ЦАРЬ ГОРЫ, или ТАЙНА КИРА ВЕЛИКОГО

Автор выражает искреннюю благодар­ность господину ХАМИДУ РЕЗА БОДАГИ, третьему секретарю посольства Исламской республики Иран в Москве, за помощь, ока­занную при работе над книгой.


Из энциклопедии «Британика».

Издательство Вильяма Бентона, 1961, т. 6.



КИР ВЕЛИКИЙ (греч. Кирус; перс. Куруш; евр. Кореш) (ок. 593 г.— 530 г. до н.э.) — основатель Персидской империи. Сын Камбиса Первого из клана Ахеменидов, ведущего клана в персидском племени, именовавшемся Пасаргадами. В своем воззвании к вави­лонянам Кир называл своих предков, Теиспа, Кира Первого и Камбиса Первого, «царями Аншана». Однако из библейских источников известно, что Элам, одной из областей которого был Аншан, под­вергся завоеванию в 596 г. до н. э., и возможно, что пасаргадская династия Теиспа захватила Аншан в том самом году.

Пасаргадские цари Аншана были вассалами Мидийской империи вплоть до восстания Кира, который (согласно сведениям Геродота, утверждавшего, что правление Кира продлилось 29 лет), вероятно, стал царем в 558 г. Мятеж начался в 553 г. и завершился пленением царя Мидии Астиага и захватом Эктабана, мидийской столицы. С того времени Кир стал именовать себя «царем персов».

История Кира вскоре обросла легендами. Геродот упоминает четыре версии о его происхождении. Согласно одной из них, Кир являлся сыном Манданы, дочери царя Астиага. Он был увезен в горы, вскормлен собакой и воспитан пастухом. Надо отметить, что законность правления Кира в Мидии подтверждалась его кровными связями с Астиагом, о которых, кроме Геродота, упоминают и другие историки (Юстин, Элиан). Согласно второй, более рационалисти­ческой версии, Кир в горах был вскормлен не собакой, а женой пастуха. Геродот пишет, что в судьбе Кира, отвергнутого Астиагом, принимал участие мидийский военачальник Гарпаг, что было ответом с его стороны на жестокость Астиага, который якобы приказал убить сына Гарпага. В дальнейшем Гарпаг возвысился при Кире и коман­довал армией, подчинившей власти Кира народы малоазийского побережья. Согласно третьей версии, Кир был сыном нищего мардианского разбойника Атрадата (марды были кочевым персидским племенем), который впоследствии возвысился, поступив на службу к Астиагу. Предсказание о будущем величии, изреченное халдеями, подвигло Кира к побегу в Персию и к началу мятежа. Согласно Эсхилу, который объединил эллинские сведения с восточными, Кир наследовал царство от некоего безымянного сына индийского царя Мидаса и, став правителем, благословленным небесами, завоевал Лидию, Фригию и Ионию.

Дальнейшая биография Кира известна в основном из Истории Геродота. Некоторую полезную информацию можно почерпнуть так­же у древнего историка Ктесия и в книгах Ветхого Завета. Ориги­нальные источники малочисленны. Кроме цилиндра с воззванием Кира к вавилонянам, сохранилось лишь несколько частных вави­лонских документов, которые помогают вести хронологию событий в соответствии с датировкой Птолемеева канона.

Вскоре после захвата Мидии Кир подвергся нападению со сто­роны коалиции Вавилона, Египта и Лидии, поддержанной также Спартой, которая обладала наибольшей военной мощью среди по­лисов Эллады. Однако в 546 г. Кир захватил Сарды, столицу Лидии, превратив Лидийское царство в одну из персидских провинций. В течение ряда последующих лет персы под началом Гарпага подавляли лидийский мятеж, поднятый неким Пактием, завоевывали ионий­ские города, а также земли карийцев и ликийцев. Царь Киликии добровольно признал над собой персидскую власть. После разгрома армии вавилонского царя Набонида Вавилон в октябре 539 г. сдался персидскому военачальнику Гобрию.

С начала 538 г. Кир начинает именовать себя «царем Вавилона, царем стран». Вслед за столицей персам подчинились и вавилонские провинции Сирии. В 538 г. Кир позволил евреям, которых некогда увел в плен вавилонский царь Навуходоносор, возвратиться в Па­лестину и восстановить разрушенный храм в Иерусалиме. Согласно Ктесию, Кир разбил бактрийцев и саков. Историки Александра Ма­кедонского (Арриан, Страбон) упоминают также поход Кира через Гедросию, в котором он потерял всю армию, за исключением всего семи воинов, а также основание на берегах Яксарта (Сырдарья) города Кирополиса. В 530 г. Кир, сделав своего сына Камбиса царем Вавилона, начал новый поход на Восток и погиб в сражении.

Кир был погребен в Пасаргадах (ныне Мургаб), городе, который он выстроил на своей родине и где также возвел царский дворец.

В короткий срок вождь небольшого, мало кому известного пле­мени основал могущественную империю, распростершуюся от Инда и Яксарта до Эгейского моря и пределов Египта. Кир был великим воином и государственным деятелем. Он прославился своим мило­сердием в отношении покоренных народов. В Вавилоне он действо­вал в рамках своего рода «конституционной монархии». В памяти персов он остался как «отец народа». Противники также признавали его величие, что подтверждает эллинская традиция.





ПРЕДИСЛОВИЕ



К востоку от залива Кара-Богаз-Гол есть место, которое издревле зовется Пиром Мертвых. Оно ничем не приме­чательно для глаз — те же пустынные холмы, что и вокруг. Однако местные жители боятся его и всегда обходят сто­роной.

По легенде, каждую ночь сюда приходит пировать ты­сяча мертвых воинов. Их трапеза продолжается до утра, до того часа, когда в небе запоет первый жаворонок. Тот из живых людей, кто осмелится прийти до рассвета на это место, вскоре обязательно погибнет.

Порой здесь находили золотые и серебряные блюда и сосуды. Однако жители считают, что эти дорогие вещи принесут несчастье тому, кто унесет их со стола, за который садятся мертвецы.

Археологические раскопки, проведенные в этом месте, завершились сенсационными открытиями. Было обнару­жено несколько тысяч бесценных предметов персидской чеканки шестого века до нашей эры. Более того, легенда о великом пире как бы подтвердилась: все найденные не­глубоко под землей блюда были некогда уложены тремя ровными полосами длиной около двухсот метров. Это на­водило на мысль, что те блюда и сосуды были выставлены посреди пустыни для грандиозной трапезы.

В сотне метров к югу было обнаружено некое подобие братской могилы, в которой найдены останки нескольких тысяч воинов. Судя по оружию и браслетам, там были погребены персы из отряда царских телохранителей, ко­торых именовали «бессмертными».

Так возникла гипотеза о том, что Пир Мертвых — поле битвы, на котором войска персидского царя Кира Великого сражались против кочевников-массагетов. Согласно исто­рии, в той битве персы потерпели поражение, а сам царь Кир Второй, Ахеменид, погиб.

Эту гипотезу подтвердила еще более удивительная на­ходка археологов. Небольшой пологий холм, расположен­ный немногим севернее Пира Мертвых, оказался курганом, под которым была погребена знатная женщина из массагетского племени. Вместе с ней в погребении было остав­лено множество обережных амулетов и особый кинжал, применявшийся только для жертвоприношений. Судя по этим предметам, женщина принесла себя в жертву богам.

Однако самыми поразительными предметами были пять золотых сосудов, запечатанных смолой. В каждом из сосудов хранился свиток пергамента, содержавший своего рода вос­поминания разных людей о царе Кире. Пять свитков были написаны на арамейском языке, и только один, самый ко­роткий,— на древнеперсидском, причем с ошибками.

Эти записки проливают свет на жизнь легендарного и, пожалуй, самого загадочного властителя древности.

Кир, сын Камбиса, происходивший из знатного пер­сидского рода, начал великие завоевания в возрасте сорока лет, а до этого тихо и мирно правил в горах своим не­многочисленным племенем. В течение пятнадцати лет он создал огромную державу, захватив многие государства Азии и покорив десятки народов.

Кир — единственный в своем роде великий властитель, который проводил в высшей степени мирную политику по отношению к покоренным народам. Он запрещал своим воинам грабить и разрушать города и селения. Он крайне уважительно относился ко всем культам и верованиям, брал под свое покровительство чужие храмы и часто поддерживал средствами их жрецов. Наконец, он сохранил жизни всем низложенным правителям, и некоторые из них, в частности знаменитый царь Лидии Крез, стали его ближайшими со­ветниками.

В период его правления в империи практически не было мятежей и восстаний порабощенных племен. Известно, что в державе Ахеменидов подданные называли Кира Отцом или Пастырем. Ни один из его преемников не удостоился такого «звания».

Став самым могущественным правителем своего вре­мени, царем царей, шестидесятипятилетний Кир пошел с большим войском на север, в бесплодные скифские земли, и погиб в битве с массагетами, как простой воин.

Все древние летописцы отмечали в Кире доброжела­тельность и мягкость нрава. Своим характером персидский царь явно отличается от всех последующих завоевателей, творцов империй.

И разве не загадка: как такому «доброму персу» удалось создать первую на земле великую Империю?

Свитки, найденные в пустыне между Каспийским и Аральским морями, проливают свет на эту загадку истории.





1. КНИГА КPATOHA МИЛЕТСКОГО



Когда колесница Феба блеснула последним золотым лу­чом за краем эгейских вод, кто-то окликнул меня по-пер­сидски:

— Вернись, Кратон!

Очень удивившись, я повернулся лицом к городским воротам.

Там толпились торговцы, спешившие управиться до пер­вой ночной стражи. Одни рабы разгружали повозки, другие уже отводили мулов к стойлам, что располагались за при­станью моего родного Милета.

Никто из тех потных, суетливых и занятых своими важ­ными делами людей не мог так подшутить надо мною. Тогда я невольно посмотрел в небеса и не поверил своим глазам.

Вестница ночи, тень, быстро всползала, поднималась в рост по сторожевой башне, а над ней, в лучах Феба, уже недоступных простым земнородным тварям, парил и не­жился златокрылый орел.

Сорок лет назад один из первых весенних вечеров на­чинался так же. Я был немного пьян — в той мере, когда еще можешь пустить гальку по воде не меньше чем на десять скачков,— и здесь, на краю пристани, стоял и смот­рел, как колесница Феба исчезает в дымке эгейских вод. Точно такая же перистая полоска тянулась по небосклону, и море было таким же спокойным. И тогда мне тоже по­слышался странный оклик. И, обернувшись, я увидел над крепостной башней большую вещую птицу. То была очень хорошая примета. Сердце мое тогда сильно забилось, ведь судьба готовила мне царский подарок и много лет жизни, чтобы такой большой и дорогой подарок смог вместиться в нее.

Вечер повторился, и хороших примет в нем хватало, но теперь не хватало меня самого — моей молодости, моих сил и здоровья. Я не верил, что может повториться жизнь.

Как любит говаривать мой старый друг Гераклит, с ко­торым мы часто сиживаем в нашей любимой таверне «У Цирцеи», что неподалеку от Северных ворот: «Нельзя войти дважды в одну и ту же реку».

Осмелюсь добавить:

«И нельзя войти дважды в одну и ту же судьбу».

Но сердце мое взволнованно колотилось. Теперь, вер­нее, гремело со скрипом, как старое мельничное колесо в половодье. Я глядел на орла, удивленный волей богов, пока меня не окликнули вновь — звонким отроческим голоском и на эллинском наречии:

— Господин! Господин!

С бурдюком вина ко мне мчался из города мой раб, мальчишка-фракиец, которого недавно — уж никак не со­рок лет назад — я послал в таверну.

— Господин! Там тебя спрашивал какой-то человек! — выпалил мой мальчишка, подскочив ко мне и чуть не за­дохнувшись, — Он сказал, что будет ждать тебя в «Золотой сети». Чужестранец.

— Каков из себя? — спросил я, недоумевая.

Мальчишка засунул бурдюк между ног, растопырил пальцы и провел руками перед собой сверху вниз, показывая знатный вид и богатство одежд:

— Он весь такой. И чуток шепелявит.

«Варвар,— решил я. — Что ж, дареному коню в зубы не смотрят. Будь рад и такому собеседнику. Немного их тебе осталось». И велел:

— Веди меня к нему, Сартак.

Мальчишка служил мне не только «походным обозом», но и — живым посохом. Левую ногу я потерял в битве со скифами. Вместо нее меня подпирает крепкая колонна из эктабанского кипариса с маленькой резной капителью в виде бычьих голов.

У ворот торговцы поприветствовали старика и велели рабам расступиться. Мы стали протискиваться между тю­ков, и по запаху я определил персидские ткани. Все в этот вечер тревожило мою душу, поднимало волны дорогих вос­поминаний.

Людей на улицах было еще немало. Многие любят об­ращаться ко мне с незначащими вопросами, а потом хва­литься домашним: «Сегодня я беседовал с Кратоном, ведь он друг Гераклита и знал самого царя царей». Я всем отвечаю приветливо и никем не брезгую, а потому переход к «Зо­лотой сети» занял не меньше пяти пехотных парасангов. «Этот посланец чужих богов должен быть терпелив»,— ду­мал я.

Еще за два угла до таверны показались слуги ее хозяина. С радостными возгласами они бросились навстречу и, под­хватив меня на руки, понесли по знакомой дороге. Едва мы достигли таверны, как из нее выскочил и сам хозяин, Силк.

— Кратон! — с волнением обратился он ко мне. — У меня первый раз такой богач! Он за жареное седло заплатил целый дарик!

Силк раскрыл кулак, и у него на ладони засветилась золотая лужица. Это была монета, недавно введенная царем персов Дарием Первым. Одной такой монеты хватило бы на месячный наем гоплита с полным вооружением.

— Я не верю своим глазам! — воскликнул Силк и, спря­тав монету, сказал: — Он ищет Кратона Милетянина! Я спросил, кто отец этого Кратона, ведь у нас в городе не один Кратон. А он сказал, что не знает, кто твой отец, но ищет того из них, который был слугой Пастыря.

И тогда я понял, что мои стариковские глаза все же не обманули меня и орел — орел великих Ахеменидов — появился у меня над правым плечом неспроста.

Чужеземец сидел за отдельным столом, у самого очага. Его богатое персидское одеяние темно-синего цвета с зо­лотым шитьем отбрасывало блики, словно спокойное море в ясный полдень.

Силк сам вызвался быть моей опорой, довел меня до стола и, подходя к гостю, все кланялся, так что меня качало из стороны в сторону, как в лодке.

Когда я сел за стол, мы посмотрели друг другу в глаза. Несомненно, передо мной был перс: прямое лицо, свет­ло-серые глаза и золотистые волосы. Однако не черты его, а скорее движения рук, плеч и торса (а затем, как я при­метил, и манера есть) выдавали в нем примесь скифских кровей. На вид можно было дать ему немногим больше тридцати лет. Он обратился ко мне на арамейском:

— Итак, ты — Кратон. Здравствуй!

— И я желаю чужестранцу здоровья и спокойных до­рог,— с осторожностью ответил я, — Но имени его не знаю.

— Мое имя ничего не скажет Кратону, слуге самого Пастыря,— с улыбкой сказал незнакомец.

— Значит, мне должен быть известен тот, кто тебя по­слал,— заметил я.

Перс отвел взгляд к огню и некоторое время задумчиво смотрел на пламя.

— Да,— тихо сказал он по-персидски, — Азелек.

Сердце чуть не выскочило у меня из груди прямо на стол, превратившись в блюдо, поднесенное персу. Я с тру­дом перевел дыхание, и, раз уж поверил своим глазам, ничего не оставалось, как только поверить теперь и ушам.

— Она жива?! — Я невольно заговорил на персидском наречии, и мое волнение чудесным образом улеглось.

Перс оторвал взгляд от огня.

— Нет,— по-скифски резко качнул он головой, — Ее дав­но нет в Царстве живых. Но я послан ею.

Он надолго замолк, и я тоже хранил молчание.

— Значит, ты готов, Кратон из Милета? — спросил перс, когда молчание переполнилось тревогой.

— Если боги желают вернуть мне молодость... и ногу, то готов,— был мой ответ.

Взглянув на мою «колонну», перс широко улыбнулся:

— То-то я заметил, что в Эктабане не хватает одной такой.

— То, чего там не хватает, подарено мне Камбисом, сыном Пастыря,— не желая шутить на эту тему, сказал я.

Действительно, царь персов Камбис лично распорядил­ся выделить для меня, калеки, молодой кипарис из двор­цового сада.

— Значит, ты, Кратон из Милета, готов исполнить по­следнюю волю Азелек? — сказал перс, перестав улыбаться.

— Последнюю волю? — изумился я, но размышлять над ответом мне вовсе не требовалось.— Если боги дадут мне силы...

— Ахурамазда даст тебе силы, Кратон! — вздохнув с об­легчением, проговорил перс. — Азелек хотела, чтобы ты, Кратон, написал о том, как умер Пастырь.

— Как умер Пастырь?! — несказанно удивился я, — Но ведь об этом знают все.

— Не лги, Кратон,— тихо проговорил перс. — Правду знаешь только ты.

Знал ли я правду?

Шум битвы раздался в моих ушах. Я услышал свист стрел и вопли умирающих. И увидел стаи тех скифских стрел, облака пыли и песка, окровавленные лица бессмер­тных, увидел вражеских коней — тысячи и тысячи — та­буны, обрушившиеся на нас, как горный обвал. И я увидел то предательское копье. И увидел глаза Пастыря, его го­лубые, как небо над горами, глаза. Он спокойно смотрел на то копье, летевшее прямо в его грудь.

— Ты знаешь правду, Кратон, — донеслось до меня.

И вдруг я увидел совсем иную картину. То была ночь, и в свете факелов ярко сверкали глаза Пастыря. Он стоял прямо передо мной, в трех шагах, одетый как эллин, а по персидским меркам — просто раздетый. В одном легком хитоне и без анаксарид. В его глазах не было гнева и бес­пощадной ярости, хотя перед ним стоял Кратон, подо­сланный к нему из Милета наемный убийца. Вокруг на дощатом полу царского дворца в Пасаргадах валялись тру­пы, стыли лужи крови, и я сам был весь изранен. В тот миг решалась моя судьба. Один стражник щекотал мне копейным острием кожу над кадыком, а еще двое тихонько жалили меня копьями в пах и печень. Пастырь пристально смотрел на меня. И вдруг мы оба одновременно расхохо­тались, и я порезал-таки шею о копье, но не почувствовал боли.

— Молодые многого не понимают,— вновь донесся до меня голос перса, — Они спрашивают, как мог великий царь, который властвовал над царями и странами, потерять свою жизнь т а к...

— Как? — спросил я.

— Как простой воин, — Тут перс потянулся ко мне через стол и добавил: — В бесполезной битве с невежественным народом. Безрассудно и даже глупо... если не знать воли Ахурамазды.

Я усмехнулся. Этот перс тоже был молод и многого не понимал.

— Ведь ты знаешь правду, Кратон,— в третий раз по­вторил он, заметив мою усмешку.

И тогда гордость моя пропала, и я понял, что сам не понимаю слишком многого. Я знал Пастыря, знал, как он смог умереть, но не понимал, как смог он подчинить страны от одного края мира до другого. Каким образом страны и цари подчинились тому, кто не имел в сердце ярости льва, а в поступках и делах — быстроты и зоркости орла, тому, кто был сыном миролюбивого отца и братом брата, который вовсе не жаждал власти.

— Мне нужно время,— сказал я персу, скрывая смуще­ние.

— Сколько? — спросил перс.

— Месяц. Или два,— ответил я наобум.

— Хорошо,— довольно кивнул перс. — Два месяца ни­чего не значат для двух тысяч лет. Потомки немного по­дождут. Я привез достаточное количество пергамента и луч­ших египетских чернил. Пиши на арамейском. Теперь о плате за труд. Когда ты, Кратон, закончишь работу, ты получишь шесть тысяч дариков.

И вновь мое сердце едва не выскочило из груди на стол, превратившись в скифское блюдо. Шесть тысяч да­риков! Этого золота хватило бы нанять целое войско, луч­ших беотийских или спартанских гоплитов, захватить с ними какую-нибудь не слишком людную область, основать город и спокойно властвовать на своем куске земли до конца дней.

— Почему ты не пришел ко мне хотя бы десять лет назад? — с тяжелым вздохом упрекнул я перса. — Тогда бы взял хоть драхмами, хоть кизикинами.

— Именно по этой причине,— хитро прищурился перс. — Десять лет назад у тебя не осталось бы времени на великую работу. Ты бы выпрашивал большой задаток, а потом растранжирил бы его в суете. Вот! — И на столе появился кожаный кошелек. — Две тысячи. Для начала хва­тит. Не пей много, Кратон.

— Это говоришь мне ты! — вспылил я.

— Нет. Так просила Азелек,— остудил он меня.

На другое утро в моем доме появилось два пергаментных свитка, каждый толщиной с полувековой кипарис, и два кирпича сухих египетских чернил. Уксусу для их разведения также хватило бы на писцов всех сатрапий.

Перс простился и уехал, сказав, что появится вновь ровно через два месяца, на закате.

На следующее утро я принес обильные жертвы всесож­жения у храма Аполлона Дидимейского, и жрец сказал мне, что жертвы благоприятны. Однако еще в продолжение целой недели я не смог написать ни строчки и только бродил по берегу моря в отчаянных размышлениях, при­зывая себе на помощь и Аполлона, и разом всех муз.

И вот однажды я заметил какое-то копошение среди прибрежных камней. В воде плескался крохотный щенок и отчаянно карабкался на сушу. Наверно, кто-то решил утопить его и, может статься, не одного, а целый выводок, а этот новорожденный силач сумел выбраться из мешка и теперь изо всех сил бился за свою жизнь. Я зашел по щиколотку в море и подцепил его концом посоха. И в тот же миг догадался, почему так легко подчинились Пастырю цари и государства всех четырех сторон света. Вернувшись домой, я обмакнул палец в молоко и напоил щенка, а уж потом обмакнул в чернила кончик тростника.

Я решил рассказать потомкам о том, что видел и слышал, не обременяя их своими рассуждениями и выводами. Пусть они найдут в моих воспоминаниях свою собственную прав­ду — такую, которая, возможно, недоступна и мне самому. И первый мой рассказ будет о том,



КАК Я СОБИРАЛСЯ УБИТЬ ЦАРЯ ПЕРСОВ КИРА

И КАК КИР СПАС ОТ СМЕРТИ МЕНЯ САМОГО



Первым делом потомки конечно же спросят меня:

— А кто ты такой, Кратон, и откуда взялся?

Моего отца звали Исагор. Он был одним из богатых торговцев Милета и происходил из древнего ахейского рода. Мой отец умер, когда мне было всего восемь лет от роду.

Моя мать, Афрена, была родом из Сирии, по крови набатейка. Она рано умерла, и я совсем не помню ее. Говорили, что она была необыкновенной красавицей. От нее мне достались темные волнистые волосы и карие глаза.

Два года за мной присматривал попечитель из магис­трата, а потом меня забрал в свою школу Скамандр.

И ныне Милет славится своими школами и учеными людьми, а в ту пору мой родной город, как небесный факел, освещал знаниями и мудростью весь мир.

Великий Фалес, который постиг тайны чисел и звезд и с легкостью предсказывал затмения светил, заметил у меня способности к геометрии. Знаменитый технит Демодок просил отдать меня в свой гимнасий, а искусный врач Каллисфен считал, что раз я с детства легко различаю по запаху все вина и масла, то из меня, несомненно, выйдет прекрасный лекарь.

Однако слово Скамандра имело наибольший вес. Он сказал, что ему нужен такой юнец-полукровка, как я, и магистрат молча повиновался.

Хозяин своей таинственной школы, Скамандр не водил знакомств. Его остерегались, как духа из Царства теней, но уважали. Ведь именно благодаря стараниям его пред­шественников и самого Скамандра Милет, в отличие от соседних эллинских городов Ионии, никогда не подвер­гался опустошительным нападениям. Они называли себя «невидимыми стратегами» и умели уладить дела с любыми правителями, зная загодя их намерения. В пору моего от­рочества Скамандр был главой милетской школы Послан­ников, которую шепотом называли школой Болотных Ко­тов. О силе, способностях и заработках Болотных Котов ходили легенды.

Как только я очутился в доме Скамандра, он приказал мне:

— Покажи, как собака обнюхивает угол дома.

Я показал как мог.

— Теперь прокричи петухом,— потребовал он.

Пришлось кричать.

Пока я изображал всяких зверей, он подбрасывал на ладони несколько разноцветных камешков и вот, внезапно сжав кулак, резко спросил:

— Сколько их было и какого цвета?

Услышав мой ответ, Скамандр улыбнулся левым угол­ком рта и велел, чтобы меня накормили.

Потомки спросят, кто же такие Посланники и чему их учат. Связанный еще одной клятвой — клятвой мол­чания, я могу сказать немногое. Если один правитель хочет узнать замыслы своего соседа, а в чужом дворце у него нет верных людей, то, скорее всего, этот дальновидный правитель пошлет своего гонца в Милет, к стратегу Бо­лотных Котов. Если один правитель хочет о чем-то дого­вориться с другим втайне от всех иных царей и тиранов, а заодно — и от всех своих приближенных, то, скорее всего, он поступит так же, как первый, и пришлет в Милет задаток. Обоим известно, что Болотным Котам из Милета можно доверять. Об остальном потомки пусть догадываются сами.

Я дал клятву Посланника, когда мне исполнилось де­вятнадцать лет, в довольно неудачное время. В мире стояло удивительное затишье. Во многом оно оказалось результа­том неустанного труда моих предшественников. Школа Скамандра очень обогатилась. Однако Посланнику платят за возложенное на него дело, а не за заслуги предтечей. Пропивать обычное недельное пособие — довольно уни­зительный труд.

На Востоке, откуда поступали основные «прошения» и, следовательно, большая часть золота, царила идиллия золотого века. В соседней Лидии уже тридцать семь лет кряду правил самый богатый, самый просвещенный и самый суеверный царь на всем белом свете. Его звали Крез. Он преклонялся перед эллинской мудростью и что ни месяц посылал гонцов ко всем оракулам Эллады с вопросами, с какой ноги ему вставать и какой рукой брать кусок с блюда. Для таких дел и советов Болотные Коты не годились.

В соседнем дворце, а именно в Эктабане, сидел и мирно правил великой и могучей Мидией еще один любитель тихой и сытной жизни — Астиаг. Отец Астиага, Киаксар, сокрушил ассирийское царство и справился со скифами, заполонившими его страну. У его ленивого сына не хватало ни желания, ни сил, ни врагов, чтобы расточить мир, бо­гатство и процветание, доставшиеся ему в наследство.

Когда Мидией правил Киаксар, а Лидией — отец Креза, Алиатт, между этими царствами шла большая война, однако во время главного сражения на реке Галис день внезапно померк и наступила ночь. Случилось затмение, загодя пред­сказанное многомудрым Фалесом, моим земляком. Цари так испугались этого знамения, что заключили мир на дол­гие времена, установив границу по той реке. Алиатт поддался настояниям посредников — эллинов и вавилонян — и выдал свою дочь Ариенис замуж за Астиага.

Кое-какие ветры поначалу ожидались из Вавилона. Там после смерти буреподобного Навуходоносора на трон взо­шел его сын, но вскоре был убит заговорщиками. Потом какие-то безродные самозванцы сменяли друг друга чуть не каждый год, будто шишки на кипарисе. В ту пору в Вавилон из Милета уехало полдюжины Посланников, и все во главе со Скамандром выручили из той вавилонской суеты немалую прибыль. Однако за два года до того дня, как завершилось мое учение, коллегия вавилонских жрецов сумела крепко усадить на трон некоего Набонида. Тут уш­лые вавилонские жрецы обошлись без услуг Скамандра и за богатые подношения выпросили у Астиага сестру — в жены своему новоиспеченному царю. Таким образом в Ва­вилоне мне работы тоже не хватило, а весь Восток прибрала к рукам одна семейка, которая уже терялась в догадках, что ей еще под небесами нужно.

В Египте правил фараон Амасис Второй. Он был и сам неглуп, и власть его держалась на войске ионийских эллинов-наемников, и жена его была чистокровной эллинкой, которую в свое время предложил ему сам Скамандр.

Оставалась Эллада. В Элладе всегда хватало дел, но и тут мне не повезло. В ту пору эллинам хватало своих бла­горазумных правителей, своих советчиков и своих проныр. В Афинах мудрец Солон придумал для своих сограждан такие замечательные законы, что у тех от счастья уже три десятка лет кружились головы. Наконец появился хитрый и предприимчивый Писистрат, который привлек на свою сторону простолюдинов и, захватив славные Афины, сде­лался тираном. Он оказался дельным и незлопамятным человеком, способным не только расточать, но и создавать, так что избавиться от него оказалось не так-то просто. Эллинских грубиянов, спартанцев, в ту пору тоже поглотили домашние неурядицы, и, значит, обоим великим городам было не до их старой вражды.

Можно было еще вытянуть шею и заглянуть в Рим, поглазеть на всяких там латин и умбров, над которыми властвовали этрусские цари. Но эти этруски, как говорят, имеют какие-то книги, написанные их пророчицами, и в этих книгах скрыто все, что произойдет с этими варварами на протяжении последующих пяти веков. Причем подробно описан каждый год. Поэтому этруски считают себя самым мудрым и осведомленным насчет своей Судьбы народом. Что же касается тех варваров, которыми правят, то эти латины, как известно, по своей натуре настолько хлад­нокровны, невозмутимы и прямодушны, что не понимают никаких намеков и иносказаний. Наживаться на них — чересчур тяжкий труд.

Таков был мир в пору моей юности. Все напоминало то великое перемирие между Египтом, Хеттским царством и Старой Элладой, о котором повествуют предания. Того перемирия будто бы добился сам Геракл, и продлилось оно более двух столетий.

Однако первые драхмы я заработал, отправившись По­сланником именно в Афины. Писистрату требовалась под­держка Ионии, и стараниями Скамандра он такую под­держку получил. Меня афинский тиран принял очень хо­рошо. Двое суток подряд мы наслаждались обществом пре­красных гетер, играли в кости и выпили на пару не менее двух амфор хиосского вина. Потом Писистрат привел меня в учрежденный им городской театр на представление с великолепными хорами, музыкой и шествиями в честь Диониса.

Путешествие в Аттику произвело на меня такое сильное впечатление, что, вернувшись домой, я неделю кряду ходил очарованный, будто бы тянулся в хвосте того самого дионисийского шествия. Больше всего Скамандру не понра­вилось, что я там сильно увлекся игрой в кости. Он пре­дупредил, что, если я не оставлю игры, он вовсе отстранит меня от всех великих дел школы и обречет на жалкое про­зябание. Это он сказал мне как раз накануне того дня, когда над крепостной башней Милета, а вернее над моим правым плечом, появился златокрылый орел.

Итак, я подошел к началу моей истории и — к дей­ствительному началу моей судьбы.

В тот вечер я стоял на пристани и смотрел, как золотая колесница Феба исчезает за краем эгейских вод, в стороне Афин. Я вспоминал их шумные улицы, театр Писистрата, и на душе у меня было грустно. И вот мне показалось, будто меня окликнули. Я обернулся, не заметил никого, невольно посмотрел в небеса — и увидел орла.

Мне пришла в голову мысль, что боги подают добрый знак, что отчаиваться не стоит и Скамандр сменит гнев на милость, ведь его первое поручение было исполнено мною хорошо. Повеселев, я двинулся в «Золотую сеть», которую содержал тогда дед нынешнего хозяина.

Там я разговорился с одним торговцем, который только что вернулся из Рима и теперь потешался над латинами, над их обычаями и законами, в которых латины пытались учесть все мелочи своей жизни. Я хотел поспорить с ним и стал утверждать, что когда-нибудь эти римляне, воору­женные своими законами и четким порядком жизни, за­воюют весь мир и что именно на краю света, в маленьких захолустных городишках, зреют семена будущих великих государств. Хмель прибавлял уверенности моим дерзким высказываниям. Торговец сначала удивился, а потом стал хохотать, говоря, что даже законы Солона не прибавили Афинам ни разума, ни порядка, если их взял голыми руками такой бойкий проходимец, как Писистрат. Я вспылил, и дело могло бы кончиться плохо, если бы не орел, паривший над пристанью моего родного города.

Только я раскрыл рот, чтобы сказать торговцу, что он глупец и в подметки не годится Писистрату, как почув­ствовал крепкую руку на своем плече. То был слуга Скамандра.

— Твой учитель зовет тебя,— сказал он.

Сразу остыв, я учтиво распрощался с торговцем и от­правился на зов.

— Я вижу, что тебе вредно оставаться среди эллинов,— без всякого гнева сказал мне Скамандр.— В Афинах ты справился с делом, но заразился опасной болезнью.

— Какой болезнью, учитель?! — испугался я.

— Праздностью мыслей,— ответил Скамандр,— Не виню тебя. Афины — большое искушение для всех честолюбцев и не только — зеленых юнцов. Горы и пустыни Востока излечат тебя.

— Да поможет мне Геракл Путевод! — с жаром произнес я главную молитву школы,— Я готов, учитель.

— Еще нет,— качнул головой Скамандр,— Протрезвей, проспи один час, проплыви семь стадиев, съешь тарелку бобов и приходи.

Выполнив все наставления, я вернулся, готовый хоть в тот же час отправиться в Индию или к Геркулесовым Стол­бам.

— Ты похож на арамея, поэтому это дело я поручаю тебе, Кратон,— сказал Скамандр.— Ты должен сделаться настоящим арамеем.

Искусство перевоплощения, которому обучали в школе, давалось мне без особого труда.

— Ты отправишься коновалом в Мидию, на самый юг. Там, в горах, есть персидский город, называемый Пасаргады. В нем от имени царя Астиага правит некий Куруш. Наши торговцы называют его Киром. Ты должен проник­нуть в его дворец в качестве коновала, осмотреться, а за­тем...— Скамандр замолк и прищурился,— А затем ты дол­жен улучить мгновение и разорвать нить его жизни. Даль­нейшее зависит от твоей ловкости. Если ты справишься с этим важным поручением, то станешь первым среди моих лучших учеников.

Итак, мне полагалось убить какого-то неизвестного царька.

Первым делом мне предстояло отправиться в Дамаск, где окончательно принять вид и повадки арамея. Там же от верных Скамандру людей я должен был получить не­обходимые знания о племени персов и об их властителе. Тем временем по прямой дороге в Пасаргады двинулся бы еще один Посланник. Его забота была простой: подсыпать царским коням в пойло особую, несмертельную отраву, от которой у них стали бы редеть гривы и хвосты. Мне в Дамаске оставалось дождаться вести-приказа: пора!

По обычаю школы, я принес жертву у храма Аполлона, и Скамандр, рассмотрев внутренности закланной овцы, ска­зал, что судьба, несомненно, будет благоволить мне. Затем, когда мы вернулись в город, он подвел меня к гранитной плите, что была установлена во дворе палестры, и торже­ственно произнес:

— Если, однако, тебе придется погибнуть, знай, что твоя слава переживет тебя на много веков.

На плите были высечены имена Посланников, испол­нивших поручение ценой своей жизни.

— Тогда твое имя, Кратон, войдет в число имен почет­нейших граждан Милета,— напомнил он.

Предшественник Скамандра добился от магистратов того, что погибшим Посланникам давали посмертно по­четное гражданство. Нас, молодых Болотных Котов, это особенно воодушевляло.

Другой старый обычай школы повелевал Посланникам покидать город на утренней заре.

Мне оставалось только пройти обряд предварительного очищения, ведь на время я должен был превратиться из эллина в чужака, в варвара. В последнюю ночную стражу ученики Скамандра подняли меня на руки, отнесли в свя­щенное подземелье, положили на холодную мраморную плиту и раздели донага. Затем меня натерли благовонными маслами и полностью подготовили к погребению, которое совершилось в соседней комнате, освещенной множеством ламп. Светильники окружали гробницу, уже принявшую не один десяток Посланников. Меня положили в нее, на­крыли плитой из чистого серебра и совершили над ней возлияние. Лежа в подземной тьме, я превратился из Кратона в некоего Анхуза-коновала. Когда плита поднялась надо мной и я прищурился от света, раздался глас Ска­мандра, вещавший на арамейском:

— Поднимайся, варвар! Здесь тебе нет места.

Ни одна рука не протянулась помочь мне. Я стал чужим. Поднявшись, я увидел, что комната пуста и в углу, около темного прохода, лежит варварское одеяние. Я облачился и по очень узкому подземному ходу вышел прямо за Южные ворота города, которые в ту пору еще назывались Фини­кийскими. Отойдя на несколько шагов, я услышал шорох за спиной и, оглянувшись, увидел, что ход уже заткнут огромным камнем и совершенно незаметен.

Если бы мне полагалось когда-нибудь вернуться и продолжить свою службу у Скамандра, то мой путь из варваров в эллины вновь пролегал бы через гробницу. Мое возвращение в Милет затянулось на три с половиной десятилетия. По обычаям школы я все еще не эллин. Но я считаю, что уже давно прошел через вторую гробницу, которую хитроумный Скамандр приготовил мне некогда в Пасаргадах.

Как правило, Посланникам не положено знать тех лю­дей, которые обратились к Скамандру с просьбой оказать услугу, и тем более — их истинных намерений. Каждый из Болотных Котов, отправленных в дорогу, удовлетворяет свое любопытство в меру своей догадливости.

И вот, сидя со свитками в Дамаске, я пришел к за­ключению, что смерть предводителя персидского племени будет на руку не кому иному, как только самому мидийскому царю Астиагу.

Из писаний я узнал, что у царя Астиага была дочь по имени Мандана. Много лет назад царю привиделся страш­ный сон: его дочь присела в дворцовом саду помочиться и в одно мгновение испустила из себя такое количество жидкости, что во всей Азии начался настоящий потоп, а царский дворец и вовсе исчез под волнами мочи. Царь в своем сне стал захлебываться, замахал руками и, свалившись со своего широкого ложа, больно ударился боком об яш­мовую ступень. Он тут же призвал своих жрецов, которые у мидян именуются магами, и потребовал растолковать сон. Маги переговорили между собой и сказали царю:

— Повелитель, радуйся! Дитя, рожденное твоей доче­рью, обретет в недалеком будущем такое могущество, что будет править всей Азией.

Царь Астиаг поразмышлял над этой «радостной вестью» и, как говорят, устрашился. Когда Мандана выросла и ей пришла пора выходить замуж, царь решил не отдавать ее за какого-либо мидянина, имевшего высокое происхожде­ние. В горных окраинах его царства обитали родственные мидянам племена персов. Персы говорили на одном с ми­дянами языке, а правили ими люди из рода Ахемена. И вот Астиаг надумал выдать свою дочь за Камбиса, который приходился двоюродным братом тогдашнему правителю персов, Аршаму, и отличался очень кротким нравом. Этот Камбис, унаследовав власть от своего отца, Куруша Пер­вого, сам отказался от тиары в пользу своего родича. Астиаг решил, что человек столь нечестолюбивый и, значит, по­корный подходит ему в зятья как нельзя лучше. Надо сказать при этом, что мидяне хоть и признавали персов за своих, но смотрели на них сверху вниз, как на бедных родствен­ников.

Едва в царском дворце Эктабана сыграли свадьбу, как мнительного Астиага поразил новый сон. Он увидел, как из чрева Манданы быстро вырастает огромное пло­довое дерево и его ветви раскидываются над всей Азией. Маги-снотолкователи вновь «обрадовали» своего пове­лителя.

— Царь! — сказали они.— Недалек тот день, когда сын твоей дочери станет властелином самой великой на земле державы!

Астиаг же испугался, что младенец, едва появившись на свет, свергнет его с трона, что во дворце уже теперь зреет заговор против него, и надумал погубить младенца.

Он повелел держать Мандану под стражей. Но перед тем, как несчастной Мандане разрешиться первенцем, ему привиделся третий сон: огромное, выросшее до небес дерево было подрублено по его приказу, но стало падать прямо на него. Астиаг проснулся в ужасе.

Маги, увидев своего повелителя вконец растерянным, совещались долго.

— Царь! Не пристало тебе страшиться своего потом­ства! — сказали они,— Да и что подумают о тебе наши со­седи, твои родственники в Лидии и Вавилоне? Ведь ты уже поступил мудро, отдав дочь за безвольного и низко­родного человека. Таким же станет его родной сын. Пусть он вырастет и правит своими далекими горами и долинами. Уверяем тебя, он не позарится на твой трон. Живи спокойно и долго, великий царь. А там будет видно.

С тех пор минуло уже три десятилетия. Маги не ошиб­лись. По крайней мере на этот срок. Царь Астиаг бла­гополучно правил и здравствовал, а его внук, именем Куруш, или Кир, что в переводе на эллинский означает «пастырь», тихо пас свой маленький народец на самом краю его царства.

«Верно, царю Астиагу наконец привиделся четвертый сон,— подумал я.— Хуже всех предыдущих, раз уж он за­думал убить своего внука чужими руками».

Оставалась еще одна загадка. Если отец Кира отказался от правления в пользу своего брата, у которого тоже был сын, то каким образом власть вернулась к самому Киру? Свитки об этом умалчивали. От арамеев, побывавших в Персиде, я также не добился ясного ответа. Я думал, что в этой истории и скрыта разгадка того, почему Астиаг ре­шил-таки покончить со своим кровным престолонаслед­ником.

Постарался я узнать побольше и про обычаи персов. В пору моей юности этот народ был совсем не богат и не носил никаких украшений. Персы ходили в простой ко­жаной одежде, кожаных штанах и плотной глухой обуви, скрывающей всю ступню, а иногда и всю голень. Все муж­чины со дня совершеннолетия считались воинами, равными между собой. Персы прекрасно владели копьем и луком. Коней в то время у них было немного. Кони принадлежали наиболее знатным воинам, которые, несмотря на свою ма­лочисленность, считались на Востоке прекрасными наезд­никами.

Своих детей персы — и знатные и простые — учили с малолетства переносить тяготы самой суровой походной жизни, как бы воскрешая тем самым память об очень да­леких и славных временах, когда их предки двигались с севера к местам нынешнего обитания. Отцы внушали сы­новьям, что для мужчины нет ничего позорнее того, как лгать и делать какие-либо долги. Больше всего меня по­разило, что персы не устраивают рынков и вообще прези­рают всякую торговлю.

Узнав обо всем этом, я подумал, что такому гордому и простодушному народу никогда не суждено по-настоящему обогатиться или удержать под своей властью хоть какую-нибудь часть чужой земли, если им удастся ее за­хватить.

Персы не любили держать рабов. В сопредельных стра­нах они захватывали пленных, селили их на особо отве­денных наделах и заставляли работать. На таких наделах трудились и их соплеменники, подпавшие под какую-либо повинность. Жили персы также разведением скота и охотой в своих горных лесах.

Чтобы нечаянно не проронить слово, считающееся у персов дурным, а также избежать какого-либо предосуди­тельного поступка или жеста, я читал и подробно расспра­шивал знающих людей о верованиях этого племени вар­варов и о богах, которым оно поклоняется.

У них, как и у мидян, было два добрых божества — верховные братья Митра и Ахурамазда. Злой бог, виновник всех земных бед и несчастий, был один. Его, создателя змей, жаб и насекомых, звали Ариманом.

Более всего мидяне и персы поклонялись в ту пору богу Митре — устроителю порядка и справедливости на земле, «великому выпрямителю дорог». Бог Митра по­велел своим народам говорить только правду и запретил лгать. Но, судя по всему, мидяне во главе со своим царем уже давно отклонились от этой заповеди. Их царство стало похоже на остальные богатые страны. Нам, элли­нам, Зевс Вседержитель не запрещает скрывать правду, если это нужно для личного или общественного блага. Что же касается мидян, то либо сам Митра должен был вскоре отказаться от них, либо они — от своего верхов­ного бога. В обоих случаях их ждало наказание. Так я думал и оказался прав.

Мир сам по себе — небеса, земли и воды — был создан Ахурамаздой, богом мудрости. Этот мидийский бог и вправду был очень мудрым, раз предпочитал держаться в тени своего брата.

Однако я узнал, что вдали от царской столицы, где-то на Востоке, в пределах Маргианы и Бактрии некоторое время назад объявился новый пророк по имени Зороастр. Наверно, он наслушался проезжих иудейских торговцев, потому что убеждал народ, будто весь мир некогда сгорит во вселенском пламени, а все души умерших людей будут подвергнуты суду, который будет вершить Ахурамазда, единственный бог на небесах. Праведные души будут по­селены в прекрасных садах, а все грешные сгорят в очи­стительном огне. Этот Зороастр проповедовал, что вся земля стала полем великой битвы, которую ведут Ахура­мазда и его добрые духи, язаты, против сил тьмы, воз­главляемых Ариманом и его дэвами. Ариман и его слуги тоже были созданы Ахурамаздой, но отложились от своего создателя и объявили ему вечную войну. Зороастр пытался убедить своих слушателей, что нет никаких богов и бо­гинь, вершащих судьбу человека. Никто в небесах или в подземном царстве не вьет нитей жизни. Нет и всесиль­ного случая, а человек является полным хозяином своей судьбы и сам своими поступками выпрямляет или запу­тывает свои пути. Наконец, человек сам волен выбрать себе сторону в великой битве между злыми и добрыми духами и тем самым решать и судьбу всего мира, и судьбу своей собственной души, когда она после смерти двинется по мосту, перекинутому через темную пропасть, в обитель блаженных. Сам Зороастр окончил свои дни так: его пле­мя повздорило с другим племенем, и он был убит ударом копья.

Мидяне и персы не верили и до сих пор не верят в судьбу и предопределение. Меня это невежество очень удив­ляло и забавляло. Я, в ту пору сам юнец, посчитал их очень юным и неискушенным народом. Что стоит любому человеку с ясным рассудком заметить власть судьбы! Разве мой отец сам определил срок своей жизни и способ, когда и как ему умереть? И разве мне дано было выбрать себе Достойную судьбу? Разве я мог повелеть своему отцу: сделай так, чтобы магистрат не наложил опеку на твое имущество, решив «облагодетельствовать» твоего единственного сына, а просто по закону оставил все мне.

Вера мидян и персов изумляла меня, забавляла и вдо­бавок чем-то тревожила. Чем — я не мог понять. Порой я даже вел мысленные беседы с Киром, стараясь высмеять его. «Знал ли твой Зороастр, из-за чего примет смерть? Ты не веришь, что судьба властвует над тобой, а ведь Посланник твоей судьбы ждет от нее последнего приказа. Ты еще ничего не знаешь, ты, может быть, строишь великие замыслы, а из Дамаска в тебя уже нацелена губительная стрела. Я, Кратон, и есть доказательство того, что от судьбы тебе никуда не уйти!»

Признаюсь: мысль о том, что во мне воплощена вся губительная и неотвратимая сила Мойр, наполняла меня гордостью. Я бродил по базару Дамаска, представляя себя не просто Посланником Скамандра, не просто Бо­лотным Котом, а посланцем немилосердного и всесиль­ного божества. Значит, столь же всесильным, как оно само.

И вот однажды под вечер, когда я, погруженный в такие мысли, в очередной раз проходил через ворота базара, меня окликнули:

— Добрый человек! Купи на ужин зайца.

Я оглянулся. Какой-то бедняк простолюдин стоял, при­валившись к вратному столбу, а там было условленное место встречи.

— Продам всего за два обола,— добавил он еще два важ­ных слова.

Урочный час настал.

«Бедняк», не сделав ни шага навстречу, важно принял от меня плату и протянул мешок. Дома из этого мешка вылез на циновку заяц с надрезанным ухом.

Я спрятал длинную веревку, которой была обвязана гор­ловина мешка, как вещь ценой не в два обола, а в один золотой талант, потом вышел из города и в придорожном кустарнике вырезал себе палку толщиной точно в размер медного медальона, висевшего у меня на груди. Вернувшись обратно, я на эту палку туго намотал веревку, и тогда буквы, начертанные на ней едкой киликийской охрой, сложились в повеление Скамандра:




«УЧИТЕЛЬ ТОРОПИТ.
К НОЧИ ЗА ТВОЕЙ СПИНОЙ ДОЛЖНО ОСТАВАТЬСЯ
НЕ МЕНЕЕ
ПОЛУТЫСЯЧИ СТАДИЕВ.
ГЕРАКЛ ДА ХРАНИТ ТЕБЯ!»




Итак, первой жертвой большого замысла стал корноухий заяц, которым я подкрепился перед дорогой. Утром я купил себе не слишком породистого, но выносливого жеребца, затем — короткий меч, который спрятал в дорожной суме, и собрался в путь, не принося жертв никаким богам. Ведь действенными считались только жертвы, принесенные по эллинским обрядам. Как лжеарамеец я не мог обманывать богов, а как эллин не мог выдать, даже тайно, своего про­исхождения.

Я покинул Дамаск в третий день весеннего месяца, на­зываемого в тех краях нишаном. Путь предстоял дальний и нелегкий. Но я был так воодушевлен и чувствовал в себе такую легкость, что жеребцу ничего не стоило нести меня. Сам бог Аполлон, принявший мои жертвы в Милете, уберег меня в дороге от разбойников, зверей и болезней. Для бога эллинов я оставался эллином.

Рек Вавилона я достиг даже раньше срока и смог по­любоваться их величием. Сам баснословный город мне пришлось обойти стороной, хотя и не терпелось посмотреть на его стены, словно бы возведенные древними титанами, на его храмы, упиравшиеся своими башнями в небеса, и на его висячие сады, похожие на волшебные облака. Ва­вилон таил для посланника Судьбы слишком много опас­ностей и искушений, а сама Судьба, как известно, не терпит отсрочек.

И вот как-то, преодолев уже более половины пути, за городом Ниппуром я остановился переночевать на одном постоялом дворе. То дорожное пристанище было ничем не хуже и не лучше прочих. Хозяин принял меня любезно, велел слуге отвести коня в стойло. Присмотревшись сначала к коню, а потом, когда я убрал с лица пропыленную ма­терию, и ко мне, он сам подал мне воду для омовения и сказал:

— Добрый путник может получить свое блюдо отдель­но. Но хозяин рад пригласить его за общий стол. Сегодня боги послали ему знатных гостей. У меня остановился нынче богатый иудей со своим товаром. А еще — ученый человек из Тысячевратного. А третий гость — торговец железом из Армении. Он возвращается домой из Персиды и Кармании. Все трое будут вести разговоры за обшей трапезой. Добрый путник сможет услышать много ново­стей.

Поначалу я хотел уединиться, но, услышав про Персиду, насторожился и сам пристально посмотрел на хозяина. Тот опустил взгляд.

Так четверо чужеземцев оказались за одним столом. Армении хотел показать себя и не скупился на лучшие блюда. Хозяин подавал ему и фазанов, и оливки, приве­зенные из Пелопоннеса, и больших рыб, привезенных в чанах живьем от Евфрата. Иудей ел что-то свое, по его понятиям, «чистое», но не отказывался от пальмового вина. Я, не желая выглядеть бедняком, попросил седло барашка, оливок и вина.

Мне не терпелось узнать новости из Персиды, и судьба благоволила мне. После второго глотка тягучей и горько­ватой, а к тому же сильно пьянящей жидкости торговец железом стал самым разговорчивым постояльцем.

— Видел я многих царей и владык, но такого, каков царь персов Кир...— Он на мгновение замолк и развел ру­ками.— Таких, я думаю, не бывало на земле от самого Золотого века.

Иудей замер с куском в руке и, приподняв бровь, воззрился на арменина.

— Неужто так праведен этот Кир? — спросил он.

— Праведен или нет, мне это неизвестно,— ответил арменин,— А то, что его любят все подданные, это правда. Говорят, он правит Персидой уже полтора десятка лет и до сих пор ни разу ни на кого не разгневался и никого не наказал. Каждый перс считает себя воином и личным телохранителем своего царя. На месте Астиага я или приблизил бы такого внука к самому сердцу, чтобы вся­кий час он был на виду, или же послал бы его в поход против скифов на самый край света. К тому же у Кира во дворце полно ручных хищников. Он — добрый царь. Но я не думаю, что о таком добром царе когда-нибудь узнает свет.

Иудей снисходительно — если не с презрением — улыб­нулся.

— Все в руках Вседержителя,— почти с вызовом сказал он.— Если Господь изберет себе доброго слугу, о нем услы­шат все, будь он хоть пастухом на дальнем краю пустыни.

Вавилонянин тоже улыбнулся, умудренный своей нау­кой. Он, в отличие от остальных собеседников, был худ и высок, с болезненно серой кожей на лице и тонкими, блед­ными губами. Его мелко завитые волосы, как на голове, так и на подбородке, были редки, хотя он был достаточно молод.

— Все это можно проверить,— тихо проговорил он,— Посмотреть на звезды, потом взять в руки циркуль и уголь­ник и узнать, на каком краю пустыни боги остановят пастуха или великого царя с его бесчисленным войском.

Тут ненадолго все отвернулись друг от друга и стали есть молча. Каждый из троих считал остальных глупцами в их вере и взглядах на мир, но здесь, на перекрестке дорог, каждому полагалось уважать чужую глупость и чужое невежество.

Я решил подать голос, поскольку молчуны всегда вы­зывают подозрения, а к тому же выглядят или мудрецами, или полными невеждами, не способными связать двух слов. По молодости мне нелегко было изобразить из себя муд­реца, а показаться невеждой было стыдно.

Царь Кир, должно быть, человек вполне счастливый и довольный жизнью,— начал я.— Его поля и пастбища, наверно, не постигает засуха, а стада тучнеют.

— Среди персов мне не доводилось видеть людей с го­рестным выражением на лице, это правда,— ответил арменский торговец.— Они никогда не отводят глаз в сторону, когда говорят с тобой. Притом вряд ли хоть один из персов может похвалиться истинным богатством или же простым излишком в своем имении. В том числе и сам царь.

— В отличие от некоторых, которым всегда чудится, будто они кем-то жестоко порабощены, хотя сами куда богаче своих поработителей,— с ехидством добавил вави­лонянин, косо поглядев на иудея.

— И выгодно отличаются от тех,— не полез за словом в кошелек иудей,— которые хоть и кичатся своей древностью, но всегда подчиняли свои судьбы бессмысленному расположению звезд, всяким бездушным циркулям и уголь­никам, а потому никогда не знали, что есть истинная сво­бода.

Он повернул голову, так что из-за края материи, по­крывавшей его голову, гневно сверкнул только один его левый глаз.

Сладковатое вино уже слегка ударило мне в голову, и потому я решил вновь поскорей напомнить о себе:

— Мне довелось слышать историю о некоем власти­теле, царство которого процветало, а богатство прибав­лялось что ни день. Один мудрец, побывавший у него в гостях, осторожно заметил, что чрезмерное благополу­чие — это первый признак недовольства богов. Тогда властитель бросил в озеро свой любимый перстень, чтобы хоть немного испортить свое благополучие. На другой день ему подали к столу рыбу, выловленную в озере. Перстень оказался в той рыбе. Застрял в жабрах. Мудрец спешно покинул царский дворец, словно это было за­чумленное место.

Тут я запнулся, внезапно рассудив, что конец истории может обратиться в дурное пророчество. По меньшей мере — в дурной намек.

— Чем же кончились дни этого властителя и его царства? — с усмешкой спросил догадливый вавилоня­нин.

— Я тоже слышал эту историю,— невольно помог мне арменин.— Думаю, Киру нечего бояться судьбы этого властителя. Он уже теперь мог бы стать царем всей Мидии, если бы того сильно пожелал. Однако, скорее всего, никогда им не станет. Он в немилости у своего деда Астиага, хотя мидяне это скрывают. К тому же как раз при мне в Пасаргадах случилась беда. Любимых царских коней охватил странный недуг. Они исхудали, у них выпадают волосы. Свои лекари не в силах справиться. Болезнь царского ста­да — не только беда, но в определенном роде позор для любого властителя.

Я с трудом скрыл волнение и опустил голову, опасаясь, что зримо бледнею. Надо было торопиться в Пасаргады, уезжать немедля! Однако мой ночной отъезд мог вызвать подозрения. «Помните, что слухи порой обгоняют ветер»,— не раз говаривал Скамандр.

— Признаюсь, что царь персов Кир пригласил меня обучать своего сына Камбиса языкам и точным наукам,— хвастливо заявил вавилонянин,— Мне также известны мно­гие секреты врачевания. Великий Мардук расположил звез­ды на небосклоне в пользу царя персов.

«Еще один лекарь!» — изумился я, пристально глядя в стол.

— Что ж,— со вздохом откликнулся иудей.— По просьбе славного царя персов Кира я везу ему много ценных и полезных вещей. Пожалуй, стоит немного задержаться и потратиться еще на добрых аравийских коней. Я приведу их в Пасаргады как раз к тому дню, когда полностью за­вершится великое вавилонское лечение.

Тут уж все вино разом вышло из меня холодным потом! Сколько еще было дорог и сколько еще «благодетелей» то­ропилось к царю Киру со всех концов света?! Видно, судьба его решалась не мелкими злыми духами, а самими верховными богами. Чем-то этот добрый правитель их встревожил? Так или иначе, всяких посланников набиралось немало, а вся мзда должна была достаться тому, кто поспел бы первым.

Последняя мысль подняла меня на ноги.

Пошатываясь и спотыкаясь, я удалился от стола. Шутки, что тут же донеслись мне вслед, не рассердили меня.

Я добрался до своей комнатушки, задвинул за собой дверной засов — и в тот же миг преобразился в Болотного Кота, выходящего на ночную охоту. Раздеться, а затем вы­браться через крохотное окошко на саманную крышу стоило мне еще пары мгновений.

Ночь была безлунной. Надо мной ярко светили звезды. Судьба явно благоволила мне.

Повозки с товарами и мулы иудейского купца стояли за отдельной загородью. Наемные охранники жгли костры и, успев захмелеть, громко переговаривались, то есть были и слепы и глухи. Найти лаз под оградой тоже оказалось нетрудным делом.

Так я подобрался к повозкам и провел опись чужому имуществу. Там были тарские ковры, прекрасные ткани из Харрана и Каппадокии, свитки египетского пергамен­та. Все это я определил на ощупь, а по запаху — откуда вина в объемистых бурдюках. Оказалось, из родной Ионии. Некоторые повозки были нагружены мешками с каким-то сыпучим товаром. Тонким, коротким кинжалом — тем самым, которому предстояло стать последним словом судьбы,— я вспорол три мешка и удивился. Тонкими ру­чейками из мешков потекла мне на пальцы пшеница. На вкус зерно было отменным. Но странный, едва уловимый запах подсказывал мне, что хлеб здесь не главное. Пришлось перевернуть верхние мешки и забраться по­глубже. Я нанес раны еще нескольким и вот, сунув руку в одну из дыр, едва не с криком отдернул ее назад. Мне самому пустили кровь!

Другой рукой я осторожно пощупал лезвия. То были длинные обоюдоострые мечи, кованные или в Беотии, или в Пеллах Македонских. Дорогое и прекрасное оружие!

Размышлять над этим открытием не хватало и стигмы времени. Я уложил все как было, выбрался из стойбища и вскоре вновь очутился на крыше. Теперь моей целью был ученый муж из Вавилона.

В его комнате стояла непроглядная темень. Но если свеситься ниже к окошку, то по сопению постояльца легко было определить, что он притворяется спящим.

Для такого случая у меня, как и у всякого Болотного Кота, была припасена крохотная дощечка с отверстием, палочка, большой рыбий пузырь и сухой пучок травы Цирцеи. Пузырь с тлеющей дурманной травкой полетел в окно, и вскоре послышался грохот падающего тела. Мне оставалось сосчитать еще до тридцати, потом по­вязать нос и рот льняной тряпкой, смоченной известко­вым раствором, спуститься в окошко и на всякий случай задержать дыхание.

В суме ученого мужа я не нащупал ничего опасного — только исписанные свитки кож и пергаментов, медную ли­нейку и угольник. Зато его широкий двуслойный пояс хра­нил много такого, чем добрый вор мог поживиться: золотые монеты лидийской чеканки и три крупных изумруда. Од­нако слишком любопытному вору довелось бы тут скорее не разбогатеть, а лечь мертвецом.

Мои пальцы наткнулись на два серебряных шипа, полых внутри, тупые концы которых были запаяны смолой. В таких шипах тайно носят смертельные яды. Я отошел в угол и отвел от носа край повязки. Чутье не помогло мне, но утром мои догадки подтвердились. В одном из шипов таилась хрустальная пыль, разъедающая кишки того, кто отведает вино или мед, сдобренные этот страшной при­правой. В другом — яд морских ежей, которого хватило бы сразу «вылечить» и коней царя, и самого царя, и все царское войско.

Скамандр учил нас быть ворами, которые не остав­ляют следов воровства. Вот что мне оставалось сделать в комнате посланника Вавилона: снова затянуть на нем пояс, аккуратно повязать на поясе все кожаные тесемки, потом подрезать и надорвать их в том месте, где хра­нились шипы, а заодно — и сам крохотный тайный кар­машек (пусть ученому мужу в пути придется проклинать себя за свое ротозейство), наконец аккуратно устроить путника на его ложе, сунув ему под щеку его ладошку. Последние два дела: прихватить пузырь и убраться са­мому.

И еще одно важное дело оставалось мне свершить той ночью близ вавилонского Ниппура, на постоялом дворе, над крышей которого звезды и впрямь расположились зло­вещей тайнописью. Иудейского обоза я не опасался, а вот «ученый» наверняка знал дорогу лучше меня и хоть ли­шился своих змеиных зубов, но мог-таки добраться до Кира первым. Этого я позволить ему не мог. Его жеребец стоял в конюшне рядом с моим, а на следующий день должен был отстать от моего не меньше, чем на четыре сотни стадиев.

У ворот конюшни я прислушался. Мой конь опасливо фырчал. Мне показалось, что там возится какая-то мелкая тварь — кошка или крупная крыса. Щель под воротами была широкой. Я проскользнул в нее и обомлел. Слух не мог обмануть меня: то, что я собирался сделать с чужим конем, уже делали с моим!

Одним прыжком я настиг негодяя и вцепился одной рукой в горло, а другой в его руку. Кони шарахнулись в стороны. Мы оба испугались шума и, разом оттолкнувшись ногами, откатились к воротам.

Негодяй оказался маленьким, жилистым и вертлявым, все норовил укусить меня и лягнуть в пах. Но справиться с ним не стоило большого труда. Я заломил ему руку и уперся коленом в затылок. Он тихо застонал.

— Кто послал тебя, крысенок? — прошипел я у него над ухом.

Он терпел боль и не сдавался.

Тогда я вынул у него из онемевших пальцев железную колючку, которую он хотел оставить в копыте моего коня, засунул ее ему между ног и стал вдавливать в мошонку. Он захрипел, а потом завонял такой отвратной кислятиной, что я уж решил было плюнуть ему на спину и убраться. Но тут он сдался и еле выговорил имя:

— Аддуниб!

— Учитель из Вавилона? — уточнил я и убрал колючку.

— Аддуниб! — радостно повторил «крысенок» и весь скрючился от судороги.