Смирнов Алексей

Антигримаса, или Осторожно, март !

Алексей Смирнов

Антигримаса,

или Осторожно, март!

Гадалка нагадала Ейвину, что у него все, в общем-то, сложится в жизни неплохо, когда бы не март. \"Вот месяца марта - берегись\" - так она его напутствовала, забирая денежку.

\"Март?- внутренне удивился суеверный Ейвин. - Надо же, какая напасть\".

И он стал вспоминать все прошлые марты, надеясь приплести к ним те немногие неприятности, что с ним, как и с каждым, случались. Но приурочить что бы то ни было именно к марту ему не удалось. Пару раз Ейвину почудилось, что он вышел на след, однако пристрастный анализ разрушал его построения.

А март был на носу. Ейвину пришло в голову, что он никогда не жаловал эту пору. Зима и так по сути своей дрянь, а тут еще тление этой дряни, сопливый лед, небесная манна, которой лучше бы не было... Разложение не то что умершего, но никогда не жившего. Вот апрель, а в особенности май другое дело! Почки набухают, листья распускаются, цветут цветы.

Ейвин справился по календарю насчет числа, узнал, что нынче - февраля двадцать четвертое. \"Пожалуй, - решил он, - стоит уладить все дела загодя. Чтобы не осталось ничего важного, ничего сомнительного, на чем можно поскользнуться\". И он немедленно взялся за работу. Правда, улаживать было нечего. Дела служебные шли гладко, дела семейные - за отсутствием семьи тоже. Квартира застрахована, она же - на сигнализации и за двумя железными дверями, есть и скромные сбережения. Друзья и знакомые? Симпатичные люди без камней за пазухой и ножей за поясом. Женщины? Иногда, без взаимных претензий. А! Вот! Здоровье!

Ейвин отправился в поликлинику, наплел с три короба насчет вымышленной поездки куда-то - дескать, нуждается в полном обследовании, которое и получил, и выяснил, что отклонений в нем не замечено. Не пошел к одному только психиатру: тот полез бы раскапывать старые комплексы, а Ейвин хорошо про них знал и без врача. Комплексы глухо бухтели, Ейвин, если они слишком уж наглели, орошал их грибным рациональным дождичком, и все становилось нормально.

Но все-таки кое-что он предпринял: всем подряд написал письма, застраховал, в дополнение к квартире, собственную жизнь, составил завещание, приобрел газовый пистолет, заглянул в церковь, где и покаялся. И образок купил, повесил на стену. На упаковках с пищевыми продуктами внимательно отслеживал дату изготовления и срок реализации. Перестал пользоваться легковым транспортом, полагая, что грузовой общественный - надежнее. И вообще ходил с опущенным взором, так как не мог исключить вредоносности постороннего глаза.

Надо же было такому случиться, что именно 1 марта его пригласили в гости. Ожидались только свои, посиделки предполагались безобидные - никаких кабаков и девок, избави Бог, культурно-разморенное едье и питье под забытых бардов. Суеверный Ейвин все же был не до такой степени труслив, чтобы отказаться. Не лежать же целый месяц пластом на кровати, глядя в потолок, который запросто может обрушиться. Он оделся почище и пошел, купил по дороге букетик каких-то цветочков - Ейвин не разбирался в растениях. Ему показалось, что красивые. И хозяйке показалось, что красивые: так она сказала. И убрала подальше: цветочки, выбранные Ейвиным, дарили одним покойникам.

Подоспело время кушать, все расселись, нашлепали салатов, нацедили беленькой. Ейвин потянулся за салфеткой, чтобы защитить свои светлые брюки, и с ужасом заметил на правом бедре непристойное, необъяснимо крупное пятно. Именно что вляпался во что-то - бедром, а не прислонился, не капнул. Откуда оно взялось? Аккуратный Ейвин не мог не обратить на него внимания и уж, конечно, не надел бы в гости таких брюк. Дефект нуждался в срочной маскировке, и потому Ейвин развернул салфетку полностью и постелил с правым креном. Но ему казалось, что омерзительная клякса видна и сквозь крахмальную белоснежную ткань.

Разумеется, пришлось отказаться от танцев. Покурить Ейвин выходил бочком, прихватывая себя за бедро и тетарально морщась: разболелся, знаете ли, тазобедренный сустав. Работа-то сидячая! Сидим вот и заплываем жиром, костенеем в солях, а любовь к производственной гимнастике умерла нерожденной. Исподтишка Ейвин ощупывал пятно: оно ощущалось жирным и влажным; после он украдкой нюхал пальцы и хмурился: запах был слабый, но неприятный, неприличной разновидности. В конце концов пятно настолько растревожило Ейвина, что он укрылся в туалете, где приспустил брюки и принялся жадно исследовать дефект. Прежде всего он отметил, что сама по себе нога совершенно чистая. Зато брючина пропиталась неизвестной пакостью насквозь, с шелковой подкладкой вместе. Примостившись поудобнее, Ейвин согнулся и теперь уже в полную силу, с проникновением в суть вещей внюхался в пятно. Явно рвотный компонент в аромате. Как он, Ейвин, добирался? Автобусом, понятно. Вот вам и безопасность общественного транспорта какая-то забулдыжная сволочь не сдержала харч.

Ейвин встал, глубоко вздохнул, застегнулся и вышел к гостям. Подманив пальцем хозяйку, он с застенчивой улыбкой попросил пятновыводитель. \"Кто-то меня мазнул, а мне и невдомек!\" - рассмеялся он непринужденно. Хозяйка, видевшая, откуда вышел Ейвин, внутренне усмехнулась, допуская, что этим \"кем-то\" мог быть в силу своей общеизвестной нелепости сам гость, но эта мысль никак не отразилась на ее лице. \"Конечно, пойдемте!\"- она подхватила Ейвина под локоть и проводила в ванную комнату, вручила пузырек. \"Посыпьте, и пусть так побудет\", - объяснила хозяйка. Ейвин снова улыбнулся - на сей раз в искреннем восторге - и шумно, облегченно выдохнул. Хозяйка чуть скривилась: воздушная струя пришлась ей прямо в лицо. И Ейвин подметил это мимическое движение.

Посыпая пятно порошком, он думал: \"Отчего она поморщилась? Неужели у меня скверно пахнет изо рта? Наверно, да. Но почему? С зубами-то все в порядке, я недавно посетил стоматолога. И почистил их - перед выходом. И пососал в пути мятную конфету. Гастрит? Проверено, все чисто. Я даже заглотил эту кошмарную кишку с фонариком. Видно, в салате был чеснок. Почему же я его не распробовал? У меня очень тонкий вкус, обычно я сходу распознаю компоненты самых замысловатых блюд. Бог с этим, как бы там ни было, нужно принимать меры. Если дефект существует, он должен сделаться сокрытым\".

И всю оставшуюся часть ужина Ейвин просидел, не разжимая рта. Ему мерещилось, что если к запаху, исходившему от пятна, на которое, кстати сказать, пятновыводитель действовал, похоже, весьма слабо, приложится гнусный запах изо рта, то это мигом заметят все окружающие. Они, будучи людьми воспитанными, ничего, естественно, вслух не скажут, но за спиной, за спиной... Он обвел взглядом стол и почувствовал небольшое облегчение: большинство гостей укушалось и закусилось так, что обоняние утратило наверняка, и на очереди стояло зрение. Тогда Ейвин украдкой скосил глаза на брючину, приподнял салфетку и оценил пятно: спасительный порошок, равномерно распределившись по поверхности последнего, скрывал неизвестную реальность. Плотно стиснув губы, Ейвин кивком извинился, выбрался из-за стола и вновь направился в ванную. Вооружился щеткой, начал чистить, и порошок постепенно сошел - побуревший, оскорбленный столь низким применением своей хваленой универсальности. А может быть, не было в грязном порошке оскорбленности, а сидело глубокое раскаяние: универсальность на поверку вышла липовой. Пятну ничего не сделалось.

\"Домой\", - подумал Ейвин. Дома он сможет достойно сокрыть неустранимые дефекты и избавиться от временных. Ему отчего-то показалось, что есть и другие, не выявленные до поры несовершенства. Скорее, скорее отсюда, пока не осрамился вконец.

В прихожей он, получив приглашение отведать десерт, отчаянно замахал руками. Скинул шлепанцы, нагнулся за ботинками... и в нос ему ударил жуткий запах. Ейвин сразу догадался, что пахнут именно его, а не чьи-то еще, ботинки. Это объяснялось очень просто: других ботинок под вешалкой не было. Ейвин явился первым, и единственные шлепанцы достались ему, а прочих пустили так, в чем пришли. Он взял двумя пальцами правый ботинок, осторожно перевернул, принюхался. Внешне все безупречно, правой ногой он ни на что не наступил. Обследовал левый: та же история. Пахло изнутри, теперь Ейвин знал это наверняка. Он медленно поднес ботинок поближе к лицу и практически полностью засунул в него свой нос; в эту секунду один из гостей, пошатываясь, возник на пороге. А Ейвин сидел на корточках и по-собачьи взирал на него снизу, в надетом на нос ботинке.

\"Гей, смотрите, Ейвин ботинки нюхает!\" - восторженно завопил бестактный хам.

Показались и другие лица.

Ейвин освободился от обуви и, жалко улыбаясь, пояснил: ищет монетку, которая куда-то закатилась.

\"Нашли?\"- спросил его насмешливо хозяин дома.

Тот отрицательно помотал головой. Катастрофа. Теперь пойдет молва, что он, Ейвин, втайне от окружающих наслаждается скверными запахами. Он нюхает не только ботинки, он погружает лицо в залежи грязного белья - нижнего и постельного, чужого и собственного. И, возбудившись, усугубляет загрязнение, но чуть-чуть, самую малость, одним-двумя миллилитрами добавки от себя, от души, от черной, оказывается, души...

Молча обувшись, он поклонился мычащему и хрипящему столу. Собрался было подать хозяину руку, но заметил, на счастье, что ладонь у него, у Ейвина, отвратительно влажная. И потому сделал этак игриво, по-клоунски - не то отдал честь, не то благословил, словно некий лидер, на великие подвиги. И ушел, недоумевая, откуда этот гнусный запах. Откуда пятно, что случилось со ртом? Перед отправкой в гости Ейвин сменил носки, он никогда не забывал менять носки, хотя, если уж оставаться честным до конца, ноги у него почти не потели, и подобная чистоплотность была, возможно, излишней. О марте Ейвин успел забыть - на время, потом он вспомнил и про март.

А март тем временем настойчиво звал обратить на себя внимание. Чалые, буланые, вороные иномарки норовили окатить прохожих лохов веером крошева из тающего льда и снега. Небо приблизилось к чердакам. Ветер лез прямо в кости, гнушаясь прочими тканями. Уборщица-невидимка, из нордических великанш, нацепила на швабру громадную серую тряпку и приступила к сизифову труду: мела, махала, терла и только разводила грязь.

\"Собственно, приплывшие заботы - сущая чепуха. Брюки - в химчистку. Ботинки - на балкон, проветрить. Побольше мыла, побольше мяты. И вату в уши, чтобы не слышать сплетен. Ах, жаль, что нельзя глубже ушей, потому что мысли, мысли!.. Куда от них деться? Куплю плейер. Лай-лай, раздолбай - и никаких мыслей\".

Ейвин выполнил все намеченное, только плейера не купил. Представил, как он, не первой молодости человек, начнет разъезжать в идиотских наушниках что о нем скажут? Да впридачу неизбежная жвачка, куда ж без нее, если его дыхание воспринимается как тлетворное?

На службу отправился в новых ботинках и темном костюме, предварительно ощупав каждый доступный телесный дюйм - нет ли где беды? Пришел, поздоровался в отделе с коллегами, сел... Раздался ужасный звук! Кошмарный, непристойный, неприличный, вгоняющий в краску, изгоняющий из общества, затворяющий двери домов, порождающий гогот и клекот... Они сразу, гогот и клекот, разразились: оказалось, что над Ейвиным подшутили. Один из сослуживцев приобрел в похабном магазинчике известную подушку, на которую если сесть, то выйдет описанный звук - забавно! А Ейвин, сперва не разобрав, в чем дело, побагровел. Он вообразил, будто у него самопроизвольно расслабился соответствующий сфинктер, обычно строго контролируемый, и вот теперь... Ему объяснили, ему показали подушечку и, видя степень его огорчения, начали, чтобы утешить, по очереди усаживаться на нее сами; отдел наполнился пакостной псевдокишечной симфонией. Ейвин не утешился. Во-первых, изначально шутка адресовалась ему одному - неспроста. Его имя, когда по поводу симфонии возникнут законные вопросы у прочих сотрудников, будет названо первым, и от него же все как бы и пойдет - в конце концов договорятся до того, что сам он и принес подушечку, договорятся, что, быть может, подушечка-то тут и не при чем... И - главное - почему конкретно Ейвину приходится работать в коллективе, склонном к низкопробному юмору? Нет ли в этом специального умысла судьбы? Дескать, по Сеньке и шапка? Дескать, ну где ж тебе еще существовать с твоими-то данными? Опять же - с какими-такими данными? С какими?

Ейвин почувствовал, что если он сию секунду не покинет помещение, да и само здание, он совершит какой-нибудь непоправимый поступок. Понятно, что прощаться он ни с кем не стал. Домой, домой! Там запереться и все обдумать, и разобраться наконец, по чьей милости все так. Пока он бежал по мокрым улицам, возможность постороннего злого умысла, которая сперва лишь промелькнула в его сознании, выступила на первый план. Вспомнился март, вспомнилась гадалка - все к тому, что сам он не виноват. Его сглазили. Он знает, кто, есть одна такая. К ней прямо сейчас он и заскочит - не сделает ничего, просто посмотрит в глаза и спросит: за что? Это рядом, в двух кварталах за поворотом. Вот ее парадная, вот ее кислые ступени, вот дверной звонок, а вот и она. Конечно, не ждала, конечно, разыгрывает удивленную. Радости не выказывает, недовольства не выказывает тоже. Не раздеваясь, Ейвин плюхнулся на что-то, заурчал животом и посмотрел ей, как и намеревался, прямо в расширившиеся глаза. И вопрос, какой хотел, задал тоном измученным, в манере поверженного тайного врага:

\"За что?\"

Через пять минут он шагал обратно, заложив руки за спину. Ему ни в чем не признались, и даже не поняли, о чем идет речь. От сглаза открестились сразу, попятились, схватились за телефон. Господи, какой же он болван! Действительно - с какой ей стати желать ему зла? Что за нелепость взбрела ему в голову? Никто его не сглазил, нет, он сам такой. Чем дальше Ейвин шел, тем явственнее чувствовал, что пахнет дурно, ужасно. Это надо скрыть любой ценой, это надо утаить от людей, животных, и растений. Запах - казалось бы, совершенный пустяк, но сколько приходится тратить сил на заурядную социальную мимикрию! Если гадость поселилась, она должна сидеть внутри, ее никто не должен видеть, любая публичность сродни аутодафе. Подозрительным образом полученное пятно. Ботинок-намордник. Гнилостный выхлоп. Сколько всего! Раньше, наверно, он просто ничего не замечал. А культурные, воспитанные люди, чьи личные дефекты, в отличие от его, были тщательно упакованы, вежливо отмалчивались. Напрасно он не отправился сразу домой, зря заходил к этой, за поворотом. Теперь добавится кое-что новое, пойдет гулять-резвиться новая весть: Ейвин - безумен! Он не только воняет, он сошел с ума! Вернее, сначала тронулся, а после - перестал за собой следить! Не моется! В туалете вытирает о брюки пальцы! Он совсем - того! Рядом же рулон! Рулон! Рулон!

...Вот он дома, смотрится в зеркало. Рожа-то крива! А он пеняет на зеркала, в которых отражается. Своя рожа, рожа-то гляди, как крива!

Надо сделать, как сделал тот, что из книги, невидимый. Обмотаться бинтами с ног до головы. А что? Заболел. В остальном - приличен, благопристоен: шляпа, галстук, костюм, ботинки. Можно зонт. И портфель обязательно. Ведь ребенку понятно, что гнойные язвы нельзя выставлять напоказ, вот он и забинтуется, сохраняя приличия. Наденет темные очки. Оставит открытым лишь рот - надо же как-то общаться. А в рот - мятный леденец, или \"антиполицай\", или \"рондо\", или \"минтон\", или \"стиморол\", или лук с чесноком...стоп, нельзя...водочки! Для разнообразия - можно. Пахнет? Неприлично, но в меру, простительно, всем понятно, с каждым случается.

Но где ему взять столько бинтов? Ейвин заглянул в аптечку и нашел всего пару небольших пакетиков. Придется снова выйти и купить, сколько сможет унести. Его обязательно спросят: зачем? А он... а вот и кстати: кровь! Ейвин тупо уставился на свои ладони, где одна за другой открылись поры, из которых стала медленно сочиться кровь. Стигматы! Это, впрочем, словечко не сразу укоренилось во внутреннем монологе Ейвина. Он просто увидел, что кровь пошла, а значит, появился прекрасный повод идти в аптеку. Он скажет там, что у него болезнь, при которой не сворачивается кровь. Таких жалеют, таким прощают даже запах. А вонь, как он отметил мимоходом, значительно усилилась. Не гниет ли он изнутри? Ейвин припал к зеркалу как можно плотнее, разинул рот, попытался втиснуться зорко в багровое нутро, но ничего не сумел различить. Если гнило, то гнило глубоко, в печенках, и даже еще глубже, где поликлиника не видит и пишет после, что полностью здоров.

Итак, снова на свежий воздух. Март не март - какая прелесть, какое торжество повсеместной чистоты! Когда б не Ейвин, выползший из логова, стремясь к недостижимому: стать вровень с остальными, с теми, кто свято держится правила \"все мое ношу с собой\". В каком, однако, удачном месте он проживает! Все под боком: булочная, гастроном, больница, прачечная, отделение РУВД, кладбище, кинотеатр, сквер для спокойных прогулок, лодочная станция, Божий храм, библиотека, железнодорожная станция...И аптека, ясное дело, неподалеку, вот она. В аптеке Ейвину никаких вопросов не задали, а молча отгрузили столько перевязочного материала, сколько он смог унести. Шатаясь под тяжестью ноши, Ейвин поплелся обратно. Задувал холодный ветер, и все прохожие, встречавшиеся Ейвину по пути, кутали носы в воротники. Он их понимал, он чувствовал бесконечную вину перед ними и тихо молил потерпеть: сейчас он пройдет, исчезнет, и им не придется больше нюхать.

С трудом он поднялся по ступеням, свалил пакеты на гряхзный пол, перевел дыхание. Отпер дверь, вошел, начал заносить бинты, после чего разделся догола и оценил состояние своего тела. Кровоточили уже не только ладони, алые капли выступили на груди и боках, словно были следами от стрел, поразивших святого Себастьяна.

\"О, как я мерзок! Как я отвратителен!\"

То, что обычно произносится при сопоставлении себя с Создателем, Ейвин произносил в отношении иных людей, тоже дефективных, но с полноценным панцирем.

Он принялся за работу. Никто не учил его десмургии, искусству бинтования, и дело продвигалось плохо. Ейвин путался в бинтах, ленты перекручивались, завязывались в петли, распускались на нити, забивались в рот, душили за горло. Он начал с рук, но вскоре выяснилось, что первым делом следовало опоясаться и закрепиться, а после уж действовать центробежно, с захватом конечностей. Когда Ейвину все-таки удалось добиться своего, он оказался похожим на свежеприготовленную мумию. Приблизившись к зеркалу, он критически рассматривал, что получилось. Да, совершенство недостижимо, рот остался, но как же ему без рта? Надо же общаться, надо есть, надо напевать популярные песенки. Ейвин высунул язык, и вся его забинтованная фигура передернулась. Какое низкое зрелище! Толстый, бледный кусок осклизлого мяса. Такое впечатление, что он едва помещается во рту. Липковатый желтый налет, клубничный кончик в ядовитых точках, словно покрытый сыпью. Так не пойдет, так оставлять нельзя. Нужно немного подправить, подровнять...пусть будет хоть чуточку изящнее, а то поселилась в начальном отделе кишечной трубки какая-то болтливая мокрая стелька...

Ейвин взял ножницы, они дались ему с трудом. Забинтованные пальцы стали толстыми, как свиные сардельки. Но он ухитрился втиснуть большой и указательный в стальные кольца, высунул язык до предела и, под контролем зеркала, начал правку. Подрезал справа, подрезал слева, откусил кончик - рот мгновенно наполнился кровью, которую Ейвин раздраженно выплюнул, испачкав бинты. Но кровь все прибывала, и Ейвин, махнув рукой на совершенство стрижки, затолкал в рот огромный ком марли.

\"Все или не все?\" - соображал он лихорадочно. Запах? Запаха пока не ощущается, он плотно укутался. Язвы? Их не видать. \"Попробую надеть костюм\", - подумал Ейвин. Тут ему пришлось тяжко: костюм не налезал, а когда был все-таки изнасилован и натянут, наотрез отказался застегнуться. Изменила даже шляпа, даже темные очки так и норовили слететь с раздавшегося носа. Во рту было вязко и больно, становилось трудно дышать. И чувство гнили не исчезало. Она никуда изнутри не делась, эта сказочная вонь, и Ейвин, в полном отчаянии опершись белыми лапами о подоконник, выглянул в окно, после чего страшная догадка сдавила его сердце: мысли! Что за мысли у него!

Он окидывал взглядом окрестности и сознавал, что не прочь взорвать Божий храм, что ему до судороги хочется перевешать на деревьях парочки и троечки, гуляющие в сквере, прорубить днища лодок на станции, заминировать железную дорогу, отравить продукты в гастрономе, захватить в больнице заложников, надругаться над кладбищем... мысли! Что ему сделать с мыслями? Безусловный дефект, подлежащий сокрытию, вопиющее несовершенство, о котором... И он еще думал о языке! Он еще собирался с кем-то о чем-то беседовать!

Выплюнув кровавый ком, Ейвин схватил ножницы и разрезал остатки языка надвое - наподобие жала. Теперь-то он ничего никому не скажет, отныне ни одна живая душа не узнает об этих размышлениях и желаниях. С жала капало, будто ядом.

Мысли метались, набирали силу. Опасность сохранялась; он больше не мог сказать слова, но он мог хуже: сделать. Руки и ноги на месте, они способны вышагивать и хватать, пинать и раздирать. И зубы - зубы, чтобы отрывать клочья материи, которую предусмотрительная природа заботливо укутала в естественные оболочки, не позволяя отраве сочиться и пахнуть.

Зная, что ничто не поможет и в то же время чувствуя себя в долгу перед всеми, Ейвин вышел в кухню, опустился возле буфета на колени, отвел голову и с силой врезался стиснутым ртом в твердый угол. От потери крови он слабел, удар вышел не столь удачный, сколь хотелось, но все же хрустнуло - во рту. Ейвин повторил процедуру, потом снова и снова. Наконец, пошатываясь, встал. Он не собирался смотреть на дело челюстей своих - сколько их-де там осталось, целых зубов.

Он вышел на балкон, и минуту спустя прохожий люд смог увидеть белую фигуру, стремительно летящую к земле, а за фигурой, подобно шести крылам серафима, развивались ленты частично размотавшихся бинтов.

июнь 2000