Виктор Смирнов
Прерванный рейс
1
Передо мной лежал порт. У причалов покачивались и скрипели суда. Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов. Ветер дышал близким морем. Из тонких камбузных труб сочился дымок, кое-где над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.
А хорошо бы в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом, который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде. Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно…
«Онега», моя «Онега», стояла, как обычно, у восьмого причала, вдали от прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал далекие огни.
Скоро мне предстояло расстаться со своим временным, плавучим домом. Довольно скромное задание, которое я выполнял, подходило к концу.
Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события, предшествовавшие неожиданной развязке, но то — позже, а в эту минуту я подходил к «Онеге» привычным маршрутом. Откуда мне было знать о резиденте Лишайникове и его связном по кличке «Сильвер», классном разведчике, который изучил искусство перевоплощения так же хорошо, как и скорострельный «карманный» автомат типа «стэн»…
Был тихий, уютный, вечер, горели огни, девчонки стекались к парку, китобойные суда возвращались из гремящего океана, пенсионеры играли в шахматы.
Десять дней назад, в жаркий полдень, я впервые пришел на пирс, где стояла «Онега», чтобы начать новую, матросскую жизнь.
«Онега» оказалась маленьким теплоходом, вовсе не предназначенным для романтических поединков с морской стихией. Это судно принадлежало к «озерному типу» и совершало плавания в Западную Европу частью по каналам и рекам, частью — в тихую погоду по заливу.
Первым человеком, которого я встретил в тот день на теплоходе, был Валера Петровский… На носу судна, свесив голые ноги, сидел здоровенный матрос в тельняшке, джинсах и еще в очках с толстыми цилиндрическими стеклами.
Парень читал книгу. Я прошел под гигантскими, огрубевшими подошвами его босых ног и прочитал название книги: «Богословско-политический трактат», Бенедикт Спиноза. «Если матрос занят Спинозой, что же тогда читает капитан? — подумал я. — Может, это образцово-показательное судно, борющееся за звание самого начитанного?»
— Привет! — сказал я.
Он отставил книгу и улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Даже два увеличительных стекла, сквозь которые глядели на меня неестественно крупные зрачки, не могли испортить первого впечатления.
— Интересная книга?
— Мм, — ответил он. — Трудно дается. Уровень образования не позволяет дойти до всего.
— А я к вам назначен. Матросом.
Парень соскочил с борта, плотно приземлившись на бетон. Его крепкая, спортивная фигура странным образом не вязалась с крупнокалиберными очками, которые уместнее были бы на носу архивариуса, растерявшего зрение в книжных закоулках. Лицо матроса в мелких-мелких точечках пересекали два светлых шрама — следы пластической операции.
Парень перехватил мой взгляд и тут же, чтобы избавить себя от расспросов в будущем, пояснил:
— Гранату немецкую разряжал. В детстве. Осталось кое-что… — И протянул широкую увесистую ладонь. — Валера Петровский.
— А я Павел Чернов.
Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной качки и грозил вот-вот сорваться с борта. «Надо привыкать и к морской жизни, — подумал я. — Майор Комолов, мой иркутский начальник, говорил: «Человек из угрозыска должен знать все плюс единица». Что ж…»
— Осторожнее! — предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего лишь гонг.
Мы прошли на корму, где были жилая надстройка и капитанская рубка. Петровский толкнул дверь с табличкой «Матросы». Каюта была чистенькая, похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и никеля. Две койки — одна над другой — были убраны в стену.
— Здесь и будешь, со мной.
— Команда большая? — спросил я.
— Да нет! Вот с этой стороны, — Валера показал на стенку, — Маврухин и Прошкус, матросы. Прошкуса мы «боцманом» зовем. Очень старательный. А с этой — каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами — Кэп, Иван Захарович то есть. Матрос еще в носовом трюмном кубрике, Ленчик. И вся команда!
«Маврухин», — повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно, угрозыск не должен был бы заниматься делами о контрабандном нейлоне, но Маврухин был связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам Маврухин.
— Сначала трудно придется, — сказал Валера. Его добродушный рот был растянут в улыбке, очки сияли. — Мне тоже пришлось трудно. Вообще не брали из-за очков. До министра дошел, пробился.
— Ты, наверно, из тех, кто не унывает.
— Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, — сказал матрос. — Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только наше представление о нем! Да? А изменить представление — в нашей власти!
— Кто это сказал? — спросил я.
— Марк Аврелий, — ответил Валера. — Вообще интереснейшая личность. Император, кстати. Но умный.
— Ты любишь серьезные книги?
— Да нет, — ответил он, немного смутившись. — Просто решил повышать свое образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.
— И так все свободное время? А гости на «Онеге» бывают?
— Да не особенно… Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Их три сестры — старшая, Ирина, замужем за Кэпом. Они цыганки. Кочевали с табором. А теперь… Ирина — врач, плавает на «базе». Машутка очень славная…
Валера неожиданно помрачнел.
— Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп, — и он уткнулся в книгу.
— Смотри не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.
— Кто это сказал? — торопливо спросил Валера и достал блокнот в коленкоровой обложке.
— Апостол Павел. Мой тезка.
— Я запишу. Этого Павла в нашей библиотеке не достать…
Так началась моя матросская жизнь. С тех пор прошло десять дней…
2
Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на поднятой буксиром волне. В рубке «Онеги» торчала круглая голова Ленчика — он сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из капитанской каюты долетали девичьи голоса. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу, Кэпу. Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на «Онегу». Машутка была влюблена в механика Васю Ложко, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася были в ссоре.
Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.
— Подождите, — сказала Карен.
Она присела на леер, словно на качели. Карен была ловкой — худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.
— Машутка притворяется, что ей безразлично, — сказала она. — Но все-таки почему этот Ложко разыгрывает Чайльд-Гарольда?
— Он не Чайльд-Гарольд, — ответил я. — А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает.
— Уж эти мне влюбленные! — сказала Карен. — То целуются, то ссорятся. Ух, этот мне механик! Ненавижу просто.
— Давайте утопим Васю, — предложил я.
Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.
— Не надо так шутить, — сказала Карен. — У меня плохие предчувствия.
— Какие предчувствия?
— Не знаю. Только я чего-то боюсь.
Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.
— Готово, — сказал Валера. — Фильм — люкс.
Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней «загранки», точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.
Пока Валера налаживал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из-за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?
Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала, как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.
Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто-то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: «Я занят». Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.
— Начинаем, — сказал Валера. — Первая серия «Странствий «Онеги», оператор Петровский.
На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос «Онеги».
Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с «Онеги» заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу — возглавлял Кэп.
— Это вы так в каждом рейсе? — спросил я. — Молодцы! А где же Маврухин?
— Он оставался на судне, вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.
Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.
В эту минуту механик оставил свое «ча-ча-ча» и, повернув верньер, наткнулся на изящную музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и религиозный наив семнадцатого века. Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий, мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок, прозрачно и чисто прозвучало чембало. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта, но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая не вязалась со светским танцем. «Et exultavit» — различил я два латинских слова, выплывших из арии.
Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик совершил новый бросок в эфир и менуэт сменился лошадиным ржаньем.
— Фрау Кранц повезло, — сказал я. — Ее выход механик озвучил блестяще.
На экране возникли развалины какого-то дома, потом готический собор.
Мелькнул Маврухин. За стенкой «битлзы» ударили ладошками, и Маврухин вдруг заулыбался.
— Блестяще! — сказал Валера. — Молодец механик.
Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал. Нейлоновый бизнесменчик!.. Он начал свою предпринимательскую деятельность давно — еще «шпажистом». Был такой промысел в первые послевоенные годы. «Шпажисты» — холодные мародеры. Они бродили с железными прутьями — щупали и разыскивали в развалинах города всякое добро: фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие. Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.
Проектор неожиданно моргнул и погас.
— Лампочка перегорела, — недовольно сказал Валера. — Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.
Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.
— Маврухин не вернулся? — спросил я.
— Нет, — буркнул Валера, складывая проектор.
Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все-таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.
Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.
Вода шептала у бортов, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке поскрипывали уключины.
Часть акватории, где стояла «Онега», была плохо освещена, кое-где на берегу сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке этого клочка, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами.
Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.
— Паша, вы не видели Машутку? — спросила она. — Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в камбуз за чаем, она упорхнула.
— Боюсь, что она уплыла.
— Пойду за ней, — сказала Карен и сбежала с мостика.
На палубу легли полосы света — это «боцман» Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно-озабоченный вид.
— Купался! — насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик-секач на лежбище.
Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза, за что, собственно, его и прозвали «боцманом». У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.
— Я душ ремонтировал, — сказал «боцман», оправдываясь. Все замечания он принимал всерьез.
Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а «боцман» и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный «выход», высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был «при галстуке», а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской.
Послышался треск моторчика. Дюралевый «Метеор», попав в полосу света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.
— Разгулялись! — проворчал капитан. — Как придет Маврухин, немедленно ко мне! — И ушел в каюту.
— А разве Маврухина еще нет? — спросила Машутка снизу. — Я же его видела.
— Где? — спросил я чересчур поспешно.
— Когда отвязывала лодку, он шел к «Онеге». Возле склада, где фонарь.
— Пойду посмотрю, где он там застрял, — сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.
3
Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела «Ладога». Это старое судно, поставленное на консервацию, было безжизненно. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал как палка. Ветер скрипел оторванным куском жести — казалось, будто на «Ладоге» скулит оставленная собака.
Пожалуй, «Ладога» была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..
Я зажег фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым «крабом». По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Полтора часа назад, когда я подходил к «Онеге», фуражки здесь не было.
Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая отделяла бетонную стенку от борта «Ладоги». На маслянистой поверхности покачивалось, как поплавок, ярко-желтое резиновое кольцо. Последние дни Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая пальцы: «разрабатывал» кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.
— Хлопцы! — крикнул я.
«Боцман» уже подбегал ко мне.
— Погоди, баграми нужно держать теплоход! — завопил он. — Не то раздавит.
Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом «Ладоги» и пирсом. Затон был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я ухватился за какие-то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.
Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами все еще покачивалось ярко-желтое кольцо, подобно восклицающему «о» на косой, трагически черной полосе воды.
Я шарил по дну, но натыкался лишь на осклизлые камни и консервные банки. На «Онеге» включили прожектор.
— Обвяжись канатом! — крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя. Тотчас на меня упал капроновый трос.
Нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под «Ладогу».
Я считал в уме секунды, зная, что до «шестидесяти» опасаться нечего. На счете «сорок пять» в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У меня хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще метра на полтора. Счет подошел к критической цифре, губы сами собой разжимались, заглатывая воду.
И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном-топляком, ни брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке. Оно не было ни твердым, ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже ни на один знакомый мне предмет. От толчка оно отодвинулось в сторону, но, сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.
Если вам приходилось вытаскивать утопленников ночью с глубины семи метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.
Я ухватился пальцами за одежду и сделал попытку приподнять тело.
Меня вытащили вместе с Маврухиным и с куском ржавой арматуры, который вцепился в одежду матроса. Я сразу же пришел в себя, но Маврухина спасти не удалось.
4
— Команде мы сообщили, что это несчастный случай, — сказал Шиковец. — Был пьян, свалился.
Я пожал плечами. Происшедшее все еще продолжало угнетать меня.
— Были у него на теплоходе враги?
— Нет. Его недолюбливали. Только и всего.
Это больше походило на допрос, чем на разговор со «своим». Капитан милиции был раздражен, он полагал, что я смогу сообщить ему какие-либо важные подробности. Увы…
— Экспертиза показала небольшое количество частиц кремния только в легких, — сказал Шиковец, вертя в пальцах незажженную сигарету. — Вы понимаете?
Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро установить, захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном состоянии, когда легкие не работали или почти не работали. Дело в том, что в воде содержится планктон. А планктон в значительной мере состоит из микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой. Если человек захлебывается, планктон с каждым вздохом проникает из легких в кровь, сердце, мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.
— Маврухин получил очень сильный удар в правый висок. Почти не дышал, когда упал в воду, — продолжал Шиковец. — Был трезв. Эксперты исключают, что он мог удариться сам.
Мы сидели в тесной комнате с маленьким окном, занавешенным тюлем, с банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой кроватью. Разумеется, выполняя задание, я не мог встречаться с начальником в управлении, поэтому он назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.
— В это время вы находились в тридцати метрах от «Ладоги»… Вы не должны были все время следить за Маврухиным, тем более ничто не внушало опасений за его жизнь. Но все-таки жаль, что вы можете помочь следствию не больше, чем любой из экипажа «Онеги». Плохо начинаете!
Мне не хотелось оправдываться.
— Чем ударили, неизвестно, — сказал Шиковец. — Возможно, железным прутом или трубой. Забросить орудие в затон нетрудно. Разве найдешь среди хлама? Никаких следов преступника не обнаружено. Мы сразу же осмотрели «Ладогу», ваше судно, весь порт.
— Значит, опытный.
Капитан милиции искоса взглянул на меня.
— Вы наблюдательны… Как и сообщалось в письме… Вначале мы решили, что преступник прятался на «Ладоге», — продолжал Шиковец. — Но там всюду разлит мазут. Убийца оставил бы четкие следы, сойдя с судна. А их нет.
Он откинулся на спинку стула — тонкий, сухой, с неулыбчивым и напряженно-спокойным лицом. Чувствовалось, что при всех обстоятельствах Шиковец соблюдает подчеркнутую выдержку.
— Мы проверили всех «дружков» Маврухина. Это нетрудно — компания всегда была на виду, ведь порт у нас чистый. Так вот, никто из них не причастен к убийству… Какие характерные детали преступления бросаются в глаза прежде всего? — спросил он тоном строгого экзаменатора.
Я не понял, что он хотел проверить — свою гипотезу или же мои способности.
— Мало этих деталей, — сказал я. — Во-первых, фуражка. Она осталась на видном месте, хотя преступник мог сбросить ее в воду, и тогда мы начали бы поиски только на рассвете. Зачем он оставил фуражку? Быть может, хотел, чтобы поиски начались намного раньше.
— Что же, верно, — хмыкнул Шиковец. — А если он просто не заметил фуражки?
— Но, кажется, убийца опытен и предусмотрителен! Вторая деталь: Маврухин знал преступника и не боялся его. Он не ожидал удара. Никто не слыхал крика, схватки не было. А Маврухин — сильный парень, боксер. Значит, он не опасался за свою жизнь и не принимал никаких мер предосторожности.
— Что ж, — еще раз хмыкнул Шиковец. — Правильно. Но главный вывод: преступник — из экипажа «Онеги».
— «Онеги»?
— Посмотрите на схему этого района порта.
Он взял лист бумаги и начертил прямую линию.
— Это пирс. У восьмого причала стоит «Онега». Немного дальше — «Ладога». Вот вход в порт. Сразу же — охраняемый склад. Сторож Осенько видел, как Маврухин прошел по направлению к теплоходам. Если бы кто-либо проник в порт несколько раньше или в то же время, вслед за Маврухиным, сторож обязательно заметил бы постороннего. Здесь освещенный участок. К тому же с наступлением сумерек Осенько спустил с привязи собаку, а она признает только своих…
Я кивнул. Со свирепым нравом овчарки Джильды мне уже пришлось познакомиться…
— Со стороны Южного склада тоже никто не мог пробраться незамеченным: там освещаемая лампами трехметровая бетонная ограда. Южный склад принадлежит водочному заводу, стало быть, сторожат… Остается еще один путь — по воде. Вплавь или на лодке. К счастью, весь вечер шкипер с лихтера «17» выбирал переметы недалеко от «Ладоги». Он не видел и не слышал, чтобы кто-либо подплывал к пирсу. Только две лодки отчалили от «Онеги», а затем вернулись.
— Это сестры Забелины.
— Стало быть, убийца не мог в тот вечер проникнуть в порт. Запрятаться заранее?.. Где? «Ладога» исключается. Значит — «Онега». Возможно, посторонний…
— Исключено. Постороннего сразу бы заметили, — сказал я.
— Значит, свой. Есть подозрения?
— Никаких.
Он в упор посмотрел на меня серыми, спокойными глазами: «Что ж ты, сыщик?»
С Шиковцом мы расстались через полчаса. Прошел короткий дождь, и воздух был насыщен свежестью мокрой зелени. Волна неповторимых и несмешивающихся ароматов наполняла улицу.
В такой вечер хочется быть счастливым и праздным…
Я поскорее покинул колдовскую улицу и вышел на проспект, где гремели трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.
Шиковец довольно холодно расстался со мной. На прощанье он вручил фотокарточку молодого человека с прической «под битлзов» и попросил проследить, не вынырнет ли этот мальчик где-нибудь в портовых закоулках. Просьба предоставляла возможность уйти от трудного «дела Маврухина» под Предлогом нового задания. Мне показалось, Шиковец испытывал своего нового подчиненного. Я украдкой развернул книжку, где лежала фотография, и еще раз взглянул на парня. У него были мечтательно-наглые глаза и надменно растянутый рот. Он старался казаться хулиганистым. Два разнородных общественно-просветительных «учреждения» оставили след на этом восемнадцатилетнем юнце: библиотека и улица.
Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый город. Его манили дальние странствия — такие, что требуют виз. Вероятно, начитался книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые атоллы. А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил город Рио-де-Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.
Что ж, поймают и отправят к папе и маме — пусть отшлепают… Но беда, что парнишка вместе с аквалангом, который был его личной собственностью, прихватил икону, которая принадлежала дяде и считается ценным произведением древнерусского искусства.
На площади Труда я соскочил с трамвая и вскоре очутился в своей комнате, которую снял еще по приезде, включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на раскладушку, чтобы наконец-то собраться с мыслями. Знаменитый романс второй части — солировал гобой — шел куда-то мимо меня, но странным образом помогал сосредоточиться.
Итак, капитан Шиковец считает, что убийца находился на теплоходе «Онега». Вывод этот обоснованный. Что ж, как в детективном романе: «задача в замкнутом круге»?
Преступление могло быть совершено только в то время, когда я находился в каюте и смотрел фильм, примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. В эти полчаса на «Онеге» находился весь экипаж, кроме Маврухина, и еще гости: Карен Забелина и ее сестра Мария, она же Машутка. Список лиц, не имеющих абсолютного алиби, выглядел бы так:
1. Валера Петровский. Выходил из каюты и отсутствовал в течение четырех-пяти минут.
2. Карен. Никто не знает, действительно ли она была на камбузе, где стоит холодильник.
3. Иван Захарович. Оставался в каюте один, когда Карен спустилась в камбуз, а Машутка убежала в лодке.
4. Леша Крученых. Якобы был в машинном отделении, но увидели его только около одиннадцати.
5. Ленчик. Нет достоверных свидетелей, что он сидел в рубке все эти полчаса.
6. Вася Ложко. Находился в своей каюте, но мог оставить ее на минуту.
7. Машутка. Вышла на палубу одна, как только Карен спустилась в камбуз.
8. Стасик Прошкус. Неизвестно, действительно ли все это время он ремонтировал душ.
9. Я. Оставался в каюте один, пока отсутствовал Валера Петровский. Мог выйти и вернуться незамеченным.
Из этого идиотского списка я тут же исключил несколько лиц. Себя — на основании полного доверия к показаниям. Ивана Захаровича — в его распоряжении было слишком мало времени, не более двух минут. Даже спринтер не успел бы добежать до «Ладоги» и вернуться обратно. По этой же причине я высвободил из суживающегося «замкнутого круга» Васю Ложко. В течение всего вечера он самоотверженно крутил приемник и мог покинуть каюту не более чем на минуту. Карен и Машутку также следовало исключить —. ни та, ни другая не могли бы нанести такого сильного удара.
В списке оставались четверо, Валера, Крученых, Ленчик и «боцман» Прошкус. У каждого было достаточно времени, чтобы встретить Маврухина у «Ладоги» и вернуться. Но… все они были славными ребятами, честными, открытыми.
Я перевернул пластинку — теперь звучало скерцо — и закурил еще одну сигарету. Шиковец спрашивал, не заметил ли я чего-либо подозрительного в те злополучные полчаса. Я ответил «нет», потому что не хотел болтать обо всех мимолетных впечатлениях, но про себя отметил три детали: 1) Карен незадолго до убийства говорила о злых предчувствиях; 2) «боцман» вдруг взялся чинить душ и вышел на палубу мокрым, как будто только что искупался в заливе; 3) Леша Крученых провел весь вечер в машинном отделении, вместо того чтобы отправиться, скажем, в Клуб моряков на танцы.
Впрочем, поведение «подозреваемых» легко находило объяснение: Карен думала о сестре и ее взаимоотношениях с «Отелло»; Стасик Прошкус одержим манией искоренения недостатков — к счастью, только в масштабах теплохода; что касается славного Леши, то он на днях пережил личную драму, его девушка увлеклась подводником в черной пилотке, и поммеху не с кем было танцевать калипсо…
Я выключил проигрыватель. Кабинетное расследование не удавалось. Нужно было отправляться на «Онегу».
5
«Онега» встретила меня тишиной и светом. Горели все огни на палубе — запоздалая реакция на ночную трагедию. Команда собралась в прикамбузной комнатушке, которая носила громкое название «кают-компании». Ужинали. Стасик Прошкус в белой куртке, свободно висевшей на его костлявых плечах, стоял, опершись о косяк, и держал в руке уполовник, как гетманскую булаву. Это была обычная поза «боцмана».
Сегодня все тарелки оставались нетронутыми, но «боцман» не ворчал. Валера сердито посматривал на Ленчика сквозь свои телескопы. Видно, я прервал какой-то напряженный разговор.
— О чем вы? — спросил я у Валеры.
— Да вот… Ленчик! Если бы стоял на вахте как следует, может, заметил бы, как свалился Маврухин.
— Неужели ты ничего не слышал? — спросил Ложко.
— Услышишь, когда ты крутишь свои джазы, — ответил Ленчик. — А наверху Карен и Машутка стрекочут.
— Прекратить болтовню, — сказал Кэп. — Милиция достаточно расспрашивала. Сказано: несчастный случай произошел по вине самого Маврухина.
Экипаж «Онеги» примолк, но тут сам Ленчик решил перейти в наступление:
— Мне не видно было, что за кормой, а у вас там из каюты кто-то выходил: дверь хлопнула. Почему же он ничего не заметил?
— Кто он?
— Я, наверно, — сказал «боцман». — Выходил в душ, а там труба лопнула, пришлось изоляцией обматывать. Но Маврухина не видно было, не слышно.
У «боцмана» в минуту волнения еще резче обозначился литовский акцент. Он нервно помахивал уполовником.
— Вот уж три дня прошло, а не верится, что его нет, — сказал «боцман».
Вася Ложко кивнул головой. Лихой чуб коснулся стола. Вася — простой русский Аполлон, как однажды определила острая на язычок Карен. У механика классическая внешность первого деревенского ухажера. Эдакий ясноглазый малый, в меру добродушный, в меру хитрый, с чуть вздернутым носом. Вдобавок ко всему Вася, истый волгарь, окал и сыпал пословицами.
— От смерти не посторонишься, косую не обойдешь, — сказал Вася. — Что уж тут… А я его как раз встретил накануне на площади Марата. Стоит, газету читает. Тронул за плечо: чего, мол, тут? «Так, — говорит, — гуляю по городу».
— У него на площади Марата знакомая жила какая-то. Люда, что ли, — вмешался я в разговор.
Разумеется, никакой Люды я не знал.
— Да нет, — тут же возразил Леша. — Не Люда, а Клава, и не на площади Марата, а на улице Самоварникова. В том районе у Маврухина не было знакомых.
Разговор получился любопытный. Однако мыслитель Валера неожиданно дал мне подножку и вернулся к общей философской теме.
— Первый же час нашей жизни укоротил ее, — сказал он, цитируя кого-то из стоиков.
«Боцман» приоткрыл рот, и я понял, что сейчас последует «все там будем» или «от судьбы никто не уйдет».
— Недаром Карен говорила, что у нее плохие предчувствия, — сказал я. — Бывает так перед несчастьем! За день как Маврухину свалиться и тоже около одиннадцати — я на палубе был — вдруг слышу: словно кто-то зовет. Тоненько: «Маврухин, а Маврухин!» Сверху, с мостика. Посветил — никого нет. Только выключил, снова: «Маврухин, Маврухин!»
Все оцепенели. Признаюсь, и мне стало жутко от собственной выдумки. Но нужно было расшевелить ребят, вызвать поток воспоминаний обо всем, что происходило в последние дни, и могло показаться необычным, странным. Преступник не оставил следов, совершая убийство. Но он мог оставить их до.
— В этом что-то есть, — сказал Леша Крученых, поправляя галстук. — Однажды ночью у нас по машинному отделению кто-то ходил. И сжатый воздух вдруг зашипел, как будто давление стравливали.
— Действительно, было такое, — подтвердил механик.
Ивану Захаровичу, который смотрел на мир ясно и просто, не понравились мистические толки.
— Наверно, штуцер неплотно завинтили, — сказал он. — Вот и шипело. Следите за двигателем, механик!
— Все штуцера в трубопроводе были завинчены крепко, — сказал Вася. — Но давление действительно стравили ночью.
— Значит, у нас орудуют привидения? — спросил Кэп. — Кто стоял на вахте?
— Маврухин.
— Постой, это когда бочка загорелась на берегу?
— Верно.
Я тотчас вспомнил волнения той ночи. Теплоход стоял на втором причале, у форта, где докеры складывают всякий мусор. Ночью вспыхнула одна из бочек с «обтиркой» — промасленным тряпьем. Очевидно, произошло самовозгорание. Над бочкой возник двухметровый огненный столб. Маврухин, напуганный близостью огня, разбудил капитана, и тот отвел теплоход подальше, на восьмой причал, где мы и остались. Тем временем Валера, Ложко и я справились с пожаром, закрыв бочку брезентом.
— А в самом деле давление в ресивере было стравлено, — сказал Кэп. — Пневмостартер у нас берет с первого оборота, а в тот раз дизелек еле завелся.
— На свете есть много, друг Горацио… — начал было Валера, но Кэп раздраженно перебил его.
— Хватит. До чертей договоримся. Предчувствия, штуцера, голоса с мостика.
Ребята нехотя разошлись по каютам.
Этой ночью Леша нес вахту. Он поднялся на мостик, поставил шезлонг. Лицо его от раскуриваемой трубки озарилось красным светом.
Лешенька Крученых провел три года в колонии для несовершеннолетних. У него особые причины носить в будний день открахмаленную рубашку и аккуратно завязанный галстук. Поммех старательно бережет в себе чистенького, отутюженного мальчика, так не похожего на убежавшего однажды ночью от пьяного отчима паренька, ставшего впоследствии «уркой».
Я присел на скамейку рядом с шезлонгом Леши.
— Ты не выдумал насчет штуцера?
— Нет, не выдумал.
— Странная история. Как ты ее объясняешь?
Замечательная пенковая трубочка гасла. Леша, отчаянно пыхтя, придавил большим пальцем табак.
— Кто его знает…
Прогудел мощным мотором катер. Нас качнуло, стукнуло о пирс, и теперь свет лампочки, горевшей в рубке, падал прямо на лицо Леши Крученых, я же оставался в тени.
— Просто я смолчал на камбузе, — сказал я. — Такое знаю, что все бы ахнули.
Я внимательно наблюдал за ним. Чуть-чуть излишне подчеркнутое безразличие, чуть-чуть убыстренная реакция — здесь все зависит от этого «чуть-чуть». Я взял его за руку — как бы по-дружески, желая полностью довериться. Мои пальцы ощущали и малейшее движение мышц и биение крови. Человек может научиться владеть мимикой, но мышцы руки и пульс способны выдать волнение.
Леша поднял брови и спросил иронически:
— Видел привидение, которое скрутило штуцер?
— Нет, в самом деле знаю. В тот же вечер догадался.
Конечно, это был наивный блеф. За такие штучки меня следовало бы дисквалифицировать с последующим недопущением к оперативной работе сроком на двадцать лет (за двадцать лет подрастет более толковое поколение). Но я делал ставку на атмосферу тревоги. Леша, как и все, был взбудоражен после разговора за ужином. Если бы предостережение попало на больное место, я сразу почувствовал бы это.
Но реакция поммеха выражалась в простом любопытстве. Никакого испуга, настороженности.
— Рассказывай, не тяни!
Тогда я наклонился к нему и шепнул на ухо:
— Машутка влюблена в механика.
— Фу ты, черт! Кто же не знает? Об этом сигнальщики флажками пишут.
Он хлопнул меня по плечу, по-дружески прощая туповатость.
«Ерунда, ерунда и еще раз ерунда! — сказал я себе, спустившись с мостика и стукнув кулаком о твердый обод спасательного круга. — Эти четверо ни при чем. Что ты суетишься и устраиваешь идиотские экзамены?»
Я прошел в душевую. На стоянках, когда дизель не работал, приходилось довольствоваться холодной водой. Душ был жестким, как терка, и сразу снял усталость.
На изогнутой водопроводной трубе я нащупал плотное кольцо изоляционной ленты. Вездесущий работяга Прошкус в самом деле поработал в душевой. «К черту, — сказал я. — Верю тебе, «боцман». И тебе, лодырь Ленчик, и тебе, мудрый философ Марк Валерий Петровский. Верю всем четверым».
Очевидно, это решение и было вторым, моральным душем. Исчезла никотинная горечь, оставшаяся после разговора с Лешей. Все стало просто и ясно.
Я вышел на палубу. Ветер очистил порт от испарений солярки и принес запах листвы. В такую ночь трудно заснуть, даже если не работаешь в угрозыске.
Три фигуры были едва различимы в полумраке. На берегу стояла Машутка в белом платье, тоненькая, как свечка. Валера, склонившийся с борта, казался каменной глыбой. А над ними, на крыше мостика, парил, как Мефистофель, Леша Крученых, бросая время от времени иронические реплики. Поммех знал, что Валере очень нравится Машутка.
— Вы скоро уходите в рейс? — спросила Машутка.
— Через три дня, — ответил Валера.
Он поглаживал леер от волнения.
— Я знаю, чего ты пришла, — глухо сказал он. — Твой Вася дурень. Он ревнует, что ты в театре с мичманом была.
— Господи, — тихо ответила Машутка. — Так это же наши шефы. И не один мичман, а трое.
— Понял? — торжествующе спросил поммех. — Всего трое!
Валера прошел в каюту Васи Ложко. Я не мог не оценить его мужества. Жаль, что не этот парень нравился Машутке.
Разговор его с механиком длился недолго. Вася, перемахнув через леер, оказался рядом с Машуткой. Они медленно пошли вдоль пирса, в сторону от «Онеги».
Рядом тяжело вздохнул Марк Валерий Петровский, наш стоик.
— Они познакомились в яхт-клубе, — сказал он. — С тех пор Машутка здесь частый гость. Она работает в магазине грампластинок. А Вася хороший парень, правда? — спросил Валера, заглядывая мне в лицо. — Однажды он провожал Машутку и на них напали двое. Хулиганье. Вася их разметал знаешь как!
Он смотрел на меня, как бы ища подтверждения. Выпуклые линзы очков светились, как лунные камни.
— Любовь зла, — произнес сверху Мефистофель-Лешенька.
6
Итог вечерних разговоров и событий я записал в блокнот.
«1. Маврухин, по словам механика, за день до гибели был на площади Марата. Читал газету в витрине. Говорят, знакомых в этом районе у него не было.
2. Ночью, за трое суток до убийства во время вахты Маврухина кто-то якобы ходил по машинному отделению и свинтил штуцер в трубопроводе, ведущем к пневмостартеру.
3. В ту же ночь, немного позже, загорелась на причале бочка с ветошью, и Кэп из-за недостаточного давления в ресивере с трудом завел двигатель, чтобы отвести теплоход.
4. Вывод из разговора с Лешей Крученых: он не замешан. Вообще «четверка» здесь ни при чем.
5. Приходила Машутка. У нее зеленые глаза. Такие глаза в жизни встречаются гораздо реже, чем в книгах».
Разумеется, последняя деталь не имела никакого отношения к расследованию. Но глаза у Машутки действительно зеленые и красивые.
Я вырвал листок из блокнота — он уже больше не был нужен, карандаш помог привести мысли в порядок, — свернул трубочкой и сжег. Бумажка превратилась в пепел.
Интересно, отчего загорелась бочка с ветошью? Вообще как могло вспыхнуть тряпье? Окурок, самовозгорание? Но тогда ветошь долго тлела бы! А Маврухин увидел столб пламени. Значит, кто-то поджег бочку, плеснув туда бензина. Кому-то нужно было, чтобы «Онега» перешла к другому причалу. Кому?.. Ответа пока нет. Прежде всего надо отправиться на площадь Марата и прикинуть, что могло понадобиться Маврухину в этом районе.
«Самое серьезное заблуждение любого преступника — надежда на то, что время смоет следы, подобно волне. Но время работает на угрозыск. И еще на прогресс». Так говаривал майор Комолов.