени балканского героя Муция Сцеволочи построен.
Миша серьезно кивнул и вскинул руку в приветственном салюте. Командир Кентавров отсалютовал в ответ, повернулся на каблуках и отправился обратно, к своим.
На Степина, командира Тритонов Миша нарочно не смотрел, и тот ступал, как побитый зверь.
Когда отчитались Дьяволы, Миша гаркнул:
– Равняйсь! … К подъему флага летнего лагеря «Бригантина»…приступить разрешаю!
Барабан очнулся и вновь заработал. Горн, сбившись на первых нотах, подстроился и надсадно задудел. Дежурный Кентавр, носивший на рукаве повязку, приблизился к флагштоку и начал перебирать веревку.
Флаг пивоваренной компании «Арктика Плюс», дарительницы и содержательницы лагеря, отправился в небо. Когда он занял положенное место, Миша опустил руку.
– Слушай приказ! – он откашлялся. – За грубое нарушение внутреннего распорядка, издевательство над товарищем и позорную трусость отряду Тритоны объявляется выговор.
Плац напряженно безмолвствовал.
– О сегодняшних планах, – продолжил Миша. – Сегодня мы играем с местными на Зеленом Поле. Всем приготовиться, прошу не подвести. К Тритонам это не относится. Их отряд остается в лагере и занимается уборкой территории.
Малый Букер облегченно вздохнул. Его не слишком расстроило наказание. В отличие от ахнувшего Жижморфа, он не любил футбола и боялся местных отморозков. Он с удовольствием откажется от опасного Зеленого Поля и предоставит Кентаврам и Дьяволам защищать честь мундира, которого не больно-то жаль перед лицом угрозы, исходившей от сельских скинхедов, презиравших горожан и почитавших за счастье навешать им при случае совсем не голов, а других, гораздо более впечатляющих штук.
– Песню…запе-вай! – скомандовал Миша.
И проснувшийся лагерь приветствовал день многолетним гимном. Миша вновь вскинул руку, барабанщик опустил палочки, и шеренги пришли в движение. «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса» – на ходу напевая эти слова, скауты потянулись к столовой, которая уже давно улыбалась распахнутыми дверями.
…В этот день происходили мелкие, но важные события.
Подломилась доска развлекательного деревянного барабана, и Дроздофил угодил в медпункт. Он визжал от ужаса, пока медсестра смазывала ему ссадины зеленкой.
В сортире утонул ежик. Все бегали на него смотреть, но никто не решился достать.
На обед приготовили тепловатый рассольник, на ужин – холодный и пышный императорский омлет с кубиками масла, которое съедали просто так, без всего.
Котомонов, стоило ему вспомнить об утреннем, начинал притворяться и постанывал, держась за больное место. Его отвлекали, и он быстро про все забывал.
Итого:
Поведение – синяя шашка.
Достижения – желтая. Убрали все шишки и фантики, подмели.
Чистота – зеленая. В палате было так себе.
Порядок – синяя.
Поздним вечером Малый Букер засыпал, как учила мама. Она говорила: чтобы заснуть, не надо считать овец и слонов. Считай лучше лапки у сна; все сосчитаешь – сразу заснешь.
Он, правда, не считал, он отрывал. И сны ему мстили.
2. Шесть дней до родительского Дня.
Шашечки для Тритонов: желтая, красная, желтая, желтая
По недосмотру лагерной администрации в радиорубку проник кто-то из скаутов и дал себе волю, выбирая репертуар. Сипатый громкоговоритель с трудом переваривал кислотный развлекательный скулеж. Казалось, что волновой барабанщик давно ушел выпить и закусить, но сложная десятиведерная система продолжает пыхтеть и трудится сама по себе.
– Там кто-то из Дьяволов, – сказал Котомонов, выстругивая лук. Он говорил сквозь зубы, потому что держал в них леску для будущей тетивы.
– Сейчас Миша его вынет, – отозвался Букер, следя за работой перочинного ножа.
– Пошли сами вынем, – предложил Аргумент, который был недоволен музыкой. – Поставим нормальное. «Веселых ребят» смотрели? Крутой саундтрек.
– Не, посидим тут. Черную метку захотел? Без футбола оставили, теперь без похода оставят.
– Очень страшно. К тому же нашим вчера навешали.
– Не трогать! – Котомонов сыграл отработавшим ножиком, и тот, кувыркнувшись, вонзился в песок. Лук был почти готов. Котомонов прищурился, подыскивая дичь; в отдалении прыгали наивно-нахальные белки, не знающие лиха.
– Белку в глаз собрался? – захохотал Малый Букер, падая на спину и задирая ноги.
– Тебя, блин, – огрызнулся Котомонов и отрешенно уставился на вздыбленные корни, подрытые многими поколениями следопытов.
– Тогда полезай на «кукушку», – посоветовал Аргумент, незаметно перемещаясь поближе к запретному ножу. – «Зарницы» дождись и полезай.
«Кукушкой» в лагере «Бригантина» называли огромную старую ель, росшую близ забора в диком сыром месте, где не было ни хозяйственных построек, ни дорожек. В ее ветвях во время оно прятался снайпер, кукушка-моджахед. Это было давно. В стволе дерева сохранились теперь уже ржавые железнодорожные костыли, которые служили ему ступеньками. Моджахед куковал, привлекая внимание русских солдат; те останавливались и считали, сколько лет им осталось жить. И всегда получалось, что ровно столько, сколько нужно, чтобы снайпер прицелился, плюс время полета пули. На этого гада не пожалели ракеты и сняли с вертолета; елка укоротилась на треть. С тех пор из разросшихся за многие годы веток торчал уродливый, угольно-черный обрубок.
Котомонов, не отвечая на вызов, прилаживал леску.
Малый Букер взял веточку и стал чертить на песке круги.
– Слышь, Аргумент, – сказал он с притворным равнодушием. – Ты что про мнему знаешь? Точно не больно?
Аргумент по-змеиному плюнул.
– Говорят, не больно. Во дворе пацаны говорили, что вообще никак. Но они темнят, это сразу видно. Шуточки всякие шутят, скалятся и сразу про другое заговаривают.
Букер кивнул:
– Вот-вот. Разгалдятся: фигня, фигня, да ты что! А как начнешь спрашивать, затыкаются.
Котомонов вмешался:
– Ты, Букер, когда-нибудь Ботинка своего на лопатки клал?
– Ну, не клал, – тот усмехнулся и раздраженно пожал плечами.
– Правильно. И никто не клал. А после мнемы – это как бы положил. Ботинок после этого ходит, как скотина покрытая, в глаза боится заглянуть. А может, ленится. Но уважает, блин! У нас один своего даже бьет, но не по голове. Боится, говорит, что гадить начнет.
Букер представил, как его отец с потерянным видом ходит кругами. Рука непроизвольно возбудилась и стала чертить быстрее. Котомонов почесал бритый затылок:
– Мнема – полезная штука, пацаны. Кто мнему прошел, дорогу в жизни нашел. Это хорошо придумали, что в лагере, всем сразу, а тут и Ботинки все приехали в свой день. А в городе надо записываться, ждать, полдня терять…да ну на фиг.
– Чего ты как не знаю, – Аргумент растянулся на полоске травы. – Бывалый. А сам обделался. Небось, ты, Котомонов, еще и прививок боишься, а?
Котомонов прицелился в него из пустого лука, без стрелы.
– С какой-такой стати мне бояться? И причем тут прививки? Ты технику в клубе видел? Кресла и колпаки, как в парикмахерской. И мнемаки стоят. И все.
– На электрические стулья эти кресла похожи, – заметил Малый Букер. – Видал? Там такие наручники и наножники, и шлем.
– Это для буйных, на всякий случай, – сказал Котомонов.
– Там в кино еще губка, – воодушевился Аргумент. – Ее в ведре мочат, чтобы ток лучше проходил. Слышь, Котомонов, с тобой бы все классно было. Тебя уже приготовили, осталось за рубильник вот тэ-э-эк взяться, потянуть…
– Сейчас ты у меня сам лысый будешь, – пригрозил Котомонов. – Мало вчера получил? Дроздофила-то нет! Дроздофил, ау! Где ты, Дроздофил! На помощь! Караул! Аргумешу мочат! Как губку, блин, в ведре!
Помня мишину науку, Аргумент увернулся, перекатившись пять раз. Котомонов, забыв про лук, шлепнулся в пыль. Аргумент протянул руку и схватил нож, к которому давно подбирался.
– Ат-тя! – он вскочил на ноги и картинно чиркнул лезвием, повинуясь и подражая уголовному архетипу. – Иди сюда, фраер, не мельтеши.
Котомонов послушался другого, оппозиционно-оперуполномоченного архетипа, и выбросил ногу. Выбить нож у него не вышло, и он вместо этого неуклюже повернулся к противнику спиной. Аргумент по-кошачьи взвыл и прыгнул на Котомонова. Он нанес удар, но в последнюю секунду рука задержалась, резко замедлила ход, и острие лишь чуть-чуть укололо Котомонова в спину.
– Понарошку! Понарошку! – предупредительно закричал Аргумент, соскользнув с Котомонова и отступая. Он прикрывался руками, а нож бросил, втайне испугавшись неожиданного порыва.
– Козлы! – обругал их Букер. – Вы что, с ножами! Под арест же посадят, в сушилку.
Сушилка была страшным и соблазнительным местом. Под нее отвели маленький каменный домик без окон, который стоял неподалеку от скучной прачечной. При выключенном свете и запертой двери там не было видно собственной руки. Самые бедовые, если верить слухам, зажимали в сушилке девиц, когда те гладили белье без ничего. В сушилке, если гладить, бывало очень жарко. Рассказчикам верили, хотя никто не понимал, откуда берутся девицы. Лагерь «Бригантина» считался военно-спортивным, спартанским, строго мужским, и только его начальница была женщиной. У нее были неприятно желтые ладони – сухие, с мелкими мозолистыми вкраплениями. И бархатный голос. Многих, но только не глупеньких скаутов, этот контраст возбуждал.
Котомонов надвигался.
– Припух? – спрашивал он и угрожающе улыбался. – Иди сюда, чего ты пятишься!
– Эй, золотая рота! – послышался окрик.
Скауты обернулись; Аргумент изготовился оправдаться. Леша, вожатый Кентавров, стоял на пригорке и укоризненно качал головой.
– Ты, бритый дубак! – позвал он обманчиво свойским тоном. – Что, силу девать некуда? Кормят хорошо?
Леша начал спускаться, не размыкая рук, скрещенных на груди. Он приближался, давя шишки и пыля песком.
– Как ты думаешь, герой, где у кентавра член? Между передних ног или между задних? Не знаешь? А хочешь узнать? Вот прямо сейчас? Между прочим, военно-космические силы России охраняет кавалерийский полк.
Все понадеялись, что Леша не заметит ножа, но тот обладал острым зрением, а острое, как сказали бы полоумные алхимики средневековья, всегда притягивается к острому.
Впрочем, дело закончилось миром.
– По чирику с рыла, – решил Леша, засовывая ножик в задний карман брюк. – Жалобы? Предложения? Почему не на занятиях?
– Ой! – Малый Букер совершенно искренне ударил себя по лбу. – Мы честное слово, забыли, господин вожатый. Мы сейчас пойдем.
– Десять секунд, – согласился Леша, который, похоже, все жизненные события измерял в десятичной системе мер. – Время пошло.
И он лениво потянул рукав, обнажая литые часы с командирскими звездами. Потом глянул вверх. В небе, мешкая, неумело кривлялось одинокое облачко.
– Ты тормоз, что ли? – обратился к облачку Леша.
…Букер бежал в центре, прочерчивая невидимую биссектрису невидимого угла; стороны для угла пролагали Котомонов с Аргументом, которые сразу забыли о распре, пустились наперегонки и теперь рассекали пространство, словно торпеды, расходясь на северо-восток и на северо-запад. Южный Леша крестообразно сиял, превращаясь в точку.
Букер ворвался в изолятор первым; Котомонов и Аргумент, искривляя пространство, пошли на разворот; Аргументу пришлось обогнуть беседку, а Котомонову – бронзовый бюст Муция Сцеволочи, которого щедрый отец-пивзавод подарил «Бригантине» в день девятнадцатой годовщины лагеря.
Им повезло, занятие еще не началось. В изоляторе стоял гвалт; маленький конференц-зал прекрасно подходил для проведения серьезных лекций на взрослые темы. Такого зала при медпункте не было ни в одном лагере. О докторше и начальнице «Бригантины» говорили всякое, но скаутам не было до этого дела. На стенах висели страшные инфекционные плакаты, нарисованные от руки, но в зале не было ни медсестры, ни врачихи, а это означало, что лекция будет какая-то другая – не о глистах и не про солнечные удары.
– Противогаз лежит! – Жижморф пихнул Паука в бок. – Про газы будут рассказывать.
Паук опасливо съежился.
– Если заставят надевать и сидеть на время, то плохо, – пожаловался он неизвестно кому.
– Упреешь, как каша, – согласился Жижморф. – Я бы мячик сейчас погонял!
Паук не думал ни о чем другом, как только о собственных малопонятных страхах, которые уныло тянулись с люльки, отягощаясь ночным недержанием мочи и частыми жуткими пробуждениями. Жижморф надменно рассматривал его рот, что был подтянут влево и кверху уродливым шрамом, напоминавшим о скверно и спешно залатанной «заячьей губе».
– Встать! – прогремела команда.
Тритоны завертели головами, вставая. В зал входил Миша, сопровождавший мясистого отставника, который был похож головой на диковинный мяч из коллекции Жижморфа. Голый череп полковника покрывали замшевые родимые пятнышки, под мышками чернели обширные пятна. Отставник сразу сел за стол и взялся за графин.
– Вольно, сесть, – сказал Миша и пристроился на краешке стола. – Командир, доложите о наличии курсантов.
Поднялся Степин, ехида и молчун.
– Господин старший вожатый, отряд «Тритоны» присутствует в полном составе.
– Хорошо, – Миша недоверчиво окинул взглядом аудиторию. – Хорошо, – повторил он. – Итак, ребята, послезавтра у нас «Зарница». Игорь Геннадьевич прочтет вам лекцию о боевых отравляющих веществах и способах защиты от них. Очень прошу вас слушать внимательно и не мешать. Игорю Геннадьевичу предстоит еще выступить с тем же перед Кентаврами и Дьяволами. Вопросы?
Паук дернулся:
– Противогазы будут одевать?
– Ты – будешь, – отозвался Миша. – После лекции.
Паук покрылся испариной и, совершенно убитый, сел.
– Да шутит он, – пожалел его Малый Букер. – Охота ему, тоже мне – дело.
Игорь Геннадьевич вздохнул так протяжно, что даже пискнул.
– Так, стало быть, – начал он, раскрывая планшет и вынимая доисторические записи. По конференц-залу пополз аромат гербария. – Тема нашего сегодняшнего занятия – боевые ОВ. Боевые ОВ подразделяются на газы нервно-паралитические, удушающие, кожно-нарывные и психохимические…– Игорь Геннадьевич нацепил очки, вчитываясь в фиолетовые строчки. – Среди нервно-паралитических газов числятся синильная кислота…зарин…зоман… и В-газы…
Аудитория прыснула, а Дроздофил согнулся и зажал рот руками. В артикуляции Игоря Геннадьевича заключительные газы звучали как «В!», а не «вэ» или «ви», сопровождаясь взлетом бровей и проникновенным взмыком.
– В! –газы…это очень плохо! – Лектор строго посмотрел на собравшихся. – Чего ты ржешь – эй, там, сзади? Вот если капнуть тебе В! –газ на кирзовый сапог, так он твою кирзу разъест в мановение ока…
Миша ушел, и зал понемногу возбуждался.
– Игорь Геннадьевич! – пожаловался кто-то неразличимый. – А чего он матом ругается?
– Кто? Кто? – вскинулся тот. – Как же можно? Я войну прошел и слов-то таких не знаю!
– Он мне «гавно» говорит, – канючил ябеда.
– Говно – это ничего, – успокоился взволнованный Игорь Геннадьевич и махнул рукой. – Сидите тихо, слушайте дальше. К кожно-нарывным газам относится иприт, названный в честь зарубежной реки Ипр… Удушающее действие оказывает хлор… Хлорпикрин, хлорциано… – Игорь Геннадьевич сбился и совсем уткнулся в тетрадь. – Эти газы наиболее опасны в лесной момент оттаиванья снега…
– Кирза – уй, моя кирза, – всхлипывал Дроздофил.
– И, наконец, психохимический газ – этот запомните по слогам, – отставник значительно возвысил голос и выждал паузу. – Ди-э-тила-мид!..
Он встал от возмущения и зашагал взад-вперед.
– Я не пойму фигурально, что тут смешного? От психохимических газов рождаются умственно отсталые дети! Уроды!
Игорь Геннадьевич ставил ударение на «у».
– Уроды! Вы видели уродов? Нет? А я видел!
– В зеркале? – крикнул кто-то.
Лектор рассвирепел.
– Так, там!.. выйди вон сей секунд! Остальные пишите заглавие: средства доставки…
В пылу он забыл, что никто не ведет никаких записей. Сообразив, что это так, Игорь Геннадьевич упредил вопросы и выпалил:
– На жопе! На жопе себе пишите!
…Через пень-колоду дотянув до финиша, отставник сообщил нечто важное, от чего скауты сразу притихли:
– Вам тоже, хлопчики, предстоит испытать воздействие некоторых газов. Во время военно-спортивной игры будет произведен учебный взрыв…Конечно, там будет не В! – отставник округлил глаза, – газ. Это будет маломощный заряд с активным раздражающим веществом типа си-ар…или простой слезоточивый газ. Но кто не успеет прибегнуть к средству защиты – накашляется вволю! И наплачется! Вот мы и посмотрим, кто будет смеяться!
Высказав эти угрозы, Игорь Геннадьевич несколько успокоился и подобрел:
– Надо же разбираться, хлопчики. А то сплошной позор выйдет. Я когда-то такой же был, шебутной. Иду как-то и вижу – рассыпано что-то такое беленькое, как песок. И поднял шум, принял за бактериологическое оружие. А это был обычный гексоген, да еще и наш. Вот я осрамился!.. Провалиться бы мне, думаю, сквозь землю!
…Выходили с озабоченным видом.
– Пацаны, он серьезно? – недоумевал Дроздофил, начинавший подозревать, что веселился зря.
Тритоны пожимали плечами.
– Свежий воздух, природа! – Степин плюнул.
– Скажи спасибо, что радиации не будет, – буркнул Букер.
– Почем ты знаешь – может, и будет. Может, она уже есть давно.
День прошел смутно – вялый и неразборчивый, с беспокойным переменчивым солнцем.
Было предчувствие шашечки, синего цвета, второй, но отставник не пожаловался – ждал, вероятно, часа Х, в который восторжествует отравляющее вещество.
Вместо синей Тритоны ухитрились заработать красную шашку: за достижение. Отличился Аргумент, который предотвратил проникновение на лагерную территорию постороннего бомжа с полупьяным котом на плече. Бомж рвался в ворота и бил себя в грудь, уверяя, что просто пришел посмотреть на родные места – поляны и склоны, где он когда-то бродил мальчишкой. И называл себя отцом всем деткам. Аргумент вызвал Мишу, старший вожатый молча вышвырнул пьяницу в пыль. Тот затянул неизвестную то ли молитву, то ли просто псалом:
– Душа-алкоголик… алкает напитков голью… лакает и лает, и плачет от рези в клубничных глазах…
Миша запер калитку на засов и пригрозил изгнаннику кулаком.
– Так держать, – сказал он Аргументу.
3. Пять дней до родительского Дня.
Шашечки для Тритонов: все зеленые
Был тихий час. Никто не спал, но лежали сравнительно тихо. Все отряды уже получили по два замечания и одному предупреждению.
Миша, Леша и Дима заперлись на веранде. Они резались в «дурака» и пили пиво компании «Арктика Плюс», но не от лояльности и любви, а потому, что другого в окрестностях не было.
– Жаль, что не «Lager», – скаламбурил Дима, толстый и веселый детина, вот уже десять лет не слезавший со студенческой скамьи.
– Тьфу, надоело.
Леша бросил карты, встал, пересел на раскаленный подоконник и вытащил сигарету. Закуривая, он высунулся в окно и зачем-то посмотрел, как нависает красная кровля.
– Так ты продулся, вот тебе и надоело, – Миша тоже положил карты, рубашкой вверх, и потянулся. – Завтра в поселке пошукаем, без баб тоскливо.
– Хорошо придумал. С противогазом, при пушке…все бабы твои.
– Да ну к холере эту Зарницу! Быстренько отстреляемся, и все свернем. Все это уже устарело, не актуально и им не понадобится.
Леша возился с бутылкой, пытаясь откупорить ее трофейным ножиком.
– Ты же понимаешь, что это совершенно неважно.
– Понимаю. Но без Зарниц там всяких – вообще пропадать. А что, по-твоему, важно?
– Мнема, ясное дело.
Миша отмахнулся:
– Очередное поветрие. Еще лет дцать – и все повернут наоборот. Психология развивается; докажут, что все не так, снова получат бабки…Те же самые получат, кто за мнему нахапал.
Дима перевернул карты, которые оставили товарищи, и продолжил игру с призраками. Наполовину вытянув бубновую даму, он озабоченно заметил:
– Слишком ты круто берешь, с общими-то законами. У нас в государстве чересчур гладкая жизнь. А зло и конфликты нужны для развития общества, иначе наступит стагнация. Так что все логично, и никто ни от чего не будет отказываться… Развитие происходит по спирали, с отрицанием отцов и переходом на высшую ступень при одновременном накоплении отцовского опыта. И с его преодолением.
– О-о-о! – Леша схватился за челюсть, словно у него заломило зубы. – Заткнись, я тебя прошу. Ты десять лет философию слушаешь, социологию гребаную…У тебя уже крышу свезло.
– Я и не спорю, – Миша стряхнул пепел в стоявшую под окном пожарную бочку. – Я только говорю, что это тренинг, тренингов много, есть тренинги тренингов и тренинги тренинга тренингов. И нечего ахать, найдется деятель, который все перевернет с ног на голову, так всегда бывает. Чем мы занимаемся? Натаскиваем волчат. Это и есть тренинг. Техники меняются.
– Ну и что, и что ты хочешь этим сказать?
– Да то, что нечего прыгать: ах, мнема, ох, мнема! Самое важное! Самое главное! Мне, если хочешь знать, никакая мнема не понадобилась. Я и без нее…
– Не понял, – Дима разинул рот.
– А тут нечего понимать. Знаешь, какой у меня папаша был? Не знаешь. Он у меня такой был, что я за счастье посчитал, без всяких шлемов и записей. Явился он как-то раз, даже вломить мне толком не мог, сразу отрубился. Ну, я и думаю: ах, ты, падло. И – вперед…
Леша вытер губы.
– Не зря ты у нас старший вожатый.
– Не зря. Ты-то молчал бы. Тебя копнуть, так наука остановится. Сто лет разбираться.
Леша прошелся по веранде, остановился у стола, на котором были разложены веером карманные красные книжечки с краткими жизнеописаниями скаутов, отличившихся в годы войны. Подцепил и пролистал одну, похожую на все остальные. Вожатые называли эти книжки библиотечкой юного дауна. В руках у Леши оказалась хрестоматийная повесть о новобранце, сила духа которого была столь велика, что он, очутившись по ряду причин в пустыне и оставшись без еды и питья, питался содержимым собственных чумных бубонов; этим он не только не повредил себе, но даже окреп и уничтожил, когда дошел до оазиса и людей, многих врагов.
– Политграмота, – пробормотал Леша и повернулся к Мише. – Раз ты такой крутой, то не в службу, а в дружбу… Позанимался бы ты с ними сам, а? Меня от этого блевать тянет. Ну какой из меня рассказчик?
– Я не «сама», – возразил Миша. – Ничего, проведешь. А то еще сам «сама» станешь. При чем тут «рассказчик»? Пусть они тебе рассказывают, а ты слушай.
– Я тебе подкину идею, если собьешься, – пообещал Дима, снова садясь за карты. Но теперь он раскладывал нехитрый пасьянс.
– Ох, горе мне, – Леша положил книжечку на место. – Про что же мне спросить? Про подвиг Муция Сцеволочи? Про что вообще спрашивают на уроке мужества?
– Про мнему, – пожал плечами Дима, укладывая валета на короля. – Замечательная тема. А про Муция не надо, осточертело. Что, в конце концов, он такого сделал?
Действительно: подвиг Муция Сцеволочи все знали хорошо. Когда после бомбовых налетов начали сбрасывать гуманитарную помощь, тот распорядился все делать наоборот: сначала сбрасывать помощь, а после, когда выползут жрать и заправлять тампаксы – бомбить. Потом, отстаивая свою правоту в Гаагском трибунале, он сам себе откусил правую руку.
– Не надо, – возразил Миша и выпил пива. – Для мнемы будет специальное время, тут техника нужна. Что ты дурачком прикидываешься? Вон, возьми любую книжку и спрашивай по ней.
Леша фыркнул:
– Про Артема Ароновского, да?
– Можно про Артема.
Видно было, что Миша не уступит, и Леша, проходя мимо стола, одним движением смешал Димины карты.
– Где этот чертов горнист? – проскрежетал он, выглядывая в окно и требовательно всматриваясь в плац. – Время уже.
…Через час, после полдника, все отряды собрались на спортивной площадке. Сидели прямо на помосте, образуя круг, а Леша сел в центре, но уже не на доски, а на специально прихваченный стул.
Начал он не с мужества, а с очередного выговора. Кого люблю, того и бью – досталось, в основном, подшефным Дьяволам, но Леша не забыл и Тритонов с Кентаврами.
– Что за парашу вы устроили в спальном корпусе? В свинарнике чище! Потом вот что: в девятой палате снова дрочили. Я предупреждаю в последний раз – если поймаю, отрублю руки! Кентавры курили. Не надо, не надо мне, я все знаю! Откуда окурки? Про какое мне, к лешему, мужество, с вами говорить?
Командиры, предвидя дальнейшие выволочки, мрачно молчали.
Накричавшись, Леша вызвал самого тихого из Дьяволов и потребовал пересказать подвиг Артема Ароновского.
– Можешь с места.
Это было великодушно. Из гущи сидящих послышался опасливый лепет:
– Артем Ароновский… знаменитый юный герой. Его подвиг будет жить в веках. По всей стране наши скауты читают про его жизнь и мечтают стать такими, как он…
Леша недовольно кашлянул. Дьявол, как и ожидалось, почти дословно пересказывал красную книжицу.
– Воды не надо, – попросил Леша. – Давай суть.
Отвечавший заспешил, и его повествование еще больше приблизилось к оригинальному тексту.
– Однажды, как в старые добрые времена Али-Бабы, тайные слуги ислама из пятой колонны, кутаясь в ночь, метили меловыми крестами двери неверных… Но маленький партизан увидел и прошептал: «Вах! Хоббит. „ Он сбросил на головы басмачей высоковольтный провод и единым чохом изжарил сорок разбойников-духов. Его схватили, но он не пожелал крикнуть «аллах акбар“, и его голову насадили на длинный шест…
Леша, слушая, кивал и покусывал ноготь. Скауты, когда рассказчик дошел до последствий подвига, невольно посмотрели в сторону гипсового памятника Артему Ароновскому. Белая слепая голова на железном жесте, выкрашенном в бронзовый цвет, открывала Аллею Героев.
Обнадеженный Дьявол затараторил:
– Но не крикнула и голова…
Малый Букер отключился. Он давно уже выучил наизусть жизнь Артема Ароновского. Букер опустил лицо в ладони и начал думать про родительский День. Процедуру мнемирования окружала тайна, взрослые о чем-то не договаривали. Правда, самого ее существа никто не скрывал, и Букеру с удовольствием готовился заглянуть в погреба отцовской памяти. Большой Букер нередко вызывал у него чувство досады, потому что любил разглагольствовать на отвлеченные темы, непонятные Малому Букеру. Он, как только что сделал сам Букер, часто отключался от земных материй и уносился куда-то, раздражая сына заумными рассуждениями. Они могли быть ответом на любой невинный вопрос Букера, и тот не понимал, зачем так сложно объяснять простейшие, по-видимому, вещи. Однажды он спросил о времени, спросил просто так, для поддержания разговора, чтобы лишний раз убедиться в существовании прочной связи между родителем и сыном; ему плевать было на время, он искал внимания, которым и так не был обделен, но хотел получить новое доказательство папиного участия, папиной заботы – так, объевшись печеньем, берут из вазочки еще и еще. Что может быть проще? Ответь отец, что время – это будильник, Малый Букер был бы совершенно удовлетворен. Он даже, помнится, бормотал про себя: «Только не нуди, папа, не надо показывать, какой ты умный, я знаю, я спросил просто так, это проверка на вшивость, понимаешь? « Но папа, конечно, не понял. И заговорил о времени.
Время субъективно – так сказал папа десятилетнему сыну, не больше и не меньше. Запоминаются лишь отдельные моменты. Если представить личное время в виде термометра или столбика диаграммы, то запомнившиеся события могут быть на отметках 2 и 7. Все остальное не запоминается, как бы не существует. Но прочие люди помнят совсем другие моменты – 5 и 8, и так далее. Из общих времен складывается одно, ибо люди – единое в корне. В те мгновения, когда время творит воля окружающих, заполняя его ценными личными моментами, человек, который в этом активно не участвует, простаивает и просто стареет. Если вообразить, что в мире остался всего один человек, то история может свестись к одному часу его воспоминаний.
Букер понял только последнюю фразу и думал теперь, запомнятся ли ему урок мужества, Миша, Леша, ужастики на сон грядущий, «бери ложку – бери хлеб», «Орленок», недосягаемый противоположный берег, до которого, как с удивлением выяснится во взрослые годы, можно за десять минут добраться на зауряднейшем автобусе; красная глина, вишневые на входе гнезда; отбой, опережающий закат, и многое другое. Удержится ли это в его памяти достаточно надежно, чтобы сохраниться в записи, которую снимут с него через несколько дней? Почувствуют ли его потомки вкус сливочного масла, которое он намазывал черенком вилки, погруженной предварительно в кипяток? Впитают ли сверчков и туманы, занозы и мостки, запретную станцию, заказанный пыльный райцентр, чьи злачные места посещали невиданные в городе краснолицые личности, привлекавшие тучи оводов; отметят ли бессменных квелых лошадок цвета собственных каштанов и впряженных в покинутые телеги?