Сергей Арбенин
Дети погибели
Многие события, описанные в романе, могут показаться невероятными. Но автор в основном строго придерживался фактов, зафиксированных в документальной и исторической литературе. В исключительных случаях, когда этого требовали этические или творческие соображения, автор изменил фамилии или должности действующих лиц.
Когда Я был с ними в мире, Я соблюдал их во имя Твоё; тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели.
ИОАНН. 17:12.
Конец этой войны увидят только мертвые.
Приписывается ПЛАТОНУ.
ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.
СУДНЫЙ ДЕНЬ
(Эпилог вместо пролога)
ПЕТЕРБУРГ.
1 марта 1881 года.
На улицах – толчея. Извозчики в синих кафтанах, с белыми номерами на спинах, были отменно вежливы, и готовы не только выслушивать и прощать чужие грехи, но и охотно каяться в собственных. Торговки несли связки бубликов с маком, валдайских баранок. И улыбались приветливо.
Даже в дымных кабаках, за столами с самоварами, с плошками, доверху наполненными мелко наколотым сахаром, не слышалось грубой брани.
На Марсовом поле с утра собрался народ поглазеть на невиданное зрелище: американских лихих пастухов. Заморские пастухи были в кожаных штанах, в сапожках со шпорами и в громадных шляпах, надетых, ввиду морозца, прямо на войлочные шапки. От лошадей шёл пар, американские пастухи мёрзли и с остервенением крутили над головами арканы, которые назывались тоже диковинно – лассо.
Были смех, оживление, но не слышалось ни единого бранного слова.
Даже проститутки – и те выглядели нарядно и скромно. Правда, если верить Ломброзо, их можно было узнать даже в приличном обществе по слегка выдвинутой вперёд нижней челюсти. Но в этот день казалось, что у гулявших, глазевших по сторонам питерцев не было ломброзианских челюстей. И все, как и должно было быть, просили прощения за грехи, большие, малые, и совсем маленькие. Друг у друга просили, но как бы одновременно – и у Бога.
В церквах с утра было столпотворение, и к кладбищенским воротам стояли вереницы извозчиков.
И все друг друга простили, даже мёртвые живых, и живые – мёртвых. И больше того: казалось, что наконец-то и живые простили живых…
* * *
И вдруг – всё опрокинулось.
Опрокинулись лошади. Упал, сбитый с козел, ординарец. Раскинув руки, опрокидывался с ломавшей ноги лошади конвойный казак. И ещё – какой-то разносчик с корзиной. Корзина перевернулась, из неё поползли окровавленные куски мяса…
Белый дым.
Протяжно и страшно ржали лошади. Это ржание пробивалось даже сквозь вату, которая, казалось Рысакову, намертво забила ему уши. Он стоял, пошатываясь и поводя вокруг себя невидящими глазами. Он видел раскрытый, кричащий рот кучера, но не слышал крика и думал, что кучер – просто немой, только об этом Рысакову не сказала «Блондинка», Соня Перовская. Это тот самый лейб-кучер, лейб-гвардии кучер… Как бишь его? Фрол. Фрол Сергеев. А рядом с кучером, согнувшись, сидел ординарец, и почему-то закрывал лицо красными мокрыми руками, и тоже кричал – сквозь пальцы.
Потом Рысаков увидел снег и снова подумал о вате, забившей уши. Вата была такой же серой, мокрой и рыхлой. И, наверное, с такими же пятнами крови, пропитавшими снег.
Дым рассеивался, качаясь. И сам Рысаков качался, не понимая ещё, что это качают его люди, насевшие сзади, облепившие с боков. И голоса, наконец, стали пробиваться сквозь вату всё отчетливее, всё злее.
Сначала что-то несуразное: «Якин! Якин!» Потом разобралось. Голос, привыкший к повелительным интонациям, голос, знакомый половине России, на этот раз дрожал:
– Кулебякин! Ты цел? Кулебякин!..
«Кулебякин, – вспомнил Рысаков, – командир конвоя, лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона».
И, наконец, – многоголосое:
– Царя убили! Царя! Вот этот и убил, с узелком. Я и думаю, куды это господин с узелком-то? Неужто на канал, в прачечную?
– А кто такой?
– Да вот этот!
– Гляди, гляди, как бы не убёг…
– А в узелке у него, говорю, она самая и есть.
– Бонба?
– Ну!
– Скубент, наверное… А вот я ему сейчас…
И сейчас же сердитый, но какой-то плаксивый голос вмешался:
– Отставить! Держать крепче! Вон Государь!
«А, тот самый капитан Кох! – догадался Рысаков. – Это он полтора года назад спас императора от пуль Соловьёва».
Тёмная фигура государя в долгополой шинели вышла из разбитой, осевшей назад кареты, появилась сквозь оседающий дым. Фигура тоже качалась. И казалась она Рысакову не просто высокой, – невероятно высокой, до самого неба.
Какой-то человек в порванном мундире бросился к государю. И, пригнутый к земле беспощадным кулаком, бившим его в шею, Рысаков расслышал что-то вроде:
– Государь! Вы не ранены? Слава Богу!..
И опять:
– Государь! Благоволите сесть в мои санки!..
«А! Государь!» – подумал Рысаков и приподнял голову, вывернул шею, чтобы увидеть его – того «злобного старикашку», о котором ему столько рассказывали, того самого, которого он, Рысаков, почему-то должен был казнить. И тут же понял, что снова может слышать, – и с удивлением услышал сплошной дикий рёв, в котором смешались ржание, стоны раненых, крики сбегавшейся отовсюду толпы.
– Я-то не ранен… – хриплый, слегка дрожащий голос («А! Государь!»). – А вот он…
Император указывал на кого-то, кого Рысаков не мог видеть. Но мог слышать. Невероятно, но сквозь адский рёв, перекрывавший все звуки, Рысаков услыхал тонкое, жалобное поскуливание. И, невероятным усилием справившись с десятком державших его рук, колотивших по шее, по плечам, по спине, глянул одним глазом из-под мокрых волос. Силился увидеть: кого же он, Рысаков, убил? Дуру-прачку, не вовремя вышедшую полоскать бельё с барок-прачечных? Конвойного в черкеске, лежавшего, корчась, ближе к «канаве», как называли Екатерининский канал? И что там за мясо ползёт, извиваясь? Ожившее мясо из опрокинутой корзины?..
– Государь… Благоволите немедленно… во дворец…
– Подожди… Надо взглянуть… Там раненые… И он – может быть, ещё жив?
«Кто? Кто этот «он »? – мучительно подумал Рысаков. И, выкрикнув «хэк!», страшным усилием повернул зажатую многими руками, пригнутую к земле голову.
И, наконец, увидел его.
Это – тот мальчик, который ещё две минуты назад был жив и здоров: мальчик из мясной лавки: он с какой-то корзиной перебегал дорогу перед вынесшимся из-за угла царским кортежем.
«Так вот кого я казнил!» – поразился вдруг Рысаков, и почему-то почувствовал облегчение и, сразу успокоившись, покорился неистово тормошившим, рвавшим его рукам.
– Это ты? Ты бросил бомбу? – хриплый дрожащий голос государя над головой.
– Да. Я, – сказал Рысаков, – я бросил, да. Я это сделал.
– Кто таков? – сумрачно, но с каким-то странным интересом спросил государь.
– Я… мещанин… мещанин Глазов! Вятской губернии… – Рысаков выплюнул что-то, мешавшее ему говорить, – оказалось, сгусток крови, – и вспомнил, что хотел назваться студентом.
– Хо-рош… – сказал государь.
Постоял, слегка покачиваясь на нетвёрдых ногах, отмахнулся от настойчивого полковничьего «Государь! Благоволите…» и сказал:
– Чего же ты хотел от меня, безбожник?
Не дождался ответа, и только тогда позволил себя повернуть. Полковник (Рысаков догадался – полицмейстер Дворжицкий) неловко тянул государя за рукав шинели, а государь бессознательно её поправлял, – одёргивал лацканы обеими руками.
– Слава Богу! Всё обошлось! Слава Богу!.. – торопился полковник.
Государь снова дёрнул себя за воротник, а потом, повернувшись, как-то неожиданно и странно погрозил Рысакову пальцем. Словно нашкодившему гимназисту. И Рысакову внезапно стало больно в груди. Он с трудом сделал глубокий вдох. Боль прошла, будто комок в горле.
И тогда Рысаков стал совсем спокоен. Далёким угловым зрением он уже видел Котика-Гриневицкого: Котик должен был бросать вторым. Котик подбирался боком, перебежками, на ходу вынимая из-за спины что-то, чего ещё никто вокруг не видел. Какой-то жандарм стоял к Котику спиной; обернись он, – и Котика схватят. Но жандарм вытягивался во фрунт, выкатив глаза на государя.
И все глядели.
И повисла на единое мгновение мёртвая тишина.
– Значит, слава Богу? – усмехнулся углом разбитого рта Рысаков, глядя в спину государя. – А слава ли ещё Богу-то?..
Царь повернулся было к нему… И в ту же минуту всё понял. Он, может быть, единственный, кроме Рысакова, увидел подбиравшуюся от набережной крадущуюся фигуру. Лицо Гриневицкого было белым, но спокойным, как лицо мраморного микельанджеловского Давида. Котик не боялся, нет. Ничья смерть не сможет его остановить – ни смерть Бога, ни даже его собственная.
Они мельком взглянули друг на друга – Гриневицкий и Рысаков; полковник раскрыл было рот, но язык его не послушался, и побелевшие губы вымолвили всё то же: «Благоволите…»
Слава Богу. Мёртвому Богу.
Он, Рысаков, сделал это. Он сделал главное, чего не смогли бы сделать ни Гриневицкий, ни Михайлов, ни даже Желябов; никто из их «Великого Комитета».
Он Бога убил. Бога-мальчика. Маленького Бога России.
И он знал: теперь ни государя, ни Россию уже ничто не спасёт.
Внезапно перед заплывшими глазами стоявшего на коленях Рысакова появилась страшная окровавленная рожа. И она выкрикнула, дёргая половинкой лица:
– А, так вот ты, сицилист, интеллигент проклятый! Ты! Ну, я тебя чичас приложу…
Он размахнулся кулаком в рукавице, – и словно свинец ударил Рысакова в ухо. Рысаков внезапно поплыл, но не вперёд, не вбок, не назад, – вниз. Всё ниже и ниже, в белую ледяную вату, в какую-то бездну, в которой не было ни единого огонька, а только чёрное небо и обжигающий ветер.
Навсегда.
* * *
Между царём, застывшим в оцепенении, и Гриневицкий оставалось несколько шагов, и никого вокруг, и никого – между ними. Никого, кроме раненых и убитых. И ещё – опрокинутой корзины мяса, словно приготовленного для заклания.
– А вы? Вы не ранены?.. – успел спросить государь у своего убийцы.
Но Котик не ответил. Он швырнул свёрток к ногам императора.
Второй взрыв грохнул так сильно, что покатились над Екатерининским раскаты, и с уродливых голых крон Михайловского сада поднялись стаи ворон. Но их неистового карканья не было слышно: словно вороны вдруг онемели.
И всё. Кромешная тьма.
Хотя нет: тьма была белой: это качался дым, которым заволокло на этот раз всё вокруг. И множество людей корчились на лазаретного цвета снегу, пытаясь вернуться туда, в прошлое, каким бы оно ни было. Но вокруг было только будущее: сгущающаяся тьма.
Маленький Бог, совсем недавно родившийся Бог России – умер. И погиб весь созданный для него мир.
* * *
Государь сидел, откинувшись на руки. На нём почти полностью сгорела шинель, – казалось, только воротник и остался, который он одёргивал на себе секунду назад. Вместо ног – кровавая каша; пульсирующие фонтанчики крови. Почерневшие клочья мундира, белые кости раздробленной ноги. И громадная чёрная яма, вырытая взрывом в мёрзлом снегу; яма, доставшая рельсы не используемой зимою конки.
Как заворожённый, государь смотрел на свою полуоторванную изуродованную ногу, будто пытаясь осознать, почему же она не повинуется ему, почему она стала внезапно чужой, не принадлежащей ему частью тела.
Но и это был ещё не конец.
* * *
Полицмейстер Дворжицкий склонился над царём, бестолково тормоша его и силясь помочь, хотя помочь было невозможно.
Вопили раненые – кого-то посекло стеклом разбитого газового фонаря, кого-то – осколками булыжника.
Нелепо и неуместно торчал из чёрной ямы завитый кольцом рельс.
Государь вдруг поднял голову и посмотрел мимо полковника Дворжицкого. И снова всё понял, уже во второй раз. Полковник, перепачканный собственной кровью и кровью императора, что-то закричал.
Крик упал в вату и заглох.
– Помоги… – внезапно, тихо и явственно произнёс государь.
Дворжицкий зачем-то подал ему платок.
– Холодно… – прошептал государь. – Очень холодно…
В дыму появилась третья фигура. Согнувшись, к государю подбирался ещё один метальщик. Он тоже двигался боком, скрываясь позади тех, кто оставался в живых, кого не смяло, а лишь контузило взрывом. Это был Тимофей Михайлов. В руке он держал портфель и на ходу вытаскивал из него что-то…
Рысаков, на секунду приподнявшись из тьмы и льда, тоже увидел его. Когда до поверженного Государя оставалось несколько шагов, Михайлов побежал…
Но больше Рысаков ничего не увидел. Снова здоровенный кулак в рукавице припечатал его в разбитое лицо, и голос, полный жуткой ненависти, прошипел в окровавленное ухо:
– На царя, значить, замахнулся, а? Крамолу, значить, замыслил, а?.. Ах ты, мать-перемать!..
И снова в лицо, и снова…
– Я… не… – силился, выплевывая сгустки крови и осколки зубов, выговорить Рысаков, но ему не давали.
– Ты, ты, жидовин проклятый, иродюга!
А Рысаков, которому вдруг стало холодно и страшно, хотел лишь вымолвить, что он не того убил, кого требовалось, и ещё – хотел в последний свой миг покаяться в грехе своём нечеловеческом.
Прощёное воскресенье… Судный день.
* * *
– Слыхали? Говорят, на Малой Садовой царя убили!
– Да нет! Не на Малой! На Итальянской!
– На Инженерной, – верно говорю!..
Серый прохожий – в сером сюртуке, с жидкими, пегими, почти серыми волосами, – приостановился. Он хотел, но не мог возразить. Не на Малой Садовой, хотя в подкопе под нею и лежат пуды динамита, и не под Каменным мостом, под которым на дне в гуттаперчевых подушках преют ещё семь пудов… А впрочем…
– Они простят нас, добрые люди, – вполголоса сказал он мальчику, которого держал за руку, – голую, без рукавички.
– А Бог? Бог простит? – так же тихо спросил его маленький спутник.
Проводник его не ответил; лишь ещё больше ссутулился и нахмурил гигантский мраморный лоб.
– Мне холодно, – прошептал мальчик. – Очень пальчики озябли. Больно!..
Спутник только крепче сжал его ручку.
– Потерпи. Ведь мы сейчас идём на праздник. На праздник к самому Христу.
– А долго еще идти?
– Нет. Совсем недолго.
* * *
А на тротуаре орали:
– Кого? Кого убили?
– Царя, тебе говорят! Да куды ты прёшь со своей бочкой?
Возчик-водовоз (белая бочка – вода из Невы; у этого бочка зелёная, – с водой из Фонтанки, значит) почесал голову, сказал недоверчиво:
– Не… Царя вить так просто не можно убить. Уж сколь раз покушались, злодии! И обратно Бог милует.
Человек в сером едва заметно покачал головой, взглянул на мальчика, который семенил рядом. Ещё крепче сжал его холодную, – нет, ледяную, мёртвую – ручку.
Нет, теперь Бог никого не помилует. Да теперь и миловать-то некому.
И просить прощения за свои и чужие грехи – действительно, у кого?
* * *
«Из лиц, смертельно раненных:
крестьянин Николай Максимов Захаров, 14 лет, мальчик из мясной лавки. Доставлен в бессознательном состоянии, с прободающею раною черепа в левой височной области, с повреждением средней мозговой артерии и ткани мозга; разорванные ранки пальцев правой ручной кисти и кровоподтёки левого предплечья и нижних конечностей. В продолжение 40 часов раненый находился в полном бессознательном состоянии, по временам появлялись судороги верхних конечностей. Умер 3 марта 1881 г. в 12 часов пополудни».
(«Дневник событий с 1 марта по 1 сентября 1881 г.» – СПб, 1882).
Книга первая
ДЕТИ ПОГИБЕЛИ
ШАРЛОТТА
(Записки из подполья)
МОСКВА, КРЕМЛЬ.
Сентябрь 1934 года.
(Эхо 30-х годов ХХ века).
Сталин смотрел, слегка прищурившись, склонив голову набок. Перед ним сидел Морозов, который, несмотря на свои восемьдесят лет, вовсе не казался дряхлым стариком. Бывший член Исполкома «Народной воли», сторонник террора, «шлиссельбургский сиделец» с 23-летним стажем, а ныне – уважаемый учёный, народный академик вошёл в кабинет суетливой походкой, слегка поклонился, покраснел и сел на самый дальний от вождя стул.
Морозов лишь изредка осмеливался бросать на Сталина косые взгляды. Он всё ещё не мог опомниться от стремительности событий: вечерний звонок домой, в бывшее фамильное имение Морозовых, а теперь научный центр Борок; присланный из Москвы автомобиль; бешеная езда по ночным пустынным дорогам; Москва, Красная площадь, и – святая святых: Кремль. Громадные гулкие коридоры, часовые, застывшие истуканами, и совсем незнакомый проводник: человечек в затрапезном костюме, лысоватый, в очках…
Человечек шёл быстро, так быстро, что Морозов не успевал оглядеться. Перед ним вдруг открылись, словно сами собой, громадные двери; внутри, в большом кабинете, за столом сидел он, вождь мирового пролетариата, чьё имя известно всей планете.
Морозов сел за длинный стол, в торце, на пружинный стул. Ошалело огляделся: да, почти всё так, как он себе представлял. И вот он, совсем близкий, и в то же время недосягаемый, Иосиф Виссарионович Сталин. Стояла глухая тишина, хотя было уже утро и огромный город за портьерами окон, за зубчатыми стенами Кремля, медленно просыпался.
Наконец Иосиф Виссарионович прервал паузу и спросил ровным голосом:
– Как ваше здоровье, Николай Александрович?
Морозов нервно кашлянул.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович… В мои годы, сами понимаете, – грех жаловаться…
Сталин улыбнулся, взял трубку и постучал по идеально чистой пепельнице. И внезапно, без перехода, всё тем же ровным голосом спросил:
– Что вам известно о лигерах, Николай Александрович?
Морозов по-юношески привскочил от неожиданности, покраснел и тут же снова сел.
Сталин продолжал спокойно смотреть на него.
– О лигерах… – Морозов сглотнул, собираясь с мыслями и не зная, как обратиться к Сталину: по имени-отчеству, или просто на «вы». Наконец справился с этой нелегкой задачей, а заодно и с волнением. – О лигерах? Так называли, если мне не изменяет память, членов бутафорской «Тайной антисоциалистической лиги», ТАСЛ, организованной осенью 1880 года…
Сталин молчал, ждал продолжения.
– В эту лигу морганатическая супруга Александра Второго наспех собрала близких друзей, чтобы противостоять народовольцам… В лигу вошли сенаторы, министры и совсем посторонние люди… Писатель Салтыков-Щедрин сказал…
– Я знаю, Николай Александрович, – мягко перебил Сталин. – Щедрин назвал их «взволнованными лоботрясами»… Но так ли это было на самом деле?
Морозов внезапно вспотел, почувствовал головокружение и сделал над собой усилие, чтобы не выдать волнение.
– Отчасти так. Лигеры, насколько мне известно, ничего не сделали, чтобы остановить террор. Да и не могли сделать. А затем лига исчезла, и вместо неё появилась «Священная лига», которая уже при императоре Александре Третьем пыталась договориться с «Народной волей» об условиях прекращения террора.
Сталин кивнул.
– Это нам тоже известно. Но вы лично, – что вы знаете об этой организации?
Морозов пожал плечами:
– Извините, Иосиф Виссарионович… – и внезапно для себя выпалил: – Видимо, я не знаю ничего!
Сталин поднялся из-за стола, подошёл к Морозову и положил перед ним несколько листков бумаги.
– Почитайте вот это.
Морозов перевёл обескураженный взгляд с вождя, стоявшего в полуметре от него, на бумаги. А когда снова поднял глаза, – Сталина в кабинете уже не было.
Николай Александрович украдкой оглянулся. Ему стало не по себе. Но потом он увидел портьеры позади рабочего стола Сталина и догадался, что за ними скрывается дверь.
Он ещё раз покосился по сторонам и уткнулся в бумаги, подслеповато приподнимая очки, чтобы лучше разобрать машинописный текст.
* * *
Сталин появился так же неожиданно, как и исчез. Неслышно по мягкому ковру приблизился к Морозову. Тот вздрогнул, вскочил.
– Прочли, Николай Александрович? – спросил Сталин.
– Да, товарищ Сталин.
– И каково же ваше мнение об этом?
Морозов помедлил немного, справляясь с сумбуром в голове. И твёрдо, насколько мог, произнёс:
– По-моему, это фальшивка, товарищ Сталин.
Вождь пытливо взглянул в глаза Морозова. Молча отошёл, возвращаясь к своему рабочему столу.
Морозов счёл необходимым пояснить свою мысль:
– Я никогда не слышал, чтобы в число лигеров входили такие известные лица. И не слышал, чтобы лига хотя бы раз провела какую-то тайную операцию против «Народной воли ».
Сталин пососал нераскуренную трубку.
– Вы могли быть не в курсе, – сказал он спокойно, хотя грузинский акцент в голосе слегка усилился. – А вот Кравчинский, думаю, знал больше.
Морозов заволновался; почудилось, что заскрипели старческие суставы.
– Я встречался с Сергеем Кравчинским в Женеве, во время своей первой эмиграции. Мы были с ним очень откровенны. Он рассказал бы мне…
Морозов замолк. Он вспомнил, что Кравчинский тогда, в Женеве, действительно вёл себя как-то странно. Сталин вздохнул и сказал:
– Прошло больше пятидесяти лет. Разве вы не могли что-то запамятовать? – снова пососал трубку и сам себе ответил: – Конечно, могли. Этот документ обнаружен слючайно работниками НКВД, на квартире, при обыске…
Он снова пытливо посмотрел на седого, как лунь, человека, стоявшего перед ним навытяжку, отсидевшего четверть века в царских застенках, входившего в пятёрку самых влиятельных членов Исполкома «Народной воли ». Усмехнулся в усы.
– Хорошо, – сказал он. – Я попрошу вас, Николай Александрович, изложить своё мнение об этих документах письменно. И максимально коротко. Пройдите в приёмную, вам дадут бумагу.
Морозов понял, что встреча закончена. Судорожно поклонился.
– Спасибо, товарищ Сталин, – сказал он зачем-то, и снова залился мальчишеским румянцем. – То есть, извините, я хотел сказать, до свиданья…
– Всего хорошего, – кивнул Сталин, не глядя на Морозова.
Морозов вышел из кабинета на негнущихся ногах.
* * *
ЛЕНИНГРАД. СМОЛЬНЫЙ. Кабинет Кирова.
Сентябрь 1934 года.
– Ну что, нашли что-нибудь? – Сергей Миронович Киров, глава ленинградской парторганизации, глядел на начальника ленинградского НКВД Медведя. Филипп Медведь покашливал в огромный кулак, но даже сквозь кулак Киров ощущал кислый запах перегара.
– Нет, Сергей Миронович, не нашли пока, – сипло ответил Медведь. – Все архивы перекопали, где ещё искать? Да и знать бы, что именно…
– Бумаги, – пожал плечами Киров. – Бумаги тайного архива лигеров.
Медведь прокашлялся, прикрывая рот ладонью.
– Я про таких и не слыхивал.
Киров вздохнул. Он сам не понимал, почему вдруг в Кремле вспомнили о лигерах.
– Была такая организация, – пояснил он. – Когда народовольцы решили царя убить, царские прихвостни свой «интернационал» организовали. Чтобы народовольцам помешать.
Медведь удивлённо открыл глаза:
– Так это же когда было!
– Давно, – согласился Киров, постукивая карандашом по папке с докладами НКВД.
– Да они все уже в могилках лежат, – сказал Медведь.
– А может, и не все: вон, народовольцы-то, живут себе! Фигнер, Морозов, Фроленко, другие… По двадцать лет в царских казематах просидели, – и хоть бы что! Может, и лигеры до сих пор живы… Кто знает?
Киров наклонился ближе к Медведю, через стол:
– А только оттуда, – он со значением показал кивком головы вверх, – требуют: разыскать архив этой самой лиги во что бы то ни стало. Дело нешуточное, видать.
Медведь помолчал, соображая. Соображал он, после вчерашнего, явно туго. А может, ещё и сегодня к рюмке успел приложиться.
– Вот товарищ Запорожец, – сказал Медведь, – предлагает все особняки, по списку этих самых лигеров, проверить. От чердаков до подвалов. Там в списке-то всего тринадцать человек, что ли.
– Твой заместитель дело говорит, – заметил Киров. – Хотя эти лигеры вряд ли свои тайны у себя дома хранили. Я думаю, что все бумаги они с собой за границу вывезли. Те, которых в восемнадцатом году недостреляли. Кстати, о недострелянных. Почему до сих пор не провели работу среди потенциальных врагов? Недобитых воронцовых-дашковых и их потомков? Почему старую интеллигенцию не перетрясли? – Киров перевёл дух. Пристукнул кулаком по столу: – Короче: найди мне хоть одного лигера, понятно? Трёх дней хватит?
Медведь неуверенно кивнул. Глаза его при этом стали смотреть в разные стороны.
Киров втянул носом воздух, поморщился. И внезапно грохнул кулаком по столу.
– От тебя за версту разит! Ты хотя бы к первому секретарю на приём можешь трезвым прийти?
Медведь сильно закашлялся. Начал было что-то про именины у тёщи говорить, сбился, замолчал. Съёжился.
Киров сказал ещё строже:
– А то гляди у меня. Распустились, вижу. Сами стали как лигеры: закопались, законопатились, и не поймёшь, чем заняты. То ли троцкистов отслеживаете, то ли первых попавшихся в камеры суёте. А там, понятно, любой мать родную оговорит. Нет?
Киров грозно смотрел на Медведя. Тот молчал.
– Молчишь? Ну, посмотрим, как заговоришь, как нагрянет к нам товарищ Ягода.
Медведь встрепенулся:
– А что? Есть сведения, что товарищ Ягода приезжает?
Киров усмехнулся, помолчал.
– Иди уж. Потрясите старичков, которые этих лигеров знали. Детей, прислугу – всех!
– Трясём… Бестолочь одна. Одни из ума выжили, другие давно по этапу ушли.
– Значит, в лагеря отправляйте людей: мне вас, что ли, учить?! – повысил голос Киров. – Мне с вашими литерами валандаться некогда, своих забот хватает. И учти, Филипп, в последний раз предупреждаю. Питер в Кремле всегда на особом контроле. Колыбель революции! – Киров, словно что-то вспомнив, понизил голос: – Впрочем, и контрреволюции тоже… Всё!
Медведь тут же поднялся.
Глядя ему в спину, Киров спросил:
– А ты с каких пор курьеров женского пола ко мне стал присылать? Или мужики за мной не так хорошо доглядывают?
Медведь живо обернулся:
– А что? Лидочка-то… Лидия Никаноровна… Не понравилась?
Киров нахмурился было – и вдруг рассмеялся.
– Да у меня в обкоме своих Лидочек хватает! Понял? И покосился на личного секретаря Зинаиду, работницу не только видимого, но и невидимого фронта.
Зинаида, умница, сделала вид, что не расслышала.
* * *
Запорожец, расстегнув толстовку, грёб вёслами, Медведь сидел впереди, на носу маленького прогулочного ялика. После рабочего дня, в неформальной обстановке спецдачи Ленинградского УНКВД, решили покататься на ялике; катались нечасто, только в случае, если нужно было уединиться. Охрана возилась на берегу с костром, варила уху; голоса охранников доносились до лодки.
Запорожец свернул в протоку, проплыл ещё немного и ткнул лодку в нависшие над водой кусты.
– Распоясался, я гляжу, Мироныч-то наш, – оглянувшись, тихо сказал Запорожец.
Медведь шумно вздохнул.
– Ну… – ответил хмуро. – Ещё один любимчик партии. После съезда-то, гляди, как воспарил! Как же! Будто бы за него голосов было подано больше, чем за товарища Сталина!..
Запорожец задумчиво глядел на Медведя.
– Лигера требует найти… – добавил Медведь и выругался.
Запорожец криво усмехнулся:
– Так-таки и «требует»? Н-да… Вот оно как теперь стало. О-ох, грехи наши тяжкие… Было ГПУ – и вдруг не стало. Влили нас в июле в состав НКВД, как водку в пиво…
Медведь покосился на Запорожца.
Запорожец понял взгляд, вытянул из-под ног ящик с бутылками пива. Вынул две бутылки, приставил горлышками друг к другу и лихо – фокусник! – открыл разом обе. Только пробки в разные стороны полетели.
Медведь взял бутылку, проворчал:
– Мастак ты пробки выбивать.
Запорожец подмигнул, приложился. Вытер ладонью пену с подбородка. Проговорил:
– И не только пробки, товарищ начальник управления безопасности!..
Медведь выдул бутылку, швырнул её в кусты. Обернулся к Запорожцу, довольно отрыгнул.
– А что? Лигера, что ли, нашёл?