— Самое патриотическое. Все как один рвутся в бой. Вчера группа лучших пилотов нанесла удар по вражеским кораблям, осмелившимся приблизиться к Японским островам.
— Вы знаете, что Советский Союз вступил в войну на стороне наших противников?
— Да.
— А о том, что Соединенные Штаты применили так называемую атомную бомбу?
— Я слышал сообщение об использовании бомбы нового типа, от которой основательно пострадала Хиросима, но не очень понимаю, о чем идет речь.
— Положение нашей страны критическое.
Адмирал произнес эти слова без вопросительной интонации, и Мацунага ничего не сказал. Он сидел совершенно прямо, сложив руки на эфесе меча.
— Япония на грани военного поражения.
И вновь, не услышав вопроса, Мацунага промолчал.
— Многие руководители страны считают продолжение войны бессмысленным и настаивают на принятии Потсдамской декларации. Вы знаете ее содержание?
— Да. Союзники требуют безоговорочной капитуляции.
Адмирал впился глазами в Мацунага. Майор понял: это главный вопрос. И ответил мгновенно.
— Идет война, и солдата, который изъявляет желание сдаться врагу, мы называем предателем. Я солдат.
Хомма был доволен, что не ошибся в выборе.
— Вы пользуетесь у меня полным доверием, — продолжал он. — И потому именно вам, а не кому-то из штабных офицеров, я хочу поручить особое задание.
Мацунага поднялся со стула и выслушал приказ стоя.
— Сегодня вечером из Токио прилетит курьер. Вы доставите его прямо ко мне. После беседы отведете в бомбоубежище — я не хочу, чтобы он стал случайной жертвой воздушного налета. Проследите за тем, чтобы он имел возможность хорошо отдохнуть. А то я знаю наших штабных болтунов — увидят нового человека, особенно из Токио, начнут приставать с вопросами… Одним словом, вы меня поняли?
— Так точно, господин адмирал.
Зазвонил внутренний телефон, но адмирал не обратил на него внимания. Он вышел из-за стола, застегнул китель на все пуговицы и до хруста прогнулся назад, разминая позвоночник, — последнее время утром и вечером его мучали-боли в спине.
— Мне нужны люди для выполнения особого задания. Лучше всего из числа ваших летчиков. Я очень доверяю этим молодым патриотам. Тем более что они уже боги, без земных помыслов…
Майор согласно наклонил голову.
— Идите.
Адмирал Хомма отвернулся и посмотрел в окно, обращенное к летному полю, на которое через несколько часов должен был приземлиться спец-самолет из Токио с единственным пассажиром.
Майор Мацунага происходил из состоятельной семьи или, во всяком случае, она считалась таковой в его родном городке в префектуре Сайтама. Отцовские деньги позволили ему, окончив школу, поступить в провинциальный университет. Но проучившись три года, Мацунага убедился в своем полном безразличии к наукам. Приехав на каникулы в родной дом, он больше не вернулся в университет. Старший Мацунага был недоволен, но, когда сын сообщил ему, что намерен пойти в армию, примирился со случившимся. Старший Мацунага участвовал в первой войне против Китая, ни разу не был ранен и возвратился домой в полной уверенности, что не было и нет более благородного занятия для мужчины, чем служба в императорской армии.
Отцовские рассказы были подкреплены школьным воспитанием. Юный Мацунага пошел в первый класс как раз тогда, когда в Токио всерьез задумались над тем, какую роль может сыграть школа в определении будущего страны. После незавершенной буржуазной революции Мэйдзи — в конце прошлого века — на некоторое время наступил период Просвещения. Правительство, заинтересованное в скорейшем преодолении отсталости, в развитии наук, в приобретении современной технологии, всячески способствовало распространению образования. Вместе с современными естественнонаучными взглядами в школу проникли и либеральные философские воззрения, идеи демократии. Учебники издавались коммерческими издательствами, и ими можно было пользоваться, не испрашивая правительственного разрешения.
Но период Просвещения оказался недолгим. Правительство было смущено быстрым распространением в стране вольнодумства. Срочно был составлен список книг и учебников, в которых в той или иной степени восхвалялась демократия, и разослан по школам со строгим запретом пользоваться ими. Все учебные пособия требовали теперь одобрения просвещения.
«Любовь к родине и императору» стала, по указанию министерства, главной темой учительских рассуждений. На уроках учителя рассказывали о войнах, которые вела империя, описывали доблесть и мужество солдат, погибших за императора.
В младших классах преподаватель развешивал на стенах картины с изображением различных битв и давал пояснения.
— На этой картине изображены наши бравые солдаты, которые под командованием преданных императору офицеров ворвались в китайские окопы. Посмотрите, какие глупые лица у китайцев, как они боятся японского солдата. Китаёзы похожи на свиней, которых собираются заколоть, чтобы в праздники поесть свежего мяса… На заднем плане видна гора трупов. Это китайцы, убитые нашими смелыми солдатами… Японский солдат самый смелый в мире.
Во время русско-японской войны министерство просвещения распорядилось тщательно изучить в классах императорский указ о начале войны и императорский указ о ходе ведения войны, обсудить их и сделать выводы о том, как должны вести себя школьники, готовясь к почетной службе в армии. На уроках японского языка следовало читать помещенные в газетах корреспонденции с фронта, письма солдат и ответы их родных. На уроках арифметики складывали, умножали и вычитали не яблоки, не мешки с рисом, а орудия, эсминцы и подводные лодки. Преподаватели физкультуры устраивали военные игры, чтобы закалить волю будущих солдат. На уроках музыки разучивали военные марши.
Когда Мацунага учился в школе, русско-японская война была уже в прошлом. Но поскольку в Токио отнюдь не считали ее последней, военная тематика прочно угнездилась в учебных программах. И книги Мацунага читал исключительно о войне. В третьем классе его глубоко тронул рассказ, который назывался «Мать матроса».
«Матрос получил письмо от своей матери. \"Ты пишешь, что не участвовал по-настоящему в большой битве, которая только что закончилась, — говорилось в материнском послании. — Ты пошел в сражение вместе со всеми, но избежал смерти, не был даже ранен и ничем не можешь похвастаться. Мне было странно читать такое. Твое поведение достойно сожаления. Зачем же ты отправился на войну? Ты должен отдать свою жизнь в знак любви к нашему обожаемому императору…” Офицер, увидев, что матрос, прочитав из дому письмо, горько рыдает, подошел к нему: \"Сынок, скоро будет еще одна доблестная война. И тогда мы докажем свое мужество и воинскую честь, прославим наш корабль. Напиши об этом матери и успокой ее”».
В 1925 году кадровые офицеры были распределены по школам, чтобы заняться военным обучением школьников; хорошая физическая подготовка, прочные военные знания, строгая моральная дисциплина, любовь к императору и готовность к самопожертвованию — таким должен быть багаж каждого школьника, вступающего в самостоятельную жизнь. В 1926 году в городах, поселках, деревнях были созданы молодежные учебные центры, где будущие воины проходили четырехлетнюю подготовку.
Мацунага бросил университет в 1932 году. Императорская армия вторглась в Северный Китай, в Японии это именовалось «маньчжурским инцидентом». В поезде, на пути к дому, он прочитал свежий номер журнала «Асахи гурафу», который поместил ответы учеников пятого и шестого классов одной из токийских школ на вопросы относительно «маньчжурского инцидента».
«— Что произошло в Маньчжурии?
Като: Китайцы оскорбили нас, и наши солдаты отплатили им.
— Что вы думаете о Лиге Наций, которая пытается вмешаться в инцидент?
Като: Это место, где собираются поболтать трусы со всего мира.
— Если бы вы были министром иностранных дел, чтобы вы предприняли?
Накадзима: Лига Наций с предубеждением относится к Японии, и я бы не стал иметь с ней никаких дел.
Нотта: Если бы я стал министром иностранных дел, то каждый, кто позволил бы себе нести такую же чепуху, как Лига Наций, получил бы по носу (смех).
— Как вы полагаете, будет война между Америкой и Японией?
Фукудзава: Думаю, да. Американцы слишком самонадеянны. Их стоило бы проучить.
Като: Американцы слишком много на себя берут, они нуждаются в хорошей взбучке. Я бы их уничтожил.
Фукутоми: О, к этой идее я тоже присоединяюсь.
— А если Япония останется в одиночестве?
Сразу несколько учеников: Мы будем сражаться, пока все не погибнем.
— Что вас больше всего сейчас раздражает?
Фукудзава: Слабость в коленках нашего министра иностранных дел, что отражается на его политике.
Фукунага: Трусость кабинета министров.
— А что вас больше всего радует?
Накадзима: Наша победа в Маньчжурии.
Като: Как прекрасно видеть, что Япония одерживает одну победу за другой.
Фукунага: А мне очень понравилось, когда наш посол Ёсидзава сказал Бриану, что Лига Наций глупо себя ведет и что ей следует просто исполнять волю Японии».
Так, собственно, и должно быть, думал тогда Мацунага. Он не просто отказывался от возможности получить университетское образование ради военной службы. Он вступал в армию, которую ждало множество побед. И он хотел быть причастным к ее славе.
Перед войной императорская армия формировалась по территориальному принципу: страна была разделена на дивизионные округа, на полковые участки. Пехотные полки комплектовались из земляков. В части, где оказался Мацунага, он встретил много знакомых: одноклассников, соседей. И что важнее всего — командир полка неплохо относился к его отцу. По этой причине, отслужив десять месяцев, Мацунага оказался в унтер-офицерской школе.
Там ему пришлось много заниматься, младшие командиры считались костяком армии, и к будущим унтер-офицерам предъявлялись очень большие требования. Мацунага начал учить китайский язык — впоследствии эти знания ему очень пригодились. Из школы он вышел младшим унтер-офицером, через год произведен в старшие и по ходатайству того же командира полка отправлен в училище. Там Мацунага изъявил желание стать летчиком. Ему охотно пошли навстречу. Авиация нуждалась в людях с образованием. Самой почетной считалась морская служба, и способная молодежь устремлялась на флот.
Мацунага учился летать на французских и немецких самолетах. Отечественные машины еще доводились в конструкторских бюро под присмотром адмирала Хомма. После того как Мацунага присвоили первое офицерское звание, заместитель командира училища намекнул ему, что в армии положительно оценили бы желание молодого лейтенанта применить полученные знания на практике. Мацунага ничего не надо было повторять дважды. Он подал рапорт о назначении его в одну из частей, участвующих в боевых действиях в Китае. Желание было немедленно удовлетворено. Помимо обычного офицерского жалованья и квартирных он получил сразу около двухсот иен — пособие отправляющимся на войну и компенсация за службу за пределами территории Японии.
Служба в Китае для Мацунага началась со взятия Нанкина, а закончилась в 1941-м, когда его перебросили в Юго-Восточную Азию. После капитуляции британских войск в Сингапуре адмирал Хомма выпросил себе в морскую авиацию группу понравившихся ему летчиков, среди них и капитана Мацунага. Майорское звание он получил после боев на Гуадалканале.
В Токио руководители страны и вооруженных сил пытались остановить развитие событий. Советские войска сокрушали Квантунскую армию, авиация союзников наносила удар за ударом по оставшимся без защиты городам. А министры и генералы метались по Токио в поисках выхода. Им все еще казалось, что можно выбирать, играть на равных, торговаться…
Токийского курьера провели к адмиралу Хомма через запасной вход, минуя приемную.
В сопровождении майора Мацунага в кабинете командующего морской авиацией появился сравнительно молодой капитан второго ранга Коно. Мацунага сразу же вышел. Хомма и курьер остались одни. Адмирал кивнул на кресло. Коно держался уверенно.
— Где вы теперь служите?
— В управлении военной подготовки. Был ранен. И после госпиталя переведен в министерство.
Хомма удовлетворился ответами. Откинувшись в кресле, он прикрыл глаза и еле слышно произнес:
— Я вас слушаю.
Наклонившись вперед, капитан второго ранга горячо заговорил:
— Наша позиция такова — безоговорочная капитуляция невозможна. Хотя мы не исключаем возможности заключения мира на почетных условиях. Император, к величайшему сожалению истинных патриотов, окружен дурными советниками. В этом все дело. Они убедили императора, будто выражают волю народа, поэтому император к ним прислушивается. Лорд — хранитель печати маркиз Кидо, премьер-министр Судзуки, министр иностранных дел Того и адмирал Ёнаи должны быть немедленно арестованы. Мы введем чрезвычайное положение. А императорский дворец изолируем.
— Какими силами вы располагаете реально?
— На нашей стороне абсолютное большинство сотрудников военного министерства и генерального штаба…
— На поддержку каких частей вы рассчитываете? — прервал его адмирал.
— Восточного военного округа и первой дивизии императорской гвардии, которая несет охрану дворца.
— Таким образом, вас должны поддержать как минимум четыре человека: военный министр, начальник генштаба, командующий Восточным округом и командир гвардейской дивизии. Малореальная ситуация. Или вы считаете по-другому?
— Военный министр — наш единомышленник, только он не хочет отдавать приказы, противоречащие решениям кабинета, он ждет, когда начнется военный переворот. Что касается остальных… Если они будут против, мы заменим их своими людьми.
— Солдаты могут не подчиниться новым командирам, — заметил Хомма. — Ну, хорошо. А что вы хотите от меня?
Коно вздохнул с облегчением. Его предупреждали в Токио, что с — адмиралом не просто иметь дело, но, кажется, он сумел убедить старика.
— В вашем распоряжении отряды камикадзе. Возможно, какие-то силы в Токио попытаются оказать сопротивление патриотам. Даже и в армии есть предатели… Удар с воздуха облегчил бы нашу задачу. Кроме того, мы просили бы вас, после того как Япония будет спасена от капитуляции, продолжить активные боевые действия всеми имеющимися у вас средствами. Победы, которые ваши летчики одержат над американцами, вдохновят народ на продолжение борьбы и на новые подвиги.
Четыре военных года капитан второго ранга Коно провел на борту подводной лодки. К концу войны подводный флот Японии был полностью уничтожен. Лодка, на которой плавал Коно, спаслась чудом. Низкое качество лодок, отсутствие радиолокаторов (они начали поступать только в 1944 году — в период боев за остров Сайпан), плохое вооружение — все это поставило японских подводников в невыгодное положение. Более совершенные американские лодки, оснащенные гидролокаторами, потопили две трети японских подводных кораблей. Коно считал, что задача, поставленная перед подводниками, была изначально неправильной.
Японских подводников следовало, по примеру немецких, нацелить на борьбу с торговым флотом союзников. Охотиться за невооруженными судами безопаснее, а нарушение транспортных коммуникаций американцев снизило бы боеспособность их войск. Однако, подчиняясь приказу, подводники атаковывали крупные военные корабли и гибли.
Его служба на подлодках началась весной 1941 года, когда он получил назначение в Йокосука.
Многое стерлось из памяти, но Коно хорошо помнил день, когда он прибыл в Йокосука. Там собрался цвет японского военно-морского флота, и казалось, нет силы, способной ему противостоять.
На якорной стоянке в свите эскортных кораблей стоял флагман — линкор «Нагато», на котором поднял свой флаг командующий Объединенным флотом, бывший заместитель военно-морского министра адмирал Исороку Ямамото, один из самых популярных в Японии людей.
На официальных фотографиях в блеске множества регалий Ямамото казался большим, крупным мужчиной. Поясные фотографии скрывали его маленький рост и полноту. Во время войны Ямамото сильно растолстел. Даже когда страна голодала, на камбузе «Нагато» было изобилие продуктов. Собственная пекарня «Нагато» выпекала сладкие булочки и пирожные, которые вместе с карамельным кремом подавали сластене Ямамото; в каждом порту, куда заходил флагман, командующему доставляли в больших количествах местные деликатесы. С нескрываемым удивлением и подозрением командующий встретил неосторожные слова одного из флагманских офицеров о том, что дома не хватает еды.
Весной 1941 года командование военно-морского флота, которое по традиции наравне с армией имело право доклада императору, потребовало начала решительных действий. «Сейчас или никогда» — таково было мнение морского генерального штаба. Запасы нефти катастрофически таяли, и вместе с ними уменьшались возможности флота проводить крупные операции. И если армия могла ждать, выбирая более удобное время и место нанесения удара, то флот ждать не мог.
Но всего этого не знал, да и не мог знать младший офицер Коно. В подобном же неведении находилось и абсолютное большинство офицерского корпуса, хотя многие из них предчувствовали приближение больших событий и желали этого. В один из июньских дней Коно прибыл на борт флагмана, чтобы принять участие в штабных учениях.
Ему стало известно, что в планируемом нападении на Филиппины не будут использоваться авианосцы. Для выполнения задачи выделялся лишь маленький учебный авианосец «Хосе». Это противоречило планам, разработанным главным штабом флота.
Удивленный Коно обратился к флагманскому штабному офицеру Акира Сасаки, однокашнику по военному училищу. Сасаки смутился.
— Одну минуту, — извинился он и провел Коно в соседнюю пустую комнату. Там, понизив голос, он сказал: — Я думал, что ты знаешь. «Акаги», «Кага» и другие авианосцы не могут быть отправлены к Филиппинам, потому что они ждут сигнала отплыть к Гавайям для начала боевых действий.
— Чья это идея? — спросил Коно.
— Командующего, разумеется. Почти все штабные офицеры были против, но командующий настоял на своем. Только запомни, — добавил Сасаки: — Это секрет.
Коно был восхищен смелостью адмирала Ямамото, который добился осуществления своей идеи, несмотря на сопротивление его офицеров. Поставил на карту все — и выиграл!
Еще 7 января 1941 года Исороку Ямамото написал обширный меморандум, озаглавленный «Воззрения на подготовку к войне», и отослал его военному министру. «Никто не в состоянии делать прогнозы в отношении международного положения, — писал он, — но представляется очевидным, что наступило время, когда ВМС, и в особенности Объединенный флот, должны по возможности составить план операций исходя из того, что война с Америкой и Англией неизбежна». На полях документа была пометка красными чернилами: «Только для министра! Сжечь, не показывая никому другому!» Ямамото предлагал покончить с противником одним ударом: в лунную ночь или на рассвете вся военно-воздушная мощь 1-го и 2-го дивизионов авианосцев должна быть брошена на американский флот в Пёрл-Харбор.
В Объединенном флоте были созданы исследовательские группы, взявшиеся за разработку конкретного плана операций. Возглавил работу капитан первого ранга Камэто Куросима, весьма эксцентричный штабной офицер. Если какая-то идея овладевала им, он запирался в своей каюте, наглухо задраивал иллюминаторы и сидел за столом совершенно голый — на флагманском корабле не было системы кондиционирования воздуха. Он жег свечи и безостановочно курил — тушил сигарету, едва успев раскурить ее, и тут же зажигал новую. Про него ходил анекдот, что однажды, забывшись, капитан Куросима по вызову начальства пришел в штабную каюту в чем мать родила.
В конце апреля по указанию Ямамото он отправился в Токио, чтобы побеседовать с начальником главного штаба флота адмиралом Фукудомэ. Штабисты с порога отвергли план удара по стоянке американского флота на Гавайях. Они не хотели рисковать основными силами флота — там были уверены, что рейд на Пёрл-Харбор не увенчается успехом.
Куросима сказали в Токио: нельзя сосредоточиваться только на операции против базы в Пёрл-Харбор, сразу же после начала войны необходимо продвинуть корабли на юг, чтобы захватить нефтеносные районы. В те времена Япония нуждалась в пяти с половиной миллионах тонн нефти в год, из них два миллиона шли военно-морскому флоту.
11 сентября в штабном училище ВМС начались десятидневные штабные игры. Два дня — 16 и 17 сентября — в отдельной комнате, вход в которую разрешен только небольшой группе офицеров, прокручивалась идея Ямамото. Предполагаемые потери японцев: два авианосца потоплены, два повреждены, сто двадцать семь самолетов сбиты. Это весомый аргумент против Ямамото. Однако престиж командующего Объединенным флотом настолько высок, что его план приняли.
4 ноября — еще одни маневры, на сей раз морской авиации.
За полчаса до рассвета, как это и должно было произойти в действительности, самолеты поднялись с авианосцев, разделившись на четыре группы: бомбардировщики, пикирующие бомбардировщики, торпедоносцы и истребители прикрытия. Над заливом Саэки они имитировали бомбометание и благополучно вернулись. Ямамото был доволен. На 8 декабря уже было назначено начало боевых действий. Начальник штаба Объединенного флота Матомэ Угаки написал в своем дневнике короткое стихотворение:
Придут ли они взглянуть
На флот в полной готовности —
Этот косяк ставриды?
И добавил: «Все в порядке. Умрите, все умрите! Я тоже умру за свою страну!»
…5 ноября 1941 года, на второй день специальных учений Объединенного флота, начальник главного штаба флота Осами Нагано от имени императора издал «Приказ № 1 императорской штаб-квартиры военно-морских сил». В нем говорилось:
«В интересах самообороны и выживания империя должны начать войну с США, Англией и Голландией в первую декаду декабря.
На командующего Объединенным флотом возлагаются обязанности по подготовке к операциям, которые будут осуществляться под его командованием.
Детали будут изложены начальником главного штаба».
6 ноября Исороку Ямамото вместе с начальником штаба Угаки и другими штабными офицерами вылетел в Токио. К 11 ноября все было готово: изданы секретный приказ № 1 и приказ № 2 по Объединенному флоту, подписано соглашение о совместных операциях с армией.
13 ноября Ямамото вызвал на военно-воздушную базу Ивакуни всех старших офицеров флота для объяснения плана операций.
Корабли, которым предстояло участвовать в атаке на Пёрл-Харбор, заканчивали подготовку к рейду. Коно вспомнил, как им неожиданно выдали оба комплекта одежды — для жаркой погоды и для холодной, — ведь им предстояло для начала совершить путешествие к Курилам, где в это время года очень холодно. Моряки были в недоумении. В обстановке полной секретности корабли отправлялись к заливу Хитокаппу — редко посещаемой якорной стоянке на Курильских островах.
17 ноября Ямамото участвовал в прощальном вечере на борту авианосца «Акаги» — флагмана ударных сил.
Матомэ Угаки записал в дневнике: «Ямамото выступил с речью… Слова командующего проникли глубоко в сердца всех присутствующих. Выражение лиц офицеров и матросов сурово, но царит спокойная уверенность».
18 ноября рано утром флагман-авианосец «Акаги» покинул залив Саэки. Наступило радиомолчание. Вахтенные радисты держали радиоприемники, настроенными на рабочую волну радиостанции № 1 токийского управления связи.
На Курилах была плохая погода, шел дождь со снегом. Один из офицеров сказал Коно:
— Я чувствую себя одним из сорока семи самураев, чей сюзерен был убит и которые собрались на втором этаже лавчонки, торгующей лапшой, чтобы дать клятву об отмщении.
26 ноября ударные силы — 31 корабль — под командованием Тюити Нагумо вышли из залива Хитокаппу в море и взяли курс на Гавайские острова.
2 декабря начальники генерального штаба армии и главного штаба флота приняли решение о начале военных действий в воскресенье, 8 декабря 1941 года: значительная часть американского флота находилась на якорной стоянке, а наиболее благоприятным временем для нанесения бомбового удара считалась двадцатая ночь с момента последнего полнолуния.
Ударное соединение Объединенного флота получило приказ, подписанный Ямамото: «Ниитакаяма ноборэ 1208», что означало: «Операция начнется 8 декабря».
Радиостанция № 1 передала приказ на коротких волнах в диапазоне 10.000,8.000 и 4.000 килогерц и отдельно для подводных лодок, идущих на перископной глубине.
Радисты записали несколько групп пятизначных цифр. Шифровальщики заполнили обычные бланки и передали старшим шифровальщикам, те вручили боевой приказ командирам кораблей. Ни один из кораблей ударной группы не подтвердил получение шифровки: ключи передатчиков были опечатаны или вообще сняты.
Корабли заходили к Гавайям с севера. Несколько дней они шли в тумане, и Коно мерз. Предусмотрительно выданная теплая одежда не спасала. Наконец 5 декабря они вышли из холодных вод. Море было спокойно. Танкеры «Тохо-мару», «Тоэй-мару» и «Ниппо-мару» дозаправили корабли горючим и повернули к берегам Японии. Коно проводил их печальным и в то же время торжествующим взглядом: скоро они будут на родине, но не их станет превозносить родина как героев.
Радисты флагманского корабля внимательно слушали эфир: не заметил ли кто-нибудь японскую армаду? Маршрут проходил вдали от торговых путей, американские патрульные самолеты в этот район океана не залетали. Японская радиостанция Ns 1 передавала сводки погоды на Гавайях, сведения о наличии американских кораблей на якорной стоянке.
В приказе адмирала Нагумо, который моряки выслушали в абсолютном молчании, говорилось: «Будущее империи зависит от этой битвы. Каждый должен сделать все, что в его силах». Последняя метеосводка, полученная кораблями 5 декабря, предсказывала 8 декабря хорошую погоду, которая на следующий день может ухудшиться. 7 декабря радисты записали последнее сообщение из Токио: «На якорной стоянке 9 линейных кораблей, 3 легких крейсера и 2 эсминца… Телефонный разговор с японским резидентом в Оаху подтвердил, что все в порядке, затемнения нет. Военно-морской отдел императорской штаб-квартиры уверен, что операция удастся».
На кораблях заговорили о «камикадзе» — «божественном ветре», который однажды уже спас Японию и который завтра вновь обрушится на врага, чтобы уничтожить его флот. Удар японских летчиков будет стремителен и ужасен. Америка больше никогда не сможет угрожать Японии!
Во время похода часы не переставляли, и по токийскому времени еще была ночь, когда экипажи получили свой завтрак — «красный рис» с окаси-радзуки (морской лещ, приготовленный целиком — с головой и хвостом) и катигури (съедобные сушеные каштаны).
Приказ на взлет был отдан в 1.30. Авианосцы развернулись против ветра. Самолеты были так перегружены, что с трудом взлетали. В воздух поднялись 183 самолета.
Первым Перл-Харбора достиг разведывательный гидросамолет с «Тикума» — крейсера, опередившего ударную группу. Гидросамолет передал сведения об облачности, скорости и направлении ветра.
Командиру атакующей группы Футида предстояло принять решение: если американцы ничего не подозревают, первыми атакуют торпедоносцы, ведь главная цель — корабли. Если японцев ждут, то сначала пикирующие бомбардировщики выведут из строя ПВО противника.
Над Пёрл-Харбором было чистое небо. Ни на судах, ни в порту не было заметно никаких следов тревоги.
Футида выстрелил из сигнального пистолета — приказ на внезапную атаку.
По этому сигналу самолеты должны были перестроиться. Торпедоносцы стали снижаться. Пикирующие бомбардировщики пошли вверх — они должны были действовать во вторую очередь. Только истребители «дзэро» не заметили сигнала. Футида повторил сигнал специально для них, но командир пикирующих бомбардировщиков решил, что дан приказ к фронтальной атаке. И тогда все самолеты обрушились на порт.
Увидев это, Футида пришлось в 3.19, на пять минут раньше, чем запланировано, обернуться к радисту, сидевшему на заднем сиденье, чтобы отдать приказ: «То рэнсо!» Это был общий приказ на атаку. Радист принялся безостановочно выстукивать: «То, то, то, то…» — один из знаков японского фонетического алфавита.
Далеко от Пёрл-Харбора, на флагманском корабле «Нагато», офицеры собрались после полуночи в штабной каюте. Все молчали. Дежурный офицер раскладывал по папкам телеграммы.
Старший штабной офицер Курасима спокойно сказал:
— Вот-вот они должны начать.
В этот момент ворвался радист и закричал дежурному:
— Повторяющийся сигнал «то»!
Дежурный повернулся к командующему и доложил:
— Сигнал передан в 3.19.
Ямамото открыл глаза и кивнул. Все произошло так, как он задумал. Американцам конец. В 11.45 должны передать императорский рескрипт об объявлении войны.
Это был звездный час Японии! Ради такого момента стоит жить, думал Коно. И он никак не мог смириться с мыслью о том, что все победы императорской армии — в прошлом…
Флотские связисты не без труда соединили адмирала Хомма с военно-морским министром.
— Господин министр, — сказал Хомма, — в ставке сейчас решается вопрос о дальнейшей судьбе Японии. Я хочу предложить решение, гарантирующее победу. Если император одобрит мою идею, мы создадим отряды камикадзе численностью в двадцать миллионов человек!
— Какой численностью? — в голосе министра было удивление.
— Вы не ослышались, господин министр. Двадцать миллионов человек вольются в наши отряды и нанесут противнику такой удар, от которого он не сможет оправиться.
— Как вы себе это представляете? У нас нет такого количества оружия, да и все способные сражаться уже мобилизованы.
— Господин министр, я помню, какое воодушевление в народе вызвал рассказ о «трех живых бомбах», о трех наших солдатах, которые еще в начале войны с Китаем, обвязавшись взрывчаткой, бросились на противника и взорвали себя, чтобы проделать брешь в укреплениях. Сейчас мы предложим вступить в отряды камикадзе не только всем мужчинам призывного возраста, но и подросткам, и даже женщинам. Я уверен, это вызовет волну энтузиазма. Во время боев на Окинаве тысячи солдат стали «живыми гранатами» и, полностью забыв об инстинкте самосохранения, бросались на врага. Каждый торпедный катер, каждое судно, способное держаться на плаву, будет управляться моряком-камикадзе. Кроме того, в горах мы сконцентрируем огромное количество планеров, начиненных взрывчаткой; когда американцы начнут высадку, эти планеры обрушатся на десантные корабли и уничтожат их… Мы добьемся того, что каждый японец станет представлять угрозу для врага, и тогда американцы испугаются. Они не любят больших жертв, они слишком берегут себя… Господин министр, я прошу вас не отвергать с порога мое предложение, а подумать над ним. Я уверен: в эти трудные дни Япония может выжить, лишь противопоставив материальной мощи врага несгибаемую силу своего духа.
Военно-морской министр не сразу нашел, что ответить адмиралу Хомма.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю над вашими словами. Хотя, полагаю, что вопрос уже предрешен… Во всяком случае, я благодарю вас.
Едва адмирал положил трубку, адъютант доложил, что звонит подполковник Такэсита из военного министерства.
— Скажите, что я уехал на аэродром. Буду позже, но когда точно, неизвестно.
Хомма не спешил вступать в переговоры с заговорщиками. Он хотел сохранить возможность для маневра.
— Звоните адмиралу каждые полчаса, — приказал Такэсита.
Он чувствовал, как время утекает у него из рук и торопился. Он не считал себя побежденным и не считал, что дело проиграно. Такэсита надеялся мобилизовать достаточное количество сторонников, чтобы сорвать принятие кабинетом министров решения о капитуляции.
Подполковник Такэсита был не настолько глуп, чтобы в нынешней ситуации верить в конечную победу Японии. Но невозможно было поколебать его убеждение в том, что отчаянное сопротивление, которое заставит противника нести тяжелые потери, облегчит заключение мира на приемлемых для Японии условиях, сохранит императорский строй, армию и веру в величие своей страны.
Заседание кабинета продолжалось. Военный министр Анами вышел в туалетную комнату. Адъютант с полотенцем в руках стоял сзади.
— Кто-то сказал, что американская армия вторжения уже рядом с Токийским заливом. Ты ничего не слышал об этом? — спросил Анами. — Как бы я хотел ударить по ним, пока мы тут ведем разговоры о мире.
— Это только слух, господин министр, — осторожно заметил адъютант.
Анами не обратил внимания на его слова.
— Господин министр, — обратился к нему адъютант, — подполковник Такэсита хотел бы поговорить с вами.
— Где он?
— Он здесь, рядом. Привести его сюда? Или вы?.. Анами нетерпеливо дернул плечом.
— Проводи меня.
Такэсита в нетерпении расхаживал по маленькой комнате, где не было никакой мебели.
— Ты должен объявить армии, что в целях безопасности принимаешь на себя всю полноту власти, — требовал он от министра. — Начальник генерального штаба готов нас поддержать. Учти: адмирал Хомма и его камикадзе намерены сражаться в одиночку, даже если все прекратят сопротивление. Неужели ты окажешься меньшим патриотом, чем Хомма?
В правительственное бюро информации были вызваны руководители Эн-эйч-кэй, японской радиовещательной корпорации.
— В ближайшее время будет объявлен императорский рескрипт об окончании войны. Его прочтет сам император! По радио…
Директора Эн-эйч-кэй были поражены. И не только сообщением о фактическом окончании войны, но и тем, что император сам собирался объявить об этом. Они не могли представить себе, что император, чье божественное происхождение не вызывало ни у кого сомнений, как какой-нибудь диктор, станет наговаривать текст в обычный микрофон. И именно готовность императора совершить это, больше, чем что-либо иное, показало им глубину бездны, разверзшейся перед Японией.
— Кабинет министров рассматривает сейчас вопрос о том, будет ли это прямой эфир, или голос императора пойдет в записи. О решении вас известят.
Руководители Эн-эйч-кэй сразу же вспомнили единственный в истории страны случай, когда по радио прозвучал голос императора. Это было второго декабря 1928 года. Передавался репортаж с военного парада в Ёёги в честь восшествия на престол императора. Впрочем, о том, что прозвучит голос императора, не догадывался никто, даже руководители радиовещания…
Они слушали репортаж без особого интереса и вдруг окаменели. Из радиоприемника отчетливо доносился голос императора, читавшего рескрипт, обращенный к армии.
Микрофоны были специально установлены достаточно далеко от императора, и тем не менее необъяснимый акустический эффект обеспечил прекрасную слышимость.
Весь штат радиовещательной корпорации был в страхе. Никто не знал, как отреагируют армия и министерство императорского двора.
Армия категорически отказалась выслушивать какие-либо объяснения, министерство императорского двора сочло этот инцидент оскорблением императорского величества. Вот-вот могла последовать жестокая кара… Но, на счастье, кому-то из императорской семьи передача понравилась, о чем стало известно военному министерству, и об инциденте забыли.
Теперь же сам император принял решение выступить по радио…
Майор Мацунага приказал организовать ночное дежурство в бараке. Кавабэ сказал, что будет дежурить первым. Арима и Хаяси быстро уснули. Кавабэ сидел на жестком стуле с высокой спинкой. Спать ему не хотелось. Он думал о доме. Война кончалась. Ожидая майора Мацунага, он случайно увидел на его столе секретную сводку. Быстро пробежал глазами первые строчки… Он понял, что командир отряда скрывает от них истинное положение дел. Война была на последнем издыхании. «Еще несколько месяцев, — думал Кавабэ, — и все кончится. Может быть, они отпустят отца. Может быть, я останусь жив». Последняя мысль не так сильно обрадовала Кавабэ, как надежда на освобождение отца, рожденная близостью конца войны.
Кавабэ вспомнил, как она началась.
Утром восьмого декабря 1941 года против обыкновения он проснулся прежде, чем в его комнатушку заглянула мать, чтобы разбудить его. Он хотел немного поваляться, но услышал чьи-то громкие голоса на кухне. Быстро оделся и вышел. Родители сидели на кухне у радиоприемника.
Отец печально посмотрел на него.
— Япония объявила войну Соединенным Штатам, Великобритании и Голландии. Императорский флот уже нанес удар по Пёрл-Харбору и, как сообщается, потопил множество американских кораблей.
Тамио Кавабэ не знал, как ему реагировать на это сообщение. Тогда он еще плохо представлял, что такое война, но почувствовал: передаваемые по радио бравурные марши отнюдь не соответствуют траурному настроению родителей. Тамио был единственным, кто в тот день пришел в школу не в праздничной одежде. Ученики младших классов на переменах играли в войну и безумно веселились. На торжественном собрании директор зачитал сообщение о начале войны и сказал, что отныне все обязаны заниматься еще усерднее и готовиться к службе в армии.
В старших классах преподаватели не стали, как маленьким, читать вслух историю о доблестном горнисте Кохэе Кикути, который, даже умирая, не выпустил из рук свой горн, не вспомнили и о подвигах генерала Ноги и адмирала Того. Они рассказывали старшеклассникам о том, что логика развития событий последнего времени закономерно привела Японию к войне. Соединенные Штаты и другие империалистические государства стремятся поработить Азию, захватить ее огромные ресурсы. У народов Азии есть один только заступник — Япония, которая просто обязана дать отпор белым колонизаторам. Япония протянула руку помощи всем азиатским государствам, которые под ее эгидой смогут полноценно развиваться… Восемь углов под одной крышей — эту идею императора Мэйдзи реализует нынешняя Япония.
В течение этого и последующих дней дикторы вновь и вновь зачитывали сводку сообщений о боевых действиях, сопровождаемую победными маршами; заканчивались сообщения всегда одним и тем же: «наши потери незначительны». Тамио Кавабэ пытался понять: гибель скольких людей считается незначительным событием?
На занятиях физкультурой и мальчиков, и девочек стали учить фехтованию. Сначала на традиционных деревянных мечах, потом появились настоящие штыки; ими тоже следовало владеть в совершенстве. Весь класс выстраивали в шеренгу, и по команде учителя все делали выпад вперед, поражая невидимого врага. Одноклассник Тамио, хилый от рождения, не удержал в руках штык и уронил его. Учитель с позором вытащил мальчишку из строя и велел ему стоять в стороне. Все остальные, особенно девочки, с презрением смотрели на него. «Сто миллионов сердец, бьющихся как одно»…
Вскоре почти весь класс вступил в «Детский морской корпус», причем девочки опять-таки не остались в стороне, увлеченные желанием участвовать в войне. Они учились грести, изучали корабельное хозяйство и мечтали о боевых походах в Южных морях. В классе на стене преподаватель повесил карту, на которой Японская империя находилась в центре мира. На картах того времени территорию Японии закрашивали красным цветом, и каждую неделю кто-нибудь становился на стул, чтобы заштриховать красным карандашом еще один остров в южной части Тихого океана. Диковинный багровый цветок распускался на карте…
Школьники дарили друг другу открытки, на которых Черчилль и Рузвельт были изображены с дьявольскими лицами. В газетах их называли белыми варварами, которые мешают созданию сферы совместного процветания Великой Восточной Азии, всеобщему братству азиатских народов.
Девочек время от времени приглашали на радио: они пели песни патриотического содержания, адресованные фронтовикам. Их горячо благодарили и дарили мелкие подарки. Одна девочка получила красивую коробочку для цветных мелков. Она очень обрадовалась, потому что любила рисовать. Но когда уже в классе она вскрыла коробочку, та оказалась пустой. Правительство требовало отказаться от расточительности и излишеств… Потом победные реляции с фронтов стали звучать реже, школьников перестали приглашать на радио. Постепенно менялись темы разговоров, они вертелись в основном вокруг еды. На деньги ничего нельзя было купить, даже если они были. Рестораны превратились в столовые, где кормили по талонам, за карточным рисом стояли очереди. Одевать что-то яркое, заметное считалось непатриотичным; людские толпы приобрели темно-серый оттенок. Развешанные в городе плакаты утверждали, что роскошь — враг общества.
Мать Тамио, которая хорошо шила, превратила два своих шелковых кимоно в покрывала для кроватей.
— Будем жить как феодалы из княжеского дома Тёса, среди которых, кажется, был и кто-то из моих предков, — посмеялась она.
Однажды вечером Тамио застал мать и отца за странным занятием. Они сидели на полу и слушали пластинки с записями классической музыки. Дослушав, они разбивали пластинку, складывали осколки в коробку с мусором и ставили следующую.
— Что вы делаете? — Тамио решил, что родители сошли с ума.
— Западная музыка отныне запрещена, — объяснил отец, — чтобы японский народ не подпал под влияние чуждой идеологии.
Тамио чуть было не расхохотался, но что-то заставило его сдержаться. Как могло случиться, что Бах и Бетховен оказались в стане врагов Японии? Своими мыслями Тамио ни с кем не рисковал делиться. Он привык размышлять в одиночестве, пока однажды с ним не заговорил отец. Старший Кавабэ, верно, чувствовал, что он не задержится на воле, хотя у властей не могло быть к нему никаких претензий. Он служил бухгалтером в текстильной фирме, политической деятельностью не занимался и даже не встречался со старыми приятелями. Впрочем, большая часть из них давно были в тюрьме. Жандармерия — кэмпэйтай планомерно очищала японское общество не только от тех, кто выражал несогласие с официальной политикой, но и от тех, кто такое несогласие мог высказать. Контроль над мыслями считался не менее важным, чем контроль над поступками…
После разговоров с отцом Тамио уже не смеялся. Узнав, что широко используемое слово «посуто» — почтовый ящик — употреблять нельзя, потому что оно заимствовано из английского, а следует использовать исконно японское слово «юбинбако». Начиналась кампания по очищению японского языка от иностранных слов…
Одновременно с возвращением к исконному и родниковому в национальной культуре, избавлением от всего иностранного из соседнего дома исчезли добрые знакомые семьи Кавабэ — супружеская пара, к которой Тамио любил ходить в гости… Он был русским по происхождению, она — японка, родившаяся в Маньчжурии, где они и познакомились. Полицейский сказал, что оба арестованы за шпионаж…
Всех школьников обязали принять участие в сборе ценного металлолома. Бронзовые бюстики и металлические оконные рамы следовало сдавать на специальные приемные пункты, откуда они отправлялись на переплавку. Военное производство нуждалось в сырье. Каждый, кто внес лепту в укрепление мощи императорской армии, получал письменную благодарность от правительства. Тамио задумался: что же станет делать императорская семья, когда все бюстики и металлические оконные рамы превратятся в пули и эти пули будут выпущены?
Преподаватели в школе глухо говорили о неминуемой «решающей битве на Японских островах», и никто из девочек не мечтал больше о Южных морях. Школьникам повторяли, что их долг пожертвовать всем, в том числе собственными жизнями, ради победы.
В начале 1943 года отца Тамио арестовали — на свободе он провел около двух лет. Мать заставила Тамио поступить в университет. При первом же наборе студентов в армию он автоматически попал в список. Тамио Кавабэ нисколько не был этим огорчен. Напротив, он старался быть хорошим солдатом и перешел в отряд камикадзе. Все это он делал ради отца, который медленно погибал от голода и непосильного труда в тюрьме для политических заключенных. С конца 1944 года семья уже не получала от него ни одного письма.
В два часа ночи Кавабэ разбудил Эйдзи Хаяси. Тот проснулся мгновенно, словно и не спал, сразу поднялся. Умылся из кружки холодной водой, сделал несколько приседаний, чтобы размяться.
— Все тихо?
Кавабэ кивнул.
Хаяси присел на его стул. Кавабэ стал раздеваться.
— Тамио?
— Да.
— Я хотел с тобой давно поговорить откровенно, но никак не получалось. Ты очень хочешь спать? Может быть, посидишь со мной немного?
— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Кавабэ.
— Случилось. И довольно давно, но не в том смысле, как ты думаешь, — Хаяси улыбался, но тон был серьезным.
— Ты веришь в то, что камикадзе спасут Японию? Что наши жертвы имеют какой-то смысл?
Кавабэ присел на край кровати. Он всегда считал, что для Хаяси быть камикадзе — счастье, что в смерти за родину он видит высшее проявление героизма. И вдруг такие вопросы.
— Ты задумался об этом, потому что война кончается? — спросил Кавабэ.
— Не только поэтому. Я хочу понять… Нигде, ни в одной армии мира не создают целые отряды смертников. Из истории известны случаи, когда воины сознательно жертвовали собой ради победы, но у них всегда была возможность выжить, хотя бы минимальная, теоретическая. Я читал много переводных книг. По западным представлениям, у человека должен быть хотя бы малейший шанс на выживание, надежда на то, что погибнут другие, не он… В Японии же принято без колебаний выбирать смерть, зная, что нет ни одного шанса выжить. Мы считаем это проявлением силы духа, его превосходства над материей, мы гордимся своей способностью расставаться с жизнью… Ну хорошо, предположим, мы храбрее и бесстрашнее американцев. Но есть ли в этом смысл? Нужно ли это стране, народу?
— Верю ли я на самом деле, что атаки камикадзе эффективны? Нет, — одним словом ответил Кавабэ. — Операции с участием камикадзе не могут изменить ход войны. Особенно это стало ясно после катастрофы на Окинаве… Наша миссия столь же почетна, сколь и безнадежна. Мы обречены на гибель, но ведь нас учили с детства — одно лишь самопожертвование придает смерти смысл.
— Значит, мы идем на смерть только потому, что нет иного выхода? — уточнил Хаяси.
— Не совсем так. Наша жертва не может спасти Японию от поражения в этой войне, но после войны поможет духовному возрождению нации.
— Ты знаешь, Тамио, — прервал его Эйдзи Хаяси. — Я обратил внимание на то, что неудачи наших товарищей, я имею в виду гибель камикадзе, не причинивших никакого ущерба противнику, никак не подействовали на оставшихся. В нашем отряде нет ни разочарования, ни уныния, ни отчаяния… У меня такое ощущение, что неудачи только усиливают воодушевление. Точь-в-точь, как поется в нашей песне: «Никогда не думай о том, чтобы победить!» Выходит, мы какие-то особые люди? Мы, японцы, принадлежим к высшей расе?
— Не суди по немногим обо всех. Среди камикадзе по-настоящему много хороших людей. Преданных сыновей, добрых друзей, способных студентов. Мне кажется, в отряды камикадзе вступили не те, кого на Западе называют фанатиками, а те, кто искренне любит страну… Не уверен, что все воины императорской армии пылают желанием умереть… Пойми и другое: эта война не нужна Японии.
— Что ты говоришь?! — Хаяси вытаращил на него глаза.
— Подожди, выслушай до конца. Ты сам завел этот разговор. — Кавабэ говорил быстро, не раздумывая, не подбирая слов. — Война принесла только горе нашему народу. Сколько людей погибло на фронте, в тылу — под бомбами, сколько страдает от недоедания, болезней, сколько осталось без крова над головой… Победа в войне уже невозможна. Более того, она не нужна и даже опасна.
— Ну, это ты уже говоришь чепуху, — улыбнулся Хаяси.
— Если бы по странной случайности, — внятно сказал Кавабэ, — Япония вдруг выиграла войну на Тихом океане, это было бы несчастьем для нации. Тяжелые испытания помогут нам избавиться, очиститься от всего дурного, что есть в нашей жизни, возродиться и стать действительно великой нацией. Я не святой и не подлец, не герой, но и не глупец. Я готов к смерти ради будущего страны. Я верю, что образцы величия человеческого духа, показанные камикадзе, будут вдохновлять послевоенную Японию.
Хаяси долго молчал.
— Ты прав, — наконец сказал он. — Даже если нас победят, благородный дух погибших камикадзе не даст погибнуть нашей родине. Иначе за военным поражением неминуемо последует духовная гибель нации. Наша земля охвачена огнем, но это очистительное пламя. Япония возродится лучшей, чем была. Спасибо тебе. Я начал сомневаться во всем… и в себе тоже. Мне очень нужны были твои мудрые слова. Извини, я лишил тебя сна. Ложись.
— А что думает обо всем этом Идзуми? Ты не спрашивал его?
Хаяси помотал головой. Кавабэ прилег и через минуту уже спал крепким сном. Хаяси подошел к кровати Арима и легонько потряс товарища за плечо. Тот пробудился с трудом. Потер рукавами глаза, разлепляя их.
— Уже пора?
— Пора, пора, вставай.
Вздыхая, Арима поднялся. Споткнулся о ножку кровати, чуть не упал.
— Сколько времени? — позевывая, поинтересовался он.
— Начало четвертого.
Идзуми Арима недоумевающе посмотрел на спящего Кавабэ.
— Договорились же, что я с шести дежурю.
— Мне нужно тебя кое о чем спросить, Идзуми.
— Дня тебе мало? — Арима присел на кровати, как прежде Кавабэ, и широко зевнул. Мундир он не стал надевать, с удовольствием похлопывал себя по спине, шевелил пальцами босых ног. Плечи у него были покатые, налитые силой. — Валяй, спрашивай.
Хаяси подошел к нему вплотную, чтобы видеть глаза Арима.
— Скажи мне честно: ты веришь, что камикадзе могут спасти Японию?
Арима ответил без колебаний.
— Конечно, верю. А разве ты считаешь по-другому?
Хаяси жестом остановил его.
— Подожди. Ты же знаешь: нет уверенности в том, что наш отряд потопил хотя бы один корабль. Говорят, что и другие отряды камикадзе не слишком удачливы. Но наши летчики гибнут каждый день. Есть ли в этом смысл?
Арима кивнул.
— Теперь я понял, о чем ты спрашиваешь. Я тебе так отвечу. Вы, городские ребята, ко многому подходите иначе, чем я. У вас нет крепкой веры. Вы привыкли все подвергать сомнению. Вы придаете слишком большое значение жизни. В вас нет основательности, которая позволяет чувствовать себя уверенно. Но представь себе, что весь мир исчез. Остался только ты один. Захотел бы ты продолжать жить? Жизнь имеет смысл только потому, что вокруг есть и другие люди, с которыми ты связан тысячью нитей. Иногда окружающие тебя люди делают что-то для тебя, иногда ты делаешь что-то для них. Это подлинная основа бусидо, образа жизни воина. Если мы цепляемся за жизнь, то теряем самоуважение. Животные — они просто существуют, подчиняясь инстинктам. А люди сознательно посвящают жизнь другим людям или идее. Вспомни слова Маса-сигэ Кусиноки: «Я хотел бы родиться семь раз в этом мире людей, чтобы семь раз отдать жизнь за императора».
Знаешь, когда камикадзе садится за штурвал самолета или за пульт управления своей торпеды, готовясь умереть, он действует в духе наших традиций. Ведь наши герои всегда считали делом чести умереть за правое дело, даже если оно было абсолютно безнадежное. В такой сознательной готовности потерпеть поражение в борьбе с заведомо превосходящими силами противника есть своя доблесть… Мы поставили себе задачу выше человеческих сил, с точки зрения так называемого здравого смысла. Но вспомни: чему нас учили в школе? Человека ждет только одна смерть. Она может быть тяжелой, как гора, или легкой, как гусиное перо. Для человека естественно любить жизнь и ненавидеть смерть, заботиться о семье, растить детей… Но когда человек движим высшей идеей, все выглядит по-иному. Ты же читал в классе «Хагакурэ». Оно написано несколько столетий назад, но моральные принципы нашего народа с тех пор не изменились. Воин всегда был готов расстаться с жизнью, лишь бы не поступиться своей честью или честью своего господина. Харакири — не жест отчаяния, а единственно почетный выход из положения.
Арима произнес все это на одном дыхании.
— Видно, и ты тоже над всем этим задумывался не раз?
— Еще бы! После того как я записался в отряд, не спал несколько ночей. Мне было страшно, но потом я преодолел это чувство. И знаешь как? Когда я окончил школу, наш директор подарил мне прекрасное издание «Хагакурэ», сказав, что в этом сочинении я найду ответ на любой вопрос. Когда я не мог спать, я шел в комнату к дежурному и там перечитывал «Хагакурэ». И тогда лучше понял идеи бусидо, лучше, чем в школе… Я заметил, что в «Хагакурэ» иероглифы, обозначающие смерть и сумасшествие, объединены в одно понятие — бешенство, заставляющее идти на смерть. Я понял так: воин не в состоянии совершить по-настоящему значительный поступок, если вначале он не преодолеет себя, решительно отбросив все осторожные доводы разума и самосохранения.
Арима посмотрел на Хаяси ясными глазами. Уже светало. Арима нагнулся и достал из-под кровати сумку, прихваченную из отряда. Он вытащил коробочку для еды, но она была пуста. Арима с сожалением закрыл ее.
Хаяси, возбужденный ночными разговорами, присел рядом с ним. Они не боялись разбудить Кавабэ, который спал тихо, как ребенок.
— Я должен тебе признаться, что мне тоже было страшно, когда я попал в отряд. Были минуты, что я даже сожалел о своем решении, — сказал Хаяси. Признание давалось ему нелегко. Он не привык откровенничать. — Но я обрел спокойствие, подумав о том, что человека все равно ждет смерть. Но смерть на больничной койке от болезни отличается от гибели камикадзе. До последнего мгновения я останусь в полном сознании и буду способен контролировать свои поступки. А тяжелобольному приходится страдать и ждать смерти. Он бессилен что-либо сделать. Это не по мне.
Идзуми Арима дружелюбно улыбнулся.
— Вот и хорошо. Если хочешь спать, ложись. Раз уж ты меня поднял, я подежурю.
— Мне совсем не хочется спать, — сказал Эйдзи Хаяси. — Посмотрю, как будет вставать солнце.
Может ли человек противостоять движению истории, потоку событий, менять его направление? Вернее, существуют ли люди, способные на это? И если да, то могут ли они позволить себе подчиниться течению, вместо того чтобы самостоятельно выбирать направление движения? Вот над чем в ту ночь размышлял адмирал Хомма. Его мысли не носили чисто философского характера — он обдумывал реальную ситуацию. Судя по настроениям в Токио, империя существовала последние часы. «Заговор подполковников», как про себя именовал Хомма задуманный офицерами путч, имел не так уж много шансов на успех. Японцы как нация и в особенности японская армия привыкли повиноваться приказам. И если солдатам скажут, что принято решение о капитуляции, уже никто не сумеет поднять их на борьбу. Абсолютная готовность повиноваться, считал Хомма, лучшее качество японцев. Министерства армии и флота недаром участвовали в составлении школьных программ и учебных методик. Но в данном случае привычка повиноваться грозила обернуться против тех, кто ее воспитывал. И этот фактор казался адмиралу определяющим.
Что же делать, если попытка военного переворота не увенчается успехом? Покончить жизнь самоубийством? Уйти в отставку? Ждать, пока союзники, которые оккупируют Японию, начнут охоту на так называемых преступников, как они это делают в побежденной Германии? — Перечисляя альтернативы, адмирал Хомма даже не взвешивал их положительные и отрицательные стороны. Он отвергал их с порога.
В подчинении адмирала Хомма находилось несколько авиабаз в южной части Японии, укомплектованных морскими летчиками. По приказу Хомма командиры баз, как и командиры отрядов камикадзе, в течение последнего месяца ничего не сообщали своим подчиненным о ситуации на фронтах и вообще о положении Японии в мире. Летчики были полностью отрезаны от источников информации и не подозревали, что страна на грани капитуляции. Эти базы располагали последними исправными японскими самолетами (они поступали сюда прямо с заводов, и большая их часть еще ни разу не участвовала в воздушных боях), достаточным количеством бензина и боеприпасов.
Адмирал принял решение. Если император отдаст приказ о капитуляции, Хомма не допустит его оглашения на авиабазах и в отрядах камикадзе. Напротив, он незамедлительно отдаст приказ о возобновлении активных боевых действий. Американцы, столкнувшись с решительным сопротивлением, решат, что история с капитуляцией — проявление японского коварства, и война начнется опять.
В Токио майор Хатанака отшвырнул охранника, который пытался помешать ему войти в кабинет командующего Восточным округом. Когда тот ворвался, бледный, с налитыми кровью глазами, адъютант командующего незаметным движением положил руку на эфес меча.
Командующий не дал майору возможности открыть рот. Он сразу понял, зачем здесь появился этот обезумевший военный.
— Я ничего не хочу слушать! — закричал командующий. — Уходите немедленно! Вон отсюда!
Майор Хатанака замер, тяжело дыша. Губы его шевелились. Он смотрел на командующего, и адъютант готов был выхватить меч из ножен.
Вдруг Хатанака, как марионетка в театре Бунра-ку, картинно отсалютовал, повернулся и исчез.
Командующий округом понимал, что творится в армии, воспитанной на идеях бусидо: ни перед кем не отступать, никогда не сдаваться в плен и всегда быть готовым умереть. Трехмиллионная армия, ослабленная недоеданием, бомбардировками с воздуха, постоянными поражениями, но не потерявшая воли к победе, напомнила ему сжатую пружину. Если сжимающие ее руки ослабят хватку, она распрямится.
На холме Итигая, за военным министерством, пылали костры. Из здания вытаскивали кипы документов, щедро поливали бензином и жгли. Черный дым поднимался высоко в небо.
— В этом костре заживо сгорает императорская армия, — произнес подполковник Ида, поднявшийся из бомбоубежища. — Смотрите, как она корчится. Жгите, жгите… А нам осталось только одно: мы должны принести извинения императору за то, что проиграли войну. Для этого есть верный способ — совершить харакири.
Он оглядел стоявших рядом офицеров.
— Я сделаю это первым. Должен же я извиниться перед императором. И перед собой тоже.
Проект императорского рескрипта о капитуляции был представлен на обсуждение кабинета. Он был написан высоким стилем с использованием архаических выражений и классических оборотов. Лексика и грамматика говорящего на японском языке зависит от того, к кому он обращается. Обращаясь к своим подданным, император не мог использовать обычные обороты японского литературного языка. Составители рескрипта прибегли к помощи специалистов по классической литературе и старинных книг.
Но не стиль рескрипта смутил военного министра Анами. Он заявил, что одна из фраз совершенно неприемлема. Не с литературной точки зрения, разумеется.
— «Военная ситуация с каждым днем становится все более неблагоприятной для нас», — прочитал Анами. — Это означает, что все сводки, обнародованные от имени ставки, были ложью. Я не подпишу такой документ. В любом случае мы еще не проиграли войну. Просто ситуация изменилась не в нашу пользу.
Военно-морской министр Енаи поднялся со своего места.
— Япония на грани поражения. Мы проиграли битвы за Окинаву и за Бирму. Сейчас вы говорите о последнем сражении на Японских островах. Его мы тоже проиграем. Мы потерпели поражение.