Майн Рид
Существующее мнение, будто испанцы во времена Колумба покорили всю Америку и господствовали над всеми племенами краснокожих, — чистейшее историческое заблуждение. Движимые жаждой наживы и попутно желанием распространить христианство, испанские конкистадоры note 1 обошли обе части Американского материка, но все же осталось много областей, куда они не заглянули. Некоторые из этих забытых областей по обширности своей равны территории Англии. К числу этих местностей принадлежит область Набахоа на севере, земля доблестных Гуахиров в центре, Патагония и Арауко на юге и, наконец, Гран-Чако, лежащая между Кордильерами, Перуанскими Андами и реками Параной и Парагваем. Эта огромная, как целая империя, территория осталась до сих пор неисследованной, Путешественники, предпринимавшие экспедиции в глубь этой области, быстро бросали свое намерение и возвращались назад.
Попытки иезуитских и францисканских миссионеров насадить там христианство также не имели успеха. Дикие племена Гран-Чако не покорялись ни мечу, ни кресту.
Три больших реки — Рио-Саладо, Рио-Бермехо и Пилькомайо — протекают по территории Чако и соединяются с Параной и Парагваем. Они плохо известны географам. Сравнительно недавно была сделана попытка ознакомиться с рекой Рио-Саладо, но это удалось лишь в верхней части течения, находящейся в колонизованных областях, потому что по ее берегам рыщут хищные дикари.
Еще менее известны географам Рио-Бермехо и Пилькомайо. Верховья Пилькомайо находятся в Аргентине и Боливии и там на ее берегах немало городов и селений; дальше река теряется в области Гран-Чако. Даже устье Пилькомайо не исследовано, хотя река эта впадает в Парагвай как раз напротив древнейшей испанской колонии — столицы Парагвая Асунсьона. На берегах дельтообразного, болотистого и густо поросшего сочной зеленью устья Пилькомайо нет и признака города или поселка; они встречаются лишь в верховьях реки.
Никогда не ступала нога белолицего в область Чако, никогда не высилась здесь церковная колокольня с крестом. Европейцы избегают Гран-Чако не потому, что эта область была мало пригодна для колонизации. Гран-Чако не бесплодная территория, как Патагония, не сырая лесистая низменность, как побережья Амазонки или дельта Ориноко. Необъятные зеленеющие саванны, рощи тропических деревьев, среди которых чаще всего встречаются пальмы, здоровый климат, плодородная почва делают Гран-Чако похожей на огромный парк или сад, насаженный самим Господом Богом, и несомненно привлекли бы сюда переселенцев, если бы не коренное туземное население. Туземцы по природе охотники, а не земледельцы, и не желают пускать на свою территорию пришлых колонистов. Эти воинственные краснокожие индейцы отбили пытавшиеся покорить их войска и с не меньшим успехом изгнали искателей руды и миссионеров. Эти независимые дикари — лихие наездники. Они, как кентавры, носятся на своих резвых лошадях по равнинам Чако. Они не любят жить оседло, а перекочевывают от одной ароматной рощи к другой, словно пчелы, перепархивающие от цветка к цветку. Где им понравится, там и раскинут они свои шатры, там и расположатся табором. Конечно, они дикари, но признайтесь, читатель, вы завидуете их беспечному образу жизни? Не так ли? Я слышу, вы отвечаете: «да». Ну, так следуйте за мной в область Гран-Чако.
II. Парагвайский деспот
Я сказал, что в Чако не было европейских колонистов; теперь упомяну об одном исключении. В 1836 году в ста милях от устья Пилькомайо стоял домик несомненно европейской постройки. Он был незамысловатой архитектуры, с бамбуковыми стенами и крышей из пальмовых листьев, но отличался от хижин индейцев величиной, большой крытой навесом верандой, конюшнями для скота и сараями для сохранения маиса, маниока и других продуктов тропического сельского хозяйства.
Внутреннее убранство дома тоже указывало на присутствие хозяев европейцев. Вся мебель была из бамбука — местного производства, но красивая, изящная, удобная. На полу были постланы циновки из пальмовых листьев; кое-где протянуты гамаки; на стенах развешаны картины — местные ландшафты; скрипка, гитара и кипа нот дополняли убранство жилища.
Комнаты и веранду заполняли чучела животных, птиц и пресмыкающихся, наколотые на пальмовые прутики насекомые, бабочки, блестящие жуки, наконец образцы разных растений и минералов. Собственником этой богатой коллекции был выходец из Германии, берлинский естествоиспытатель Людвиг Гальбергер.
Странно было видеть жилище прусского ученого затерянным в этой глуши, далеко от всего цивилизованного мира, среди степей, где бродят лишь краснокожие туземцы, ненавидящие «бледнолицых».
Чтобы объяснить, каким образом немецкий натуралист попал в негостеприимный край Гран-Чако, следует сказать несколько слов о его предшествующей жизни в Америке.
Четверть века тому назад, когда в Парагвае властвовал жестокий диктатор доктор Хосе Франсия, в благословенном крае жил известный натуралист, друг и соратник знаменитого Гумбольдта, Эме Бонплан. Как истинный ученый, Бонплан был скромен, и многие из его научных открытий приписывают теперь его другу Гумбольдту, с которым они вместе совершали научные экспедиции. Бонплан мирно спит, давно всеми забытый, на берегах Наравы, среди чудной природы, которую он так любил; а между тем потомство должно было бы чтить его имя не меньше имени славного Гумбольдта. Я остановился здесь, однако, на личности Бонплана не для того, чтобы рассказывать его биографию, а потом, что не будь Бонплана, не очутился бы в Южной Америке и Людвиг Гальбергер, переселившийся сначала на Ла-Плату, а потом и в Парагвай по примеру этого французского философа-натуралиста.
Бонплан жил не в самом Парагвае, а на другом берегу реки, в Аргентинской Республике, и занимался здесь разведением плантаций парагвайского чайного дерева. Мирное племя индейцев гуарани полюбило ученого за его ласковый и кроткий характер и стало помогать ему разводить чайное дерево. Дела пошли прекрасно.
Французский ученый достиг, казалось, вершины счастья, как вдруг с севера надвинулась туча, омрачившая это счастье. Молва о его успешной деятельности дошла до диктатора Парагвая тирана Франсии, который считал культуру чая в числе многих других исключительной монополией Парагвая, иными словами — своей собственностью. Правда, Бонплан жил на не подвластной ему территории Аргентинской Республики, но Франсия привык уважать одно право — силу штыка. В городе Корриентесе, где жил французский ученый, гарнизона не было, и однажды темной ночью четыреста подкупленных диктатором злодеев переплыли Парану, разорили плантацию, перебили немногочисленных слуг Бонплана, а его самого взяли в плен и отвезли в столицу Парагвая.
Ослабленная внутренними междоусобными войнами Аргентина не протестовала. Ее мало интересовала участь иностранца. Попытки освободить Бонплана, предпринятые английским консулом и комиссией, командированной французским правительством, не привели ни к чему. Если бы Бонплан был знатного рода, лорд или какой-нибудь князек, для его освобождения снарядили бы войско; но он был только ученый, натуралист, и его оставили томиться в плену целых девять лет. Правда, заключение не было для него особенно тяжелым. Франсия понял, с кем имеет дело, и, уважая ученого, оставил его на свободе под честное слово. Бонплан быстро сошелся с парагвайцами, которые полюбили его за скромный нрав. Это не могло понравиться Франсии; в конце-концов он снова велел схватить своего пленника и перевезти его на противоположный берег реки, на Аргентинскую территорию. Так Бонплан очутился на свободе, но без всякого имущества, кроме одежды, которая была на нем.
Он снова поселился близ города Корриентеса, начал насаждать чайные плантации и мирно умер на восьмидесятом году жизни, с чистой, незапятнанной репутацией, окруженный счастливой семьей.
III. Охотник-натуралист
Судьба Людвига Гальбергера несколько напоминает судьбу Бонплана. Он приехал в Южную Америку с научной целью. Гальбергер был не только натуралист, но и страстный любитель охоты. Его чрезвычайно привлекали пампасы с их пумами, ягуарами, страусами, табунами диких лошадей.
Как и Бонплан, Гальбергер прожил девять лет в Парагвае, но добровольно. Чем же объяснить это добровольное заточение? Ярого натуралиста пленили черные очи парагвайской девушки, пленили больше, чем яркое оперение самых красивых птиц и разноцветные крылышки самых красивых бабочек.
Белокурый — Guero — так называли парагвайцы чужеземца — приглянулся молодой парагвайке, и она вышла за него замуж. Ей было всего четырнадцать лет, ему — двадцать с небольшим. Четырнадцатилетняя невеста? — удивится читатель. Женщины южных рас и стран развиваются очень рано, и в испанской Америке женщины в тринадцать и четырнадцать лет бывают уже женами и матерями.
Молодые супруги прожили счастливо около десяти лет. Сын, вылитый отец, и дочь, как две капли воды похожая на мать, оживляли дом веселым детским щебетанием. Когда умерла сестра хозяйки, в доме появился сирота — племянник Киприано.
Гальбергер жил в двадцати милях от портового города Асунсьона, в степи, и показывался в столице только тогда, когда нужно было отправить на корабле редкие экземпляры убитых им животных, птиц или коллекции пойманных бабочек и жуков. Многие музеи Германии и других стран украшены коллекциями и чучелами, изготовленными Гальбергером. Вообще же, как истый натуралист, он избегал городского шума.
Гальбергер жил довольно зажиточно. Дом у него был полная чаша, с довольно большим штатом прислуги из местного племени гуанов. Верный слуга ученого, Гаспар, игравший роль мажордома, тоже был выходцем из этого племени.
Жизнь Людвига Гальбергера текла спокойно и счастливо, как вдруг и над ним, как некогда над Бонпланом, грянул гром. Хорошенькая в четырнадцать лет жена Гальбергера к двадцати четырем годам стала пышной красавицей. Она понравилась диктатору Парагвая. Собственность своих подданных доктор Франсия привык считать своей. Он начал частенько навещать Гальбергера. Зная диктатора, Гальбергер понял, что теперь его спасение в одном — бежать из Парагвая. Верная и любящая жена предупредила его о грозящей опасности.
Они решили бежать во что бы то ни стало, все равно куда. Но сделать это было нелегко. По законам страны, изданным тем же тираном, иностранцу, женившемуся на туземке, запрещалось увозить жену с ее родины иначе, как с разрешения правителя. Гальбергер был иностранец, его жена — туземка, а правитель — не кто иной, как Хосе Гаспар Франсия. Просить диктатора о разрешении увезти из Парагвая жену было бы безумием. Надо было бежать. Но куда?
В лесах Парагвая их скоро разыщут сборщики чая и хинной коры — каскарильеры, состоящие на службе диктатора; да и вообще вся система правления Франсии была основана на шпионстве и, куда бы ни укрылись беглецы, они могли быть уверены, что их выдадут Supremo note 2 , как величали раболепно деспота. На границе Аргентины Франсия расставил военные сторожевые посты; от их бдительного ока не укроется никакая лодка. Значит, спасаться в шлюпке по реке нечего и думать.
Долго ломал голову Людвиг Гальбергер над планом бегства и наконец решил… бежать в Чако! Если бы любому парагвайцу предложили выбрать одну из двух бед — гнев Франсии или бегство в Гран-Чако, он сказал бы, что это значит броситься из огня да в полымя. Никто из жителей Асунсьона не решился бы высадиться на противоположном берегу реки, омывающей стены крепости. Дерзнувшего вступить на территорию Чако европейца неминуемо ожидала смерть от копья какого-нибудь това или гуайкуру, или еще более ужасный, чем смерть, плен.
Людвиг Гальбергер не боялся, однако, дикарей Гран-Чако и вот почему. Во время перемирия между парагвайцами и жителями Гран-Чако последние часто наезжали в Асунсьон для сбыта шкур убитых ими зверей и птиц. Случилось раз, что вождь племени това Нарагуана после обильных возлияний Вакху, отстав от товарищей, заблудился на улицах города. Уличные мальчишки затравили бедного дикаря. Гальбергер разогнал их.
Благодарный за оказанную услугу вождь дал Гальбергеру слово, что будет покровительствовать ему и что он свободно может путешествовать по Гран-Чако.
С тех пор перемирие между Гран-Чако и Парагваем было нарушено, и парагвайцы не могли выходить на противоположный берег реки; но Гальбергера это не смущало, он верил слову Нарагуаны и решил идти просить его защиты и покровительства.
К счастью, дом Гальбергера был недалеко от берега. Выбрав ночь потемнее, Гальбергер забрал жену, детей, слуг, верного Гаспара и все, что поценнее из домашнего скарба, переправился через реку Парагвай, поднялся несколько километров вверх по течению Пилькомайо и достиг стана племени това. Вождь и его подданные встретили беглецов радушно, помогли им выстроить дом, наловили диких лошадей и привели из степей рогатого скота. Вот каким образом в 1836 году среди закрытой для бледнолицых Гран-Чако появился домик европейца Гальбергера.
IV. Ближайшие соседи
Дом естествоиспытателя был выстроен поодаль от реки. С веранды дома и из его окон открывался очаровательный ландшафт. Обычно представляют пампасы и прерии однообразными и мертвыми равнинами, но это не так. Зеленеющая саванна расстилается перед глазами, волнистая, как затихающее после бури море. Там и сям виднеются заросли акаций, пальмовые рощи, стоящие одиноко пальмы с грациозно разветвляющимися и выделяющимися своим тонким узором на небесной лазури листьями. Красивая саванна не мертва. Она живет. В какое бы время дня вы ни взглянули на нее, непременно увидите либо стадо оленей, либо менее крупных косуль, либо южно-американских страусов, спокойно расхаживающих или бегущих с вытянутой вперед длинной шеей и развевающимся, как шлейф, хвостом — вероятно, их напугала красно-бурая пума или прыгающий в густой траве, как огромная кошка, пятнистый ягуар. А вот пролетел в карьер табун диких лошадей с развевающимися по ветру густыми гривами и хвостами. Как дивно хороша дикая, не тронутая человеком природа!
Иногда мимо дома Гальбергера скакали не простые табуны диких лошадей, а мчались всадники, сидя верхом или стоя на лошадях. Цирковые наездники тоже скачут стоя на лошадях, но скакать по кругу — дело нехитрое. Попробовали бы они проделать то же самое по прямой в необъятной степи! Непременно свалились бы с коня, как спелая груша с дерева. А степным наездникам не нужно ни седла, ни площадки на спине лошади; недаром их прозвали «красными кентаврами Чако».
Гальбергер нарочно поселился в саванне, подальше от толдерии — поселка това, потому что намеревался по-прежнему охотиться за зверями, птицами и насекомыми. Он надеялся, минуя Парагвай, доставлять свои коллекции через Рио-Бермехо и Парану в город Корриентес, имеющий торговые связи с Буэнос-Айресом. Вождь Нарагуана обещал предоставлять ему не только конвой своих храбрых слуг, но и рабов-каргадоров — носильщиков для переноски вьюков. У знатных индейцев, как у кафров и арабских купцов в Африке, есть рабы.
Прошло три года с тех пор, как натуралист поселился в Чако. За это время ему удалось собрать огромную коллекцию, от продажи которой можно было выручить несколько тысяч долларов, и он собрался продать ее. Когда Нарагуана об этом узнал, он обещал прислать ему людей. Но прошло больше недели, и никакой вести, никакого гонца от Нарагуаны не было. Обычно же не проходило недели, чтобы сам вождь това не явился на ферму. Только Киприано радовался, что индейцы, особенно сын Нарагуаны Агуара, целую неделю не навещают их семью. Киприано ненавидел молодого индейца, потому что тот чересчур заглядывался на его хорошенькую кузину Франческу. Остальных же членов семьи Гальбергера такое долгое отсутствие гостей из толдерии удивляло.
Нарагуана никогда не нарушал данного слова, и Гальбергер не имел основания сомневаться в нем и на этот раз, а потому не ехал сам к вождю и терпеливо ждал обещанного конвоя. Когда, однако, прошло три недели, а от краснокожего вождя не было никакой вести, Гальбергер начал беспокоиться. В Чако много враждующих между собой индейских племен. Что, если одно из них напало на деревню това, вырезало все мужское население, а женщин увело в плен? Вероятность этого существовала, и, чтобы убедиться в справедливости или несправедливости своего предположения, Гальбергер велел оседлать коня и решил отправиться в деревню.
— Возьми меня с собой, папа! — услышал он голос дочери.
— Поедем, Франческа, — ответил Гальбергер.
— Подожди минутку, я сейчас приведу своего коня.
Франческа действительно не заставила себя долго ждать.
— Возьми с собой Гаспара, Людвиг, — мягко посоветовала жена, не любившая, когда муж уезжал один или с таким ненадежным спутником, как дочь. — Ты знаешь, в степи небезопасно.
— Дядя, позволь и мне ехать с вами, — попросил Киприано, не допускавший, чтобы кузина отправилась без него в индейскую деревушку.
— И мне, — подхватил Людвиг, старший сын Гальбергера.
— Не возьму ни того, ни другого. Разве можно оставить мать одну, Людвиг? К тому же я задал вам обоим урок, который вы должны выучить. Не бойся, милая, — обратился Гальбергер к жене, — мы теперь не в Парагвае, и наш старый приятель Франсия и его приспешники нам не страшны. Гаспару я тоже назначил работу и не хочу отрывать его от нее. До деревни рукой подать и, если все обстоит благополучно, часа через два мы вернемся обратно. Итак, вперед, Франческа!
И, махнув на прощанье рукой, он тронулся в путь. Франческа ударила слегка хлыстом своего скакуна и последовала за отцом.
Разные чувства теснились в груди трех членов семьи, оставшихся на веранде, в то время как они смотрели вслед отъезжавшим. Людвигу было досадно, что его не взяли на прогулку, но и только; Киприано был глубоко огорчен, и ему было не до ученья, а хозяйку дома мучило смутное предчувствие чего-то недоброго. Настоящая дочь Парагвая, она привыкла верить во всемогущество диктатора. Ей казалось, что нет на земле уголка, где от него можно скрыться. От колыбели привыкла она слышать рассказы о силе и мощи ужасного, неразборчивого в средствах деспота. Даже в Чако под покровительством вождя това она никогда не чувствовала себя в безопасности. Теперь же, когда что-то произошло с Нарагуаной и его племенем, жену Гальбергера постоянно преследовало чувство смутной тревоги, почти страха. Она смотрела вслед удаляющимся мужу и дочери, и на душе ее стало так жутко, что она вздрогнула. Сын и племянник заметили это и принялись ее успокаивать, как могли, но тщетно. Соломенная шляпа Гальбергера скрылась за гребнем холма, фигурка дочери исчезла вдали еще раньше. Что-то словно оборвалось в сердце сеньоры и, осенив себя крестным знаменем, она прошептала:
— Madre de Dios! Мы их больше никогда не увидим!
V. Покинутая деревня
Гальбергер и Франческа скоро доехали до индейской деревушки, но, к удивлению своему, не увидели в ней ни одного краснокожего. Деревня словно вымерла. Бамбуковые, крытые пальмовой листвой хижины стояли пустые.
Спешившись и обойдя несколько хижин и малокку — помещение для сельских сходов — Гальбергер убедился, что в деревне нет ни души. Исчезли все, и стар, и млад. Тщательный осмотр даже успокоил его. Если бы население стало жертвой набега враждебного племени, на улицах всюду валялись бы трупы убитых, а вместо хижин остались бы лишь груды пепла. Уходя из деревни, индейцы захватили с собой и всю домашнюю утварь. Очевидно, они не бежали, спасаясь от бедствия, а спокойно ушли кочевать, взяв все необходимое.
Удивительно только, что Нарагуана не предупредил о своем уходе. Да и куда могли отправиться това? Если бы на охоту или в военный поход, в деревне остались бы женщины и дети, а тут деревня вся словно вымерла.
Прежде чем возвращаться домой, Гальбергер внимательно осмотрел следы копыт лошадей и вьючных животных, на которых уехали жители, чтобы знать, в каком направлении они скрылись. Следы вели сначала по берегу реки, потом поворачивали в степь. Трава еще была свежепримята верховыми лошадьми и обозом, кое-где валялась поломанная домашняя утварь, брошенная за ненадобностью.
Солнце стояло еще высоко, и можно было вернуться домой засветло; но Гальбергер забыл, что обещал жене скоро возвратиться, и не спешил. Ему хотелось узнать, в каком направлении двинулись индейцы — по берегу Пилькомайо или по небольшому притоку, впадающему в реку милях в десяти от деревни? Пришпорив лошадей, отец и дочь поскакали галопом. Почти сразу же они заметили следы множества копыт: индейцы поехали вдоль берега Пилькомайо.
Гальбергер собирался уже вернуться домой, чтобы на следующий день вместе с Гаспаром пуститься в дальнейшую разведку, как вдруг его поразило следующее обстоятельство — среди следов копыт диких лошадей он увидел следы одной подкованной лошади. Кроме того, от опытного взгляда жителя саванн не укрылось и то, что следы лошадей това старые, а следы подкованного коня более свежие: всадник проехал около недели тому назад. Кто же это — европеец или краснокожий? Индейцы не подковывают своих скакунов, но как мог бледнолицый отважиться заехать в пределы Чако, гостеприимно открытого лишь одному белому — Гальбергеру?
Охотник-натуралист собирался уже переплыть верхом приток Пилькомайо, чтобы проследить индейцев дальше, как вдруг с противоположного берега послышались голоса и смех; они приближались.
Берега обеих рек густо поросли мелким кустарником, над которым кое-где возвышались красивые пальмы. Из-за этой растительности не было видно говорящих. Только в одном месте степные животные и табуны диких лошадей, приходя на водопой, проложили тропинку и как бы открыли брешь в зеленой стене. Через эту брешь Гальбергер увидел кавалькаду из тридцати всадников. Они ехали по двое в ряд, причем первые двое держались несколько впереди других. В то время, как индейцы, живущие в лесах, ездят гуськом, населяющие пампасы краснокожие любят ездить по двое, а иногда колонной. За исключением двух всадников, скачущих впереди, наездники были одеты просто и бедно. Нижняя часть туловища была прикрыта белой бумажной или ярко-полосатой шерстяной тканью. Одежда эта сродни шароварам северных индейцев, но ее не дополняют, как у них, мокасины: на юге жарко, а привычные к верховой езде краснокожие почти не сходят с коня, так что им незачем защищать свои ноги от камней и песка.
Обнаженные от колен до пят ноги всадников так же, как и обнаженный торс, были точно изваяны резцом Праксителя. Тела их не были раскрашены, как у других краснокожих, киноварью, мелом и углем. Их бронзовая кожа дышала здоровьем. Единственными их украшениями были ожерелья из раковинок или семян различных растений.
Индейцы ехали на низкорослых, но красивых лошадках с длинными хвостами и волнистыми гривами. Шкуры буйвола или оленя заменяли седла, травяные веревочки — уздечки и, несмотря на это, они мастерски правили своими быстрыми конями. Всадники были как на подбор, молодые, не старше двадцати лет. Волосы на их головах были сбриты, только на макушке и затылке оставлены густые длинные пряди, ниспадавшие ниже пояса и спутывавшиеся иногда с хвостом коня.
Из двух всадников, ехавших впереди поодаль от остальных, один был краснокожий. От остальных он отличался лишь возрастом и богатством одежды. По всему видно было, что это вождь. Одет он был в свободную белую тунику из бумажной ткани, на обнаженных руках красовались золотые браслеты, на ногах ниже колена — украшения из раковин, на голове — утыканная яркими перьями южноамериканского попугая богато расшитая повязка. Но великолепнее всего было его пончо, предмет гордости гаучо, выделанное из шкуры косули, тонкое, как перчатка, на котором нитками и бусами самой яркой окраски были расшиты цветы и другие узоры.
Если юношу по стройности и красоте можно было сравнить с Аполлоном, то его спутник был скорее похож на сатира. Этот высокий, мускулистый тридцатилетний человек был несомненно белый, хотя одет был, как гаучо, в широкие шаровары, плащ, а голова его была обмотана шелковым шарфом на манер тюрбана. Недаром вид он имел какой-то зловещий: это был Руфино Вальдес, известный преступник, способный на самые низкие злодейства. В Асунсьоне все знали его как совершившего немало убийств наемника Франсии.
VI. Старый враг
Если бы Гальбергер знал, что случилось в действительности в деревне, если бы понял, что это за кавалькада, он немедленно поскакал бы вместе с дочерью домой и, забрав семью и слуг, поспешил бы бежать и оттуда. Но он не ожидал ничего враждебного. Всадников он еще не мог разглядеть, слышал только их веселые голоса, да если бы и увидел, не нашел бы нужным бежать, так как твердо верил в покровительство Нарагуаны и чувствовал себя на территории Чако в полной безопасности. Слыша топот лошадей и людской говор, Гальбергер был уверен, что это това возвращаются в свою деревню.
Вдруг у него, однако, мелькнула мысль: «Что, если это индейцы враждебных племен ангвите или гуайкуру? Ведь тогда они его встретят как недруга. В таком случае лучше не попадаться им на глаза, а скорее мчаться домой. Беда только, что, возвращаясь; придется выехать из зарослей и скакать по открытому месту, правда, очень недолго, но все же достаточно, чтобы враги увидели его с противоположного берега. До фермы — двадцать миль. Мчаться все время, надеясь уйти от краснокожих кентавров, слишком рискованно. Будь Гальбергер один, он доверился бы резвости своего доброго коня, но с ним была Франческа на маленьком пони. Поэтому разумнее всего было спрятаться в зарослях, выждать, когда проедут индейцы, и тогда уже бежать. Оглянувшись вокруг, Гальбергер увидел у самого берега заросли сумаха. Обвитые ползучими растениями, эти деревья представляли непроницаемый для глаз лабиринт. Отец и дочь направили своих лошадей по протоптанной тапирами в роще тропинке и, может быть, было бы лучше, если бы уехали подальше. Но Гальбергеру хотелось посмотреть, что это за индейцы: ведь это могли быть и его друзья из племени това. Он приказал дочери придержать пони, и оба притаились в кустах.
Франческа была не городская изнеженная девушка. Она выросла в степи и ничего не боялась. Положив руку на шею пони, она успокаивала и сдерживала его, относясь к происходящему не менее сознательно, чем отец.
Ждать им пришлось недолго. Индейцы выехали из кустарников на открытое место на противоположном берегу реки. Хотя их разделяло расстояние в четверть мили, отец и дочь ясно видели, что это действительно индейцы, а зоркие глаза девушки разглядели даже и то, что это индейцы из племени това. Она узнала и молодого вождя в ярком плаще.
— Это това, отец, — прошептала она, — а один из всадников, едущих впереди, — Агуара.
— О! В таком случае нам нечего бояться, — со вздохом облегчения ответил отец. — Мы можем прямо поехать им навстречу. Вероятно, они возвращаются в деревню. Где это они могли так долго оставаться, удивляюсь. Теперь нам с ними по пути. Но что это значит? Рядом с Агуарой едет белый. Кто бы это мог быть?
Гальбергер и его дочь пристально вглядывались в лицо спутника Агуары. Зрение у Франчески или чутье было лучше, чем у отца, только она первая узнала этого человека.
— Папа, — с ужасом прошептала она, — это тот человек, который приходил к нам в Асунсьоне и который так не нравился маме, — сеньор Руфино.
— Ш-ш! — остановил ее с испугом отец. — Придержи своего пони. Ни шагу вперед!
Бояться было чего! Руфино был его злейшим врагом. Это он в бытность их в Парагвае нанес оскорбление его молодой жене — именно ему диктатор поручил переговорить с ней.
Почему же Руфино оказался теперь в обществе това и находится рядом с сыном их вождя? Они едут и беседуют самым дружеским образом. Нет никаких оснований предполагать, что Руфино попал в плен к индейцам. Уж не заключил ли Нарагуана снова мир с парагвайцами? Может быть, этот самый Руфино Вальдес прибыл в качестве посла от диктатора для заключения договора? Если так, то Гальбергеру придется плохо, потому что одним из условии договора, вероятно, будет требование выдачи его и всей его семьи диктатору. Неужели, однако, Нарагуана способен на такой низкий поступок? Нет, этого быть не может. Почему только вождь не предупредил своего белого друга о том, что покидает деревню? Почему это внезапное бегство? Уж не означало ли это измену?
В любом случае присутствие Руфино обещает мало хорошего. От него можно ждать только зла, даже смерти. Тяжелое предчувствие шевельнулось в сердце Гальбергера, предчувствие, перешедшее почти в уверенность, что ему не сдобровать. Гальбергер понимал, как эта дружба для него опасна. Приспешник Франсии, конечно, не забыл старую вражду к нему. Вальдес славится своим искусством опытного проводника и от него не скроешься в этой чаще. Следы копыт лошади и пони остались на мягкой земле на берегу реки. Вальдес и индейцы их заметят и разыщут отца и дочь. Как жаль, что они не бежали по тропинке, проложенной тапирами, пока еще было время. Теперь уже поздно.
Такие мысли мучительно роились в голове Людвига Гальбергера в то время, как он, пригнувшись к седлу, смотрел через брешь в густой листве на приближающуюся к реке кавалькаду индейцев. Чем ближе подъезжали они, тем больше росла в нем уверенность, что они с дочерью погибли.
VII. Вальдес
Чтобы объяснить, каким образом Вальдес очутился в обществе това и их молодого вождя, а также почему индейцы покинули свою деревушку, следует сказать, что старый Нарагуана умер через несколько дней после того, как навестил в последний раз Гальбергера.
Умер он не в своей деревне, а в священном для това городе в центре Чако, где были похоронены его предки. Здесь находились могилы това. Могилы эти были в виде высоких деревянных построек. Почувствовав приближение смерти, Нарагуана велел перенести себя на носилках в Священный город, где он родился. С ним вместе отправилось и все племя. Вот почему Гальбергер не застал в деревне ни души.
Тот, кто очутился бы три недели назад на берегу реки, стал бы очевидцем интересной картины — переправы целого племени, перекочевывающего на другое место. Мужчины переправлялись верхом на лошадях, женщины и дети — в лодках из звериных шкур. Лай собак, крик и плач детей смешались в общий гул. Смеха не было слышно, потому что все были опечалены болезнью своего старого вождя. А болен он был так серьезно, что, прибыв в Священный город, на второй же день умер, и тело его было выставлено на таком же сооружении, на каком белели кости его предков. Прах индейцев не предается земле, а покоится в воздушных могилах.
Смерть Нарагуаны не прошла бесследно для племени това. Хотя во главе племени и стоит вождь, но образ правления у них скорее республиканский, чем монархический. Нового вождя избирают, а не назначают по наследству. На этот раз избранным все-таки оказался сын Нарагуаны, Агуара, пользовавшийся популярностью среди молодых индейцев това.
Сама по себе смерть старого вождя не могла вызвать особой перемены в отношении това к Гальбергеру, если бы не другое обстоятельство.
Дело в том, что диктатор Парагвая Франсия послал Руфино Вальдеса разыскивать ускользнувшие от него жертвы. Вальдес взялся за это потому с большим рвением, что у него были личные счеты с «немцем», и еще более давняя неприязнь к его верному слуге Гаспару. Сначала Руфино думал, что разыскать беглецов будет очень легко, так как едва ли они могли уйти за пределы страны, границы которой так строго охраняются. Он обыскал, однако, все уголки Парагвая и не нашел их. Тогда Франсия поручил ему отправиться в соседние территории и продолжать поиски. Он надеялся, что в силу им самим изданного закона ему удастся добиться от соседних правительств выдачи жены Гальбергера, как урожденной парагвайки.
Двухлетние поиски Руфино остались безрезультатными: он ездил в Корриентес, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Коимбру, но нигде не напал на след беглецов. Ему и в голову не приходило, что они могут быть в Чако. Никто не знал о дружбе Гальбергера с вождем това, а предполагать, чтобы европеец решился искать защиты и спасения в Гран-Чаке было трудно. Руфино и сам боялся перейти границу этой дикой страны.
Однажды в Коимбре Вальдес случайно разговорился с несколькими индейцами из Чако, не из племени това, но жившими по соседству с ними, и узнал, что в Гран-Чако, на берегах Пилькомайо поселился какой-то европеец с женой и детьми. По описанию это был не кто иной, как охотник-натуралист. Вальдес поспешил в Парагвай и доложил обо всем своему повелителю.
Обрадованный Supremo пообещал удвоить награду за поимку беглецов. На беду в это время в Асунсьон пришла весть о смерти Нарагуаны. Франсия увидел в этом предлог примириться с соседями и отправил Вальдеса в Чако в качестве эмиссара для переговоров. Одним из условий мирного договора должна была быть выдача европейца, который так долго пользовался гостеприимством старого вождя.
Снабженный порядочной суммой денег, до которых дикари такие же охотники, как цивилизованные люди, Вальдес поднялся вверх по реке Пилькомайо и добрался до деревни това. Так как дом Гальбергера стоял не на самом берегу реки, а в степи, то Вальдес проехал, не заметив его. В индейской деревне он тоже не застал ни души, но по следам покинувших деревню това добрался до другого города. Следы копыт подкованной лошади, замеченные Гальбергером на берегу реки, и были следы коня Вальдеса.
VIII. Договор двух негодяев
Мы видели уже результаты переговоров Вальдеса с молодым Агуарой — между обоими установились самые дружественные отношения. Достигнуть этого оказалось вовсе не трудно. Приехав в Священный город через два дня после похорон Нарагуаны, Вальдес застал краснокожих еще в глубоком горе: они оплакивали своего вождя, а потому встретили европейца не так сурово, как обычно. Хитрому эмиссару удалось добиться заключения мира. Сделать это оказалось несложно — Вальдесу понадобились лишь льстивые слова и щедрая раздача золота, которым его снабдил Франсия. Старейшины — sagamores, — голос которых имел значение, согласились заключить мир. Об одном только не обмолвился Руфино — об охотнике-натуралисте: он инстинктивно чувствовал, что старейшины не нарушат слова, данного их покойным вождем, который, умирая, завещал им беречь чужеземца. Итак, коварный Вальдес ни слова не сказал на совете старейшин о Гальбергере.
Он сказал об этом Агуаре, от которого не без основания ожидал сочувствия. Вальдесу не надо было долго присматриваться к юноше, чтобы догадаться, что он неравнодушен к Франческе. Узнав об этой слабости молодого вождя, Руфино сумел воспользоваться ею. Послушаем, о чем разговаривали они на обратном пути.
— Вы преспокойно можете оставить девушку у себя, — нашептывал Вальдес. — Моему повелителю надо только восстановить нарушенный Гальбергером закон. Вы сами знаете, сеньор Агуара, что закон наш запрещает иностранцам увозить наших женщин за пределы страны. Этот человек иностранец, приехавший из-за моря, а сеньора — урожденная парагвайка. Да ведь и как он ее увез! Ночью, как настоящий вор!
Не стал бы слушать таких речей старый Нарагуана. С негодованием прервал бы он коварного Вальдеса и не изменил бы своему другу. Агуара же слушал и не протестовал.
— Чего вы от меня хотите, сеньор Руфино? — спросил он на ломаном испанском языке, каким изъясняются индейцы из Чако.
— Если вы так щепетильны и боитесь обидеть человека, которого называете другом вашего отца, вы можете не принимать в деле личного участия. Не мешайте только и предоставьте нам исполнить закон, о котором я говорил.
— Каким же образом?
— Наш президент пошлет отряд солдат, чтобы арестовать беглецов и вернуть их на нашу территорию. С тех пор, как вы заключили с нами мир и мы стали друзьями, вы должны выдавать наших врагов. Если вы сделаете это, Supremo осыплет своими милостями и подарками все племя това и прежде всего их молодого вождя, о котором он говорил всегда с уважением.
Глаза тщеславного и жадного Агуары заблестели от этой лести и мысли о подарках.
— Разве я должен буду выдать всю семью, — спросил он, — отца, мать?..
— Нет, — прервал его негодяй, взглянув на молодого индейца, как демон, — вождь това может оставить себе ту, которая украсит его двор. Девушка была прелестна, когда я ее видел в последний раз, думаю, она прекрасна и теперь, если ваше солнце не уничтожило ее красоты. У нее был двоюродный брат Киприано, юноша ее лет. В Асунсьоне поговаривали, что со временем их повенчают.
— Не достанется она Киприано! — решительно воскликнул Агуара.
— Как же вы помешаете этому, друг мой? — спросил искуситель. — Кажется, молодые люди любят друг друга. Что же касается ее отца, он, как все бледнолицые иностранцы, гордится своим происхождением и ни за что не отдаст свою дочь в жены краснокожему, даже если бы это был один из славнейших вождей Чако. Он скорее согласится видеть ее мертвой.
— Правда? — презрительно покачал головой индеец.
— Правда, — подтвердил Вальдес. — Так что в сущности вам все равно, останутся они здесь или их увезут в Парагвай. Есть только один способ помешать ей выйти замуж за Киприано…
— Какой? — нетерпеливо спросил Агуара.
— Разлучить их. Пусть отца, мать, сына и племянника увезут в Парагвай, а девушка останется в Чако.
— Но как же это?
— Вы хотите, чтобы ваши люди не догадались о вашем участии в этом деле? — епотом спросил Вальдес.
— Да. Только слушайте, сеньор Руфино, хоть я и вождь това и мои спутники исполнят все, что я им ни прикажу, но старики могут возмутиться, если я нанесу оскорбление другу моего отца. Я не могу действовать свободно, как вы этого от еня требуете.
— Я же вам говорил, что этого вовсе не нужно; не мешайте только действовать другим. Разрешите мне прислать стаю парагвайских волков против этого стада, которое ваш покойный батюшка так заботливо оберегал. Я ручаюсь вам, что они возьмут только овцу и оставят вам ягненочка. Пусть потом ваши това прибегут на помощь: старого барана и овечки уже не будет, они успеют спасти только девушку и, конечно, отведут ее ради безопасности в вашу же деревню, сеньор Агуара. Верьте моему слову, никто не станет требовать ее у вас обратно. Согласны?
— Тише! — сказал Агуара, оглядываясь на своих индейцев. Он готов был на низкий поступок, но ему не хотелось, чтобы об этом знали. — Нас могут услышать. Я согласен.
IX. Злодей
Между тем всадники подъехали к реке и пустили своих лошадей вброд. Ничего не подозревавшие о заговоре своего вождя с Вальдесом спутники со смехом и шутками последовали за ними.
Существует ошибочное мнение, будто американские краснокожие — хмурые, сумрачные люди. Может быть, это еще справедливо по отношению к старикам, да и то не всегда. Молодость же отличается веселостью. Молодые индейцы резвятся, как европейские уличные мальчишки, и проводят дни в играх. От европейцев они заимствовали игру в поло. Скачки на лошадях и стрельба из лука их любимые развлечения.
Видя, что вождь занят какими-то переговорами с белым и не обращает на них внимания, сопровождавшие Агуару юноши занялись своими любимыми играми.
Когда они достигли берега, хитрый, как лисица, парагваец, умевший выслеживать добычу, заметил на земле свежие следы копыт подкованных лошадей, причем одни из них — следы пони — были значительно меньше других. Его спутник молодой индеец тоже увидел их и тотчас же разгадал их происхождение. Ему лучше, чем кому-либо, были известны следы копыт пони Франчески. Сколько раз, увидев их, он мчался вдогонку за наездницей, надеясь обменяться с ней хоть несколькими словами. Теперь при виде знакомых следов у него вырвался радостный крик. Он оглянулся, думая, что увидит где-нибудь молодую девушку верхом на ее красивом пони, но ее не было.
Между тем Гальбергер с дочерью притаились в чаще и, никем не замеченные, наблюдали за всадниками, прислушиваясь к их разговору. Громко говорили только бледнолицый и вождь. Они совещались относительно найденного на земле следа. Вальдес слез с лошади, внимательно осмотрел следы, потом поспешно вскочил в седло, как бы готовясь к погоне.
— Их было только двое, — сказал он. — Это ясно. Вы думаете, что это отец и дочь? Как жаль, что мы не застали их, чтобы поздороваться с ними. Это упростило бы дело. Вы заполучили бы в клетку цыпленка, и мать не налетела бы на вас, а я быстро выполнил бы возложенное на меня поручение. Впрочем, они не могли далеко уехать. До жилища чужеземца двадцать миль, говорите вы? Если они не спешили возвращаться домой, — а может быть, Франческа и спешила, так как с ней не было ее милого Киприано, — мы могли бы догнать их. Как вы думаете? Не попробовать ли?
Расчет старого искусителя оказался верен. Равнодушный до этого Агуара оживился при намеке на «милого Киприано» и стремительно вскочил на коня, готовый мчаться в погоню.
Они поехали по берегу, не отрывая глаз от следов. Следы исчезали у брода.
— Ага? Они, вероятно, выехали здесь из чащи и поехали вверх по реке! — догадался Вальдес.
— Нет, — ответил Агуара, — ближайший путь к их дому лежит вниз по реке, мимо нашей деревни.
— Ш-ш!.. — прервал его парагваец и, наклонившись к нему, прошептал: — Как будто где-то бряцает уздечка. Не спрятались ли они в кустах? Подождите здесь, а я пойду осмотрю эти заросли.
— Как хотите! — согласился молодой вождь.
— Дайте мне двух-трех человек в проводники. Я не боюсь этого хилого чужеземца в зеленых очках, но все же некоторое подкрепление не помешает.
— Возьмите, сколько угодно.
— Довольно будет и двух. Вот хоть этих.
Он указал на двух индейцев чуть постарше других. Вид у них был злой. За свое короткое пребывание среди племени това Вальдес успел познакомиться со многими из них. Недаром указал он теперь на двух индейцев из свиты Агуары: он успел подкупить их.
По знаку вождя они последовали за Вальдесом. Доехав до тропинки тапиров, парагваец, к великому своему удовольствию, заметил, что следы лошади и пони поворачивают в этом направлении. Раздвинув листву длинным копьем, он и его два спутника въехали под густой сводзелени. Затем послышался топот и зашуршали ветви. Вальдес и индейцы бросились в погоню. Немного спустя раздались сердитые возгласы мужских голосов и резкий крик девушки. Грянул выстрел, за ним второй, третий. Женский голос зарыдал. Потом словно кто заставил женщину замолчать — наступила тишина.
Сердце забилось в груди Агуары. Он хорошо знал, кого преследовал Вальдес. Неужели парагваец убил обоих — отца и дочь? Или это Гальбергер уложил на месте Вальдеса и двух това? Но тогда зачем бы девушке плакать? Отчего она потом так быстро замолчала?
Между тем снова послышался топот лошадей и из чащи выехали четверо: трое мужчин и женщина с обмотанной тряпкой головой, чтобы не кричала. Острие копья Вальдеса было в крови, одна рука его, тоже окровавленная, висела, как сломанная. Один из индейцев едва держался на лошади, — у него была огнестрельная рана в груди. Второй индеец вел под уздцы пони женщины. Это была Франческа. Агуара сразу узнал ее по голосу.
— Что вы сделали с ее отцом? — спросил он вполголоса.
— Это уже мое дело, — злобно усмехнулся Вальдес. — Он меня хорошо отделал, — указал он на свою руку, — ну, да и я его не пощадил. — При этих словах он взглянул на острие копья. — А теперь, сеньор Агуара, решайте, куда вы отвезете вот ее, — он кивнул на закутанную фигуру, сидевшую на пони, — к матери или, лучше сказать, к красавчику-кузену, или же, как подобает будущей царице това, к себе?
Намек на кузена опять подействовал на Агуару и он ни минуты не колебался над выбором дороги. Он и его свита переправились обратно через реку и вместе с пленницей Франческой Гальбергер поехали в свой стан.
X. Гаучо Гаспар
По волнистой равнине от дома Гальбергера к деревне това скакал всадник. Он был средних лет, хорошо сложен, роста выше среднего, с мягкими, как у пантеры, повадками, с решительным, честным, открытым лицом. Черные глаза его сверкали умом и отвагой. На нем был яркий шерстяной полосатый плащ, окутывавший всю его фигуру. Это было пончо — своеобразная одежда жителей берегов Ла-Платы и Параны. Из-под плаща виднелись спускающиеся до колен белые бумажные штаны. На ногах — высокие самодельные сапоги из содранной с лошадиных ног шкуры, в которой копыто приходится на пятку. Кожа эта выбелена, как свадебная перчатка, украшена вышивкой и представляет собой удобную и красивую обувь. Прикрепленные шпоры придают этой оригинальной обуви вид средневековых рыцарских сапог. На голове всадника была широкополая шляпа со страусовым пером. От нее на затылок спускался защищающий от жгучих лучей южноамериканского солнца яркий цветной шарф. Не менее живописна была и сбруя коня. Седло было покрыто несколькими покрывалами, из которых верхнее, коронилья, было простегано. Плетеная из конского волоса уздечка украшена серебряными кольцами и кистями. Такие же украшения красовались на груди и шее скакуна. Вот портрет героя нашей повести, гаучо Гаспара.
Как уже сказано выше, Гаспар был верный слуга и домоправитель Людвига Гальбергера. Только вместо черного фрака, белого галстука, белых чулок и мягких туфель европейских мажордомов гаучо, уроженец Аргентины, носил живописный костюм испанского всадника или бандита. Он мастерски владел арканом, или лассо, умел поймать дикую корову или жеребенка, словом, слуга был на все руки.
Читатель, верно, угадал, зачем Гаспар выехал после полудня из дома. Гальбергер с дочерью поехали утром в индейскую деревушку. Обеспокоенная их долгим отсутствием госпожа Гальбергер послала за ними Гаспара.
Отправив его, она несколько успокоилась. Не такой был человек Гаспар, чтобы вернуться, не добившись своего и не исполнив поручения. Впрочем, на этот раз гаучо немного отклонился от прямого пути — в индейскую деревню. Только он выехал в степь, перед ним появились два страуса — самец и самка. Вспомнив, что хозяин еще накануне поручил ему убить самца-страуса для научной цели, Гаспар прельстился красотой оперения медленно бежавших перед ним птиц и припустил коня вскачь. Приблизившись, он вынул из седла аркан, повертел им над головой в воздухе и бросил. Самец упал на траву со спутанными ногами. Тогда гаучо слез с лошади и прирезал птицу.
— Ничего себе туша! — проговорил он, взваливая убитую птицу на седло. — Весом, пожалуй, в четверть быка. Лучше было бы мне не встречаться со страусом. Что сказала бы сеньора, если бы знала, как я замешкался. Ну, надеюсь, она ничего не узнает.
Говоря это, гаучо крепко прикрутил веревками добычу к седлу, снова вскочил на коня и оглянулся, чтобы определить направление. В погоне за птицей он сбился с дороги, а в степи легко заблудиться. Пальмовые рощицы, разбросанные кое-где, похожи одна на другую. Нигде ни возвышенности, ни высокого холма, всюду только однообразная чуть-чуть волнистая равнина.
— Проклятый страус! — сердито выругался Гаспар, сердясь на себя и на соблазнившую его птицу. — Из-за него я теперь опоздал. Что же мне делать? Даже дороги домой я не найду. Да и незачем ехать домой, ничего не разведав. Буду ездить теперь вдоль и поперек по равнине, пока не нападу на дорогу, которой ехал!
Взглянув на склоняющееся солнце, гаучо все-таки нашел возможность определить направление, так как знал, что индейская деревушка расположена на западе. Придерживаясь этого направления, он скоро доехал до дерева омбу. Под этими тенистыми деревьями, которые индейцы считают священными, туземцы часто строят свои жилища. Здесь хижины не было, но гаучо хорошо знал это дерево, потому что не раз отдыхал в его тени после охоты. Оно стояло на полпути от дома Гальбергера до индейской деревни. Обрадованный тем, что выехал на прямую дорогу, Гаспар пришпорил коня, чтобы наверстать потерянное время. Он посматривал по сторонам, думая, что вот-вот хозяин и его дочь попадутся ему навстречу. Однако он доехал до самой деревни, не встретив никого, и не менее Гальбергера был удивлен, не застав в деревне ни души.
Вид покинутой деревни поразил его. Но Гаспар не привык долго задумываться. Он объехал всю деревню, останавливался перед каждым домом и громко звал хозяина. Никакого ответа. Только где-то завыл волк, забежавший в покинутый людьми поселок и не менее Гаспара удивленный безлюдьем. Гаучо еще раньше заметил на дороге следы копыт лошади своего хозяина и пони его дочери. Он поехал по следам и, проскакав галопом миль десять, очутился на берегу притока. Тут он увидел множество других следов, перепутанных в каком-то смятении.
Внимательно приглядевшись, Гаспар угадал, однако, что вся кавалькада переправилась через реку. Последовав ее примеру, он нашел продолжение следов на противоположном берегу. Всадники, очевидно, поднялись вверх по течению Пилькомайо. Среди многочисленных следов копыт гаучо отыскал след подкованной лошади, но тотчас же понял, что это не лошадь его хозяина. Подкова была больше и шире. След пони исчез совершенно — его затоптали другие лошади.
Снова переплыл гаучо реку и стал разыскивать следы хозяйских лошадей. Они привели его к сумаховой роще, где скрывались Гальбергер и его дочь. Проехав около трехсот метров по тропинке тапиров, Гаспар выехал на полянку. Здесь при лучах заходящего солнца глазам его представилось зрелище, от которого кровь сначала застыла в его жилах, а потом закипела, как лава. Крик удивления и негодования вырвался из его уст. Перед ним, склонив голову почти до земли, стояла оседланная лошадь, а на земле неподвижно лежал человек. Гаспар тотчас же признал в нем своего хозяина.
XI. Безмолвный спутник
На следующий день лучи яркого, как зарево, восходящего солнца пробивались сквозь ветви пальм, растущих по берегам Пилькомайо. Два всадника выехали из сумаховой рощи, в которой накануне прятался от Вальдеса и его сообщников Людвиг Гальбергер.
Они ехали по поросшему деревьями холму, причем первый всадник вел под уздцы лошадь второго. Когда они достигли вершины, перед ними раскинулась возвышенная равнина. Кое-где виднелись пальмы да в местах, где была вода, появлялись ивы. Приподнявшись в стременах, один из всадников часто пытливо вглядывался вдаль, как будто опасался встретить врага.
Солнце стояло уже высоко. Внимательно присмотревшись к загорелому, озабоченному на этот раз лицу всадника, мы узнали бы гаучо Гаспара.
Его спутника признать было труднее. Широкополая, надвинутая на лоб шляпа скрывала лицо. Голова его так странно поникла, что подбородок почти касался груди. От шеи до колен закутанный плащом, он сидел неподвижно в седле, не говорил ни слова и даже не правил лошадью. Она шла, повинуясь ведущему ее первому всаднику.
Можно было бы подумать, что гаучо возвращался из похода и вел за собой пленника. Спутник его был точно привязан к седлу или так покорен своей судьбе, что даже не думал о побеге. На самом деле Гаспар был человек самый миролюбивый и никого в плен не брал.
Не обращал внимания на товарища и гаучо. Он был поглощен наблюдением и зорко смотрел вдаль, иногда бормоча что-то про себя.
— Ехать по берегу не годится. Кто бы ни были черти, натворившие столько зла, они, может быть, еще близко, и если я встречусь с ними, со мной будет то же, что с ним. Лучше уж сделать крюк, но ехать домой не по берегу. Если това приложили руку к этому злодеянию, — а я думаю, что они причастны к делу, — они должны быть недалеко. Некоторые из них могли даже возвратиться в свою деревню. Нелегко будет проехать через равнину незамеченным. Впрочем, пока в степи не видно ни души.
Снова окинул он взором зеленеющую степь. Неподалеку мирно паслось стадо оленей и прогуливалась стая страусов. Животные не были бы так беззаботны, если бы на равнине были индейцы. Это несколько успокоило Гаспара.
— Пожалуй, попытаюсь проехать равниной. Да ничего иного и не поделаешь. Надо же добраться до дома и поскорее. Ах! Бедная сеньора! Что-то она теперь думает? И что только с ней будет, когда мы вернемся?.. Не знаю, как я ей все скажу. Она, конечно, упадет в обморок. Мало потерять одного, нет, — тут сразу двое! Однако, что же я мешкаю. Времени терять нельзя. Дорогой обдумаю, как лучше всего подготовить сеньору, чтобы удар был не так силен. Ах! Бедняжка!
XII. На обратном пути
В то время как гаучо ехал со своим несловоохотливым спутником по опушке леса, на противоположном берегу реки к броду приближался другой всадник, судя по одежде и сбруе лошади, не индеец. Это был Руфино Вальдес. Исполнив возложенное на него поручение, он спешил к Франсии с докладом.
Вальдес переночевал в лагере и выехал на заре. Агуара настаивал, чтобы он вернулся с ним вместе в город, но хитрый парагваец уклонялся под разными предлогами. Вождю очень не хотелось отпускать его, но удерживать его он тоже не мог: ведь парагваец не был пленником. Обещание вернуться с богатыми дарами подействовало на индейца сильнее других доводов, и он дал наконец Вальдесу разрешение ехать.
Между тем Агуаре было неприятно возвращаться в город с пленницей без парагвайца. Он боялся, что това не одобрят кровавой расправы с отцом пленницы, и ему хотелось свалить всю вину на Вальдеса, который на самом деле и был главным виновником разыгравшейся драмы. Было бы лучше, если бы парагваец лично присутствовал при встрече вождя с народом и сам принял вину на себя. Ведь Вальдес говорил что-то о личных счетах с охотником-натуралистом; това же, как и некоторые другие племена индейцев, знают обычай мести.
Но именно по этой-то причине парагваец и не хотел вернуться с вождем к его племени. Он хорошо понимал, какая опасность угрожает ему от народа, за гостеприимство которого он заплатил таким оскорблением. Он знал, что старики и друзья покойного Нарагуаны будут возмущены, узнав об ужасной судьбе, постигшей безобидного иностранца, так долго жившего под покровительством старого вождя. Руфино Вальдес и не думал исполнить свое обещание вернуться в лагерь това. Он ехал через реку, радуясь, что ему так хорошо удалось устроить дело, и строя планы нового злодеяния, для которого ему, однако, приходилось проехать немного вверх по течению Пилькомайо.
Вальдес ехал не без опаски, останавливаясь на каждом повороте дороги и озираясь по сторонам. Пока он перебирался через реку, он внимательно осмотрел противоположный берег, но никого не увидел. Еще не рассвело и в темноте он не мог видеть следов лошади Гаспара.
— Еще слишком рано, — ухмыльнулся он самодовольно. — Они еще не начали поиски пропавших и не найдут их раньше сегодняшнего вечера.
Между тем лошадь его выплыла на противоположный берег как раз против сумаховой рощи, где накануне было совершено убийство. Глаза его злобно сверкнули.
— Недурно было бы взглянуть, как обстоит дело, — пробормотал он. — Мы слишком поспешно уехали, и могло легко случиться, что он еще жив. Девушка так кричала и ее так трудно было оторвать от отца, что я не уверен, убил ли я его. В таком случае он может уползти, или слуги, высланные за ним, найдут его. Лучше посмотреть. Ведь это задержит меня всего на десять минут. Если нужно, я его прикончу.
И Вальдес взглянул на острие своего копья. Пришпорив лошадь, злодей въехал в сумаховую рощу. Так тигр, которого вспугнули, возвращается к оставленной им добыче.
Вот Вальдес едет по тенистой тропинке тапиров, вот и памятная полянка, где совершено убийство. И что же? Он не верит своим глазам: он не видит ни трупа, ни живого человека.
XIII. Вальдес отказывается от преследования врага
Крик изумления и досады вырвался у Вальдеса, а по его мертвенно бледному, с бликами от пробивающегося сквозь листву света лицу скользнуло выражение ужаса.
— Тысяча чертей! Что бы это значило? — прошептал он, осматривая поляну. — Неужели он ушел? И даже наверняка. Исчезла и его лошадь. Припоминаю!.. Глупцы, мы оставили лошадь!.. Уж очень мы спешили! Ну вот он и вскарабкался кое-как на коня и теперь уже дома.
Чтобы лучше осмотреть местность, Вальдес хотел уже спешиться, как вдруг до него долетел звук, заставивший его поспешно вскочить в седло. То был топот копыт.
— Чу!.. Это, должно быть, он, — прошептал парагваец. Привычное ухо Вальдеса ясно различало не только стук копыт, но и то, что он постепенно слабел, удаляясь.
— Это он! Лошадь едет тихо. Оно и понятно… Остановилась!.. Что же мне делать?
Вальдес раздумывал недолго. При слабом свете чуть брезжившей зари он увидел в чаще другую тропинку, проложенную тапирами, и на ней совсем свежие следы копыт. Судорожно сжав в руке копье, всадник поскакал по этой тропинке. Теперь он уже не оглядывался опасливо, он мчался вперед, уверенный, что скоро настигнет израненного до полусмерти Гальбергера.
Каково же было удивление Вальдеса, когда, выехав на вершину холма, вместо одного он увидел двух всадников. Один, конечно, тяжело ранен, но другой здоров. И кто же этот другой, полный сил наездник? Человек, которого Руфино Вальдес боялся и ненавидел до глубины души. Гаспар, гаучо, его давнишний соперник, отбивший у него парагвайскую красавицу, в которую он был некогда влюблен!
Страх одержал, однако, верх над чувством ненависти. Их двое, а он один, да еще с одной рукой на перевязи. Правда, Гальбергер еле держался в седле, но зато Гаспар силен и здоров. О! Он уже знаком с его силой. Раз они боролись не на жизнь, а на смерть; он был уже во власти гаучо, но тот выпустил его, подарив ему жизнь. Ни за что на свете не решился бы Руфино Вальдес вступить опять в поединок с Гаспаром, Парагваец быстро повернул, и лошадь его рванулась с места, словно наступила на гремучую змею. Успокоив животное, он притаился в кустах и стал смотреть вслед отъезжавшим. Только когда они скрылись за холмами, Вальдес вздохнул свободно. Старая ненависть и ревность проснулись в нем. Злоба душила его при мысли, что Гаспар снова стал ему поперек дороги, помешав довести до конца начатое дело. Поток проклятий вырвался из уст Руфино.
— Поезжайте себе, господа, домой! Счастливо оставаться! — пробормотал он. — Не очень-то будет весело у вас в гнезде после того, как вы не досчитаетесь цыпленка. Не скоро забудете вы его. Тем временем я поеду в Асунсьон и вернусь с дюжиной верных квартелеров. Во всем виноват этот дурак сын Нарагуаны. Если бы не его трусость, теперь я ехал бы в Парагвай с двумя пленными. Но ничего. Ждать придется недолго. Дня через три я буду в Асунсьоне, а еще через три вернусь сюда с небольшим отрядом. Итак, через неделю Гаспара Мендеса не будет в живых. Однако, надо торопиться. Что, если Гальбергер узнал меня? Не думаю. Было еще совсем темно. А если видел, что тогда? Тогда, конечно, они поймут, что я еще вернусь и не один. В таком случае они наверняка попытаются опять бежать. Куда? Пока Франческа в плену у молодого това, нечего рассчитывать на его покровительство. Я заручился поддержкой среди това. Молодежь подкупил стеклянными бусами, стариков — червонцами. А пока това на моей стороне, беглецы не найдут пристанища в Гран-Чако. А теперь поезжайте себе. До свиданья через неделю и при более выгодных для меня условиях.
Еще долго развевались в далекой степи страусовые перья на шляпе Гаспара. Наконец они исчезли из вида.
Когда миновала опасность встретиться с Гаспаром, Вальдес начал размышлять спокойнее. Его поразило прежде всего, почему это всадники едут так тихо, почти шагом? Никто в степи не ездит шагом, а уж о гаучо и говорить нечего: они всегда несутся вскачь.
— Ничего нет удивительного в том, что они ползут, как улитки, — решил он вдруг. — Гораздо удивительнее, что Гальбергер вообще способен еще ехать верхом. Ведь я вонзил ему копье в ребро. Должно быть, оно соскользнуло, встретив на пути твердый предмет, пряжку или пуговицу. И дурак же я: оставил его, не удостоверившись, убит ли он. Ну, теперь об этом нечего жалеть. В другой раз буду осмотрительнее.
Через несколько времени Вальдеса занял другой вопрос — почему они поехали по этой дороге? Хотя он и не знал в точности, где жилище Гальбергера, Агуара сказал ему, что ближайший путь туда по берегу реки.
— Ах! Догадываюсь, — продолжал он, — сеньор Гальбергер старается объехать стороной деревню това, которые на него напали, чтобы не попасть им вторично в руки. Я думаю, его удивила измена друзей. Ведь он не знает, что Нарагуана умер. Тем лучше для меня! Пока они поедут кругом, я поскачу прямой дорогой по берегу. Мы скоро увидимся. А теперь, не мешкать! Как диктатор обрадуется вести, которую я ему привезу!
С этими словами Вальдес повернул коня и поехал обратно, сначала по тропинке шагом, потом, выехав на открытое место, во весь опор, так что только страусовые перья развевались на его большой черной шляпе.
XIV. Отчего они не возвращаются?
Тревожную ночь пережили обитатели дома Гальбергера. Даже чернокожие слуги, видя свою госпожу в отчаянии, не ложились спать.
Чем больше проходило времени, тем сильнее несчастная женщина предчувствовала что-то недоброе. Если бы ей сейчас сказали, что и муж, и дочь ее убиты, это ничуть не удивило бы ее, да и не могла бы она и страдать сильнее, чем уже страдала.
Сын тщетно старался успокоить ее, придумывая всевозможные причины, которые могли задержать отца и сестру; однако ему не удавалось разогнать ее черные мысли. Также безуспешны были и старания Киприано, который и сам мучился не меньше госпожи, думая об участи кузины, которую любил.
Молодость всегда полна надежд, и юноши утешали как могли бедную женщину.
— Не отчаивайся, мама! — говорил Людвиг, стараясь казаться спокойным. — Они вернутся к утру, а может быть, и раньше. Отец ведь часто запаздывает, иногда даже ночует в степи.
— Только когда Гаспар с ним; никогда, если он один или с Франческой! — ответила мать.
— Гаспар, наверно, нашел их и теперь с ними. Как ты думаешь, Киприано?
— Конечно, — убежденно сказал Киприано, хотя сам не верил тому, что говорил. — Гаспар прекрасно выслеживает и уж следы-то лошади дяди он увидит и найдет его и кузину.
— Ах, куда-то приведут его эти следы! Мне страшно!.. — вздыхала госпожа Гальбергер.
— Не бойся, тетя! — воскликнул Киприано. — Кажется, я догадываюсь, что могло их задержать.
— Что? — в один голос спросили Людвиг и его мать, в глазах которой блеснула искорка надежды.
— Вы знаете, как дядя способен увлечься, когда встретит интересное животное или птицу? Он тогда способен забыть все. Может быть, он убил в степи редкого зверя и остался охранять его, если он слишком велик, чтобы немедленно доставить домой.
— Нет, нет, — ответила сеньора, и луч надежды погас в ее глазах. — Этого не может быть.
— И очень может быть, — настаивал юноша, — я не все сказал.
Глаза Людвига и матери опять устремились на него с вопросом и надеждой.
— Я думаю, что он поймал страуса.
— Ну, что за диковина страус! Он видит их каждым день.
— Да, но не каждый день удается поймать такую птицу. Я еще вчера слышал, как дядя говорил Гаспару, что ему нужен страус-самец. По дороге в индейскую деревню или на обратном пути он встретил страуса и погнался за ним, а Франческе велел ждать. Вы не знаете, что значит охотиться за страусом. Хитрая птица то трусит шажком, точно подставляя шею под лассо, то пустится стремительно бежать, увлекая за собой охотника. Так можно заехать за несколько километров. А тут еще надо возвращаться к Франческе. Не следует отчаиваться!
Но и это не успокоило бедную женщину. Душа ее болела и никакие уговоры на нее не действовали.
— Все это не то, не то! — воскликнула она. — Если бы он увлекся преследованием страуса, Гаспар уже разыскал бы их и все они давно были бы дома. Я чувствую, что они не вернутся!
— Не говори так, мама! — сказал Людвиг, целуя ее в мокрую от слез щеку. — Предположение Киприано очень правдоподобно; но если он ошибается, я знаю другую возможную причину задержки отца. Я думаю, что их задержали в индейской деревушке. Старый Нарагуана любит выпить. Вероятно, он задал пир и ни за что не хочет отпустить отца. Лакомые до гварапо note 3 , индейцы все перепились и не отпускают гостей.
— Но Гаспар-то почему же не вернулся? Ведь вы слышали, что я ему наказывала?
— Гаспар ворчит, но тоже не может уйти. Как это ни неприятно, а должны исполнить глупую фантазию старого вождя и отец с сестрой. Они ночуют в деревне и приедут утром к завтраку. Не плачь же, мама!
Увы! Предсказания Людвига не оправдались. Настало утро. Степь ожила. Забегали разные звери. Над степью как зловещее предзнаменование пролетела стая черных ястребов. Гальбергер с дочерью не вернулись.
Уже полдень. В далекой степи по-прежнему не видно ни одного человеческого существа. Несколько позднее, когда от предметов начали падать на землю длинные тени, по степи промчался всадник; но он ехал не к дому, а от него. Это был Киприано. Он не выдержал, оставил тетку и брата и выехал сам в поиски за дядей и горячо любимой сестрой.
XV. Утомительное путешествие
За два часа до заката гаучо и его спутник увидели дом Гальбергера. Издали он казался не больше голубиного гнезда. Желтые тростниковые стены его утопали в зелени. Всадники ехали медленно. Любой гаучо преодолел бы пройденное ими расстояние за каких-нибудь два часа, а они ехали целых восемь. К тому же из предосторожности им приходилось часто останавливаться, делать крюк, чтобы быть не на виду, а под прикрытием пальмовой рощи.
Странно также, что спутник гаучо был так молчалив и неподвижен. За всю дорогу он не проронил ни слова, не переменил положения, не пришпорил лошади, и поводья у него висели, перекинутые через седло. Только шляпа спустилась еще больше и почти закрыла его лицо.
Гаспар вовсе не торопился. Вот и теперь, достигнув вершины холма, он остановил лошадь, вторая остановилась сама. Вдали виднелась эстансия Гальбергера, а он все медлил. Ему страшно было возвращаться.
«Под этой кровлей, — думал он, — трепетно бьются от страха три сердца. Ах! Только бы одно из них не разорвалось от горя! Что скажет бедная сеньора, когда увидит его? Она не переживет этого горя. А бедный Киприано! Как он будет горевать о своей кузине! Вся семья будет в отчаянии».
Он взглянул на небо и мысленно продолжал:
«Через два часа солнце сядет. Я подожду, пока стемнеет. Не хочется привозить его домой при дневном свете. Надо подумать, как ее подготовить. Лучше бы мне не видеть этих слез, не слышать этих стонов!»
Подумав так, гаучо слез с лошади и привязал обеих лошадей к дереву. Спутник его по-прежнему остался в седле, а сам он лег на землю, чтобы лучше поразмыслить.
Лишь только Гаспар лег на землю, он услышал отдаленный гул, заставивший его вскочить и насторожиться. Это был топот копыт. Действительно, вскоре показался всадник.
— Да это Киприано! — воскликнул гаучо. — Не дождался моего возвращения и выехал мне навстречу.
Гаспар вскочил на коня и поскакал к Киприано, чтобы подготовить его к ужасному зрелищу, которое его ожидало под деревом, где привязана была лошадь со всадником.
— Ну что, Гаспар? — взволнованно закричал, завидев его, Киприано. — Ты не нашел их? Ах! Вижу, что не нашел!
— Успокойтесь, я нашел их, — отвечал гаучо. — Вот один из них.
— Только один? Кто?..
— Ваш дядя, но — увы…
— Мертвый? Я догадываюсь по твоему тону. А где же моя кузина? Жива ли она? Скажи, Гаспар, скажи скорее!
— Будьте мужественным, сеньор! Вероятно, с ней не случилось ничего ужасного. Я не нашел ее, но уверен, что она жива. Что же касается дяди, приготовьтесь к самому ужасному. Соберите все свои силы и следуйте за мной.
Гаспар повернул назад, к дереву. Киприано молча последовал за ним. Когда юноша увидел убитого Гальбергера, он разразился страшными криками отчаяния и ярости.
XVI. Мертвый
Снова солнце над пампасами, а сеньора все не видит вдали тех, кого так страстно ждет. Не вернулись и те, кто отправился в поиски за ними…
Расстилавшаяся перед госпожой Гальбергер степь казалась ей страшным чудовищем, проглатывающим всех, кто отваживается ехать по ней. Когда же сумерки стали гуще, темнее, ей почудилось, что чья-то невидимая рука опустила над равниной саван, окутавший се близких, вероятно, безвозвратно пропавших…
Мать с сыном стояли на веранде до тех пор, пока не стемнело совсем. Вместе с ночными тенями в души вкрадывалось отчаяние. Все ушли от нее. Только Людвиг с ней. Может быть, не вернется и Киприано. Уж если опытный, знающий степь, как свои пять пальцев, Гаспар не нашел ее мужа и дочь, то где уж Киприано их найти! Возможно, они захвачены врагами в плен, возможно, убиты… Та же участь постигла, вероятно, и самого Киприано, поехавшего по их следам.
Как ни ужасно было предчувствие, действительность была еще ужаснее. И как нарочно, за мгновение до роковой встречи с возвращающимися, как последний луч солнца перед грозой, у бедной женщины мелькнула надежда — лежавшая на веранде собака вдруг с лаем бросилась в окутанную мраком степь.
Мать и сын побежали к балюстраде. Казалось, вся жизнь их зависела от одного звука.
Топот приближающихся лошадей показался им лучше всякой музыки. А вот показались и силуэты всадников.
Крик облегчения вырвался из груди исстрадавшейся женщины. Мигом сбежала она с веранды во двор. Побежал за ней и Людвиг. Вот всадники уже близко, но почему их только трое?
— Это, должно быть, отец, Франческа и Гаспар, а Киприано разъехался с ними, — сказала госпожа Гальбергер. — Позже вернется, конечно, и он.
— Нет, матушка, — прервал ее Людвиг. — Киприано приехал. Я вижу его белую лошадь.
— Ну, так, верно, Гаспар отстал и едет сзади.
— Что-то не видно никого сзади, — продолжал Людвиг. — Едут двое взрослых, а третий — Киприано.
Между тем всадники приблизились. Месяц на минуту вышел из-за туч и осветил лицо Гаспара, Гальбергера и племянника.
— А где же Франческа? — воскликнула бедная мать. — Где моя дочь?
Ответа не последовало. Гаспар печально опустил голову, как ехавший за ним Гальбергер.
— Что это значит? — закричала бедная женщина и бросилась к мужу. — Что вы сделали с моей Франческой?
Гальбергер не проронил ни слова, не пошевелился при виде жены. Она обвила руками его колени:
— Что же ты молчишь, Людвиг? Милый Людвиг, отчего ты мне не отвечаешь? О! Я знаю теперь все! Ее нет в живых!
— Она жива, но вот он… — прошептал ей на ухо Гаспар.
— Кто — он?
— Ваш муж, сеньора, и мой господин.
— Господи! Неужели это правда!
Госпожа отпрянула, потом обвила руками холодное тело, плотно привязанное к седлу, сдернула шляпу… Шляпа выпала из ее рук; перед ней был мертвец. Сеньора вскрикнула и упала на землю, как подкошенная. При свете луны лицо ее казалось мертвенно бледным.
XVII. По горячим следам
На следующий день после того, как привезли домой тело охотника-натуралиста, солнце снова заходило над равниной Гран-Чако, золотя вершины пальм. Стада стройных оленей и красивых пятнистых косуль, наевшись досыта степной травы, мирно шли на водопой. Они не боялись охотников. Их покой нарушали только красная пума да желтый ягуар, ошибочно называемый в Южной Америке тигром.
На берегу Пилькомайо, в тридцати милях от дома Гальбергера, где оплакивали хозяина, и в двадцати милях от деревушки това у костра сидели трое: сын, племянник убитого и гаучо Гаспар. Такая отлучка из дома на следующий же день после возвращения тела Гальбергера может показаться странной. Поэтому сразу надо сказать, что они выехали из дома, чтобы преследовать убийц отца и похитителей дочери. И хотя они не могли сказать наверняка, кто это сделал, но догадывались, что это индейцы. Только индейцы могли оставить такие следы на берегу реки.
Догадку подтверждал и тот факт, что среди следов копыт оказались и следы подкованной лошади. Туземцы же никогда не подковывают своих лошадей. Правда, могло случиться, что какой-нибудь индеец украл лошадь у европейца и ездил на ней; но тогда следы подков были бы видны только в двух направлениях: вниз по реке и обратно. На самом же деле отпечатки этих следов оставлены были четыре раза, и в последний раз — совсем недавно по направлению к деревне.
Осмотрев внимательно эти следы, друзья увидели, что они идут от брода к сумаховой роще, по тропинке тапиров к месту, где совершено было убийство и трава окрашена кровью. Все это доказывало, что всадник на подкованной лошади принимал участие в преступлении, может быть, даже играл в нем главную роль.
Выследил врага главным образом гаучо. Людвиг и Киприано старались лишь помочь его наблюдениям.
Они выехали из дома рано утром. Гальбергера похоронили очень быстро, потому что при такой жаре нельзя было откладывать похороны. Вдова не только не удерживала сына и племянника, она даже торопила их. Ведь у нее было двойное горе. Пропала ее дочь, и несчастная мать надеялась, что они ее разыщут. Она не боялась остаться одна, с ней были верные слуги. Все были убеждены, что Франческа жива.
Ни Гаспара, ни Людвига, ни тем более Киприано не надо было торопить. Все они готовы были пожертвовать жизнью, лишь бы вернуть Франческу ее матери. Когда они выехали в степь, у них не было еще никакого определенного плана. Их только беспокоила участь молодой девушки и они помнили только одно: надо спешить. Наступила ночь, пришлось сделать привал. У костра друзья стали обдумывать план действий. Прежде всего следовало быть очень осторожными, потому что злодеи, так предательски убившие Гальбергера, не пощадят и их. Прежде, чем развести костер, Гаспар внимательно осмотрел окрестности, привязал лошадей, а Людвигу и Киприано велел зажечь сухой хворост. Костер развели за пальмовой рощицей так, чтобы его не было видно издалека. На костре в котелке кипела вода.
XVIII. Кто ехал на подкованной лошади
Пока гаучо возился около лошадей, Людвиг и Киприано обсуждали у костра, кто мог убить Гальбергера и похитить сестру.
— Это дело индейцев из племени това, — сказал Киприано.
— Не может быть, Киприано! — воскликнул Людвиг. — Зачем им убивать моего отца?
— Ну, причина-то есть, хотя бы у одного из них.
— У кого?
— У Агуары.
— Агуара! Почему ты подозреваешь именно его?
— Он сделал это, чтобы захватить твою сестру.